Читать книгу Васильцев PRO - Сергей Николаевич Васильев - Страница 1

ПРО ТО, КАК МЫ ЕЗДИЛИ НА ОХОТУ.

С тех пор, как я стал директором, новых приятелей появляется у меня все меньше и меньше. А жаль! Не то жаль, что стал директором. Про приятелей в основном.

Вот и решил исправиться. Прибег к традиции. Познавал коллектив в бане. Без галстуков. Пригласил коллег с женами и подругами. Получилось не очень. Как только напарились и разговелись, начали путать, чья жена кому подруга. Мужики расстроились. Кто вспомнил.

Так что развивать знакомство отправились на пленер. Исключительно по-мужски. То есть на охоту.

Спонтанно получилось.

– Да, – говорю мужикам за завтраком. – Охотился, бывало.

– А я про что! – встрял Прокопыч. Он у нас производством командует. – Я тут амуницию прикупил. Испробовать надо.

Сам взялся. Сгоношил мужиков. Выписал транспорт. Собрались. И в путь.

Доехали. Распаковались. Полезли за провизией. Извлеченной жратвы хватило бы, чтобы организовать районный продмаг. Какая тогда к лешему охота?

Сварили похлебку. Вкусную. Кто понимает.

Понятно, решили обмыть это дело. По чуть-чуть. Банковал – по должности – завскладом Слава. Мужик ответственный. Даром, что заика.

То есть, разливал-то, конечно, Прокопыч, а Слава руководил.

Расставили кружки. Прокопыч и давай лить. А Слава (ответственный же):

– Хв…

– Хв…

– Хв…

– Стоп!!!! – прорвало завсклада. – Куда т-ты льешь?! Не слышишь, что т-тебе т-т-толкуют?!

– Так вот ты и скажи! – парировал виночерпий, удовлетворенный тем, что успел на две трети наполнить пол-литровую кружку.

– Хв… Хв… Стоп, т-тебе говорят!!!

– На вот, запей! – передал сердобольный Прокопыч Славину дозу.

Тот в ажиотаже заглотил все. И перестал заикаться. Все поняли – это знак. И тут же приобщились. С этого началось.

Мужики на охоте преображаются. Становятся вечно молодыми – вечно пьяными, довольными и матерыми. Матерятся так, что в округе трава вянет.

Что касается историй у костра – понятно – Мюнхаузен отдыхает.

В основном.

Бывают и правдивые.

Про то, например, как Прокопыч на костре отдыхал. Не как Жанна д’Арк, а на спор. В ватных штанах.

Потому – сам Прокопыч – человек обстоятельный. Экипировкой не пренебрег. Обрядился добротно. Как спецназ Бундесвера.

– В этой амуниции полный комфорт, – хвастался. – Можно на леднике засесть на сутки. И ничего не будет! Веришь, нет?

– И на костер как? Смогешь? – не поверил скептик Катапультов.

Русский мужик под легким газом мимо «Слабо» пройти никак не может. Забились на одну минуту. В том смысле, что Прокопыч минуту на костре просидит, и ничего ему не станет.

Привели коллектив. Мужики, понятно, кто как судит. Но ставки сделали.

Картинка – закачаешься. В амфитеатре зрители. Следят, губами время ловят. А на костре в дымном мареве – наш Прокопыч. Сплошной нерв. Застыл в понимании – нашел себе на зад приключений. Буквально. Или же все-таки нет?

Пересидел всю эту минуту. Обрадовался. Но торжества не вышло. Дело в том, что ватные штаны сразу не гаснут и быстро не снимаются. Пришлось Прокопычу в реку сигать. Если кто видел кино про Гастелло. Очень похоже. Даром, что октябрь на дворе. И ледок по вдоль берега.

Сидит в Прокопыч воде. Опять радуется. Ясности осознания.

Ведь тут чуть с дуру яиц не лишился. Теперь оценил их ценность. Допер.

Вот говорят: «Водка! водка!» А я так считаю: ну да – бывает. Зато сколько зверя через нее жить оставили. А заодно – охотничьих баек породили.

Катапультовв тоже молодец. Выпил за это дело. Раскрепостился. На охоту пошел.

«Вечерело», – начал, было, один классик. Продолжим.

Вечерело.

Сисадмин Ваня Слуцкий был из разряда опытных. Потому как уже три года имел ружье и хотел наконец-то его опробовать. Он заранее переправился через речку на подручном плоту, забрел в камыш и замер в позе восторженного ожидания – Осень в красках, закат и прочее. Впечатляло.

Кто ж знал, что туда Катапультова принесет.

– У чорт! – расстроился сисадмин Слуцкий. – Ни тебе покоя…

Хотел Катапультова окликнуть. Не успел.

– Ого! – обрадовался Катапультов, обнаружив реку. А в реке ондатру. Крыса только что пережила заныр Прокопыча и направлялась домой, наслаждаясь покоем. Плыла себе в аккурат между охотничающими субъектами.

«Трофей», – решил Катапультов, у которого алкоголь проникся адреналином.

– Так я ж тебя счас! – прицелился.

– Бух! – пальнуло ружье.

– О пля! – удивилась ондатра, ныряя под выстрел.

– Бздынь! – срикошетил о воду заряд дроби.

– Ох, ма! – совсем расстроился Ваня, потому как тоже нырнул. А куда тут денешься, когда в тебя дробь летит?

– Вжик! – пролетел заряд там, где тот только что был.

– Не стреляй – это крыса! – заорал сисадмин, обдирая с лица ошметки тины.

– Какая я тебе крыса?! – не поверил Катапультов и снова вскинул ружье.

– И че? – проявила любознательность крыса, всплыв на поверхность.

– Бу – бух! – пальнуло ружье.

– Ну, ё! – расстроилась ондатра, и снова нырнула под выстрел.

– Бздынь! – срикошетила дробь.

Сисадмин Ваня ничего не сказал, потому как пускал пузыри. Звук «Вжик» возле уха немного его раздражал.

– Вот, псих! – ондатра вынырнула в третий раз.

– Просто камикадзе какой-то! – Слуцкий всплыл и понял, что Катапультов уже перезарядил ружье.

– Не …! – выдохнул сисадмин.

– А че? – спросил Катапультов.

– Бу – бух! – повторило ружье.

– Да пошел ты! – решила крыса уже под водой и так же отправилась в хатку.

– Бздынь! – срикошетила дробь и унеслась к далекому лесу.

– Вжик! – попрощался заряд с нырнувшим Ваней.

– Щас! – успокоил себя сисадмин мечтой о возмездии. И преодолел водный рубеж. На голом энтузиазме. Который и использовал. Прямо сразу.

Получив в бубен, Катапультов немного полевитировал и осел. В ближних кустах. И там утратил интерес к красотам природы.

А сисадмин Ваня Слуцкий решил, что в охотники он уже посвятился. Принял крещение. И это по любому круче компьютерной графики.

Вечерело.

Мужики по засидкам разошлись. Только фарта не было.

А я и вовсе у костра остался. После случая с кабаном (см. роман «Право на одиночество») я по лесу с ружьем ходить не люблю. Все больше истории смотрю. А какие и рассказываю, бывает. Коли слушателей найду.

Вечерело.

Менеджер Костя ушел на вальдшнепиные высыпки. Вычитал в книге, что такие бывают. Он у нас знатный книгочей. Только главу про ориентирование на местности пропустил. Это точно.

Так что в этот раз все рассказы у костра были про снежного человека. О ком же еще, коли всю ночь окрестности то воют, то вопят. Все в разных местах. И всякими голосами.

Мы поначалу тоже орали. Но без взаимопонимания.

Утром пришли делегаты из соседней деревни. Сменяли менеджера на пару бутылок.

Тут как раз особо рьяных охотников в машину складировали. Тех, кто охотой насытился. Окончательно.

Костик же нас восхитил. Сказал, что забыл, где Север и Юг, куда дел ружье и за каким сюда приехал. Но счастлив совершенно.

С ним и Прокопыч согласился.

Даже Ленич, который знает, как козе больно, ничего не сказал. Но это совсем другая история (см. роман «Terra Incognita», ч.1)

ПРО КАБАНА. ТРАГИЧЕСКОЕ.

(Членам Лиги защиты животных и беременным женщинам читать не рекомендуется)

   Это случилось лет десять назад. Стояла та пора осени, когда деревья растеряли уже свои листья и походили то ли на небесные трещины, то ли на щетки. И эти щетки соскребли с неба всю голубую краску. Только рябина сохраняла привязанность к ярким цветам. Красные грозди на фоне зеленоватых елей.

   Птицы улетели. Дождь и тот ленился падать на землю. Облака лишь кое-где взбухали мыльной пеной на сплошном сером покрывале. Даже оказавшись на природе, я продолжал мыслить урбанистическими категориями, накладывая их на окружающую первозданность.

   Дни точь в точь походили друг на друга. Казалось, что время заблудилось в этом плешивом осеннем лесу. И состояние покоя перетекало в тебя, даже если ты пытался остаться в стороне. Я люблю это безвременье года больше всех остальных времен. И чахлый лес, где листья тихонько переговариваются под ногами, и нет необходимости думать о чем-то еще. Монотонность пожухлой травы. Прозрачность мира. И тишина, которую слышишь даже за собственным дыханием и куролесом гончих у ног.

   Я спустил отменную гончую пару со смычка. И они ходом бросились в лес. Заводила Рыдал готов был выпрыгнуть из собственной шкуры. А умница Дара демонстрировала сноровистость породистой выжловки в расцвете лет. Ей вовсе и незачем спешить с таким кавалером.

   Я успел снова погрузиться в свои мысли, когда неожиданно близко раздался отчаянный вопль выжлеца, помкнувшего на глазок. К его заливистому баритону, который почти не разрывался на отдельные взбрехи, скоро присоединилось ровное бухтение Дары. Подвалила и она. Гон пошел. Собаки гремели почти без сколов. Заяц двинул по малому кругу, норовя скорее уйти на лежку, и опытные собаки не отпускали его больше чем на сотню метров. Я определил направление гона, остановился на чистине и стащил ружье с плеча. Переложил поудобней и стал ждать. Зверь появился вдруг, одним прыжком перелетев половину просеки. Я вскинул ружье, почти не целясь. Бухнул выстрел. Заяц перевернулся через голову, упал и заплакал: "Ой мамочки! Ой-ой-ой, – причитало бьющееся на просеке существо. – Ой, мамочки!" Плачь – настоящий детский плачь – как иголки втыкался в уши. Я выстрелил еще раз. Удар дроби швырнул тельце в сторону, искалечив задние ноги. Но заяц остался жив. Плачь перешел в хрип, перемежаемый всхлипыванием: "Ой, больно, ой!" – звенело в ушах. Руки сами разломили ружье. Пальцы дрожали, и мне никак не удавалось выдернуть из стволов прикуковевшие гильзы. Я все дергал и дергал, суетился как зверь, сам себя загнавший в клетку. Этот хрип, этот крик прилипал к коже, гнал меня прочь. Но ноги не шли. Секунды спустя, вылетевший из леса Рыдал в одно мгновенье прикончил умирающего зайчишку.

   Я сел на пень и достал фляжку коньяку:

– С полем! – чокнулся со стволами ружья. – С полем…

  Коньяк был хороший и сразу от нёба пошел во внутрь. Азарт – не причина, а спирт – не советчик. Но я тут же вспомнил про нож, висящий на поясе и пустил его в ход. Новые патроны вошли на место старых. Собаки тем временем огрызались у замершей белой тушки. Я встал и пошел резать задние лапы – гончим на гостинцы. И псы тут же захрустели свежатиной по всей округе. Только лес мрачно молчал и топорщил ветки.

  И что, после этого с охотой было покончено. Нет! Отдельная смерть в этом спектакле ничего не значит. И Рыдал погиб всего полтора месяца спустя.

– Ну что, идем? – сказал тогда Леха.

– Пожалуй. – Мы забросали костер снегом, нацепили амуницию и двинулись дальше.

  Лучшей погоды нельзя было и желать. Резкий – порывами – ветер низко гнал по небу сплошные, однообразно серые облака, отчего полдень уже превращался в сумерки. Но воздух оставался прозрачен. Так – легкая рябь от летящего с ветвей инея. Приладожская зимняя глушь почти не топтаная человеком. Глубина снега едва доходила до щиколоток. Он был легок и совсем не мешал двигаться. Наст еще не окреп, и собаки легко шли по лесу. Гоном по первой пороше тут и не пахло, но мы на него и не рассчитывали. Мы разошлись в болотистом мелколесье и быстро потеряли друг друга.

  Я потихоньку пропитывался окружающей тишиной и двигался, куда глаза глядят, бормоча под нос бунинское: "… И ветер звоном однотонным гудит поет в стволах ружья"… С покорной грустью. Частые мелкие сосенки на расстояние 20 – 30 метров составляли весь мой окрестный пейзаж. Дальнейшее было скрыто за их плотным строем. Но я не менял направление. Должно же это когда-нибудь кончиться. Собаки упорно молчали. Я уже начал придремывать на ходу, когда почти из-под ног вырвалась крупная птица – должно косач – и скрылась в чапыжнике. Так что, когда я скорее с перепугу содрал с плеча ружье и пальнул вслед, толку от этого не было никакого. Эхо долго гуляло по окрестностям. "Отметился хотя бы". Вытащил окоченевшими пальцами вкусно пахнущую порохом гильзу и швырнул ее в снег. Сунул в освободившийся ствол патрон мелочевки "на рябчика" и уже собрался идти, когда откуда ни возьмись вылетел Рыдал, уперся в меня своими всезнающими глазами. – Пусто. – И снова ринулся в лес.

  "По крайней мере, Леха теперь поймет, где меня искать". Оставалось только надеяться, что болото возьмет и завершится. И пока – иди и иди. Меня снова начало захватывать окружающее однообразие, когда собаки все-таки взяли след. Но обычный легкий заячий брех почти сразу перешел в рев, почти визг. Гон как будто не двигался с места. Что-то было не так. Я переложил патроны на волчью картечь и пулю (на всякий случай!) и заторопился к месту свалки и уже порядочно запыхался, когда выбрался на поляну с одной единственной невесть как здесь выросшей огромной, разлапистой елью. Дальнейшее развивалось фрагментарно и контрастно как в дурном фильме ужасов, снятом в духе MTV.

  Собаки расположились в двух – трех метрах от дерева почти с противоположных сторон и дружно гомонили на зверя, затаившегося в шатре огромных нижних ветвей. И под ними в зимнем сумеречном свете не читался даже его силуэт. Стараясь отдышаться, я обошел поляну по кругу пока не наткнулся на след. Крупный секач. Одиночка. Самое страшное лесное чудовище. Не знаю, что понесло его под эту ель, но рвани он оттуда, и я, и пара моих гончаков вряд ли сумели бы, что-нибудь ему противопоставить. Одна надежда – удачный выстрел.

  Леха не появлялся, а накатывающий азарт охоты уже мешал думать вразумительно. "Картечь и пуля", – курсировало в моей голове. Сняв ружье с предохранителя, я остановился метрах в 25 от дерева и сунул стволы в черноту под его ветвями. Разобрать что-нибудь в этом месиве темноты и веток было совершенно невозможно. Я ждал. Собаки, косясь на меня, начали подбираться ближе к завалу. Они распалялись с каждой секундой, и их гвалт превратился в сплошной поток ярости.

  "Почему бы ему не дернуть от меня с другой стороны дерева?" – Резонная мысль. Патрона-то два. Тем более картечью я его точно зацеплю. Останется еще жокан – на контрольный выстрел. "Для кого?" Тоже резонная мысль. Но думать дальше уже не было мочи. Я поймал в прицел середину темного пятна, предположительно бывшего кабаном, выдохнул для верности и нажал спуск. Бухнул выстрел. Эхо шарахнулось по лесу. Потом на какое-то мгновение воцарилась полная тишина. Потом…

  Собаки разом бросились на завозившегося под деревом зверя. И в этом природном шалаше все превратилось в мешанину грызущихся тел. Я опустил ружье. Стрелять все равно не было никакой возможности. Каждый сейчас рвался взять жизнь своего врага, не боясь при этом заплатить своей. Один я в этой трагической сцене выходил заурядным искателем приключений. Тем временем под елкой что-то изменилось. Яростный рык перешел в вой. Или стон. Голос Рыдала. Я уже хотел было сам влезть в эту злополучную свалку. И тут же кабан вылетел из-под дерева. Ни до, ни после я не видывал секачей таких размеров. Но это все отпечаталось уже потом. В момент, когда меня и зверя разделяла только двадцатиметровка – ничто для этой несущейся громадины – чувства и мысли стерло из головы. В мгновение ока ружье оказалось у моего плеча. Я поймал средину кабаньего черепа и нажал на курок. Выстрела не последовало. ПРЕДОХРАНИТЕЛЬ! Я по годами выработанной привычке сразу после первого выстрела сдвинул назад эту проклятую кнопку. Большой палец снова ткнул его вперед. Нижний, уже пустой ствол снова не прореагировал на нажатие курка. "Проклятье!" И тут, наконец, грянул выстрел. Кабан крутанулся вокруг собственной оси и рухнул в снег. До него оставалось не больше пяти метров. Мне нужно было перезарядиться. Дрожащие руки переломили ружье. Стреляные гильзы уже вывалились в снег. Но мне никак не удавалось выдернуть нужные патроны из патронташа. Дара остервенело драла лежащего зверя за ухо. Рыдал не появлялся. А я все судорожно вынимал и пихал обратно все не подходившие патроны – сплошная мелочь на случай рябчиков.

  И тут кошмар возвратился вновь, чтобы передать мне прощальный привет.

  Кабан вскочил на ноги. Легко сбросил ощерившуюся суку. И кинулся на меня. Кинулся прочь, просто я стоял на дороге. Патронов не было и времени тоже. Оставалось только что было силы лупануть зверюгу ружьем по морде и шарахнуться в сторону. Я потом долго пытался без ружья, тяжелой одежды и рюкзака повторить этот прыжок – и близко не получилось. А тогда, бухнувшись в снег, я перекатился еще для верности и успел увидеть, что кабан утекал с поляны и разбираться со мной не стал. Животное рвануло дальше, волоча за собой след крови и испражнений.

  Я отбросил в сторону оказавшийся в руках охотничий нож и начал с истерической точностью забивать в стволы разом нашедшиеся патроны. Дарка плотно села на кабана, буквально вцепилась в задницу и не позволила ему уйти в мелколесье. Зверь развернулся, чтоб расправиться с собакой, и оказался ко мне боком. Дара отлетела в сторону. И разом грохнули два выстрела. Мне здорово разбило щеку, но, не замечая этого, я успел еще два или три раза перезарядиться и выпалить по кабану, пока тот не рухнул в снег. Весь отсек с мелкой дробью был пуст. Дело решил первый дублет. Две дыры. Прямо в сердце. Остальное – щекотанье, а еще способ справиться с мандражем. Только все это относилось уже к "потом". Сейчас мне надо было к Рыдалу. Я подцепил ставшее ненужным уже ружье и потащился к собаке. Все оказалось даже хуже, чем можно было ожидать. У дыры, проделанной кабаном в еловых лапах, в красном кровавом пятне скорчился Рыдал. Рваная рана начиналась от ребер и вскрывала брюшину до кишок. Неестественная поза животного говорила о том, что у него сломан позвоночник. Но собака еще жила. Он увидел меня и попытался вильнуть хвостом.

– Рыдал, Рыдалушка. – Присев на колени, я поднял голову собаки. Он посмотрел мне в глаза и облизал руки. Облизал так, будто хотел сказать: "Хозяин, ты ни в чем не виноват!" Я отвернулся. Мои пальцы продолжали перебирать ему за ухом так, как он больше всего любил. А вторая рука в это время нащупывала нужный патрон. Уже засовывая заряд в ствол, я последний раз прижался щекой к его морде и снова ощутил на себе прикосновение его шершавого языка.

– Рыдал. Рыдалушка. Герой ты мой… – В это время картечь разнесла лобастый собачий череп.

   Я не оглядывался. Я не мог оглянуться. Просто ушел оттуда и сел на подвернувшейся коряге. Следующее ощущение – провал в пустоту. Рядом лежали двести килограмм парного кабаньего мяса и мой верный пес. Дара подошла и ткнулась мордой между колен. Потом, видя, что я не реагирую, залезла на меня совсем и начала тормошить носом мою подмышку.

– Спасибо, Дуся, спасибо, золотко, – я машинально принялся ощупывать собаку. Кости целы. Крови нет. Хоть тут обошлось. Обошлось! И снова начался провал в идиотский панический страх постфактум. Ужас вдогонку. Глупь. Одежда пропитанная пóтом, быстро остывала. То ли от холода, то ли от нервного напряжения застучали зубы. Я обнял, сгреб на себя притихшую суку. И впал в нечто, граничащее с забытьем, когда появился Леха.

– Ты живой? – более дурацкого вопроса трудно было придумать, но это-то и вернуло меня к действительности.

– Я-то живой. А Рыдал – уже нет, – снова кольнула меня неизбежность.

– А это кто там? Ну и кабанюга! Как мы его попрем-то теперь! – верный вопрос. Необходимость действовать – лучший способ выйти из клинча.

   Леха замолк. Только достал фляжку "Столичной" и налил мне полный стакан, а сам приложился из горла. – Пей! – Холодная, согревающая жидкость потекла в желудок. Мозги впитали ее и начали работать в режиме: "Будь, что будет!"

– Послушай! – втолковывал мне тем временем Алексей, – ну что, ты думаешь, собаки бы его бросили? Да ни в жизнь! Они охотничий раж с молоком впитали. Это уж судьба такая. Ты его или он тебя. Ты бы сейчас тоже мог здесь лежать. В лучшем виде!… Ты меня слушаешь?

– Слушаю, слушаю.

– Ты смотри, в толстовщину не ударяйся! Ни к чему она тут. Если бы мы все в нее ударились – вымерли бы как динозавры. Об этом можно рассуждать, сидя в консервной банке городской квартиры. Пойдем, нам работать надо. Свежуй кабана, а я Рыдалом займусь. Вечером рассказы рассказывать будешь.

   Я поднялся. Ножа не было. Точно, бросил его в снег где-то после прыжка. Все вокруг перетоптано. Вот, вроде, тут.

– Дара, ищи!

  Дара почти сразу сунулась мордой в снежное месиво и глухо заурчала. Порядок. Я поднял финку и двинулся к секачу. Маленькие глазки остекленело уставились на меня. Изо рта вывалился язык в розовой пене. Кровавая отметина отпечаталась оторванным куском шкуры на краю черепа. "Вот почему он пошел дальше. Пуля срикошетила от кости. Только оглушила. Пока дергался с предохранителем, стволы вверх задрал. Хорошо, вообще попал. Лежать бы мне сейчас вместе с Рыдалом". От этой мысли в голове стало необычно спокойно. Еще немного походив вокруг, я увидел следы картечи на задней ноге. Почти безобидная рана. "Надо же быть таким идиотом! Ну ладно…"

  Я вспорол кабанье брюхо, вывалил еще парившие на морозе кишки, отрезал большой кусок брюшины и бросил его наблюдавшей за всем Даре. Она схватила мясо и стала его пережевывать, кусать, чавкать, жрать. Она тоже не пошла смотреть, что стало с Рыдалом по каким-то своим собачьим соображениям. Так мы и трудились. Я, подрезая ножом, отделял шкуру от туши. Собака, покончив с обедом сидела столбом и следила за работой. Охота кончилась.

  Подошел Леха:

– Порядок. – И мы вместе принялись за кабана.

   Когда туша бала разрублена на куски и свалена в кучу, а рюкзаки набиты лучшими ломтями кабанятины, день уже давно перевалил за середину.

– Нужно поторапливаться, чтобы обернуться за сегодня. Волки.

– Деревенских возьмем. Нам столько мяса все равно не осилить. Да и не к чему.

   Мы двинулись в обратный путь, тянущийся без конца. Вечер становился все острее на вкус. Набитые до отказа рюкзаки немилосердно резали плечи даже сквозь ватную куртку. Ружье в руках превратилось в гирю. Ноги заплетались. Все мысли сконцентрировались в одно желание – дойти. Дойти и покончить с этим наконец. Усталость съела все переживания. Даже Дара тащилась рядом, не интересуясь попадавшимися следами. Мы шли домой. И тут на переходе через одну из мелиоративных канав мои ноги соскользнули с импровизированного бревенчатого мостка. Мы вместе с рюкзаком рухнули вниз. Полтора метра полета за которые я лишь успел отшвырнуть ружье в сторону прежде чем воткнуться рожей в сыроватую снежную массу. Тяжеленный рюкзак припечатал тело к земле, чуть не сломав шею. Кабан продолжал рассчитываться за свою жизнь уже после смерти. Как Несс – злополучный кентавр – поквитавшийся когда-то с Гераклом (Припомнил бы герой повествования, если б получше разбирался в эллинской мифологии). Так или иначе, груз давил на плечи, не давая подняться. Сил выбраться из сугроба уже не оставалось. Снег забил рот, глаза, уши, таял за шиворотом. Я начал задыхаться. Безразличие вытеснило инстинкт самосохранения. Мне стало почти хорошо под этим мясным рюкзаком.

  Приступ оцепенения оборвал подоспевший Леха. Он скатился в канаву и попытался стянуть с меня придавившую тяжесть. Не удалось. Поднять меня – тем более. Напарник крыл тело матом. Потом, отчаявшись, принялся пинать ногами, пока не понял, что оно снова стало человеком. Мной стало и начало подавать признаки жизни. Я заворочался, и нам удалось все ж стянуть лямки с плеч. Рюкзак тяжело скатился к самому дну канавы и совсем утонул в снегу. Теперь Леха взялся уже за меня. Мы не очень-то отличались в своих кондициях, но он меня доконал. Мы лезли вверх, обрывались и скатывались, но выбрались наружу. Там на верху пошел снег. Усилился ветер, и его порывы совершенно забивали глаза. Пальцы уже совсем не двигались. И я опять раскис. Но не Леха. Он бросил мою тушу на краю канавы и полез назад – за рюкзаком. Подвалила Дара и подставила свое теплое брюхо, давая возможность отогреть пальцы. Когда второй тюк с добычей оказался на поверхности, мы разом двинулись дальше. Натянули, корячась, наши рюкзаки и пошли. Через сотню метров ритм ходьбы съел все мысли, а потом и мир вокруг. Дорога, снег, ветер, белое пространство, собака у ног, час, другой, деревня, дом, печка, и в ней – резво заурчавшее на сухих дровах пламя. Добрались.

  Дальнейшее было делом техники. Мощный снегоход зацепил сани и в какой-нибудь час снова был у сваленного мяса. Погрузили и махом назад. Мужики уже сбегали за водкой. Зацепили по домам соленых грибков с огурчиками. Сосед притаранил кастрюлю квашеной капусты. Скворчали на печке здоровые куски кабаньей вырезки. Застолье намечалось долгим.

– И здоров же был, – восхитился молодой, почти незнакомый парень, вертя в руках вырубленные из пасти подклычники. – Да, удалась охотка, – и осекся под Лешкиным взглядом.

   Я сидел у камина. И эта бестолковая болтовня была ничуть не хуже игры огня в камине и прочей мишуры, застилающей бессмысленный трагизм происходящих событий. Сегодня я потерял друга. На глазах и навсегда. Другие исчезают незаметней. Жмут руку и садятся в поезд. Обещают вернуться и не возвращаются. Но там еще остается надежда. Великое слово.

– Ну, не горюй, – подлил сосед жидкости в рюмочку. – Все в жизни бывает. Это ведь только пес.

  Да! Классная была охота. Я улыбнулся, вспомнив как Дарка драла за уши, обучая охотничьей премудрости бестолкового еще Звона – наследника Рыдала. Как неслись гончие по прозрачному осеннему лесу или в тумане, фосфоресцирующем в свете луны. Как призывно пел старинный, еще дедовский рог, и хрустели под ногами подернутые инеем листья. Охота. Жуткая страсть, которая не подчиняется никаким доводам рассудка с его бездарной целесообразностью. Ритуал, где в конце обязательно совершается вынос тела – такой же, как сама жизнь.

ПРО ТО, КАК МЫ ЕЗДИЛИ НА ОХОТУ (REMIX).

Явился ко мне Прокопыч аккурат первого апреля и говорит.

– Мы тут с мужиками про охоту вспоминаем частенько. Уж очень она у нас в тему пошла.

– Ну и? – спрашиваю, начиная размышлять, в чем подвох.

– Как и?! – возмутился Прокопыч. – Через три недели весеннюю открывают. У всех горит.

  Долго ли коротко. Собрались – поехали. С учетом предыдущих ошибок, между прочим. Взяли всего по минимуму. Особенно водки. Но Славу-завскладом все равно не уберегли. Он, как только отбыли, заикание лечить начал. Проверенным способом. И, когда приехали, даже "му-му" говорить отказывался.

  А остальные что? Выгрузили его вместе с пожитками. На охоту пошли.

  Вышел я разлив. Шалашку справил. Чучалки высадил. Сижу. Природой любуюсь.

  Тут откуда ни возьмись является мужик в водолазном снаряжении.

– Где, – интересуется, – тут птица держится?

  "Молодчина, – думаю. – Может тебе еще про путь в Шамбалу намекнуть?"

– Там, – отвечаю. И машу рукой во все направления.

– Угу, – кивает тот. И исчезает в ближайших зарослях.

  "Одно из двух, – продолжаю думать. – Либо взвод "Морских котиков" сменил дислокацию, либо охотничья мода ушла далеко вперед…"

  Прокопыч, кстати сказать, тоже за модой следит. Прикупил к выезду итальянский монок с кумулятивным динамиком.

– Включишь, – говорит. – И все селезни с округи тут как тут. Только лупи.

  И тоже в разлив пошел. Запустил агрегат. Тот закрякал на все голоса. С придыхом и присвистом. Только наши утки на ихнюю замануху спешили не очень. Так что Прокопыч терпел, терпел и терпел....

  И решил расширить зону охвата ("Особенности национальной охоты" плохо смотрел). Врубил прибор так, что в ближней деревне чашки по столу ползать начали. Деревня та, кстати, непросвещенной оказалась. Не знали местные мужики про чудо итальянской техники и решили урезонить распоясавшуюся утку.

  Вышли строем. Палили на голос. То есть – на кряк. А патроны у них дедовские. Добротные. С дымным порохом. Так что те, кто рядом оказался, сразу решили вот оно – Бородино. И хоть сами из французского вспомнили разве что "хенде хох". Главное осознали: соваться не стоит. Даже наоборот.

  Прокопыч – тот с третьего выстрела, в чем дело, смекнул и монок этот выключил. Но выбираться все равно пришлось ползком по мелководью.

  В лагерь пришел. Зубами стрекочет. Почти как завскладом Слава – даже мумукает и то – с трудом. Отпоили его. Обогрели. Сюжет, как Прокопыч горлышко бутылки обсасывал, можно было смело выставить на конкурс: "Поцелуй года".

– Молодец! – похвалил сисадмин Ваня Слуцкий. – Это еще хорошо, что он у тебя только крякал. Вот если б хрюкал… К кабанам у здешнего люда особая тяга…

– То же мне – пошутил, – встрял скептик Катапультов. – Ты бы лучше про свои подвиги рассказал.

– А что? – обиделся Ваня. – Как я к чучелам целый час крался? Так кто ж знал, что там Николаич⁽¹⁾ в скрадке сидит! А испорченные изделия я ему потом как есть все компенсирую…

– Гы-гы-гы! – оживился Прокопыч. – Это ты что у шефа всех резиновых уток перестрелял?

– Всех не успел, – пригорюнился сисадмин.

– Да, кстати, – вставил менеджер Костя. – Не забудь, что директор еще и резиновую тетку тебе купить собирался.

– Гы-гы, – Прокопыч, тот и совсем отошел от бед и переохлаждения. И принялся впитывать красоту природы и восстанавливать оптимизм.

  Тут и я с охоты вернулся. К костру подсел. Байки послушал. Драматизм потрясающий! Даже скептик Катапультов, переживший три развода и еще много мелких радостей, и тот грустить перестал. Мужики по весне ужасно сентиментальные!

  В этом месте следует изобрести мораль, но что-то у меня никак не выходит. Вот, разве что: "Копить любовь к жизни в офисе – стратегически неверно".

Николаич – так мужики меня на охоте кличут.

ПРО КОРПОРАТИВ.

(Реквием по доковидным временам)

Если б сразу знать, кто на что способен.

Вот один наш контрагент, например. Их директриса имеет принцип – зачисляет на службу одних только «раков». Не знаю, что за рачью мудрость находит она в их гороскопах. Но, видимо, есть.

Наш отдел персонала особенно этим не озабочен. Знает, принятых работников и так раком поставят. Если понадобится.

Но корпоратив – дело святое. Коли назначено. Надо расслабиться. Вынь, да положь.

Ответственным за банкет стал Прокопыч. От производства. Самоназначился.

Спрашивает работниц:

– Девушики, что будете – пиво или вино?

– Ой, – отвечают, – мы еще не определились.

Прокопыч походил, подумал, оглядел коллектив и сменил в списке «напитки» 0.5 водки на 0.7.

В остальном тоже неплохо подготовились. Даже про грибочки не забыли. Маринованные. И раков.

Начали чин-чином.

Я тост сказал. За повышение и т.д.

Обращение одобрили. Простимулировали. Потом еще. Стало шумно и бутербродно.

Как раз и музыка подоспела, потому как у нас каждый с детства мультик про: «Щас спою!» и прочие выкрутасы крепко в памяти держит. Знает, к чему стремиться. Уж пусть лучше артисты поют, а гости пляшут. Если что.

Поначалу люди держались. Беседовали чинно. Двигались степенно. Зыркали на начальство. Осанились. Бухтели себе под нос, чтобы чего лишнего не сморозить.

Дальше возник Петрович. В сарафане, кокошнике, маникюре и макияже. Все поняли: это – тамада. В духе времени.

По тому, как он коварно скалил зубы, стало ясно – жаждет жертв.

– Дамы и господа! – вступил Прокопыч, – Сэры и сэрухи… Кручу, верчу, раздать подарки хочу. Тем, кто пройдет мое испытание…

– Да! – заорал народ.

Конкурсы начались.

Первый назывался: "Трахни березу".

Подразумевалось, что некто догадливый выйдет и шлепнет рукой по деревяшке.

Вышла технолог Света. За неимением березы принялась за шест.

Света (скажу по секрету) фанат разных танцев, в том числе – экзотичных. Как раз решила навыками блеснуть.

Обошлась без обнажения. И так весь мужской контингент об нее глаза обломал. Знал бы заранее, выдал бы мужикам по слюнявчику.

За мой стол как раз подсел сисадмин Ваня Слуцкий.

– Смотрите, – говорит, – у шеста девушка спражняется. Я ее знаю? – И уставился на подиум с видом настоящего горца.

Света упражнялась. Зал притих. Даже Прокопыч. Сел. Пригорюнился. Потому как выпал из сферы общественного интереса.

Прошло минут пять.

– Стриптиз! – понял сообразительный Ваня.

Обрадовался.

Решил усугубить.

Расстарался.

Пришлось составить компанию.

Выпили Джина.

Ваня Слуцкий глотнул, сморгнул глазками, будто и впрямь Старика Хоттабыча увидел. Джин в бутылке в ответ захохотал. Раскатисто. Должно быть. За грохотом все равно было не слыхать.

Ваня икнул в ответ. Смачно. Взглянул на Свету ошалелым оком. И выбыл до конца мероприятия. Захмелел. От любви, видимо.

По-хорошему, надо было ему помочь. Спать под столом не очень удобно. Опять же могут нос отдавить.

Но не собрался я.

Стриптизом увлекся.

Грянул туш.

К Свете подскочил Прокопыч. Вручать призы и балагурить.

Мужики одобряли. Устроили овацию.

По тому, как молчала женская половина, стало ясно – Стриптизерше завтра припомнят все. В тройном размере.

А пока что секретарша Леночка смела Светин салат и выпила шампанское. Для профилактики.

Настала очередь мужиков проявить могучую удаль. Конкурс соответствовал. Назывался: «Вставь карандаш».

Видимо, чтобы женщин отвлечь от планов мести. Те и вправду возрадовались. Увлеклись комментариями.

Прокопыч расставил на полу бутылки из-под шампанского. Собрал конкурсантов. И каждому к поясу карандаш привязал. Со спины. Чтоб аккурат возле колен болтался. И вот этот самый карандаш надо было в горлышко бутылки поместить. Без помощи рук, разумеется. Кто первый – тому приз.

– Надо будет мужику моему прокрутить, – гоготали упаковщицы за соседним столом, – Пусть познает, как это – с разбегу – сесть и не промахнуться.

И правильно. Выиграл вахтер-охранник, который никуда не спешил и карандашом своим по сторонам не раскачивал. Отставной военный как-никак. Целкий, значит.

Дальше пошло-поехало.

Несколько конкурсов я пропустил. Отвлекся на соседку. Лору Ваганову. Она у нас по продажам главная. Утомленная гламуром леди – ее фирменный стиль. Соответствовала полностью. Блюла загадочность. Смотрела туманно и почти не пила.

Я повернулся к ней. Хотел извиниться за Ваню, которого вынули из-под стола и сунули в фонтан.

– Тот, кто смог отбиться от пьяного Славика, Ваню нашего за ангела примет, – опередила меня Лора.

Я согласился. Завскладом Слава трезвом виде – человек человеком. Скромный (заикается потому как), тихий и даже задумчивый. Некоторым образом. Пока не примет чего-нибудь, чтобы раскрепоститься. А дальше: кто не спрятался, ну, и по списку…

Раскрепощенный Слава, который сидел как раз напротив, заметил, что на него смотрят, закинул ногу на ногу (с третьего раза) и сосредоточился на лице. Хотел придать ему умный вид. Не вышло. Расплылся в улыбке и выпучил глаза. Ни дать, ни взять –влюбленный Буратино. Привалился к соседке.

– Ура! Меня лапают, – заорала та и повлекла танцевать. Чтобы успеть, пока Слава не вспомнил, что он тормоз.

– Хорошо, что фонтан сухой, – продолжила Лора, взглянув а Ваню. – Промок бы наш ангел и крылышки склеил.

– Может еще и склеит, – усмехнулся я. – Кого-нибудь. Когда очнется.

– Я бы тоже не прочь, – шепнула Лора и подняла бокал. – Выпьем за роскошь. – Чокнулась. – Человеческого общения.

И я понял, что делать сложные паузы умею не только я.

– Отец у меня был жмот, – продолжила соседка. – Так что щедрые мужики заводят меня с пол-оборота.

Я сделал вид, что не понимаю. Не понимать – великое счастье.

Подоспело горячее.

– Перерыв! – гаркнул Прокопыч.

Публика уставилась на него преданно и умильно.

Раздали тарелки. Выпили еще. Как принято. Коллективное сознание перешло в бессознательное. Снова вступила музыка. И начался бардак. От какофонии до котовасии.

Я не участвовал. По статусу. Но не только. Алкоголь переводит мои мозги в созерцательность. И я становлюсь не я, а облако в штанах. Окружающие об этом не догадываются. А если и догадываются – то смутно.

Главное – улыбаться и не забывать кивать и поддакивать. И покажешься внимательным и тактичным. Добрым начальником. Даже Катапультову, который прилез ко мне с бизнес-планом на будущий год.

Тут настал последний конкурс: «Самая нелепая отговорка».

Хотел послать Катапультова под эту тему. Не успел. Во всей округе погас свет. И все поначалу решили, что начался фестиваль диггеров. Зашушукались. Но по крикам из санузла поняли: нет – это финал.

– Ну, все, – всхлипнула из мрака Лора, – У меня паническая атака. Сейчас буду визжать и биться в истерике.

– Надо в пакет подышать, – влез щедрый Катапультов и протянул ей кулек. – Вот, возьмите. Я их всегда беру, когда собаку выгуливаю.

– Никто еще в этой фирме не называл меня сукой! – восхищенно сказала Лора.

И я понял, что это роман. В потенции. И не удивился. Новогодний корпоратив чреват чудесами.

В зале засветились экраны смартфонов. Народ потянулся к выходу.

Какая-то добрая самаритянка, похожая на Свету, тащила на себе очнувшегося Ваню. Тот ласково улыбался и шептал ей милые глупости. Она что-то нежное кряхтела в ответ. Везет же людям…

Возле гардероба обнаружился одинокий Слава с гаджетом, включенным на громкую связь.

Беседа была примерно следующей:

– Ты где? – вопрошала трубка.

– Этта… У нас корпоративчик тут… где-то… не знаю. Меня Зоя (сестра) сейчас заедет и домой отвезет.

Продолжение наступило минут через десять. Слава как раз смог застегнуть последнюю пуговицу.

– Ты где? – повторила трубка.

– Домой еду… С красивой девушкой…

– Это с Зойкой что ли?

– А ТЫ ОТКУДА ЗНАЕШЬ?

– Я думала – он нормальный, – вздохнула румяная с мороза Зойка. – А это же Петросян…

– У меня тут партнерша была, – вспомнил Слава и начал озираться по сторонам. – Прихватим… А?

– Была, да сплыла! – отрезала Зойка. – Пошла томиться. Поехали. Домочадцы заждались.

Я вышел на улицу.

– Каков перформанс?! – подобрался Прокопыч, уже одетый. Маникюр отчистил, а макияж забыл.

И стало не очень понятно, спрашивает он или восхищается. Поэтому я просто кивнул.

Пусть идет, людей радует. Народу нашему надо повеселиться. От случая к случаю. Чтоб было о чем вспоминать.

От Рождества до Нового года и к следующему Рождеству.

ПРО ЮЛЮ.

  Друга у меня зовут Юлька. Папа подсуропил – профессор истории. Это трагедия всей его жизни. Так что, когда он сына своего нарек Харитоном, то был своеобразный взаимозачет.

  Сейчас Юлий носит строгие костюмы от Hugo Boss, поливает себя одеколоном Calvin Klein, ездит на больших черных машинах, ходит в спортивные клубы для сильных мужчин и выражается на людях исключительно сквозь зубы. И то невозмутимое безразличие, которое он надевает на себя вместе с костюмом, импонирует многим.

  На самом деле Юлька – вовсе не тот, кем кажется, но знаю об этом только я.

  Что еще добавить? Живет он в малюсенной однокомнатной хрущобе, где коридор, кухня и смежный санузел помещаются на шести квадратных метрах, а из мебели имеет: матрац, телевизор и газовую плиту. То есть, впечатление на женщин производит ошеломляющее.

  В тот раз мы договорились собраться на его даче. Доехали до большого деревенского дома, который принадлежал еще Юлиному деду. Разгрузились и отправились на пленэр. Там – у реки оборудованы стол и костровище с мангалом.

  Обустроились. Развели огонь. Выпили по пиву.

  С высокого берега, открывался романтический пейзаж с зеленеющим лугом, перелесками и разбитым проселком. Жаворонки заливались. Красота!

  Выпили еще. Совершили променад. Подоспела закуска.

– Хорошо на природе! – провозгласил Юлька.

– Да уж! Особенно, после тяжких трудовых будней, – это я вставил.

– У нас тут, – продолжил он, хихикнув. – В контору новая дама трудоустроилась. Грудь! Попка! Шикарно! А мордочка! И сидит, в аккурат напротив. Так вот, я первую половину дня думаю, как бы я ее хотел. А вторую – где бы я ее хотел. Так напрягаюсь – просто жуть!

– Когда же ты дела разгребать успеваешь?

– А я и говорю. Трудные времена настали. Так что надо чаще, чтобы больше…

– Жизнь дается человеку только раз, – я решил блеснуть эрудицией. – И прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно оттого, что не был мучительно счастлив.

  Юлька икнул и похлопал меня по плечу.

– Все-таки хорошо, что я не женщина! – заметил. – По крайней мере, не надо думать о диете. – И запихал в рот большой кусок шашлыка. Стал жевать, обжигаясь и чавкая. Я присоединился.

  На дорогу тем временем вышел мужик, сопровождаемый матерым курцхаром.

– Это мой пес, – сказал Юля, – не обращай внимания.

– Я бы и не обращал, – зло парировал мужик, – если бы он меня за жопу не хапнул.

  Юля повернул голову и внимательно посмотрел вначале на пострадавшего, потом на собаку. Произнес:

– И чего тебе не хватает, гаденыш?

– Мне, собственно, только к лодкам пройти.

– Я, собственно, это собаке… Обиделся? Ну, хочешь, придержу оглаеда. Хвати его за зад. Можешь даже хвост откусить.

  Мужик только фыркнул и засеменил вниз по склону.

  Движение вокруг неожиданно стало очень оживленным.

   Из леса выбрался Бог весть как оказавшийся тут бомж – чумазый и мохнатый, как шмель. Глаза его смотрели в разные стороны, видимо, для большей осмотрительности. Он робко приблизился к костру и жалостливо уставился на наше злоупотребление.

  Юлька широким жестом выложил несколько кусков мяса в пакет и выдал посетителю.

– Ну, все, иди, убогий…

– Нисего. Нисего. Спасибоськи. – Обрадовался бомж. – Уз не знаю, как вас и благодарить! – Блеснул воспитанием.

– Чего тут знать? – заявил Юлий. – Денег давай… Или скажи, что все говно – тоже выход.

  Бродяга попытался понять, что от него хотят, и как ответить. От напряжения глаза его разъехались так, что казалось, он рассматривает собственные уши. Потоптавшись секунд тридцать, бомж промычал нечто среднее между: "Долгие лета" и "Avec plaisir" и тут же исчез в ближайших кустах.

  Мы же выпили за привнесенные обстоятельства. Потом еще раз и еще.

– А знаешь, – охмеленного Юльку потянуло на откровенность. – Мать Харитоши вышла замуж. И я теперь у них кем-то вроде друга семьи. За-са-да!

– Угу, – подтвердил я. – Когда у женщины отпадает необходимость в политкорректности, такого понаслушаться можно.

– В последний раз она поставила мне на вид, что мы никогда не занимались анальным сексом. Как ни странно я тоже думал об этом… – Юлька налил себе водки и выпил одним глотком.

  "Когда женщина влюблена, ты будешь слушать от нее то, что хочешь, – я попытался думать. – Она не обманывает и не заблуждается. Просто она влюблена… Надо бы сболтнуть что-нибудь. Или сморозить… Не нравится мне эта тема!"

– Мудрость жизни состоит в том, чтобы отличить приходящее от окончательного! – провещал я, ощущая, как зеленый змей потребляет мои мозги. – Ты понял что-нибудь?

– Ну…

– Я – нет! – оповестил говоривший и впал в мечтательность.

– Да и хрен с ним! – беззаботно осклабился Юля, подозрительно подпирая голову обеими руками. – Мудрость – памятник на могиле поэзии. Кто это сказал?

– Не знаю…

– Значит это я! – обрадовался Юлька. – За это и выпьем!

– Пора уходить, – очнувшись, резюмировал его собутыльник. Язык заплетался.

– Пора, – подтвердил Юлька и запел свою прощальную песню. Примерно минуту над окрестностями стояла напряженная тишина. Потом по всей округе взвыли собаки.

– По завершающей… – промямлил певец, хлопнул рюмку и сполз под стол.

– Контрольный в голову… – ухмыльнулся гость в моем лице.

– Ну и что мы с ним теперь будем делать? – в унисон выдохнул тот, кто, видимо, был внутри.

– Как что? – вступил я во внутренний диалог. – Оставаться никак нельзя. Но придется… И не манкируй своими обязанностями! Друг называется.

– Последнее помедленней и по буквам, пожалуйста. – Вяло выговорил тот, которого должны были звать Альтер эго, и полез под стол. Оттуда он выбрался уже с Юлием на плече.

– Вот же ж тяжелый, зараза! – подытожил я, выкладывая на крыльцо Юлькино тело. И в очередной раз пообещал себе больше никогда не начинать пить пиво в такой компании. Не сама трезвая мысль, надо отметить.

  Тем временем с реки вернулся Юлькин курцхаар, сожрал остатний шашлык, грустно оглядел хозяина и улегся неподалеку.

  "А вот и мораль! – обрадовался я. – Никогда не выпускайте собак без намордника! Можно нажить больших приключений на одну задницу. Хорошо, если не на свою".

ПРО ДАЧНУЮ ЖИЗНЬ.

 Выбравшись на дачу, я загрустил. На столе остывал самовар. Стучали ходики. Кружила по комнате и билась в стекло большая зеленая муха.

  Прошел час. Другой. Мимо окон не прошло ни одной машины. Здесь люди жили и знать не знали ни о каких миссиях, стратегиях, планах и годовой отчетности. Жили и радовались. Работали и рожали детей, удили рыбу, держали скотину и кур, ходили в отпуск и копили на "новый" автомобиль, жарили шашлыки и играли в домино с друзьями.

  Незамысловатое счастье, которое не для меня.

  В дверь постучали. Пес вскочил на ноги, хотел, было гавкнуть, но передумал. Вошел дедок – хозяин соседского дома. Погладил собаку по голове. Выставил на стол большой бидон парного молока. Присел на свободный стул. Приосанился.

  Пару недель назад он усвоил, что в деревне вполне возможно даже Интернет посмотреть, если через мобильник. И теперь страшно гордился этим своим открытием.

– Привет, Серенька! – поздоровался он, расстегивая тужурку.

– Как жизнь, Егорыч? Раздевайся, раз уже вошел.

– Да некогда мне! – ответил он, оглядываясь по сторонам. Вид Егорыч имел бодрый, но лицо опухло. И глаза показались мне излишни красными.

– А если рюмочку? Ты как?

– Похмелиться никогда не вредно.

  Я достал банку огурцов и гостевой графин. Вылил все его содержимое в стакан и поставил перед Егорычем.

– А себе? – поинтересовался тот.

– А мне еще домой ехать.

– Ну, тогда твое здоровье! – провозгласил тост, выпил, крякнул, засунул в рот огурец и принялся сосредоточенно жевать. Предстояла самая тяжкая для меня часть визита – пообщаться "за жизнь".

  Я налил себе молока в кружку. Сделал пару глотков.

– Послушай, что про нас газеты пишут, – он извлек из кармана сложенный вчетверо лист, нацепил очки, прочел с расстановкой:

  "Селянин заходит в сарай, поскальзывается на собачьем дерьме, шарахается о висящий на стене лемех и падает в корыто с баландой для свиней. Вылезает оттуда, наступает на грабли, снова получает в лоб и усаживается на лавку, куда со вчерашнего дня разложил на просушку щучьи капканы. Выбирается из сарая, пыхтя под нос:

– Вот блин! Не сарай, а форт Баярд какой-то"…

  Я прыснул в кулак, откинулся и шарахнулся головой о полку, обвалил на себя сковородку и пару кастрюль. Нагнулся за ними и, чуть было, не смел со стола скатерть вместе с посудой.

  Дед подхватил графин. Покряхтел, пряча ухмылку. Уселся поудобней. Эффект от декламации его удовлетворил.

  Расстегнулся. Почесал пупок. Живот у него был округлый, но не рыхлый. Руки большие с заскорузлыми пальцами. Зубы железные. Исконный мужик. Кряжистый.

– Как ты насчет чуда? – подмигнул старик, не обращая внимания на мой конфуз. Вопрос меня озадачил.

– О чем ты?

– Да вот, о вещах всяких, тех, что не поддаются пониманию. Это я по телику высмотрел. Судачат, слышь, что ежели ты здесь как будто спишь, а на самом деле живешь в другом месте… и всякое такое.

– Занятно, – заинтересовался я. – И как же?

– Да я и сам не знаю. Зашел тут к соседу. Митричу. Ну, ты знаешь. А он меня на смех поднял. Пришлось ему нагрубить. Это я в смысле… Ну… Язык не в ту сторону пошел. И всякое такое.

– И что Митрич?

– Обиделся, понятное дело.

– А ты?

– Решил, что сдачи ему давать не буду. Здоровый больно… – он помолчал. – А я тут сны всякие видеть стал. Это после того как слегка головой шарахнулся. Когда Митрич мне поспособствовал. Ага. Будто живу не в нашей деревне, а в земле чудной … Природа кое-как красивая. И всякое такое. О каких в детстве мечтают.

  "О чем мне мечталось в детстве?" – спросил я себя и вспомнить не смог.

– Так может это рай?

– И то верно! – обрадовался Егорыч. – Может быть, это у меня уже переселение души началось. Налей-ка мне еще чуток. Выпью за это и пойду. Вижу, занятой ты очень.

  Я достал запасную бутылку и наполнил стакан до половины. Дед согласно кивнул и залил в себя жидкость махом. Крякнул, но закусывать не стал. Глаза и так заблестели.

– В рай – так в рай. И там прижиться можно. А знаешь, какое главное чудо в жизни? Если ты даже камни голые кучей сложишь, то и там цветок прорастет. Из ничего. Это главное чудо и есть. Никаких фокусов делать не надо и всякое… Да уж!

– А как же Луна?

– А что Луна?

– Камней там куча, а вот с цветами напряженка.

– Так я и говорю, Земля – наше главное чудо и есть.

– Философ! – высказал я, когда Егорыч выбрался на улицу и устремился в сторону магазина. Он, как будто услышав мое напутствие, выдал пару коленец и загорланил частушки с забористым матюгом. Я ухмыльнулся.

– Точно – в рай, чтоб там ангелы не дремали.

ПРО ТО, КАК Я БЫЛ НАЧАЛЬНИКОМ ПОЛКОВОЙ БАНИ.

"Und jedem Anfang lebt ein Zauber inne,

  der uns beschützt und der uns hilft, zu leben"

  H.Hesse

  В армии я не был, поскольку был студент. Так, разве что – на военке. А военка – она военка и есть. Чтоб приобщиться к общему героизму народных масс.

  Под занавес – когда учеба уже кончилась, а дипломов еще нет – случились сборы. В энском авиационном полку. Там такие большие самолеты. Типа аэробусов. Только для десанта. Ил-76, кто знает. Я согласно ВУС – штурман. Хотя, какой из меня штурман – одно расстройство. Студент. Но пришлось.

  Кормили знатно. Это обнадеживало.

  Голубой карантин называлось. В том смысле – для летунов.

  Обмундировали. Портянки. Сапоги – в самый раз. Гимнастерка большеватая. Размера на три. Или пять. Времен немецкой компании. Почти новая – совсем без дырок и без погон. Для "партизан". Напоминало игру "Зарница". Была такая у пионеров. И я в ней – как есть "партизанский штурман". В зеленой форме. Потому как летун.

   Нормальные курсанты издевались издали. Дразнили пиджаками. Оно и понятно. Кто ж эту толпу, в том смысле, что "партизанский" строй, всерьез воспринять мог?

  Но гонору много – молодость плюс понты. Студенты, одним словом. Почти детский сад.

  Короче, приняли нас. Приодели. И явились отцы-командиры. Выматерили. То есть вразумили. Вывели на плац. Исторический.

  После бунта 1825 года мятежные полки погнали прочь из столицы. На все четыре стороны.

  Только, когда: кого надо – казнили, кого надо – сослали, и ажиотаж спал, придворные, те, что побашкавитей, враз смекнули: "Кто ж теперь Царя охранять станет?!"

  Послали гонцов. Какой полк куда дошел, там и осел. Вроде как у столицы под боком. А все ж таки далеко.

  Так что остались в наследство авиаторам мощеный плац, склад инвентаря – на самом деле – полковая церковь и обелиски вокруг. С графскими титулами. Казармы. И еще – офицерское собрание – местный клуб, он же – танцпол – главная достопримечательность. С полным комплектом: лейтенанты в парадной форме, курсанты на выпуск, девицы с военной выправкой, и мы – "партизаны". Совершали вылазки. Согласно статусу. Оправдывали, значит.

  Была там одна красотка – ох, знатная! – мордашка, ножки, волосы до попы. Ну и попа, конечно. Эля. Девушку так звали. Дочь комполка. Кто ж знал?! Спартизанил я ее. С первой попытки. Думал, диверсию провел на личном фронте. Обрадовался. А зря!

  Говорю же: женщина – прелесть. Валькирия. Недостаток единственный, но главный – меры не знала. Ни в чем. Так что полный курс – до утра уснуть не мечтай. А утром – тем более.

  Мужчины после таких ласк должны умирать от любви и совершать разные героические глупости. Я же тупо спал.

  Первый раз уснул на парашютном складе, и наш курс два часа искал меня по всей территории. Обнаружил комвзвода. Тот еще до института долг Родине отдал. Опытный, значит.

  Он тряс меня за плечо и орал: "Вставай-сволочь-сколько-ты-будешь-пить-мою-кро-о-о-овь-!-!-!" Поднял и погнал к самолетам.

  Процесс парашютирования выглядел просто. Вначале все дрожали. Потом вскакивал выпускающий. Орал:

– Прыгай, чувак! – цеплял крюк и выкидывал все равно кого.

  Остальные летели следом.

  Из прочего пейзажа помню, что ремни парашюта как-то сошлись у меня внизу живота на манер кровельных ножниц. А потом искры из глаз и – почти сразу – вот она – земля родна.

  То, что ноги теперь лучше бы вместе, и хорошо бы согнуть в коленях, вспомнить я не успел. А жаль!

  Шарахнулся так, что язык чуть не выплюнул. Даже выругаться не смог, поскольку для этого легким требовался воздух.

– Ох…

– Охх…

– Охххуууу…, – выдавил я, забыв, чем там это надо продолжить.

  Тут примчал наш комвзвода. И опять за свое:

– Вставай, сволочь!

– Уйди, – говорю, – умирать стану.

  Видит – не шучу. Сжалился. Он, вообще, молодец. Парашют мой собрал и под живот мне же засунул. На случай ветра. Чтоб потом нас с парашютом по всему полю ловить не пришлось. Говорю же, опытный был комвзвода. Настоящий боец! Исключил момент виндсерфинга на свежей пашне.

  В часть двигались пешим строем. Никогда не думал, что можно хромать на две ноги одновременно.

  Второй сон – богатырский – сморил на матче. Бились в футбол с курсантами. Хотели блеснуть. Я стоял на воротах. Умудрился закемарить, не смыкая глаз. Впрочем, играл не хуже многих – когда мяч попадал в цель, то есть в меня – отбивал его непременно. Но голов нам все равно набили.

  Наш комвзвода – свой же парень – вынес порицание. Калечить не стал. Перевел в нападение.

  Тогда же я вник в смысл слова "глиссада". После того, как шарахнул по мячу. И именно на ней (глиссаде) оказался велосипед с женой нашего комполка. Тетку снесло с колес в ближайший лазарет. А муж ее положил на меня глаз. В том смысле, что назначил ВРИО Начбани. До сих пор не могу понять: из мести или в благодарность.

  На завтра была война. То есть учения. То есть мы полетели.

  На всех в кабине места не хватило. Меня в трюм отправили – в виде десанта. Наш борт пристроился в хвост ведущему, набрал семь тысяч. Лег на курс.

  От спутной струи самолет покачивало. Так чуть-чуть. Я вот даже ходить мог. Если на четвереньках. Осмотрелся, обжился чуток. И сам себя складировал в стопке матрацев. Три снизу, два сверху – весь командировочный запас экипажа. Там еще волейбольный мяч прилагался. Но я оставил его на потом. Парашют отцепил, чтоб ворочаться не мешал.

  Уснул, понятное дело.

  Часа через три полк вышел на цель. Самолеты снизились до двух сотен метров, сбавили ход, распушили закрылки. Раскрыли рампы. Будто взапрвду десантируют. Тут и звук пошел.

  Сирена взревела. Пора, мол, ребята.

  А я в трюме – как бы десант.

  Проснуться не смог, но вскочил. В виде зомби.

  Вокруг черт знает что: пещера; темно; двигатели воют, сирена визжит. И свет в конце тоннеля. Рванул туда, словно в рай.

  Спасибо борттехнику и штатному расписанию. Парню по службе положено в трюме сидеть. Рампу открывать, закрывать. И вообще за десантом присматривать.

  Ох, и крыл лейтенант! Уши заворачивались! Силой слова меня ужержал. Не дал к хвосту приблизиться и с борта выпасть. Повезло мне. Не совершил трагический полет.

  Вернулись все.

  Экипаж происшествие переварил, помолчал угрюмо. Бить не стал. Так, пнули пару раз – для профилактики.

  Говорят: "В баню тебя послали?! Вот и дуй туда на хрен!" И много еще разных идиоматических выражений по поводу того, чтоб молчал в тряпочку. Не дай бог до начальства дойдет!

  Так что прибыл я на следующее утро принимать обязанности: ключи и пару узбеков, в качестве истопников. То, что узбеки по-русски ни гу-гу и бани до того в глаза не видели, как бы само собой разумелось. Еще они умели петь свои узбекские песни, курить анашу и растворяться в пространстве. Курнут пару раз и растворяются. Проспал момент – сам печь топи и полы мой. А что делать, если у тебя в подручных пара джинов?!

  Но я тоже парень – не промах. Притерся кой-как. Адаптировался.

  Местные офицеры по-настоящему любили две вещи: выпить и баню.

  Парились по-царски. С огоньком и коньяком. Гвоздем программы был сибирский способ. Это, когда мужик мазал себя медом, что твой тульский пряник. Потом сыпал солью.

  Зачем соль – я не понял. Решил – из фанатизма к Добрынину. Но мне пояснили – метод от пращуров. То есть Добрынин, конечно, древний. Но не до такой степени.

  В результате это все с медом и солью отправлялось в парилку, и там нивелировалась разница между баней и долиной смерти. Из кожи начинали бить гейзеры. Открывались поры. Даже те, которых не было.

  Мужики кряхтели. Краснели. Являлись из парной как витязи ада. Очень волнующе.

  Извергнутую влагу компенсировали пивом. Как полагается. Под разговор.

  Так что выходило – весь мой банный месячник я был сплошным носителем народных традиций и участником важных бесед: про политику, футбол и на темы женского пола.

  Полковые жены слыли чем-то вроде породистых лошадей. Их холили. Лелеяли. И использовали по назначению. Чтобы скакать.

  Ответственный по курсу рассказал мне грустную историю. О том, как однажды "отправился в командировку". На неделю. К боевой подруге. В соседний двор.

  На третье утро вышел вынести мусор, заболтался с приятелем и явился домой, как был – с ведром и в тапочках. За что благоверная – женщина, между прочим, строгих правил – нанесла ущерб его мужскому достоинству в количестве двух шишек на лбу, фонаря под глазом. И еще сотрясением там, где гипотетические мозги. Потому как действовала масштабно: чугунной сковородкой с длинной ручкой. Чтобы не промахнуться.

– Хорошо еще я попался! – подвел итог. – Другой бы и вовсе сдох. Такие они у нас. Ничего в рот положить нельзя!

  Загрустил. Пошел кряхтеть и париться.

  Женских дней в бане не было. Им полагались ванны и домашний уют.

  Раз в неделю мылась рота обеспечения в количестве одного взвода, и с ними мордатый прапорщик. Для порядка.

  Народ радовался. Поход в баню – почти самоволка. Гремел шайками. Зубоскалил. Орал про Маньку-косую, которую знали все и, судя по всему, довольно подробно.

  Прапорщик на это хмурился и выписывал для дезинфекции двойную дозу хлорки.

  Назавтра приходили курсанты. Морщили носы. Типа хлорки никогда не нюхали. Вели себя сдержанно. Будущие офицеры, как-никак.

  Потом уже и наши выбирались. Соблюсти гигиену. Я им пиво подтягивал. Свежие веники. Раков. За что сразу перекочевал в уважаемые люди. Даже наш комвзвода меня отметил: ВРИО Начбани как-никак.

  По выходным являлся комполка со штабом.

  Серьезный мужик – кряжистый. Суровый. Настоящий полковник.

  Командирил уже давно, но ни обелиска на плацу, ни генеральских звездочек на погоны пока не вышло. От вечных мыслей на эту тему имел он суровую складку между бровей, мелкие зубы и сложный взгляд, от которого подчиненные всегда робели и ежились. Даже в бане.

  С рядовым составом связей, понятно, комполка не поддерживал. В либерализм не играл. Парился по-командирски. Никому кроме замполита веником хлестать себя не давал.

  Вот замполит – тот душевный был мужик. Нагрузится. Крякнет. Никогда не забудет. Подойдет, толкнет в бок:

– Угодил! Держи краба!

  В первый раз, не выдержав его радушия, я поскользнулся и снес все шайки с ближайшей лавки.

  Замполит расстроился: "Ослаб советский призывник!" Пригласил к столу. Пригляделся. Решил, что пью я невразумительно, и преподал спецкурс.

  Мастер-класс включал беседу о пользе военной службы, ящик пива и деликатесы в виде корзины раков.

  Когда мы с замполитом все это уплели и выпили, пространство само растворилось во мне без всяких джинов. Спасибо узбекам – снесли в подсобку.

  Там меня откопали подруги Эли. И в ходе невнятной попытки поднять в строй извели всю косметику.

  Морду-то я потом почти сразу смыл. А вот, что с ногтями делать, понять не смог. Пришлось до вечера в кустах отсиживаться.

  Следующую ночь я провел, шлифуя искусство удаления лака с ногтей драчевым напильником.

  Выспаться не удалось. Эля обиделась. Военные сборы неслись к трагической развязке.

  И тут я опять уснул. Наверно, с расстройства.

  Вырос-то на море. Воду любил. Даже дремал в ней порой. Особенно при небольшой качке.

  Баня наша в аккурат на берегу реки примостилась. Это я к тому, что от парной мостки прям до воды проложены были. Чтоб, кто желающий, мог сразу заплыв устроить.

  Вот и полез я. Плюхнулся в реку. Лег на спину. Солнце пригрело. Разморило. И начались сны: о валькирии Эле, ее отце-командире и моем счастливом от них избавлении. И такая радость пришла, что вспенились воды, и вострубили ангелы на небесах. И возликовал я, услышав их трубный зов. И был послан куда подальше…

  Сухогрузы на наших реках попадаются ужасно неуклюжие. Хуже трамваев. Зато гудки у них очень даже громкие. И капитаны в выражениях – сплошные виртуозы. Второй раз от кончины спас меня наш могучий российский язык.

  Матросы от досады метнули в меня спасательный круг, но я увернулся, отплыл подальше. Показал капитану, что он не прав. Тот мне тоже много чего показал и словесно присовокупил. Тормозить не стал. И на том спасибо. Говорю же, неуклюжие у нас сухогрузы.

  Прибился я к берегу. Лег на мостки. И так грустно мне стало! Что ни говори, пережил месячник упущенных возможностей. Из самолета не выпал. Под пароход не попал. Разве что – под каток в юбке… Так ведь тоже без перспектив! Не фарт…

   "Голубой карантин", – одно слово.

ПРО ДИАЛОГ В НЕМЕЦКОЙ ЭЛЕКТРИЧКЕ.

 Лето 95-го в Германии выдалось жарким. Электричка Нюрнберг-Бамберг – медлительной. Мы с другом Лехой глазели в окно и болтали о давешних впечатлениях: Нюрнбергском замке, доме Дюрера, паре пивнушек и воротах собора с колесиком счастья, которое надо куда-то вертеть. То есть в одну сторону – счастье, в другую – деньги. Что хочешь, то и выбирай. Других вариантов в немецкой логике, видимо, нет. И все крутят в сторону денег.

  Короче, едем мы. Глазеем. Беседуем себе потихоньку. По-русски, естественно.

  А напротив в купе старичок попался. Почтенный такой. Подтянутый. На голове три волосины. Зато зубы во рту фарфоровые. Как у голливудских звезд.

  Так вот делал он безразличный вид минут двадцать. В окно посматривал. На нас украдкой. Журнальчик листал. Раза три – от корки до корки.

  Потом уже на нас сосредоточился.

– Казахи? – говорит (здесь и далее разговор идет на немецком).

– Почему казаки? – удивились мы. Потом сообразили. Он думал про немцев из Казахстана.

– Репатрианты, – подтвердил пассажир.

– Да нет. Мы русские.

– Евреи из России?

– Да нет же – русские мы.

– Русские из России?

– Точно.

– Тогда что вы здесь делаете?

– Да вот, пригласили.

– Пригласили?! – удивился немец.

– Есть всякие университетские программы, – начал я, – куда подключают ученых из-за границы, – продолжил Леха.

– Очень интересно! – обрадовался немец. – А я как раз против вас воевал.

– Мой дед тоже против вас воевал, – уведомил я. – Под Ленинградом погиб.

– Под Ленинградом не был, – вздохнул старик. – Там у меня брата убили. В сорок четвертом.

– А до этого он три года людей в городе голодом морил.

– Не он один. Так получилось. Мы как все.

– За Родину! – вставил Леха.

– Вот-вот – не до пацифизма… – согласился немец. – А все равно мы лучше воевали! Мой приятель – унтер из Нюрнберга на Крымском валу четыре ваших танка подбил.

– Ну и что? – удивился Леха. – Наши ребята-Панфиловцы танковый полк под Москвой сожгли.

– Ну да! – не унимался старый вояка. – А в основном стреляли не важно. Наш батальон как-то раз отступал. Так его Катюши накрыли. А я вот все равно убежал!

– А выбегало сколько вас? – Леха сразу организовал статистический анализ.

– Батальон – человек 900.

– А прибежало?

– Ну да – человек 90, – высказал немец совсем без пафоса.

– 10% – подвел я итог. – Не так уж и плохо.

– А снайперы! – разгорячился старик. – Я под Орлом за водой ходил. Попал под него. И снова жив остался.

  Он закатал рукав до локтя, обнажив правую руку. Мяса на ней не было. Только обтянутая кожей кость.

– Сюда вошла, – ткнул пальцем. – Я до ночи на берегу провалялся. Не доработал он меня. В темноте наши вынесли. Три месяца лазарета, и в тыл. Куда бы я с такой рукой воевать стал?

– Выходит, снайпер Вам жизнь спас? – осведомился Лешка.

– Выходит. Наш батальон потом под Курск перебросили. Там и остались.

– Да…

  Мы все немного погрустили. Каждый о своем.

– А знаете что?! – встрепенулся немец. Поезд как раз подходил к Бамбергу. – Давайте ко мне. Я тут неподалеку живу.

– Отчего же? – решили мы согласиться.

  Минут через дваддцать вся компания расположилась в садике у двухэтажного особнячка. Хозяин в дом нас не пустил, но принял радушно: пиво, сосиски – все дела. Выпили, подобрели. Старик расхвастался, мол все на пенсию по инвалидности. И я решил, что да – нашим бы ветеранам…

  Расстались душевно.

  Немец тряс нам руки. Твердил:

– Отличные ребята. В основном. И не стоит нам больше друг с другом биться.

  И мы согласились. Пошли. Помолчали. И Леха отметил, что:

– Да, коротка память рода людского. Но в некотором смысле это может быть даже и хорошо.

ПРО СЕДЬМОЕ НОЯБРЯ.

(Ностальгическое)

  "Вот и прошло Седьмое ноября…"

  БГ

  Седьмое ноября, которого больше нет… Да…

  Проспекты загодя увешиваются знаменами и транспарантами. В моде царствует кровавый цвет. Улицы чистятся и прихорашиваются. Люди спозаранку кучкуются у своих фабрик, институтов, заведений и школ. Поблескивает медь духовых оркестров. И толпы, долженствующие стать колоннами, ползут в центр. А там уже лязгают гусеницы военного парада. Дружно отгавкав, проходит пехота, а за ней, гремя всеми шестеренками, тащится тяжеловесный щит Родины. Потом…

  Потом военное однообразие сменяется пестротой разношерстных колонн. Марши становятся еще более бравурными. И…

  Взоры людей устремлены на трибуны. Из динамиков слышится профессионально бодрый голос диктора:

– Слава Великому Ленину! Урра-а-а-а-а-ы! – И с интервалом в несколько секунд ему вторят массы. "Урра-а-а-а-а-ы!" И может быть неугомонная душа так и не преданного земле вождя, витая где-нибудь неподалеку, тщетно беззвучно пытается прокартавить: "Пролетарии всех стран – извиняйте!" Но и этот безнадежный порыв тонет в громком возбуждении масс. Рев и рокот.

  А вокруг кумач, лозунги и нескончаемые портреты аксакалов. В воздухе витают разнокалиберные резиновые изделия, а на ленинградских еще, прилегающих к площади улицах идет бойкая торговля бутербродами с дефицитом и пирожными по 22 коп. Водки ни-ни. Все несут с собой.

  И где-то в далеком Баку, Риге, Дубосарах, Кушке, Караганде, Сухуми, Шуше, Термезе, Находке и городах Гаврилов-Ям или Спас-Клепики – короче на 1/6 части суши, ранее именовавшейся Российской Империей и больше известной как Союз Нерушимый, миллионы людей в домах, бараках, юртах, землянках, палатках замерли у своих теле- и радиоприемников. И как бы незримо маршируют в рядах демонстрантов. "Тише ораторы. Ваше слово, товарищ …". Потом…

  Потом откупоривается бутылочка "Столичной" за 5руб 30коп, ("Где вы старозаветные 3.62?", – по привычке рядятся мужики.) заедается салатиком, докторской, а то и получше: копченой рыбкой и, наконец, горяченьким – кому что Бог послал. И можно не осторожничать – восьмое тоже праздник. Да и кто это у нас когда осторожничал?

  Даешь!

  Эйфория…

  И еще никто не демократ. Академик Аганбегян занимается социально-экономической программой развития БАМа. Сын юриста и народный трибун Владимир Вольфович работает в тепленьком местечке в Инюрколлегии. А.Н.Яковлев редактирует книгу "Основы научного коммунизма". Евтушенко пописывает стихи о Революции, а отошедший уже в мир иной Роберт Рождественский сочиняет поэму "Мама и ядерная бомба". Вспоминаю строфу оттуда по поводу чешского баночного пива:

  " – А вот бы нам такое не разбивающееся!

– Погодите, товарищи,

  у нас промышленность еще развивающаяся!"

  Не знаю, сможет ли меня понять человек, который не видел очереди за туалетной бумагой…

  А мой отец, заблаговременно обзаведшийся больничным, сидит на кухне и истекает слезами, нарезая лук на разделанную уже селедку. Я, предварительно нацепив маску для подводного плавания, нахожусь в философическом спокойствии. Слушаю.

– Система, – говорит между тем отец, – она и есть система. Не может быть точек разрыва. И при том, что общий уровень недостаточно высок, то… – пауза с вытиранием глаз. – То, если под отдельной задницей станет вдруг очень хорошо, в другом месте обязательно станет плохо. Любое изменение здесь становится всеобщим, даже если это вроде бы и незаметно.

– Но если она – эта система – рухнет, – прорывается моя юношеская необходимость противоречить, – будет плохо сразу под всеми задницами.

– Может и так.... – Отец явно избегает поводов для внутренних разногласий. Праздник как-никак. Гости грядут. Не время для дискуссий. Потом…

  Потом происходит долгий вечер с гостями, застольем, красной икрой и игрой в шахматы, песнями под гитару, разумеется, политическими дебатами, ленивым юмором, охотничьими байками и великой душевностью.

  Да, было время…

  Теперь, конечно, многое изменилось, пройдя через горнило переходного динамического (от слова динамит) процесса, идущего неотвратимо с сильным возрастанием энтропии Колмогорова – Фомина. Фазовая траектория последнего ведет, видимо, в странный абстрактор, умом который не понять. Но как инвариантность Kodak-Lee-змов остаются бывшие "кандидаты в члены" и прочая королевская рать. Старосоветские помещики. Вот уж кто если и изменился, эволюционируя, то гомеоморфно.

  И вообще. Глобально, незыблемо в стране от истории поколений остается при искореняемом все-таки кое-где бездорожье (положительный момент) только терпение населения и вера в лучшее будущее. Остальное становится другим. Пусть становится…

ПРО АЛКОГОЛЬНЫЙ СИНДРОМ И ФИЛОСОВСКИЙ КАМЕНЬ.

Погода встретила годовщину Великой Октябрьской Социалистической обильным снегопадом. Поэтому party, которое устраивает мой друг Сашка с новой пассией в качестве и.о. хозяйки, скорее походит на встречу Нового года.

  Сашка любит собирать разношерстные компании и наблюдать, что же из этого выйдет. Бесцеремонность – часть его натуры. Театр… Подмостки… Бред… "Вогнать чувака в нестандарт", – так это называется.

– Экзистенция, старик – великая вещь – колеса глотать не надо, как на душе хорошо! Тянет она меня. Ну просто тянет… Как молодая и красивая… Му-у-у-ух. – Сашкины губы собираются колечко. Точно для сочного поцелуя.

  С другой стороны друзья давно привыкли к тому, что за столом кто-нибудь, что-нибудь отчебучивает. Мужики изощряются по любому поводу. Девицы сочувственно поддакивают. Программа всегда неизменна – несколько плановых экспромтов, балдеж и постепенное расползание по собственным надобностям. Тем более что в огромной квартире всегда найдется уголок, где можно оставить себя в покое.

  В этот раз в зачин пошла наука. Высокий щуплый очкарик (где его только Сашка выкопал?!), по виду – математик – вещал о значимости устоев.

– Культура переставшая быть культом, – доносится до меня его фраза, – покрывается налетом иронии. За ней следует нигилизм.

  Что-то в этом меня цепляет, и слух сам невольно фокусируется на разговоре.

– Цивилизация Древнего Египта просуществовала 5 тысячелетий. И только потому, что жрецы свято берегли свое знание. В их изотерических наворотах сам черт ногу сломит. Гермес Трисмегист…

– Да брось, – хозяин нарочно провоцирует собеседника, – большое знание и так – удел одиночек. Толпа всегда воспринимает только то, что можно вместить, не напрягая извилин. Броская фраза. Броский жест. Трюк. Сенсация. Скандал. Секс, если продолжать сепелявить.

– Точно. Трагизм ситуации. Сейчас можно воспользоваться результатами знания "не напрягая извилин". Жми кнопку, и готово.

– И кто-нибудь нажмет. Обязательно! А чтобы посмотреть на результат.

– А как же!

– Но ведь прогресс без этого невозможен, – встревает одна из подруг.

– А он нужен, этот прогресс?

– Ну да, ты, я вижу, в девственной тоске по сохе и лучине.

– Все от злого карлика, – вставляет Андрей (мой друг) свою коронную фразу.

  Далее следуют рассуждения о том, что сильный здоровый человек не нуждается ни в морали, ни в прогрессе. А нравственность – она настолько условна, что ни одну из ее категорий невозможно выразить без использования других: "Что такое сепульки? (Станислав Лем) – Это то, что лежит в сепулькарии. – А сепулькарий? – Ну ясно же – то, где лежат сепульки". Серпентарий – и то лучше звучит. Понятно, главное…

  Простите, отвлекся. Так вот. Сильная натура самодостаточна. Она может добиться всего сама и, значит, добра по природе. Делают гадости, а потом визжат: "Не бей меня!" -только злые карлики, ненавидящие весь мир за свою ущербность. Иначе им не выжить. Это они тасуют правила игры, чтобы суметь-таки ухватить свой кусок от общего пирога. Целые народы могут существовать по такому принципу.

  Возьмем хотя бы Сократа (Платона), который, правда, выхватывая отдельные положения и доводя их до абсурда, старался доказать Калликлу, что все это не так. И как же? Остались при своих. Прошло почти 2.5 тысячи лет, а спор продолжается. Наверно, злой карлик уже давно победил, но становиться им все равно не хочется…

  А что же сильный и здоровый? Бандитская шайка, обзывающая себя княжеской дружиной и проповедующая грабеж, именуемый раньше данью и переиначенный нынче в рэкет и рейдерство. Уклад, где верзила, орудующий мечем, жил горбом мужика, принявшего плуг, а теперь узколобый герой с широкими плечами и люгером под мышкой домогается законной виллы на Адриатике…

  Или то, что называется "народ"? С какой убедительностью он свою атавистическую неповоротливость называет патриархальностью, грубость – мужественностью, свою тупую ярость против всего нового – преданностью традициям.

  И теперь. Что теперь? А как же иначе!

  "Народ безмолвствует".

  И даже лучшие умы, устав поносить друг друга, с удивлением выясняют, что все остальное уже давно разучились делать.

  "Так где же все-таки прогресс?"

  Я вылупляюсь из задумчивости и пытаюсь процитировать вслух на память пару абзацев из истории Древнего Египта:

– После XII династии Манефон говорит о 361 царях двух следующих династий, продолжительность которых в различных экцерптах передана в приделах от 637 до 937 лет… Между тем, у нас от этого времени ничтожные остатки.

– К чему все это? – вскидывается очкарик, уже покрывшийся плесенью самодостаточности. Народ вокруг чахнет, предчувствуя диспут.

– К тому, что все пережитое, прочитанное, передуманное – все – рáвно, – (ударение на первый слог!) – похожи на сон. А мы упорно стремимся в лоно конформизма.

– Конформизм не так уж плох, пока не сделал из тебя человека в футляре, – парирует математик, но мне уже снова скучно и я иду на кухню, чтоб не вляпаться в еще одну долгосрочную заумь.

  Гости начинают рассасываться по квартире. Андрей делается не в духе и курит об этом с моим другом Михаилом между раковиной и газовой плитой. Его невеста совершает подвиг – ведет беседу с математическим философом. Мишкин брат Николай оккупирует одну из комнатенок и, пристроившись на подушках, объясняет партнерше нечто типа: "Не ищи во мне безмятежных сновидений, платонической любви и бесстрастных суждений – не выйдет!" Сашка? Сашка со своей пассией уже растворились в пространстве по всем правилам жанра.

  Подруга пассии – медичка достается мне. Улыбается. Говорит:

– Как дела?

– Поболтаем, – к этой особе стоит присмотреться – глазки, носик, ножки, попка…

– Вы еще не наболтались?

– Ты же не хочешь уходить? – идти на улицу прямо сейчас чертовски не хочется.

– Зачем же так скоро? Было бы где потанцевать.

– Пообниматься мы и без этого сможем. Но только в ванной.

– Почему в ванной?

– Потому что не в сортире.

– Фу!..

– Не "фу", а суровая правда жизни.

– Да, да, пространство ограничено. Только все так сразу…

– Ты же врач!

– Я же женщина!

– Красивая. Это не комплимент.

– Все равно спасибо. Будем считать это объяснением… Вместе с прелюдией. Пошли! – отважно выдыхает подруга. Я забываю поинтересоваться, какое же имя нужно шептать ей на ушко. После этого они и считают нас тупоголовыми и прямолинейными. Ну и еще кое-кем. Но – некогда…

– Вообще-то я замужем, – считает нужным добавить дама, когда мы запираемся в ванной.

– Тем лучше! – радуюсь я и приступаю.

  Дальнейшее соответствует любой эротической сцене на выбор, и поэтому не заслуживает ни малейшего внимания. Забавный, однако, сюжетец заворачивается. Время начинает ускоряться, как и всегда на праздничных гулянках, когда после торжественной части остальное оказывается скомканным и выглядит калейдоскопом отдельных сцен.

  И вот, я уже стою в коридоре и шарю глазами по образовавшейся паузе в пространстве.

– И это все? И это все! – Сашка с насыщенным видом вываливается из спальни. – И это все – вот сучка… И все это!!! – орет он на всю квартиру.

– Что это? – прикидываюсь дуриком.

– ВСЕ…

– Да, старик, возраст Казановы, самый рассвет. И что?

– Ты мне еще про Христа напомни! Акселерация, знаешь ли. Препротивная вещь. Все по-скорому. Но я про другое… И это все? Ну надо же… – он вяло бредет на кухню.

  За столом зажигают свечи. Комната колышется как корабль в ненастье или мозги в алкоголь. И каждый уже болтает, совершенно не слушая остальных. Моя персона выглядит здесь преступно здравомыслящей. Но попытка удалиться разбивается о стройную фигурку новой подружки. Она порхает ко мне из потемок и тут же втягивает меня в состояние безнадежного флирта. Уговоров не требуется. Тормозов не осталось. И еще неизвестно, кто кого охмуряет. Пусть там внутри пыхтит о приличии какой-то идиотский alter ego.

  "Ты, конечно, хочешь поскорее выкрикнуть: "Не достоин!" – говорю я ему. – Вопрос только кто, кого и в какой момент? Отваливай давай – надоел!"

– А ты ничего, – выдыхают женские губки, – я думала, среди ученых только замороженные попадаются.

– Хорошо хоть не отмороженные....

– А? Да!

  И мы становимся как все. А все увлечены друг другом. И только Андрей, вцепившись в своего уже изрядно охмелевшего матеседника, продолжает толковать с ним о проклятой сложности мировых систем:

– … Скользкость слов, неточность мыслей и незаконченность любого знания дают возможность при определенной сноровке построить картину бытия, которую должно отвергать, но с которой нельзя спорить. Нет, вот послушай! Я желаю (если я действительно желаю), и даже высказываю желание. Проходит время, и они осуществляются. Происходит приспособление их друг к другу. Это становится правилом моей жизни, словно я завернут в шагреневую кожу. Почему же я не должен соглашаться с Шопенгауэром?

– Самое страстное желание – жить, а ты умираешь…

  Пора уходить. И все завершается почти по плану. Так – одна мелочь. Наш математик нагружается окончательно. В стель. И обнаруживается это немного поздно, когда уходящая компания уже изрядно отгуливает от Сашкиного подъезда.

  Ну, пропал человек и пропал. Может ему в другую сторону. Только с другой стороны существует лишь путаница подворотен и глухая стена двора-колодца. Попрепиравшись, решаем вернуться. Находим. Наш непланово уставший соратник лежит в солидном сугробе, подгребая его под себя и шепча что-то невразумительное, но с очень нежными интонациями. Попытки поставить человека на ноги успеха не имеют. Нести павшего товарища на руках не улыбается никому. И Миша по-матерински нежно шарахнает его по башке. Говорят, помогает.

  Математик лежит. И странное дело – не очнулся, но Мишу запомнил. И когда мы после короткого совещания решаем тащить парня волоком (не бросать же), Николай, опрометчиво занявший Мишкино место получает акцентированный хук между ног.

– Вот же ж сука, – проникновенно пыхтит Коля и лезет в сугроб.

  Ситуация накалется. Тащить двух бугаев сразу да еще по гололеду может только трактор. Мы грустим. Но все проблемы неожиданно решает сам отдыхающий. Наверное, поняв для себя, что мы теперь непременно его отлупим, он с ловкостью акробата на батуте выскакивает из сугроба и несется по раскатанной детской площадке.

– Держите его! – орет Николай, но с места не двигается.

  Видимо, боги иногда прислушиваются к этому головорезу, поскольку по ходу пьесы из-под скамейки возникает местная собачонка и с перепугу бросается не в ту сторону. Когда пути зверя и бегуна пересекаются, тот делает пируэт и застывает в мечтательной позе, зацепившись за багажник проезжающих "Жигулей".

– Вот дает, – стонет Коля и ползет из засады. – Не человек, а гейзер!

  Перепуганный жигулист тормозит с визгом. Он выпрыгивает из машины, издавая нечто среднее между клекотом и шипеньем и явно собираясь свершить правосудие судом линча. Немедленно. Тут обнаруживаемся мы, и водитель сбавляет обороты. Вынужденно.

– Дядя, простите его – он нечаянно. – Авторитетность Андрея сомнению не подвергается.

– Подвезите парнишку, – подключается Мишка.

– У него и деньги есть! – Наш Николай радуется возможности бортонуть членовредителя. – И ехать всего три остановки.

– Трамвайных. – Серьезно добавляю я. Для убедительности.

– Черт с вами! – мужик проникается ситуацией, – Грузите багаж.

  И мы втискиваем в салон обмякшего математика и дружно смотрим вслед, якобы запоминая номер…

– Откуда ты знаешь, что только три остановки? – интересуюсь я у Николая, когда машина отчаливает.

– Дальше бы не повез. Как пить дать! – И мы идем считать фонари на полуночных улицах.

ПРО ДРУЗЕЙ.

Был у меня в детстве друг. Петька Шервуд. Внук профессора. Классный парень. Только фамилия у профессора была Тольский. Но он все равно был дед.

А отец у внука был капитан. Может, и не капитан, а радист. Но в морской форме. И мы его уважали. Я так – даже восхищался. Пока тот однажды не подтвердил, что машины со скоростью звука ездить не могут, и его авторитет сразу рухнул во мне. То есть в глазах. Я- то как раз в научном журнале вычитал про гонки на соляных озерах. И про машины, которые почти что ракеты, только на колесах. Имел, стало быть, авторитетный источник. Но ему показывать не стал. Пусть не знает. Опровержения – не мое кредо.

Так вот. Петькин батя – капитан (или радист) – он в загранку плавал. И всяких штук оттуда привозил. Жевачки разные, комиксы и книги про динозавров – по тем временам большую редкость.

На жевачку, скажем, можно было резинового индейца выменять. Да что индейца – целый пистолет или змею пластмассовую. Пластмассовые змеи ценились не меньше настоящих. Есть не просят, и можно в кармане носить.

Со змеей у меня тоже случай был. Только с настоящей. Поехал я на птичий рынок рыбок покупать. А там ужей продают. Королевских. Черных с рыжими пятнами. Маленьких таких. Как три червяка. Но не больше школьной линейки. В банку из-под монпансье легко влезает.

Так вот. Посадил я его в аквариум. Только без воды. То есть с водой. Но так – в виде лужи. Лягушат прикупил. Растения всякие. Короче, стал жить уж, как у меня за пазухой.

И я – молодец – достиг результата! Как тут не похвастаться? Вот и подвернись эта злосчастная банка. Посадил туда ужа и в школу понес. Показал пацанам. Те глянули. «Ну и что? Вот был бы удав – другое дело. А тут – уж. Ординарное пресмыкающееся средних широт. Эка невидаль!» И отбыли в трясучку играть.

Я загрустил: как так – уж есть, восторга нет? Пришлось искать другую целевую аудиторию. Думал, что по наитию. А вышло как всегда.

Задействовал резерв, то есть женскую составляющую. И золотое правило: главные гадости – самым близким.

Была у меня соседка по парте Маша. Девочка – персик. У нее в пятнадцать лет уже третий размер был. Если не четвертый. Это я сейчас знаю. А тогда изнывал от осознания. То есть присутствия ее рельефа на расстоянии локтя. При наличии глубокого декольте.

Так, что ложбинка посередь того ландшафта поджидала меня во всех эротических снах – точно по Фрейду. По нему же – старику Зигмунду – все и стряслось. Руки сами извлекли ужонка и пристроили в зазор между кожей и лифчиком. И тот – шустрый такой – шмыг в норку. И там затих.

Состояние «врасплох» было у нашей классной – она как раз литературу преподавала. Маша – та и взвизгнуть не успела, как в обморок бухнулась.

– Ну ë….! – озадачилась классная, прервав речь о Наташе Ростовой. – Кто это там?!

– Змея! – обозначил Витек с задней парты. – Ура!!!

– О нет!… – расстроилась наша матрона, выбегая из класса.

События развивались стремительно. Девицы лупили меня всем, что попало. Пацаны – молодцы. Подмогли – спасли ситуацию. Не дали пропасть. Потому – осознали – настоящая сцена еще впереди. Одна Маша была ни при чем. Потому как в отключке. Я ее даже пожалел чуть-чуть. В том смысле, что такой спектакль пропустила.

Тут администрация подоспела в лице всех, кто был, включая завуча и директрису.

Созвали консилиум. Педсовет, другими словами. Участники тонули в разногласиях. С одной стороны – женский коллектив мог бы обнажить девушку, но гада извлечь?!? У тетей к змеям заведомый трепет.

Мужики, так те – поголовно любопытством маялись. Стремились. И смогли бы. Но боялись, что от этого пострадает психика директрисы. И последующий карьерный рост.

Рядили часа два. А может три. Не до того было.

Гад за это время соскучился и вылез сам.

Кто прознал – история умалчивает. Но смогли. Оживились. Бросились змея давить. Тут биологиня – дай Бог ей здоровья – ужонка спасла. Накрыла плошкой и перевела в живой уголок. Там он и процветал, как школьная знаменитость, пока не помер на старости лет.

Меня потом по-всякому вызвали. Подвергали обструкции – песочили, сигнализировали РайОНО по поводу осквернения женской психики соученицы путем воздействия пресмыкающимся на ее тело выше пупка. И я, понятно, в том деле был главный фигурант.

Инспекторша на мое счастье только что закончила курс сексуальной психологии подростков и внесла меня как факт в свою диссертацию. Потому сохранила в школе – в порядке научного эксперимента.

Отделался «парой» по поведению. Так с кем не бывает?

То, что эта девочка – уже давно тетя, и все равно со мной не разговаривает – я не обижаюсь. Заслуженно. Хотя, зря она так. Такой жизненный опыт деве дал – закачаешься. Неповторимый. Два снаряда в одну воронку не в раз попадут. А уж два ужа – тем более…

Так вот. Я же все-таки о друзьях. Петька Шервуд меня тоже тогда укорил. Сказал, что змеиная психика у дамочек и так со временем разовьется. И не зачем этот процесс провоцировать. Приглядись только – у всех у них язык раздвоен.

Откуда он это взял? Проявил, то есть, не детскую прозорливость. Вопрос.

Потому как, видимо, внук профессора.

Так что – спасибо деду! Даром, что у Петьки с ним фамилия не совпадала.

ПРО БИЗНЕС В ВЕТРЕННУЮ ПОГОДУ.

 Было так – мы с Димоном латали крыши в рабочем микрорайоне. Катали рубероид. Увлеклись и раздавили осиное гнездо. Внезапно. Я так разволновался, что сиганул с пятиэтажного дома. Чтобы спастись.

  С одной стороны, спасибо страховке. С другой – я завис на ней аккурат напротив окон четвертого этажа. В них дамочка без негляжа сооружала себе прическу. Она тоже разволновалась. Метнула в меня тем, что оказалось. Рефлекторно. Отечественный фен нанес урон оконной раме в количестве всех стекол и моему воображению в виде здоровенной шишки за правым ухом, Это оттого, что я – как человек интеллигентный – старался извернуться и сделать вид, как будто совсем туда не смотрел.

  Надо понимать, что после этого инцидента наша карьера в кровельном бизнесе оборвалась как сопли в унитаз. С тех пор я не люблю все полосатое, начиная с абонентской сети Билайн и заканчивая футболистами "Старой Сеньоры".

  Димон, между тем, отнес мой полет к разряду "мелкие неприятности". И я с ним тогда согласился. А что мне еще оставалось?

  Умер генсек. Страна вступила в эпоху государственных авантюр. Народ безмолвствовал. В правителях утвердилась мысль: "Страна молчит, ибо благоденствует". Но самое удивительное – эффект, последовавший за всеобщей покорностью. Чем униженнее и потеряннее становилось общество, тем выше поднималась в нем волна спеси, тщеславия и самодовольства. Все поголовно возрождали национальную идею и чувство собственного достоинства.

  Наше сознание было выпестовано инкубатором эпохи развитого социализма. Мы получили неплохое образование, позволяющее скрестить Кьеркегора с героинями полуденных телешоу и даже объяснить, что к чему. То есть – надежный якорь в течениях современной жизни.

  Мы были молоды и, видимо, оттого искренни (хотя бы иногда) в своих заблуждениях. Наши ощущения граничили с верой в то, что эпоха перемен непременно ворвется в наше сонное существование. Господи, до чего же мы заблуждались!

  Время было скудное. Денег как всегда не хватало. Время нашего студенчества подходило к концу. Мы отбывали практику в неком южном городе. Назовем его Н. То ли Николаев, то ли Новороссийск. Теперь уже не припомню.

  Городок был забавный. Неподалеку располагался военный аэродром, и, когда самолеты, преодолевали звуковой барьер. Все в округе подпрыгивали. Даже куры.

  Мы голодовали понемногу, перебиваясь, чем Бог послал в ближайших огородах. Тратили наличность все больше по вечерам в местном клубе, когда вели в него очередную кралю.

  В сотне метров от заводской общаги, которую мы обживали в те летние месяцы, располагался колхозный рынок – несколько рядов прилавков под железными крышами. Магазинчик "Тысяча мелочей". Киоски с надписями: "Часовая мастерская", "Все для женщин", где продавалось мыло и сковородки, "Ремонт обуви", что-то еще… В отдельном павильоне торговали молоком, мясом и свежей рыбой.

  Вся эта роскошь отделялась от нашего жилища невысоким земляным валом и канавой с протухшей водой, вдоль которой тянулись местные огороды без изгородей. Они-то и составляли доминанту тогдашнего заоконного пейзажа.

  Мой друг очень быстро сориентировался в текущем моменте и сменил пейзаж на вид небольшого садика из уютной спаленки молодой вдовы. Я же так и остался проживать в комнатушке с ободранными обоями, хромоногом стулом и уборной в дальнем конце коридора. Впрочем, совсем зачахнуть Димон мне позволить не мог. Навещал регулярно – не реже двух раз в неделю. Снабжал всякой домашней снедью и местным самогоном, который мы тут же с ним и приговаривали за светской беседой. Короче, время было хоть куда. Дай Бог каждому.

  В тот раз надвигалась суббота, и я поздно лег спать по поводу долгих прогулок с очередной подругой-практиканткой, которая опять решила отложить этап более близкого знакомства до лучших времен. Настроение было соответствующее: "Тебя посылают… Гордись же хоть этим!"

  Мне кажется, я гордился даже во сне. И оттого так не хотел просыпаться, когда в коридоре раздался топот, и в комнату ввалился Димон.

– Ты че?! – вопрос был вполне уместен, но он решил его не замечать и уже яростно выгребал содержимое шкафа.

– Нужен хотя бы дуршлаг! Ага! Нашел!

– Зачем это? – продолжал интересоваться я, уже натягивая джинсы и куртку.

– Будешь волынить – останешься нищим! Пошли!

  На улице нас встретил суровый ветер. Его порывы швыряли в глаза жесткий песок. Губы в момент пересохли.

– Какого черта! – я начал злиться.

– Никто – даже ты, не смеет отвергать дарующую длань Господа. Заткнись и смотри!

   Мы перескочили через канаву и выбрались на вал – тот, что ограждал местный рынок, и Димон в залихватском прыжке тут же поймал пролетавший мимо фантик, который при ближайшем рассмотрении оказался пятью рублями.

– Ох, ни фига ж себе! – поразился я.