Оглавление
Сергей Соловьев. Её имена (сборник)
Окончательная незавершённость как надежда и обещание
Человек и другое. Опыты переходов
I. Не жизнь, а что-то-то рядом
«Поправь меня, если я подзабыл…»
«В той мавке хвойной, где свой подвиг Павка…»
«У каждого свой лес. Особенно дойдя…»
«Когда исчезнет «я» и станется причудой…»
«В тюремном дворике души…»
«Живу я в Мюнхене на Изарек штрассе…»
«В степи под Богодуховом был мясокомбинат…»
«И стоят они счастливые – взрослые и дети…»
«Смерть, говорят, – момент истины…»
«Вот что я бы хотел: жизнь посвятить нильгау …»
«Взгляни в лицо цветка…»
«Сиянье дня меня тревожит…»
«Жизнь отплывает за спину, всё светлей впереди…»
«Этот рассказ будет в рифму и несколько дурковат…»
«Радость меня гложет…»
«Немочка бродит по Мюнхену и кричит…»
«Вспомнил, как еще в брежневские времена…»
«Это проба письма, не отрывая руки…»
«Одна рука над тобой – весна, другая – осень…»
«Что там виднеется, Осип Эмильевич, в нашем окне?…»
«И как соотносится благодеянье с раной…»
«Ехали мы с Кутиком из Питера…»
«Оглянешься – и годы разбегаются, как зайцы…»
«В котлах алхимии кипела жизнь твоя…»
«Сегодня в ночь приснилось мне…»
«И снег в тебе идет…»
«Ох дурень ты, дурень, скажет он мне на том свете…»
«Что делать страшной красоте…»
«Местность лежит, как запавшая клавиша…»
«Ходить в слова, как в лес…»
«Смотрю, как будто это не глаза мои…»
«Я живу с собой, как с тварью…»
«Я разглядываю следы эволюции…»
«А потом они изменяют своей природе…»
«Надо бы вот что…»
«В тихом мюнхенском дворике у реки…»
«Летят, как порванные письма…»
«Фотон не ходит в детский сад…»
«Лицо ее – колеблемый мираж, грудь приоткрыта, караваны…»
«Разведчик встреч сознания и речи…»
«Как же оно происходит – падаешь из окна, летишь…»
«Кто может «я» сказать …»
«Бедуин языка, я бы шел между маленьких голых…»
«У нее такое лицо, редкой…»
«Почему такой тяжелый осадок…»
«Какое чудесное слово «млеччха»…»
«Она легла в тебе и глядит со дна…»
«Открыт? И чувствуешь ладонь, прижатую к тебе?…»
«Волк – на горле, а олень …»
«У любви своя ниша памяти, своё царство…»
«А помнишь, я тело твое необитаемое открывал…»
«Маленький хайдеггер вопрошания…»
«Я любил тебя на границах сред…»
«Одиссей возвратился, и не может ее узнать…»
«Происхождение человека – история воображенья…»
«Она ходит из угла в угол, у окна замирает…»
«Чувство такое – как накроет, и не увернуться…»
«Здесь красота живет вниз головой…»
«Рыбы ели Соснору…»
«Все очевидней: слово не хочет жить…»
«Снился Алеша Парщиков, но не он – звездный хамелеон…»
«Вот один. В полутьме…»
«Дни токуют, как глухари …»
«Радуйся, суслик, радуйся, Иов, радуйся, полевая кашка…»
«И запах осени, как в доме престарелых…»
«Этот маленький город русыми косами…»
«В Моби Дике гарпунщик по имени Квикег…»
«Мне ли знать, что случилось?…»
«Войди в меня, как облако в облако…»
«Зелёный, зелёный, здравствуй, здравствуй…»
«Иногда в процессе письма…»
«Лицо у нее отвернуто…»
«Слоны во мне возвращаются на могилы…»
«Когда я, говорит муха, была, прости господи, Петраркой…»
«Еще этот легкий вкус молока оставался и кориандра…»
«Вода колеблется, наводчик…»
«Не торопиться, нетерпенье – роскошь…»
«Едино всё и так пребудет…»
II. За мостом
«В ней пространство и время в силе…»
«Было это лет десять тому назад…»
«Души склещиваются, как собаки…»
«Она умерла. Но так, что нигде ее нет …»
«Здравствуй… Мы с тобой для веселья…»
«Знаешь, сидел на веранде…»
«Я живу в тебе, как Марко Поло в тюрьме…»
«Знаешь, что вспомнил…»
«Я понять не могу…»
«Я так любил писать с тобой с голоса, кто бы знал…»
«Ничего, моя милая, всё пройдет…»
«Я пока не знаю, как это сказать…»
«Речь моя так любит тебя, вся светится…»
«Где же ты, почему ты молчишь?…»
«Что происходит с нами? Только следы, следы…»
«Пришла средь ночи, без лица, и постелила…»
«А помнишь, как мы отправились в Вайташваранкоил…»
«Любовь у нас – ребенок из детдома…»
«Мы столкнулись внезапно…»
«А по утрам я пальцы твои пересчитывал…»
«Если я замолкаю, смолкаешь и ты…»
«Что делать на краю света?…»
«Я вот что хочу сказать тебе…»
«В тишайшем воздушном окопе…»
«Странно, ты говоришь, почему …»
«Откройся в слабости, в стыде, ты – царь, ты можешь…»
«Все меньше людей остается у слов…»
«Лепар, шептала ты, лепар…»
«Центробежная, центростремительная…»
«Закат горел любовниками Климта…»
«Мы лежали в земле Семи Сестер…»
«Как младенца выплеснули с водою …»
«Мы шли дорогою на Гхум…»
«Помнишь, на лодке с тобою готовили рыбу?…»
«Но не рассказать, как сон…»
«Тот, кто не сможет ответить после смерти…»
«Я не знаю, ты говоришь…»
«Похоже, речь не живет с человеком, когда он один…»
«Меж двух дорог, в стемневшей пелене…»
«Знаешь, кажется, я понимаю…»
«Если выключить свет …»
«Помнишь, лодка наша покачивалась…»
«А потом, когда речь отошла…»
«Об этом не говорят вслух…»
«Житель индийской деревушки…»
«Ты родила сына, я написал книгу…»
«мне кажется что всё…»
III. Проёмы
«Детская железная дорога с падающей Карениной…»
«Я пытаюсь это себе представить…»
«Они не понимают, почему их двое…»
«Если взглянуть на мир как на текст…»
«Да, говорят, склонившись над ним, подвисает…»
«Тесла стоит в зигзицах…»
«Будда сидел под деревом…»
«Девочка с персиками лежит в гробу у Врубеля …»
«В 1912 году…»
«Последний китайский император Пу И…»
«Семь белошвеек сингапурских…»
«Шеф-повар Пенг Фан из провинции Гуандонг…»
«Человек-окно в ожидании двойной жены…»
«Божия коровка, улети, улети…»
«Чем более человек самостоятелен…»
«Смотри, вон птичка…»
«Не волнуйся. Полребенка, войны немного…»
«Ах как на солнце смерть играет…»
«Утлые куклы спускаются в ад…»
«Гиены – лучшие из мам…»
«Маленький такой предмет…»
«Нильгау, единорог, дымчатый великан…»
«Калахари. Озеро под пустыней…»
«Смотрю в экран, а там слепой …»
«Горе тихонько смеялось…»
«Проще пиши, говорит роща…»
«Бегут, как живая тропа…»
«Иногда я вдруг останавливаюсь…»
«Корабль тонет у берегов Мальты…»
«Он обходит сад, на ремне у него ключи…»
«Так и зовут их обоих: Кириловка …»
«Чем речь томится?…»
«Как же оно работает, это внутреннее пространство…»
«Куда ни глянь – всё кончено…»
«Трудный день, неизъяснимое снилось ему, муравью…»
«Мысль о дороге лежала, раздвинув ноги…»
«Оплодотворители были. Силы растяжения были…»
«Не к утру, но уже в обозримые времена…»
«Хорошо плохо слепленный человек…»
«Все потихонечку сойдут с ума…»
«Начинаешь себя забывать…»
«Пойдем, моя девочка, моя мать и мачеха…»
«Двенадцать душ нас было…»
«Он думает, что я – его глаза…»
«Пятиметровая мать…»
«А потом мы начнем исчезать из виду…»
«Баю-бай, внучка, на груди утеса…»
«Память стелет соломку…»
«А теперь возьми меня последнюю…»
«По ту сторону слова…»
«Его биография, то есть история болезни…»
«Зачем крутится ветр в овраге…»
«Он стоит в пустоте с летящим в лицо светом…»
«Значит, вот оно как происходит…»
Отрывок из книги
Работа Сергея Соловьева в современной русской поэзии происходит не то чтобы очень заметно. Его, разумеется, называют всякий раз, как речь заходит о «метареализме». Термин этот, придуманный уже, между прочим, тридцать два года назад, принадлежит, как известно, Михаилу Эпштейну. По идее он должен обозначать некоторое свойство поэтики (или поэтической оптики), которое объединяет нескольких авторов, на деле очень разных. Собственно, предыдущая книга нашего автора вышла пять лет назад (впрочем, нет, опубликована между ними ещё одна, но смешанного содержания – и в Киеве). А два года назад был опубликован opus magnum Соловьева, «Адамов Мост», будто бы роман, но совсем, к счастью, не похожий на то, что при слове «роман» представляется почти всякому нынешнему читателю по-русски. Речь у нас, вроде бы, о стихах, но роман этот важен, в том числе и для понимания – нет, не стихов, а того, кто их пишет. Тому, кто после «А.М.» возьмется читать прозу, опубликованную – за сколько, пять? семь? – лет до романа, придётся, с довольно большой вероятностью, иметь дело с мыслью о том, что если не большая, то изрядная часть этого «до» – не что иное, как тщательно и в открытую зафиксированное усилие приближения к пятисотстраничному тому «А.М.». На этом месте становится яснее и про роман – что он представляет собой не раз навсегда написанную писателем (а потом прочитанную читателем) книгу. Нет, мы имеем дело с ещё одним вариантом, только по видимости окончательным, а на самом деле, кажется, (почти) ничего не исключающим: становление длится до тех пор, пока изменение – здесь.
Для понимания поэтической практики Сергея Соловьева это соображение важно. В давнем эссе «Поле риска и изыска» он пишет о необходимости напряжением поля письма «удерживать открытыми все возможности» – то есть как раз о необходимости не становиться, об отказе от окончательности. «Её имена», книга, которую вы держите в руках, и похожа и не похожа на то, что представляется многим из нас, когда мы слышим слова «поэтический сборник». У нее не то чтобы нет чётких границ, – но они подвижны и, по крайней мере, наполовину прозрачны: в эту книгу легко зайти, – но там, внутри, читателя поджидает такой неожиданный (особенно посреди сегодняшней русской жизни) мир, что в него оказывается легко включиться, как в разговор понятных, близких тебе собеседников, – и вот, ты уже слушаешь и даже как будто говоришь. Всё проясняется быстро – и о чём рассказывают, и что было в предыдущих сериях, и о чём ещё хочется говорить. На самом деле, ты не совсем говоришь, это всё-таки то ли слышимый тебе полилог, то ли тебе одному предназначенный солилоквий, которому ты отвечаешь. «Тебе одному» – тоже неправда, это всё-таки ты читаешь книгу, и не исключено, что в тот же момент её читает и кто-то ещё. Поэтическая ситуация Соловьёва точно так же не заперта, дверь в неё распахнута: кажется, это приглашение; кажется, это значит – «входи». Но легко будет не всегда, ничего такого «Её имена» никому не обещали. Стихи Соловьёва могут быть тёмными, он склонен вполне сознательно обманывать ожидания. Есть в этой книге и тексты, в которых стремление ускользнуть от инерции собственного письма (но и от инерции восприятия воображаемой фигурой читателя) приобретает почти обсессивную форму. В некоторых из них каждая строчка чуть не с момента рождения уже подлежит перелому: иначе она может срастись не так, слишком правильно. Но сильнее желания выйти вон из пространства своих и чужих ожиданий в этой книге – желание покинуть язык (его дом) – очень сильное, ощущающееся на уровне органолептики слов (всё-таки слов). Правда, многие тексты при этом – повествовательны в самом буквальном, простом смысле, То есть они рассказывают истории, иногда даже с разговорами. Другие, – более многочисленные – запутывают истории первых. В этом, видимо, и состоит единственный – или не единственный, но по-настоящему важный организующий принцип: цельность, будучи еще одной окончательностью, – недопустима. Непременно должно остаться «что-то сквозное», та самая трещина в каждой вещи, через которую к нам сюда, как известно, и проникает свет.
.....
Ладно, отойдем в сторону, чтоб вернуться. Или, как сказал, один мудрец: повременим, чтобы скорее кончить.
Какие жизненные сюжеты возможны для Одиссея после возвращения на Итаку? Два тривиальных. Славно стариться в кругу семьи и отправиться в новое путешествие, тавтологичное, с большой вероятностью уступающее первому, втягиваемое в поле гравитации прошлого. И третий: разрыв с семьей, уединенье на отдаленном острове, слепота, слепые письма единственному адресату и собеседнику – странствию. Ему и сквозь него – ей, Пенелопе, которую он ткет и распускает, как странствие. Одиссей, ослепший, на берегу, ставший Гомером, и потому возвращающийся Одиссеем.
.....
