Читать книгу Бысса и Тагул. Отчет о творческой командировке - Сергей В. Бойко - Страница 1
ОглавлениеГЛАВА 1
Председателю Московской гильдии сценаристов в 1980-90 гг.
Одельше Александровичу Агишеву с извинениями и благодарностью
от кинодраматурга Сергея Бойко
Материал, собранный в результате творческой командировки, состоявшейся в октябре 1988-го года, как отчет о проделанной работе, тридцать лет спустя. Лучше поздно, чем никогда!
Уважаемый Одельша Александрович!
После окончания ВГИКа, вдохновленный своей давнишней экспедицией на Семипалатинский ядерный полигон в бытность мою работником филиала киностудии Министерства обороны СССР, я сочинил в 1987-м году маленькую изящную повесть под названием «День “Д”», основанную на некоторых документальных фактах о тех событиях. Отдавая дань маньеризму и скрываясь от возможной ответственности, я решил, что у этого произведения должны быть два вымышленных автора: Лавров и Порфирий. Эти имена в скором времени объединятся в одно – Порфирий Лавров – и добавят себе титул «Неунывающий». Так родится на свет перманентный персонаж некоторых моих сочинений – Порфирий Лавров Неунывающий. Мой друг Александр Нехорошев впоследствии определит его как «аlter ego» Сергея Бойко, то есть меня, и будет до некоторой степени прав.
На самом деле такое имя носил мой дед по материнской линии – Лавров Порфирий Павлович. Он умер в 1943 году в колон-поселке в Амурской области. Туда он попал из села Емаши, Новобелокатайского р-на Башкирской АССР, проделав сложный путь вместе со всем своим многочисленным семейством: сначала, в 1929-м году, в Анжеро-Судженские копи как раскулаченный кулак, а оттуда – за Байкал, в Амурскую область, уже как враг народа.
В 1988-м году я побывал в поселке Бысса Амурской области, где теперь проживали Лавровы, направленный Вами в те края по моей заявке в творческую командировку для сбора материала.
ГЛАВА 2
«ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ, или ЛЫКО В СТРОКУ»
Опыт самокритики
На большом самолете я долетел до Благовещенска, потом маленьким самолетом – до Февральска и, наконец, автобусом доехал до поселка Бысса. Старший брат моей матери, Георгий Порфирьевич Лавров, отмечал в тот год свое семидесятилетие и был несказанно рад увидеть в своем доме племянника из Москвы.
Материал я собрал, но сценарий так и не был написан. Как предупредили меня в бухгалтерии Союза кинематографистов, главным документом после этой поездки должен был стать не сценарий, а отчет об использовании выделенных средств. Для этого было необходимо сохранять все проездные и иные билеты и билетики, включая билеты в баню и кинотеатр, чеки за мороженое и пиво и даже ресторанные счета. Мне это понравилось. Так я и поступил. Все эти документы были аккуратно подклеены к листам формата А-4 и сопровождены пространными разъяснениями по поводу. Мой отчет имел успех среди работниц бухгалтерии.
Тридцать лет спустя пришла пора оформить отчет творческий.
Нет никаких оправданий тридцатилетнему молчанию!
Но лучше поздно, чем никогда…
С тех пор прошло немало лет, но инфа на Яндексе подтверждает, что ничего с тех пор не поменялось: стоят на своих местах Благовещенск (широта 50° 15′ 30″ N, долгота 127° 32′ 6″ E), Февральск (широта 52° 27,25' N, долгота 130° 51,94' E), Бысса (широта 52° 24′ 20″ N, долгота 130° 31′ 32″ E).
11 окт. 1988 г., вторник
Я летел в Благовещенск в изумительном раздрае! К этому времени я в очередной раз расплевался и разошелся с Натальей Петровной, своей второй супругой, и страдал от ревности-любви и беспредельной жалости к самому себе. До такой степени, что непрерывно должен был до крови ковырять эту свою невыносимую болячку, выворачиваться наизнанку и терзать бумагу горьким стихоплетством. Я никак не мог остановиться и успокоиться. А напоследок накатал в дневнике следующее: «Завтра, 11 октября, будет вторник, улечу на Восток». И дальше:
Больше всех я люблю себя,
Больше всех я себя жалею,
Жду мороза и января,
Самый мертвый среди деревьев.
Им, деревьям, жить и жить еще,
Распускать по весне балагур-листву,
А моей жизни черенок-нить
Пересох-умер. На ветру –
Я последний болтаюсь на дереве лист,
Все мои сорвались, растоптаны,
В грязь лицом, под каблук, вниз,
Под метлу и в огонь безропотно!
Не хочу я в общую кучу!
Я дождусь мороза и снега.
Я его никогда не видел.
Я могилы братские предал…
Вот и снег! Вот и снег! Навалился!
Отрываюсь! Лечу, лечу!
Я куражусь, кружусь… Кружился –
И упал у гроба без чувств!
На живые мои глаза
Две снежинки легли пятаками…
Нету сил… Нет, кому сказать,
Как собою я стал обманут.
На этой «теплой» ноте я и отправился на Восток, в Амурскую область, в маленький поселок Бысса, навестить старшего брата моей мамы, Георгия Порфирьевича Лаврова, и его супругу Прасковью Емельяновну, которую все местные бабы почитали колдуньей, не любили, побаивались и уважали.
Промежуточная посадка. Красноярск – новый аэропорт, табло еще не работает, только громкая связь, по которой диктор настойчиво-усталым женским голосом, в который уже раз взывает:
– Товарищ Чиполлино, срочно пройдите к стойке регистрации!
Пассажиры весело переглядываются в поисках лукового персонажа детской сказки итальянского писателя Джанни Родари. Неожиданно со скамейки встает молодая женщина и смущенно произносит:
– Моя фамилия Чепалина!
В Благовещенске пришлось два дня дожидаться самолета на Февральск.
Я гулял по набережной, а за рекой по китайской набережной города Хайхэ прогуливались со своими женами и детьми китайцы, которых за этой рекой было больше одного миллиарда человек.
Благовещенск. Чтобы купить билет на самолет, надо получить талон на разрешение у дежурного администратора с указанием рейса и места. После этого в кассе выдают билет на этот рейс и это место.
В магазинах Благовещенска есть то, чего сейчас нету в Москве: например, мыло и импортная зубная паста за 35 копеек…
ГЛАВА 3
13 окт. 1988 г., четверг
Розовые пальчики замерзших берез; умытое рассветом небо; хохочущее с востока солнце. Утро вылета.
– Вниманию встречающих! Произвел посадку самолет рейсом 610 из Райчихинска…
– Заканчивается регистрация рейса Благовещенск-Экимчан…
– Начинается регистрация билетов рейсом…
Милиционер – мне:
– Вы отказываетесь сдавать нож?
– Конечно! Это же подарок. Мне надо…
– Нож – это оружие. Сдавайте или снимаем с рейса!
– Но это узбекский нож с наборной ручкой. Он вставлен в ножны с национальным орнаментом. Сделан в городе Чуст. Чуст – это старинный центр художественных ремесел…
– Не положено! Национальный нож – только с национальным костюмом.
– Но ведь он будет в дорожной сумке.
– Не имеет значения!
– А если я в тюбетейке и чапане, то можно и за пояс заткнуть?
– Чего-о?
Ставлю подпись в бумаге «Акт №208 изъятия узбекского сувенирного ножа с ножнами». Милиционер навешивает на мой нож бирку, как покойнику в морге, и отправляет в огромный сейф, где по всем полкам пригорюнились уже задержанные ранее ножи со своими бирками. Ножи молча вопрошают: «За что?!»
В ответ хохочущее солнце встает с востока.
Утро 13-го октября. День отлета.
На Февральск летит чехословацкий пассажирский самолет серии «L». Вход пассажиров на воздушное судно с кормовой части, под хвостом. Багаж и ручная кладь исключительно «с собой». Поэтому – досмотр и изъятие подозрительного. Из Москвы до Благовещенска ничего не изымали. Это был Ту-154. Ему по фиг узбекские ножи с наборными ручками – вези сколько хочешь!
Летим. Так высоко, что встречающиеся по дороге «кукурузники» кажутся ползущими по земле стрекозами. Но все-таки недостаточно высоко, потому что различаю внизу черные стволы деревьев – как сгоревшие спички. От горизонта до горизонта! Меня поражает эта выгоревшая тайга. Я делюсь впечатлением с соседом и получаю толковое разъяснение бестолковому сценаристу:
– Это листвяг. Он иголки на зиму сбросил. Листвяг – самое распространенное дерево в Советском Союзе.
Середина октября. Целая тайга лиственниц!
Февральск. Утро. Аэропорт. Автобус из Экимчана идет в Норск через Быссу, пункт моего назначения. Будет здесь только в 15:00. Ищу попутку. Быстро нахожу.
– Бысса? Подвезу. А там два кэмэ пешочком – и Бысса. И гостиница на берегу.
Какая гостиница? Какой берег? Что-то не то. Очень быстро выясняется, что это речка такая – Бысса. А мне нужен поселок Бысса. Остаюсь ждать автобус. Гуляю. Между двухэтажными многоквартирными домами – громадный пустырь, чистый и местами заасфальтированный. Пригляделся – а это и не пустырь вовсе, это детский городок – по бокам песочницы, качели, скамейки. А когда-то, видимо, был плац и тут выходили на построение солдаты или зеки. Вокруг плаца и на крышах домов – социалистические плакаты с призывами: «Перестройка – прямое продолжение Октября!», «Решения XXVII съезда КПСС – в практические дела!», «Энергию перестройки – делу социализма!»
Дождался автобуса. Сел. Выехали на трассу…
Трасса. Думал – шоссе в четыре полосы, оказался – грейдер в тайге, на котором встречные машины с трудом разъезжаются. Разглядываю местную периодику, общаюсь с пассажирами.
«Горняк Севера» – орган Селемджинского райкома КПСС и районного Совета народных депутатов Амурской области. Газета издается с февраля 1931 года. «Навстречу ХХХIХ-й районной партийной конференции!»
Токур – шахты по добыче золота.
Бысса – старатели, драги по речкам и ручьям. Прииск.
Наконец, добрался! Амурская область, Селемджинский район, поселок Бысса. Дом и хозяйство Лавровых – на самом краю поселка, на выезде в сторону Норска. Или, соответственно, самый первый дом на въезде, если с той стороны ехать.
Уже за ужином делал первые записи: «13.10.88, четверг. Место рождения Лаврова Порфирия Павловича, основателя рода: Башкирия, село Емаши Ново-Белокатайского района. Год рождения 1897-й…»
Родители Порфирия Лаврова умерли рано. Усыновил его хозяин. Пришла пора – Лавров женился. Выбрали ему в жены Варвару Карлыханову, одну из трех сестер, девицу на два года старше его. В армии он служил в гренадерах. В 1917-м охранял царя после отречения. Потом всю эту охрану, по всей вероятности, распустили по домам, потому что в 1918-м у Порфирия Лаврова уже родился первенец – сын Георгий (дядя Гоша). Когда Лавровых раскулачивали в 1929-м, у них был в хозяйстве конь и уже четверо детей: Гоша, Дуся, Мария (моя мама) и Пана. Заперли их всех вместе с другими кулацкими семьями в «теплушке» и повезли по железной дороге. Везли 19 суток в протухшем от замкнутого пространства воздухе. На остановках конвоиры брали из вагона двоих за кипятком – такие были прогулки для счастливчиков. Когда началась разгрузка на конечной станции, ошалевшие люди ломанулись из вагона с такой стремительностью, что затоптали насмерть деда с бабкой…
Так Порфирий Лавров с семьей оказался в ссылке в Западной Сибири, в Анжеро-Сурженских копях, в просторечии – на Анжерке. Это, конечно, не копи царя Соломона, но жить можно. Ан нет, не прижились! В 1931-м объявили Порфирия Лаврова врагом народа. В записной книжке я у себя отметил: «Порча хлеба». И дальше – в скобках: «Что за порча? Выяснить!» Да так и не выяснил. А теперь и подавно не узнаю: спросить уже не у кого.
Врага народа Порфирия Павловича Лаврова отправляют со всей его семьей дальше – по этапу на Восток. И попадает он в Амурскую область, в колон-поселок. И станет этот поселок последним его пристанищем. Здесь он и помрет в 1943-м году. А без малого полвека спустя, в здешних местах объявится гость из Москвы, сядет за стол в теплой кухне и затеет разговоры с его старшим сыном Георгием и его супругой Прасковьей о житье-бытье. И этим гостем буду я…
ГЛАВА 4
14 окт. 1988 г., пятница. Покров день.
День рождения Прасковьи Емельяновны – 60 лет.
Утром тетя Паша занимается хозяйством и рассказывает:
– Мой папа воевал в германскую. В 14-м призвали. Весь израненный пришел. Ему назначена была пенсия по ранению, как герою, 106 рублей золотом, пожизненная. Так он всю эту жизнь ее и не получил ни разу. За Родину и Отечество. За царя, как говорили. Вспоминал только да нам потом рассказывал. Корниловы наша фамилия была. В тридцать восьмом его взяли: «Как зовут?» – «Емельян Корнилов». – «Родственник?» – «Кому?» Били сильно. А мы не знали. Ждали, когда повезут. Ходили из интерната смотреть. Конвой не подпускает. Отец попросил гребешок принести – вшей вычесывать. Собрала в интернате у всех – и бегом, чтобы успеть. Успела. Когда повезли, кинулась бегом за машинами. А через год его отпустили. Командуют:
– С вещами!
Он в контору-то нашу заходит, руки за спину, лицом к стене. Ему:
– Вы что, товарищ? Зачем? Садитесь, пожалуйста!
Спрашивают:
– Ты зачем эти бумажки подписывал?
– А я неграмотный.
Они и говорят ему:
– Извините нас. Ошибка вышла. По домам расходитесь.
Но недоверие и боязнь прошли не сразу.
А про неграмотность рассказывал нам, что разбил стекло в первом классе, и отец его забрал насовсем из школы со словами: «Кончилась твоя Америка!» А он и не расстроился даже. Потому что перед тем учитель посылал их позвать попа на молитву перед занятиями, а они его нашли, когда тот жрал яичницу с салом. Это в пост-то! Это поп-то, уважаемый человек! То есть, застукали они его оскоромившимся. Очень это мальчика, папу моего потрясло: срамота-то какая! И ушел он из школы без сожаления. Врут все! Так грамоте и не выучился.
В хозяйстве у Прасковьи две телки, кабан, чушка, куры, две крытые кухни (летняя и зимняя), дом и сам хозяин – Гоня, Георгий Порфирьевич Лавров. А еще – библиотека, где она за 65 рублей в месяц каждый день моет там полы и в холода топит две здоровенные печки ради цветов, чтобы не померзли.
– И что это люди в городе делают без хозяйства? – удивляется тётя Паша. – Уснешь со скуки!
Как-то мыла в библиотеке пол. Дед один приходит – берет сразу 10 томов в наволочку. На другой день – обратно приносит. Берет еще 10 томов. На другой день приходит сердитый, говорит строго:
– Нету 54-го тома! Где?!
Библиотекарша:
– Ах ты, Господи! Да где ж?
Выяснили – забыли в распределителе, в Норске. Прислали, наконец, недостающий том. Дед доволен:
– Я цитаты выписываю. Мне выдержки нужны.
А тут два глухих деда спорят – кричат на весь поселок:
– Где этот Гетнам находится?!
За выяснением – куда? В библиотеку!
– Ну-ка покажь на карте!
Карта маленькая, не видно. Спорят до хрипоты. В чем вопрос – не вполне ясно. Гетнам – это где?
Прасковья Емельяновна собирается в поселковую баню – сегодня женский день. Одновременно она убирает со стола, моет посуду, вытирает пол, нарезает крошево для чушки и курей. И непрерывно говорит:
– Мужику в баню легче: сумку подхватил – и готов. А бабе надо же все переделать, чтоб мужик потом косо не смотрел. Карповна, вон, сегодня своего искала – и куда это он пропал? Хмурый с утра, косился, косился – да и ушел голодный, не завтракамши. А он мне потом и признался днем-то: «Все говорят, чего ты с такой живешь? А я – и то правда! Утром жрать – и то ума не хватает сделать!» Вот и я, Гоня – слышишь? – с тобой живу лет уж за сорок.
Дядя Гоша в ответ скупо тратит слова:
– Мне семьдесят лет. Сам. Всё. Знаю.
– Ну да! Знает он. Это в 30 еще можно свою дурость ухарством прикрыть. Пока молодой. А потом-то уж шиш с маслом. Всё на виду.
Дядя Гоша трогает ладонью свой квадратный, точно вырубленный топором подбородок, присаживается на край стула и роняет, как под стол, три слова:
– Бороду. Пора. Брить.
(Бороды нет – одна седая щетина.)
Паша тут же подхватывается и начинает развивать тему «бороды»:
– Да ты бы отпустил ее, не держал. Брить-то не надо будет. А, Гонь? Вот таку отпустишь… – тётя Паша показывает рукой, какую именно. – Баб щекотать. Хоть бородой-то… когда больше уж нечем, прости Господи! Будешь, Гоня… как козел! – Смеется в кулак. – Ой, не могу! Нет у нас магнитофона – наши с тобой речи-то записывать! Кто бы потом послушал. А, Гоня? Да и мы с тобой… А он молодой – ох и щекотливый был. Так и сверкал на сторону! Уже и при мне.
Георгий Порфирьевич затевает резать хлеб на коленке, – и Прасковья Емельяновна тут же начинает с новой силой весело на него ворчать: и за штаны и за крошки. Но Гоню пронять нелегко. Он только щурит свои чуть раскосые глаза, ухмыляется и продолжает нарезать хлеб. Думает: «Ворчит – ну и пусть! Что ей объяснять? Одно слово – баба. Зря только язык телепать. Все равно она тебя перетелепает. Под хлебом-то у меня корка хлебная лежит – ровно доска для нарезки!»
ГЛАВА 5
Когда пришло время Паше паспорт получать, ей говорят:
– Подпиши заявление в органы. «Стучать» будешь, тогда и паспорт получишь.
Паше уже 19 лет, почтальонша, а паспорта все еще нету. Читает и пишет письма безграмотным старикам. Ее спрашивают:
– Что говорят о советской власти старики?
Она в ответ:
– А что? Почему я должна вам говорить? У меня отец кулак. Я сама – кулачья дочка. Кулачка. Почему это я должна вам сообщать? И сотрудничать не собираюсь! Вы нас раскулачили – спасибо вам огромное. Мы там с голоду пухли, а здесь смотрите: живем! Да еще как! А подписывать ничего не буду.
Тот пистолетом стучал по столу – так сердился. Несколько раз вербовали. Бесполезно. Потом начальник сменился – новый стал комендант. Хороший. Один раз даже обедал у них. Однажды вызывает и спрашивает:
– Ты, Паша, забери свое заявление-то. А то они всё пишут, что ты на них работаешь, а донесений от тебя нету.
Паша:
– Да вы что?! Ничего я не подписывала! И ничего писать не буду!
– Ну как же?
– А так же! Приставали – да! Но я ни разу не согласилась. Говорила: вербуйте кадровых. А я – кулачка, спецпереселенка. И не надо мне вашего паспорта!
– Это почему же тебе паспорта не надо? – спрашивает.
– Так они за паспорт меня заставляли заявления писать! Я им говорю: почему это кадровые, как 16 лет, сразу паспорт и получают. А мне уже 19, а я должна какие-то заявления писать?! Да никогда не стану!
Так и не написала. В конце концов, паспорт дали. Конский паспорт – корочки, как свидетельство о рождении: можно передвигаться только в пределах района. Говорят:
– Получишь настоящий после свадьбы.
Прасковья Емельяновна готовит обед: пельмени из дикой козы с добавкой своей свинины. А ко всему – достает соленые грузди и капусту, сыр, огурцы. Нет – мало! Хочет рыбу приготовить. Чистит еще и картошку, открывает банку с тушенкой.
– Мы люди деревенские. – Она прячет в глазах усмешку. – Всегда картошечку с аппетиткой поесть рады.
Потом она рубит лопатой в деревянном ведре тыкву с картофельной мелочью, добавляет картофельного же отвару.
– Понесу кабану маненько подкрепиться.
И только после этого отправляется в баню.
После ее ухода подымается из-за стола и дядя Гоша. Роняет:
– Пойду. Телкам. Капуски-картошки. Дам.
– Сладенького? – спрашиваю.
– Ну.
– На полдник?
Дядя Гоша останавливается в задумчивости. Чешет подбородок.
– А можно. И поспать. Минуток десять. После снесу.
Он ложится на диван в зимней жарко натопленной кухне и моментально засыпает.
Возвращается из бани тётя Паша – пунцовая, вся в пару.
– С легким паром!
И снова – за разговоры:
– Вот мылись сейчас. Я и вспомнила ее. Она своего была старше на 14 лет. Ей говорили: «Ты чего ж такого молодого выбрала?» А она гордится: «Это он меня выбрал!» А он алкаш, хотя молодой. Она ему в кредит машину купила. Это значит, чтобы удержать от водки и около себя. А он полгода поездил, разбил машину во все дребезги, чудом только жив остался – и бросил ее. А теперь она одна: его нет, машины нет, кредит еще выплачивает. Вот тебе и сам выбрал!
И без передыху дальше:
– Теперь у нас бабы перестали бояться давать деньги своим мужикам: водки нет, две бутылки только в месяц положено. Один-то и накопил денег: баба сдачу-то не пересчитывает. Накопил – да и укатил в Благовещенск на прогул.
Просыпается Георгий Порфирьевич. Садится на диване, хмурится-щурится, позевывает и молчит. Прасковья Емельяновна со смехом кричит ему:
– Будь здоров, с легким паром, спасибо и пожалуйста! Тёлкам-то дал обедню свою? А нет, я сама снесу.
Дядя Гоша смеется от досады за тёлок и выдает целую тираду:
– Сиди уже, репа распаренная, сам снесу сейчас.
То, что он такую длинную фразу сумел округлить, а не рубить кусками как обычно, кажется невероятным. Объяснение одно: забыл ведь совсем про тёлок-то! После телок – дров подколол, отнес в избу, в зимнюю кухню, где тётя Паша уже вовсю раскрывала-накрывала круглый стол. Сели поужинать.
– Вкусно, Гоня? – спрашивает тётя Паша.
– Ага! – улыбается дядя Гоша.
– Ну и молодец! Пока не спросишь, и ответа не дождешься. Да, Гоня? Здорово это, когда сзади ума больше, чем спереди? Цветики-цветочки. Цветы я любила. Я их даже на клумбе выращивала. Помнишь ли, Гоня? Так вы с матерью на меня тогда: «Огород, забот полон рот, а она – цветы!» Так я эти гладиолусы ночами высаживала. Чтобы вы не знали – не видели. А там камни одни на дворе. Мы же дом поднимали. Так весь грунт в камнях был. Работящие…
– А сосед вон в сарае своем: стук да стук. Тут у них все работы стоят – а он там делает че-то. Никому не показывает. Зайдем с соседкой – ничего нет, ничего не найдем. Доски и доски. А он прятал. А потом как всё-то вынес, да как набил всякие наличники да украшения в одночасье: и на крышу, и на окна, и на дверь, на кухню, на сарай – так и радостно стало на дворе. Так и осветилось. Будто кино какое. Порадовал! А тоже – про любовь ни словечка. Тоже молчун.
– У-у! Пахнет. Как! – морщится дядя Гоша от самогонки.
– А ты думал! Я всю жизнь тебя такого пронюхала. До самой до старости. Только вонючий в любви и объяснялся. Как насосется – так и лезет. Вот я теперь, Гоня, выпью, чесноку с капустой поем да еще и руки вымажу. Нюхай! Тоже полезу к тебе в постель. Трезвенник! А раньше-то было! Папаша зовет его бывало: «Иди, Гоша, выпьем полрюмочки!» А мать: «Да ему это, что слону дробина!» Отец зыркнет не нее: «Ты, старая, толку ни шута не понимаешь. В тако время и наперстку рады». Ну, Гоня и рад. Только мой папаня-то наперсток выпьет и: «Что водке зря пропадать! Давай песни петь! Бывали дни веселые, гулял я, молодец…» А Гоня так рта и не расщепит – хоть бадью в него залей. Древесина ты, Гоня. Сучок! А теперь и того нет.
– Так-так, – соглашается Георгий Порфирьевич. – Теперь. И сучка нет. Восьмой уже. Десяток.
– Ты, Гоня, вспомни, как два рубля на кино истратил. До войны еще. Бабу он в кино сводил. До сих пор забыть не может. Какое кино-то было?
– А не помню.
– Бабу, небось, помнишь?
– Дак знакомая. Одна.
– А часы как она украла в бане? Куда она их спрятала-то, прости Господи?
– Дак выпали. Часы-то. Судили ее.
– Вот до сих пор и забыть не можешь. Страху, небось, натерпелся? Правда, Гоня?
– Дак ты! Репа! Чего?
– А ты, Гоня, мне никакого замечания не делай. Я тебе десять ответов найду. Рыбу-то чистить, али как? В мандирах что ли, прости Господи, приготовить? Окуней-то?
– Так. Давай. Быстрее. Будет.
ГЛАВА 6
15 октября 1988 года, суббота
Тётя Паша:
– На трактористку хотела учиться, но получила отказ. Да еще штраф – 35 трудодней. Бесплатная работа, но на совесть. Потом хвалили: молодец! А в хрущевские времена: план по мясу – забили весь скот. Пошла ругаться в контору:
– А коммунисты что, жопу соломой затыкают?
– Не положено скотину держать!
– Дак у нас только Гоня работает. А я? А детей четверо? Вы – как хотите, коммунисты, а я не коммунист, мясо есть буду! А вы – чего ваша религия приказывает, то и ешьте. И ты, Гоня, коммунист, – слушай своего начальства. Постись! Я сынков своих морить голодом не дам!
Про Гошу: пока не поехал в санаторий, был здоров как бык. Думал, никогда износу не будет. А там давление померяли – 200! Куда, говорят, нам такого больного прислали? Вот и начали лечить. Уже тому лет пять.
Дядя Гоша подтверждает:
– Всё. Так. Лечусь!
Электроэнергии Зейской ГЭС уже не хватает для приисков. Хотят новую. Идут-грядут затопления. Затеют стройку, назад-пятки уже не повернуть!
Февральск. Новый город. Большие каменные дома. Давление на грунт возросло до такой степени, что вода выходит наружу в нижний старый поселок. Там лужи не просыхают все лето. Зараза, дизентерия.
ГЛАВА 7
16 окт. 1988 г., воскресенье
Пожар.
16 октября 1988 года, в воскресенье, солнечным светлым днем к поселку Бысса со стороны Норска по тайге пришел низовой пожар. Очень скоро солнце стало красным через дым. Сгорели несколько стогов сена. Старуха одна плакала – нечем будет скотину кормить зимой. Тушили березовым молодняком. Напластались все вусмерть, но к вечеру огонь одолели.
17 окт. 1988 г., понедельник
А на другой день – снова горит! Тут уже настоящие пожарные приехали на машинах – свою работу выполнять. Началась трудовая неделя…
18 окт. 1988 г., вторник
По утру самосвал привез копну сена. Сгрузили на дворе. Дядя Гоша зовет шофера Анатолия завтракать. Тот интересуется:
– А сто граммов-то у тебя есть?
– Ста. Нету, – роняет Гоша. – Кружка. Будет.
Шофер понимающе ухмыляется. Тётя Паша варганит яичницу с салом. Анатолий махом выпивает кружку браги, и его начинает «корёжить». Он как может, подавляет позывы к рвоте. Глаза наливаются кровью, по щекам бегут слезы. Спина сотрясается в ознобе. Немного отдышавшись, он мужественно протягивает кружку и кивает: повторить! Вторую пьет уже спокойнее. И быстро-быстро делается совсем пьяным. Ругает старателей – за то, что гадят по тайге. Ругает пожары. Вспоминает, как у него удержали червонец за то, якобы, что он свой покос зажег, а из этого вышел пожар всем. Заключает:
