Читать книгу Право на одиночество. Часть 1 - Сергей Васильцев - Страница 1

Сначала она попробовала разглядеть, что ждет ее внизу, но там было темно, и она ничего не увидела. Тогда она начала смотреть по сторонам.

Л. Кэрролл

Часть I

«Не было ничего. Единая тьма наполняла Беспредельное Все. Не было времени. Оно покоилось в Бесконечных Недрах Продолжительности. Не было Вселенского разума, ибо не было Существ, чтобы вместить Его. Не было ни безмолвия, ни звуков, ибо не было слуха, чтобы ощутить Его. Не было ничего, кроме нерушимого вечного Дыхания, познающего себя. Лишь единая форма существования – беспредельная, бесконечная, беспричинная – простиралась во сне, лишенном сновидений. Жизнь бессознательно пульсировала в Пространстве Вселенной»… И не имело значения, куда поместить эту точку вселенского небытия. Опрокинуть ее большим взрывом, разорвать сингулярность и устремиться сквозь паутину кармических судеб или слить с мигом своего рождения. Строить историю в обе стороны временной оси и смачно вонзить в последнее движение умирающей мысли. Было право верить или не верить. Впрочем, даже этого права не было. Было только право на одиночество. Сознание спринтера, несущего свою эстафетную палочку. Ощущение, что ты еще есть. «Я есмъ…». И пока оно существует, существует и единство с моим инфантильным миром. И я не только его частица…

«…Всякая абсолютная истина лишена всякого смысла...... – интересно, как это у меня еще получается связно думать?» – с трудом пережевывал я собственные мысли… Ученая дискуссия подходила к концу.

– ...., следует заметить, – вещал оратор, – что, несмотря на свою размытость и большой объем, с которым автору так и не удалось окончательно справиться, исследование несет в себе ряд интересных идей… Я надеюсь, что Вам удается доработать их с учетом наших замечаний, – повернул он ко мне свою сухо очерченную голову, – и изложенный материал все же представляет собой законченную работу, которая может быть оценена как полноценная диссертация, а ее автору присуждена ученая степень кандидата титических наук....

«Говорит, как пишет, а пишет нудно…»

«Все бы тебе ёрничать» – вплыл в мои мысли потревоженный внутренний голос.

«Тоже мне – Alter ego нашелся. Я не Ваня Карамазов, да и тебе до чёрта далековато».

«А это, между прочим, уже начатки шизофрении».

«Ну и хорошо.… О чем бишь я?»

Ученый Совет в лице его членов тем временем многозначительно удалился на совещание.

«Встать! Суд идет, – думал я, очередным стаканом PEPSI тщетно пытаясь залить сушь в горле. – Никогда – ничего – не буду больше защищать. НИКОГДА!.. Господи! – Приключения шута горохового и его ученой свиты!»

Я тупо смотрел на таблицы и графики, развешенные на стенах. Еще вчера этот ворох макулатуры оставлял автору по четыре часа на сон и так замечательно присовокуплялся к положениям моего итогового доклада. «Совокупление… Вот чем действительно стоило бы заняться… Еще вчера…»

– Еще вчера… – чуть не в голос запел я.

«Почему, собственно, вчера? Баб, сколько я знаю, только отличившимся выдавали. И то уже после драки. А я как бы еще при исполнении… Собак перед охотой кормить… Злее будешь… Да куда уж дальше.... НИКОГДА. Ничего. Никогда больше», – снова заметалось в моей голове. И это было единственное, что в ней еще оставалось.

Четверть часа растягивалась в бесконечность. Спектакль превратился в мистерию, и ее участники ни на йоту не отходили от положенных правил. Жизнь, породив ритуалы, теперь отдавала и себя на их попечение… Двери открылись. Произошло явление народу мужей науки. Они степенно заняли свои места… «Единогласно». ЕДИНОГЛАСНО! – все, что отложилось в моей голове из сказанного потом. Только это имело сейчас какой-то смысл. Во всяком случае, для меня. Как ни странно, скакать и прыгать, даже улыбаться не хотелось. Вот и еще что-то осталось позади. «Вся жизнь – предчувствие, от которого остается лишь сожаление о прошедшем», – выплыли слова Андрея, сказанные один раз на прощанье. Я не сторонник сыпать афоризмами, когда нервам нужно что-то ясное и теплое типа: «До свиданья, дружек…». Но уж коли лезет в голову всякая чушь – вали все на веление времени. Привалило и амба. И отваливать не желает. «Вся жизнь – предчувствие», – тонуло в мозгах на протяжении всей моей ответной речи: «Спасибо за оценку моих скромных… Безусловно… Недостатки… Учту… Надеюсь», – никто не слушал.

Далее началось то, что должно было начаться. Я набрал в грудь побольше воздуха и отчеканил:

– Приглашаю уважаемых Членов Ученого Совета, коллег по работе и дорогих гостей на небольшой дружеский ужин по поводу произошедшего события. Это будет прямо сейчас в зале заседаний нашей кафедры. (Фу, кажется, ни одного слова не пропустил), – последнее уже про себя.

На ресторан теперича никаких моих денег не хватит. Но о зарплате и прочих грустных вещах думать сейчас было никак нельзя. Я выжал из себя радостную улыбку. Начались поздравления. Кто-то дарил цветы. Кто-то хлопал по плечу. Жали руки. Говорили что-то, чего понять в этом гвалте было попросту невозможно. Двигались столы и стулья. Снимались со стендов и паковались плакаты. Звякала убираемая посуда. Шел треп о последних мирковых новостях. Будь я женщиной – в самый раз завалиться в обморок. Пардон! Пардон – это я загнул. Пока современная дама «без чуйств» падет, сам три раза кони бросишь. Прогресс, одним словом… Но лучше от этого не становилось.

Подошел Пал Иваныч. Миляга-старикан, который еще полчаса назад крыл меня круче всех, ну просто на чем свет стоит, и начал говорить, что у него как раз пустует место ассистента. И хотелось бы молодого и напористого. Зарплата пока не очень – «маловато будет». А вот перспективы.... – далее молчание. Многозначительное.

– Да, разумеется, я подумаю. – Да, теперь мне стоило о многом подумать. И самое главное – было на это время. До сих пор ваш покорный слуга являл собой замотанное существо, вагончик на рельсах, нагруженный конформизмом. Куда кривая везла, туда и катил. Ни славы, ни денег на этом пути не сыщешь – времена не те. Но! Чертовски жалко было все бросить на полдороги. Теперь вроде как полустанок. И дальше что? «Что делать?» – я вас спрашиваю.

– Не спешите, взвесьте все как следует, тем более что менять профиль исследований не обязательно, – и старый профессор поспешил сменить собеседника, чтобы с ходу не нарваться на отказ. Окончательно и бесповоротно. Выходит, он тоже был вагончиком. Только еще больше к ним – этим рельсам – прикипел. Пролетел, не заметив, пару тройку стрелок. И отсутствие лобызания коленей за предложение преподавательской вакансии, его пока еще раздражало. «Все, изменяясь, изменило». – Но это уже классика, которая сейчас тоже не в чести.

Толпа продолжала жить по своим законам и не спешила рассосаться. Среди всей этой суматохи мне особенно нравилась счастливая мать. Отец, непривычно затянутый в галстук, пытался добиться от профессуры, что же, собственно, такое представляет эта моя работа. Должен же он был знать, чем следует гордиться, и какой прибудет итог. Но посетители уже устремились на банкетик, и внятного ответа он так и не получил.

А никакого итога не будет. Можно и по слогам – Ни-ка-ко-го!

В этом смысле господин Касьян – молодой задорный доктор, не успевший еще усвоить правила игры «на выживание», был абсолютно прав: «А зачем все это нужно?». Что сказать? – Удар ниже пояса.

«А нужно ли?» – прямо и честно, как мужчина мужчине. Но я полез в какие-то дебри объяснений. Говорил только потому, что умею это делать. Фу… Фу и фу! В конце концов, кто-то чем-то удовлетворился. Плевать они хотели на все мои объяснения. Последнее, конечно, вернее.

Интересно, а если бы я взял, да и вывалил перед почтеннейшей публикой все, что наполучалось. Особенно в последние месяцы. Эту благоразумно припрятанную научную крамолу. Впрочем, и тогда большинству было бы абсолютно наплевать – какое кому дело, кто там и чего наковырял, если результаты и объяснить-то как следует невозможно. А вот сейчас есть возможность выпить и закусить. И это действительно стоит сделать.

Начало с открыванием бутылок, раскладыванием закусок, звоном стаканов и заезженными речами о преемственности поколений, традициях и неизбежности движения вперед не жалко и пропустить. Обоснование необходимости трудностей переходного периода – тем более. Водка начала брать свое, и про меня потихоньку забыли. Родители после вступительной части тоже оказались чужими в этом расползающемся мельтешении и гомоне. Я попытался удержать их, но скорее соблюдая формальности, когда и так ясно, что всем это ни к чему. Мое старшее поколение направилось к дому. Можно было перейти на автономное существование.

Я выбрался из головной части стола, усаженной маститыми академическими зубрами. Без меня им стало только вольготней. Легко и свободно. Болтай – не хочу. Где же еще, как не за холодной рюмочкой «Белого столового № 21», приправленной бутербродиком с красной икоркой, вести беседы о нюансах сáмой внутренней политики. Люди расслабились, сплотились и вытолкнули мое инородное тело «на волю волн». И оно тут же прибилось к группке обученной молодежи. Включили музыку. Начались танцы.

– 

Почему несчастье всегда найдет голову еврея, и та голова как раз таки моя, – услышал я кряхтение позади себя, обернулся и осклабился:

– 

Спасибо за поздравления, Эзра Давыдыч!

– 

Вам все потешаться, молодой человек, – продолжилось брюзжание. – И вот ведь надо. Единственный, кто не пил, не курил, не говоря уже о женщинах. Ни Боже мой! А очки пропали.

– 

Проблема … – начал, было, я.

– 

Знаю, знаю, что Вы можете посоветовать, – не поддавался Эзра. – Так лучше идите и веселитесь. А нам – зрелым, даже и тут покой не найти, – с этими словами он сделал несколько шагов и исчез за рядами танцующих.

«Боже мой! Каким идиотом должен был выглядеть старик Аристотель в обнимку со своей молодухой… Надо бы не забыть это, если конечно дотяну до его возраста. И маразм меня минует… Маловероятно… Да… Не расстанусь с Комсомолом – буду вечно…» – была последняя отвлеченная мысль за праздничный вечер.

– Ну как, герой, отстрелялся? Поздравляю, – подсела ко мне Ольга. Она была как всегда эффектна, почти блистательна. Высокая шатенка в сером шерстяном платье, так подчеркивающем рельефность ее фигуры. Прекрасная как Лина Кавальери. Мы были знакомы уже тысячу лет…

– А ты что, еще не успела этого сделать?

– Ну, конечно, мое отсутствие тебя волнует также как и мое присутствие, – она шутливо надула губы.

– А, понимаю, ты хотела, чтобы твой голос звучал нежно и вкрадчиво. В толпе это не очень выходит. Прав? Но если у тебя появилось заблуждение, что я вообще что-нибудь внятно видел или слышал в последние два часа – забудь.

– А теперь?

– Теперь гораздо отчетливей. Вижу твои прекрасные черты… И другие части тела.

– Где?

– Где, где? А где им еще быть? В тебе что-нибудь изменилось? – я изобразил на лице учтивое беспокойство.

– Как был ехидной противным, так им и остался. Пойдем танцевать.

– Пойдем. Только в рот что-нибудь кину. А то я там, – мотнул головой в сторону оживленно болтающей местной научной элиты, – только рюмкой орудовал. При их сноровке закусывать некогда было, – и запихнул в себя изрядный кусок буженины… Жевал и вживался в новый виток Ольгиного внимания. Какой по счету – дай Бог вспомнить…

… С Ольгой мы сошлись еще на первом курсе института. В самый тот месяц, когда собравшиеся в студенческую массу подростки только начинают кучковаться и присматриваться друг к другу. Первые вечеринки. Первые знакомства. Общие ящики с картошкой на совхозных полях – черт знает, как это теперь называется, да и есть ли вообще.

Она была самой шикарной из всех своих подруг. Высокая – больше метра семидесяти – с жесткими до плеч, вьющимися волосами, которые днем были гладко зачесаны назад и собраны в пучок на затылке. А еще она с детства учила французский. Наверное, потому лицо ее было словно подсвечено горячим солнцем арльских виноградников. Эта головка с немножко хищным и чуть-чуть цыганским лицом произвела на меня впечатление вселенской катастрофы. Кролик, уже заглянувший в пасть к удаву – вот, пожалуй, единственное определение, которое могло бы подойти к моему тогдашнему бытию. Да, да, именно к тому, которое определяет сознание.

Женщины, пока мы их плохо знаем, представляются нам – сопливым и наивным – в образе загадочном, почти божественном. Тут можно начинать катать стихи о Прекрасной Даме или стонать о Лауре с Беатриче вместе взятых. И все это будет правдой. Потом эти правды меняются как часовые на посту. Но вначале… А вначале это «все» и угораздило со мой приключиться. Ведь я, как единственный ребенок в семье, вырос в напыщенного эгоцентрика и совсем не понимал женщин! Ставлю знак вопроса и все равно не знаю, что ответить. А тогда. Да я просто не соображал, как моя скромная персона может выглядеть в женских глазах. И страдал – дрожал, пыхтел, сопел, глупел и – надеялся.

И все это было и было – я тайком изучал каждую черточку ее лица, мог по памяти повторить все завитки маленького, слегка розоватого уха. И при всем при том боялся даже глаза на нее поднять, а не то чтобы подойти и заговорить. Смешно? Скажем так – смешновато. Кто бы мне это в ту пору растолковал? Ну, хоть попытался? Тогда бы я его – стервеца и прирезал!

Просто глядеть на нее, означало получать наслаждение. Бессмысленное, животное, не поддающееся никакой логике и тем более контролю. Любовь – это инстинкт – подсознательная способность выбрать себе парную самку? Чесотка на фоне необходимости продолжения рода? Пусть так. Все равно – это счастье. Это слишком хорошо. До неприличия хорошо. Я не мог удержать себя. И оттого комплексовал еще больше. Будто бы крал что-то, елозя глазами по ее фигуре. И поэтому потел и тушевался, когда всего лишь попадал с ней в одну компанию, и приходилось что-то делать и говорить. Какая тут к чертям физиология! Это вам не уверенное порно: «Поймал, отжался. Или наоборот. Отжался, а потом поймал»… Да, господа!

А уж если ей удавалось перехватить мой вожделенный взгляд! (О большем, чем этот взгляд, я тогда и помыслить-то не смел.) Земля плавилась у меня под ногами. Она знала. Конечно, она все знала. Но не так. Милые дамы, если бы вы только могли себе представить, как влюбляются 17-летние мальчики!.. Какие страсти живут под броней их напускного цинизма. На что они только не готовы ради своих идеальных мечтаний о женственном идоле.... Но вот это уже совсем лирическое отступление. Заврался. Так и запишем.

А ведь все-таки случилось! Это было форменное чудо, когда Ольга чуть ли не на первом нашем общем студенческом застолье оказалась рядом. Грохот, гогот, звон посуды, теснота, неразбериха и она, прижатая ко мне на узком диванчике. «В тесноте да не в обиде!» – очередная благообразная глупость, но, что касается меня – я уж точно в этой обиде не был. Одно то, что наши бедра соприкасались, не позволяло мне опьянеть даже после изрядной порции спиртного. Закуски набралось как всегда много меньше, а вина много больше, чем требовалось для того, чтобы вечеринка не зашкалила за рамки приличия. И действительность тут же оправдала ожидания вместе со стулом, вылетевшим сквозь закрытое окно седьмого этажа. Только случилось это все-таки чуточку позже. А пока Ольга (я бы ни за что не решился) потащила меня танцевать. Вино начало оказывать свое действие. И во время! Мне удалось даже связно говорить, не мямлить и не делать долгие паузы, когда язык присыхает к нёбу. Что поделаешь, ну ни агрессор я по натуре. В лучшем случае – дипломат. Если не соглашатель. Только и речь-то сейчас о другом идет.

Не буду пытаться восстанавливать наш тогдашний разговор. Вряд ли это теперь возможно. Он прыгал от высот эллинской культуры до каких-нибудь – в третьем колене – общих приятелей. Обычный разговор двух малознакомых людей, которые очень хотят понравиться друг другу. Щупальца фраз касались уголков нашего личного пространства, определяя общий ареал обитания. В конце концов, мы прокатились по последним новостям и подобрались к самому главному: НАМ НЕОБХОДИМО БЫТЬ ВМЕСТЕ. И почему (О Gott!) мне – идиоту – надо было так долго до этого доходить? Мы говорили дальше. И дальше… А потом целовались, запершись в ванной. В то время благотворное действие вина на гуляющую публику перешло в тошнотворное. И кто-то бился в дверь, пытаясь уединиться в своем состоянии. Но разве мы могли тогда что-нибудь замечать? Это не был первый поцелуй, когда лезешь к подружке только из интереса, что же из этого выйдет. Как первая папироса, знаете ли. Или стакан портвейна – нахлебаться и стошнить. Это был первый настоящий поцелуй. Что-то особенное… Для меня.

Мы целовались и целовались в обшарпанной и заваленной грязными тряпками тесной ванной, и не могли насытиться друг другом. Как? – Как дети. Но вот удастся ли мне за всю жизнь насчитать еще хотя бы раз 10, когда так же гулко стучало мое сердце? Вряд ли.

Дальше я помню неотчетливо. Наступало утро. Обычное серое ленинградское утро конца октября. Дождь моросил, в разбитое окно заливалась промозглая сырость. Гости спали среди остатков вчерашнего буйства, кто где примостился. Мы пробрались между телами полегших товарищей и вышли на улицу.

Транспорт ходить еще не начинал. И очень кстати. Когда это влюбленные стремились поскорее сплавить домой своих пассий? Подозреваю, что и пассии не особенно стремятся сплавиться… И мы шли и шли, взявшись за руки, по пустым переулкам мимо трамвайных остановок, и говорили, говорили. (Вероятно, в эту минуту мне следует пустить скупую мужскую слезу по безвозвратно ушедшему времени, но я не стану этого делать.)

Трудовое население уже деловито спешило на работу, когда мы расстались у порога Ольгиной квартиры. Несмотря на бессонную ночь, спать не хотелось. И я отправился назад допивать остатнее вино и приводить в чувства помятую нашу компанию.

Синеватые лица парней, мечтавших о крепком рассоле, романтического впечатления не производили. Девицы выглядели получше, если не считать потерянных кем-то ночью кружевных трусиков. Квартира срочно нуждалась в косметическом ремонте, не говоря уже про отсутствие пары оконных стекол. Но то, что очнулось во мне, являлось родом из другого пространства и времени. И я сидел на кухне, глотая обжигающий кофе, и пялился на дождь за окном. И ничего не было лучше этого дождя. Народ тем временем удовлетворялся дефицитным пивом и был по-своему прав. Ведь дни все равно шли своим чередом.

Ольга взяла и вошла в эти дни. И мы встречались часто и подолгу. Это было просто невыносимо – оставаться без нее и одному находиться дома. Я любил ее зажмурившись. Глупая, детская, нелепая романтика? – пусть так. Но каждый новый день что-то значил только потому, что он был еще одним шагом навстречу друг другу. Остальное оказывалось всего лишь забавным антуражем.

Недалеко от дома Ольги текла река, скорее напоминающая сточную канаву с лепешками дерьма, заросшими тиной. Вдоль нее тянулась длинная пустошь, переходящая в заросли мелкого ивняка, перемешанные с чертополохом, и они продолжались до самого Залива. На пустоши выгуливали собак, и под ноги то и дело попадались следы их пищеварения. Зато в кустах весной пели соловьи. Только все это я рассмотрел уже в другой раз. Не тогда, когда мы любили друг друга. Последнюю фразу следовало бы подчеркнуть и в конце поставить многоточие. Но уже сейчас – не тогда.

А тогда мы бродили по этому берегу или сидели в кафушках, полных народу и сигаретного дыма. Мои приятели галдели, пили дешевый коньяк, танцевали и цепляли хорошеньких девочек. Я в этой ситуации оказывался сам по себе. Мы оказывались.

Я переживал тот период ломки, когда, хотя и прикрытое задорным апломбом и залихватскими прибаутками, но все еще детское мое существо (пусть будет это слово) теряло свою идеалистическую оболочку. Может быть и поздновато, но все же лучше, чем … Обойдемся без вульгаризмов. Тело требовало свое. Жизнь должна-таки продолжаться. В это время лучшее, что можно придумать, позволить событиям происходить самим по себе. И они сделают свое дело. Обязательно сделают…

Потом я лежал рядом с Ольгой и тихонько водил кончиками пальцев по мочке ее уха, шее, округлостям тяжелых грудей, еще напряженному животу и думал, что если у человека есть ТАКОЕ, то ему больше, собственно, в жизни ничего и не нужно. Какое это «такое» – определению не поддавалось – сводилось к набору слов: это тело, которое лежит теперь рядом; это ощущение, что ты кому-то действительно необходим, и этот кто-то практически полностью заслоняет собой всю остальную серую и даже цветастую жизнь. Но слова – это только слова, скорлупа которых делает невозможным добраться до подлинного содержания… Первая любовь? Первая любовь – вера, выросшая из обоюдной неуверенности… Смысл тонет в изгибах моих рассуждений. Был – и нет… Только ощущение, возникшее тогда, сводило к нулю любые логически обоснованные потуги добиваться собственной значимости. Все они разбивались о такой простенький вопросец: «А что еще нужно?»

– 

Вот ты какая… – говорил я.

– 

Какая? – шептала мне на ухо Ольга. Я пытался подобрать слова. Не находил и бормотал что-то вроде:

– 

Неумолимая…

– 

Почему? – удивлялась она.

– 

Не знаю, – чистосердено признавался я и лез целоваться.

– 

Черт-те что! – ее смех заливал мои уши.

Начисто счастлив? Бывает? – Да!

Вероятно, это состояние не может продолжаться долго. И не бывает обоюдным. И можно найти тысячи причин почему. Каждый движется по жизни с собственной скоростью. Но речь сейчас не об этом. Тогда существовало чувство, ради которого стоило жить, как бы напыщенно это не прозвучало. Чувство. Почему бы и нет? Потом оно уходило и возвращалось, но связанное уже с другими женщинами и без того катастрофического ощущения первого раза. Но пока мы были еще вместе, и будущее существовало в самой радужной оболочке. Было время понадежнее сжиться друг с другом, чтобы потом больнее потерять. Время еще было…

Мы искали любые укромные уголки. Мы суетливо наслаждались друг другом. Приятели забавлялись этим моим сумасшествием, но давали ключи от своих квартир, если родителей вдруг не оказывалось дома. И ведь мне, как ни странно, сейчас даже не вспомнить где, когда, как… Я просто ничего не видел вокруг. Так продолжалось около года… Потом она вышла замуж.

– Любовь приходит и уходит, – было сказано в ответ на мою совершенно идиотскую истерику.

Что ж, теперь я с ней совершенно согласен. Но тогда! Может быть, тогда я и начал сочинять мои рифмованные излияния. «Вир-ши» – что-то от исковерканного соверши. А совершать уже нечего. Видимо, выпустить пар по-другому и невозможно. «Последний клапан», – так сказать. Как иначе не делать трагическое лицо и не бросаться и сторону, увидев ее, идущую по коридору? Слава Богу – не бегущую по волнам. Такая вот была история. Где мораль? Морали нет, но я ведь и не герцогского роду.

Потом она родила ребенка. И пропала на год в академическом отпуске. И когда я увидел ее снова, ноги уже не дрожали. Банально? Пусть. Мы банальны уже потому, что родились от женщины. И ничего с этим не поделаешь. Более того – от нее же мы родим и своих детей. Из того самого чрева, которое сотни раз выплевывало меня из своей пасти, пока мне не выпало стать собой теперешним.

Правда и в том, что, хотя все в жизни и повторяется, ни к чему два раза наступать на одни и те же грабли. И с тех пор отношение к женской привязанности – к собственной привязанности к особам женского пола – у меня несколько изменилось. Я стал глядеть на них заведомо подозрительно. Пробавлялся мимолетными развлечениями. Если изредка и возникала с кем-то взаимная симпатия, то стоило даме заикнуться о превратностях одинокого холостяцкого быта и уютном семейном гнездышке, я тут же терялся. В смысле отчаливал, рубил швартовы, исчезал в тумане – насовсем, если и вспоминая иногда нежные глазки или стройные ножки, то ни за что не позволяя себе к ним возвращаться.

А к самой Ольге любовь, видимо, так больше и не пришла, что не помешало ей отменно закончить институт и оказаться нежданно, негаданно на нашей кафедре. И к моим исследованиям прибавилось еще одно – что же в этой молодой, породистой женщине заставило восемь лет назад так круто съехать набекрень мои мозги?…

… Застолье продолжалось. Стало жарковато. Я стащил пиджак и ослабил поднатерший шею галстук. Потом вылез из-за стола и наложил руки на тело своей партнерши. Миша Шуфутинский проникновенно хрипел про третье сентября и его последствия. Музыка соответствовала. Замедленно кружились разномастные пары. И было хорошо и уютно прижимать к себе гибкое, податливое тело и не думать ни о чем. И запах духов – такой тяжелый и изысканный – скорее всего «Злато скифов» – внушал состояние почти ностальгическое…

– А помнишь, как нас с тобой как-то на лугу в Павловске собака разнюхала? Она так лаяла, бедная, – Ольга очень тонко рассчитала вопрос, и я чуть было не сломался.

– У меня на этом месте амнезия.

– Значит, помнишь…

– Если ты думаешь, что твое существование в этом мире кто-то из знакомых может безнаказанно оставить без внимания, то ты сильно сомневаешься, – пришлось сказать заведомую глупость и улыбнуться в придачу. Улыбка часто приходит на помощь в самых безнадежных ситуациях. Но сейчас ничего такого не было. И я продолжал, опережая ее следующую фразу:

– Не думаю, что стоит разыгрывать на публике мелодраматическую сцену. Лучше уж будем друзьями, хотя это и невозможно.

– Почему? – в ее глазах появился вопрос.

– Я не говорю о нас с тобой. Просто невозможно между мужчиной и женщиной. Слишком разные они … м … люди.

– То есть, когда кончается любовь, не о чем больше говорить?

– Когда любовь кончается, действительно, говорить больше не о чем. Если она кончается, – втянув ее в дискуссию можно было немножко расслабиться. – И не обязательно любовь. Привязанность и прочая всякая чепуха.

– Чепуха? По-твоему, в жизни кроме инстинктов ничего стоящего больше и не существует, – Ольга даже слегка запуталась в последних словах. Она убрала со лба выпавшую прядку и заправила свой мизинец под воротник моей рубахи.

– Может быть, только инстинкты и существуют. Но мы сейчас толкуем о дружбе мужчины и женщины. А это са-а-авсем другое дело.

Музыка кончилась и началась снова. Но я успел воспользоваться паузой, чтобы отползти на положенное расстояние и там удержаться. Держаться до последнего. «Умираю, но не сдаюсь!»…

Попробуй-ка, удержись при такой партнерше!

Мы подошли к закускам. Я налил ей полный бокал шампанского из заранее припрятанной бутылки. И сам удовлетворился рюмкой водки. Чин – чин. Все столы покрылись объедками и пустой посудой. Лица собеседников пошли пятнами. Кое-кто, помня о супругах, уже перешел на кофе с тартинками. Но оставались и стойкие бойцы. Леди-аспирантки переходили из рук в руки. Господа-профессура омолаживались, обминая их «юные, трепетные» тела. Еще век назад этим девицам надлежало уже лет пять, как быть плодовитыми матронами – хозяйками семейств. Но мы живем в эпоху затянувшейся молодости. И, слава Богу! И затянувшейся старости. Вот тут я опять скромно ставлю многоточие.

За моей спиной протиснулась к застолью и уселась рядом Катя:

– Я посижу с вашим столиком. Уж ноги болят… – она вытирала пот бумажной салфеткой и продолжала щебетать, одновременно пережевывая только что засунутый в рот кусок колбасы.

Трудно подыскать двух более непохожих друг на друга женщин. Изысканной классичности Ольги, которая читалась во всех лениво-обволакивающих повадках и почти незаметно подчеркивалась манерой одеваться и благоухать, была противопоставлена потрясающая непосредственность. Катя – сущая бестия с наивными глазами. Маленькая, прикрытая ярким набором развевающихся тряпок, взбалмошная девчонка с жестким умом сорокалетнего мужчины. К этому прилагался вздорный характер, тонкий задиристый голосок, тонкий, почти восточный рисунок лица и взгляд, в котором сплошные вопросы. Катя любила играть в глупышку, и, может быть, иногда переигрывала. Не мне судить, тем более что я бы все равно ее предпочел… «Каламбине позволено все!» – Где, если не в этом и есть сермяжная правда жизни?

– Представляете, еще год назад этому папе я экзамены сдавала. И тряслась перед ним как дура набитая. А теперь он мне в кавалеры мылится. Ха!

– Я смотрю, у тебя неплохо получается – вливаешься в коллектив, – ехидно проворковала Ольга.

– Лишь бы коллектив в меня не влился!

«Туше!» – констатация факта. Так, полагаю. Гром «музыки боевой» на время затих. Меняли кассету. Двое в углу заголосили: «Из-за острова на стрежень». Дамы и кавалеры отлепились друг от друга. Не знаю, кто от кого больше. Обошлось без истерик. Публика разделилась на пьющих и курящих. И по коридору поплыли клубы дешевого папиросного дыма.

Я выскользнул за дверь, чтобы немного освежиться и двинулся к лабораторному залу. Его дверь оказалась запертой изнутри. За ней раздавались ритмичные хлюпающие звуки. «Вот и слушай теперь разговоры о падении нравственности современной молодежи», – Углубим тему? Фиг!

– Только не в меня… – долетел из-за двери женский всхлип, и я почти угадал, кто это. Хмыкнул и двинулся дальше – в направлении туалета. Несколько раз плеснул в лицо холодной водой. Вернулся.

Компания юнцов за столами заметно увеличилась. Нас стало семеро, возомнивших себя интеллектуалами. Трое парней и четыре молодые женщины в возрасте немногим за двадцать. Это мы и представляли пока еще зреющее поколение научной мысли. Никакая не «великолепная семерка» и уж тем более не «семеро смелых». Скорее привычка или заурядная боязнь перемен. Вот кто-то и остался. Так всегда бывает, даже если этот кто-то ты сам. Оставались. И более того – пытались что-то там делать. Тут надо сказать сакраментальную фразу: «Потому, что не умели ничего другого». Ну, надо, так надо. Почему бы и не сказать? Тем более что я здесь, в этой компании, чуть ли не ветеран.

Костя и Павлик только-только начали клепать свои диссертации. А Татьяна с Маринкой, те и вовсе не решили, а надо ли им и делать что-нибудь обнаученное или лучше подобру-поздорову замуж сигануть. И если бы подвернулся «нормальный мужик», вопрос этот решился бы совершенно однозначно. А еще двое – это Ольга с Катенькой. Вот и весь круг. Но скорее всё-таки многогранник.

Разговаривали все одновременно. И я почти не слышал отдельных реплик, только ощущал на собственном лице бессмысленную улыбку.

– Пить!.. пи-и-ить! – пристанывали девицы, опорожняя остатки шампанского, – Ну вот и ладушки…

– Грибы у тебя классные, Серж! – чеканил Павел, – Возьми меня с собой как-нибудь. Я больше никому не скажу.

– Как твои дамы бальзаковского возраста? – приставала Катя к Константину, – От них же потом пахнет.

– Нет, духами воняет! Да я сам уже наполовину женщина бальзаковского возраста. Так что запах тела мне как дым отечества…

– На какую половину?

– Чего?

– Женщина, говорю, на какую половину? – Марина залила в себя бокал игристого и теперь ожидала результатов.

– На ту, собственно говоря, что выше пяток. – Костя сохранил озабоченный вид. Он всегда делает серьезное лицо. Даже когда принимает алкоголь в больших количествах. Одно слово – натура.

Я посмотрел на Татьяну. Она улыбнулась мне. Я улыбнулся в ответ, но больше ничего не ощутил. Снова перевел взгляд на Ольгу, которая рассматривала мою персону сквозь бокал с бегущими пузырьками. «Проклятье! У меня краснеют уши!…». Слава Богу, антракт уже закончился. Снова началось хаотичное движение подвыпивших людей. И это решило все проблемы. «You are so beautiful» – стонал Джо Коккер. Мы дружно двинулись танцевать.

– Разрешишь тебя пригласить? – приладилась ко мне Катерина

– Извини, но этот танец уже обещан мне, – Ольга научилась говорить все свои фразы совершенно ровным тоном. Еще один штрих к портрету Незнакомки.

– Ангажирован, значит.. Какая популярность у … – Катя отвернулась и начала строить глазки Павлу. Окончание ее фразы я уже не услышал. Все танцевали. Ольга плотно прижималась ко мне, и я начал терять ощущение реальности. Почти кошачьим чувством поймал на себе пристальный взгляд Любови Александровны – нашего ученого секретаря. «Смотрит и смотрит. Мне-то что». Голова Ольги прилегла на мое плечо. Мы молчали. Я перебирал глазами оставшуюся публику. Все были увлечены собой и, кажется, довольны – ритуал соблюден. И завтра мне можно отоспаться, и не идти с утра пораньше разбирать послепраздничный бардак и мыть посуду. Мне это простят. И самое лучшее, что еще остается – опустить на эту сцену занавес.

Мы шли по улице. Подсвеченные ночным светом улицы. Аптека… Город похож на огромные рабочие соты. К тому же тепло, и нет дождя. Мы свалили с торжественного сборища всей гурьбой и двигались к метро, весело перебалтываясь друг с другом.

– Ты проводишь меня? – спросила Ольга так, чтобы слышно было только нам двоим.

– Я бы с удовольствием. Но еще твой муж по дороге попадется. Придется отношения выяснять. Не дай Бог, до мордобоя дойдет. Куда я потом с фонарями, разве что подъезды освещать.

– Ничего он не увидит, и выяснять не будет. Ладно, пока. – Она повернулась на каблуках и пошла в другую сторону, слегка кивнув ребятам головой.

«Только не надо смотреть ей в след! Но как же от этого удержаться?» – Ольга отошла немного и, остановившись на освещенном месте, начала очень внимательно перебирать вещи в своей сумочке. Мне предоставили шанс. И я как всегда его не использовал. Мы двинулись дальше.

– Ну что, орава, айда ко мне, – скорее заявил, чем спросил Костик и сгреб девочек в охапку, – Рано еще на покой!

Таня с Мариной лепетали что-то про «совсем поздно», про маму с папой и дядей Петей, но уже пошли с ребятами. Павел присоединился. Только без меня. Новоиспеченному кандидату хотелось одного – спать, или трех – спать, спать и спать. Или, по крайней мере, идти вот просто так по этому большому городу, рассматривать мозаики ночных окон и не думать о том, что будет завтра. Волны Леты захватили меня. Метро уже совсем рядом. А там – только войти в его мясорубку – и уже дома. Благодать!

– Ну что, дарагой, – дернула меня за рукав Катерина, благоухая вином, табаком и духами, – если ты нашу светскую львицу отшил – мне тут и вовсе делать нечего… Смотри, совсем внимание обращать перестану.

Мне осталось только неопределенно улыбнуться в ответ. Похоже, мой вид говорил сам за себя. Она чмокнула воздух над моим ухом и убежала догонять уходящую компанию. «Пока, дарагия!»

«Пора, мой друг, пора». Но не тут то было!

Через квартал меня размеренно догнал Павел.

– Ну их к чертям, устал я сегодня, – пояснил он.

– А как же Костик?

– Ты что Костика не знаешь? Его на всех хватит! – Некоторое время мы шли молча. Иногда я люблю так ходить и не испытываю от этого ни малейшего стеснения. Иду и все.

– Что молчишь, учишь афоризмы для новой роли? – поинтересовался Павел.

Что можно сказать в ответ? Только пожать плечами.

– Не обижайся. Это я от зависти. Ты вот уже защищенный. А мне еще пахать и пахать.

– Ничего особенного. Это как у роженицы – все в свой срок. Сильно упираться не будешь – не разродишься во время, так они, – я показал пальцем вверх, – сами тебя разродят.

– Жизнь.

– Пожалуй. Тут только важно, какой знак в конце поставить. Кстати, что скажешь о работе?

– А чего о ней говорить, – он сделал многозначительную паузу, – работа как работа. С этим нормально. Ты ведь не в Эйнштейны собрался?

– Мне своей фамилии хватает. Ты прав. Дерьмо все это.

– Ну, тогда все дерьмо.

– Может быть.

– Слушай, старик, – вдруг сменил тему Павел, – а с Ольгой у вас что?

«Ах вот как! К каждому ларчику свой ключик», – и вслух, – Ничего, как видишь. Мы ста-а-арые знакомые. Она шикарная женщина. И только. Учились вместе. Дружили даже. Про то, что старая любовь как старые раны не верь. Выдумки и враки.

– То есть у тебя на нее пока никаких планов?

– Никаких… Пока…

– Темнишь, ты, друже.

– Темню, – чистосердечно соврал я в ответ.

– Вот и здорово. Ребята мы хорошие. До свар по поводу мест и званий еще далеко. Как до неба. И я не хотел бы, чтобы сейчас недоговоренности делать. Чтобы между нами… м… стояла женщина, – Павел перешел на уверенный тон.

– Так она ведь лежать будет… Извини. Это я сам не знаю, что плету. Да и муж с ребенком там в команде на корабле. Абордажем тут не обойтись… Или?

– Нет. Будем считать, это рекогносцировка перед боем.

– Во хватил. А если крепость возьмет да и сдастся на милость победителю. Что делать-то будешь?

– Ну, не знаю, – сквозь щели в забрале показался двадцатилетний мальчик. – Там посмотрим, об чем гадать, – и мы снова надменны и безукоризненны. Или наоборот. Да какая разница!

Павел – парень видный. Выше меня и шире в плечах. У него черные волосы, черные глаза и прямой нос. Никаких героических прибамбасов типа тяжелого квадратного подбородка или многозначительной складки меж бровей нет. Но лицо волевое и по-своему красивое. Все это вместе с его неотразимой уверенностью в себе должно на многих производить впечатление. Куда мне с ним конкурировать! Главное – зачем? У меня свой стиль. И пока нам, действительно, нечего делить. Ольгу? Катю? Еще кого-то? Ерунда. В этой области нет никаких вакансий. А работа? Поживем – увидим. Павел как будто прочел мои последние мысли.

– Слушай, а что у тебя с шефом?

– Ну, уж не любовь – это точно.

– Что не любовь, мы и невооруженными глазами видим. Как-то ты выпал из фавора.

– Значит, времечко пришло. Слишком близко сходиться с кем-то на службе – обрекать себя на верный скандал. Запиши себе где-нибудь. В будущем пригодится.

– Карнеги ты наш.

– Ну, Карнеги не Карнеги. А кое-чему выучился. На своей шкуре, между прочим. А этот твой Карнеги же и говорил: «Бойтесь тридцатилетних». Вот они и боятся.

– Каких тридцатилетних?

– Неважно. У нас сейчас акселерация с эмансипацией. Поэтому «бойтесь тех, кому двадцать пять!» А если серьезно, шеф, вынырнув из очередной загранкомандировки, вдруг остался без иллюзии незаменимости. Может ли у человека быть недруг больший, чем тот, кто лишил его иллюзий.

– Не много ли на себя берешь? Может, ты его ненароком еще и невинности лишил?

– Ладно, погорячился. Скажем иначе. Если оперился, да еще почирикать захотел, лететь тебе с насиженного места. По-другому не бывает. Сильнейший расталкивает всех остальных, и так возникает научная школа. Потом ему остается сидеть и бдеть (прости за выражение), чтобы новые дарования не народились.

– «Человек человеку волк», – процитировал Павел. – Возможно, ты и прав. Ладно, не горюй. В нашем болоте все равно все тиной занесет.

– Волки – они тоже в стаи собираются. Слушай, а где у тебя носовой платок?

– Какой?

– Ну, ты же мне сопли подтирать собрался.

– Опять хохмишь. Ты, дядя, сегодня весь колючками покрылся. Подожду, пока побреешься. Кстати, мне на автобус, – он по обычаю крепко сжал протянутую руку и вскочил в опустевшее транспортное средство. Меня ожидало чрево метро. И уже эскалатор медленно тащился вниз, вынося для рассмотрения текущие навстречу лица. «Я был всесилен как Саваоф, но мир оказался скуп. День разливался сотнями строф, но влился в одну строку», – такие выплыли мысли…

Возбуждение вечера медленно перетекло в усталость. Было достаточно поздно, и в электричке нашлись свободные места. Я плюхнулся на одно из них и, чтобы не уснуть, принялся разглядывать пассажиров. Прямо напротив сидела дама лет сорока пяти в дорогом бежевом плаще с большой ярко-синей сумкой на коленях. Это цветовое несоответствие сразу оцарапало мой взгляд. Но не только оно. Сумка была приоткрыта, и из нее высовывалась морда белого персидского кота. Глаза животного затравлено шарили по внутренностям электрички. Периодически кот издавал то ли вой, то ли хрип и начинал биться в своем узилище, стараясь выцарапаться наружу. Хозяйка пихала его назад и, когда ей это удавалось, задергивала молнию почти до отказа. Кот, совершив еще два-три бесполезных рывка, замирал, прильнув носом к оставленной щелке. Передышка. Женщина доставала носовой платок и раз за разом пыталась оттереть кровь с уже изрядно располосованных рук. Кровавые пятна заляпали всю сумку и полы плаща, но она не обращала на это никакого внимания. Кой-как обтеревшись, хозяйка снова пыталась дать своему любимцу возможность высунуть голову. Животное тут же повторяло свою отчаянную попытку.

– У него воспаление легких, – извиняясь, объясняла дама своей соседке, сердобольной старушонке с ошарашенным взглядом, – были мы сегодня у ветеринаров, а они только снимки сделали и отправили домой. Мол, завтра продолжим. А ему все хуже и хуже. Везу в неотложку. Господи, и так всего боится, а тут еще такое несчастье. Дышать ему… – Электричка тронулась, и я не расслышал окончания фразы.

«Почему она едет в метро, а не взяла машину? Или врача на дом? – Мысли проплывали вялые и пресные как кефир с похмела. – Или ухоженный вид – сплошная видимость. Остатки былой роскоши, да какой там роскоши – просто остатки. В то же время перс – большие деньги. Однако тварюжку жалко. Бестолковые эти бабы…» Кот немного приутих в своей камере. Женщина в очередной раз попыталась привести в порядок лохмотья кожи на руках. Безрезультатно. Соседка что-то тараторила ей в самое ухо. Было ясно, что хозяйка кота не разбирает ни единого слова. Не до того ей.

Сумка больше не шевелилась. И поэтому женщина заглянула в нее снова. Вот тут кот и рванулся. Рванулся так, будто пытался выдраться из собственного тела. Сбежать от кого угодно. Даже от смерти. Но хозяйке удалось перехватить и этот бросок. Она вцепилась обеими руками в уже наполовину появившегося из сумки зверя. И, несмотря на то, что кот, утробно визжа, кромсал зубами ее ладонь и, растопырив когти, отчаянно загребал лапами, погрузла его обратно. Животное сразу затихло. Она, не отпуская кота, осторожно перебирала пальцами его шерсть, и что-то по-матерински нежно шептала в сумку. Вдруг губы ее остановились, и глаза стали округляться, превращая лицо в трагическую маску. Женщина резким движением расстегнула молнию и выхватила из сумки перемазанную кровью белую тушку, поднесла морду кота к самому лицу и секунд десять смотрела на него

– Все… Все.. Умер… Гады.. Гады, гады! Чтоб вам всем! – пассажирка заверещала, голос сорвался.

То, что только что было котом, хозяйка швырнула назад в сумку и рванулась к дверям по ногам шарахнувшейся от нее соседки. Я поднялся и пошел следом. Была моя остановка. «Хороший пролог для новой жизни, – вылезла откуда-то сонная мысль, – А все-таки жалко тварюжку».

На выходе меня ждала неожиданно промозглая погода и совершенно пустая улица. Даже бомж – старожил этих мест куда-то убрел в такую ночь. Центр города напоминал летучий голландец с расправленными парусами. В нем ощущалась жизнь даже без живых существ. Ночь перевалила на вторую половину. Взгляд уже настолько привык к этому пути, что совершенно не цеплялся за архитектурные изыски. Только вежливо отметил, когда довел меня до родной подворотни. «Вот парадный подъезд… По каким-то там дням». А ночам? Это уже современная практика. Старинная лестница с облетающей штукатуркой, грязью, пакетами с остатками клея, окурками и запахом кошачьей мочи и странными витражами. Первый этаж. Дверь квартиры с несколькими кнопками звонков на косяке. Недра коммуналки. Дома. Оставалось только стащить с себя выходной мундир, навестить туалет и почистить зубы. Я уже засовывал ногу под одеяло, когда зазвонил телефон.

– Здравствуй, милый, как дела? – произнесла трубка.

«Вероника!» - и, боясь показаться чересчур радостным, – Сплю.

– Мне попозже перезвонить?

– Нет. Что ты. Никогда! Ни в коем случае! Извини… Пожалуйста, – последнее слово мои губы почти промурлыкали.

– Да ведь я и не обиделась вовсе. Ну же, все-таки, как дела? Или можно сразу начинать поздравлять? Ты ведь у нас такой умненький, – по голосу было слышно, что она улыбается в трубку. А когда она улыбается, глаза ее светятся, и на щеках появляются ямочки. – Я от мамы звоню…

– Ушла уже? Совсем? – Я замер, потряс для большей убедительности головой, но так и не понял, какие же чувства вызывает у меня услышанная только что такая долгожданная фраза. Зыбкость наших отношений превратилась уже в неизменность, незыблемость и задавила всякие надежды на перемены. Даже в худшую сторону.

– Нет еще… – Молчание. Но мне не хотелось его прерывать, – подождем до конца отпуска… До начала. Мы же с тобой. Только два дня осталось. Потерпи, заяц.

– А завтра? – выдохнул я, наконец.

– Завтра у тебя «группа товарищей». Не стану в нее соваться.

– Почему?

– Потому, что еще не время. И не собрана я совсем… – «Продолжаем играть в прятки». А в телефоне уже звучало. – Да, да, мама, сейчас иду.

– Не клади трубку! – взмолился я.

– Мама совсем расклеилась. Мне нужно тут похозяйствовать немножко. Не грусти, малыш. У нас целых две недели впереди.

– И целая жизнь.

– Согласна… – она почти бросила трубку, чтобы кавалер не успел зацепиться за следующее слово и удержать у аппарата.

Я еще какое-то время стоял с этой штуковиной в руке и закрытыми глазами, представляя, как Ника запахивает легкий халатик и спешит по коридору. Длинные русые волосы небрежно перехвачены массивной заколкой. И вот я стою, а она уходит от меня по коридору. Ее маленькие ступни тонут в ворсистом ковре. И тишина движется вместе с ней. Как часто потом всплывал передо мной этот образ. Но тогда у него были только одни цвета – колорит осуществления желаний. Я осторожно пробрался в постель, чтобы не спугнуть ожившую ирреальность. И она плавно перетекла в сон. И ей некуда было от меня деться. Мальчик с барашком грозил пальчиком со старинной картины в массивном позолоченном багете. И его улыбка еще не казалась мне такой зловещей.

Однако сон плыл дальше, странным образом трансформируя события прошедшего дня. В сумеречном небе натянулась струна, и по ней разгуливал белый персидский кот. Он улыбался не хуже чеширского и чертил в воздухе невесть откуда взявшейся указкой кабалистические знаки. Линии багровели, и письмена становились видимыми, но это ни капли не приближало меня к их пониманию. Потом по законам жанра указка превратилась в черный двуручный меч, которым кот с размаху рубанул по струне и полетел вниз. Его глаза стали моими. И в ощущения ворвалась тошнота ускоряющегося падения… Вслед за ним на меня обрушился новый день.

«Разрешите познакомиться!» – я вылез из душа, доковылял до комнаты, скинул халат, встал перед большим антикварным зеркалом и попытался принять величественную позу. Получалось не очень. Но голову следовало чем-то занять. И чёрт с ним, со стариком Фрейдом и его толкованиями сновидений.

Из зеркала меня с любопытством разглядывал молодой человек лет двадцати пяти. Среднего роста с довольно стройным и гибким телом. От Homo superior не прослеживалось ни единой черточки. Мышцы, хоть и не дрябловатые, не несли на себе никаких следов долгих и плодотворных физических упражнений. Не то чтобы совсем хилон, но… Ноги скорее длинные, чем короткие. И все тело – вполне пропорционально. «Спасибо маме с папой!… Ну и повезло же мне, – продолжил я неуверенно. – А что, как возьмусь еще…» Эта заява была еще похлеще, чем «Вот как возьму, да и брошу… Запросто!» На последнем слове оптимизм окончательно иссяк. Осталось только похихикать. И то скорее, чтобы заполнить образовавшуюся паузу.

Покалякаешь так в пустоту и вроде бы вылез из скорлупы одиночества. Того одиночества, которое всегда с тобой. Даже в толпе, и даже скорее всего в этой толпе. Даже в компании, даже в узком кругу. Того, которое в конце концов становится частью существа, и тогда пресловутое «второе я» превращается в голос за кадром, уже совсем не обращая на себя внимания. Какое там раздвоение личности! Самый, что ни на есть человек. Человек, который звучит??.. Homo, который ездит на метро, который не создает проблем, и поэтому никому не интересен. Следующая ступенька после человека толпы. Знать бы еще в какую сторону… «Только экскурсов в области мировоззрения мне сейчас и не хватало».

Я повернулся, ткнул пальцем в кнопку телевизора, постепенно пропитываясь потоком новостей, и почти физически ощутил себя пронизанным тысячами радиоволн и каналов вещания, а собственные мозги – приемником, настроенным на единственную волну – меня самого.

«Тонкие кисти рук, длинные пальцы, маленькие ушки, светлые волосы – между тем констатировало мое сознание, – лицо…» О лице говорить сейчас было трудновато. Голубоватые глаза, и так не отличающиеся своими огромными размерами, заплыли, и под ними красовались мешки почти серого цвета. Губы, хотя и крупные, но скорее безвольные, чем чувственные, потрескались и представляли довольно жалкое зрелище. Щеки ввалились, еще более оттеняя крупные, почти восточные скулы. Все это вместе являло в общем смазливое и подвижное лицо чухонского типа. Той самой угро-финской расы, которая гоняла по местным болотинам свои «утлые челны» еще до прихода российского императора. И это притом, что я чертовски походил и на мать, и на отца. А они с этим народом ну никакой связи не имели. «Влияние географических факторов на формирование фенотипа человека». А что, взять, да и обнаучить это дело? Маразм!

Я поднатужился и мысленно приподнял попавшуюся на глаза десятикилограммовую гантель поближе к потолку, но тут зачесалось левое ухо: «К чему бы это?» И оставленная без присмотра железяка оборвалась вниз, прошив дом до основания фундамента. «Ремонту бы теперь, будь мероприятие всамделишным!»

Лучший друг физической культуры вытер натруженный пот со лба, отступил на шаг назад и чуть не полетел, споткнувшись о мольберт. Спасло пианино, которое, приняв мою неуклюжесть, взвизгнуло всеми бемолями и диезами.

– Фу.., – отдышался, – утро молодого … сам не знаю кого. Болтаюсь здесь как в проруби. Художественный кавардак, понимаете.

Этот «кавардак» давно прижился в моем обиталище и превратился в заурядную свалку. На мягкой мебели прошлого века валялись носки недельной давности вперемежку с газетами, пакетами и еще каким-то бельем. Из-под дивана высовывались горлышки бутылок от кефира и других жидкостей. Все горизонтальные поверхности, за исключением спального места были завалены книгами всевозможных жанров и размеров (попадалась и научная литература), красками, тушью, перьями, кистями, карандашами, бритвенными приборами, пустыми флаконами от парфюмерии и одинокой банкой с одеколоном «One man show», еще листами, изрисованными разными страшилками, женскими телами и совсем непонятными фигурами (терпи, читатель), компьютерными дискетами, видео и аудио кассетами и прочими разными безделушками, начиная от прошлого века и до наших дней. И все это, включая сервант-горку с изысканной, но изрядно постаревшей посудой, сундуковатые 90-ватные колонки, сундуковатый цветной телевизор, видавший виды компьютер и картины на стенах – адскую смесь испанского классицизма и поздних передвижников – устилал многомесячный слой пыли, в отдельных местах уже напоминающий бархатное покрывало. С этим нужно было что-то немедленно делать. Немедленно, но не сейчас. Сейчас необходимо заняться производственным вопросом. Произвести из мухи слона или изощриться и – из слона муху. Последнее точно не потяну. Но бумагами заниматься все равно придется. Оформление, отправление, загрузка, выгрузка. Потом отъезд крыши в дальние края. Вместе с башней.

Написал дисер, дружек, думал на покой пора. Ан нет, грузи в страну макулатуру. Или ныряй поглубже, чтобы оно уж как-нибудь само. С великой надеждой на «само» (оно же русское авось) я и собирался поговорить с начальством и как можно скорее свалить на Юг. Билеты и путевки на двоих уже в кармане....

Выход на кухню, которая потому что было то ли слишком рано, то ли слишком поздно, но пустовала, походил на праздник. И мне никто не мешал жарить яичницу на полном огне, так что сковородка пыхтела и разбрасывала масло во все стороны, а потом запихивать ее в рот, обжигаясь и урча от удовольствия. Наконец, выпить чаю и не мыть за собой посуду. Радость жизни! Вечером будет маленький разгуляй. Вот тогда-то все и уберу… Что останется.

Тезис о том, что коммунизм скончался в коммуналках, не выдерживает никакой критики. Ребенок был мертворожденным, хотя покуролесил всерьез и надолго. Призрак, понимаете. «Мертвых в землю – живых за стол» – давняя поговорка. Только если это стол с коммунальной кухни… сами знаете. Дурдом на каникулах. Кто бы это еще моей бабушке объяснил? После краткосрочного круиза на лесоповал она до сих пор на шепот переходит, когда я про политику загибать начинаю.

– Бабушка! – говорю я, – свобода слова на дворе!

– Рефлексы, Сереженька, великая сила. Никуда от старика Павлова не денешься. Возраст уже пришел, чтобы монстров всяких бояться. И вовсе не тех, о которых ты подумал. Есть, знаешь ли, у меня карманный экземпляр. Его-то и почитаю. А больше, и спрашивать будешь, не скажу.

– Ну, нет, так нет. – Не до того мне было. Да и сейчас не до того…

Забегая вперед, отмечу, что историю семьи своей знаю я попросту скверно. И причин этому несколько. Первая, наверно – это нелюбовь к выделению себя из «массы народной», пошедшая еще с отца, на которого я с детства привык равняться. И впитана она была им если не с молоком, то с миской детдомовской баланды, когда Васильцевы младшие были эвакуированы из блокадного города, где оставалась работать их мать (моя бабушка). Да и сама бабушка говаривала:

– Что вспоминать, Сереженька. Жили как жили. Не было в нашем роду градоначальников. И городских сумасшедших тоже – Бог миловал… Фабула проста как очередное повторение.

Деда мне даже представить трудно. Он остался лишь на паре фотографий и в каллиграфически ровном, бисерном почерке нескольких писем с фронта. Одно из этих фото в строгой рамке с золоченым кантом и сейчас стоит у меня на столе. Черноволосый высокий мужчина в долгополой полувоенной шинели с живыми слегка навыкате глазами на скуластом удлиненном лице, а рядом – эффектная высокая (почти его роста) женщина в приталенном по тогдашней моде пальто с подбитыми ватином плечами и горжеткой из чернобурки. Даже когда я разговаривал с ней почти пятьдесят лет спустя, та женщина высвечивалась мне сквозь сетку морщин и старческую отечность…

Я остановился у шкафа, раздумывая, во что бы облачиться. Вчерашний день получился вывалившимся из общей канвы. Но это вовсе не значило, что не надобно туда возвращаться. А значит… Значит должна сохраняться последовательная непоследовательность. И в одежде тоже. И, если неделю носишь один костюм, на следующей – одевай другой. А еще лучше свитер. Не можешь сменить тряпки – меняй одеколон или прическу. Но не каждый день – раз в неделю. И тогда имей любые взгляды. Ни авантюристом, ни консерватором никто не обзовет.

Предстоящий день еще грозил обернуться официозом. И приходилось соответствовать. Я выбрал старомодную твидовую тройку мышиного цвета. Прикинул к ней выражение лица и галстук (не слишком пестрый). «Сойдет!» И двинул на работу. Дорога была повседневная, потому совсем не отвлекала. Мысли сходились к характеру времени, которое то спит, то вдруг собирает события в комок, связывая узлы из нервов и судеб. Потом обрыв и новая спячка. Вселенский закон раскручивающейся спирали, которую вначале надо все-таки закрутить.

Маятник ее протяженности приближался и удалялся, становясь по мере удаления все расплывчатей и неразборчивей. И то, что я продолжаю двигаться по его траектории, вовсе не делает меня рабом. Да, я хожу, говорю, думаю, чувствую и, главное – жду и надеюсь как миллиарды прошедших уже по этому пространству-времени. Маятник качнулся, и их нет. А я пока есть. Вписываюсь в обстоятельства и повторяю чьи-то мысли. Но мое повторение приносит новые оттенки и расставляет другие акценты. И в том, что меня ожидает, продолжает сохраняться неопределенность, а, значит, и возможность выбора. И все будет хорошо (в теории)…

Но вот уже предстоящий разговор с начальством «по существу» вполз в мое настроение и выдавил оттуда все остальное. Я старался не накручивать себя заранее. И не мог.

В назначенное время кабинет шефа был закрыт.

«Ну, заперто, так заперто». Нашлись еще дела по завершению вчерашних посиделок. Мы выпили кофе с остатками тартинок. Мужская часть коллектива, а за одно с ней и молодёжь, еще не явилась. Приходилось отдуваться и за тех, и других. Но кафедральные дамы смотрели на меня почти что ласково. У русского народа есть добрая традиция неопределенно нежно относиться к калечным и каторжникам. Прикинься, что помираешь, и, пока не успел надоесть, будешь самым горячо любимым. Можно, конечно, и без общественной любви обойтись, но иногда очень хочется. Фетиш, одним словом.

Разговор тек сам по себе и ни к чему не обязывал. Слух почти не впитывал произносимых фраз, тем более что напряжение не спадало. Ожиданье, ожиданье. Кто тебя рассудит, кто тебя убьет. «А можно бы и запомнить…», – подсек я собственную мысль как жереха на перекате.

– Ну, вот теперь диссертацию на стол, и жениться можно, – речи перешли в нормальное русло.

– Нужно…

– Конечно, уже пора. А то захолостякуешь. И не выберешься потом…

– «О чем можно разговаривать с женщинами? – Про любовь (стадия самая увлекательная), про замужество, … а потом – какого цвета стул у твоего ребенка… Вот теперь я точно не прав!»

– А куда сейчас нищету-то плодить?..

– В любой жизни, поганая она или нет, – с проворством джина из бутылки (он же рояль в кустах) в комнату впорхнул неунывающий старикан Эзра Довидович и плюхнулся на подвернувшийся стул, – а мы таки должны искать наши ценности. И нечего нам здесь острить насчет домашнего очага, – тут он плеснул в рот остатки вчерашней водки, засунул следом бутерброд со шпротами и на время умолк. «Как Ваши очки?» – хотел было я поинтересоваться, но не стал. В этот раз наш пенсионер увлекся ролью несгибаемого оптимиста, и не стоило ему мешать.

– Ну кто, кто, а Серега выкарабкается. Вот увидите. Ты их не слушай. Появится бейбик, будешь совсем по-другому на мир смотреть, – продолжалась дамская беседа.

– Это мужик-то по-другому будет на мир смотреть? – вдруг встряла в разговор одинокая Екатерина Ивановна. – Мой вот так смотрел, смотрел, да и отвалил по добру, по здорову.

– Значит, держала плохо.

– Была нужда…

– Да нет. В самом деле… – мне удалось выдержать паузу, – я хочу, да никак не выходит…

– Вы только послушайте этого ангелочка с голубыми глазами! – Эзра чуть не подавился очередным бутербродом. – Вот из-за этого у нас таки в жизни и получается всякая галиматья. Ни Боже мой!… – Договорить ему не дали.

– Это у тебя-то?!

– Все легенды и домыслы. Видимость одна.

– Какая видимость? Смотри сколько студенточек вокруг. Я понимаю, это мы сотрудницы – существа неопределенного пола.

– Ну…

– Да, мельчает народ. Раньше после защиты дня по три гуляли. Ты не думай – это не намек. Просто старуху, – кокетливо так сказала, – на воспоминания потянуло… Вот Гриша Федулин. Огонь был парень. Ты его не застал? Спился голубчик. Допекли друзья-приятели. Красавчик такой. А на гитаре как играл… Полфакультета в него влюблено было. И я тоже… Только в лабораторию войдет, у девок уже посуда биться начинала. А он все выбирал, да перебирал. И работал же ведь как вол. И в колхоз, и в самодеятельность тоже. А заявы на него писали особенные. Партбюро, конечно, реагировало. А парень ну ни в какую. Сплетни. Слезы. Так и вылетел отовсюду. Потом переводы какие-то делал… С трех языков. Гляжу раз, идет мимо окон. Грязный весь и руки трясутся. Да так и пропал. Да..

«Вот тебе и curriculum vitae – краткое жизнеописание. Трагедия, между прочим. У меня, например, и этого бы не набралось…»

– Сергей Николаевич! Вас к шефу! – появилась в дверях кафедральная секретарша с экзотической польской фамилией Пиневская.

– Иду, пани, – и я двинулся на ковер. Профессор Дмитрий Андреевич Утробин относился к плеяде ученых, завершавших научную деятельность периода развитого социализма. Моложавый, слегка за пятьдесят, безумно талантливый, энергичный, самолюбивый и обидчивый. Как и все люди, добившиеся всего в жизни только силой природного интеллекта и постоянным околопредельным напряжением сил, он являл собой образчик божка на троне и свято блюл культ собственной личности. Я не думаю, что все можно свести к неврастении помноженной на манию величия или пресловутый комплекс отличника. И все-таки постоянно удивлялся глубине и неординарности его идей и ничуть не меньше – мелочности и подозрительности этой натуры. «А сам-то кто?» Не исключено, что это – заурядная болезнь возраста. Разновидность склероза. Обычное желание подольше сохранить обретенную значимость и тем самым отодвинуть старость. Пусть даже внешне. Или присущая одаренным людям потребность считать себя лучше всех остальных. Я не думаю, что это вообще возможно – избегнуть тактики кукушонка. Все понятно. Пока не касается тебя самого.

Профессор вышел из-за стола, сделал несколько шагов навстречу и жестко пожал потянутую руку. Его паучья хватка всегда действовала на меня деморализующе. Даже сильней, чем прием у дантиста. Пришлось стиснуть зубы и смачно выругаться про себя, чтобы отделаться от гаденького чувства собственного бессилия. Он улыбнулся, не разжимая губ, и снова уселся в свое роскошное кресло.

– Присаживайтесь, Сергей Николаевич.

«Спасибо, я так постою», – чуть было не сорвалось с языка. Но я уже взял себя в руки и стал думать о покупках, которые должен был сделать на сегодняшний вечер. Нужно взять пару кило колбасы. Какой-нибудь разной. Немного сырокопченой салями, сервелатику, степной и еще вареной на салат. Потом трех – четырех куриц. Или окорочков, чтоб попроще. Это на горячее. Картошка есть… Водки. Да. Всякие разносолы я прихватил загодя у родителей. Ну и вот.

– Поздравляю Вас со вчерашней защитой. Очень неплохо, – дошел до меня наконец голос шефа, – И мне бы хотелось теперь побеседовать насчет Вашей будущей деятельности…

– Пока еще ничего не изменилось, – я поспешил воспользоваться паузой, – куча формальностей. И вообще.

– Дело не в формальностях, – перемена выражения лица только подчеркивала, что не стоит больше делать попыток вклиниться в стройное течение его мысли, – дело в общем положении дел. Это не тавтология. У меня, видите ли, сложилось мнение, что, несмотря на несколько эффектных результатов, у этого направления нет реальной экспериментальной базы, а, значит, и перспективы последующего развития. Я понятно выражаюсь?… Так вот, извините, что так сразу и так резко. Но пока Вы дорабатывали диссертацию, у меня не было морального права высказывать свои негативные суждения, тем более что я сам инициировал эту работу. Теперь же какой, никакой, но логический конец у темы есть. И рабочая гипотеза была интересной. Да… Поэтому, мне думается, настало время реально оценить создавшееся положение. Я отнюдь не хочу сказать, что работа проделана зря. Совсем нет! Но наша кафедра заниматься ей больше не будет. В связи с этим, может быть, Вам стоит подумать о продолжении исследований на другой кафедре. Если Вы считаете, что все, что Вы делаете, закономерным, возможно, такой вариант – наилучший. Либо нам следует обсудить новые условия совместной работы, – к концу его речи мою спину покрыла липкая противная влага, руки вспотели, рот чуть было не открылся. Но голова продолжала работать: «Вот поздравил, так поздравил! Высший пилотаж. Лучшего момента, чтобы мордой в дерьмо по самые пятки… Да. Попробуем без эмоций. Затруднительно. Хочет выгнать, но пока не может. Почему не может. Или все-таки не хочет. Или сам выгонять не хочет. Но главное. В чем же главное? Ах да. За что? Неужели сейчас во мне можно реально видеть конкурента. Или это дальнозоркость такая. Нет, прозорливость. Плевать! Ни одного слова о конкретных данных. Поведение мое не нравится. Сапог не слишком усердно лижу?… Ерунда! Умному человеку должно быть на это наплевать… Или нет? Новые условия?.. Что за новые условия? Или меня опять жестко ставят в положение мальчика. Пусть и не для битья ».

Тем временем, видя, что я не реагирую на его молчание, Дмитрий Андреевич продолжил уже совсем дружественным тоном.

– Я вижу, что все это для Вас слишком неожиданно. Понимаю, нужно подумать… Взвесить. Я полагаю, время у Вас будет. Вы ведь в отпуск собрались? Вот и обмозгуйте внимательно на досуге. Договорились? Надеюсь, моя ложечка дегтя не испортит вашу бочку меда. И тем более не отобьет тягу к научной работе – это сейчас такая редкость!

Не хватало только театрального жеста. И он состоялся, закончившись касанием кончиками пальцев подбородка. Не дать, не взять – роденовский Мыслитель.

– Спасибо за четкое изложение Вашей позиции, – вяло сказал я, – у меня нет сейчас конкретных аргументов по поводу работы. И, тем более теперь, четких планов на дальнейшее. Но Ваше мнение для меня чрезвычайно важно. И поэтому для меня действительно важно как следует обдумать услышанное.

«Начал повторятся, хорошо хоть не заикаюсь – отчитал сам себя. – Чего я так психую? Подамся вот к старику Пал Иванычу. Ему вся политика давно по фене…И наука тоже».

И вслух:

– Спасибо. Я пойду, если позволите.

– Дела бумажные. Понимаю, – добродушно сказал шеф, – а банкет вчера удался. Без размаха, но очень тепло.

– Где ж его взять-то, размах этот?

– Я и говорю, зато очень тепло… Желаю приятно отдохнуть, – и полез копаться в своих конспектах. Я вышел, неслышно притворив за собой дверь. Потом постоял некоторое время, пока не смог выдавить на лице благостную улыбку. Слава Богу, в это время меня никто не заметил.

Бывает, что и дела оказываются лекарством от разболтавшихся нервов. А такого добра в этой жизни у меня никогда не переводится. Поэтому, захватив сумки, я двинул к дому. Магазины, покупки, авоськи, толчея замотали меня как прошлогодний лист в весеннем половодье, чтобы выбросить, наконец, в тихую заводь собственной комнаты. Старые стены, старая мебель. И времена. Это еще от бабушки. Она всегда ценила старинные вещи: «Хам любит модерн, интеллигент – антик», – так она выражалась. «Можно потерпеть и антик, если новую мебель купить не на что», – пыхтел я про себя, но обстановку сохранил. И даже берег. Вплоть до бамбуковой ширмы с выцветшими полотнами морозовской мануфактуры.

Посередине наспех прибранного пространства стоял овальный дубовый стол, покрытый роскошной скатертью. На нее была выставлена такая же шикарная, хотя и разномастная посуда – все больше хрусталь и костяной фарфор. Старинный бронзовый шандал испускал мерцающий свет, который разбивался бликами в гранях рюмок и столовом серебре. На этом великолепие и заканчивалось. Салат оливье, выгруженный в кузнецовскую супницу, был единственным специально приготовленным блюдом. Остальную часть закуси составляли ломти разносортной колбасы, буженина, шпроты в масле, кусочки селёдки, засыпанные кружками репчатого лука, сыр в духе камамбера и еще наш российский, натертый с майонезом и чесноком, соленые грузди в сметане, маринованные огурцы, квашенная капуста, свеженарезанные помидоры и перец в листьях салата, кинзы и петрушки. Посредине на огромном блюде поверх разваренной до рассыпчатости картошки были вывалены запеченные до янтарных корочек куриные окорочка. Непонятно откуда взявшаяся маринованная черемша и оливки без косточек дополняли убранство подобием деликатесов. И еще пара банок креветок – высший шик. Ко всему прочему относилась только водка в запотевших от холода бутылках. По первой уже пропустили, и в комнате добавилось света. Все появившиеся на сцене лица сразу обмякли и потеплели. И заседающих в сем почтенном собрании было пятеро. И были они давно и отменно знакомы, хотя и собрались с миру по нитке из самых разных закоулков огромного человеческого муравейника под названием мегаполис. «Верных друзей наскоро не создашь», – писал Экзюпери. Что ж, в этой компании никто и не торопился.

В том мутном потоке, который периодически накатывался на мое отдельное с некоторых пор жилище, случалось, попадались водоворотики. И общение в этих водоворотиках не только начинало отходить от номинального, но засасывало все глубже и глубже. И, в конце концов, переходило в близость. Свой круг. Клан. Дружбу, когда это касалось мужчин. Отдельным водоворотикам, если продолжать насиловать это сравнение, было просто некуда деваться друг от друга – самой судьбой предназначено втянуть остальных в сферу своего вращения и превратиться в общий омут на всю компанию. И друзья мои, хотя и очень разные между собой, определенно имели единый стержень. Не берусь судить, из чего он был сделан, но в итоге вокруг него сплотился маленький кружек очень одиноких друг без друга людей. Постепенно наш мирок, как судно моллюсками, обрастал ворохом традиций, связавшихся в образ жизни. И все попытки пробиться сквозь эту скорлупу оказывались безрезультатными, что совсем не мешало всем его членам оставаться цельными и чрезвычайно занятными людьми. Но любое свободное плавание все равно заканчивалось тем же самым набором знакомых лиц, фраз и привычек. И было замечательно знать, что у тебя есть такая гавань, как бы банально это не звучало. «Мы сядем всемером, так словно бы всем миром…» Семерых не набиралось. Но хуже от этого никому не становилось.

Во главе стола восседал ваш покорный слуга. Положено. Как-никак дисер защитил.

Справа примостился Сашка – заводила всей компании. Он сухощав и почти одного со мной роста. А внешность имел киношно-арийскую. Но только внешность. Начав разгульную жизнь в театральном институте, наш артист закончил в итоге Политех специалистом по каким-то там турбинам. Вкус к постановкам от этого только усилился. Существовать рядом с ним оказывалось сложнее, чем на пороховом складе. Но, поскольку исполнялось все виртуозно, особенно раскаяние в заключительной сцене, он всегда пребывал на лаврах всеобщего любимца, хоть никогда этого особенно и не добивался. Иными словами, Сашка был невыносим. Но стоил этого. И даже больше.

Рядом с ним восседал Андрей. Неформальный лидер. Математик, который всегда предпочитал философские трактаты художественной литературе, защитил диссертацию по теоретической механике и сейчас благополучно пребывал в роли удачливого бизнесмена, что ничуть не сказывалось на старых привычках. Он продолжал почитывать Пуанкаре и мастерить парусные суда в миниатюре, досконально разбирался в премудростях такелажа и даже знал, чем бом-кливер отличается от фор-трюмселя, крюйс-брамстанселя и тем более контра-бризани.

« – С какой оснасткой?

– 

Гик и гафель, сэр

! »

Миша, самый старший из нас, самый высокий и немного неуклюжий, да еще и в очках, имел отменные манеры и, безусловно, гены Гиппократа. Может быть, оттого и почитался нами как человек с особенным подтекстом.

Он пошел в медицинский институт от непреодолимого желания познать все нюансы вожделенного женского тела. Теперь сыт этим по горло. И его единственное нынешнее развлечение – копаться в нюансах экзистенционирующих душ подопечных больных.

– Понимаешь, – Михаил отвлекается от тарелки, – бывает, помирает уже человек. И знает об этом. И мозги еще работают. А так ничего толкового сказать и не может. А бывает… Целые поэмы писать можно.

– Надсон этим занимался…

– Да брось ты своего Надсóна, – ударение специально переносится на второй слог. – Тут настоящая жизнь, старичок, а не рассусоливания какие-нибудь. Думать надо. Жаль, не дано мне. Сядешь, бывает после такой сцены – все перед глазами. Пыжишься, пыжишься. Карябаешь по бумаге. Ничего. Туфта..

«Чувственности тебе не хватает», – чуть было не брякнул я, но вовремя притормозил. Какая может быть чувственность у хирурга? Помнится, затащил он меня в анатомический театр. Когда кишки из жмурика наружу потянули, единственной мыслью было: «Как бы не сблевнуть!» А ребята, Мишкины согруппники, тут же на перерыве лупили бутерброды, даже из аудитории не выходя. Вот и вся чувственность. Потом мы были в родильном отделении. Тоже суровая школа жизни. Акустическое сопровождение похожее на вопли рожениц во время схваток я слышал только один раз в жизни – на скотобойне. Цинизм в этом случае являлся простой защитой от нервного истощения. Впрочем, не знаю, какое отношение последнее отступление могло иметь к сегодняшним посиделкам.

Пятым был Николай. Вот уж точно единство (что-то там еще такое про борьбу – сами знаете) противоположностей. Кадровый военный. Кремлевец. И мы – оболтусы. «Мужчина должен быть в мундире», – говаривала моя бабушка. «Нынче мундиры другие шьют», – мои попытки съехать с темы все равно заканчивались подспудной завистью к вышколенным мужчинам с тренированными телами, волевым взглядом и четкими мыслями в голове. Конечно, это – только схема, порожденная абсолютным незнанием армейской жизни. Николай во всяком случае совершенно в нее не вписывался. Он легко импровизировал на темы Шопена, легко говорил по-французски и даже в английском умел сохранить легкий шарм романских ударений, легко крыл матом и рассказывал сальные анекдоты, до тонкостей разбирался в живописи от прерафаэлитов до Пикассо и Брака и при этом заявлял: «Ну какой мудак ставил эти фильмы Тарковского.» Короче, был настоящей, цельной русской натурой, ничего общего со схемами не имеющей.

– Что-то не больно-то ты рад, – констатировал Андрей, наполняя посуду, – уж не женится ли собрался?

– Второй раз за сегодня…

– Что?

– Про баб меня терзают.

– Про баб это одно. Баба, если она умна и приятна....

– Да брось ты. Когда женщина говорит умные вещи, мне становится как-то неловко. Уж лучше бы она раздевалась…

– Ну ты, Колян, парень-то того… прямой, – встрял Сашка, –режешь правду-матку без стыда и совести.

– Зарезал и правду, и матку.

– Жаль…

- Чего?

– Женщин твоих жаль, которых ты не любишь. Хороший, в общем-то, парень пропадает.

– Я твоей незабвенной это передам.

– Да нет, мужики, – сказал я, изо всех сил пытаясь придать лицу осмысленное выражение. – Когда что-то доделываешь, и есть возможность остановиться и оглянуться, единственное чувство, которое действительно присутствует – это тоска. Во-первых, всегда выходит не то, о чем думал вначале. Лучше, хуже, но не то. Во-вторых, это еще один кусок жизни, которого ты лишился. Веха, чтоб ее… И если присмотреться, так и ни к чему было гоношиться. Но с другой стороны – а делать-то что?

– Сейчас? Сейчас нужно наколоть огурчик на вилочку, плеснуть из литербульки и рюмочками стукнуться. Если говорить в разрезе всемирной революции, то проблемы еще остаются. Но тут я пас, – Сашка оставался верен себе. – Зачем растрясать мешок с дустом? Чтобы еще кого-то туда упаковать?

– С формалином. Бочку.

– Кого?

– С образами у тебя все в порядке, но вот что-то суть я не очень понял

– А при чем тут образы? Стандартный прием. Почитал я тут книжонку. Названия не помню. «Путешествие на (страшно признаться)…» Но модная такая книжечка. Психоделическая. Там один умник увязался с еще двумя такими же на сумасшедшую планету. Только пока летел, от тех потерялся. Так он искать их дернул. По планете значит. И что? Начал встречать бестолочь всякую. Люди вроде бы, но чего-то у них у всех поотрастало. То ли глаза дополнительные, то ли еще какие уши. И вроде видят они все по-другому. И стал он с ними о смысле жизни судачить. Побазарят, не понравится герою нашему ихний смысл жизни, ну и зашибет он бедняжек. И никак ему смысла, который по-евоному правильный будет, не найти. И болтается перед ним еще кристалмен какой-то. Неплохой в общем субъект. «Радуйтесь, говорит, ребята. Жизнь прекрасна». И еще говнюк там один, который все портит. Чем кончилось? А помер герой. Перебил кого мог, да и помер. А говнюк все глаза человеку открыть пытался, какой пидор этот самый кристалмен. Тут и башня из слоновой кости (можно считать), и спутанная наслаждением мощь мировых флюидов. Бред, в общем. Заумь. А смысл? «Друзья, давайте все умрем!» Или мы все без своих персональных рахметовских гвоздей обойтись не можем? Вы, кстати, вспомните в отечественной литературе хоть одного нормального героя без комплексов и рефлексии. Я не напрашиваюсь на какой-нибудь узколобый Action или современный детективчик со страшилками и сказочным финалом. Но ведь у нас если не Раскольников, то Головлевы с Карамазовыми. Или Балконский со своей вселенской любовью… Простите, отвлекся.

– Возьмем Тургенева с Аксаковым, – ввязался Николай, – У них от каждой строчки просто тянет российским духом прошлого века. И он до неприличия умиротворен. Благолепен даже.

– И как это из него все бунты с революциями вырастают? – буркнул Михаил и поправил очки.

– При чем тут русский дух?

– А ты лично книжку про то, как все нормально, читать будешь? И потом твой автор, однако, иностранным был…

– А Россия имела неосторожность заразиться Достоевщиной, – подначил Андрей

– 

Разве можно заразиться прыщом? – не унимался Сашка.

– 

Это Достоевский-то прыщ!

– 

Вскочил. И мы его постоянно расковыриваем.

– Ты, конечно, прав, что Серж чересчур углубился в подкорку, – Николай сделал ударение на каждой букве последнего слова, – но у него и время такое.

– За тебя, Серж.… Уф.. – задержал дыхание. – А грибочки отменные. Особенно со сметаной.

– В моем личном мире должна быть какая-то стабильность, – вклинился в разговор голос Андрея. – Второй эшелон, знаете ли. И если его не будет – каюк нам всем. Не верю я в одиноких ковбоев. Кто женщин ищет, кто мужиков. (Я сейчас не это имею в виду!) Ха-ха тебе три раза! Ах да!.. Так вот. И поэтому я рад, что все мы существуем. И все идем вперед.

- Пусть и переды эти у нас разные, – резюмировал Миша.

– И все-таки, слава Богу, что существует тривиальная мужская дружба без всякой экстремальщины и бросков на амбразуру. И поэтому я не понимаю, почему наш кандидат скрывает от нас свою возлюбленную, – тонко сказал, разграничил полномочия, – и свои заморочки на работе? Я ведь нюхом чую, что там перекосы появились.

– Да черт с ними, с перекосами. Настрой сегодня должен быть праздничный. А насчет Ники. Ребята, все будет, только мне самому еще разобраться нужно. Что-то я про ваших избранниц тоже ничего не слышу. Александр не в счет.

– Ну, Шура у нас всегда с флагом в…

– Ладно, ладно, – философски заметил Сашка и вдруг взбеленился. – Что вы знаете о семейной жизни?! Не в счет! Я теперь живу как на лесоповале. Нет. На лесопилке. Телевизор сядешь смотреть, жена пилит. Кружку пива выпьешь, опять пилит. О хорошенькой попке подумаешь, мысли читает и снова пилит. Эх…

– Ладно, ладно…

– Не об этом речь. Пока что за нашу конкретную дружбу требуется выпить. Даешь! – довел Андрей тему до логического конца.

Вечер продолжался. Коммунальные соседи давно привыкли к нашим застольям. И поэтому не мешали углубляться в поток совместного сознания постепенно перетекающего в бестолковый и милый пьяный треп…

– Ну все… Пошли..

– Серж! Лапа! Мы вже дем. Не забдь – ты завтра летишь. Здравствуй птица, здравствуй аист… Журавль ты мой в небе. С синицей в руках.

– Да, да, не делай умное лицо. Я помню, что ты никогда не пьянеешь.

– А сам…

– Миш, кто из нас врач – я или ты – вот ты меня и транспортируй.

– Где она с большим и красным – скорый помощь!

Дальнейшее постепенно превратилось в тени и перепуталось со сном.

«ПРОСПАЛ!!!…» Мысль ворвалась в мозг с отчетливостью разорвавшейся гранаты. Проспал. До конца регистрации оставалось полчаса, а я еще не выбрался из постели. Все было подготовлено заранее: вещи, сумки, документы. И что с того, если теперь до аэропорта в срок можно только самолетом долететь? Я швырнул в стену ни в чем не виноватый будильник. Вот тебе и медовых две недели. «Сука! Нет не сука. Она тут ни при чем». Голова гудела как ветер в проводах, подтверждая общепризнанные истины. Хуже не куда. Но надо же было все-таки попробовать. «У тебя нет ни единого шанса. Используй это!» – лучших поговорок и не только немецких я не слышал. Забег начался. Об утреннем туалете и завтраке вопрос не ставился. Глаза еще шарили по взлохмаченному отражению в зеркале, когда пальцы уже завязывали шнурки ботинок. Пошел! Оставалось еще минут двадцать. В голове возникла Ника, нервно озирающаяся у входа на посадку, и мне стало совсем худо. Улица. Я отчаянно махал руками, когда третья машина сжалилась – тормознула.

– До аэропорта, братан!

– Далековато…

– Сколько?

- Двадцатка.

– Лады. Поехали, – я метнул сумку на заднее сиденье и плюхнулся рядом с водителем, – только побыстрее, если можно, опаздываю очень.

– Ну, за скорость накинешь.

– Накину.

- А во сколько вылет?

– Через час.

– Вылет через час? Сам вылет?

– Да.

– Да нам ехать туда примерно столько. Проспал? – и не дожидаясь ответа. – Торопиться не стоит. Или рейс задержат. Это минимум час. Или…

– Меня там девушка ждет, – взмолился я.

– Если не дурра – улетит одна. Ты попозже доберешься. Не психуй, со всяким может случиться…

Я готов был перебить все светофоры, попадавшиеся нам на пути. А техника невозмутимо делала свое дело. Парень несколько раз оглядывал меня, но, видимо, что-то уже решив про себя, в разговор больше не ввязывался. И мне оставалось только мысленно благодарить его за это.

«Все проблемы начинаются с самих себя». Не очень понятная фраза. То ли проблемы сами себя начинают – такое вот словоблудие. То ли мы и есть причина всех проблем. Тоже не очень-то красиво. А кто еще, если не мы? Тем не менее, я люблю иногда вставлять в разговор бестолковые предложения. Но тут еще необходимо, чтобы собеседник успел их заметить и задуматься. И сразу я на коне. Имею паузу в миноре. А бывает, сказал и сказал. И что с того? Мало ли люди болтают. И тогда: «Все проблемы начинаются с самих себя»… Сиди, в носу ковыркай. Что еще остается. Столько времени ждать! И вот, когда уже все совсем рядом, так близко, и на тебе – коту под хвост. Сволочь! Не оно сволочь. Жизнь моя со мной вместе.

Идиотского желания навсегда бросить пить и тому подобное не возникало, но легче от этого не становилось. Московский проспект превратился в гусеницу. Машины ползли по всем четырем его полосам и почти не ускорялись от перекрестка к перекрестку. Солнце заливало проспект слепящим светом, напоминая о летной погоде. Смысла дергаться не было никакого. Только разве что бегом. Да долго ли протянешь? Секунды ускользали с моих часов, накручивая минуты. Час уже почти прошел, когда нам удалось, наконец, обогнуть подковообразный памятник и выкатиться на Пулковское шоссе.

– Ну все, минут десять осталось, – просопел водитель, – считай, что это дополнительная проверка ваших отношений. У дамы твоей теперь может случиться момент выбора. И лучше уже сейчас погореть, чем когда совсем к ней присохнешь и хозяйством обрастешь.

– Какого выбора?

– Ну, тут много вариантов, – парень обрадовался, что ему удалось таки вытащить меня из комы, – во-первых, улетит или нет. Ты когда с ней последний раз говорил? А может ночью и тебя аппендицит. А?

– Да я с друзьями был. Она знала.

– Ладно. Допустим. Знала. Хорошо. Звонит. Никто не отвечает. Выводы? Ты в пути. А вдруг авария? Тьфу!… Типун мне на язык. Так вот, улетит или нет?

– Улетит, – обреченно выдохнул я.

– Ну, улетит. Хорошо. (Хотя я люблю тех, кто остается. С ними спокойней как-то.) Улетит. А ты следом. Билеты перекинешь и порядок. Телеграмму отбей. Соври что-нибудь. На аварию сошлись. Не в милицию же потянет… Являешься, и что? Опять варианты: «Милый, как я рада, что мы, наконец, вместе!» Или: «Какого ляда приперся?! Мог бы и совсем дома оставаться!» На последнюю, даже если любишь, всю жизнь угробить придется. О себе забудь! Хотя я даже в лучшем варианте в размышления бы подался… Страсть – штука проходящая… Ну вот и прикатили.. Не надо сверху. Не люблю я на неприятностях подниматься. И не дергайся так. Все равно минута, другая сейчас роли никакой не играет.

Действительно, табло, нависавшее над залом ожидания, безлико констатировало, что мой самолет уже в воздухе. КОНЕЦ. Последняя надежда растаяла, когда я пробежал сквозь ряды мельтешащих пассажиров и не увидел никого у выхода к самолетам. А что еще могло быть? Я вспомнил сочувственно улыбающееся лицо моего давешнего водителя и погнал от себя всякие мысли. Менять билет. Быстрее, быстрее. Я все-таки продолжал себя накручивать. Ну что ж. Сдать билет, если не считать потерянных процентов, труда не составляло. А вот купить!

– Молодой человек, отпускной же сезон. При деньгах нынче много появилось. Спрос большой… Только послезавтра утром. Попробуйте из брони. Может и получится. Нет, нет, не могу. И никакой Вашей благодарности не надо…

– Ладно… Конечно, я не депутат Государственной думы. Что же делать? – Я достал путевку. Нашел адрес и пошел отбивать телеграмму. Готово. Теперь на железную дорогу. Может там выйдет? Вышло. Новые русские не любят поезда, особенно плацкартные вагоны. После часового стояния в очереди, страсть к которой у нашего народа не смогло выбить даже строительство нового, по последним мировым стандартам, кассового комплекса, я поимел билет на балет – боковую верхнюю полку в плацкарте. По деньгам выходило то на то. Но вот по времени!.. Два дня опоздания. Много это или мало?

Тем не менее, я двигался, ехал спасать свою счастливую жизнь такой, какой ее тогда представлял. Оставалось еще пара часов, и можно было немного отвлечься. Московский вокзал не слишком подходящее для этого место. Только вспомнил о голоде и купил себе гамбургер с пивом, ко мне подвалил классический бомж и начал хрипеть, что не ел три дня. Запах местного клозета, пота и еще чего-то невообразимого моментально покончил с моим аппетитом. Осталось только всучить ему мой завтрак (он же обед) практически не притронувшись. «Лучше было бы по роже отвесить, – проплыло в голове, – приперся гад. Я ведь к нему не лезу…» Честно говоря, мне всегда было больше жаль шелудивых псов и ободранных кошек. Люди сами виноваты. Только вот в чем?

Я повернулся и отправился к камерам хранения. Все-таки еще два часа оставалось. Невский шумел совсем рядом. И там, а лучше – в ближних закоулках, всегда можно для себя что-нибудь найти. Отгородиться от грязи этой жизни платой за вход – элементарное правило. Чем выше плата, тем меньше грязи. Дальше появляется грязь другого свойства, но ее так сразу не разглядишь. Это аксиома. Скользи по краю и можешь остаться не при чем.

Небольшое кафе было почти пустым. Уютный полумрак и тихая музыка. Прохлада помещения давала возможность отдышаться. Кайф. Порция мяса с поммес фритес – картошка жаренная ломтиками в масле теперь так называется. Стакан апельсинового. Все что надо для жизни усталому страннику. «Тоже мне, Чайльд Гарольд выискался». Тем не менее, я начал набивать живот и несколько отвлекся от сволочных мыслей, мечущихся от заурядного самобичевания до банального вопроса: «Что же будет?»

Интерьер кафе действительно отличался изысканной простотой и отменным вкусом. На окнах неброские гардины. Темная мебель, стилизованная под закат русского ампира. Несколько темных картин на пастельных тонов стенах. Не было ничего аляповатого и броского. Прямо передо мной висело «Вечернее кафе» Ван Гога. Копия мастерски передавала постепенное схождение с ума, которое так и плыло с оригинала. Художник выдавливал зрителя за пространство комнаты. Гнал из этого мира простым предложением побыть вдвоем. Вдвоем с его, художника, самосознанием, с этой пустой комнатой, обремененной билиардом или… Или просто с самим собой. Последнее предложение было самым немилосердным. Шаг вперед, два щага вниз.

В углу за маленьким столиком сидели две дамы в шляпках, закрывающих лица. Тонкие пальцы. Грация движений. До меня долетали сложные запахи дорогих духов и обрывки фраз, постепенно складывающиеся в диалог.

– Дорогая, Кирилл – это ангел. Мне рассказывала кузина Мари. Она встречалась с ним у принца Ольденбургского. Все говорят, что он похож на Александра Благословенного. И судьба та же. Он должен спасти Россию. К дамам подошел высокий плотный человек, штатский костюм которого скорее подчеркивал его военную выправку. Я увидел, как одна из собеседниц вынула из сумочки бриллиантовое кольцо и передала подошедшему. Тот внимательно осмотрел бриллиант, определяя стоимость.

– Это подарок Пьера, – сказала дама, – но что делать…

– Ужасно, ужасно, – всхлипнула ее подруга.

Я слушал их разговор и запутывался все сильнее. Что, где, когда. И без всякой игры. Или я присутствую на съемках какого-то пореволюционного фильма. Или? На этом последнем «или» понятие мое совершенно заканчивалось. «Где это я? Провалился во времени… Чушь. Если бы в него было так легко провалиться, куча народу только этим бы и занималась. Клуб любителей старой словесности. Тоже как-то не похоже». Взглянул на циферблат. Пролетело часа полтора. Давно пора отчаливать. Я расплатился и ринулся на вокзал, оставив за плавно закрывшейся дверью все загадки сегодняшнего дня.

Поезд уже стоял под посадкой. Вот и вагон. Проводник куда-то слинял. И бес с ним. Размещаться можно. И порядок. Люди уже толклись в проходе и забивали багаж в свои отсеки. Провожающие, отъезжающие и совсем отъехавшие. «Гриша, ты обязательно пиши. И привет всем нашим передавай!» «Педерам!» Передаст обязательно. Куда денется.

Вторая полка, даже если в проходе, все равно неплохо. По меньшей мере, можно забраться наверх и проваляться весь день, глядя в окно. А что еще остается? «Вся жизнь – предчувствие…» Может быть. Но сегодня я скажу: «Дудки!» Вся жизнь – ожидание. Пусть даже и не все время ждешь, но когда ждешь, она, эта жизнь тянется особенно отчетливо. И с беспощадной ясностью понимаешь, как долго длится ожидание, и как быстро проходят все положенные сроки. Сколько сроков мне еще отмерено?

Я затолкал чемодан на третью полку и стал оглядываться по сторонам. Великая эпоха передвижников и челноков давно миновала. Багажное пространство почти пустовало. По вагону ползали расслабленные тела потенциальных отдыхающих, и напрочь отсутствовал смачный запах украинской закуси и доброй горилки. И даже жаль.

В моем отсеке, но уже в купеобразном отделении на четверых сидела троица студентов, два парня и девушка. Судя по всему, они составляли только часть большой компании, подавшейся на юга, и сейчас рассредоточившейся по вагону, кто где купил билеты. Если так. Вернее, раз так, то поездка обещает быть бурной. Надеюсь.

Рядом с ними, этой соседской троицей, поместилась деревенская баба с мешком резиновых сапог и таким же ароматом. На вид ей было от сорока до пятидесяти, но наверняка меньше. Сельская жизнь раньше вгоняет людей в изношенное состояние. Впрочем, может быть я и не прав. Это только наша деревенская жизнь такая. Хотя, навряд ли.

Место напротив меня покуда оставалось пустым. Я вышел глотнуть вокзального воздуха. Проводник оказался проводницей довольно приятной наружности. Демонстрация моего билета заняла не больше 30 секунд. Мы с ним явно не входили в сферу ее интересов. Ну и пусть. Пора возвращаться в вагон, лезть на вторую полку и спать. Если удастся.

На месте напротив оказался очкарик лет сорока смахивающий на местечкового интеллигента. «Во повезло-то!» В руках у него колыхалось нечто многолистное из желтой прессы.

– Ну надо же! Вот дают! – мой сосед радостно комментировал свое отношение к вычитанному тухляку.

«Вероника, должно быть уже на месте».

– Добрый вечер, – я занял свое место.

– Добрый, добрый. Степан Аркадьич.

– Сергей.

– В отпуск едете. – Утвердил. – Вы читали, что наши правители опять отчибучили, – ругать власть имущих стало в последнее время очень модно, просто необходимо. Теперь редкий пьяница не был политиком. В подворотнях проклинали Ельцина с коммунистами и делали ставку на Емельку Пугачева, второе пришествие и инопланетян, которые по Нострадамусу вот-вот должны были появиться. Но мой попутчик от этого чуть не млел. – А как Вы относитесь к тому, что в Чечне творят.

Я пожал плечами.

– Конечно, можно согласиться, – продолжал он, не обращая внимания на мою реакцию. – Война – это двигатель нашего развития. И не делайте круглые глаза.

«Эти фразы и интонации он, наверняка, долго оттачивал в долгие часы вечернего безделья в обнимку с телевизором. Какую крамольную мысль родил! Это надо же!! – Герой. Не иначе. Перл в мутной реке сознания. Ладно, о чем это он».

– Я и не делаю, – пробурчал я в ответ. Но поток его лексики и не подразумевал наличия оппонента.

Поезд между тем тронулся, и стук колес приглушил реплики людей с соседних мест. По вагону неотвратимо пополз запах копченостей, чеснока и еще, Бог знает, каких специй. Русские люди любят знакомиться за столом. Тем более делать в поезде все равно больше нечего. Разве что спать. Мне эта перспектива теперь определенно не грозила.

– Вот я и говорю, – Аркадьич продолжал развивать свои постулаты. – Понастроили мы всего, прибрали, причесали, даже рождаемость сократили. Ну, положим, у нас еще много времени для этого понадобится, а Европе – уже вряд ли. Европа и так нам свою продукцию гнать начала. Да еще там всяким третьим странам. За счет этого и держится. А так, если у каждого дом есть со всей начинкой, комфорт, машина, шубы всякие. Каждый год покупать это не будут. Разве ремонт, да частичная замена. Народ зажрался. Вывод – производство в кризисе. Безработица как девятый вал. Что делать? Философский вопрос, заметьте. Третьи страны осваивать? Освоили, а дольше? Если не воевать, всех делов лет на сто будет. А население растет. И тем, кто вырос, делать что-то надо. Улавливаете мою мысль.

– Улавливаю – всех под ружье и на бойню.

– Ну, зачем же так тривиально… Ладно, взглянем с другой стороны. Много чего будет делать человек, если у него все есть? В конце концов, после «Жигулей» можно захотеть «Ягуар». Но ведь можно и не захотеть. Так я говорю? Зачем нервы тратить? Сиди себе – в ус не дуй. А если…

– Тут можно ограничиться и стихийными бедствиями. Их ведь никак не избежать.

– А может и избежать. Должны же наши ученые и до этого додуматься. Но! Поймите, я не говорю, что надо все непременно развалить. Тут могут погибнуть безвозвратно и культурные ценности. Хотя сегодня все так растиражировано… Я говорю про страх. Я говорю, что когда человеку будет недостаточно пряника, у него появится кнут. Война – это дисциплина и подъем сознательности. Пассионарность. И поэтому мы всегда будем думать, работать, создавать. Так-то. Кроме того, оказаться на одном уровне с природой иногда очень полезно бывает – душу облагораживает.

– А люди?

– А люди и так склонны умирать… Да что люди! Сволочь у нас народ, прямо скажем.

– Браток, – раздался голос соседа за его спиной, – тебе в табло давно не заряжали?

– Что-то я Вас не понимаю. – Аркадьич слегка занервничал. И было с чего.

Парень был молод, здоров и неухожен. Такой что скажет, то и сделает. Я сразу узнавал этих людей по притухшему взгляду, появляющемуся у солдат, прошедших по кругам настоящего боя. С чеченской…

– Табло тебе давно не чистили, паскуда?

– Я, кто, я?

– Да, ты, лять, вонючка! Ты что про войну такое знаешь, морда очкастая? Двигатель прогресса. Лять. Ты видал, как люди умирают? Лять. Как они умирают, а живут как? Сука ты! Понял! Лять.

Все окрестное население вагона повернуло головы в сторону начинающейся разборки. Степан Аркадьич растерянно ерзал под нависшей над ним коренастой фигурой.

– Слушай, друг, как тебя зовут, – попробовал я влезть в назревающую ситуацию.

– Григорием меня зовут, но это дела не меняет. Ты тоже, лять, хорош гусь. Он говно это свое несет, а ты слушаешь. Как так и надо. Сгонять бы вас туда, под чеченом в окопах поплавать. Была бы вам двигатель прогресса.

– Но послушайте, – снова попытался что-то пролепетать Аркадьич.

– А ты еще пасть свою разинешь – зашибу!

И мы погрузились в вечернее молчание. Сосед, высказавшись, решил не бить нахохлившегося доходягу. Он еще какое-то время побурчал за перегородкой и завозился там у себя, утраиваясь на ночлег.

Степан Аркадьич потел под очками и всем своим видом искал сочувствия. Но мне было конкретно не до его проблем. Я уполз на свою полку и глазел в пространство. Движение всегда одновременно и возбуждает и успокаивает. Конечно, если тебе не удалось уснуть за рулем. Тогда можно и совсем успокоиться, и еще кого-нибудь успокоить. Ехать вдаль, перебирать глазами проносящийся мимо пейзаж – это может заполнить любую душевную пустоту, да простит мне читатель такую помпезную фразу. К тому же перестук колес создает определенный ритм – аранжирует действительность. И думать становится легче. Даже в рифмованном виде.

«Когда под вагоном толкут колеса, – подлаживался я к текущему пространству-времени, – и будки смотрителей словно медведи, на задние лапы поднявшись, с откосов глядят. И врывается скомканный ветер в вагонные окна, и нижние полки уснули. О чем-то мечтают на верхних. Прижмешься к окну и глядишь втихомолку на то, как мелькают дворы и деревни… И я ускользаю к дешевой клубнике, к палящему солнцу и теплому морю, где воздух пахуч, как букет Вероники и нет оснований для счастья и горя… Вероника, Вероника, девочка моя синеглазая», – пришпилилась в финале уже совсем другая тема.

А мотив железнодорожной магистрали продолжался и продолжался. Заунывно и монотонно как песня акына. И, наконец, вогнал меня в сон. Говорят, что любящие люди испытывают некую сверхъестественную связь с предметом своего обожания. Знают, когда ему плохо, или он счастлив, оказываются, не договариваясь, одновременно в одном и том же месте. А если кто опоздает на это не назначенное свидание, то понимают, что нужно ждать. И ждут. Ведь он обязательно придет… Я не ощущал ничего. Поезд нес меня навстречу очередной развязке. Не вез, а тащился.

Покачивания поезда отражались в навалившемся сне ощущением приближающегося моря. Я почти расслабился, когда откуда-то из глубины, с уровня подсознания накатилась волна. Жуткая волна из льда, огня, гнева вперемежку еще с чем-то неописуемым. Она наваливалась неотвратимо как позыв к рвоте. Меня сорвало и понесло вниз. Все глубже и глубже. Выбраться из сна становилось все невозможней. Стенки этого водоворота встали почти вертикально, сбросив тело в свободное падение. «Конец!» – уже плавало в мозгу, когда мне внезапно удалось открыть глаза. Резкая перемена состояния была похожа на удар о стену. Рубашка прилипла к потному телу, кончики пальцев окаменели. Я долго лежал, уставясь в темноту потолка, пока, наконец, не решился пошевелиться.

Сквозь постукивание колес по вагону плыл заунывный храп, исполняемый на несколько голосов. Пахло потом и несвежими носками, резиной и перегаром. И эти атрибуты ночной плацкартной действительности влились в мое разваливающееся сознание как холодный компресс. Я окончательно проснулся. Пробрел в туалет. Несколько пригоршней холодной воды в лицо и за шиворот помогли начать хоть как-то различать окружающие лица и голоса. Основная часть пассажиров переваривала во сне давешний ужин и события протекшего дня. Но некоторые, принимая дорогу как допинг, все еще глазели в окна, пили вино и болтали с попутчиками.

– А че, – услышал я восторженный женский голос, – в плацкарте даже получше будет. Люди вокруг. В купе того и гляди, попадешь с какой харей, так еще снасильничать может.

– Ну, ты скажешь, Марья, – откликнулась ее товарка.

– А че, вот еще как бывает. Я вот от Семеновны слыхала. Да, да. И на анализ еще потом проверяли.

– А Семеновне уже седьмой десяток, то-то на нее насильников наберется, – прохрипел их ночной кавалер.

– А хоть бы и так.

– Вот-вот. А оно ей это надо… А ты все горькую пьешь, – выдала говорившая последний неотразимый аргумент.

– Да я б, может, молоко ведрами хлебал, да козы нет, а жена не доится.

– Козел…

Я влез на свое место. Мои студенты тоже не спали. Баба взгромоздилась со всей поклажей на вторую полку, не раздеваясь, а лишь стащив свои боты и использовав их как подголовник вместе с мешком накупленных сапог.

– А Ленка, что Ленка, – почти шептала молоденькая попутчица, – она все равно с Меркурьевым спит. Так что дурачок Димка, еще курсовые ей считает. Ничего ему не обломится.

– А может ему нравится альтруизмом заниматься, – лениво процедил один из парней.

– А у тебя всегда так. Жалко же парня.

– Вот ты его и пожалей.

– Пожалею!

– Только попробуй!

– Ты лучше послушай, что Алферова пишет: «Когда мы потом – после парти пришли с Ленкой к этим мальчикам, со страхом и надеждой ожидая коллективного секса…»

– Мань, а Мань, – перебил девушку один из парней, – ты бы хоть постель себе получила, чего мучаешься-то? Сапог сколько себе набрала. Всю деревню, небось, одеть можно.

Баба явно не хотела ввязываться в разговор. И с минуту сидела, насупившись. Потом завозилась наверху – женская натура взяла свое:

– А хоть бы и деревню. У нас там ртов немного – одни старики, почитай, и остались, от погоста отстать бояться. Одни, вишь, на море ездят, а другим на сапоги полгода копить надо, – высказалась и отвернулась к стене.

– Ну, ну, – почти извинился парень, – я ведь так. Поболтать.

– Вот и болтай себе, а нас не трогай, – послышалось со второй полки.

Ребята смолкли. Потом, нарочито весело перешептываясь между собой, поднялись и пошли в другой конец вагона, где еще побренькивала гитара. А я снова провалился в глубокий сон без сновидений.

Сон прошел так же разом, как и наступил. Какое-то время я еще прислушивался к покачиванию вагона и собирал в голове события прошедшего дня. Да! «Все смешалось в доме Облонских». Народ уже в основном продрал глаза и сейчас занимался позиционной борьбой у входа в туалет. Некоторые раздобывали кипятку на чай, кто-то целеустремленно разминал затекшие ноги. Шла скрупулезная подготовка к утренней трапезе. Я не шучу. Какие тут шутки, когда срочно нужно в туалет, а в него желающих на полчаса как минимум. Одна радость – сосед уже сошел где-то ночью, и я остался один за своим боковым столиком. Поэтому, пока моя очередь продвигалась к заветной двери, я выложил из сумки кусок прикупленного в дорогу жареного куренка, хлеб, помидоры и бутылку «Балтики». За окном тёк все тот же российский пейзаж. Поля сменялись перелесками. Поезд превратился в новую систему измерения, и именно в ней, в этой системе находилась критическая точка моей судьбы.

Как я люблю наши поезда! Особенно, ихние сортиры. Особенно за то, что в них когда-нибудь попадаешь. И еще случается, удается открыть форточку и немного подышать дымным несущимся мимо воздухом. Люблю запах железнодорожного полотна – сложную смесь креозота и каменноугольного дыма. Наверно потому, что он напоминает мне о перемене мест. Романтика дальних странствий, пришедшая еще из детства с романами Джека Лондона, а может быть Александра Грина и Аркадия Гайдара. Кто знает?

Но пока я занимался очередным лирическим отступлением, а вернее – облегчался в туалете, кто-то стырил мой заветный кусок куры. Я огляделся, поймав любопытный взгляд соседа-десантника, так уж я его тогда окрестил, и молча полез за второй половиной злосчастного цыплака. Если обращать внимание на пропажу отдельных кур, моя дальнейшая жизнь вытянет на крестный путь вместе с крестным ходом. «Плевать триста раз!» Последнюю мысль можно было отнести скорее к набивающемуся в зубы сыроватому, жилистому мясу. Ничего не поделаешь, надо удовлетворять потребности желудка.

– Пришел сдаваться, – навис надо мной ветеран с соседнего столика.

– Не понял, – почти ощетинился я в ответ.

– Сдаваться пришел, говорю. Это я твоего цыпленка жахнул, – фронтовик уже примостился на пустующем месте.

– Зачем? – вопрос ожидался и должен был прозвучать.

– А хотел посмотреть, ты всегда такой молчун. Или тебе только про войну до фени. Выходит натура такая – тебе порют, а ты молчишь.

– Что порят?

– А все подряд. Ты уж звеняй меня. Я ить, понимаешь, не всегда такой бешенный. Лять. Хотя рожу ему набить – как грех с души снять – Святое дело! Будь другое время. И место. Нельзя мне счас. Понимаешь. А ты не бойся, – он сделал паузу, – я тебя военными байками канать не стану. Те, кто был, знают, а кто не был, тем и знать не положено. А я, понимаешь, из-за этой заварухи девчонку свою потерял. Лять. Хорошая она, Наташа, … была. Жива, никуда не делась. Только не со мной. Вот. Понимаешь. Лять. А дождалась меня. Да и время-то недолго прошло – чуть-чуть навоевали. Писем во – ворох. Встретила. Все. Честь по чести. Я уже к родителям собрался о свадьбе потолковать… Да ты ешь, ешь, на меня не смотри. Слушай главное. Ты, вижу, слушать-то умеешь. – С этими словами он перегнулся через простенок и вытащил оттуда мой первый кусок курятины и еще несколько бутылок пива.