Читать книгу Виктор и Маргарита - Сергей Викторович Мартьянов - Страница 1

ЭПИЛОГ

На расстоянии вытянутой руки

Часть первая. ВИКТОР

Что

меня сейчас волнует?

21 письмо студента-дипломника Виктора Мартьянова

военнослужащему срочной службы Василию Бодашкову.

Ноябрь 1936 – декабрь 1937

В начале 1930-х Виктор Мартьянов, Игорь Владимиров и Василий Бодашков работали в одной бригаде на строительстве Нижегородского автомобильного завода. Виктор поступил в Политехнический институт. Игорь – в Педагогический. Бодашков высшего образования не получил. Во время службы в армии Василий вёл активную переписку с друзьями. Вернувшись из армии, он переписал все письма Виктора в тетрадь и подарил ему эту рукопись. Отец сохранил тетрадь, она дошла до меня. Других писем Виктора этого периода и писем Василия Бодашкова я не видел, не знаю.

1 письмо от 1 ноября 1936 года

Здравствуй, Вась!

Прими моё искреннее сожаление по поводу твоего положения.

Сегодня мною сдан, ранее срока, последний в этом семестре зачёт. Я намерен устроить себе нечто вроде каникул. Дней эдак на 10, а затем в Воронеж. Через Москву. Надо сказать, что прошлый раз Москва не оставила у меня сколь-нибудь удовлетворительного впечатления. Поэтому сейчас хочу задержаться там недолго: послушать симфонический оркестр СССР и посетить, пожалуй, лишь Камерный театр. Хотел бы увидеть его новую постановку «Богатыри» композитора Бородина. Если к этому добавить, что я стал ревностным посетителем нашего молодого оперного ты, пожалуй, удивишься музыкальному направлению моих интересов. Но не удивляйся. Я просто решил научиться слушать музыку. Сколь мне это удастся – не знаю. Пока вперед не двигаюсь. Некоторые суждения, высказанные мною по этому вопросу публично, находятся больше в области шарлатанства, нежели серьезной критики.

В Воронеж я еду на практику. Завод № 9. Что буду делать? Буду стремиться к «ничего не делать». Посмотрю. Напишу отчёт. На бочку воды – ложку смысла. Обильное количество воды успокаивающе действует на нервы преподавателей. Они засыпают при чтении. А это хорошо. Очень хорошо!!! Но не делай из этих строчек вывода, будто я – студент-халтурщик. Отнюдь. Я исправно нагружаю свою голову различными сведениями. Ценность этих сведений определится после. На работе. Может быть они окажутся трухой. Не знаю. Но сейчас я горд, как гусак. Боже мой, кто же из нас, смертных, не горд? Нет таких, я уверен.

Что меня сейчас волнует? Испанцы. Под этим словом я подразумеваю, конечно, республиканцев. Фашистская сволочь (прости за выражение), по-моему, не может быть названа испанцами. Это просто сволочь (снова прости за выражение). Это моё мнение. Я утверждаю моё ненавязчивое мнение. К нему я пришел в результате серьёзного анализа. И всем, кто будет возражать, выдеру глаза. Как видишь, я свиреп. Но мужчина должен быть свиреп. Это испанская пословица.

На этом разреши кончить. Мне не отвечай, так как письмо меня не застанет. Жди адреса из Воронежа.

Привет от наших.

2 письмо от 25 ноября 1936 года

Пишу из Семилука – древнего местечка размером с носовой платок, расположенного под Воронежем на берегу мизерной речушки – Тихий Дон. Здесь я на практике до половины января, если не сбегу раньше. Народ здесь неинтересный. Завод хотя и большой, но без каких-либо намёков на порядок. Жалко смотреть на большое печное хозяйство, которое так варварски используется, а печей здесь – музей! И какие печи! Антик!

Ехал через Москву. Хотел послушать в Камерном оперу Бородина «Богатыри». Не удалось. Запретили. За клевету на народное искусство. Потом пытался послушать симфонический оркестр СССР. Не удалось. Не дождался. Мораль: не планируй без дела. Скучал на выставке Репина и выставке Рембранта. Вероятно, тупею. А может быть, нет. Не знаю. Наплевать. Остался доволен кинофицированной оперой «Наталка Полтавка» в постановке Кавалеридзе. Приём закадрового пения оживляет вещь. Хороши голоса. Хороша игра. Пейзажи. А Москва опять не понравилась. Она некрасива и безалаберна. От живописных переулочков, тупичков и церквушек она успешно освободилась. Но новой Москвы ещё нет. Только костяк. Я верю: она будет прекрасна. Потом. А сейчас мерси. Не вижу чего-либо равного хотя бы горьковскому Откосу. Патриот. Я становлюсь горьковским патриотом. Ха! Удивительная вещь! Пока.

P. S. Пиши мне по адресу: Воронеж, Семилуки, п/о при заводе «Огнеупоры» № 9. До востребования.

3 письмо от 10 декабря 1936 года

Сегодня мною получено твоё второе письмо, из которого я с удивлением узнал, что ты не получил ни одной моей записки. Я писал их две… Теперь пишу в третий раз. Полагаю достичь тебя. Но наперёд предупреждаю: мои письма будут скучны, ибо сам я стал очень скучным и сухим человеком. Вряд ли они смогут доставить тебе удовольствие.

Может быть, я сумел бы зажечь в тебе интерес к четвёртой координатной оси Минковского. Это любопытная вещь. Или увлечь тебя трагедией ажурнейшего лоренцовского сооружения – электронной теорией. Или тронуть моими чаяниями и сомнениями. Но чувствую, перо моё не способно на это. Невозможность проверить реакцию читающего затрудняет меня. Я теряюсь и становлюсь неспособным к связному изложению мыслей. А к лирике давно потерял интерес. Звёзды теперь я принимаю лишь как мировые тела, заполняющие замкнутое само на себя пространство. Ничтожную лужу наблюдаю лишь в связи с двадцатистраничным выводом формулы её движения. Печь Мангейма заслонила во мне интерес к простым явлениям. Я согласен целовать только девчонку, способную между двумя поцелуями продифференцировать хотя бы несложное уравнение. А это очень много значит.

Сейчас я живу в обществе семи вечно пьяных, постоянно компрометирующих себя и неразборчивых волокит. Барьером корректности я отгораживаюсь от них. По сути дела, я одинок, но это не то одиночество, которому с наслаждением предаются юные натуры. Я спокоен. С некоторым цинизмом я наблюдаю их жизнь. Может быть, своеобразно я счастлив. Лишь отсутствие Елены тяжело переносится. Но её я скоро увижу. Изумительнейшая девушка!

Сейчас смотрел в кино третий раз «Дети капитана Гранта». Мне доставляет удовольствие это гранёное произведение.

Твои письма хороши. Сообщи мне, пожалуйста, твоё отчество, я опять его забыл.

4 письмо от 23 января 1937 года

В тот день, прогуливаясь без цели по Москве и предаваясь глупым фантазиям, я встретил в метро очень хорошо-вежливого человечка, который с похвальной аккуратностью держал в руке частично обернутую жирную сельдь. Несомненно, он боялся запачкать пассажиров. Его забота была настолько преувеличена, что я невольно рассмеялся и спросил: «Это бомба?» На что получил совершенно удовлетворительный ответ: «Нет, это сельдь». Припоминая эту встречу, я привожу её не в качестве анекдота, способного служить предлогом для назидательного разговора о юморе. Мне просто хочется сообщить, что я прогуливался по Москве без цели.

Традиционная встреча Нового года не состоялась…

Клавки (прим. старшая сестра Виктора, умерла 10 ноября 1936) нет больше с нами, ты в армии, Рива выпала механически, я спешил, но опоздал и новогоднюю ночь провёл в ресторане Курского вокзала в Москве. За бутылкой прекрасного русского пива я встретился и имел честь разговаривать с самим Шерлоком Холмсом. Не шучу. Я узнал его по необыкновенной способности дедуктивно мыслить. Он без труда, например, определил меня как студента последнего курса, не вступая ещё в разговор, а впоследствии вывел целый ряд хотя и неверных, но логически строгих умозаключений.

На этот раз, проезжая через Москву, я не удостоил её даже мимолётным взглядом. Если хочешь, это можно назвать скукой. Я полагаю: это безденежье. Приехав в Горький, оказался человеком секретным, так сказать, фигуры не имеющим, ибо мой приезд был чрезвычайно преждевременным: я не дотянул на практике всего 25 дней. Не скажу, что этот отъезд был мне на великую пользу, но, во всяком случае, в родном городе я почувствовал себя значительно лучше. Вне Горького я всегда на вокзальном положении, а это неприятно. Не могу ничего серьезно делать. Ожидаю. Приехав, считал печь Hirta – утомительная арифметическая задача на 3 тетради моего почерка.

Слушал Бетховена. V симфония. Музыка напоминает мне сосуд: в него можно налить любой напиток; её можно наполнить любым содержанием. Бетховен, вероятно, дал тему борьбы добра и зла. Мы вкладываем тему борьбы революционных и реакционных сил. Я не пытался ничего вкладывать. Я беден. С меня достаточно пустого сосуда. Я любуюсь формой.

Сегодня ночью слушал по радио обвинительное заключение параллельного центра. Низкий цинизм опустошившихся мерзавцев, торгующих своей бывшей родиной, может привести в бешенство. Я говорю «своей бывшей» потому, что считаю, что теперь у них нет родины. Собакам собачья смерть. Аминь.

«Бесприданницу» Островского в кино ставил Протазанов. Умная постановка, интересная игра, изящная операторская работа в стиле салонных фотографий. Но я не о фильме – о женщине. Нина Алисова в роли Ларисы. Изящная безделушка. Любуюсь. Однако не говори «Ага!» и не ищи противоречий с предыдущим письмом. Я любуюсь тенью, если хочешь, с таким же чувством, как упомянутым раннее сосудом. В жизни мимо подобной особы (в Семилуках) прошёл с позевотой. Пусть женщины решают дифференциальные уравнения – это им больше идёт. И полезнее для общества. Видишь, я пекусь об обществе.

«Портрет Дориана Грея» – не литературное произведение, а повод для произнесения остроумных, но сомнительных сентенций.

До чего бездарен автор оперы «Тихий Дон» – тихий мрак.

5 письмо от 17 февраля 1937 года

О Дунаевском. Своеобразный интерпретационный талант. Думал раньше: «Он плох, потому что джазово-легкомыслен». Теперь меняю мнение. После «Еврейской сюиты» из «Искателей счастья» и виртуозной коденции на концерт Бетховена из «Концерта Бетховена» трудно не изменить мнение.

Несколько дней сидел над проектом сушильного цеха фаянсового завода. Чашки, блюдца, тарелки. Применил новый, почти мой метод расчёта. Заменяю экспериментальную кривую процесса теоретической. Красивая математическая основа расчёта – дело рук Елены. Хорошо иметь друга, всегда готового придти на помощь. Однако нужна серьёзная опытная проверка идеи расчёта. Может быть, против логики, всё вверх дном. Не исключена возможность. Продолжаю работать над проектом.

Ревекка Семёновна (Рива), Виктор Михайлович Мартьянов,

Елена Павловна Сиротина (Ёлка). Нижний Новгород, 1937

Начал кататься       на коньках. Поразительное явление! Трудно подняться, чтобы пойти на каток. Ворчу всю дорогу. Катаюсь плоховато, но с удовольствием. Снимаю коньки с чувством неописуемого блаженства. Домой иду с восторгом.

Слушал «Русалку». Из десяти мною слышанных опер – самая слабая. Воспринимаю две Наташи. Нежную – в первом акте, без души – в подводном царстве. Перехода нет. Образ неприятно повисает в воздухе. Разум отказывается считать двух Наташ за одну. Князя путаю с поросёнком. Хрюкает. Здесь речь не о актёре, а о музыкальном образе. Актёр хуже. Финал уподоблю манной каше, размазанной по тарелке.

Весной познакомился с обыкновенной женщиной. Студентка из Воронежа. Химичка. Не обратил внимания. Потом встретил на «финляндрике». Затем ходили на прогулку. Мыза. Комары. Любовались пароходами. В следующий выходной купались на Моховых. Уехала домой. Осенью в Воронеже нанёс ей несколько визитов. Блуждала в дебрях проекта. Пивоварил. Не знала, куда поставить лестницу. Уехал я. Всё вышесказанное называю романтической историей. Влюблены не были ни я, ни она. Не знаю, какое впечатление производит на тебя этот скучный рассказ. Ты сентиментален. У тебя сердце, как промокашка.

6 письмо от 21 марта 1937 года

Да, за два месяца до защиты диплома я дам предупреждение. Это будет примерно через год. Сейчас я не думаю об окончании. Призрачное будущее меня мало интересует.

«Травиата» в нашем оперном имени Пушкина театре может сделать честь многим театрам. Например, театру Немировича-Данченко. Сухая и солидная постановка у Данченко смотрится с позевотой. Трагедия идёт мимо зрителя; зритель идёт мимо трагедии. У нас нет трагедии, лишь трогательная история. Мне хотелось уронить на жилет прозрачную литровую слезу. Увы! Я стал неспособным к столь испытанному способу проявления чувствительности.

Здесь я упомяну весну. Рива влюбилась в (ах!) ленинградца. Я провёл с ней вечер. Боже мой, как утомительно слушать любовую белиберду двадцатичетырёхлетней девушки. Впрочем, (ах!) ленинградец – её секрет. Она бережно хранит этот секрет и никогда не рассказывает его двоим сразу.

В трудную минуту читай Диккенса. Диккенс – великий утешитель. Он расскажет тебе обстоятельно умилительную повесть о Добрых и Злых, о Вознаграждённой Добродетели и Наказанном Пороке. Если не сентиментален, а трезв, как гвоздь в сапоге, – смейся: его романы достаточно жизненны. Повторяю: Диккенс – великий утешитель. В трудную минуту читай Диккенса: он научит тебя английскому юмору.

Помнишь, я говорил тебе о проекте? Так вот: он закончен. Расчёт в своём полном виде смело уподоблю тяжёлому зданию, которое заселили скворцы. Забавно. Морали пока не извлёк, извлеку на досуге.

Однажды тбилисские студенты пригласили нас к себе на вечеринку. Трудный народ. Нудная вечеринка. Пили за присутствующих:

здоровье хозяина и его половины,

здоровье супругов,

здоровье мужей без жён и жён без мужей,

здоровье неженатых, которым надлежит жениться, и незамужних, которым полагается выйти замуж.

Каждый тост сопровождался обильным словоизлиянием.

Каждое словоизлияние содержало угрозу, потому что не были в должной мере почтены родители.

Каждая угроза могла перейти в драку. Традиционная схема вечеринки связывала нас. Оставалось лишь дипломатически улыбаться. Никакая живая струя не могла перебить бессмысленного упорства в проведении этой схемы.

Особенно упорны мужчины. Женщины – меньше.

Потому, вероятно, что традиция даёт первым преимущество за счёт вторых. Как бы то ни было, тбилисские студентки стоят на голову выше своих товарищей. Ура! тбилисским студенткам. Но жаль, у них совершенно отсутствует чувство юмора.

Весна пришла. Извлекла соловьёв кучу. Какая чепуха!!!

«Последняя ночь» Райзмана о том, как семья Леонтьевых истребила семью Захаркиных и семья Захаркиных истребила семью Леонтьевых. Бездна лирики, как в «Лётчиках». Помнишь «Лётчиков»? Это тогда я решил, что ты женишься.

7 письмо от 6 мая 1937 года

Первомай – я, Елена и Рива – провели скромно. Рожков – в отъезде, а других добрых знакомых у нас нет. Одновременно справляли моё двадцатичетырёхлетие, давно пройденный этап.

Жил пёс. Потом одряхлел. Пришёл моралист и сказал: «Вот пёс. Он жил. Затем одряхлел. Какова мораль? Не будь псом». Я люблю моралистов: их глупость на грани остроумия.

Имеется пан и панское поместье. Что нужно сделать с паном и панским поместьем? Пана нужно убить, а поместье сжечь. Режиссёр Тасин в ленте «Назар Стодоля» аккуратно убил своёго пана и сжёг его поместье. Одновременно он загубил миллион драгоценных советских рублей, ибо лента получилась нехудожественной. Мораль: не жги пана, если не знаешь, зачем нужно его жечь.

И я сжёг своего пана. Вернее, панну. Недавно. Она называлась верой. Мир праху твоему, дорогая верочка!

«Гобсек» по Бальзаку или Бальзак по Эггерту с участием народного артиста Союза Леонидова. Беспринципное позёрство Эггерта погубило Бальзака, но картина была спасена Леонидовым.

Донкихотствующий «Депутат Балтики» Зархи и Хейфица с Черкасовым является, на мой взгляд, весьма назидательным фильмом в том смысле, что талантливый во всех отношениях актёр вышвырнул вон просто талантливых режиссёров. Поучительно.

Вспоминаю неистовый фильм «Аэроград». Здесь талантливый во всех отношениях режиссёр Пудовкин не только не вышвырнул вон просто талантливых актёров, но и придал им дополнительный блеск.

Вывод:

– режиссёр был и должен оставаться ведущей фигурой в кинематографии: ориентировка на актёра вредна и неверна.

«А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» Среди живых советских писателей вижу лишь трагическую фигуру Михаила Зощенко. Всё прочее – оптический обман.

… Созерцаю стекло. Что же есть? Многочисленные книги не дадут ответа. Приезжал Френкель – мировой авторитет по агрегатным состояниям. Я не сумел воспользоваться его присутствием.

… д'ОСАДНОЕ положение: некая неизвестная мне девушка из педагогического института, будучи агрессивно настроена, желает завладеть моим сердцем. Я спасаюсь бегством. Это эффективная, хотя и несовместимая с достоинством мера. Девушка симпатичная. Я жалею, что мне, вследствие моей близорукости и незначительности черт её лица, не удастся нарисовать для тебя её портрет. Полагаю: нос, рот и прочие атрибуты лица имеются у неё в достаточном количестве.

Очередной успех оперного «Фауста». Я слушал оперу в двух составах. Оба состава хороши. Случилось так, что попал на спектакль вместе с автозаводцами, ужасно равнодушная публика. Свердловцы экспансивнее. Но те и другие полагают, что опера начинается с момента поднятия занавеса. Увертюра и вступление – принудительный ассортимент. (Здесь речь, конечно, не о знатоках и не о любителях.)

Искристый привет от Ривы (по особому заказу). И от прочих!

8 письмо от 29 мая 1937 года

Несколько удивился легкомысленному стремлению великолепных моих знакомых сделать из меня кинематографиста. Нелепое желание!

Я химик и кинематографию люблю лишь постольку, поскольку она является отдыхом. С такой же тяжеловесностью, только с большим невежеством я сужу и о других видах искусств, более или менее ловко прикрывая отсутствие эмоций пошлыми парадоксами. Но балериной меня никто не желает видеть. Поразительно!

Неудавшейся постановкой «Демона» оперный закрывает сезон. К моему величайшему огорчению, я не могу задержать твоего внимания пространным изложением моих впечатлений, ибо впечатлений почти не было.

Исполнитель основной роли, волею режиссуры, взгромоздился на фанерные ящики и, спрятавшись за левую кулису, ласкал слух маскировавшегося за ней пожарника в течение всего первого акта. Во втором акте он соблаговолил спуститься вниз, но так неудачно, что провалился в подобие крольчатника, наглухо изолированного от публики во избежание проникновения звуков в зал, где и пребывал до последнего момента. Лишь в конце он вырвался из цепких лап постановщиков, чем стяжал бурные аплодисменты восхищённой публики. Голос у него оказался весьма приятным. Что касается музыки, то здесь я не рискую сказать что-либо определённое. Мне кажется, что «Демон» Рубинштейна приобрёл несвойственную лермонтовскому демону нежность.

Теоретический курс мною закончен.

Тема дипломного проекта «Механизированный завод бутылочного стекла» мне нравится. Я оборудую завод экспериментальными печами Кузьмича-Трусова. О, это замечательные печи! Придётся потрудиться над ними, мне известна лишь идея, но не конструкция их. Попробую нагромоздить кучу парадоксов вокруг идеи. Парадоксы всегда эффектны. Сейчас я на Моховых горах занимаюсь созерцанием природы. Безмятежное занятие, поощряемое Комитетом при СНК по делам Высшей Школы.

Милая девушка, о которой я упоминал в прошлом письме, хотя и не завладела моим сердцем, но повергла меня к своим ногам. Я сочинил длиннейший комплимент, способный содрогнуть угрюмое величие Хеопсовой пирамиды, и преподнёс его ей в гарнире из перца.

К моему удивлению, она приняла его за правду чистейшей воды: очаровательное создание имело (о, боже!) 18 лет – недостаток поправимый, но столь большой на данном этапе, что я принуждён был, по возможности сохраняя порядок, отступить на заранее подготовленные позиции. Теперь я постоянно буду носить очки. Решено.

Вероятно ты не получил письмо, в котором я писал тебе о рисованном звуке. Иначе, где же ответ? Там же упоминалось об «Очарованной душе» Роллана, которую я считаю «очарованным телом», и других интересных вещах. Если письмо потеряно – напиши. Я повторю схему рисованного звукка и вновь затребую ответ.

Только что родившийся ребёнок делает массу непроизвольных движений руками. Ребёнок взрослый делает непроизвольные движения головой. Твоё «серьёзное» решение относительно дальнейшей судьбы похоже и на то, и на другое. Аминь.

И в заключение: смотрел фильм Медведкина «Чудесница». Ещё раз Медведкин показал, сделав дрянной фильм, что он очень талантливый режиссёр. Изумительный пейзаж и порою чаплиновский юмор необычайно красят эту безыдейную до злости ленту. Вот.

9 письмо от 22 июня 1937 года

Может быть, ты в лагерях?

Пишу письмо, не зная, достигнет ли оно тебя. Мне не нравится настроение полученного мною письма. Если будет так продолжаться, твои друзья принуждены будут переслать (увядшие) цветы на могилу их друга.

Тридцать лет назад, менее чем тридцать лет назад, Блерио, на смешной машине перелетев узенький Ла-Манш, вызвал бурю восторгов, надежд и сомнений у разумного человечества. Блестящая высадка десанта на Полюсе и изящнейший перелёт Москва – Портланд через Север доставляет лишь удовольствие. Не больше. Потому что мы стали спокойнее и увереннее и знаем: наша краснокрылая гордость – самолёты – спустя некоторое время будут так же смешны и забавны, как машинка чудаковатого Блерио, а в воздухе заревут или, может быть, пройдут тихо созвездия новых, не знаемых сейчас самолётов.

На кладбище наблюдал такую картинку: опрятная старушка в беленьком чепчике поливала аккуратненькую могилку из свежепокрашенной весёленькой лейки. На лице старушки были написаны тишина, мир и довольство. Проживи её драгоценный супруг тысячу лет, он не доставил бы ей большего удовольствия, чем доставил сейчас, умерев и позволив разводить на себе дрянную растительность. Такова жизнь. Я не знаю, где здесь кончилось ханжество и началось идиотство.

Кстати о ханжестве: неисчислимое количество туповатых родственников при каждой встречи со мной задают один и тот же вопрос: «Скоро ли я кончу учиться?»

Конечно, не скоро.

Тогда начинаются всевозможные ахи и различные охи о трудности моего пути и обнадёживание, и утешение, и скорбь о загубленной молодости. Хотя каждому из них в высокой степени безразличны и я, и мой путь, который, кстати сказать, если не усыпан розами, то, во всяком случае, не утыкан гвоздями. Я не смеюсь над ними. Я добрый. Пусть ханжествуют помаленьку, если это доставляет им какое-либо удовольствие.

Талант в искусстве – редкость.

Оформленный талант – уникум.

Искусство превратилось бы в роскошь, не будь инженеров от искусства: высокообразованные, интеллектуально сильные, уверенные и проницательные, они безошибочно строят свои вещи по гипотетическим формулам, которые выведены ими на основе громадного количества опытов, проделанных талантами.

Фильм Ромма «Тринадцать» представляет собой такую инженерную работу. Поучительная вещь. Рекомендую.

Восемнадцатилетняя девушка, которой действительно восемнадцать лет, явление весьма не интересное. Восемнадцатилетняя девушка, которой двадцать четыре года, зрелище противное. Двадцатичетырёхлетняя девушка, которой двадцать четыре года – явление редкое и поэтому ценное. Вот почему не останавливаюсь на романтической теме. Извини за каламбур: он хотя тяжеловат, но, по-моему, довольно меток.

P.S. – слово девушка можешь заменить словом женщина, для меня это разницы не составит.

10 письмо от 16 июля 1937 года

Ржавая сентенция: говорят, что можно поступать в согласии с добрым здравым смыслом. Ерунда. Здравый смысл нужен лишь тогда, когда его отсутствие грозит неприятными последствиями. Я полагаю, ты сообразуешь свои действия со здравым смыслом.

Имел счастье быть представленным знакомому досточтимой Ревекки, приехавшему из (ах!) Ленинграда. Знакомый из (ах!) Ленинграда сообщил мне ряд сведений, которые я едва ли сумел оплатить вследствие их высокой цены. Оказывается:

1) в Ленинграде белые ночи,

2) в Ленинграде ночи белые,

3) белые ночи в Ленинграде,

4) ночи белые в Ленинграде.

Прочёл несколько вещей из Шекспира: «Отелло», «Король Лир», «Веницианский купец» и др.

Будто поел салата. Тонкий, но пресный вкус. Больше не буду употреблять Шекспира в пищу духовную. Книги Гребера и Эрка о теплопередаче значительно интереснее.

«Возвращение Максима» было возвращением Козинцева и Трауберга. Основатели школы эксцентрического актёра в «Юности Максима» ушли в сторону от эксцентрики. Получилось плохо. Теперь вместе с «Возвращением Максима» они вернулись к эксцентрике. Тоже плохо. Потому что возвращение оказалось не полным, замахнулись, но не ударили.

Ударьте. Сделайте милость.

Здесь слово «плохо» не нужно понимать как слово «бездарно».

Ожидаю третьей части трилогии. Авось удастся.

Текущая защита дипломных проектов в нашем институте доставила публике ряд весёлых минут. Очень забавно видеть великовозрастного дядю, несущего с видом отрока несусветную чепуху, или булочкообразную девицу, строящую глазки попеременно каждому члену комиссии, но ещё забавнее видеть барахтающуюся комиссию, когда она поставлена в тупик более или менее соображающим студентом. Буду надеяться, что в феврале я не буду в числе великовозрастных отроков, или, что равносильно, в числе булочкообразных девиц и не напомню своим видом барахтающуюся комиссию. Валентина (сестра Елены) защитила диплом на «отлично».

Половина июля – это половина лета. Всё ещё холодно. Любитель воды, я купался всего три раза. Это не дело. Последнее свободное лето мне хотелось провести на Волге. Я люблю Волгу, потому что она мало напоминает природу. Впрочем, я природу люблю, но организованную. Чтобы можно было, выехав на трамвае, встретить на асфальтовой дорожке среди джунглей бенгальского тигра в наморднике или, например, в Сахаре – киоск с пивом.

Пиши чаще, если это тебя не затруднит. Интересуюсь твоей женатостью. Твои письма от 3 и 5 июля получил. Сам я очень аккуратен и не оставляю твоих писем без ответа.

Вини почту. Пока.

11 письмо от 14 августа 1937 года

Погода похожа на истеричную девушку: с каждым днём характер её становится сложнее и непостижимее: глядя на небо, не веришь, что пять минут тому назад был дождь, а через десять, вероятно, польёт снова.

Сегодня прочёл уэллсовского «Игрока в крокет». Выдающийся аттракцион среди балаганных номеров современной литературы. Пусть царствуют страх и неуверенность, пусть назревают мировые катастрофы – автор рекомендует играть в крокет, ибо невозможно остановить неминуемое. Здесь слова «страх, неуверенность, неминуемое» можно было представить с большой буквы, но я, давнишний игрок в крокет, не имею к ним должного уважения: пусть останутся с маленькой.

Иные предаются воспоминаниям о детских годах.

Я не люблю.

Детство – время без прошлого, а следовательно, и без будущего, ибо представление о последнем складывается из опыта первого. Это время настоящего – животное время.

Юность интересна построением фактических перспектив. Они рухнут, как рухнет любое сложное здание, построенное без должного знания.

Когда человек повзрослеет и станет скучным, он начнёт играть в крокет, подобно многим другим. Взрослое же дитя зрелище пренеприятное.

Я писал раньше о том, что люблю смотреть на тридцатилетних хорошеньких женщин.

Вечер. Трамвай. Такая женщина. Любопытный разговор, если угодно, о судьбах человеческих. Её замечания вскользь:

«Знаете, молодой человек, бывают платья, на вид скромно сшитые, с фокусом. Расстёгиваются подобно халату».

Я смотрю на неё: скромное платье с фокусом. Чёрное.

«Как прикажете понимать замечание? Намек?»

Потом мы сердечно прощаемся: она сходит здесь, я – дальше.

Вот история о несостоявшейся мопассановской встрече. С каждым годом я становлюсь холоднее и жёстче.

Если человек, занимающийся искусством, не имеет таланта, а таких подавляющее большинство, то он должен обратиться к подражательству. Здесь выход. К сожалению, у нас очень мало подражателей, каждый мнит себя гением и, забывая о прошлой культуре, пытается голыми руками на голом месте создать свою цивилизацию; имея спички, хочет получить огонь путём трения.

Это смешно. Это грустно, потому что приняло массовый характер.

Вот частный пример пользы подражательства в кинематографии.

1. Резниченко «Юность».

2. Усольцев «Клятва».

3. Александров «Цирк».

Резниченко «творил», как дикарь, поэтому ленту его стыдно смотреть.

Усольцев, обладая довольно малой культурой, осознал пользу подражательства – ленту его можно смотреть, если не с удовольствием, то, во всяком случае, и без желания покинуть театр.

Александров делал свою вещь, опираясь на опыт, накопленный другими, работавшими до Александрова и при Александрове, поэтому его вещь смотрится не только с удовольствием, но доставляет ещё эстетическое наслаждение. Научиться хорошо подражать – значит научиться делать хорошие произведения искусства. Научиться критически подражать – значит научиться делать выдающиеся произведения искусства. Но это уже разговор об инженерах от искусства. Об этом и фильме Ромма «Тринадцать» я уже писал.

Мне удалось посмотреть ныне запрещённый фильм Костерлица «Маленькая мама». Как и в «Петере» – крепкий остроумный сценарий, квалифицированная работа режиссёра, мягкая оптика оператора, обаятельная актриса, лёгкая музыка и прочее, и прочее.

Мотив запрещения: искажение буржуазной действительности. Попробуем согласиться с официальной версией дикого поступка.

Сегодня получил твоё письмо. Я взял смелость информировать о его содержании Елену. Она, наверное, возьмётся прочесть тебе необходимую нотацию. Сам я, исповедуя политику невмешательства, нотации не читаю.

Так вот: её письмо, если она его напишет, я читать не буду, но готов отвечать за каждую строчку – такова моя вера в правильность мышления этой удивительной, по существу, девушки.

Что касается выражения моей уверенности в благоразумии твоих поступков, то ошибка моя произошла вследствие неправильной оценки твоего возраста: оказывается, тебе не 24, а 18. Что ж, ты вырастешь. 18 лет, как я говорил, недостаток хотя и большой, но поправимый.

Это длинное письмо я заключу сердечным рукопожатием.

12 письмо от 26 августа 1937 года

После длительного и довольно праздного размышления решил прочесть тебе небольшую, слегка неприятную нотацию.

Не надеясь на её блестящий успех, ибо человек прежде всего самолюбив, а потом разумен, я долго подбирал форму нотации. Наиболее простая форма была бы, на мой взгляд, наиболее подходящая: это форма критики писем от 31.07.37 и 11.08.37, которые вызвали нотацию.

Получи, но не сердись.

Основная бравада этих писем заключается в том, что ты, Василий К. Бодашков, живёшь не так, как живут все простые смертные, т.е. не следуешь велению разума, а согласуешь свои поступки лишь с движением неких обуревающих тебя чувств.

С этой бравадой я согласиться не могу, потому что подчинение интеллекта эмоции свойственно подавляющему большинству и не является уделом особого сорта тонко чувствующих человеческих существ. Особым сортом я назову людей разума.

Им и рекомендую подражать, иначе нельзя избежать того положения, которое приводит человека к омерзительному и бесцельному лирикованию за бутылкой водки или, ещё хуже, за стаканом простого грузинского чая. Не рисуй себе человека разума как схему, действующую согласно расписанию, в котором работа именуется производственным функционированием, отдых – планово предупредительным ремонтом, а сон – накоплением истощённых силовых запасов.

Это чепуха.

Чувства не чужды ему, но он старается так распорядиться ими, чтобы они не вызвали неприятных, нежелаемых последствий. Он может быть лириком, даже циником, если хочешь. Но его лирика будет далека от самокопания, а цинизм от хулиганства. За ним не волочится хвост случайных жён и случайных детей. Его, убеждённого комсомольца, не будут непрерывно выкидывать из комсомола и допекать «нарядами», а служба в армии, суровая по своему существу, не будет так тяжела, когда он осознает её необходимость, ибо «свобода есть познанная необходимость». Так учил нас Ленин, а в мудрости его даже враги не осмеливаются сомневаться.

Нотацию я оборвал неожиданно, мне показалось, что ты ищешь возражений, а их не может быть. Я не намерен её продолжать, нотации не в моих правилах. Обыкновенно я высказываюсь лишь, более или менее удачнее, сентенциями.

Например: Волга впадает в Каспийское море. На первый взгляд, это бесспорная сентенция. На самом деле она очень шаткая: я преклоняюсь перед людьми, заставившими воду взбираться вверх по ступеням к столице даже после того, как узнал страшную цену этого пути. Скептик, сомневающийся даже в своём неверии, я верю тем не менее в прогресс человечества. Как ребёнок, радующийся цветной игрушке, я радуюсь каждому шагу науки и техники. Пушка представляется мне сгустком человеческого разума, несмотря на то, что эта пушка, возможно, поведёт к разрушению разума. Я иду по пути иронии, но когда Левановский исчез на Севере, я не иронизировал, мол, прекрасный самолёт исчез, но шестнадцать других ушли на его поиски. Когда знаешь, что такое Север и что такое самолёт, маленькая цифра «16» становится величественной.

Прочёл автобиографическую «Книгу для взрослых» Эренбурга. Эренбург пытается отмежеваться от Эренбурга из «Хулио Хуренито». Напрасно. Он такой же путаник, как и его однофамилец: я хочу сказать – талантливый путаник.

Смотрел фильм Марьяна «На Дальнем Востоке». Аккуратная, чистенькая работа квалифицированного коллектива. Если тебе удастся её посмотреть, обрати внимание на образ Штокмана. Хотя штокманов не бывает, я хочу посвятить этому образу немалую долю своего следующего письма.

С нетерпением жду следующего письма. Получил ли ты письмо от 14 августа?

13 письмо от 8 сентября 1937 года

В прошлом письме я неосторожно упомянул слово «лирика». Теперь я вновь принуждён обратиться к нему. Дело в том, что частоупотребляемое слово начало терять свой первоначальный смысл. Когда слово теряет свой смысл, но продолжает быть употребляемо, справедливость требует пространного его обращения к действительности. Попробуем.

Лирика – выражение ЛИЧНЫХ чувств человека, влюблённого без взаимности или с неоформленной взаимностью, его можно назвать пребывающим в состоянии лирики, потому что любовь, в данном случае, есть его личное переживание. Оформление взаимности будет тем пределом, за который лирика не простирается, за ним следует фаза общественных взаимоотношений, ибо двух влюблённых мы смело можем назвать организацией.

Есть огульное мнение, говорящее о том, что лирика красива. Не спорю. Лирика – частное дело, а у каждого свой вкус. Иному, может быть, нравится зубная боль: она всегда вызывает личные переживания, т.е. повергает человека в лирику. Другому, наоборот, зубная боль не доставляет ни малейшего наслаждения.

С точки зрения определения (лирика – выражение личных чувств), становится праздным общественный разговор о лирике. Я бы его и не затеял, если бы это энциклопедическое определение было в достаточной мере верным. К сожалению, оно противоречиво, и я собираюсь его выправить, наложив дополнительные ограничения.

Лирика – кратковременное выражение личных чувств человека. Длительное личное переживание становится общественным хотя бы потому, что переживающий, выпадая из общества, наносит обществу вред. Становясь общественным, оно становится в противоречие с личным, поэтому моё определение точнее.

В свете этого нового определения лирики бессмысленно оценивать её со стороны. Я и не оцениваю. Но всякая маскировка лирикой должна быть осуждена. Я бы осуждал, не будь у меня страсти к сентенциям: даже целомудренная нотация (см. прошлое письмо) у меня вышла близнецом безадресной сентенции. Вот.

О городе Горьком ничего сообщить не могу. Кажется, он растёт, кажется, приглаживается, кажется, становится милее моему сердцу, ибо я должен скоро (в марте) его покинуть.

Начал дипломную работу: проектирую завод бутылочного стекла. Не трудно, но трудоёмко. Увлекательно.

Жму руку. Письма твои от 11 и 27 получил. Получил ли ты письмо с нотацией и это? У меня твоих 13. Ого! Переписка становится солидной.

14 письмо от 20 сентября 1937 года

Письмо от 7-го получил: ответ задержал потому, что хотелось поделиться впечатлением от «Петра I». Мне казалось, что тебе не безынтересно будет получить характеристику этой долгожданной картины. К моему сожалению, я должен дать отрицательный отзыв фильму.

Авторы, противореча своим декларациям, ограничились анекдотами. Деяния Петра, по авторам, заключались в том, что он оглушительно и однообразно смеялся и монументально выходил из себя, занимаясь попутно поковкой якорей и стрижкой боярских бород.

Нарбургская победа, по их мнению, имела единственным результатом взятие в плен сомнительной девки Екатерины, а борьба с боярами, носителями консерватизма, не стоила, как говорят, выеденного яйца, ибо бояре были глупыми свиньями.

Ни Москвы,

ни московского народа,

ни жестокой борьбы с варварством,

ни созидания крепости Петербурга,

ни развития горной промышленности,

ни … ничего в «Петре» от Петра.

Всё от Петрова.

Режиссёр Петров поленился понять Петра. Он даже не дал себе труда усвоить глубокое высказывание Ленина о варваре, варварским методом толкавшего Россию по пути прогресса.

Об актёрах.

Симонов, имея блестящие наружные данные для роли Петра, не справился с ролью ни в какой мере.

Черкасов, за недостатком материала, сумел лишь наметить образ царевича Алексея.

Жаров, как всегда, умно подошёл к своему заданию, в результате чего мы получили прекрасного Меньшикова.

Тарханов в эпизодической роли – исключителен.

Тарасова – безнадёжно провинциальна.

Такой случай. Развелись мои знакомые, прожившие вместе 25 лет. Почему? Не сошлись характерами. Почему 25 лет сходились, а на 26-й не сошлись? Оказывается, очень просто: не сходились всё время, но была дочь, а дочь нужно было воспитать и, мало того, дать ей высшее образование.

Вот и жили. Без эксцессов.

Дочь в этом году уехала на место работы.

А они разошлись.

Очень хорошо.

«… почему ты не хочешь признавать за другим человеком право на собственный метод мышления, право на собственный взгляд на жизнь, право на самостоятельное разрешение жизненных противоречий?»

Если собственный метод мышления не материалистичен, если собственный взгляд на жизнь не реален, если самостоятельное разрешение жизненных противоречий вредно для общества, я не признаю права другого человека на эту собственность и эту самостоятельность в силу собственного своего мышления и собственного взгляда на жизнь.

Если же все эти собственности и самостоятельности не подходят под перечисленные «если», то я признаю любые собственности и самостоятельности любых людей.

Например: человека, высказавшего предложения без достаточного к тому основания, я считаю неправым даже в том случае, если его предположение оправдалось.

15 письмо от 3 октября 1937 года

Представил консультанту плод моих досужих размышлений по поводу экспериментальной стекловаренной печи Трусова-Кузьмича. Я показал порочность её конструкции и, следовательно, нецелесообразность её эксплуатации. Консультант согласился с солидностью доводов и велел заменить печь Трусова-Кузьмича в дипломном проекте другой, более совершенной печью, или подвергнуть её реконструкции. Но на реконструкцию у меня не хватит времени, а замена влечёт за собой потерю трудов четырёхмесячной продолжительности.

Вот каким образом, одержав победу, я получил поражение!

Киплинговский дикий кот, подняв дикий свой хвост, ходил по дикому лесу среди диких деревьев, где ему вздумается. Когда дикое общество вокруг дикого кота цивилизовалось, дикий кот примкнул к цивилизации, ибо он был умен.

Примкнувший кот исправно ловил мышей и усердно пил молоко.

На досуге же он вновь становился диким и, подняв дикий свой хвост, уходил в дикий свой лес бродить среди диких своих деревьев, где ему вздумается.

Этот киплинговский кот, кажущийся, на первый взгляд, приспособленцем и мазуриком, является на самом деле гармоничным членом общества. К сожалению, гармоничность его кончается там, где начинается слабость общества.

Вчера слушал оперу Направника «Дубровский». Надо прямо сказать – опера не блестяща, но всё же заслуживает постановки, т.к. имеет ряд хороших хоров и более или менее приличных арий и дуэтов. К сожалению, она неровно написана и к тому же вверх ногами: её кульминационный пункт в первом акте. Пушкин, как всегда, искажен.

Третий сезон оперный театр открыл удачно: видна серьёзная работа над оперой, а это уже приятно, но художники плохи. Из хороших актёров ушёл баритон, чем ослабил эту ударную группу. Тенора пополнились хорошим, но некультурным голосом.

«Игрок в крокет», «Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь». Теперь опять Уэллс – «Облик грядущего». Последняя вещь по времени написания предшествует двум первым. Может быть, поэтому она более оптимистична. Выдвинутая идея не нова для Уэллса. Она улыбчива, но по-детски наивна. Это идея технократии.

Рамзин тоже играл в эту идею, к сожалению, слишком серьёзно, а теперь строит великолепные котлы. Перевоспитался.

«Облик грядущего» – это киносценарий. Фильм по нему поставлен Александром Корда. Я не знаю этого режиссёра; говорят, он талантлив, но фильм, по-моему, должен провалиться вследствие громоздкости материала. В основу фильма нужно класть новеллу, а не роман.

Примеры тому: роммовские «Пышка» и «Тринадцать», файнциммеровский «Поручик Киже», кулешовский «Великий утешитель» – сделаны по сценариям-новеллам, поэтому удачны.

«Пётр I», сделанный по сценарию-роману режиссёром, заслуживающим всяческого доверия, не выдерживает серьёзной критики.

Табу на лирику мной не накладывалось: о лирике я высказал мнение, не больше. Продолжай свои интересные экскурсы в эту мнимо запретную зону. Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит. Я любое твоё письмо на любую тему читаю с большим интересом.

Ещё: не ищи связи сентенций с твоими письмами, сентенция остаётся сентенцией в любой ситуации, она обладает лишь внутренней тенциозной логикой, не выходящей за наружные рамки.

Ещё: не обрушивайся на парадокс, парадокс есть кажущаяся несообразность, логикой эта несообразность раскрывается.

Письмо от 21 получил. Получил ли мои?

16 письмо от 18 октября 1937 года

Наконец-то о фильме «На Дальнем Востоке». Книгу Павленко не читал. Раскрыл, увидел, как представитель некой недружелюбно относящейся к нам державы стоял на стоге сена и смотрел на поражение своих войск. Показалась бездарной. Выбросил. Для будущей войны должны быть найдены более значительные слова.

Фильм я не ставлю в связь с книгой. Мне кажется, он представляет собой вполне самостоятельное произведение. Не иллюстрацию. Иллюстрация не может быть понята вне иллюстрируемого. Фильм понимается превосходно. Оставляя в стороне кинематографические качества, которые, кстати сказать, далеко не блестящи, я хотел и остановлюсь на образе Штокмана, безусловной удаче авторов.

Я слышал от тебя, что штокманы не новы, они представляют собой тип энтузиастов и в большом количестве могут быть найдены в последних книгах Эренбурга; они якобы романтичны и нереальны; их будто бы нет в жизни. Подтвердив последнюю мысль, я оставил разговор о Штокмане до более благоприятного случая, ибо не мог опротестовать суждение, вынесенное об образе книги – по фильму. Теперь, когда ты увидел картину, я смело могу продолжать праздно затеянную беседу. Штокман фильма не энтузиаст, а будничный работник. Он действует в реальной обстановке, а романтизм его сугубо подозрителен, т.к. опирается не на бесплодные мечтания, а на действительные возможности. Это выгодно отличает его от штокманов книг, агонирующих в гипертрофированном энтузиазме и поставленных в нетипические условия. Реальностью ума, трезвой образованностью, знанием дела и преданностью делу, умением руководить – вот чем покорил меня Штокман фильма. Если у Павленко он такой – хвали Павленко. Если такой, как у Эренбурга, то ненов и романтичен и, следовательно, неинтересен, полагаю, недостоин серьёзного внимания.

Одна моя знакомая вышла замуж за человека весьма романтичного. Она пришла ко мне и, постукивая перчатками об руки, конфиденциально сообщила: «Замуж. За человека необыкновенной силы и обаяния. Мужествен и уверен. Упорен. Боролся с чем-то. Сидел где-то. Бежал как-то. Пойман кем-то. Сидел снова. Отбыл. Находился в раздумьи. Денег не зарабатывает. По любви».

Я увидел, удостоился высокой чести быть представленным и даже беседовал на днях с этим чудом человеческой породы. Тусклая личность, переживающая робкие, детские, наивные, неумные анархистские идейки, требующая внимательного милицейского взгляда. Действительно, сидел за систематические скандалы, но бежать не успел, – выпустили. В общем, труслив. Постоянно прячет маленькие бегающие глазки. Но рост! Боже мой, до чего изумительным ростом обладает индивид. (Историю рассказал для извлечения несложной морали.)

Буся Гольдштейн. Мальчик лет 14. Невнятная речь. Детская физиономия. Чёрные жёсткие волосы. Когда берёт скрипку и начинает играть – можно забыть всё. Бесподобные звуки. Но мальчик остаётся мальчиком, он не может инспирировать ни лирики, ни волнения, ни страстности.

Взрослым это удаётся легче. Они уже достаточно научились торговать подобным товаром.

Кстати: радио на все 100% искажает звук скрипки.

Сегодня оркестр Горьковской филармонии держит серьёзный экзамен. Первый концерт по программе приезжавшего весной Большого симфонического оркестра СССР.

Фильм «На Северном полюсе», подобно «На Дальнем Востоке», доставил мне большое удовольствие. Хотя я и придерживаюсь взгляда «всё сгниёт», тем не менее радуюсь каждой победе человеческого разума.

Почти все дни сижу не двигаясь: увлечён проектированием.

17 письмо от 3 ноября 1937 года

В прошлом письме мною упоминался симфонический оркестр Горьковской филармонии.

Этот труднорождённый фантом, вероятно, скоро сгинет, т.к. единственными слушателями его концертов из числа 500 000 населения являются 30 прилежных жён оркестрантов, 20 неисправимых контрамарочников, 10 аккуратных посетителей и, наконец, 3 сестры дирижёра.

Слов нет, оркестр мал и молод, но это не причина его игнорирования: причину я усматриваю в чрезвычайно низком уровне музыкальной культуры горьковчан.

Были исполнены:

V симфония Бетховена, «Франческа да Римини» Рахманинова, увертюра к «Ромео и Джульетте» Чайковского, «Тюркский марш», «Тюркские фрагменты» Ипполитова-Иванова и XIV симфония Мясковского.

К сожалению, я не имею возможности высказать сколь-нибудь компетентное мнение по поводу исполненных вещей.

Могу заявить лишь,

что Чайковский блестяще провел свою генеральную тему – «…а счастье было так возможно, так близко»,

что Ипполитов-Иванов прекрасно нарисовал картины на тюркские темы,

что Мясковский, уподоблялся пьяному повару, неудачно ощипал оркестр как курицу и сварил невкусный бульон.

Но заявить это, значит не сказать ничего. Извини. Не спец. Нужно много опыта для интелектуального осознания музыки. Мой опыт заключается в 16 симфонических произведениях, которые я слушал по 1…2 раза.

Этого очень, очень мало.

Час тому назад закончил исправление досадной описки, сделанной мною в дипломном проекте. Описка была пустяковая: для её исправления потребовалось всего около трёх суток. Исправил. Получил большое удовлетворение и головную боль.

Теперь пишу письмо. Это мой отдых. Заслуженный.

Смотрел кинофильмы «Шахтеры» Юткевича и хронику «Волга–Москва» Чикова.

Довольно нудная вещь Юткевича доставила мне много удовольствия: блеск композиционного и фотографического мастерства и сложность панорамных построений спасли для меня безнадёжно потерянную для рядового зрителя картину. Правда, фильм обладал незаурядной долей ума, но, к сожалению, растерял его на мелочах.

«Волга–Москва» – фильм во всех отношениях назидательный: он показал штокмановский размах работ в реальных условиях и штокмановские результаты этой работы. Продолжая разговор о Штокмане, нельзя пройти мимо этого фильма. Иллюстрация сокрушительная для всех обвиняющих Штокмана в фантастике.

С точки зрения выполнения – картина при всей её неровности и незавершённости требует больших похвал: изящество в кадрах необыкновенное для хроникального фильма; более того, большое количество художественных фильмов может позавидовать вкусу и умению авторов.

Например, «Пётр I», сцена тревоги в фильме «Волга–Москва» по силе изображения превосходит аналогичную сцену наводнения в Петербурге.

Мои письма почти сплошь состоят из суждений о произведениях искусства. Дополнительно я могу рассуждать о печах и стекле, но это тебе неинтересно.

Прочее – описано в газетах.

Продолжим. После годового (примерно) перерыва был в театре. «Горе от ума» в постановке известного тебе Собольщикова-Самарина с участием известных тебе актёров Белоусова и Мартыновой.

Ну, хорошо: и поставлено хорошо, и играно хорошо, и декорации хороши. Только нет художественности. Профессионализм налицо, а художественности нет. Прочёл Грибоедова актёр – будто слесарь сработал замок, без души, без особой заинтересованности. А душа в искусстве нужна. Не нужна она в жизни, а здесь спутали. Кажется, не пойду в театр ещё год.

Поздравляю с получением командирского чина. Продолжай радоваться. Поздравляю с 20-й годовщиной Октября.

Привет от наших. Я не передавал их в каждом письме, потому что копил, чтобы грохнуть сразу. Рука плохо пишет. Наверное, не разберёшь. Кончаю. Устал очень от бессонных ночей.

18 письмо от 15 ноября 1937 года

Первый снег. Вот и зима.

Иногда заходит медлительный Владимиров. С любопытством я наблюдаю, как этот ранее скучный человек приобретает интересные черты. Пагубная страсть его к рассуждениям, сдерживаемая теперь растущей скукой, приняла более строгий, логический характер. А логика, как известно, ценное и, к сожалению, опасное качество. Он не живёт, а служит, по его собственному определению. Я ему не верю: за время пребывания в армии он сумел сдать, и отлично, большое количество академических дисциплин пединститута.

Вот где корни его интеллектуального роста. Был, например, у меня вчера.

Долго жевали мы сено отвлечённых сентенций. Потом он ушёл в непромокаемом пальто всепобеждающей скуки.

Приехала Ревекка Семёновна из Киева и просила, если пишу, передать тебе привет. Она очень грустная. Вероятно, от одиночества. Странно видеть красивую девушку до такой степени одинокой и неблагоустроенной. Такие живут иначе. С фейерверком. Во время разговора я обратил внимание на её взрослость. Да, да. Все мы стали взрослыми. И я, и мой друг, и Юрий Константинович Лебедев, и таинственная, но не для меня личность Маврин. И все мы одиноки. Только не тяготимся, а ищем одиночества в отличие от Ревекки Семёновны. Все мы злы, но не настолько, чтобы безумствовать. Все мы скучны, но в степени наслаждения скукой. Блеск реплик и ажурная вязь формальной логики моих знакомых – инерция жизни, а не жизнь. Сам я нахожусь в фазе констатирования фактов, не больше: взорвись под моими ногами бомба, я, кажется, лишь поведу бровью на оторванной голове и констатирую, что под моими ногами взорвалась бомба, – факт реальный и не подлежит сомнению.

Я хожу на празднества, потому что не так стар, чтобы сидеть дома, но не веселюсь, ибо недостаточно молод.

Констатирую. Читаю «Клима Самгина» с большим наслаждением. Это типичная русская вещь с её себяискательством и общей тревогой оттолкнула меня один раз, но теперь я её одолею, несмотря на большой объём при незначительном свободном времени. Ум – вот что привлекает меня в этой несколько сыроватой книге. Может быть, я вернусь ещё когда-нибудь к характерам и событиям книги – сейчас, впереди ещё два солиднейших тома, рано писать об этом.

Так как в этом письме не было истории с моралью, спешу восполнить пробел хотя бы ссылкой на известную басню о том, как грозилась синица море зажечь.

Означенная синица, разумеется, море не зажгла, но собрала колоссальное количество зверья, жаждущего воспользоваться результатами предполагаемой операции. Не имея возражений к тексту басни, я не согласен с её моралью, осуждающей действие синицы. На мой взгляд, синица вела себя весьма трезво, вскрыв валовую глупость зверья, поверившего нелепице. Я полагаю, ты не будешь возражать против новой трактовки гениального творения русского баснописца.

Заключение – традиционный отзыв об очередном кинофильме.

«За Советскую Родину», режиссёры братья Музыкант.

Великолепная тема фильма о беспримерном походе Антикайнена в тыл белофиннов настолько обеднена молодыми, но уже безнадёжными режиссёрами, что становится в разряд витринной бутафории. Жаль, очень жаль испорченный увлекательный материал фильма.

Ожидаю новую интересную работу Михаила Ромма «Ленин в Октябре». Многообещающая вещь.

Привет от наших.

19 письмо от 28 ноября 1937 года

Вернулся из Москвы. Она шумит ещё больше. Я не люблю этот город, успешно потерявший своё старое дрянное лицо, но не успевший ещё создать нового. Наш тихонький город милее моему сердцу, если позволительно выразиться столь банально. К сожалению, очень скоро придётся его покинуть ради неизвестных и уже нелюбимых мест работы, примерно месяца через три. Впрочем, расставание не будет сопровождаться сентиментальными эффектами бенгальского характера, т.к. я поклоняюсь великому богу целесообразности, а он не любит подобных фокусов.

Не суди, я всегда кому-нибудь поклоняюсь. Этот большой недостаток, пожалуй, мне можно будет простить, потому что мои боги не допускают фанатизма. Фанатизм же я рассматриваю как величайшее преступление рода человеческого. Его нельзя оправдать подобно другим порокам. Лицемерие – сияющая добродетель рядом с фанатизмом. Просьба не путать фанатизм с энтузиазмом. Некоторые путают эти далёкие друг от друга понятия.

В Москве слушал симфонический концерт, посвящённый советскому композитору Прокофьеву: Четвёртая симфония, Второй скрипичный концерт и Вторая сюита из балета «Ромео и Джульетта».

Этот оркестр не умрёт: остроумно оркестрованные, умные вещи его доставляют большое удовольствие слушателям. Дирижировал сам Тонкий, вертлявый, лысеющий мужчина за 40. Дирижировал смешно. Впрочем, за музыкой не видна его нелепость.

В другой раз слушал «Чио-Чио-Сан» в филиале Большого. Я не буду распространятся об этой известной и, я полагаю, в своё время восхитившей тебя опере. Хочется отметить лишь исполнение заглавной роли. Артистка, фамилию которой я забыл, столь тепло и лирично подала образ Баттерфляй, что я был изумлён глубиной трактовки музыки Пуччини. До этого неоднократно я слушал арии Чио-Чио-Сан, был неоднократно удовлетворён исполнением. А теперь чувствую: не так – нужно лучше. Должно лучше.

В филиале Большого познакомился с женщиной. Обыкновенная женщина. Служит. Так как муж в этот день работал ночью, пригласила зайти выпить чаю. Предупредила: остаться можно только до 5 часов утра. Я любезно отказался. Разочарование. Мне кажется – это человек, которому стало утомительно скучать. Я ей благодарен за лёгкую и остроумную беседу в антрактах.

Московский зритель так же не слушает оркестровых мест оперы, так же хлопает дешёвым эффектам, так же бежит перед концом в гардеробную. Школьницы так же благоговеют перед душкой-тенором и ведут себя весьма нелепо.

По-прежнему не удивляйся искусствоведческому направлению писем. Философствовать в письменном виде тяжело. Хотя я уверен в том, что адресат разберётся в мыслях, но любопытствующие могут исказить и переврать самые кристальные заключения. Вот почему, ещё раз подчёркиваю, мои письма носят лишь вынужденный искусствоведческий характер. Вынужденный в силу неумения моего точно выразить мысль свою. Скажи по совести: не скучно?

В отличие от «Петра I» «Пугачёвым» остался доволен. Оставляя в стороне слабую кинематографическую сторону фильма, нужно отметить её политическую и историческую стороны: показ причин обречённости пугачёвского восстания весьма удовлетворительно разрешён сценаристом (Ольга Форш) и режиссёром (Петров-Бытов).

Дипломная работа медленно, но верно продвигается вперёд. Интересные места пройдены, подъём сменился некоторой апатией. Усталость – дополнительная тому причина. Консультант пока доволен. Посмотрим, что будет дальше.

Перечитал письмо. Очень скучное. Перо, денно и нощно скребущее по бумаге, устало. Попробую написать лучше, потом.

20 письмо от 9 декабря 1937 года

Прошлый раз мною легкомысленно было обещано более интересное письмо. Поверь, я хотел бы выполнить обещание, но трудность этого предприятия очевидна. Вот почему я начинаю со скромной просьбы не рассматривать эти строчки как более интересные. Я же пущусь, для начала, в лёгкую полемику с твоим замечательным письмом, особенную красоту которого я отношу на счёт сломившей тебя болезни. Полемика не моя специальность, но поскольку она способствует установлению пресловутой системы фраз, я приемлю её с удовлетворением.

Прежде всего я опротестую зачисление меня по рубрике скептиков. Сомневаясь в целесообразности сомнения, я не могу отнести себя к лику упомянутых опереточных злодеев. Если хочешь, поставь меня на полочку сторонних наблюдателей или помести в уголок, покрытый древней пылью сентенциозной иронии. Это будет тоже не верно. Впрочем, вот более точный адрес: «нет, не ненависть, а великая нелюбовь посетила моё сердце». Это из «Хулио Хуренито», моей детской забытой библии. На этом разреши покончить с так называемым личным вопросом.

Моё отношение к окружающим исчерпывается этой вредной часто цитируемой фразой. Кстати, костюмчик «Хулио Хуренито» давно стал мне узок, но талантливость книги по-прежнему не отрицаю. Я не исповедую и не проповедую идею Эренбурга.

Так вот: об одиночестве, поскольку и мной, и тобой задет этот часто перелопачиваемый вопрос. Недавно заходил к моей знакомой. Первая любовь, когда было 17. Женщина не красивая, но обаятельная. Ищет одиночества. Поскольку поиски её ограничены кругом толпы, я усомнился в успехе поисков. Заходил снова. Оказывается, она не ищет, а бежит одиночества. Не нашла, но уже бежит. Потом снова заходил. Опять новость. Живёт и, обрати внимание, не замечает одиночества. Очень хорошо. Искала, но не нашла. Не найдя – бежала. Бежав, не замечает. Я говорю: ханжествуете?

Сначала рассердилась, затем, вскинув ресницы, они у неё длинные и она ими прекрасно пользуется, созналась: ханжествую, спекулирую на утончённости. Я дал ей рецепт неотразимости. Вообще, я охотно даю рецепты. Они редко делают вред, но всегда бесполезны.

Ты спрашивал о Нине. Что я могу сказать о юной особе, кроме того, что она юна. А о Елене ничего не сообщу, событий с ней не произошло, а мысли её боюсь исказить до неузнаваемости. Лучше потом: сильные духом не исчезают.

Милиционер тащил за шиворот напроказившего мальчишку. Тот орёт: не хватай, не при царском режиме. Когда он вырастет, узнает – действительно, не при царском режиме. А может быть, не вырастет? Кто его знает.

Книжку Перельмана обдумай хорошенько. Я разумею последнюю главу об относительности. Это прекрасное популярное изложение парадоксального учения. Я говорю парадоксального в истинном, а не в искажённом смысле. Парадокс, повторю, кажущаяся нелепость. Когда обдумаешь, напиши: гениальное творение человеческого разума должно доставить тебе неисчислимые удовольствия, даже в том изложении, какое имеется в книге.

На этом заканчиваю краткое письмо: общая усталость, на которую я не жалуюсь, но о которой вторично упоминаю, не позволяет мне формулировать мысли.

156 страниц дипломной работы закончены. Дай бог ещё натянуть с полсотенки и чертежи. Работой недоволен: если бы было время, можно было бы лучше. Но времени нет. Нет.

21 письмо от 26 декабря 1937 года

Человек без эмоций – фикция: все люди достаточно эмоциональны. По-разному: одни выращивают возникшее чувство, другие стараются погасить его, третьи проходят мимо. Последнее скверно. Садовники от эмоции представляют собой в большинстве милых лириков. Иногда – матёрых фанатиков. Это хуже. Пожарники от эмоций, большей частью, люди докторальные. Я хорошо их знаю: язык их умнее мыслей их. Как правило.

Одна знакомая особа, пользующаяся большим успехом в стеклодувных кругах, заболела. По ходу болезни потребовался рентгенографический снимок головы. Я хотел бы иметь на столе снимок черепа популярной особы. Зрелище весьма философское. Вместо хорошенькой головки – гнуснейшего вида пустой череп.

Обещал возвратиться к «Климу Самгину». Не могу: книга настолько большая по мысли, что нет возможности даже бегло охарактеризовать её кратким замечанием. Для меня до «Клима» Горький был просто талантливым писателем, после «Клима» – он не просто талант, но талант воспитанный.

В этом свете печальна судьба «бесценных слов транжиры и поэта» Владимира Владимировича: у него был немалый талант, который он не сумел образовать.

Самому Климу симпатизирую, но об этом потом.

Несмотря на протест с твоей стороны, я всё же коснусь быта: не потому, что быт – моя тайна, а потому, что у меня нет быта. Впрочем, лгу: сегодня я ходил в баню, очень понравилось.

Лучше я поделюсь с тобой впечатлением от новой инженерной работы Ромма «Ленин в Октябре». Осторожно оставляя в стороне содержание фильма, я разрешу произнести несколько «О!» по поводу формального мастерства авторов.

Особенно хороши, помимо полного ансамбля актёров, геометрическая и световая композиция в кадрах. Ромм и его правая рука оператор Волчек запроектировали фильм на очень высоком эстетическом уровне. Знаменательно то, что это их третья работа в кино явилась третьей удачей. Небывало, но факт: не талант, но ум и культура.

Всё должно придти к своему концу. Так и дипломной работе приходит конец. День защиты – в феврале будущего года. Это нелюбый мне день: он принесёт с собой волнение (радость, горе), а состояние напряжения не для меня, я предпочитаю серые будничные дни без радости, без печали.

Будущее моё темно.

Сначала катают по Москве на автомобилях. Потом, вероятно, Тьму-Таракань в качестве прозы. Байдуже, как ты говоришь: мне всё равно. Тьму-Таракань, так Тьму-Таракань.

Ты хотел видеть Пугачёва сквозь призму романтики. Извини, но это нелепая затея: мужик есть мужик. В фильме, по-моему, он достаточно романтизирован.

Давно ожидаемый мною разгром Мейерхольда доставил мне удовольствие не меньшее, чем доставляли его блестящие постановки.

А вот и стихи. Это хорошие стихи неизвестного мне автора:

Почему ты пришла ко мне, ты как смерть бледна?

То ныряет в моем окне, то летит луна.

Что тебе , госпожа Печаль, до моей строки?

Что ты смотришь из-за плеча на черновики?

Даже голосу моему ты теперь чужда,

Так зачем же, я не пойму, ты пришла сюда?

Ты ж не смей, госпожа Печаль, подходить к столу.

Что глазеешь из-за плеча? Уходи во мглу.

Может быть, они тебе понравятся, как понравились мне. А на некоторую их недоработанность не обращай внимания: встречаются хуже.

«Даже голосу моему ты теперь чужда…»

Приветы передал. Шлю ответные.

С Новым годом.

Время

надо мыслить как возраст

Повесть об отце

Первое предисловие

Прадед Виктора Михайловича Мартьянова – Фёдор Мартьянов родился в деревне Коровино в Анастасовской волости Курмышского уезда Симбирской губернии, в трёх верстах от села Порецкое, возможно, в 1850 году. У Фёдора Мартьянова было пять детей: старший Иван, далее Дмитрий, Дарья (в замужестве Веденеева), Елена (в замужестве Ширманова) и Николай.

Дед Виктора Михайловича – Иван Мартьянов был человеком маленького роста, в деревне имел прозвище «Комарик». В жёны Иван Фёдорович взял Анну Михайловну, которая родила ему троих детей: Татьяну, Михаила и Степана. В деревне Коровино Комарик владел бизнесом и усадьбой, то есть мельницей и кирпичным домом.

Татьяна ушла в монастырь, дальнейшая судьба её не известна. Степан болел полиомиелитом, семьей не обзавёлся и умер в молодые годы. Семейная жизнь сложилась только у Михаила.

Отец Виктора – Михаил Иванович Мартьянов родился 24 сентября 1891 года по старому стилю. В возрасте восемнадцати лет Михаилу в жёны была сосватана семнадцатилетняя Анастасия из соседней деревни Анастасово. Настя родилась 31 декабря 1892 года по старому стилю в многодетной и бедной семье Михаила Дмитриевича и Аграфены Семёновны Лариных.

Дед Виктора Михайловича, Иван Фёдорович Мартьянов оказался предприимчивым и успешным человеком. Вместе с родственником, Спиридоном Павловичем Мартьяновым он занимался оптовой торговлей продовольствием и пивом. Спиридон Павлович до Первой мировой войны работал приказчиком на пивзаводе «Волга». Мартьяновы держали на Нижегородской ярмарке две лавки.

Спиридон построил двухэтажный деревянный дом в Нижнем Новгороде, в Сормово, возле Преображенского собора. Иван купил квартиру старшему сыну Михаилу в центре Нижнего Новгорода, возле Благовещенской площади, напротив Мытного рынка, в заезжем дворе торгового дома «Вагинов и К^о», по адресу ул. Алексеевская, дом 8.

Иван Фёдорович в то время занимался поставками продовольствия в рестораны и гостиницы. Ко времени переезда в Нижний Новгород у Михаила с Анастасией уже были дети. В Коровино в 1911 году родилась Клавдия, в 1912 году – Лидия. Виктор, третий ребёнок, родился 2 апреля по старому или 15 апреля по новому стилю в 1913 году уже в Нижнем Новгороде. До войны 1914 года Михаил Иванович работал швейцаром и состоял в гильдии, то есть имел нагрудный знак и форму.

В сентябре 1914 года началась Первая мировая война. Отец троих детей Михаил Иванович был мобилизован в армию и отправлен на Дальний Восток воевать с японцами. Боевые действия на японском фронте тогда так и не начались. Ему повезло. Во время войны, в 1915 году, семья потеряла Лидию, у девочки было больное сердце. Михаил вернулся домой в 1917 году в звании прапорщика.

Опорой семьи в годы войны был дед Виктора. Иван Фёдорович много средств вложил в обустройство семьи старшего сына. Вершиной его коммерческого успеха стало приобретение трёхэтажного дома в Нижнем Новгороде в 1917 году, который он сам называл – «витинькин дом». Пустить в оборот этот капитал он не успел. Трезво оценивая политическую ситуацию, Мартьянов вступил с новой властью в сделку, подробности которой неизвестны. Известен результат. Иван Фёдорович передал в распоряжение горсовета свой дом в обмен на хорошую жилплощадь для семьи сына на той же Алексеевской улице в доме № 11.

Анна Михайловна, Степан, Иван Фёдорович, Михаил и Татьяна

Мартьяновы. Нижний Новгород, фото «Шалимовъ», 1901

До заселения Мартьяновых в дом квартиры там не было. Во втором этаже кирпичного трёхэтажного здания размещалась пивная «Мартыныч». Во дворе коммерческий склад-ледник, в котором круглый год хранились продукты.

Вероятно, в период введения сухого закона в Советской России пивная была закрыта, хозяин исчез, а помещение дед сделал жилым.

Общая площадь бывшей пивной – около 100 кв. метров. В квартиру можно было подняться с улицы по парадной лестнице. Долгое время украшением гостиной была резная дубовая стойка. В буфетной стояла изразцовая печь с дровяным чуланом. Эта печь имела широкий под, куда можно было ставить чугунки. В печи готовили еду и пекли пироги. Воды, канализации и центрального отопления в доме не было.

В начале 1920-х в возрасте 39 лет умерла Анна Ивановна, жена Спиридона Павловича Мартьянова, а через два года в возрасте 44 лет ушёл из жизни и Спиридон Павлович. В середине 1920-х в возрасте 55 лет умер дед Виктора, Иван Фёдорович. К этому времени из семи детей Михаила живых было пять: Клавдия, Виктор, Анна, Нина и Вера. Для Мартьяновых началось время бедствий и лишений.

Михаил Иванович стать в полной мере советским человеком не смог. У него был несомненный дар художника и соответствующее отношение к жизни. Михаил самостоятельно освоил технику работы акварелью, гуашью, маслом. Предметом его гордости были копии известных картин Ивана Шишкина, Алексея Саврасова и других художников этого круга. Его работы украшали стены соседнего с домом ресторана. Он принципиально не продавал свои картины. Ни за какие деньги.

Однажды все его работы из ресторана были украдены, вырезаны ножом из рам. Во время Отечественной войны оставшиеся картины из дома были снесены в сарай. Там их съели крысы. То же случилось и с библиотекой Михаила Ивановича. Он покупал книги в тонких переплётах, потом в мастерской заказывал твёрдые переплёты с тиснением «Из библиотеки Михаила Мартьянова».

Особой гордостью домашней библиотеки было полное собрание сочинений графа Льва Толстого. Было много приключенческих книг Жюля Верна, Фенимора Купера, а также Чарльза Диккенса и других хороших писателей. Эти книги тоже испортили крысы.

Анастасия Михайловна и Аграфена Семёновна Ларины.

Казань, фото «Н. Соболев», 1908

Из живописи сохранилась копия картины «Рожь» Ивана Шишкина да выполненная гуашью и акварелью миниатюрная копия картины Алексея Саврасова «Грачи прилетели». Эту работу сохранил отец. Сколько себя помню, она всегда находилась в нашей квартире, может быть, благодаря тому, что на обратной стороне этого картона отец сделал свой карандашный набросок «мужская фигура в полушубке – мужичок».

Михаил Иванович работал в разных местах: в военкомате, на складах, в гостиницах, в столовых, буфетчиком на пароходах. Иногда, в нетрезвом состоянии он высказывался в духе, мол, «раньше было лучше», его сажали в городскую тюрьму. По мнению дочерей, отец был добрым и мягким человеком. Жил по совести. Анастасия Михайловна с дочерьми, то с Ниной, то с Аней, то с Верой носила ему передачи. Долго его в заключении не держали. Он рисовал для кабинетов портреты вождей и его отпускали.

В 1945 году Михаила Ивановича разбил паралич, он потерял способность говорить, сидел в кресле или лежал. 15 февраля 1949 года отец Виктора умер в возрасте 56 лет.

Второе предисловие

Виктор Михайлович Мартьянов, мой отец, был замечательным рассказчиком, просветителем и литератором, но он редко и мало что рассказывал о себе. Возможно, в этой странности проявлялась его высокая внутренняя культура. Может быть, это было следствием психологической травмы или результатом нравственного давления общества, в котором не поощрялась откровенность.

Гильдия швейцаров Нижнего Новгорода,

в центре Иван Фёдорович и Михаил Мартьяновы. 1912

Всё, что он говорил о себе мне, – я помню.

1. Ночью няня разбудила меня, завернула в одеяло и понесла через двор в подвал. Она была очень напугана. Я слышал выстрелы, видел вспышки света, стреляли из пулеметов. Это была Октябрьская революция в Нижнем Новгороде.

2. Когда мне было лет пять, мы, мальчишки, раздобыли пачку папирос «Богатырь». Пошли на Откос, тогда там была городская свалка, и накурились так, что меня сильно тошнило.

3. Рядом с домом был синематограф, киношка. В дощатой стене синематографа была щёлка, через которую я посмотрел множество фильмов. Однажды во дворе дома нашёл дыру, ход на склад, где хранились пустые бутылки, воровал бутылки, сдавал их в приёмный пункт и ходил в кино.

4. У деда Ивана на руках были срощены указательный и средний пальцы и на ногах тоже. У меня на ногах срощенные пальцы и у тебя – это от деда Ивана. Дед любил шутить, протягивал ребёнку руку и говорил: «Разними-ка пальцы», – смеялся и частенько давал серебряный полтинник.

5. В деревне у деда была мельница, летом я помогал ему, таскал тяжёлые мешки с мукой.

6. Занимался акробатикой, делал сальто назад с места, был чемпионом в беге на 100 метров среди юношей Нижегородской области, занимался дзюдо. Стрелял из мелкокалиберной винтовки на областных соревнованиях. Волгу переплыл, течением меня снесло на 3-4 километра, назад в трусах бежал по набережной и через мост, изображал спортсмена.

7. В деревне у меня был враг – кузнец. Очень сильный мужик. Мог быка повалить на землю. Однажды он меня поймал. Мне удалось перевернуться и захватить его шею ногами в замок, «двойным нильсоном». Я повис вниз головой и стал душить его, ноги-то у меня сильные. Кузнец испугался и отпустил меня.

8. Участвовал в областной художественной выставке, на которой заявил несколько рисунков на тему «Труд», печатал рисунки в газете, думал, буду журналистом, писателем или лесником.

9. Состоял в обществе «Безбожников», спектакль «Суд над богом» был с успехом разыгран несколько раз. В этом спектакле я был «адвокатом бога», а Николай Блохин (Прим. Академик и знаменитый советский онколог) был «прокурором». С целью антирелигиозной пропаганды мы возили на телеге кости, «мощи святого Козьмы Минина». Собирался народ посмотреть на мощи и мы, безбожники, агитировали. Мощи были ненастоящие, так, кости со свалки. Место захоронения Минина тогда было неизвестно.

10. Первые ботинки мне купили в 15 лет. Носков не было. Носки мы с Женей Сурковым (Прим. Главный редактор Госкино СССР) рисовали на ногах. Женя рисовал ещё цветок на щеке. В таком виде на Покровке, центральной улице города, мы охотились на «рыбок», знакомились с девочками.

Бюро актива Нижегородского театра юного зрителя, сезон 1929 – 1930.

Нижний ряд: Киселёва, Мишукова, Сумачёва. Второй ряд: Цейтлин,

режиссёр Е. А. Бриль, Ваняева, Мясникова, Погост, Сурков.

Между рядами: Кожевников, Савин.

Стоят сзади: Самсонова, Петрова, Мартьянов, Антонов, Каменев,

Постников, (неизвестный), Сахаровский, Шароградский.

Н. Новгород, 30 апреля 1930 года

11. Участвовал в создании Театра юного зрителя в Нижнем Новгороде. Мы дежурили в зале, воевали с хулиганами. Они стреляли в актёров из рогаток и прыгали в зал с балкона во время спектакля.

12. В деревне я крал лодку и дней десять или неделю сплавлялся на ней вниз по реке Суре до Волги. Ночью костёр не разжигал, чтобы меня не обнаружили местные жители, в стогах сена не ночевал, крестьяне могли заживо сжечь. Питался кормовой свёклой и картошкой с огородов.

13. Школу постоянно реформировали и внедряли новые методики обучения и уклоны. По окончании средней школы я получил диплом мясозаготовителя. Практику проходил на бойне, месяц загорал, читая газеты, ни одной скотины не забили. Был голодный год.

14. После школы пошёл на биржу труда (безработица), там меня тестировали по американской методике, дали заключение «дебил» и направление на земляные работы на строящийся Автозавод. Рыли ямы в песке, норма в кубометрах, песок постоянно осыпался, работа тяжёлая. После пуска завода я попал в слесарный цех. Там мастер быстро обнаружил, что у меня образование девять классов и я разбираюсь в чертежах, а у него только пять. Так я стал помощником мастера по чертежам. Потом, как образованного и способного слесаря, меня перевели в бригаду, в которой работали американцы-интернационалисты.

15. Когда в Нижнем Новгороде открылся Индустриальный институт, я поступил туда на химический факультет.

16. Темой моей дипломной работы был проект Стекольного завода в посёлке Бор. Сейчас на этом месте работает Борский стекольный завод, построенный не по моему проекту, но идея была правильной.

17. Военную службу я проходил на сборах летом. Служил в войсках химической защиты. Мне, акробату, не могли подобрать сапоги, все голенища были узкими, пришлось служить в сапогах с разрезанными голенищами. Служил в миномётной батарее, стреляли мы химическими зарядами.

На учениях нашей задачей был обстрел боевыми минами с ипритом стада заражённых ящуром коров. Когда начались звериные вопли коров и массовый падёж стада, один из наших студентов не выдержал психического напряжения, сорвал противогаз и побежал к коровам. Его застрелил командир.

18. Во время войны меня и товарища отправили в командировку на фронт на бомбардировщике – в бомбовом люке. Замёрз зверски. Прилетели, дверки люка открылись. Я упал на землю. Раздался дружный смех. Над нами смеялись, потому что мы были штатскими, с противогазами на боку, которых в 1942-м никто на фронте с собой не носил. Зашли под крышу, я снял противогазную сумку и достал оттуда большую флягу спирта, тут лётчики и механики сразу прониклись к нам, заводчанам, уважением.

На этом все его рассказы о себе обрываются. У отца был ряд тем, по которым я не слышал от него реплик даже в разговорах с другими людьми. Он никогда и ничего не рассказывал о своём отце, о первой жене Елене Павловне Сиротиной и о работе на заводе. Он не кричал и не повышал голос. В конфликтной ситуации, скорее наоборот, замолкал и уходил – или в себя, или вон из помещения.

Он умер, когда мне было 15 лет, может быть, поэтому я склонен идеализировать отца. В моём сознании сложился усиленный рефлексией его родных и близких образ человека, который жил и был, но это не суть. Главное то, что он есть, живёт и существует рядом со мной, его делам необходима помощь, и мысли его, как огонь, надо беречь и защищать.

Через пять или шесть лет после его смерти я видел сон. Ночью сквозь чердачные щели и маленькие оконца я увидел похожий на монастырский двор, бревенчатые строения и бородатых людей в чёрной одежде. Среди этих людей – отец. Он был в обычном костюме, его светло-русая голова и бритое гладкое лицо в неверном свете костров были узнаваемы даже на большом удалении.

Потом открылась входная дверь в нашей квартире и спокойно вошёл отец. Я всё понимал, он умер, прошло несколько лет, я стал взрослым, мы с мамой поменяли квартиру. В эту другую квартиру вошёл отец. На лице его, на щеке был шрам от операции. В квартире была мама, она тоже не спрашивала, почему его не было так долго. И я молчал. Он приходил и уходил сначала каждый день. Я хотел его спросить: где он был всё это время, где он сейчас работает, почему часто уходит и отсутствует несколько дней? Но я не мог что-либо спросить или дотронуться до него, потому что чувствовал, что если спрошу, то он исчезнет. Думал, пусть будет так, непонятно, но это не важно: умер или не умер – пусть живет с нами. Тайна его присутствия разобщала и разъединяла нас. Он был рядом, ходил, сидел, но стал чужим и непонятным. Я чувствовал, что ему байдуже у нас и мы ему не интересны, что у него другие дела и обязанности. Однажды он сказал, что пошёл, я посмотрел ему в спину и понял, он не вернётся.

Это был первый сон, в котором я видел отца. Проснулся на панцирной сетке кровати в студенческом общежитии МИФИ. Пульс в норме, ни страха, ни испарины, на календаре – мне 20 лет. Я понял, что через пять лет меня настигло чувство утраты.

На похоронах отца в марте 1970 года я был почётным гостем, бесчувственным и бесполезным. Все проблемы тогда взял на себя завод, Горьковский авиационный завод имени Серго Орджоникидзе. Церемония была организована с размахом, который был для меня полной неожиданностью. Украшенный пальмовой ветвью буковый гроб был установлен во Дворце культуры. Прощание назначили на обеденный перерыв. Работников завода и жителей посёлка собралось так много, что движение на центральной улице заводского посёлка было закрыто. Траурная колонна растянулась на 200 метров от Дворца культуры до центральной проходной, возле которой состоялся траурный митинг. Далее автобусы с людьми поехали в верхнюю часть города на Бугровское кладбище.

Семейная одноместная ограда Мартьяновых была на метр расширена. Похоронили Виктора Михайловича рядом с отцом и сестрой Клавой. Поминки были организованы в зале столовой завода «Теплообменник» на проспекте Гагарина…

Если всё по порядку, то историю жизни отца можно разбить на пять периодов.

Глава 1. Счастливое детство. 1913–1925

Виктор родился в православной дружной семье. Отец, Михаил Иванович, имел образование 4 класса, мать, Анастасия Михайловна, – 2 класса церковно-приходской школы.

Михаил Иванович, Витя, Клава и Анастасия Михайловна Мартьяновы.

Нижний Новгород, 1917

По происхождению они были крестьянами. К моменту рождения Виктора семья переехала в Нижний Новгород. Дед купил для старшего сына квартиру в самом центре, возле Нижегородской думы, на Алексеевской улице. Виктор вырос в квартире, обустроенной красивой мебелью и ценными по тем временам вещами.

Я застал и видел в квартире часть её старого убранства: дубовый буфет пушкинских времён; настоящий ковёр с изображением Наполеона на поле боя; венскую гнутую мебель в белых, украшенных ручной вышивкой чехлах; зеркало до потолка, в резной раме на точёных ножках с туалетной полкой, умывальник, сделанный из огромного самовара, с перегородкой внутри и двумя сосками, соответственно, для холодной и для горячей воды.

Немецкая фарфоровая семилинейная керосиновая лампа-молния или пламя огня из подтопка освещали его детское лицо. Пираты, индейцы, рыцари и путешественники окружали его. Сказок Витя не читал, волшебные истории его не увлекали. Дома была большая личная библиотека, собранная из собраний сочинений, должным образом подобранная и оформленная. Книги любили и читали все Мартьяновы – и родители, и дети.

Холсты, краски, кисти у отца он видел с детства. Отец Виктора живописью занимался не ради денег. Михаил Иванович Мартьянов был художником-любителем. Он стремился реализовать свои способности в живописи как мог, копировал пейзажи великих русских мастеров, расписывал пасхальные яйца, делал лаковые миниатюры. Возможно, эти работы были для него подготовкой к иной творческой жизни или способом внутренней иммиграции, кто знает?

У Михаила Ивановича был фотоаппарат и Анастасия Михайловна, его жена, научилась проявлять плёнки и печатать фотографии. Он пытался открыть своё фотоателье, но семейное предприятие не задалось, время настало советское.

А театр! Нижегородский драматический театр находится в двух шагах, через двор от дома, в котором жили Мартьяновы, но Михаил Иванович всегда нанимал извозчика обязательно на дутых шинах и степенно подъезжал к театру. В театр родители Виктора ходили часто, поэтому его любовь к сцене вполне закономерна.

Самообразованием он занимался с детских лет систематически и самозабвенно. Виктор был из тех людей, которые с детства не пьют, не курят и не матерятся. Нож в кармане он никогда не носил. Ему не нравилось, когда его называли Витей, созвучие с «титей» обижало, только «Виктор», не иначе. Сдержанность, деликатность, терпение и ответственное отношение к себе и близким были врождёнными чертам Виктора. Кроме традиционных качеств, в наследство от предпринимателя-деда и художника-отца Виктору достался тяжёлый груз нереализованных личных амбиций.

Глава 2. Весенний водоворот. 1926–1942

Благополучное детство Виктора и четырёх его сестёр кончилось, когда в середине 1920-х умер дед. Анастасия Михайловна вынуждена была зарабатывать деньги стиркой белья. Утро для Виктора начиналось с того, что надо было натаскать с улицы в квартиру 20 вёдер воды. К счастью Виктора, его обязанности по дому этим исчерпывались.

Школьный товарищ Женя Сурков уже в преклонном возрасте не без сожаления вспоминал, что Витя был лучшим, очень ярким и артистичным человеком. На встрече выпускников школы другой его одноклассник, радиожурналист, прибывший в Горький из Сибири, был изумлен даже не тем известием, что Витя умер, а тем фактом, что Виктор свою жизнь отдал работе на заводе. «Я был уверен, что он работает в кино, Витя говорил, что будет кинорежиссёром или оператором», – писал он в письме маме.

С 1921-го по 1928 год Виктор учился в Нижегородской 12-й школе имени Короленко. В удостоверении об окончании семилетки записано: «…участвовал в следующих видах общественно-полезной работы внутри и вне школы: староста, член лит. кружка, Осоавиахим, Безбожник, секретарь краеведческой комиссии, зав. худож. частью стенгазеты, секретарь редколлегии». Он был с детства одарённым человеком, здоровым, сильным и свободным. Ему нравилось ходить в английских бриджах, носить рубашку «апаш» на французский манер или клетчатую американскую ковбойку. Его таланты художника-графика и чтеца-декламатора были очевидны.

10 июля 1930 года Виктор Мартьянов успешно окончил девятилетку. После окончания школы он даже не пытался поступить, например, в университет. Пошёл на биржу труда и получил направление на строительство Автозавода. Поступок малопонятный. Но известно, что на тот момент Виктор был в ссоре с отцом и не имел средств к существованию. С другой стороны, возможно, это был радикальный юношеский жест, попытка обретения свободы и жизненного опыта, необходимого для самостоятельной творческой деятельности.

В 1932 году в Нижнем Новгороде открылся Индустриальный институт. Виктор представил в приёмную комиссию справку о том, что он работает в штамповом отделе Нижегородского автомобильного завода в качестве слесаря с 5 декабря 1931 года и по настоящее время, с окладом 129 рублей в месяц по 4 разряду. Его взяли на химический факультет. Выбор специальности был случайным. «Не всё ли равно, – сказал он, – где. Ещё спокойней лежать в воде». Это стихотворение Николая Тихонова про людей, из которых можно делать гвозди, он любил и часто декламировал.

Ко времени учёбы относится его рассказ о строителях Беломорканала: «После открытия Беломорканала была объявлена амнистия. С Волги в Нижний хлынула волна уголовников. Они оккупировали Нижегородский кремль. Заселили башни, стены, ночью полыхали костры. Кремль стал страшным местом. В городе начались грабежи, убийства.

Я тогда сделал себе трость, в набалдашник залил свинец, по улице ходил с этой увесистой дубиной. Всё кончилось в одну ночь. Войска и милиция окружили Кремль, подогнали машины и всех вывезли обратно в лагеря».

В студенческие годы он продолжал иногда рисовать. В рисунках повторяется один и тот же женский силуэт: крепкие икры, клетчатое платье, короткая стрижка. Видимо, они дружили с юношеских лет. У Елены, Елены Павловны Сиротиной было прозвище «Ёлка», которое ей нравилось. Была она женщиной умной, колючей, насмешливой. Могла «обдать холодным взглядом», нравилась мужчинам и умела ими «вертеть». Ходила обычно в одном и том же платье, курила папиросы, не готовила, не мыла ничего, не прибиралась. По матери она была русской, дворянского происхождения, а по отцу чувашкой.

Елена Павловна окончила физический факультет университета. Долго и упорно стремилась «защитить диссертацию». Ёлка разбиралась в поэзии, умела и любила декламировать. Поэзия была их общим увлечением и поводом для разногласий. После получения дипломов в 1938 году они поженились, свадьбы, похоже, не было. Фамилию Сиротина она не меняла и Мартьяновой никогда не была.

Виктор привёл в дом жену – Ёлку. Жили молодые в комнате, которая называлась «за печкой». К тому времени Мартьяновых уплотнили, отобрали 30 метров, подселили соседей, квартира из отдельной превратилась в коммунальную. На оставшихся 70 метрах жили плотно: родители Михаил Иванович и Анастасия Михайловна, младшие сёстры Анна, Нина и Вера, маленький племянник Володя плюс Виктор с Еленой.

В семье Мартьяновых Сиротина оказалась чужим человеком. Мартьяновых она считала мещанами и этого отношения к ним не скрывала. Особенно Ёлку невзлюбила Нина. Обстановка была напряжённой.

Если женился Виктор по любви, и это было его выстраданное решение, то с работой произошло всё наоборот. 17 марта 1938 года он с отличием окончил обучение в Горьковском индустриальном институте на химико-технологическом отделении и получил квалификацию химика-технолога. Далее, 11 мая 1938 года ему было выдано удостоверение № 1019, которым он был командирован на Челябинский абразивный завод для работы сменным инженером цеха обжига с окладом 450 рублей. В удостоверение было внесено обязательство по предоставлению заводом комнаты и указан срок прибытия – 22 мая 1938 года. Документ подписан Народным комиссаром машиностроения СССР.

До Челябинского завода молодой специалист не доехал, потому что до получения удостоверения из Народного Коммисариата Машиностроения Виктор 29 апреля 1938 года устроился на Горьковский авиационный завод в цех № 80 на должность заведующего химической лабораторией с твёрдым окладом 500 рублей. Это произошло так. Из трамвая выпал гражданин. Буквально упал и испачкался. Отец помог ему встать и почиститься. Они разговорились. Гражданин сказал, что никакого Челябинска студенту не надо, и дал адрес отдела кадров секретного авиационного завода в Горьком. Виктор приехал по указанному в записке адресу и его сразу взяли в цех № 80. Выпавшего из трамвая товарища он больше ни разу не видел и не встречал.

Так раз и на всю жизнь решился вопрос, в трудовой книжке В. М. Мартьянова – одна-единственная запись, одно предприятие. Завод был новый, новенький. Опытных старых специалистов не было – всех растолкали по лагерям.

До войны на Горьковском авиазаводе был налажен выпуск истребителей И-16. В конце 1940 года было принято решение об организации производства цельнодеревянного истребителя ЛаГГ-3. В ноябре 1940 года Семён Алексеевич Лавочкин был назначен главным конструктором завода № 21 и Горьковский авиазавод стал головным по выпуску ЛаГГ-3. В 1941 году горьковчане освоили серийное производство этой машины. Конвейер сборки ЛаГГ-3 занимал половину сборочного цеха, а на второй половине продолжался выпуск И-16.

Когда началась война, Виктор пошёл в военкомат, там ему сказали, что его место на военном заводе, а не в армии. Затем он пошёл в райком партии с заявлением, чтобы приняли в члены ВКПб. Там ему сказали, что он находится в резерве для работы в тылу у немцев! А для работы в тылу партбилет не нужен. «Тогда я понял, – говорил отец, – что в райкоме есть план действий в случае оккупации города Горького».

В 1942 году 21-й был единственным авиазаводом по производству истребителей. Остальные заводы были захвачены или находились в состоянии эвакуации. Положение стало совсем отчаянным, когда немцы захватили завод по производству авиационного клея. Самолёты в то время делали из особой авиационной фанеры, детали производили горячим способом, под давлением, с помощью особого «секретного» клея.

В химической лаборатории завода под руководством В. М. Мартьянова было освоено производство собственного авиационного клея. За эту работу в 1942 году группа специалистов была награждена орденами «Знак Почёта».

Глава 3. Испытательный срок. 1942–1953

В 1942 году на завод прибыл новый директор Сурен Иванович Агаджанов, началась непрерывная реорганизация и реконструкция, направленная на увеличение выпуска самолётов. К Агаджанову Виктор Михайлович относился с уважением, считал его типичным руководителем сталинского типа, авторитарным, компетентным и справедливым. Это был человек эффектного жеста и монументальной позы. Когда он открывал свой тяжёлый портсигар, всегда возникала пауза во время совещания. Присутствующие осторожно подходили к директору и брали папиросы. Сурен Иванович один или сам по себе на публике не курил, он имел способность превращать перекур в ритуальную сцену. Так рассказывал отец, добавляя каждый раз, что папиросы из портсигара директора не брал.

Мартьянов Виктор Михайлович (с орденом «Знак Почёта»), рядом

Яковлев Александр Дмитриевич, сосед по квартире. Горький, 1943

В 1942 году Виктор Михайлович получил в доме для специалистов авиазавода две раздельные комнаты площадью 12 и 14 метров в трёхкомнатной квартире № 42. В третьей, большой комнате жил Александр Дмитриевич Яковлев с женой Верой Лупановной, урождённой Коревской, и дочерью Алевтиной. Соседи были ровесниками Виктора и Елены. Александр Дмитриевич работал на заводе технологом, Вера была домохозяйкой.

Комнаты Мартьянова быстро превратились в «салон», в котором собирались друзья Елены и Виктора: братья Владимир и Борис Железновы, Павел Максимов, Саша Малицкий, Игорь Владимиров, Василий Бодашков, Сергей Рожков, их знакомые и друзья… инженеры, физики, художники – любители театра и поэзии.

Сестры и родители Виктора в квартире на улице Советской не появлялись. Они считали, что там собирается «богема». Детей у Виктора и Елены не было.

Гора Владимиров Ёлку не любил, Павлик Максимов и Саша Малицкий за ней ухаживали. Елена Павловна и Максимов во время войны работали на заводе, их устроил к себе Виктор. Личная жизнь Виктора Михайловича стала предметом заводских сплетен.

В 1944 году Виктор развёлся с Сиротиной. Она ушла с завода в институт, где работал Саша Малицкий, но отец Ёлку не бросил. Жить они продолжали в той же квартире, в разных комнатах, как свободные люди. Максимов тоже развёлся с женой, стал часто появляться в квартире у Виктора, чистил картошку на всех и насвистывал. «Богемная» жизнь продолжалась.

К слову, во время войны 21-му заводу в подшефные был определён горьковский цирк. Отвечал за это направление Виктор Михайлович. Он снабжал подшефных дровами, продовольствием, спиртом. В то время Виктор подружился с цирковым акробатом, который прыгал через спины двух лошадей. Про этого артиста он любил рассказывать назидательную байку:

«Я ему говорю:

– А через три лошади можете?

Он:

– Могу, – выставил на манеж третью лошадь, раз, и прыгнул.

Я ему:

– А через четыре?

– Могу.

– А почему не прыгаете?

– А зачем, вот если кто через три лошади махнёт, тогда я четвёртую поставлю».

Во время войны Горьковский завод выпустил более 19 тысяч истребителей типа И-16, ЛаГГ-3, Ла-5, Ла-7, каждый третий отечественный истребитель был горьковским.

В 1946 году на заводе началась подготовка к производству цельнометаллических истребителей Ла-9. Цельнометаллический самолёт потребовал организации службы главного металлурга. Первым на эту должность был назначен В. А. Чихалов. На заводе он имел прозвище «Чих». В пустом кабинете возле его стола стояла большая пыльная пальма. В кабинет никто не заглядывал. На заводе В. А. Чихалов был не популярен. Начальник ЦЗЛ Мартьянов не скрывал своих амбиций и стремился к должности главного металлурга. В 1947 году был освоен Ла-11. В 1948 году последний серийный реактивный истребитель С. А. Лавочкина Ла-15.

А «Чих» продолжал сидеть под пальмой.

В 1949 году началось творческое сотрудничество коллектива завода с ОКБ А. И. Микояна, которое продолжается до настоящего времени. В декабре 1949 года был собран первый МиГ-15бис. В период с 1950-го по 1952 год завод выпустил 2 тысячи реактивных самолётов МиГ-15бис. В декабре 1952 года умер директор завода Сурен Иванович Агаджанов.

А «Чих» продолжал сидеть под пальмой.

Новый этап в личных отношениях Мартьянова с женщинами и друзьями незаметно для него начался в сентябре 1945 года. К соседке Вере Яковлевой, урождённой Коревской, приехала на жительство племянница Рита Коревская. Её мама, Зиновия Александровна, умерла 20 сентября 1945 года. Отец Риты, Василий Лупанович Коревский, полковник Красной армии, в то время служил в Польше, добивался развода со второй женой и жил с третьей, поэтому возле себя он оставил только младшую дочь Лену, а старшей Рите помогал деньгами, отец присылал ей каждый месяц 400 рублей.

В сентябре 1945 года Маргарита Коревская поступила в Горьковскую областную фельдшерско-акушерскую школу. Рита прожила у тёти год, окончила первый курс. За это время она подружилась с соседями, с Виктором Михайловичем и Еленой Павловной, и прижилась в молодой интересной компании в качестве ребёнка. Ей тогда было 17 лет, а Виктору Михайловичу в два раза больше – 34 года. Отец опекал её и понемногу воспитывал. Елена Павловна помогала учиться. С Василием Лупановичем отец был знаком, поэтому чувствовал за собой определённые обязательства по присмотру за сиротой.

В 1946 году Рита съехала из 42-й в такую же 24-ю квартиру, в которой проживала семья Алексея Павловича Чкалова, родного брата лётчика Валерия Павловича Чкалова. Алексей Павлович работал инженером на 21-м. Жена Зинаида Васильевна – домохозяйка. Дочь Галина – школьница. Чкаловы нуждались в деньгах. Они взяли Риту на квартиру за 200 рублей и поселили в комнату с дочерью. Галя была на три года младше. Девушки подружились.

Чкаловы сватали Риту за племянника Чкаловых – Константина. Рита этим предложением не увлеклась. Она была слишком привязана к Виктору Михайловичу и продолжала ходить в гости к нему и Елене Павловне в 42-ю, а потом в 14-ю квартиру, куда Виктор переехал в 1947 году.

Смысл переселения был в улучшении жилищных условий Яковлевых, они получили вторую комнату. Виктор Михайлович переехал из шестого в третий подъезд, с четвёртого на второй этаж, из трёхкомнатной в четырёхкомнатную квартиру, в которой получил такие же две отдельные комнаты.

Под окнами на улице Канавинской – трамвайное колько, интервал движения в среднем 18 секунд. В комнате с открытым окном трудно было разговаривать. Но на это никто не обращал внимания, все были молоды. Елена Павловна хозяйством не занималась, ничего не мыла, питалась в столовых, дома у неё были только чай и папиросы, она писала диссертацию. Однажды Елена Павловна предложила Рите перейти на жительство к ней в комнату, бесплатно. Рита согласилась. Виктор Михайлович помог перенести кровать и вещи.

Соседи по 14 квартире, семья Порошковых, занимали две проходные комнаты. Глава семьи Порошковых, Михаил Семёнович, был речником, работал в порту. Его жена, Фаля Сергеевна, вела хозяйство. Старший сын Юрий скоро женился и уехал из квартиры. Младший сын Слава, ровесник Риты Коревской, женился и обосновался со своей семьёй в 14-й квартире.

Фаля Сергеевна была хорошей и строгой хозяйкой, мыла и драила всё тщательно, как матрос на крейсере. Глядя на соседку, Рита быстро освоила это искусство. Её положение квартирантки и воспитанницы к этому обязывало.

Летом 1948 года Виктор Михайлович и Елена Павловна предприняли очередную попытку примирения. В отпуск они отправились в путешествие по Волге до Астрахани. На речном вокзале их провожали Александр Малицкий, с которым Елена Павловна работала в одном институте, и Рита Коревская. Провожали так, что в плавание отправились вчетвером. Правда, на первой же пристани в Работках Малицкому и Рите пришлось покинуть пароход. До Горького они добирались вдвоём…

Чтобы разобраться в дальнейшем развитии событий, необходимо понимание необычных обстоятельств, в которых оказалась Маргарита. В лице Елены Павловны и Виктора Михайловича сирота обрела воспитателей, которые обеспечили ей защиту, подобную той, которую дети имеют в семье и, более того, стали её наставниками и учителями. Мне представляется, что у Ёлки Рита научилась многому, в частности, быть привлекательной и недоступной, умению на равных разговаривать с мужчинами, я уже не говорю о таких банальностях, как «обдать холодным взглядом» или «найти момент и воткнуть шпильку». Маргарита Васильевна никогда ничего плохого не говорила о Елене Павловне и её знакомых. Более того, я уверен, и в мыслях ничего дурного не было. Можно предположить, что при разительном различии во внешности, возрасте и характере именно безотчётно приобретённые Ритой у Елены Павловны манеры и суждения впоследствии привлекли Виктора Михайловича.

Коревская Маргарита. Польша, Острув-Великопольский, 1946

Виктор больше заботился о культурном развитии Маргариты. Брал с собой в кино, в театр, водил в гости к друзьям. В первой семейной жизни музыкальным рефреном Виктора был романс «Ты едешь пьяная». Он напевал обычно первый куплет:

Ты едешь пьяная и очень бледная

По тёмным улицам Махачкала.

Тебе мерещится дощечка медная

И штора синяя его окна.

(романс имеет продолжение)

А на диване подушки алые,

Духи «Дорсей», коньяк «Мартель».

Глаза янтарные, всегда усталые,

Распухших губ любовный хмель.

Пусть муж обманутый и равнодушный

Жену покорную в столовой ждёт.

Любовник знает – она, послушная,

Молясь и плача, опять придёт.

Пришлось узнать ей жизнь тротуарную

И быть любовницей не знать кого.

И только хмель один всё разрешает –

Позор и стыд не для чего.

А ведь тогда она, счастливая,

В любви и верности клялась.

Теперь, больная и вся разбитая,

К себе домой плелась.

И вот в каморочке муж слёзно молится.

Она, родная, уж не живёт.

Любовник строгий того не знает,

Что больше нет её, и не придёт.

Я этой песни от отца никогда не слышал. Она ушла из его жизни вместе с Ёлкой. Патовая во всех смыслах ситуация разрешилась внезапно и без усилий, по божьей воле. Елена Павловна в сопровождении Александра Малицкого возвращалась домой. Оба были не трезвы. Александр неудачно сошёл с трамвая, попал под колёса и серьёзно искалечил руку. Вскоре после этого Александр и Елена поженились и уехали в Москву. Елена Павловна взяла с собой только книги, книг было много. Они заполонили коридор у выхода. Виктор Михайлович помог однорукому Малицкому отнести их на вокзал. Так закончился 1950 год. Виктор и Рита в комнатах остались одни.

Тётя Вера и соседка Фаля Порошкова стали давили на Риту, мол, какой жених, какой жених пропадает. С другой стороны, мать Виктора Анастасия Михайловна в присутствии дочери Нины укорила сына, чего, мол, девчонку мучаешь, – женись. Рита ещё в 1947 году утащила у Виктора фотокарточку и три года носила её в сумочке, мучалась, и вот настал час, она начала, призналась и сделала предложение. Виктор согласился.

10 февраля 1951 года они зарегистрировали брак в Канавинском ЗАГСе. Свадьбы, собственно, не было, кольца были не в моде. Вечером приехали мать Виктора и сестра Нина, из соседнего подъезда пришли тётя Вера и Александр Дмитриевич Яковлевы. Рита написала письмо отцу, в котором сообщила, что вышла замуж. Он одобрил её выбор и попросил взять к себе в Горький младшую сестру Лену. Виктор строго спросил Риту: «Ты понимаешь, что теперь будешь в ответе за сестру?» «Понимаю», – ответила Рита. Так в 1951 году в 14-й квартире появилась Лена Васильевна Коревская, которой было тогда 14 лет.

Летом 1951 года Виктор и Рита плавали на пароходе до Астрахани. Это было их свадебное путешествие. Волгу, её просторы Виктор любил безумно, более 10 раз за свою жизнь он ходил по маршруту Горький – Астрахань. На пароходе Виктор читал Рите роман «Хождение по мукам» Алексея Толстого.

Внезапный удар судьба нанесла Виктору и Маргарите в конце 1951 года. 18 декабря в роддоме у Риты погиб большой и сильный мальчик. Ему было трудно, кричать тогда мать не умела, лежала в коридоре, терпела. Персонал роддома её проглядел. Сохранилась записка Виктора, которую он передал Рите:

«Милая, дорогая, хорошая Рита, сообщи более подробно, как ты себя чувствуешь. Я очень и очень волнуюсь, но думаю, что ты найдешь сил для того, чтобы быстро восстановить в себе сильное и бодрое чувство.

Сегодня я видел мальчика. Это был бы чудесный богатырь, достойный тебя. Но мы с тобой оказались очень несчастными. Но нам надо держать себя в руках и я верю в это.

Мальчика сегодня уложили в гробик, одели как подобает и завтра будем хоронить на кладбище в Ворошиловском районе, т. е. на Мызе. Мамочка и Нина неотступно здесь. Они хотят тебя видеть скорее здоровой и весёлой, а я ещё больше. Мужайся, девочка. Чудесная девочка.

Я назвал его при регистрации Иваном, лучшим нашим русским именем. Будут и другие Иваны, я убедился в этом смотря на мальчика».

Диплом об окончании Горьковского пединститута Маргарита получила 28 июня 1952 года. Ей была присвоена, как тогда писали, «квалификация преподавателя химии и биологии и звание учителя средней школы».

К лету 1953 года Мартьяновы накопили достаточную сумму для поездки на Кавказ и приобрела туристические путёвки в Осетию. Виктор и Маргарита совершили пеший переход через Кавказский хребет по Мамисонскому перевалу к Чёрному морю в Батуми. Эта экспедиция сблизила их и дала хороший импульс к обновлению.

Со вступлением Риты в права домохозяйки квартира Виктора стала обрастать красивыми и полезными вещами. Как это получалось? Рита командовала семейным кошельком. Ежемесячно 20% от зарплаты мужа она откладывала на сберкнижку, «на летний отдых».

Летом Мартьяновы каждый год ездили на юг или на пароходе по Волге. Ежегодно Рита снимала проценты с вклада. Эти деньги шли на приобретение бытовой техники и мебели. Расходы на одежду были минимальными. Еда простая: картошка с макаронами, щи да борщ, по праздникам пироги, ватрушки и пельмени.

Утром Виктор съедал морковку или что-нибудь, чтобы не будить Маргариту, и бежал на служебный автобус. Обедал в столовой на заводе. Второй раз обедал вечером после работы дома с долгими интересными разговорами. Виктор не ел молочные продукты и конфеты. Любил рыбу, чистый хребет на пустой тарелке неизменно вызывал восхищение окружающих. Столь же виртуозно он грыз кости, добывал костный мозг и обгладывал хрящи.

Ночью, когда все засыпали, у него начиналось время размышлений и чтения журналов. Курил, курил много, всё подряд в комнате за обеденным столом. Ложился спать он обычно во втором часу, иногда позже.

Глава 4. Вторая вода. 1954–1968

После смерти в декабре 1952 года директора сталинского типа С. И. Агаджанова на авиазавод из Братска в 1953 году прибыл Александр Ильич Ярошенко, человек из хрущёвской фракции. Ярошенко привёз из Сибири свою команду специалистов и стал расчищать для неё место. Тогда многие руководители подразделений и цехов завода были уволены или переведены на другие предприятия. Большие неприятности были и у Виктора Михайловича. От Ярошенко последовал ряд заманчивых предложений, в частности, по переезду в Москву, в Институт авиационных материалов.

Самолюбие Мартьянова в те годы претерпело большие испытания. Из длительной схватки с новым директором он вышел победителем. В 1955 году Виктор Михайлович был направлен в Министерство авиационной промышленности на курсы главных металлургов, по окончании этих курсов с оценкой «отлично» стал главным металлургом Горьковского авиационного завода. К этой должности он стремился и получил её.

В подчинении службы главного металлурга было четыре цеха: литейный, кузнечно-прессовый, термический и цех № 80 (ЦЗЛ), то есть тысяча с лишним рабочих и специалистов. Оклад хороший, большими деньгами 2000 рублей, маленькими (после денежной реформы 1961 года) 220 рублей.

Второго ребёнка Маргарита родила в 1954 году, 19 июня. Договорились назвать его Михаилом, вероятно, в память о Михаиле Ивановиче Мартьянове. Возможно, в этом прорвались глубоко запрятанные чувства Виктора в отношении своего отца, о котором он мне не рассказывал. Когда родители пришли в ЗАГС регистрировать ребёнка, Рита внезапно заявила, что имя мальчика Сергей. Виктор промолчал, спорить на людях не стал. Так появился на свет Сергей Викторович Мартьянов, автор повести.

Виктор Михайлович и Серёжа Мартьяновы. 1954

Рождение ребёнка и назначение на ответственную должность ускорили перестройку семейной жизни Виктора. Рита выкрасила стены комнат масляной краской в светло-салатный цвет. Потом в западном стиле оборудовала окна гардинами и соломенными жалюзи. Сшила двойные шторы, дневные из тюля и ночные из гобелена. В то время настоящей мебели в магазинах не было, импортной тем более. Рита нашла частника. Мастер по её эскизам создал отделанную шпоном, полированную настоящую мебель: кровать, сервант, круглый обеденный стол, диван, кресло и самый крупный объект – книжный шкаф размером 2 на 3 метра.

Рита и Виктор всегда приобретали первые образцы новой бытовой техники. Для меня была куплена немецкая коляска. Потом холодильник «Саратов», стиральная машина «Ока», пылесос «Ракета», телевизор «Луч».

Маргарита Васильевна приложила много усилий для восстановления близких отношений Виктора с семьёй, которые во многом были испорчены Ёлкой. Сначала Рита подарила Анастасии Михайловне, «мамочке», как называл её Виктор, свою железную кровать, с которой она скиталась по комнатам во время учебы. Потом вернула Мартьяновым всю старую купеческую мебель деда Ивана. Позже подарила свои диван и кресло, сделанные на заказ. Высокое, с прямой спинкой, похожее на трон кресло очень нравилось Анастасии Михайловне. При случае, поглаживая полированные подлокотники, она повторяла: «Рита подарила. Рита». А на железной кровати я спал, когда меня оставляли у бабушки Насти.

Во второй жизни Виктор Михайлович переосмыслил ряд личных ценностей. Он освободил квартиру от книг технического содержания и начал собирать новую библиотеку. Фундаментом этой библиотеки стали энциклопедические издания: «Всемирная история изобразительного искусства» 10 томов, «История искусства зарубежных стран» 5 томов, «Энциклопедический словарь» 3 тома, «Детская энциклопедия» 10 томов, «Философская энциклопедия» 6 томов, «Школа юного художника» 10 томов. Подготовка и выход из печати этих изданий были сильно растянуты во времени, поэтому последние тома я выкупал уже после его смерти.

Основу общественно-политического раздела составляли: собрания сочинений историков Соловьёва и Ключевского, 4-е собрание сочинений Ленина, десятитомник Сталина, трёхтомник Хрущева, основные научные труды Гегеля, Маркса и Энгельса, история дипломатии, материалы Нюрнбергского процесса и другие интересные книги.

Художественная литература была представлена практически полным составом советских послевоенных изданий собраний сочинений. Проще сказать, не было собраний сочинений Л. Толстого и Ф. Достоевского. Они были представлены отдельными романами. Раритетами в этом блоке были две книги Ильи Эренбурга: роман «Хулио Хуренито» и фотоальбом «Мой Париж».

Совершенно уникальным был поэтический раздел библиотеки. В дореволюционном сборнике чтеца-декламатора были широко представлены забытые поэты серебряного века. Обширная кипа мелких брошюр была кладезем современной поэзии. В этих изданиях с упорством золотоискателя Виктор Михайлович искал поэтические шедевры и новые имена.

В «трюме», на нижних полках нового книжного шкафа хранилась периодика, годовые подшивки журналов: «Художник», «Творчество», «Искусство», «Курьер Юнеско», «Америка», «Вокруг света», «Огонёк». Ряд подшивок «Художника» и «Творчества» Виктор Михайлович успел переплести. Подобных по тематической организации личных библиотек я не видел.

Для него библиотека была средством производства новых знаний. Как обогащенный уран, собранный в критически необходимом количестве, в контакте с плутонием производит энергию, так и книги, собранные особым образом в библиотеку, в процессе информационной реакции начинают спонтанно делиться мыслями и рождать новое знание. Диалектику перехода количества в качество он изучал по первоисточнику, по «Диалектике» Гегеля, которая имелась у него в старом дореволюционном издании. Отец знал, что в переводе на русский язык слово «библия» означает «библиотека», и понимал, что собранные в особом порядке книги могут стать «новой библией», способной формировать мировоззрение будущих поколений.

Когда в 1960-е советские люди немного отъелись, похорошели и стали задумываться, что бы ещё такое купить, возник вопрос: если Виктор Михайлович так умён, то почему у него нет машины? Виктор Михайлович не без иронии указывал трудящимся на книги и говорил: «Вот моя машина. В рублях соответствует стоимости автомобиля». Гости молча оценивали шкаф, на глаза наплывала муть непонимания, и они протяжно, с чувством умственного превосходства говорили: «Да-а, дорого книги стоят».

Приметы, напоминавшие о жизни с первой женой, в доме были стёрты. Старые друзья ушли вместе с ней. Вокруг Виктора и Риты сложилась новая компания.

Объединение людей с целью организации своего досуга было обычным делом. Мартьяновская компания имела свои традиции. Весной все собирались и ехали «на природу», в лесопарк на высоком берегу Оки, в Слуду. Летом плавали по Волге на прогулочном теплоходе на Моховые горы, там был особенно хороший пляж. В выходные дни собирались на прогулки по Откосу, бульвару на Верхне-Волжской набережной.

Календарные праздники отмечали в ресторане, заблаговременно готовились, согласовывали место, меню, стоимость и состав участников.

Обычно друзья заходили к нам свободным образом, без предварительной договорённости. Гости могли появиться вечером в нетрезвом состоянии или в будний день, потому что проходили мимо. Маргарита Васильевна умело импровизировала дружеское застолье буквально из ничего и в любое время. А у Виктора Михайловича никогда не было «дурного настроения», он всегда был готов к общению с кем угодно. Думаю, если бы однажды к нему зашёл Мефистофель или Воланд, он бы не удивился. Предложил бы распить по стаканчику, если бы у них с собой что-нибудь было, и прочитал подходящие строки из Пушкина: «Тебя, твой трон я ненавижу, твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу…», или из последнего Маяковского: «Когда срываются гроба шагать четвёркою дубовых ножек…».

Ровесниками Виктора Михайловича в компании были были: друг юности Игорь Анатольевич Владимиров и Яковлевы Александр Дмитриевич и Вера Лупановна, тётя Маргариты. Далее следовали три семейные пары. Раиса Яковлевна и Леон Абрамович Фердеры. Евгений Андреевич и Тамара Ивановна Кулёвы. Пётр Михайлович и Клавдия Михайловна Сысоевы.

Ровесниками Маргариты были военпред Аркадий Васильевич Иванов и его жена, учитель математики Галина Александровна. С Зинаидой Генриховной Рабинович, учителем русского языка и литературы, Маргарита Васильевна подружилась в школе, где они работали вместе.

Ровесниками Лены Коревской были Братухины Анатолий Геннадьевич и Марина Алексеевна и Васильевы Владимир Александрович и Людмила Ивановна.

Малолетний Серёжа никого и никогда не смущал, потому что он жил в этой квартире и воспринимался как часть компании. У всех были дети, но только Виктор Михайлович брал сына на все мероприятия и в Слуду, и на Моховые горы, и по ресторанам водил в дневное время. Он спешил вложить в позднего ребёнка свой опыт и знания. Таская за собой Серёжу, он учил сына: смотри и делай как я.

К детям Виктор Михайлович относился с доверием и пониманием, как к взрослым и сознательным людям. В этом был грандиозный аванс, это и подкупало.

Свободное время он щедро отдавал воспитанию Серёжи и его товарищей. Выглядело это обычно так. Он выходил во двор и забирал всех согласных и свободных детей в места, где они могли свободно бегать, кричать, прыгать, ломать и курочить вещи, бить стекла и бутылки. Он вёл детей на пляж, на берег Оки, на вал, так называлась железнодорожная насыпь в Гордеевке, на отвалы отходов Фабрики ёлочных игрушек или возил на трамвае на руины Нижегородского кремля. Там можно было бросать камни, поджигать траву, разжигать костры, нырять с понтонов, прыгать с высоты, купаться, когда никто не купается, кататься на лыжах с железнодорожной насыпи. Плавить свинец, взрывать «карбидные» бомбы, поджигать магниевую стружку. Он никогда не покупал детям газировку или мороженное. Виктор Михайлович раскрывал перед ними окружающий мир, как увлекательную книгу, полную загадок и открытий.

Однажды Серёжа потерял ключ от квартиры, обычный английский ключ с зубчиками. Виктор Михайлович ругать сына не стал. Он нашёл подходящий кусок железа, с помощью надфиля весь вечер обрабатывал его, сделал-таки ключ, который легко открывал замок, и отдал его Серёже.

Серёжа Мартьянов, Вова Максаков, Серёжа Кожевников,

Вова Гурьянов, Коля Полковников, Саша Ситников.

Горький, двор Серого дома. 1963

Он не проверял готовность домашних заданий, не заглядывал в дневник и не спрашивал, какие сегодня оценки. Он видел в ребёнке равного и свободного человека. А человека нельзя допрашивать, обыскивать, силой принуждать к труду и контролировать.

В начале шестидесятых Горьковский авиационный завод был включён в кооперацию по производству опытных самолётов МиГ-25, которые принципиально отличались от самолёта МиГ-21. Из-за высоких сверхзвуковых скоростей вместо дюралевых сплавов конструкция МиГ-25 была выполнена из высокопрочных нержавеющих сталей и титановых сплавов. Значительно возросли габариты машины и вес. Топливные баки в крыле и фюзеляже стали частью несущей конструкции.

У истоков освоения высокопрочных сталей и сплавов в конструкции МиГ-25 на Горьковском заводе стоял главный металлург В. М. Мартьянов. Он заложил основы металловедческой школы завода, позволившей успешно освоить производство стальных самолётов. Под руководством Виктора Михайловича все горячие цеха были переведены с газа на электричество. Модернизация была проведена с целью обеспечения качества реактивных истребителей.

Первый МиГ-25 был поднят в воздух в июле 1966 года. Отец называл эту машину «славянский шкаф» или «наш славянский шкаф».

Мы жили возле аэродрома, поэтому сначала несколько месяцев слушали рёв двигателей этой машины на испытательном стенде. Потом произошло чудо, отец стоял у окна и ждал. Громадная, с раздвоенным хвостом, широкофюзеляжная, с прямоугольными коробами воздухозаборников и короткими крыльями, не похожая на самолёт машина шла на посадку, двигалась медленно, враскачку и прямо на наше окно. Отец вышел на балкон, задрожали стёкла в доме, и чудо исчезло.

Я посмотрел на отца, губы его дрожали, по щекам текли слёзы, он резко отвернулся и исчез на кухне. Я первый раз видел, чтобы он плакал. Он не мог в этот момент говорить, а я и не спрашивал.

МиГ-25 побил более 29 мировых рекордов, в частности, по скорости, разогнался до скорости превышающей скорость звука в три раза, по потолку, поднялся на высоту 37.500 м. Главное, благодаря искусству металлургов он побил рекорд стоимости.

Американцы аналогичную машину сделали из титана, она получилась «золотая» по стоимости, да ещё и не поднялась, а мы подняли стальную недорогую машину, опередив конкурентов на десятилетия.

В январе 1965 года Мартьянов получил двухкомнатную квартиру № 48 с проходными комнатами площадью 28 метров, с окнами на север, на втором этаже малометражного дома № 13 на улице Раменской, расположенной в болотистой низине между Окой и Волгой, рядом с заводским аэродромом. Это была шестая белокаменная хрущёвка среди множества одноэтажных, вросших в землю бараков.

Серёжа поплакал и привык. Виктор Михайлович приспособился. Пригласил маляра-художника с завода, который гипсовую перегородку в кухне превратил в идеально гладкую поверхность сложного сине-зелёного цвета, и объявил, что здесь его кабинет-кафе. И действительно, поздно вечером он зачищал кухонный стол и до двух часов ночи читал газеты и журналы, варил кофе и курил.

Гости на Раменской стали появляться значительно реже, место в сравнении с вокзалом далёкое, ехать не с руки. Ни одного кинотеатра в округе. Одна точка кипения – гастроном, там продавали в разлив сухое вино.

Мартьяновы обновили бытовую технику, приобрели радиолу с хорошим приёмником «ВЭФ-радио» и телевизор с самым большим экраном «Чайка». Вечером по радио с целью изучения методики пропаганды Виктор Михайлович слушал «голоса». «Голос Америки» он ругал за то, что работают грубо и примитивно, шьют белыми нитками. «Свобода» его раздражала озлобленностью своих комментариев. Он восхищался работой «Би-Би-Си», красивые голоса, скрытая дезинформация, хорошее чувство меры допустимой лжи.

Любимым аппаратом отца был магнитофон «Айдас». На магнитофон он записывал стихи в собственном исполнении. Важным моментом был подбор репертуара. Вот, например, список стихов, посвящённых сыну:

Пушкин «Шуми послушное ветрило…»

Лермонтов «Как часто пёстрою толпою …»

Блок «О доблестях, о почестях, о славе…»

Есенин «Мы теперь уходим понемногу…»

Маяковский «Скрипка и немного нервно».

Маяковский «Пустяк у реки».

Маяковский «А вы могли бы?»

Маяковский «Разговор на одесском рейде».

Тихонов «Баллада о гвоздях».

Багрицкий «Контрабандисты».

Багрицкий «Мы ржавые листья на ржавых дубах…»

Маяковский «Последнее».

Инбер «Васька свист…»

Светлов «Большая дорога».

Кочетков «Баллада о прокуренном вагоне».

Прокофьев «Приглашение к путешествию».

Вознесенский «Лодка».

Вознесенский «Сентиментальный зарев».

Рождественский «Королева пляжа».

Кузнецов «Петр I».

Симоненко «Дед умер».

Глава 5. Писать правду бесчеловечно. 1969–1970

15 июля 1969 года Виктор Михайлович написал письмо, в котором были такие слова: «Теперь о себе. Мне трудно писать письма потому, что нести оптимистическую ложь жене нехорошо и стыдно, а писать правду бесчеловечно. Тем не менее я, видимо, обязан говорить правду».

Мартьянов Виктор Михайлович, последняя фотография.

Ресторан «Россия», Верхне-Волжская набережная. Горький, 1968

Попробую без эмоций. В 1968 году Виктор Михайлович пошёл к зубному врачу. Женщина ему сказала, что зубы у него плохие и на слизистой какое-то красное пятно. Мартьянов обиделся и ушёл. Через несколько месяцев он заметил, что пятно увеличивается и уплотняется. Пошёл к другим врачам, ему озвучили диагноз.

На фото отца хорошо видна милая ямочка на щеке, след косметической операции, сделанной в юности. На этом месте, на слизистой возникла опухоль.

С этим диагнозом Мартьянов встретил Новый год, но не с друзьями в ресторане, а впервые за свою жизнь на лыжной базе с заводским начальством. Там он познакомил Маргариту Васильевну с руководством завода.

10 января 1969 года он выехал в Москву в Институт экспериментальной и клинической онкологии с направлением от горьковских специалистов. В институте его определили в отделение, которое называлось «Отделение головы и шеи». Болезненных симптомов на тот момент у него не было. Показанием к лечению был рост опухоли, расположенной на слизистой оболочке щеки.

Два месяца длилось облучение радиоактивным кобальтом. Опухоль уменьшилась, но началось воспаление желёз и лимфатических узлов.

Первая операция была сделана 2 апреля 1969 года. Удалили опухоль и связанную с ней лимфатическую систему. В конце апреля его отпустили в Горький в отпуск. Дома он пробыл два месяца.

30 июня 1969 года вернулся в ИЭиКО. Врачи обнаружили твёрдое образование в области удалённых зубов, связанное с костью. Виктору Михайловичу назначили комбинированный курс химической и лучевой терапии. После окончания этого курса врачи на месяц отпустили Виктора Михайловича домой, для подготовки к операции.

Вторая операция состоялась 28 октября 1969 года. Была удалена половина челюсти, установлена дыхательная трубка и трубка для питания. С этого дня он потерял возможность говорить. Последнее письмо отправлено 26 февраля 1970 года. Умер отец 20 марта 1970 года.

Послесловие

Жизнь Мартьянова на заводе – несомненный трудовой и творческий подвиг, с другой стороны – личная трагедия. Он был человеком много и разно одарённым. Кроме театра, поэзии и живописи, главной его страстью был кинематограф. В молодости он хотел быть режиссёром кино, на худой конец журналистом, может быть, писателем, мечтал уехать в лес, подальше от людей, чтобы написать там единственную и главную свою книгу.

Трезво оценивая политическую и нравственную ситуацию в начале 30-х, он совершил альтернативный выбор – стал технократом-интеллектуалом. Он не был интеллигентом и тем более интеллигентным человеком. Мартьянов читал журналы «Коммунист» и «Вопросы философии», понимал Гегеля, Маркса и Ленина. Он ни во что не верил, работал интенсивно, тащил живых умом людей в будущее, себя называл сангвиником, «волом истории».

Реализовать многое из того, о чём мечтал отец, удалось мне, его сыну. Главное наследство, которое я получил от Мартьянова-старшего, – это его мечта о творческой самореализации в искусстве.

Отделение

головы и шеи

24 письма пациента Института экспериментальной и клинической онкологии Мартьянова Виктора Михайловича жене Маргарите Васильевне, сыну Сергею и сестре Нине Михайловне

Январь 1969–февраль 1970

1 письмо от 11 января 1969 года

Здравствуйте, мои дорогие!

Приехали в Москву, было ещё темно. Сразу на метро. Далее на автобусе (довольно далеко от центра).

Институт громадный, в несколько корпусов. Дождались начала рабочего дня. Блохина – нет, он в заграничной командировке (Прим. Николай Николаевич Блохин, основатель и директор Института экспериментальной и клинической онкологии АМН СССР, учился годом старше в Нижегородской школе вместе с Виктором Мартьяновым). Предъявляем бумагу от завода, вернее, предъявляет Вл. Иванович, а я сижу в вестибюле (Прим. Владимир Иванович Сверчук, начальник литейного цеха ГАЗИСО). На бумагу накладывается резолюция. Идём в отделение. Предъявляем бумагу с резолюцией, вернее, предъявляет Вл. Иванович, а я сижу в вестибюле. Следует указание. Нас осматривает врач, вернее, врач осматривает меня, а Вл. Иванович сидит в вестибюле. Потом мы сидим в вестибюле. Потом меня осматривает зав. другим отделением. Потом профессор. Потом мы сидим в вестибюле.

Потом, часа в 3 дня, я оказываюсь в палате № 4. Здесь нас четверо. Палата просторная, постель хорошая. Имеется умывальник. Обрядили меня в вельветовые штаны и вельветовую куртку. Очень красиво. Правда, шлёпанцев нет. Говорят, шлёпанцев недопроизвели, поэтому хожу в ботинках. Мне нравится ходить в ботинках.

А лечение назначили такое: сначала в течение 3-4-х недель будут обстреливать из электронной пушки; после чего, говорят, опухоль почти исчезнет, а меня отпустят на побывку домой на определённый срок, так сказать, на переформирование. Потом я должен вернуться, и мне сделают операцию, чтобы «болесть» эту окончательно заглушить. Вот так, а сегодня из пушки не палили, т.к. у пушки выходной, и тут только дежурный, а может, лечащий миловидный врач, которая меня всячески исследовала и всё записывала в тетрадку.

Кормят здесь отлично: утром, например, были масло, сыр, яйцо всмятку, сырокопчёный окунь с картошкой (я его принял за севрюгу) и чай, а на обед – борщ, мясное рагу, компот. Это я пишу к тому, что, ради бога, мне ничего не присылай. Имеется возможность при прогулке зайти в магазин и купить что-нибудь для баловства.

2 письмо от I8 января 1969 года

Прошла первая, и, видимо, самая трудная неделя относительной изоляции от деятельной жизни. Обстановка далеко не стереотипная, а требующая собранности нервной системы. Перестроить органы на работу в новом ключе дело не простое. При этом нужно было избежать идиотизма больничного существования. Мне это удалось и, кажется, в совершенстве. Надеюсь, что и обратный переход в повседневный мир будет свершён столь же быстро и без потерь для меня как личности.

Несколько разрозненных мыслей.

Особенностью Первой мировой войны было то, что капитализм развязал её, ещё не «выносив» человека войны – равнодушного убийцу. Основная масса солдат, сражавшихся на полях Первой мировой войны, была воспитана в христианском духе. Война выбила из их сознания христианский дух, высвободила и упрочила представление о неискоренимости трагичности человеческого существования. Отсюда герои так называемого «потерянного поколения», столь проникновенно выведенные в литературе Хемингуэем в духе трагического оптимизма.

Фашизм выносил, выродил и бросил на фронты Второй мировой войны миллионы равнодушных убийц. В этом отличие послевоенного поколения Второй мировой войны от послевоенного поколения Первой мировой войны. Нет ещё писателя, который бы с дерзостью Хемингуэя дал анализ современного явления, так называемых «хиппи», с точки зрения их крайней потенциальной опасности. К сожалению, наши журналисты, обладая свойственной им косностью, выводят «хиппи» из потерянного поколения, а это, как видишь, генетически не совсем так.

Не только крупная буржуазия и фашистские главари несут ответственность за содеянные преступления против человечества и человечности, но и народ, весь народ. Недаром генерал фон Курт Типпельскирх в своей «Истории Второй мировой войны» призывает простить немецкий народ, возложив всю вину на Гитлера, как это было сделано в настоящей истории по отношению к Наполеону и французскому народу.

Мысль эту я высказал потому, что от нечего делать прочёл здесь несколько очерков о путешествиях за границу. И показался мне неверным взгляд плавающих и путешествующих (по современному «круизирующих») на явление милых, хотя и заблудившихся «мальчиков и девочек», готовых чуть не немедленно вступить в борьбу с капитализмом. Не так это. Нет.

Врачи, сёстры, нянечки здесь очень внимательны и хорошо воспитаны. Процедурные кабинеты просторны и чисты; воздух в коридорах и холлах кондиционированный. Палата высокая, просторная, проветривается от верхней фрамуги. Соседи по койкам – люди симпатичные. Питание, повторяю, отличное. Правда, для того чтобы до нас добраться, нужно преодолеть подземный коридор длиною в 400 моих крупных шагов. Этим коридором я пользуюсь для прогулок. Туда и обратно быстрым шагом – 8 минут. Делаю три прогулки в день по 2 петли каждый раз. Это примерно 4800 шагов, или 4 км. И то хлеб. Снимут карантин, буду гулять по улице.

3 письмо от 25 января 1969 года.

Здравствуй моя дорогая девочка!

Надеюсь, что ты здорова. Целую. Как я? Слава Богу, Беккерелю, Кюри, Резерфорду, Ферми, Иоффе, Курчатову и присным. Нахожусь, видимо, на пути к выздоровлению, хотя пройден ещё весьма малый отрезок этого пути.

Где-то там, в конце 19 века некто Анри Беккерель работая, представляю себе, в маленькой заваленной всякой ерундой лаборатории, случайно обнаружил, засвеченную фото-пластинку, хотя она, будучи тщательно конвертированной, не могла, не должна была быть засвеченной.

Так в самой буднично-буржуазной обстановке великая мать Природа явила человечеству то, что потом станет его надеждой и проклятьем и получит, может быть не совсем точное название радиоактивности. Далее, к этому понятию будет приставлено слово «естественная», ибо где-то, я представляю себе, в маленькой тёмной заваленной всякой ерундой лаборатории в годы первой мировой, а точнее в 1918 году, Эрнест Резерфорд явит миру искусственную радиоактивность. Правда, он не поверит в практическую ценность своего открытия, которое долго ещё будет бродить в чанах, прежде чем вырвется на свободу в пустынных степях Нью-Мексико и спалит огнём Хиросиму и Нагасаки.

Но некоторым этого покажется мало, и они будут думать, как превзойти содеянное. И тогда возникает мысль применить в дьявольской конструкции оболочку, которая при взрыве превратилась бы в радиоактивный кобальт и диспергированная до атомов, после чудовищных бурь, под умиротворённым, и я почему-то представляю, розовым небом тихо осядет на смиренную землю тысяча километровой смертной полосой. Этого не произошло, видимо, только потому, что миру явилась более страшная вещь, чем кобальтовая оболочка на атомной бомбе, а именно – водородная бомба.

Через год после испытаний водородной бомбы я получил радиоактивный кобальт для технических целей. Триста миллиграмм молчали запечатанные в восьмидесяти килограммовом свинцовом контейнере. Освобождаемые из тюрьмы на минуты эти триста миллиграмм кобальта творили своё беззвучное благодеяние, отыскивая скрытое зло пороков внутри металла, трещины и раковины. Кобальт был похож на сильную дворнягу чутко и верно служившую своему хозяину, мне.

Не мог я знать тогда, что верный пёс (радиоактивный кобальт) придёт ко мне на помощь в трудную минуту жизни, и я верю в его скрытую силу.

4 письмо от 27 января 1969 года

Здравствуй, дорогая Нина (Мартьянова Нина Михайловна, сестра).

Поздравляю с Днём рождения и шлю наилучшие пожелания. Главные из них – пожелания здоровья, бодрости и крепости духа. Мы с тобой заняли ту горушку, с которой видно далеко, но это далеко прячется в дымке времени.

Как ни странно, самое первое моё воспоминание относится к Октябрьскому перевороту. Нижний Новгород. Жили мы тогда на втором этаже маленького двухэтажного здания заезжего двора, напротив Мытного рынка, вблизи площади Благовещения. Помню голубое линялое небо, винтовочные выстрелы, короткие пулемётные очереди. Мои голые пятки ощущают холодок, а может быть, морозец, ибо я был небрежно завёрнут в одеяльце и куда-то влеком, спасаем что ли, вероятно, в конюшню, в ясли, судя по запаху сена и конского навоза. Это был заезжий двор торгового дома «Вагинов и К^о», ныне «Дом колхозника».

Нина Михайловна Мартьянова, сестра Виктора Михайловича. 1948

Тебя тогда ещё не было.

Тебя не было и тогда, когда я вновь был влеком или спасаем что ли, а по-нынешнему эвакуируем в сельскую местность, в древнего вида кибитке по древним дорогам. Пеший татарин, сопровождавший кибитку, монотонно взмахивал пращурской дубинкой над бледной тенью не полностью собранного скелета, который отдалённо можно было сравнить с лошадиным, и покрикивал: «… но Слобода!» – откуда я вывел с определённой точностью, что лошадь, и это всё-таки была лошадь, кличут «Слободой». Иронии я ещё, слава Богу, тогда не понимал.

Шёл 1918 год. И тогда тебя не было. Не было, и всё! Но ты появилась на белый свет всё же раньше, чем я опрокинул первый пузырёк чернил и слизнул их языком со стола.

Велика и незабываема сладость воспоминаний о вкусе чернил!

Ты родилась, видимо, значительно раньше этого знаменательного события. Дело в том, что чернила как таковые я увидел тогда, когда уже научился писать с помощью пера (именно пера!) и лукового настоя или взвеси тёртого кирпича в колодезной воде, которую перед употреблением нужно было взбалтывать, научился писать сакраментальную фразу «Мама мыла раму». Впрочем, в реальность этой фразы я как-то слабо верил потому, видимо, что в те годы никто ничего не мыл. Не было мыла, не было и самого понятия «мыло».

А было тогда страшное солнце. Помню сожжённую растрескавшуюся землю и пыль, пыль, пыль, нескончаемую вереницу стариков и старух, мужиков и баб, парней и девок, мальчишек и девчонок, попов, монахов, монашек, юродивых и калечных. Их двигало в одном направлении отчаяние и вера в спасение от всех бед, засухи и разорения, которое принесёт им новоявленная икона Пресвятой и Пречистой заступницы. Та икона явилась во глубине колодца, и туда нужно было смотреть долго и сосредоточенно, прежде чем ОНА объявится. И я заглянул в тот колодец, но не был сподобен и не узрел Всеблагую и горько заплакал, потому что был не как все. Потом мне часто приходилось раскаиваться в своих поступках, которые я делал «не как все» и, если раскаиваясь не плакал, то и не плакался на несправедливость.

Так вот для меня ты родилась «по-всамделяшнему» только тогда, когда меня вновь привезли в Нижний, и не сразу, а только после того, как я перестал пугаться ломовых извозчиков и грохота железных ободьев по булыжным мостовым. Но сначала был ветер, и по мостовой метались смятые серые комки бумаги, затихая под забором у стен домов, оклеенных клочкастой бумагой со страшными словами «БАЛ» и «АИДА». Бумажным виделось небо, и на бумажной реке бумажные пароходы дымились бумагой. Бумажные деньги хранились в бельевых корзинах, измерялись аршинами (была такая мера длины) или просто отсчитывались путём наматывания на руку, как сматывают сейчас бельевые верёвки.

А ещё, виделись мне на железе не менее страшные, чем «БАЛ» и «АИДА», слова «ПЛИССЕ» и «ГОФРЕ». Мир был полон тайны. А потом всё встало на свои места.

Был НЭП, и мы, мальчишки, перевозили через Волгу в луга с великого торжища Нижегородской ярмарки на огромной, брошенной и найденной, своими руками грубо проконопаченной и надёжно просмолённой завозне (так называлась лодка, завозившая якоря для подтягивания баржи) сначала ковры и скатерти, корзины с вином, пивом и прохладительными напитками в длиннющих бутылках, изукрашенных немыслимо яркими этикетками, корзины со всякой снедью, крутобокими ветчинами и окороками, разжиревшими донельзя колбасами, тортами и пирожными, конфетами и карамелью, тающими под взглядом, и даже (о, чудо!) мороженым, заключённым в жестяные банки, о которые обжигаешь руки, когда несёшь их на место. Потом следовал галдёжный цыганский хор, готовый перевернуть вверх килем переполненную завозню. Потом переправляли САМИХ, в тройках из чистошерстяного английского сукна, в мягких котелках, в кольцах на всех пальцах, кроме больших, со жёнами, со детьми, старшего, среднего и младшего поколений, со всеми и всяческими украшениями на мыслимых и немыслимых местах.

Ох! И отольются им слезами эти кольца, когда выйдет незнаемое ещё тогда и забытое сегодня апокалиптическое слово «лишенец», определяющее изгоя, человека, с которого цивилизованное общество снимает все свои табу.

Была ярость первых пятилеток. Тогда впервые от наблюдения я перешёл к действию. Рыл землю. Грузил в бутовы камень, инфузорную землю, кирпич, цемент, шпалы, брёвна и тёс, и, наконец, железо прутковое, уголки, швеллерное, тавровое и двутавровое. Пилил железо ручной ножовкой, сверлил ручной дрелью, обрабатывал драчёвыми и личными пилами, замысловатыми надфилями, мерил метрами, сантиметрами, миллиметрами, микронами. Сверлил на всяческих станках, больших и малых, обуздал – токарные станки, вертикальные и горизонтальные фрезерные. Водил электрокары и мостовые краны.

Первые штампы для тормозного барабана и крыла грузового и легкового автомобилей «НАЗ» (первенцев отечественного автомобилестроения) вышли из-под моих рук. Чем я немыслимо гордился и горжусь сейчас и что послужило, видимо, основанием для развития в дальнейшем гипертрофированного чувства самовосхваления, коим я страдаю и поныне. Это время изображают как эпоху дистиллированных людей, занятых принесением себя в качестве жертвы на алтарь долга во имя будущего, коим дозволялись также песнопения «мы кузнецы и дух наш молод…» в свободные от этих занятий часы. А на самом деле было не так, было трудное вхождение в понимание этого самого долга через грязь, голод и холод, со стрельбой из обрезов, с полыхающим небом от пожаров в лесных трущобах, где засели беглые.

Впрочем, стоп. Я ведь хотел сказать тебе, что впервые реальностью ты предстала передо мной в клетчатом платьице, на котором ясно вижу плиссе и гофре, которых я уже не боялся. Был март, было итальянское небо, был красный флаг за окном, сделанный из юбки и вывешенный отцом, видимо, в честь Парижской коммуны. Ты влезла на стул и начала раскачивать его, и я сказал «нельзя», но ты была упряма, сказала «льзя» и растянулась на полу. Я всегда ценил твою самостоятельность и всегда любил тебя больше всех других сестёр, пусть они не обижаются. И буду всегда любить. Вот почему я написал это письмо, в котором, несмотря на его сумбурность (и может, своеобразную стройность), ты прочтёшь строки, полные любви и удивления.

5 письмо от 30 января 1969 года

Здравствуй, моя дорогая девочка!

Чем я занимаюсь? Читаю, размышляю. Сегодня, например, читаю биографию моего любимого наркома Луначарского. В своё время я упоминал о том, что мне посчастливилось слышать его дискуссию со знаменитым митрополитом Введенским. Этот эпизод описан в книге именно так, как он мне помнится, хотя дискуссию я слушал не в Москве, а в Нижнем Новгороде. В связи с этим нелишне упомянуть, что входной билет на дискуссию мог играть в лотерею. Я выиграл тогда кусок мыла, что по тому времени было большим везением. Вообще можно сказать я был везучим игроком в лотерею. Спустя 30 лет после того случая я выиграл коробочку пудры «Сирень» на билеты первой вещевой лотереи и сравнительно недорогой ценой – истратив всего 400 рублей в старом исчислении на приобретение билетов в порядке агитационного примера. А в авто-лотерею я не играл, так как боялся выиграть одну из 300 000 маслёнок, что было бы не оригинально.

Вообще говоря, митрополит Введенский, а с ним мне довелось познакомиться, хотя и бегло, в 1944 году, был могучей фигурой в истории православной церкви.

Внешне, а может, это мне только показалось, он походил на кусок гранита, из которого пытались вырубить льва, похожего на лань или наоборот, да так и не закончили. Возможно, он был единственным из руководителей православной церкви, понявшим до конца, что Советская власть – это всерьёз и надолго. Ему виделся весьма близкий и полный крах религии, в чём он, как покажет впоследствии история, несколько ошибался. Митрополит решился на дерзкую ересь против контрреволюционной тогда канонической церкви ради спасения российского христианства. Тогда и родилась «живая церковь», в которой он безуспешно пытался соединить учение Христа с учением коммунизма. Этим, собственно, и поныне занимаются некоторые зарубежные богословы, но уже в других, и я бы сказал, контрреволюционных целях, чем гражданин Введенский никогда не занимался, пытаясь лишь зацепиться за новую власть хотя бы ценой прислужничества. Драма митрополита заключалась в том, что новая власть его не приняла. Власть попыталась сокрушить в лоб каноническую религию и, не взяв эту крепость, перешла к затяжной осаде. А «живую церковь» отдала «мёртвой» на съедение. Митрополит Введенский смиренно возвратился в лоно «мёртвой» церкви, а потом умер.

Интересная страница в истории религии, кажется, забыта. По крайней мере, я что-то не встречаю работ по этому вопросу. Храм Благовещенья, храм «живой церкви», что стоял у нас в городе на месте памятника Минину – сломан. Давно оттрепыхались наивные стенгазеты с карикатурами, вывешиваемые прихожанами на паперти этой «живой церкви». Жаль мне только резного деревянного алтаря неописуемого мастерства, который растащили по кусочкам на дрова. Вот так.

6 письмо от 8 февраля 1969 года

Не скрою, предаюсь воспоминаниям о прожитом. Но об этом лучше сказать строкою из стихотворения всё того же Расула Гамзатова:

Над прежней радостью топор

Жизнь вознесла без пониманья.

И сложен из надежд костёр.

И горек дым воспоминаний.

А теперь разрешите слегка пофилософствовать.

Независимо от гигантских успехов науки она, видимо, пришла к кризисному состоянию, выход из которого видится в необходимости поворота, означающего новую социальную ориентацию науки в обществе.

Для того, чтобы каким-то образом подобраться к решению задачи о новой ориентации науки в обществе, необходимо заглянуть в прошлое, так, по крайней мере, нас учили поступать во всех случаях, когда нам «приспичит» выступать в роли гадалки. Сделаем это, прибегнув к максимальному обобщению, для чего выкинем из рассмотрения эпоху первобытного коммунизма за отсутствием в тогдашнем обществе науки как таковой. А рабовладельческий строй и феодальный (античность, средневековье, Возрождение) объединим в рассмотрении, не погрешив, как увидите, против канонов марксизма.

В те давние времена перед наукой (в целом) общество не могло, а поэтому не выдвигало главенствующей задачи познания мира с целью его переделки и изменения. Наука носила мировоззренческий характер и, несмотря на смену формаций, была ориентирована на человека. Наука того времени боялась запятнать себя низменными интересами производства и была полностью оторвана от производства. Производство же зиждилось на простом соотношении друг с другом непосредственно наблюдаемых элементарных явлений, возникающих в процессе труда. Поэтому общество не принимало тогда науку всерьёз, не отличало учёных от юродивых и, да простят меня великие умы того времени, от шарлатанов.

Новое общество, не назовём его по некоторым соображениям, основанное на товарных отношениях, с его меркантильным и утилитарным духом обнаружило в науке способность служить увеличению производства товаров (подчеркнём «товаров»). Наука делает первый поворот, «приземляется» и получает ориентацию на технику. Не только сама наука, но и система научных знаний, система образования оказывается под эгидой техники.

Учебники предлагают школьникам и студентам некий «свод окончательных знаний», который остаётся только заучить. Что мы покорно и делаем. Продуктом такого обучения мог быть только человек, готовый для труда в массовом производстве, для технической и исполнительской, а не для творческой деятельности, не для поиска. Так появились мы, инженеры, в общей своей массе прекрасно умеющие производить товары, но не умеющие творить. Таково было веление времени.

Практический человек сначала долго сопротивлялся технологизации (смотрите Чехова и Горького), но потом сдался и повалил гуртом в технику. И я тоже побежал, побросав по дороге доспехи гуманитарных наук, в которых я мог бы быть или, по крайней мере, выглядеть творцом чего-либо, а не исполнителем. Но, повторяю: таково было веление времени. Всё было правильно, и мне не на что сейчас обижаться, хотя с некоторым привкусом горечи до сих пор я собираю ржавые железки не окончательно потерянных сокровищ, обломки так называемых гуманитарных наук. Забегая вперёд скажу, что нынешний селевой поток молодёжи, излившийся в долины кибернетики, электроники и бионики, по сути своей носит тот же исполнительский характер.

Ходячая иллюзия, будто наука была, есть и будет носить прикладной характер, связанный с техникой, с производством товаров, как видите, есть только иллюзия, ибо грядущий (употребим сей высокий оборот речи) второй поворот в развитии науки весьма недалёк. Наука начинает проникать во все отрасли общественной деятельности, а результаты научных исследований уже сейчас воплощаются в материальном производстве. Труд приобретает творческий поисковый характер и, в отдалённой перспективе, уподобляется научно-исследовательской деятельности. Наука вновь, что хорошо видится, должна повернуться к человеку, вновь, но на высшей ступени сориентироваться на человека.

Вы спросите, к чему я завёл эту «бодягу»? Объясняю.

Основной ценностью воспитанного и образованного человека ближайшего будущего будет его способность не к исполнительскому (преимущественно инженерному) труду, а к творческому (преимущественно научному, поисковому) труду. О чём и следует подумать Сергею.

7 письмо от 1 марта 1969 года

На сегодня пробыл здесь 7 недель не без пользы: получил радиацию от рентгена 2700 ед. и от изотопа 5350 ед. С понедельника, вероятно, переведут на более проникающий изотоп, на котором, как я понимаю, не задержусь больше недели и приеду на отдых.

Привожу стихотворение Мартынова. Полностью. Убедительно прошу прочесть его с большим вниманием. Оно воспринимается мною так, как будто поэт подслушал мои сокровенные мысли января-февраля 69 года и записал их в поэтической форме. Вот оно: