Читать книгу Прелести и прелестницы - Сергей Викторович Попов - Страница 1

Как ты, кружусь в веселье шумном,

Не чту владыкой никого,

Делюся с умным и безумным,

Живу для сердца своего…

М.Л.

ОТДЕЛ ТЕНЕЙ И ЛАВРОВ

книга лукавых меморий

Скажи мудрец младой, что прочно на земли?

Где постоянно жизни счастье?

Мы область призраков обманчивых прошли;

Мы пили чашу сладострастья…

К.Батюшков

* * *

Когда вспоминаешь события четвертьвековой давности, то невольно подозреваешь себя в несвободе от обязательных аберраций последующего времени. И проверить подлинность красок прежних картин и коллизий нечем. Поэтому сомнение неизбежно сменяется вынужденным принятием на веру. Ведь ничего другого не остаётся. По крайней мере – для меня.

Речь не о фактической стороне дела – вкрадчивый склероз, слава богу, ещё не обрёл безраздельную власть над многострадальным серым веществом – а об эмоциональном фоне, психологических ньюансах, силе переживаний. Оттенки толщи истекших лет неотделимы от умершей ауры. Но, может, в том и секрет временного возвращения её дыхания.

Речь не о ностальгической отрыжке вчерашника. Просто смысл воссоздания вне высокой степени точности теряется. Разумеется, стопроцентные попадания в истекшее иллюзорны. Но приближения возможны и желанны. Тем более, если интерес к тому – не праздный. Но об этом позже: всему своё время…

Вот освещённая слабосильными лампочками холодная комната облупившегося провинциального особнячка, где на шатких стульях не первой молодости восседают люди разного пола и возраста, телосложения и опрятности, достатка и взглядов. Кажется, едва ли можно обнаружить у них что-либо общее. А между тем они вместе выслушивают выступающих, на равных чертыхаются в прениях, без стеснения адресуют друг другу рождающиеся на ходу максимы.

Посреди комнаты – великих размеров стол, за которым расположился хитровато улыбающийся человек, едкими комментариями и мягкими призывами пытающийся обратить нарастающий гвалт в нечто более стройное и диалогичное. Но всякий раз эффект от его вмешательства чрезвычайно кратковременный. Уже через несколько минут попридержанные было эмоции начинают искрить с новой силой. Улыбчивый досадливо машет рукой и устало вздыхает.

А за спиной мга волглая, темень, безлюдье. Выйдешь – и сгинешь разом. Только дверь отвори… Вернее глядеть и глядеть на оконные отблески словесных баталий, внимать ярым сотрясениям пыльного воздуха, мешкать уныло по окончании действа. И в самом деле уже пора?.. Ну, здравствуй, ночь!

* * *

Светало неохотно. Редкие хлопья скользили в окне по косой. Скудно сочился зеленоватый свет.

«Быстрее, быстрее, ещё быстрее, – крутилось отчего-то в мозгу, – Вперёд, бумагомаратель!» Перевалившись через посапывающую Муту, я повлёкся к подоконнику, отыскал на нём фужер с какой-то гадостью и опрокинул в себя. «Почему всё так медленно?»

Одежда была разбросана по полу, стул опрокинут, входная дверь приоткрыта. Чёрт-те что!

Мута была жадной, упорной, порывистой. Вся – хлюпающий пот, сбивчивое дыхание, сухие губы. Она истово стремилась к близкой своей цели, и ничего другого для неё не существовало. Невидящие глаза, задревеневшая спина, сжатые кулачки…

Слабосильный рассвет нехотя заполнял разгромленную комнату. «Мута, мутота, медленно…» – необоримо крутилось в мозгу. «Нужно, чтобы всё происходило вовремя. А лучше – слегка время опережая. Чуть-чуть, дабы не разминуться с ним вовсе». Я оглянулся на растерзанную постель, распластанную Муту, драные обои и горько подумал, как я отстаю. Катастрофически и безнадёжно.

* * *

Народ в лито собирался пёстрый. Здесь бывали и прыщавые запинающиеся юноши, и вдохновенные дамы бальзаковского возраста, и вполне благополучные средней руки совслужащие. Разумеется, в изобилии встречались и люди с психическими помрачениями. Так приходил человек, имевший склонность к расшифровке фамилий классиков. Например, фамилию «Лермонтов» он истолковывал как сокращённое словосочетание «лернейского монстра товарищ». Не менее зловещие открытия были заключены в именах подавляющего большинства писателей первого ряда. Именно в поддержке их тёмными силами и крылась, по его мнению, главная причина того, что данные сочинители и составили этот самый первый ряд. Вопрос вызывал разночтения. Дело доходило до драки.

Возникали и весьма экзотические персонажи. Один из весьма не юных завсегдатаев до белых мух щеголял в сандалиях на босу ногу, круглогодично жил в комнатке без оконных стёкол, а также изъяснялся почти исключительно афоризмами, кои и составляли единственный продукт его творческих усилий. Другой творил таблицы соответствия товарищей по сочинительству определённым светилам и прогнозировал их творческое будущее, чем вызывал почтительное и несколько подобострастное к себе отношение. Приходил на заседания и человек, лишённый большей части правой ушной раковины. Это не только придавало ему загадочный и устрашающий вид, но и причудливо искажало слух. И судя по его репликам, можно было заподозрить, что он различает лишь ноты чьей-то угрозы или беззащитности перед угрозой. Остальное богатство значений оставалось за спектром воспринимаемых частот. Кто кого? Единственно возможная постановка вопроса о грядущем триумфе. А без него всё теряет всякий смысл.

Далеко не все, конечно, искали в общении лишь призрак славы. Там бывали и глубокие пенсионерки, жаждавшие собеседников, и бравые отставники, болеющие за отечество, и барышни, высматривающие поклонников. К последним, пожалуй, относилась и Мута. Сама она, помнится, ничего не писала. По крайней мере не читала ни на публике, ни приватно. Но слушала завораживающе. Глядела затягювающе, наклоняла голову, чуть улыбалась мечтательно. И желалось думать чтецу, что именно он тому виновник…

* * *

Не сон ли, что в прежнем режиме

ночами сменяются дни.

И жили с тобою, не жили -

к утру только слёзы одни.

И вся режиссура природы -

радение сдать в никуда

любого из нашей колоды –

разборы не стоят труда.

А недоумения эти -

не нам, а главрежу извне -

о глупом выбытии Пети,

о катином тёмном окне.

И сердце – как будто из ваты,

и скулы – в холодном поту:

подмостки, они слабоваты

всерьёз восполнять пустоту.

Конечно, и с прожитым квиты,

и прежняя сцена тесна…

Но неутомимы софиты,

что бьют с территории сна.

* * *

«Вы желаете счастья в созерцании этих бесконечных снежных весей? Не слыша хруста вмороженных в их недра теней? Не выйдет! Максимум, на что можете рассчитывать – траченные молью лавры успешного притворщика. Но это даже не тень желаемого».

* * *

Можно ли в точности сформулировать, о чём стихотворение? Изначально словами ведь обозначались вещи, целиком вербализации не подвластные. И один из смыслов поэзии – заставлять слова высвобождать ту стихию, которая в них присутствует, но ни коим образом в букворяд не укладывается.

* * *

ИЗ ПРОТОКОЛА

– Откуда вы узнали о случившемся?

– От случайных людей.

– Уточните.

– Не смогу. Всюду говорили. Даже в городских газетах было.

– По вашему это добровольный поступок.

– Не знаю.

– Были у него шансы остаться в живых?

– Минимальные. Пятый этаж…

– По нашим сведениям его долголетнюю сожительницу звали Мута. Вы не в курсе?

– Слышал, но утверждать не могу. А вы знали такую?

– Да, немного. А вы разве не помните?

– Здесь вопросы задаю я.

– Конечно. Это понятно с самого начала.

* * *

– Спрашиваете, почему Икел? Ну не сам же себя я так прозвал. Давным-давно вам говорю – читайте мифологический словарь. Несравненное наслаждение…

Далее следовали загадочная улыбка, победоносное оглядывание присутствующих, долгая театральная пауза.

– Да, я насылаю сновидения. Но вы ведь сами желаете их видеть. Я только разворачиваю ваше зрение. Многим и многим, ведь, сны не даны. То есть не дано их различить. Но, может, оно для иных и к лучшему…

Хотя сновидения – это не пагуба и не спасение: плюс и минус – вообще бессмысленные знаки… Сновидения – это другое. И те, кто зовёт их – тоже другие. Относительно беспробудно бодрствующих. Не больше и не меньше. Вот и всё…

* * *

Длинных разговоров Мута чуралась, без нужды не выпендривалась, в глаза глядела протяжно. Очи её были зелены, поволочны, заряжены отсутствием. Вроде как и выслушивала прилежно, а вроде как и бог весть где пребывала помыслами своими. Не поддакивала, но и не возражала. На разговор вызывала, но не помогала убеждаться в его нужности. Те ли это были слова? И слов ли она ждала?

Впрочем, одиночеством она тяготилась. Не то, чтобы искала общения, но на контакт шла охотно, легко, стремительно. Едва улыбалась, наклоняла голову, затаивала дыхание…

* * *

– Не бойтесь опираться о воздух! Я не о полёте – до того ли. Просто воздух – это самое безобманное.

Дошлые дни берегут от сумы.

Судные ночи мусолят в ладони

перья с отливом, какого не смыть

самой горючей святою водою.

Нервные взмахи. Хлопки наобум..

Только на воздух прямая опора.

Дальнее облако. Мышечный шум.

Поздний надрыв. И потеха повтора.

– А по-моему самое коварное и изменчивое, – возразил куцеухий, – и если это не принимать во внимание в самом что ни на есть цветущем возрасте, то в ином – уже никогда и не окажешься.

* * *

Стол был заставлен сиротскими салатиками, разномастными гранёными, мутнобокими ёмкостями с компотом. Бутылки отсутствовали. Они теснились в сумке под стулом. Таковы были негласные правила игры. Труженики общепита уловку эту прекрасно знали, но замечать правонарушение не торопились. Какой-никакой – а всё прибыток заведению. Единственное условие – без мордобоя… Как правило, получалось.

Пельменная после заседания – неизменный тогдашний ритуал. Предводительствовал на посиделках Икел. Он пользовался особой благосклонностью обслуживающего персонала. Обслуга вообще любит предводителей.

За столом травили анекдоты, вспоминали забавности, беспрестанно подкалывали друг друга. Стихов своих категорически не читали. Разве что порой зубоскалили по поводу чужих. А часто и вовсе об изящной словесности забывали. Впоследствии я не раз убеждался, что застолья и куда более маститых сочинителей редко сопровождались литературными дебатами. Всё больше – байками, сплетнями, враньём. И это – когда талантливо – незабываемо.

Тост провозглашал Икел, и начинался галдёж. Содержание тоста значения не имело – это был сигнал к началу праздника. Торжество выпадения из реальности обычно заключало в себе несколько этапов. Сначала за столом все говорили одновременно и всё громче и громче. А когда шум достигал своего апогея, единое пространство общения рассыпалось на пары и тройки. И в каждой из них разыгрывался свой коммуникативный сценарий. Потом кто-то вдруг вспоминал, что все собравшиеся – одна шайка-лейка и негоже тут фракции затевать. За это с воодушевлением наполнялись стаканы, а затем всё распадалось уже окончательно и бесповоротно. Некоторые что-то увлечённо обсуждали с пышнотелыми раздатчицами, другие постепенно уходили в полудрёму, третьи на повышенных тонах спорили о женских прелестях. И чем ближе был финиш вечера, тем больше физиологических подробностей в тех спорах присутствовало.

Куцеухий редко участвовал в подобных мероприятиях. Но когда прибивался к коллективу – отрывался по полной. И в финале становился безобразен.

– Вы только не говорите мне ничего об их особости и нетривиальности психического устройства. Женщина должна быть чистой. Прежде всего физически. Знать, что подмываться нужно не лёжа в ванной, а стоя под душем. И начинать не сзади, а спереди. От влагалища – к прямой кишке. Чтоб кишечная палочка не попала куда не следует. А то ведь тогда и сам проблем не оберёшься…

Спустя многие годы всё эти доскональные рекомендации я вновь услышал с экрана телевизора из уст мягкоголосой ведущей в популярной программе, ратующей за крепкое тело и здоровый дух. В студии благодарно аплодировали.

* * *

Не помню почему – из неё и клещами слова было не вытянуть – Мута поведала мне, что Икел сочиняет какую-то грандиозную прозу. Говорила горячо, истово, самозабвенно. В подробности не вдавалась – только впечатления, эмоции, восклицательные знаки. Глаза поблёскивали, пальцы дрожали, дыхание сбивалось. Мне даже подумалось, не пьяна ли она. Но мы в тот вечер ничего не пили, а тайное прихлёбывание в индивидуальном режиме за ней не водилось. Потому я поглядывал на Муту с неясным подозрением, изрядным интересом и подспудной опаской. К чему это она? С какой стати? Не фантазии ли это? Я никогда не предполагал у Икела сверхобычных талантов и за чистую монету безразмерные восторги принять не мог. Видя мою скептическую мину, Мута распалялась ещё больше – повторялась, настаивала, доказывала. Бурная её тирада всё больше озадачивала, смешила, пугала…

– Ну и как он в постели?.. – вклинился я.

– Ты в своём уме?..

– О том, что в работе, распространяются исключительно в постели. Слишком интимное. Ещё Хемингуэй в «Празднике» ужасался… «Я дошёл до того, что читал ей отрывки из неоконченных вещей». Верх доверительности…

Мута замолчала, и остаток вечера был испорчен.

* * *

Казалось, я знаю, что напишу, предчувствую каждый непривычный оборот, всякий свежий изгиб рассуждения, любую прихоть неуклюжей своей фантазии. И я торопился домой, страшился повредить мысленно готовую уже ткань завораживающего повествования, истово вглядывался в самые дальние её края и узоры. Забывшись, натыкался на встречных, поскальзывался, таранил углы зданий. На меня матерно покрикивали, крутили у висков указательными, злобно отпихивали. Но мне было до лампочки: успеть бы, не расплескать, сохранить…

Скинув в прихожей ботинки и куртку, я кидался к письменному столу, стремительно набрасывал несколько слов и застывал, парализованный несоответствием воздушного и бумажного. Наклонные кривые буквы были чужими, странными, раздражающими. Я пробовал через силу писать дальше – и ощущение только усиливалось. Потом становилось и вовсе невыносимо. Мнилось, что кто-то посторонний на несколько мгновений опередил меня и выдал нечто несуразное, вздорное, ужасающее. И я оглядывался вокруг и – как ни силился – не видел никого.

Потом подходил к окну, смотрел на скудно подсвеченный фонарями медленный снег. Разглядывал бесшумные редкие автомобили, ёжившихся шустрых прохожих, электрические чудеса дальней рекламы. И думал, что никогда ничего стоящего не напишу. Закуривал, через минуту вспоминал, что бросил, и, приоткрыв фортку, выкидывал сигарету наружу. И возвращался к столу, и горько вглядывался в незнакомые каракули, и ронял голову на ладони.

* * *

Цепкие строки невольно отсылают к фигуре их автора. Возникает стремление встретиться, потрепаться о том – о сём, разглядеть его как человека. Иногда желание это вполне можно реализовать. Но вспоминаешь вдруг, чем прежде оборачивались такие случаи. Несовпадением с ожидаемым, оторопью, разочарованием: жажда плюса фатально чревата минусом. Не нужно ничего трогать руками. Руки, как в известных строках всегдашнего носителя нашейных платочков, вам, конечно, не оторвёт. А вот то, к чему прикоснётесь, наверняка для вас посыплется. Как иголки с февральской новогодней ёлки, что разобрать да выкинуть позабыли. Только задень ненароком!..

* * *

– Кто мы? Где мы? – витийствовал после вчерашнего Икел. – Кто мы – неведомо. И силиться понять – бесполезно. А где мы? В царстве теней и лавров. Мы видим лавры и идём к ним сквозь тени. Но и лавры оказываются тенями. И всегда случается – насквозь, навылет, в никуда…

Икел с удовольствием отхлёбывал из заляпанного стакана воду, молчал раздумчиво, хмыкал со значением. От довольства собственными умозаключениями он на минуту прикрывал глаза, откидывал голову, застывал. Потом вздрагивал, осоловело обводил взглядом комнату, призывал кого-нибудь что-нибудь прочесть. Благостно внимал, обмякал, грустнел. Затем отворачивался и глядел в окно. За стеклом шёл и шёл мокрый снег.

* * *

Думалось об остром ощущении жгучего свободного полёта, мгновенного обрыва всех мнимых страховок, зримого приближения к разъятию. Зачем? Сам я никогда не примеривался к такой возможности. А в чужую и отлетевшую уже душу не заглянешь. К чему заморачиваться? Ведь всё придумывается самим и обречено на несоответствие реальности. Потому как реальность у субъекта размышлений убийственно краткая. Секунды. Хотя кто знает, как время в них спрессовано?

Я ловил себя на мысли о том, что по большому счёту мне нет никакого дела до гибельной действительности. Важно лишь согласовать для себя некоторые собственные о ней представления. И трем самым выстроить другую действительность для внутреннего пользования. И жить в ней, полагая это оправданным предыдущими нестыковками. В конце концов все мы конструируем себе окружающее, а оно потом вносит изменения в наше внутреннее устройство. То есть на поверку озабочены мы не попытками всерьёз проникнуть в происходящее, а лишь – самими собой. По другому и не получится: вне лона собственных соображений об этом мире в нём не выжить. Скроенные по авторским лекалам умозаключения – и среда, и защита, и самооправдание. Что же ещё здешнему жителю нужно? Всё уже дано.

* * *

– Если сон долгий, к середине уже забываешь начало. А внятно пересказать сможешь и вовсе лишь финал. Поди попробуй прочти нынче большой роман. Только по праздности да особому пристрастию какому. Так многомесячные труды втуне и остаются. Вы представляете себе человека в здравом уме, вечерами самозабвенно изучающего солженицинские кирпичи?.. Я не о критиках. Это случай клинический.

* * *

– Не давайте выветриваться радости. Не относитесь к ней как к само собой разумеющейся штуке. Это товар штучный и скоропортящейся. Так не потакайте порче!

* * *

Икела мы любили за сомнительные живописные байки, апоокрифические россказни с жутковатыми подробностями, завораживающие давно выветрившимся колоритом ретроспекции. Он рассказывал горячо, с многочисленными лирическими отступлениями, изображал персонажей повествования в лицах. Видно было, что ему самому сие действо доставляло немалое наслаждение.

– Этот человек был очень известным стихотворцем фронтового ещё поколения. Хотя поэтом – прямо говоря, никаким. Это, как вы понимаете, в порядке вещей. Приходит он в один прекрасный – а для моего героя не ладный – день в ЦДЛ. Ясное дело, в пальцах тремор, в теле лихорадка, в глазах огонь со вчерашнего. А в карманах, следовательно, ветер. Оглядел он страждущим взглядом Дубовый зал и узрел одиноко сидящего за столиком знакомого критика. Не слишком, впрочем, дружественного – но выбирать не приходилось. Тем более, что тот смачно приканчивал графинчик коньяку. Усевшись за столик напротив критика, стихотворец долго и выразительно глядел ему в глаза. Двоякой трактовки взгляд этот не допускал. «Не умеешь пить – не пей! – торжественно откликнулся критик, наливая себе очередную стопку, – официант, принесите молодому человеку минералки! Нужно, друг ты мой, знать возможности своего организма. Вот я, к примеру, поллитру оприходовал и ещё могу. Главное, не терять человеческого облика! Писатель в любых ситуациях должен выглядеть достойно. Помни о том, кто ты есть… Официант, принесите ещё графинчик! Но ты на него рот не разевай: тебе водичка показана. Господь терпел – и нам велел. Ну, твоё, стало быть, здоровье!..»

Критик лихо махнул ещё одну полную стопку, высказал несколько ценных мыслей по поводу того, как следует жить, задумался глубоко и … рухнул под стол. Стихотворец не стал мешать его сладкому сну и, прихватив графинчик, благополучно переместился за дальний свободный столик, где в два приёма весь этот графинчик и приговорил. После четверти часа молчаливого созерцания исторического интерьера он поднялся и, по свидетельству очевидцев, переходя от столика к столику, принялся что-то настойчиво выяснять у присутствующих. Причём полученные сведения его вроде бы удовлетворяли – он кивал, улыбался, хлопал собеседника по плечу… Но переходил к соседям, и процедура расспросов возобновлялась. Походка стихотворца становилась всё более шаткой; для сохранения равновесия он всё активнее придерживался за спинки стульев, края столов, головы трапезничающих… В конце концов добрался к красовавшемуся у стены рояля, опираясь о крышку, зашёл за него… и повернувшись спиной к присутствующим, помочился. После чего тотчас же завалился под рояль. «Над ним и теперь музыка…», – задумчиво прокомментировал случившееся кто-то из свидетелей…

Впрочем, инцидент этот не помешал нашему стихотворцу через весьма непродолжительное время стать и секретарём большого писательского союза, и главредом самого авторитетного литературного журнала…

А что так усиленно выяснял наш сочинитель? Если верить его тогдашним собеседникам, интересовался он всего лишь местонахождением общественного туалета. Но раз за разом получая на этот счёт исчерпывающие пояснения, не мог удержать их в памяти и делал ещё одну – решающую, как представлялось страждущему, попытку. Да здравствует упорство в достижении цели!

* * *

Следователь глядел в окно и словно не замечал моего присутствия. Выдержав минутную паузу, я призывно захмыкал. Реакции не последовало. Пауза длилась ещё несколько минут. Затем следователь медленно повернул голову и будто удивился, что в кабинете есть кто-то ещё. И тут я разглядел, что правого уха у него почти нет. Потому, верно, он может многого недослышать. Впрочем, как знать. Сплошь и рядом обладатели ушей идеальной формы глухи как пробки. А ущербные и убогие ловят любую вибрацию.

– Ах, это вы, – убедился следователь, – что ж, продолжим…

* * *

У Муты всегда случалось по нескольку ухажёров одновременно. Она быстро обращала знакомых в поклонников и купалась в обожании. Мута не слишком заморачивалась этическими вопросами и чувствовала себя в таких ситуациях легко и свободно. «Главное, чтобы всё было в радость»,– как-то обмолвилась она. «Главное, уметь всему этому радоваться»,– неуклюже парировал я. Мута посмотрела с сожалением и не стала развивать эту тему. К чему, дескать, если мальчику не дано?

Всё происходило плавно, без нажима, но весьма стремительно. Мимолётное знакомство, лёгкое головокружение, исчезновение дистанции. Горячечные объяснения, искры от прикосновений, неистовые объятия. Липкий пот, тусклое утро, полное опустошение.

Мута хотела, чтобы все звенья этого цикла в конкретных мужских обличиях всегда присутствовали в её жизни вместе. Закончиться это никогда не могло, потому как всё время начиналось. Закольцованность – идеальная модель вечности. А с вечностью у Муты были интимные отношения. Отношения такие возможны с самыми разнообразными субстанциями. Писал же стадионный поэт-шестидесятник: «Для меня коммунизм – самый высший интим! А об интимных вещах не треплются». И добавить тут нечего.

* * *

Я всегда завидовал тому, кто умел вести регулярные записи, личный дневник, календарные заметки по поводу. Наверное, это помогает заподозрить логику своего существования, расставить всё по мнящимся местам, вычленить самое важное и предположить грядущее. У пишущего появляется дополнительная сила, способная высветить событийный ряд самым невероятным, но равноправным с действительностью образом. Возникает некая власть – сначала над ньюансами, оттенками, тонами – затем над взаимосвязями, персонажами, смыслами. Фиксация – независимо от воли её творящего – привносит не свойственные текущей жизни рисунок и фактуру; а если автор попустительствует своим стремлениям, они начинают диктовать прошлому его новый, предстающий с исписанных страниц облик. И всё сбывшееся и несбывшееся при этом из предмета ретроспекции превращается в инструмент самоопределения свидетеля, держателя, предъявителя миновавшего. А инструмент в руке – это нечастый праздник.

Спрашивая себя, что же оказывается самым цепким и чётким из предложений памяти, среди хронологически смутных наплывов угадываешь лишь несколько сквозных тем, бродячих сюжетов, визуальных обманок. Их перечень кажется поначалу слишком невеликим, чтобы отобразить всё твоё предыдущее обидным обыденностью, постыдным общими местами. Но вскоре понимаешь, что иное тебе и не грозило. И причиной тому – не ты, а миропорядок, в котором волею случая очутился, и подарки, которые с рождением невольно принял.

С многолетней неотвратимостью вспоминаются июньские вечера в пригородном дачном домике, чудом слепленном дедом из дармового подручного материала – поломанных ящиков, обрезков листового железа, списанных шин. Отсветы керосинки на чумазом гранёном стакане, кипяток с размятой молодой клубникой и кубинским сахаром, робкие первые звёзды за пыльной растрескавшейся фрамугой. Тёмные медленные потоки прохладного воздуха в упругих кронах, самолётные голоса с недальнего военного аэродрома, спокойные запахи незрелой листвы, мышиного помёта, прогревшейся бочковой воды. Чёрные лохмотья малокровного среднерусского винограда, квёлая – из сохлых сучьев и ржавых труб – изгородь, непонятные – редкие и внезапные – надгоризонтные сполохи…

В совсем иных краях прошлого, но столь же зримо восстаёт из табачного дыма обнажённая поджарая женщина с презрительной усмешкой и длинной сигаретой в нервных пальцах, хочет что-то сказать, но потом раздумывает, и молчит протяжно. И молчание отпечатывается куда сильнее, чем слова – мгновенно, странно, мёртво… Клубится дым, подрагивает ночник, цепенеют тени. Беззвучие упрямо длится, обволакивает, затягивает. И ты уже не желаешь его ухода, удерживаешь, прирастаешь. И знать не хочешь, что там по его окончании…

Или встают вдруг зеленоватые, в крупных щепках и топливных пятнах медленные волняы водохранилища под каменной стенкой набережной, покачивающиеся на них лёгкие летние облака, страшноватые вблизи, наглые речные чайки. Просыпается вдруг детское желание разглядеть, что же за поверхностью, в глубине, на дне. Упрямые локти на холодном щербатом парапете, склонённая к плавучему мусору тяжёлая голова, неподвижные от странной жадности слабосильные глаза… И зачем случилось оказаться у рябой грязноболотной воды? И что за спутница смотрит сбоку встревоженно? И находится ли что-нибудь в карманах для настырных клювастых пернатых?.. Память отвечает далеко не на все вопросы. А сплошь и рядом вовсе и не предполагает их. Вопрошание слишком беспардонно, нахраписто, неуклюже, чтобы не повредить рассыпающуюся на глазах картину времени из хрупкой папиросной бумаги . Неутолимая страсть к воскрешению чревата окончательным прахом.

* * *

– Главное, чтобы воздух был спрессован временем, – настаивал Икел, – Хоть и дышать трудно, зато опираться можно.

* * *

вели окрестные печали

через воскресный гастроном

стоять велели на причале

строкой в сценарии дрянном

все эти кадры птиц и ветра

сакраментальная нуда

непотопляемое ретро

осатанелая вода

в непрезентабельном пейзаже

как атрибуты мелодрам

сквозили счастья и пропажи

с грехом и смехом пополам

и на исходе половины

жизнь оставляла на потом

успения сороковины

развилки во поле пустом

и опоздания некстати

и ожидания всерьёз

их пруд пруди в кинопрокате

для режиссёра не вопрос

пустопорожняя надсада

испепеляющая страсть

от мора здешнего и глада

за океаном запропасть

тесны леса поля и реки

ясны тунгус калмык и финн

но на причале человеки

ещё доигрывают фильм

глядят и видят сквозь друг друга

как отраженья шевеля

вся в елисейские округа

переселяется поля

* * *

«Поэзия – сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой – сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности – поэзия нередко составляет и муку, и услаждение людей, единственно для неё созданных». А что она иным? И кто создан единственно для неё?

* * *

ИЗ ПРОТОКОЛА

– Вы виделись с Мутой со времён встреч в литературном объединении?

– Слава Богу, нет.

– Вы довольны этим обстоятельством?

– Пожалуй, что да.

– И не было никаких контактов?

– Были какие-то странные звонки. Но до встреч дело не доходило.

– И о чём она говорила?

– Она молчала.

– Рекомендую правдиво отвечать на вопросы.

– Стараюсь.

– От ваших ответов будет зависеть ваш статус.

– В смысле?

– То, как мы будем вас квалифицировать. Как подозреваемого или как свидетеля.

* * *

За лёгкость в общении и добродушие Икелу прощался даже дурной пафос. Это было тогда общим местом, как, впрочем, и во все времена. Главное, чтобы он всё остальное не заслонял…

– Россия – объединение по сути литературное. И породившее несравненную литературу, и скреплённое ею. И теперь, если что и единит, так это память о былом величии словесности нашей. И если помнить – хватит, чем жить. Можно, конечно, и в беспамятстве барахтаться. Но словесность тут уж ни при чём… Хотя что-что, а она всегда при чём. Иначе, что это за литература такая, прости господи?.. А мстит не только забвение, память – тоже. Порой вроде бы лучше и забыть. А знаешь, что не поздоровится. Вот и помнишь. А здоровье всё одно не спасается…

* * *

– Заклинаю вас: безумствуйте, безумствуйте за письменным столом… Трагический тенор эпохи. Не болезнь, а недостаток воздуха… Как раз – переизбыток. Только под запредельным революционным давлением – он что сжиженный газ. Только безумцы пробовали им дышать…

* * *

Бог весть с чего вдруг пасмурная и малоуютная позднесоветская провинция заставляет вспоминать о себе так живо и пристрастно. Что было в неё кроме алкогольной молодости и неистребимого стремления в никуда?.. А между тем из тамошних мги и сумерек то и дело настырно выглядывают манкие призраки, подмигивают лукаво, салютуют ладошками бестелесными. И всё глаз от них оторвать не случается: сил не достаёт.

* * *

БЕЗ ПРОТОКОЛА

– А чего её искать. Вы её наверняка знаете. Временами она спала с вами. Порой чуть было не прибирала к рукам. Слава богу, удавалось выкрутиться и сделать тёте ручкой, – взорвался я.

– Что вы несёте?.. Мы разыскиваем убийцу…

* * *

– Эту историю рассказа мне один питерский поэт,– лукаво улыбаясь, сообщил Икел, – в семидесятых он перебрался в Москву и влачил там весьма жалкое существование. Жил в келье бывшего монастыря, но был весел, разговорчив, дружбообилен. И по этой или иной причине – но угодил в приятели к другому поэту. Самому тогда у нас знаменитому. Были они почти ровесниками, и не чурались совместных и розных амурных похождений. Но нижеследующий эпизод оттеснил многое из этой же серии в потёмки забвения. Именно в таких выспренных выражениях словоохотливый стихотворец и оформил вступление. Для того, чтоб заинтересовать наверняка. Рассказчик-то он здоровский!

А дело было так. Тринадцатого января какого-то там застойного года позвонил ему именитый знакомец и попросил в десять вечера быть на месте – он заедет. Так оно и вышло. Гость напомнил, что до Старого Нового Года осталось всего пара часов, и велел без раздумий собираться. Объяснился он уже в машине. Оказалось, что в минувшем году у него было несколько романтических увлечений и явилась мысль собрать их в честь праздника вместе для выражения признательности за «прошлогоднюю любовь». Мысль более чем спорная. Тем не менее, будучи в душе авантюристом, сын Северной Пальмиры поддержал идею и сразу нацелился стать тамадой на этом празднике единства и согласия.

Погода и вправду была новогодней. Шёл ровный снег. Как в известном стихотворении приятеля. «Идут белые снеги, как по нитке скользя…». Природа прямо-таки подталкивала на бог знает что. Ближе к полуночи они приехали в ЦДЛ. В нижнем буфете их встретили женщины различного возраста, конституции и социального происхождения. Общим количеством, как подсчитал тамада вечера, двадцать одна. Удивительно, что они во-первых явились, а во-вторых не выражали никакого смущения по поводу совместного участия в мероприятии. Напротив, были оживлены, лучезарны и благожелательны друг к другу. Впрочем, возможно – далеко не все из них знали, по какой причине приглашены…

Банкет развивался динамично. Тамада в спринтерском темпе провозглашал тосты за каждую из гостий, о коих не имел ни малейших сведений. Поэтому между здравицами организатор вечера объяснял ведущему уникальность каждой следующей тостуемой. Без накладок, понятное дело, не обходилось. Так одной продавщице мясного отдела пришлось выслушать пришлось выслушать искромётную речь о её впечатляющих успехах на театральных подмостках. Но она не возразила, а лишь благодарно и мечтательно поулыбалась в ответ… Но в целом всё шло замечательно. Устроитель празднества настойчиво суфлировал, а тамада творчески преображал и красочно озвучивал. Дамы с интересом поглядывали друг на друга, безуспешно отыскивая подтверждения комплиментам ведущего, и удовлетворённо похихикивали. Они были чрезвычайно многообразны и представляли различные социальные слои. Присутствовали и труженицы Асклепия, и питомицы Меркурия, и сёстры Терпсихоры. У них было призрачно мало шансов когда-либо оказаться за одним столом. Однако свершилось!..

Речи тамады были остроумны и лаконичны, степень веселья быстро нарастала, время летело. Но женщин было никак не меньше двух десятков. Поэтому, чтобы охватить всех без исключения, всё равно понадобилось никак не менее двух с лишним часов. Тамада изрядно захмелел, виновник собрания заметно подустал, гостьи размалинились… Но знаменитый поэт вдруг встрепенулся, поманил кого-то из глубины подвала и принял из рук подошедшего большую дорогой кожи сумку. «Это скромные новогодние подарки», – пояснил он и вручил каждой из присутствующих по коробочке, где возлежало колечко с камешком. Потом театрально раскланялся и, прихватив одну из участниц пиршества, стремительно зашагал к выходу. У двери обернулся и сделал тамаде знак, чтобы тот следовал за ним…

Усаживаясь в машину, вожатый сообщил тамаде и своей спутнице, что здешний сценарий исчерпан и они едут к одному известному литчиновнику. Почему? Во-первых, тот приглашал. Во-вторых, там собирается нетривиальное общество. А в-третьих, отставному тамаде не лишним будет познакомиться с хозяином дома, потому как он редактор всенародно любимого журнала. А у бедняги-тамады публикации разве что в жэковских стенгазетах. «В грядущем застолье тамадой тебе не быть. Не обессудь», – предупредил знаменитый приятель…

И в самом деле тосты в том доме произносил только хозяин – круглолицый, пузатый, приземистый – похожий на Германа Геринга. На столе стояли дюжина «Вдовы Клико» и несколько мисок с чёрной икрой. Сидели же за столом два олигархического вида иностранца, всем известная балерина и народная артистка, певшая о долго и далеко текущей великой нашей реке. Когда приехавшие вошли, балерина по-свойски расцеловалась со спутницей знаменитого поэта, а иностранцы почтительно пожали ему руку. Хозяин наполнил фужеры и велел выпить за интернационализм. «Они меня с ним к себе в Австралию выступать зовут», – шепнул на ухо знаменитый поэт. Оказалось, что это тамошние заводчики-меценаты, приехавшие по работе, а заодно и с благотворительными целями. Так что оказались мы у толстяка неслучайно: нужен был личный контакт. Тут же состоялось рабочее совещание по поездке. Через пять минут ударили по рукам, выпили за друзей из другого полушария, заворковали. И тут знаменитый поэт предложил хозяину послушать стихи своего друга. «Мне кажется, журнал от их публикации только выиграет…». Далее последовали старательная декламация давних и свежих опусов, какие вспомнились, довольно длинная пауза и долгожданное резюме хозяина. « Стихи мне ваши понравились. И даже очень… Но это не формат нашего издания – дерзайте в иных. У вас должно получиться».

Потом хозяин провозгласил тост за отечество. После чего народная певица грянула свою коронную песню. Оконные стёкла задребезжали, люстры задрожали в ознобе, фужеры жалобно заныли. Для барабанных перепонок это было неслыханным испытанием. Следом за аплодисментами хозяин произнёс краткую двадцатиминутную речь о соблазнах в жизни и творчестве. И снова настал черёд «Вдовы» с икрой. И снова разговор об опасностях культурным традициям… И продолжалось так до рассвета. Знаменитому поэту застолье явно наскучило, и он засобирался. « А я, пожалуй, ещё посижу», – не без вызова заявила вдруг его спутница… Знаменитый и безвестный поэты распрощались и вышли.

На лестничной клетке знаменитый задержался, обернулся и, указывая на входную дверь, патетически воскликнул:

– И там тоже жизнь!

* * *

Почему-то в присутственных местах уборщицы – сущие овчарки.

– Да задери ты ножищи! Зенки разуй! Не видишь – я мою?..

Милицейская техничка исключением не была. Металась со шваброй в коридорном сумраке, бранилась почём зря, так и норовила тряпкой задеть. Оторва старая!

В дальнем углу подрагивал слабосильный вольфрам единственной лампочки. Воль стен горбились обглоданные временем стулья. Под подошвами дыбился заскорузлый линолеум. Дверь в предбанник была приоткрыта, и на дверном стекле зыбко проступило вдруг «ЛИТО». Буквы дрожали, плыли, извивались…

Уборщица толкнула дверь, и отражение исчезло. Я обернулся и увидел настенную табличку, где было крупно выведено «ОТИЛ». А ниже – помельче – расшифровка аббревиатуры. Что именно – при таком освещении разобрать было трудно. Прочиталось как «отдел теней и лавров». Я помотал головой и нацелился подойти поближе. Но тут из кабинета позвали…

* * *

Перекладывая с места на место старый бумажный хлам, я всё чаще натыкаюсь на поблекшие листки со стихами (то ли своими, то ли своих тогдашних приятелей), обрывками умозаключений ( ну и заносили меня, однако), цитатами (бог весть из кого и откуда) и прочая, и прочая. Почему вдруг они стали то и дело попадаться мне на глаза? То ли флюиды всей этой истории таким вот образом ориентируют зрение? То ли словам время от времени просто необходимо быть прочитанными?

* * *

Икел держал в руках папку. Картонную, обтрёпанную, с завязками. На ней крупными буквами были нацарапаны имя и фамилия неведомого сочинителя. Карандашом, блёкло, без нажима. Чтоб стиралось легко. Мало ли их, авторов-то?

На всех папок не напасёшься…

Он шёл медленно, мягко, беззвучно. Улыбался чему-то мечтательно. Оглядывался с интересом по сторонам. Цепко – но и беспечно, весело, играючи. Словно желал что-то высмотреть – но и не обнаруживая, не огорчался. Потом остановился, поднёс папку к глазам – чтобы напомнить себе, чья там писанина – задел небрежными пальцами тесёмку… И листы рванулись во все стороны, взмыли розно, замелькали полями. Облако их ширилось вокруг Икела, бурлило, пенилось. Заслоняло слабую улыбку его, заострившиеся черты, невесомую фигуру…

Я увидел вдруг что под ногами у него ничего нет – ни земли, ни камня, ни мостка… Одно только облако многокрылое. Вот-вот и он провалится в тартарары, сгинет, исчезнет без остатка… И поделать тут ничего нельзя. Но нужно, чтоб он знал. И тогда…

Я заорал. И проснулся. На придвинутом к диване стуле валялись листок бумаги с неоконченной фразой, ручка, часы. Всё как всегда. И возможно ли что-то ещё?..

* * *

С этими бесконечными шастаниями в участок надо заканчивать. Пожаловаться куда-нибудь что ли?.. В любом случае нужно бороться. А что делать? Иного выхода не просматривается. Только помнить следует, что борец всегда проигрывает. Или в прямом смысле. Или – всецело растворяясь в борьбе и в ней побеждая – теряет себя изначального. Так что куда не пойди – либо коня потеряешь, либо смерть найдёшь… Твоё – лишь дни этого пути скорбного. Но истуканом стоять значит отрекаться и от этого краткого времени. Но когда слышишь, что время – это всё, не торопишься отчего-то согласно кивать головой.

* * *

Бог негромко подсмеивается над нашими упованиями, щурится в усталой улыбке, очи всевидящие в щели превращает… И чем беспощаднее жажда, тем больнее аукается несбывшееся. А без жажды куда? То-то и оно…

* * *

Власть стихии, стихия власти. Как легко одно перетекает в другое! Питомцы Эвтерпы оборачиваются подручными Зевса и упиваются молниями, разящими прежних своих собратьев. И здесь тоже числят себя родственниками стихии. И что им иное родство?

* * *

Суета, бега, закрутка… Всегдашнее ли это теперь состояние?

* * *

– Хотите о моем литинститутском руководителе семинара? – испрашивал Икел,– внешне он был похож скорее на экономиста советской госконторы средней руки, нежели на пиита. Коренастый, в мешковатом костюме, с видавшим виды портфелем. Неспешный, семь раз отмеряющий, готовый к обороне. Он входил в аудиторию с хитроватой улыбкой, ставил портфель на стол. Оглядывая присутствующих, неторопливо доставал их рукописи. Семинаристы всё больше притихали, он всё шире улыбался. Делал паузу, заговаривал о превратностях погоды, степенно откашливался. Нацеплял на нос очки, раскрывал свой кондуит, не вдруг отыскивал нужное. Впрочем, далеко не все присутствующие видели нужным то, чем предлагалось заняться….

– Итак, сегодня мы должны поделиться своими раздумьями на тему «Красота спасёт мир». Мы ведь с вами об этом в прошлый раз договаривались? Отлично. Итак, как бы вы сформулировали главную мысль планируемого эссе? Вот вы, например…

И он кивал на меня и загадочно улыбался. Я делал трагическое лицо, по которому можно было заподозрить пугающую безмерность откровений, явившихся одержимому предложенной темой. И словно выстраданный плод одиночных ночных бдений выдавал нечто демагогическое и претенциозное. Что-то вроде «красота спасёт лишь тот мир, что спасёт красоту». Он хмыкал, постукивал пальцами по столу, нелегко вздыхал.

– Просил же – без экстравагантностей…

Я пожимал плечами. Он вздыхал ещё тяжелее, выразительно скучнел, спрашивал кого-нибудь другого…

Родился он неподалёку от нашего города, в райцентре со знаменитым кирпичным заводом. Но жил в родных краях недолго: сразу после окончания школы поехал поступать в столицу. Учился он на философском факультете главного университета страны. Сокурсницей его была будущая первая дама государства – жена прогрессивного генсека, провозгласившего перестройку и ускорение. Генсек был ещё в полной силе, и рассказы о юшошеских неформальностях звучали как свидетельство принадлежности к узкому кругу имеющих доступ. Семинаристы заметно оживлялись, округляли глаза, переспрашивали. Рассказчику эффект нравился.

К тому времени стихотворчество утратило для него первостепенное значение. И на литинститутских поэтических семинарах он всё больше распространялся о созданном не столь давно под своим началом движении «Мир через красоту». О значении культурных связей с Индией, о наследии Рериха, о своих поездках к сыну художника. Говорил о том, что новоиспечённое движение ширится не по дням, а по часам. Распространяется на всё новые и новые регионы, страны, континенты…

Последняя книжка его «Гималайская неделя» была на слуху. И он увлечённо рассказывал о жутком спросе, о дополнительном тираже, о жалких вяканьях злопыхателей. Поминал при этом и нападки на свой первый столичный стихотворный сборник, последующее замалчивание и чуть ли не запрет на публикации. Хотя вроде там ничего такого и не было… Может, это в какой-то мере и соответствовало действительности. Однако во времена наших встреч социализм стремительно приобретал человеческое лицо, жертвы прежних притеснений были в почёте – и эти его слова нередко вызывали скептические ухмылки и хмыканья.

Не раз возникала мысль перейти в какой-нибудь другой семинар. Благо, достойные руководители имелись. С одним из них, поэтом Юрием Левитанским, проводились даже по этому поводу переговоры. Мэтр дал добро, но вмешались формальности: в семинаре том могли заниматься только москвичи…

И продолжал учиться с ребятами из Прибалтики и Украины, средней российской полосы и Средней Азии, Поморья и Коми… Приезжал вместе с женой-однокашницей на сессии, ругал сочинения однокурсников, кочевал вольным слушателем по иным семинарам. Винокуров, Межиров, Кузнецов… Калибр имён впечатлял. Стихи их могли не приниматься, но масштаб фигур был очевиден. Мне всегда было чрезвычайно интересно увидеть автора прочитанного живьём. Хотя, конечно, сплошь и рядом это искажает памятные книги. И может быть, правильнее общаться с писателем лишь через прочтение.

«Гималайская» проблематика увлекала нашего семинарского «мастера» всё больше. Он строил планы строительства Шамбалы на Алтае, хлопотал об издании трудов Блаватской, организовывал ячейки последователей по России. Кто-то видел в этом опасные проявления сектантства. Масла в огонь подлила смерть знаменитого в те годы актёра, сыгравшего главную роль в знаменитом тогда фильме «Пираты двадцатого века». Актёр это слыл последователем, посещал собрания одной из ячеек и был (если верить сарафанному радио) мучительно убит единомышленниками на одной из их регулярных сходок. О подобных событиях в газетах и теленовостях считалось не нужным. Тем не менее резонанс история получила мощный. Трудно судить, в какой степени трагедия была мотивирована философскими или религиозными особенностями предмета общей духовной склонности членов организации. И уж тем более маловероятной виделась личная причастность главы межкультурного сообщества к этому печальному инциденту. Однако злые языки пеняли ему на вероотступничество, потакание агрессии, претензии на мессианство. Появлялась «апокрифическая» информация о том, что его, как и Льва Толстого, отлучили за ересь от церкви. Официальных тому подтверждений я не встречал…

Уже спустя несколько лет после получения диплома, где значилась расплывчатая и всеобъемлющая специальность «литературная работа», я случайно увиделся с ним в областной юношеской библиотеке. Он приезжал выступать перед здешними членами своей структуры, а я зашёл узнать о грядущих молодёжных поэтических посиделках. Столкнулись на лестнице.

Он расспрашивал, что у меня нового, бываю ли в Москве, публикуюсь ли. Говорил мягко, ровно, несуетно. Глядел ласково, участливо, лукаво. Сопровождающие терпеливо ждали, вздыхали, поглядывали на часы. Желал напоследок не пропадать…

Заканчивался век, заканчивалось отведённое ему земное время… Больше я не видел его никогда.

* * *

История нашей словесности – череда мифологем. Каждая последующая – от болезнетворных соков предыдущей. И выздоровление смерти подобно.

* * *

Внезапно повалил снег. Мокрый, крупный, прилипчивый. Сумерки зашевелились, разлохматились. Отойдя уже прилично, я обернулся и увидел, как особнячок колеблется, пошатывается в сгустках летучей воды – норовит раствориться в ней, да всё не решается. Углы размывались, стены шли белыми пятнами, стёкла слезились. Как переводная на клочковатый воздух картинка, дом распадался на куски, стирался, исчезал. Но истаять вовсе не мог – брезжил, пробивался сквозь хлопья, посверкивал. Огней в нём всё не гасили – кто-то никак не мог доделать свою работу.

Было сыро и зябко. Медлить становилось невозможно. Я поёжился и быстро зашагал прочь. Не терпелось согреться – болезни никак не входили в мои планы. «Предполагаем жить…» отчего-то навязчиво крутилось в голове. «А всё одно – без загадывания никуда. Планы, планы… Что ещё заставляет кровь нестись по кругу? Какие такие без них скорости? Всё будет мертвяще недвижным. Если вообще будет».

* * *

Валере Коренюгину

Апельсиновым лисьим огнем

подрумянен декабрь изнутри.

В предрождественский сумрак нырнем,

и гори она, друже, гори

шалым пламенем (туже, свежей

извивайся веселый язык

у твоих и моих виражей)

ясной участи, черной слезы,

бесполезной игры пироги,

карамельная эта печаль.

На какие не прянешь круги,

горемычного счастья не чай.

Все одно – потому и ничто

(торопливая пыль, кутерьма).

В нашем сумеречном шапито

лишь безумцы не сходят с ума.

Что им фантики, блестки, фольга,

фатовские банты, конфетти?

Завертелось – и вся недолга:

не смотри, не смотри , а иди

в темный час, в заколдованный лес,

ведь едва остановимся мы,

и под куполом здешних небес

не отыщут ни света, ни тьмы.

* * *

Всё чаще приходится (как это водится у сумасшедших) обсуждать всяческие вопросы с самим собой. Раньше чаще и охотнее случалось разговаривать (как правило, со старыми знакомцами) о разных материях. И хотя всё это было в сущности болтовнёй – «психотерапевтически» разгружало и помогало потом уже собственноручно нащупать решения. Теперь же почти всегда – один на один с любой передрягой.

* * *

Поэт-депутат. Причудливая, надо сказать фигура. В близком прошлом – вовсе не редкая. Не мытьём, так катаньем – но быть властителем дум. Да что там дум… Просто властителем. Владеть словом – для иных ступень к владению жизнью ближнего. Это раньше казалось, что слово влияет на судьбу. Теперь же потребно лишь непосредственное на неё воздействие. И депутатство на этом пути – цветочки. Эпоха такова, что ревнители духовной пищи с боями – порой и насамомделишными – прорываются к властному кормилу. Литератор Нур Мухамед Тераки, первый афганский лидер советского разлива. Филолог Звиад Гамсахурдия, яростный грузинский смутьян. Его заклятый абхазский враг Владислав Ардзинба, директорствоваший в Институте языка, литературы и истории. А сербский поэт Радован Караджич? А чешский драматург Вацлав Гавел? Между прочим, и Владимир Ильич Ленин имел обыкновение указывать в анкетах, что по роду занятий он литератор. И что тут возразить? Полсотни с лишним томов сочинений тому поруки…

В самом ли слове есть завязь диктаторства? Или к словарному инструментарию тяготеют особи определённого психологического склада? Или наклонность эта формируется гипертрофированным вниманием к слову? И обретя власть над словом, жаждут её экспансии? И нужно ли это понять? И можно ли это принять? И следует ли принять, не понимая? Разве только что к сведению…

* * *

Во сне глаза её были чуть приоткрыты, подёрнуты отсутствием, блестящи. Сквозь ресницы сочился зеленоватый свет радужек, угадывались колючие зрачки и вызволенные сновиденьями лёгкие слёзы. Казалось, я помню эти глаза уже много-много лет, со времён стремительных страстей и ювенильных безумств, горних претензий и нехитрых радостей. С тех благословенных дней, когда я пристально вглядывался в женские лица, яростно подозревая открыть в них нечто такое, что может в корне изменить для меня порядок вещей.

Конечно, эти припухшие веки, робкие краевые морщины, рукотворные линии ресниц давно хранились в тёмном углу памяти. Только когда и как они там очутились, я припомнить решительно не мог. В те призрачные уже времена девушки этой, наверное, ещё и на свете не было… Как же всё быстро! Нестерпимо быстро. А глаза, они, должно быть, передаются по наследству. Причём необязательно по прямой линии. Чаще – по каким-то причудливым траекториям вовсе не кровного родства: отступающая волна одного поколения насылает взамен новую, как две капли подобную себе же…

Я осторожно – чтобы не разбудить – перевалился через спящую и подошёл к окну. Снег стих, но не прекратился. Редкие неспешные хлопья слабо мерцали в уличном сумраке, в окнах стояли тусклые фонарные блики, где-то сбоку виднелась пятнистая луна. Окно напоминало домашний аквариум. В дошкольном возрасте я любил наблюдать, как нежатся в нём медленные серебристые рыбы, едва колышутся экзотические водоросли, мелко подрагивает робкая подсветка. Совсем рядом по ту сторону стекла действовали иные законы, жили иные существа, лучился нездешнего колера свет. И проникнуть внутрь этого светящегося в нескольких миллиметрах от подушечек твоих пальцев мира было невозможно: убери преграду, разбей стекло – и он перестанет существовать, распластается безжизненно под ногами, превратится в отвратительный склизкий мусор… Так и окно: отвори его только – и потянется вовнутрь студёная сырость, просочится под кожу, разбудит спящую. Она встрепенётся, глянет дико, сожмётся в комок… Но будет поздно: грань между мирами исчезнет, и одним из них станет навсегда меньше… Миры – это стёкла.

* * *

ИЗ ПРОТОКОЛА

– Высказывался ли фигурант дела когда-либо о системе собственных ценностей.

– Не припомню такого.

– А что по вашему ему представлялось самым необходимым?

– Воздух.

– Почему вы так считаете?

– Он сам говорил об этом.

– В переносном смысле?

– Во всех смыслах.

– Не дерзите.

– Слушайте, за кого вы меня держите?

– Вы хотите узнать о своём статусе? Вы квалифицированы как свидетель. Впрочем, степень виновности определит суд.

* * *

Нужно ли нынче писать длинно? Воспримется ли объёмное художественное послание? Вряд ли. Разве что десятка полтора профессиональных критиков полистают. Да и то лишь, если пройдёт в «толстяках». Темп другой, силовые поля, состав воздуха… Может быть, именно короткие записи – и есть подспудно желаемое?

* * *

Всё тянет жить последовательно (сделал одно, перешёл к другому). А не получается. Живёшь в десятке параллельных миров. И по-иному – никак…

* * *

Снег шёл стеной. Словно кто-то решил дочиста опорожнить студёные небесные закрома. Колючие хлопья упорно забирались за воротник, стремительно таяли, упрямо выхолаживали кровь. Они липли на ресницы, царапали глаза, заслоняли дорогу. И приходилось идти вслепую.

Я был свидетелем снегопада и не мог рассмотреть ровным счётом ничего. Такова участь свидетеля. Не самая позорная участь. Хоть и щиплющая порой самолюбие. А почему не виновник7 Да, чревато. И ещё как. Но зато всё дело – в тебе. А не в снегопаде, дожде или ветре. Это они тебе свидетели, а не ты –им…

Но степень виновности и в самом деле определит суд. Чуть позже.

* * *

Звонки и тишина в трубке. Настораживает, конечно. Но почему они обязательно связаны со всей этой историей? Мало ли кто и для чего возжелал поиграть в молчанку. Такие варианты возможны, что ни в жизнь не догадаешься. А может, это и предупреждение какое. Звоночки, звоночки…

А что касается следствия – оно обязано расставить все точки над и во что бы то ни стало. То есть не взирая на истину. Нужно ли это делать – вопрос коварный. Тем паче, когда точки эти ни в какую не расставляются… Но следствие есть следствие. Даже само это слово сигнализирует о том, что оперируют здесь результатами, а не причинами. А причины подбираются исходя из текущего расклада и по логике соответствия. Со степенью правдоподобия, приличествующей случаю. Остаётся только пожелать дальнейших успехов на тернистом этом пути.

А Мута… Кем она была? Свидетельницей, виновницей, следствием? Искать ли с ней встреч? Чем они грозят? Кто знает? В вопросах больше истины, чем в ответах. Мне достаточно знать, что Мута где-то неподалёку, порой думать о ней и припоминать жутковатые совместные приключения. От большего избавь бог. Столько ещё не написано, что непозволительно рано выходить с ней на связь. А то ведь в два счёта затянет, закружит, растворит без остатка. И не сказанное вовремя будет безвыходно зыбиться в лукавом эфире и вечно смущать близорукие души стремительных потомков.

* * *

Я сел за стол и взял ручку – терпеть не могу сразу набивать в компьютер. Нужно было писать – давным-давно пора. Сколько раз казалось, что нынче, наконец, напишется не один абзац и не одна страница. Но вынимая из файла чистый лист, я понимал вдруг, как по-детски заблуждался. И думалось, что это непременно случится завтра.

Но на сей раз и в самом деле вывелось несколько трескучих фраз, снимающих с автора всякую ответственность за написанное. «Когда вспоминаешь события четвертьвековой давности, то невольно подозреваешь себя в несвободе от обязательных аберраций последующего времени. И проверить подлинность красок прежних картин и коллизий нечем. Поэтому сомнение неизбежно сменяется вынужденным принятием на веру. Ведь ничего другого не остаётся».

Потом прервался, отодвинул штору, поглядел на нескончаемый снегопад. Ночь была живой, немой, прекрасной. И я понял, что сегодня же продолжу свои записи. И дело сдвинется с мёртвой точки.

* * *

«Надо учиться жить без счастья, но с радостью. Надо верить себе. Надо быть терпеливым с близкими и далёкими. Мы писатели. Мы опираемся на многие дальние плечи. Должно выйти. И выйдет, друг».

2008

ОТКРЫТКА

почтовая история

Я не таков: пусть буду снами

Заворожен –

В мятежный взмахну крылами

И сброшу сон.

Александр Блок

1.

Ну на сей раз я этого дармоеда достану! Мозги куриные его просифоню. Запомнит, урод! Хоть с памятью у него, конечно, напряжёнка. Как и у всякого брата их обуревшего… Но ничего, нехай поискрит нейронами. С непривычки – на пользу.

Дотягиваются попрыгунчики до кабинетов с секретутками – и не колышат их никакие осадки. Перетирания телефонные, заседания почём зря, с соратниками посиделки без галстуков. Орбита хлебная – сверху не капает. А закапает – большой беды не будет. Передвинуться подсобят. Вон их сколько вокруг, комнатей с сухими потолками!

Ей богу, будто в каком другом измерении бытуют. Тусуются, шустрят, кумекают. Так же, вроде, как и прочие смертные. Ан, нет – по-иному. Дело в том, что до прочих им дела нет. Напрочь. И не по злому умыслу. А потому что жизнь для них – они сами. А другое – сказки. Ими не живут – их рассказывают…

И ладно кружились бы в своём рою, жужжали, жирок нагуливали. А они – давай электорат доставать. Чтоб нюх не терял что ли? Или потехи ради? Или вовсе по раздолбайству? Что за недочеловеки, прости господи!..

Ну вот, опять завёлся. Сколько раз обещал себе не дёргаться. Куда там! Невроз, кажется, цветёт уже буйным цветом. А чему удивляться? Знаете, как его у крыс в эксперименте формировали? Сажали в ящик и через равные отрезки времени врубали один и тот же звонок. И так – недельку. По первости они не напрягались. Потом нервничали, беситься по звонку начинали. А потом, когда звонки прекращались, колобродили уже и без них. Дело сделано, механизм запущен. А что тому виной – вопрос уже чисто исторический.

Но мои звонки – отнюдь не история. А текущий момент. То бишь не звонки, а послания. Регулярные. К праздникам. Если быть точным – и не мне вовсе. А отцу моему. Правда, он уже два года тому, как умер. Но это обстоятельство автора не смущает. Он упорен и последователен. Несмотря на многократные доведения до сведения. По крайней мере свита его уверяла, что шеф в курсе.

«Поздравляю с праздником! Хочу верить, что эта знаменательная дата явится отправной точкой позитивных изменений в жизни нашего общества. Обещаю и впредь результативно работать во благо каждого живущего на нашей земле. Всё у нас получится! Спасибо за поддержку! Всего самого доброго вам!»

Это последний перл. Предыдущие не лучше.

Сколько раз слышал я в трубке вкрадчивый такой голосок девчушки из приёмной, что прекрасно понимает, что обязательно ещё раз доложит, что, конечно, во всём разберутся. Проникновенно говорить умеет, участливо. А потом – не успеешь глазом моргнуть – по-новой депеша. И опять – сказка про белого бычка… Хватит!

2.

Обладательницей милого голоска оказалась дама лет пятидесяти и весом – в килограммовом исчислении – вдвое большим. На изящный стульчик под внушительным её крестцом страшно было смотреть – блестящие ножки напряжённо выгибались, квёлая спинка сурово пучилась, пластиковое сиденьеце тяжким полукругом стремилось к паркету. Взгляд её был веским и пронзительным. От несовпадения заочно воображаемого и реально зримого я невольно опешил.

– И речи быть не может, – отвечала дама знакомым голоском, – да, сегодня приёмный день, но все встречи уже распланированы. Люди за несколько месяцев записываются. Мы бы рады помочь, но существует регламент, который нужно соблюдать. Иначе никакой работы не получится.

– А вы всерьёз считаете, что нынче получается? Не играйте под дитя.

– Если вы намерены сделать критические замечания, пожелания сформулировать – можете оставить в письменном виде. Рассмотрим и ответим. С этим проблем нет.

– Не сомневаюсь. Но мне нужно совсем другое.

– Прекрасно понимаю. Всем нужно другое…

Я уселся на огромный , с кожаной обивкой диван, положил ногу на ногу, подпёр подбородок ладонью.

– Очень у вас здесь уютно, хорошо, – сообщил я даме, по-хозяйски оглядывая приёмную, – уговорили: остаюсь.

И улыбнулся – сладко и ободряюще.

– Что это значит?

– То, что мне угодно ожидать реализации своего гражданского права непосредственно в том месте, где и должны откликнуться на моё законное требование.

– Тогда я вызову охрану.

– Мысль чрезвычайно оригинальная, но чреватая. Питаю, знаете ли, слабость к средствам массовой информации и готов поделиться с ними тем, что творится в офисах наших народных избранников. Причём, заметьте, бескорыстно.

– Вы что, шантажировать сюда пришли?

– Не передёргивайте. Это вы мне беззастенчиво угрожаете. И данный факт будет отражён в должной мере.

– Ну, знаете!..

Секретарша потянулась к трубке… Но внезапно дверь кабинета отворилась, и в проёме возник седеющий, в дорогом ладном костюме мужчина с мягкими терпеливыми глазами.

– Вы ко мне? – приветливо спросил он, – прошу.

3.

– Понимаю, понимаю вас,– сочувственно закивал хозяин кабинета после бурной моей четвертьчасовой речи, а ведь даже не успели познакомиться. Меня зовут Иван Иванович. Как вас величать? Очень приятно. Действительно приятно, что вы столь активны, непосредственны, решительны. Если бы хоть из десяти один у нас был таким, глядишь, и поубавилось бы раз в десять слёз по России.

Иван Иванович встал из-за стола и пружинисто подошёл у окну.

– Вон, полюбуйтесь. Не сквер – а срез нашего социума. Рабочий день, а все лавочки заняты. Бездельники, алкаши, пофигисты. Ну куда – дай им волю – они отчизну затянут? И уже почти затянули…

Вы думаете, я ради харчей да мерса с мигалкой на выборы пошёл? Уверяю, нет – это всё куда меньшей суетой покупается. Нужно немедленно прервать то, что происходит. И времени уже не осталось – необходимо действовать самому, напрямую, без посредников. Есть моменты, когда сомневаться нельзя. Иначе не успеть. А что до претензий ко мне по шкурной части – они всю дорогу были, есть и никуда не денутся. Кто на острие – тот и ранится…

Если избран – шутки в сторону. Ты ответственен за всех и вся. Депутат – это власть. И власть, как ни крути, определяет жизнь общества. А разве можно что-либо определить, находясь исключительно в пределах жизни? Чтобы мыслить стратегически, нужно смотреть и со стороны, из-за её пределов. А что за её пределами? Известно что – смерть. Так что только нахождение на одном поле с умершими и даёт возможность организовать течение жизни верным образом. И мертвее в этом, как это ни странно звучит, изрядно помогают. Впрочем, чего же здесь странного? А вам отец разве не помогает? И за это нужно быть им благодарным. Вот я их и поздравляю. Со всеми нашими общими праздниками. Нынешние адреса этих людей неведомы. Поэтому приходится использовать их последние здешние координаты. А какой выбор? Вообще поздравлений не посылать? Вообще наплевать на прежних своих избирателей и забыть про них? Тогда нынешние в два счёта от тебя от вернутся и будут абсолютно правы. А потом и вовсе забудут, как звали. За забвение расплачиваются забвением.

И не я один так думаю. При возможности приглашу вас на рабочую встречу с коллегами. Если интересно, поприсутствуйте, послушайте. Для понимания положения вещей – не лишне.

– Вы так считаете?

– Убеждён. Нужно не только помнить – нужно не расставаться. Хранить эти связи, обновлять, питать смыслом. Одним нам тут никак не выдюжить. Может быть, мои послания вашему батюшке и есть те самые незримые нити, без которых – хаос и тьма. Вам это никогда в голову не приходило?

Принято у нас уповать на некие потусторонние силы, которыми наш порядок вещей и держится. А то, что у каждой из этих сил есть вполне конкретные имя и фамилия – знать не хотят. Так удобнее лабуду народу гнать – всё кивать не на кого. То бишь вроде есть на кого. Но кто это – уже и повыветрилось…

– Погоды нынче ветреные.

– Поэтому – внимательнее со сквозняками…

4.

– Маш, как ты думаешь, от мёртвых что-нибудь зависит?

– От них всё зависит, – промычала Маша и перевернулась на другой бок. Она была девушкой прямодушной, и потому ей верилось.

С Машей мы встретились в странной компании, стихийно сложившейся тихим майским вечерком на квартире у шапочного знакомца. Он всерьёз коллекционировал дореволюционные почтовые карточки с приторными дамочками и любил время от времени под рюмашку похвалиться своими приобретениями. Никто ни черта в этом не понимал, но хозяина не обижали – хмыкали со значением, подолгу крутили пожелтевшие картонки в руках, кивали удовлетворённо. Превосходные дагерротипы! Чем не повод?

Народ в тот вечер собрался незнакомый, но типажный. Вот бородач-физик, развесёлый рубаха-парень с бесконечными рассуждениями о боге во всё. Рядом – не менее щетинообильный художник, убеждённый в неизменной пагубности успеха. А за ним – напрочь лишённый головной растительности бизнесмен, увлечённый натуралистическими мемуарами о своей алкогольной юности…

Впрочем, между тостами и братаниями гости порой вспоминали о причине собрания и пускались в вежливые дискуссии о природе коллекционерства. Удивлялись, одобряли, чмокали языками. По мере опустошения стеклотары речи их становились всё горячее, твёрже, восторженней.

Гости находили филокартистов людьми несравненными, а хозяйское собрание ветхих картонок – самым впечатляющим. Победоносно расцветало ощущение целебности собирательства как образа жизни. Самого, может быть, безошибочного…

И вдруг благую атмосферу крепнущего единения, осознания истинного смысла и воздаяния должного легко отравила короткая сентенция, брошенная поперёк разговора.

– Никакая из этих фоток линялых и для сортира не годится – краями поранит.

Машин голос был низким, хрипловатым, спокойным. В повисшей тишине она поднялась из-за стола, кисло оглядела присутствующих, отправилась в прихожую. Потом вернулась, залпом допила свою стопку и шумно выдохнула:

– Ну, я пошла.

Трудно объяснить, почему я через минуту кинулся её догонять. Какой чёрт меня дёрнул? Может быть, воспалённая старкой душа откликнулась на правду? Или глупая выходка безыскусностью своей зацепила?

Я настиг её через квартал. Скандалистка шла быстро, руки в карманы, на оклики не оборачивалась. Пришлось приобнять с бережным укором.

– Ну, что ты, Маша?

– Козлы трескучие! – пробасила она.

– Чёрт с ними.

– Согласна.

Маша напоминала насупленного птенца-переростка, на всякий случай дыбящего пёрышки во все стороны. И когда я погладил её по голове, она встряхнулась по-птичьи, глянула остро и промолчала. Только ещё круче нахмурилась и втянула голову в плечи.

Бродили долго. Кружили по кривым переулкам, выходили на безлюдную набережную, поднимались по стёсанным лестницам. Я говорил, что каждая из паршивых открыток – всего лишь пароль, по которому самые не схожие друг с другом люди, глядишь, и сходятся. Что неважно, из каких времён в какие и с чьей подачи листок этот несчастный перелетел. И что там нарисовано – тоже без разницы. Фишка вовсе не в нём. В нём-то самом как раз ничего худого и нет… Маша слушала не перебивая и сосредоточенно вглядывалась в густеющую уличную темноту, где кучно светились раскалённые августовские листья.

– Пойдём лучше ко мне, – резонно резюмировала она на третьем часу моциона.

И мы пошли.

5.

– Иван Иванович хотел с вами поговорить, – сообщил милый знакомый голосок, – переключаю…

Могла бы поинтересоваться, а хочу ли я. Впрочем, любопытно, что это он вдруг…

– Здравствуйте, здравствуйте! Рад слышать. Не читали сегодняшнюю «Госгазету»? Зря. Газеты читать надо. Мнения изучать. И нынешних. И из наследия. Важная, надо сказать , составляющая. Весьма. Как правило это обстоятельство недооценивают. А мнение мёртвых – это не мёртвое мнение…

Так вот. В нынешнем номере – информация о мероприятии, которое всем нам небезыинтересно. Да-да, именно то собрание, которое планировалось… А вот скепсис ваш мне представляется неуместным. В самом деле… Мы ведь не то что должны – обречены выступать в объединённой шеренге. А как иначе? Если кто в лес, кто по дрова – таких дров наломаем – разве что поджигай. Это не прихоть и не вопрос чьего-то там честолюбия. Это необходимость – деваться-то некуда… Так что жду и очень рассчитываю на правильное понимание. Вы произвели на меня очень приятное впечатление…

6.

Маша никогда не симулировала оргазм. Разящая непосредственность была врожденной производной её дюжего тела. При этом она тяжело поворачивалась на бок и смотрела – мрачно и неподвижно – куда-то сквозь стену. На прикосновения – ёжилась и каменела. Воцарялось молчание, становилось страшно.

Нет, так бывало вовсе не каждый раз. Свирепая страсть жила в ней укромно, пробуждалась неспешно и сокрушительно. Являла себя в холодной плотоядной улыбке, крупной неукротимой дрожи, металлическом блеске отсутствующих глаз.

– Что ты, Маша? – глухо шептал я скороговоркой. Но Маша не отвечала…

Казалось, что она постоянно во что-то вслушивалась. Чутко, жадно, отрешённо. Ловила сигналы какого-то иного измерения и в первую голову следовала именно им.

– Дурачок ты, – басила Маша, подойдя к распахнутому в полночь окну, – ничего-то ты не видишь.

– А что там? – робко интересовался я, слепо вглядываясь в сплошное чёрное.

– А там ходят бесшумные ночные почтальоны с огромными-огромными сумками на старых ремнях. У каждого почтового ящика они долго и внимательно роются в своих огромных баулах, радуются как дети, отыскав нужную депешу, бережно опускают её в щёлку. И идут дальше – блаженно и умиротворённо. А когда не отыскивают ничего – но такого почти что и не случается – горятся сильно, словно потеряли хорошего-хорошего друга…

– А почему же они ходят только по ночам?

– А днём ни радоваться, ни печалиться некогда. Сам что ль не знаешь?

– Мне ли не знать…

7.

Дяди в зальчике собрались серьёзные. Здоровкались, по плечам друг дружку трепали нежно, похохатывали вполголоса. Шептались свойски, брови в ответ вздымали, кивали понимающе.

Потом все расселись, попритихли, насупились. Выступал человек с острыми тревожными прозырками. Говорил ровно, неброско, уверенно. О том, что это, конечно, радостно, когда есть сплочённые товарищи, которым небезразлично и которые готовы. Не было бы этого – не было бы вообще ничего. Но одним этим отрадным обстоятельством решения всех наших задач, конечно, достичь нельзя. Что имеется ввиду?

– Да вот лежал я тут днями под капельницей, – вдруг приоткрылся оратор и с улыбкой, выдержав интригующую паузу, успокаивающе продолжил, – просто плановая профилактика. Раз в год – нелишне. Так вот, у девчонок-медсестёр только и разговоров. Эта с этим три года живёт, та с тем – пять. А подружака Манькина и вообще хрен знает сколько… А что дальше? Все сходятся, что кобелям и так некисло. К чему народ-то растить? Одна боль головная… А между тем, кто сильней головной боли страшится, тот быстрей её и получает. Такую, что на всех мало не покажется…

Маша слушала с интересом и в знак одобрения пару раз ощутимо пхнула меня в бок крепким своим плечом.

– Но ждать, когда до обалдуев наших нечто дойдёт – некогда. Все, кто имеет головы на плечах – уже сегодня должны быть вместе. Иначе не сносить ни одной…

Впрочем, те и кому уже сложить её пришлось – тоже в стороне оставаться не должны. Вы понимаете, о чём я говорю? Им нужно найти подобающее и непоследнее место. Нельзя, чтоб строй разрывался. Это – хаос…

– Правильно мужик излагает, – выдохнула в ухо Маша.

– Да?..

8.

Человек что лампочка – лопается вдруг внутри – ни с того, вроде бы, ни с сего. Ежели давануть по обыкновению на рубильник. Тыщу раз не лопалось, а тут – шандарах и всё. Может, нажимай и ещё столько же – и ничего. А именно в этот денёк – рвануло…

Во вчерашней газете писали, что всё чаще клинит людишек на всякой туфте – эпидемия просто какая-то… Даром что ль климат меняется?

9.

Расставались мы глупо и аполитично. Она даже от стакашка кагора не отказалась. Хотя как раз собиралась на митинг, где за это по головке не гладят.

– Там прикольно. Там что-то, глядишь, может и вызреть. Там ведь всё в натуре и всерьёз. Мальчики такие упёртые. И не только из-за места себе жопу рвут. А по куражу.

Маша была грустна и решительна.

– Давай, что ли, ещё по одной?..

И коротко чмокнула меня на прощание в щёчку.

10.

С вечера спалось сносно. До двух где-то. А потом – как переклинило.

Пришлось тащиться на кухню, давиться каким-то мерзким снотворным. Включать-выключать телек, шататься из угла в угол. И снова через не хочу заворачиваться в потный пододеяльник.

И тут пошли они – поздние усталые письменосцы. Плохо выбритые, в штанах их из сэконд-хэнда, с неизменными сигаретиными в жёлтых зубах. Они были обстоятельны, неторопливы, дотошны. Щурились на слабом свету, перечитывали, сверяли каждую закорюку… И наконец плавно опускали конверты, с неким сожалением даже облегчая свои раздутые сумари. Им бы, болезным, поскорее отстреляться и на боковую! Ан, нет…

Не вычетов штрафных из зарплаты они боятся. Там деньги сиротские! Им важно, что порядок вещей не нарушился. Чтобы всё-всё доходило до того, кому послано. И тогда ржавое солнце завтра сызнова потянется по своим прежним следам.

11.

Я постепенно обуржуазился. То есть полюбил прикупить с утра в киоске свежие газетёнки, полистать их за чаепитием, поулыбаться, где понравится. Без этого действа уже и не по себе делалось – неспокойно, томительно, тускло. Глубоко прав был Иван Иванович!

Нужно с утра привести себя в гармонию с миром, приучить нервы к тому, что стряслось, настроиться на то, что стрясётся вскоре. Лучше делать это в позитиве и уединении. Так что утренний чай – самое время.

И когда я в очередной раз распахнул полосы над терпким дразнящим дымком, то был немало удивлён, увидев знакомое и значительное лицо в неожиданной чёрной рамке. Это было самоубийство.

Позже появлялись сообщения, что против него велось сразу несколько дел. По коррупции, по превышению должностных полномочий, ещё по чему-то… Но длилось это годами и вряд ли чем бы закончилось.

Писали и про личные моменты. У него, дескать, была вторая семья – а это не нравилось первой. Бог – судья этим борзописцам. И дело не в том, верил я им или нет – просто Иван Иванович был мне симпатичен. Не важны были всамделишные перипетии его погубленной жизни – приязненны были его напористая участливость – хоть и служебная, но всегдашняя, неизбывная подростковая щеголеватость, позднее зрачковое знание. Его было жаль…

И только через несколько дней, когда за ранней заправкой кофеином я снова наткнулся на броский заголовок-страшилку – понял, что нужно делать.

Накинул куртку, спортивным шагом долетел до ближайшего отделения связи, требовательно постучал в окошко.

– Да, на торжественном бланке.

«Уважаемый Иван Иванович, искренне поздравляю! Верю, что ваш новый статус не помешает деятельно участвовать в преобразованиях, которые столь важны, сколь и необратимы. Желаю вам прежней целеустремлённости и новых духовных свершений».

Что это был за праздник? Какой-то из новых. К стыду своему я по сю пору никак не запомню правильного его названия.

Девчушка в окне спросила адрес. Адрес его офиса я знал наизусть.

2010

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ

книга простодушия

Будете любоваться ими и помнить, что вы на это способны.

Из инструкции по запуску мыльных пузырей

1.

Сосед Игнатьев, мелкий старикашка, взволновался. Желвачки под блёклой кожицей так и заходили. Пальчики задрожали сильнее обыкновенного. Он даже на кухню потрусил водицы прихлебнуть: во рту пересохло. Глазки слезящиеся забегали, ноздри запарусили, волосёнки последние вздыбились. Забавным он становился, когда дёргался. А дёргался частенько. Неспокойная за ним жизнь угадывалась. Сосед Игнатьев не слишком про неё распространялся, намёки только бросал, жалуясь. Сетовал на всё подряд. На цены несусветные, на здоровье квёлое, на беспредел сплошной. Раньше, говорил, кровь пили не хуже нынешнего, а, как ни крути, веселее было. Пропесочат на партсобрании, поразговаривает по душам особист, пробежит внутри ветерок леденящий. А вечерком застроишься слегка с дружком, потолкуешь, репу почешешь. А ведь хорошая, всё-таки, у нас страна. Да, строгая. Но справедливая. А как иначе? Иначе разодрали бы в пух и прах к чёртовой матери. Ёжились, конечно. А гордость пёрла!..

Ну и так далее – вся старая песня. Но о былом не часто кручинился. Всё больше по пустякам ворчал. Почему в подъезде ремонт лет уж пятнадцать как не делали? Чем эти управдомы долбаные занимаются? Почему он один заморачиваться этим должен? Другие что, на луне живут? Неужели приятно ножками безразборными по щербатинам лестничным кондылять? Не надоело на кафель растресканный по площадкам любоваться? Ох, и людишки! Им – в глаза, а они: божья роса!

Сосед Игнатьев снова прилип к дверному глазку. Напружинился, замер. Со зрением – просто беда. Мало того, что подослеп. Тут уж ничего не поделаешь – возраст. Так ещё цвета плохо различать стал. Не то чтобы уж вовсе напрочь. Но с оттенками явно раздружился. Что бордовый, что коричневый – всё одно. Жить, конечно, можно. Да без прелести этакой куда сподручней…

Он уж и в районную поликлинику повадился. Чуть не каждый день – как на работу. По очередям промариновался на пятилетку вперёд. Но добрался-таки до окулиста. Тот выслушал его кисло, почитать табличку заставил – то справа, то слева позаслонял. Хмыкал всё, ёрзал на часы косился. Направлений на анализы разные кучу повыписывал. Сказал, результаты принесёшь, тогда и дно глазное посмотрим, и давление в очах слабосильных измерим. Ну, а там соображать, что к чему, будем.

Сосед Игнатьев и таскался по регистратурам да процедурным всяким битый месяц. Получил, наконец, все нужные бумажки и – к окулисту. А он на больничном… Игнатьев повременил чуток и через пару недель опять сунулся. На специализации. Растёт над собой. Им положено подучиваться время от времени. Дело святое. Что ж возмущаться? Игнатьев ожидал смирно, не роптал. Подумаешь, декада – другая. Зато потом по уму с хворью этой разобраться можно. Когда горячку порешь, ничего путного не вытанцовывается. Хоть Игнатьев и смолоду терпеньем не отличался, а соображение имел. К чему во вред себе суетиться?

Когда по игнатьевским прикидкам глазник должен был выйти, явился сосед в поликлинику со специальной, бережно надписанной «анализной» папкой, чинно стал в очередь к окошку. Перетёрли с бабкой-орденоноской неудельность правительства, происки олигархов, нищенство проклятое. Слово за слово – через полчаса очередь и подошла.

– К окулисту хотите? А он у нас больше не работает. Уволился. Не знаю. Говорят, где-то семейным устраивается. Им теперь деньжат подкинули, доктора наши туда и потянулись. Сколько ж можно за копейки очкариков обихаживать? Нет, нового пока не взяли. Ищут. Охотников не больно густо.

Сосед Игнатьев палкой своей едва по физиономии регистраторше не заехал. Как заорёт:

– Сколько можно над людьми издеваться?! Какого хрена вы тут сидите? Меня не колышет, кто уволился, а кто нет! Мне что, подыхать с вашими увольнениями? Я в облздрав пойду – вам там мозги по полной программе прочистят!

– Идите, куда хотите, – устало ответила регистраторша.

Игнатьев и пошёл. Был на приёме у хлыща какого-то, молодого при брюшке и галстуке импортном. Тот рассказал Игнатьеву о сложном положении в отечественной медицине. Кадров не хватает. Боремся, стараемся. Но без накладок не обходится. А меры обязательно примем. Это безобразие, конечно. Кого надо – накажем. Ваш вопрос, разумеется, решим. Если помощь требуется, она должна быть оказана. Оставьте адрес, телефон. Вскоре обязательно известим, где и у кого сможете проконсультироваться. Вы уж извините. Всё будет сделано.

Ну, сосед Игнатьев и наладился ждать. Сила воли, правда, уже поиссякла. Всего на три недели хватило. Потом сам позвонил. Сказали, на больничном. Хотел, было, Игнатьев пойти клюкой в уважаемом учреждении поразмахивать, заставить козлов бога побояться. Да тут газетёнка одна невзначай под руку попалась. Со статейкой. Про то, что дело завели про расхищение денежек местной медицины. По-своему, дескать, понимают чинуши нацпроекты. Как им не стыдно и так далее. И список фамилий. Хлыщ игнатьевский третьим там указан. Игнатьев так и осел. Понятное дело, где видел теперь хлыщ этот свои обещания… Расстроился Игнатьев, рюмку «Зверобою» тяпнул, проматерился. А потом подумал-подумал. Да пощло оно всё… Решил, доносит зенки свои квёлые такими, как богу угодно. Одно то, что они есть – уже подарок.

Ещё разок поднапряг сосед Игнатьев зреньице, да колера так и не разобрал. Но понял нутром, что она. Похолодало внутри, онемело малость. Отыскал Игнатьев в кондуите своём телефон отдела и шустро набрал номер.

– …приезжайте срочно. Да сколько можно вам объяснять?! Сами всё увидите. Я точно вам говорю. Да, и адрес точный. Жду.

« И почему я за всем должен смотреть, – бормотал он сам себе, повесив трубку, – то ремонт, то чёрт знает что…»

2.

Из недр зеркала на Наталью смотрела гладко причёсанная женщина с предательскими морщинками по углам глаз. Манкость и усталость смешивались в долгом взгляде на равных. Да нет, конечно, первая главенствовала. Нужно только пристальнее, внимательнее вглядеться. И сомнений никаких не останется. Фамильные огоньки в чёрных зрачках светятся ровно и уверенно, прищур дразнит цепко и безотказно, разлёт бровей высок и неизменен. Ну, что ты выдумываешь? Всё в порядке, ей богу!

Наталья вздохнула, раскрыла баночку с кремом и принялась яростно массировать подглазья подушечками пальцев. Нельзя выскальзывать из режима! Не дождётесь! И Наталья показала строгому зеркалу длинный и мускулистый язык.

У Натальи имелся свой фирменный рецепт косметического зелья. Ещё со времён художественного училища. Девки с другого факультета сочинили. С травками, сливками, ягодками. Столько там всего!.. Что интересно, штука эта кожу не только питала, но и подкрашивала. Щёки и лоб приобретали какой-то неизъяснимый оттенок. То ли бронзы, то ли мрамора. Этакая креолка! Мужики балдели!..

Наталья со щемящей гордостью вспоминала себя молодой. Поджарой, стремительной, хищной. К чему напрягаться, чтобы дразнить, очаровывать, сводить с ума? Всё крутится без бензина. Усилия излишни. Они только портят, мешают, коверкают. Нужно только оставаться собой – и всё сбывается. Классное времечко!

Главное теперь – не терять то ощущение. Если оно живо, кожа да кости так и норовят ему соответствовать. А ежели нет – увы… Нужно природность блюсти. Жиром почём зря не наливаться, но и не усыхать как печёное яблоко. Года прожитые на горб не взваливать, но и не молодиться как проклятая курям на смех. Не впадать по пустякам в трясучку, но и бревном заскорузлым не становиться. Поддерживать себя надо, а не подстёгивать. И всё будет получаться, как и получалось.

Наталья повернулась к зеркалу боком, оценила свой плоский живот и тургорные ягодицы, воинственно хмыкнула и экономно спрыснулась настоящими французскими духами (бешеные деньги!). Так. Ничего не забыла? А то голова чёрт-те чем забита. То одно из неё выскочит, то другое. Не уследишь…

Вот был случай. Ещё в те годы. Стряпали они с подружакой курсовые. Недели две корпели. Чуть не круглыми сутками. Всю зиму, понятное дело, не до того было. Сейшны разные, посиделки с творцами, неформальное общение. График напряжённый. Так что курсяк подзавис. Но ничего. В первый раз что ли?..

И вот двухнедельный аврал их, слава богу, закончился. Они катили в такси на защиту. Две аккуратные папки лежали рядом на сиденьи. Опаздывали (шеф снова отчитывать будет!), но щебетали беспечно и отвязно – дело сделано. Даже глазки таксисту строили. Чернявый такой, зараза… И рад, кобель, подыгрывать. Хотите, говорит, с трёх раз угадаю, как вас зовут. Без брехни, чисто по биополям. И что прикольно, сразу, собака, и угадал… Разгыгыкались, клуши, шары повыкатили. Как это, расскажи. Секрет, отвечает. Очень раскрывать жалко. Но если вечером увидимся, решусь…

Короче, явились они в актовый зал по-весёлому возбуждённые, просмеявшиеся. К шефу своему уверенно этак подкатывают. А тот щурится хитренько. Что ж, давайте, девоньки, полюбуемся на плоды трудов ваших бессонных… Хвать – а папочек-то и нет. Ну, конечно, в такси оставили, раззявы. Боже ты мой, что тут началось! Еле-еле шефа уломали защиту перенести. Всё верить не хотел. Один деятель уже забывал у извозчика папку пухлую. С романом. Он потом столько крови старшеклассникам попортил. Редкий отличник прочёл до середины. Какой? А вы не знаете? «Что делать». Ну, Некрасов, пропойная душа, хоть в лоскуты был. Простительно. А вы чем оправдаетесь?.. Небось, провертихвостили всю весну, а теперь эту басню мне и впаривайте…

Потом бегом таксиста искали, на пристёбывания его отвечали аккуратненько. Встречаться, ведь, пришлось. Коньяк клопоморный в кафе жрать. Сразу, ведь, не пошлёшь – на крючке. Вершины терпения, чудеса дипломатии… Даже поцелуи в щёчку пришлось вынести. Хорошо, что так… А всё отчего? Оттого, что голову подмораживать себе иногда нужно. Чуть крыша перегреется – и пиши пропало…

Наталья поглядела на часы. Пора. Конечно, ничего страшного, если опоздать, не произойдёт. Но к чему распускаться? Пунктуальность – признак формы. А кто не в форме, тот за бортом. То-то и оно.

Наталья по-девчачьи подмигнула своему отражению и выпорхнула за дверь.

3.

Офисную работу любить надо. Должно быть в характере что-то от домашнего животного – смышлёного, пушистого, с тонким нюхом. От этого тесного непростого мирка тащиться надо уметь. Несмотря ни на стены постылые, ни на камни подводные, ни на напряжёнку муторную. Талант вжиться во всё это нужен. А потом попривыкнешь, впитаешь, подзабудешь, что жизнь по-иному коротать можно. А когда о чём забываешь, оно и ни к чему. Охранительная такая реакция. Правильная. Зачем нам лишние дразнилки? Искушения, искушения… Ежели на них не клиниться, всё будет в порядке. Не то что тишь да гладь , без катастроф и запруд непреодолимых. Это ли не самое насущное?

Сергей офис свой недолюбливал. Хоть и трудился в нём уже несколько лет кряду. Не именно этот пластиком отделанный зальчик вызывал у Сергея лёгкую изжогу, а общий уклад глянцевого существования таких контор, скользкий механизм их равновесного бытования, наигранная унификация отношений. Претило это Сергею. И поделать с этим ничего он не мог.

Давным-давно когда, работал на одного богатенького старичка, с деньгами не дружил. А настроение было супер. Мотания по городу, тары-бары с коллекционерами, уславливания, переигрывания. Всё живо, щекочуще, остро… Ветер неизвестности царапал щёки. Мышечная радость какая-то играла. Вроде и не для себя старался, а азарт охотничий, жадность до жизни, предчувствия смутные так и влекли. Что там за поворотом? Какой сюрприз сюжета? Случаются ведь вещи невероятные…

А может, время невзначай переменилось. В цену прочность вошла, сытость, безуглость. На иное заглядываться страшновато стало – пропадёшь. Хлеб с маслом никто в рот не положит. Самому при кормушке быть надо. Хавай, до чего дотянешься. Хоть с того и стошнит порой, а выбирать не приходится. Хочешь небо коптить – умей переваривать.

Самые желанные для Сергея минуты – это вечерний выход из офиса, неторопливое усаживание за руль, врубание спокойной мелодии. Ровное шуршание вкрадчивого мотора, мирные сумерки в фонарных крапинах, пряное грудное тепло медленной сигареты. Наконец-то можно можно остаться наедине с собой, покайфовать от этого недолгого бункера с кожзамовской обивкой, подумать о чём-то дальнем и вряд ли возможном. А может, и вовсе ни о чём. Глядеть себе и глядеть в городской с подпалинами сумрак. Расплываться в нём, растворяться, исчезать. Может, лишь ради этого краткого праздника развоплощения и стоило переживать чсю дневную мутату, переругивания, обрыдлость. Что-то ведь должно даваться в награду?

Сергей с удовольствием притапливал аксельратор, улыбался нарастающей невесомости, глядел, как заоконные фонарная россыпь выстраивается в линии. Этакий вечерний полёт в неведомое. Что-то от молодости, что-то от власти над временем и пространством…

Вообще раньше он не был заядлым автомобилистом. Когда-то в порядке вещей было собраться после работы в каком-нибудь кильдиме, потрапаться от пуза и само это пузо пивом под завязку заполнить. Душно там было, дымно, по-братски. Шуточки, подначки, планы. Роскошь общения, как высокопарно говорили после третьей. Тоже праздник забвения. Ненастностей да гадостей, ведь, и тогда хватало. Это сейчас – хоть и творилось то недавно – кажется, что погожих дней больше случалось. Впрочем, может, так оно и было…

Потом всё выветрилось быстро, как сигаретный дым при открытой фрамуге. Судя по тому, что машина появилась, жить стало лучше. Но отнюдь – вопреки знаменитой цитате из сталинской поваренной книги – не веселей. И пришлось музычку прежних разговоров ловить в поздних автомобильных саунд-треках. Зато не занесёт, как раньше – тумблер крутанёшь и ты снова здесь. Вроде бы как сам себе хозяин. Вроде бы…

Нынче удалось смотаться чуть пораньше. Шеф на какую-то деловую встречу срулил. По крайней мере официальная версия была такой. Ну и перо ему… Конечно, позвонить может, проверить. Но в приёмной девулька находчивая… Сергей прекрасно знает, какие конфетки она предпочитает. Да шеф, как пить дать, и сам понимает, что его еженедельные планёрочные разглагольствования – не более, чем соблюдение правил хорошего тона. Номер свой отрабатывать нужно. Мужик-то он ведь сообразительный.

А в самом невинном сбегании – столько прелести. И мальчишество, и страшок лёгкий, и самоуважение, что посмел. Ну и пусть будет – и по голове, и даже ниже пояса. А по фигу. Остатки недужного авантюризма на донышке разумения ещё тлеют. И дай бог. Для чего-то да сгодятся…

Сергей катил быстро – времени было ещё в избытке. Он вообще любил ездить с чувством и с толком. Балдел не только от скорости. Ценил какую-то грацию движения. Характер мотора, покачивание подвесок, дрожание приборных стрелок. Он был вовсе не лихач, а раскушиватель процесса перемещения в пространстве. И разве можно назвать это хобби? Нет. Тут бери выше. Свойство крови. «Именно так», – улыбнулся про себя Сергей.

Он припарковался во дворе, как всегда сунул одному дворовому аксакалу десятку, чтоб присматривал, не торопясь вошёл в подъезд. Поднимаясь по лестнице, услышал лёгкий гомонок наверху. Поначалу и головы не поднял – что за важность. Но через пару этажей понял, что брожение это непонятное именно на его площадке. Он непроизвольно ускорил шаг и оказался перед своей дверью.

– Что здесь происходит?

4.

Сосед Игнатьев отвечал бойко и с удовольствием. Даже вопросы до конца не дослушивал. Суетился, причмокивал. Просекал важность момента.

– Да ослаб я зреньицем на старости лет. Но кое-что ещё примечаю… Крутился кто-нибудь на площадке? Да как сказать… Выглянул я невзначай в глазочек, а у двери напротив вроде кто-то стоит. Ко мне спиной. Ну, мне-то что? Я и отвалил. Минут через пятнадцать смотрю – вроде и нет никого. Может, мне и показалось. Значения-то не придаёшь… Не-нет. Это я так. Конечно, человек был. Женщина или мужчина? Не различил. Со спины они все одинаковые.

Игнатьев виновато поглядел на поскучневшие лица вопрошающих и поспешил поправиться.

– В пальто длинном. До пяток. Женщина, стало быть.

И испугавшись безоговорочного вывода, опасливо добавил:

– Хотя и мужики нынче такие носят…

Конфузливо оглядевшись, Игнатьев замолк.

– Да, не густо, – вяло отозвался здоровячок в штатском, – точнее говоря, – ничего вовсе.

– Нарочно придумывать не хочу, – оправдывался Игнатьев, – вам ведь это ни к чему.

– Ни ку чему, – задумчиво согласился здоровячок и безнадёжно посмотрел на Игнатьева. Повисла пауза. Здоровячок достал портсигар, закурил. Сопровождающие пригорюнились.

Горел тусклый свет, вяло клубился дымок, медленно плыла пыль.

– Неужели женщину от мужчины отличить нельзя? У женщины плечи – во, а бёдра – во! Сапожки, опять же… Вторичные половые признаки, понимаете? Не все же подряд нынче гермафродиты. Кто есть кто, понять завсегда можно. Ну как же вы так, уважаемый?

– Так ведь может и не было никого, – неожиданно перировал Игнатьев и насупился, – почём я знаю?

На укоры он обижался и в обиде своей упорствовал. Всё в сторону косился, платком носовым веки тёр. И теперь – отвернулся к лифту, засопел. Мужики озадаченно переглянулись. А здоровячок всердцах махнул рукой, сел на подоконник и обратился уже к ним:

– Какие мнения по дальнейшим действиям?

5.

Он представился с театральной галантностью: честно прижал подбородок к грудине, резко вскинул голову и, глядя прямо в глаза, торжественно произнёс имя и фамилию. Ничего выдающегося в этом не было. На знакомство нет-нет да и набивались. Не все подряд, конечно. Наталья была из тех, что слегка отпугивали. Как поглядит широко раскрытыми глазищами пристально, как обдаст холодом острым, как затеет паузу мхатовскую… Так мужичок и подёргиваться начинает, лицом перебарщивать, пыжиться. Делает ещё пару вялых заходов для порядка, да и отваливает с миром. У неё само собой это получилось, без умысла. Рефлекс такой.

Но на этот раз осечка вышла. Взгляд её был дымным, медленным, затягивающим. Чёрт его знает, почему. Но уж никак не из-за достоинств соискателя внимания… Просто сбой системы.

И вот они уже идут краем водохранилища. Он что-то рассказывает, стараясь рассмешить. Она сдержанно улыбается, поглядывает пытливо. Вокруг – тихо-тихо. Раннее лето, начальный вечер. Зеленоватая вода мирно поблёскивает, речные чайки нежатся на косом солнце. Набережная совершенно пуста – всё как вымерло. И ,может быть, оттого расхожие историйки так выпуклы и забавны. А главное – голос. Грудной, насыщенный ровный. Сотканный точно, без чрезмерностей. Ни на что не претендующий, не напрягающий уши. А заражающий, властный, обволакивающий. Казалось, что он живёт независимо от своего обладателя. И совпадение их во времени и пространстве – не более, чем счастливая случайность.

Для Натальи вне голоса человека не существовало. Сколько раз перед ней возникали представители мужской части человечества, явно способные вызвать благосклонность противоположного пола. Однако стоило им открыть рот, и всё менялось. И дело было не том, что они говорили. А в том, какие звуки вырывались из глоток этих лощёных субъектов. Отрывистые, неожиданно высокие, надтреснутые… Да мало ли что могло подстерегать собеседницу! И вдруг оказывалось, что невинная особенность голосовых связок перевешивает всё остальное. Будто что-то первостепенно важное было закодировано в этих царапающих обертонах.

Но на сей раз совпало – тембр оказался именно таким…

Вечерушка и вправду была идиотской. Если б он не предложил, Наталья и так улизнула. Художсамодельные обязалки под умильные взгляды подержанных профкомовцев неотвратимо будили тошноту. Студиозусы откровенно позёвывали в ожидании танцулек, но худо отрепетированная бодяга всё тянулась и тянулась. Все понимали, что без вступительной тягомотины никак нельзя – ни одна собака бы не разрешила. Но слишком уж этой мутатой увлеклись, явно перестарались. Верноголовые ребята, административная косточка…

Он смешно передразнивал желторотых первокурсников, которые в залежалых, не по росту костюмах старательно и неуклюже пытались топотать нечто народно-украинское. Артист в нём жил явно. Выходило не просто похоже, а прямо-таки уничтожающе. В порошок стирал. Приседал, подпрыгивал, вразнобой поводил предплечьями. Строил растерянные рожицы, озирался нелепо. Замирал вдруг, дрожал мелкой дрожью. И следом рассыпался детским смехом, от души потешаясь над своими недотёпистыми персонажами.

Ровное светлое тепло мягко садилось на плечи. Сумерки не торопились густеть. Тишина была почти осязаемой.

– Робко месяц смотрит в очи,

Убеждён, что день не минул,

Но далёко в область ночи

День в объятия раскинул, -

игриво поглядев ввысь, продекламировал он, – нынче этого сочинителя не читают.

– Ну, отчего же? Я, к примеру, порой не прочь полистать на ночь этого рачительного помещика. Лёгкие, знаете ли, сновидения навевает.

– Да неужели? И в самом деле невесомые?

– Как вон тот летающий-тающий объект,– задрала голову Наталья, – точь-в-точь.

Поодаль высоко в небе плыл едва различимый шар. Он был прозрачным. Koнтуры угадывались лишь по плавному движению выпуклых боковых бликов. Он парил на такой высоте, что зрение с трудом дотягивалось до этого непонятного предмета.

– Вот это метафора! Вы меня просто обезоружили.

– Ерунда какая! Советско-окуджавское «А шарик летит…». Не более того. Тоже, небось, откуда-нибудь содрано.

– Не любите комплиментов?

– Люблю расставлять все точки над «ё», как говаривал один мой забубённый знакомый…

– Вы такая педантичная девушка…

– Бросьте, юноша. Не паясничайте…

Вечер подступал нерешительно, речная рябь укрывалась сизоватой дымкой. Редкие облака тяжелели. Даль размывалась.

– Не пора ли нам закругляться? – осведомилась Наталья.

– Да вы что! Вы совершенно не умеете гулять. Впрочем, не только вы. У нас напрочь отсутствует культ прогулки. Не в крови это у нынешнего человека, чтобы выйти вот так, без церемоний, не по делу какому али топором за пазухой. Оглядетьcя, не суетясь. Посмаковать закат. Да вы посмотрите, как чудно смеркается! А знаете, откуда это пошло? От Вергилия. Слышали о таком римском поэте? Это он первый выбрался из дому просто так, ни для чего. Прошёлся по клонам тамошним, прибалдел от зелени чересчурной, нежился на солнышке цепком. За жизнь поразмышлял, о вечном вспомнил, сварганил, не напрягаясь, строк несколько. Да и воротился, благостный, дальней дорогой в родные пенаты. Умиротворённый, тихий такой. Другой совсем. А раньше никому такое и в голову не приходило. А всё так просто…

– Поверю вам на слово.

– И правильно. Всё равно ведь не проверите. Ни в каком ЗАГСе не зарегистрировано.

– Вы ревнитель ЗАГСов?

– Отношусь индифферентно. Но чту достоверные сведения.

– И что же вы имеете сообщить достоверного ещё?

– Ну, например, собственное имя. За пару часов однократное упоминание его всуе при знакомстве выветривается как бокал сухого. Вы вот, вижу, вполне созрели позабыть. А нужно, чтобы запало… Остановись и закрой глаза!

Наталья вздрогнула от перехода на ты, но повиновалась.

– Сергей, – густо прозвучало из темноты.

Она и вправду уже едва помнила.

6.

Ближе к окончанию учёба стала Сергея откровенно доставать. Специальность явно не шла. Работы его безжалостно браковались. И по большому счёту того заслуживали. Творил он из-под палки, находил предлоги отложить всё, что только можно на потом. Чуть ли не за волосы подтаскивал себя к неоконченному, осоловело взирал на полуфабрикат, сплёвывал и засовывал его куда подальше. То, что всё же вымучивалось, ввергало автора в беспросветное уныние.

Его живо интересовало, влекло, захватывало всё, связанное со специальностью. Он вовсе не от безделья шатался по мастерским и выставкам, копался в манерах письма, копался в бог весть где добытых альбомах. Но своего качества в этом затягивающем пространстве наверняка определить не мог. Натужные попытки создать свою собственную реальность фатально оканчивались ничем. И Сергей стал исподволь к этому привыкать. Как ни странно, такое положение вещей нисколько не отвращало его от предмета занятий, а подталкивало на поиски других возможностей. Многие, ведь, находят способы по-иному кантоваться в сферах, давно для себя обозначенных, излюбленных и органичных. И смена ролей при этом – штука гораздо менее болезненная, чем представляется поначалу. Вовремя уходящие от не присущей им роли – люди по-настоящему живые и неподдельно счастливые. Они открывают в себе свойства, о которых и не подозревали в прежней своей ипостаси. Дают им окрепнуть и расцвести, позволяют завладеть собой безраздельно и становятся оттого вовсе иными. Чем не путь обновления? Разумеется, новое новому рознь. Но когда сегодняшнее проедает печёнку, ей-богу, есть смысл рискнуть.

Волею случая познакомился Сергей с остроносым гологоловым старичком в жилетке и при печатке на левом безымянном. Вёл он себя вкрадчиво, но повелительно. Глядел остро и нескучно. Дробно постукивал сухонькими пальчиками по столу и ораторствовал.

– Вам это, молодой человек, будет полезно. Очень саморазвитию способствует. Оно при этом без каких-то дополнительных усилий проистекает. Вам с такими людьми доведётся встречаться! С веоьма неординарными личностями. Общение – вещь незаменимая. И к сожалению, летучая… Это вы потом поймёте. Да и деньги вполне эквивалентны требуемым трудам. Даже более чем. Приятное с полезным. А? Соглашайтесь! Не прогадаете.

А почему, собственно, и нет? И Сергей долго себя уговаривать не заставил…

Те, к кому Сергей являлся по заданию, угощали его чаем. Справивали о занятиях, о планах, о вкусах. Вздыхали о собственной безвозвратной молодости. Вворачивали анекдотцы, случаи всяческие прикольные. Сами же хохотали, Сергея по плечу хлопали. Подливали ещё заварки, рассуждали о тенденциях. Курили без спешки, задумчиво улыбались. И уж потом переходили к делу. Люди были воспитанные.

Конечно, случались исключения. Куда ж без них! Один из завсегдатаев этой тусы прямо с порога начинал орать, что это грабёж, что на такие условия больше никогда не согласится, что это в последний раз. Он горячо выкидывал перед собой ладонь, наводнял прихожую гнилостным зубным духом, заходился яростными приступами астматического кашля. Потом стихал постепенно, тащился в комнату, молча подписывал бумаги. С нервами у этой публики ладилось не всегда.

Попадались и авторы-профессионалы. Весьма порой известные. Давно бывшие на слуху. Разговаривать с ними живьём Сергею было даже и не по себе. Он не вполне понимал, как с ними себя вести. Поэтому больше помалкивал, слушал, поддакивал… Но в основном это было общество перекупщиков, оценщиков, собирателей. Их естественным и постоянным состоянием были переговоры, согласования, улаживания. Они торговались, выстраивали комбинации, заключали союзы. Друг друга хвалили, друг про друга сплетничали, обещали друг другу золотые горы. Круг свой оберегали ревниво, зорко, цепко. Новые лица вызывали у них раздражение и досаду. А огорчать друг друга имели право только они сами.

Роль Сергея определить одним словом не получалось. Он был отчасти и курьером, и полномочным представителем, и инкассатором. Ставил в известность, напоминал, предлагал. Доставлял по адресу, разубеждал, расплачивался. Рабочий день был не нормирован, требования чётко не очерчены. Нужны были силы, желание и интерес. А на дефицит добра этого Сергей пожаловаться не мог.

Правды ради нужно сказать, что старичок оказался прижимистым, крохобористым, цепкопалым. С денежными знаками расставался трудно, скрепя сердце. От получки сергеевой то и дело норовил толику добрую отщипнуть. Но Сергей не роптал. Бог старпёру судья. До гробовой же доски впахивать на него никто не собирался. Так, пока в кайф. К тому же наколки, судя по всему, входили в правила игры. И справедливости в них искать – что иголку в стогу. А играть можно по любым. Главное, чтоб они были.

7.

– Что здесь происходит? – переспросил один из мужчин, – вот и мы пытаемся ответить на этот вопрос. Может быть, вы нам поможете? Вы, как я понимаю, хозяин квартиры?

– По-моему, по-хозяйски ведёте себя именно вы, – напористо возмутился Сергей.

– Мы ведём себя так, как предусмотрено нашими должностными обязанностями, – резонно возразил собеседник и показал раскрытое удостоверение, – скажите спасибо, что соседи у вас бдительны и неравнодушны.

Сергей, поморщившись, оглянулся на Игнатьева. Тот сердито съёжился и веско промолчал.

– Но они, понятное дело, не во всём могут помочь, – продолжил мужчина, поймав взгляд Сергея, – ваши показания – прежде всего.

– А почему же мне не сообщили? А если бы я не приехал? А если бы меня вообще в городе не было?

– Соседи ни рабочего, ни мобильного телефонов ваших не знают. Но их номера вот-вот должны нам доложить. Так что, разумеется, вас непременно бы разыскали. И очень оперативно. Но теперь вы избавили нас от такой необходимости.

– Утешили…– протянул Сергей, оглядывая стоящих в дверном проёме незнакомцев, чем-то неистребимо похожих на собеседника. За ними виднелось невеликое холостяцкое жилище.

– Может, всё-таки потрудитесь объясниться? – снова потребовал Сергей, – человек приходит с работы и застаёт чёрт знает что. Проходной двор, разгром полнейший… У меня просто слов нет.

– Как раз слова вам сейчас и понадобятся. Для ответов на наши вопросы. Без необходимой информации всяческие объяснения – не более чем фантазии. Согласны?

Сергей обречённо вздохнул и красноречиво покачал головой. Что, дескать, творится?! Описал круг по лестничной клетке, едва не задев плечом соседа Игнатьева, нервно глянул на часы и вернулся на исходную позицию. Смотрел, как нежданные визитёры деловито раскладывали на кухонном столе какие-то бумаги, вдыхал яростный запах дешёвых сигарет и сомнительного мужского парфюма. Происходящее казалось Сергею каким-то дурацким фарсом, бессмысленной и нелепой игрой в реальность. Он не чувствовал ни удивления, ни страха. Им владело негодование. По какому такому праву в его жизнь вторгаются бесцеремонно, распахивают её настежь без спроса, орудуют по своему разумению? Чем он обязан всем этим негаданным персонажам?

– Можно ли мне войти в собственную квартиру? – вежливо поинтересовался Сергей.

– Да. Проходите на кухню. Там и поговорим.

Сергей переступил через лужу и вошёл.

8.

Сергей заметил её сразу. Какой-то неожиданно затягивающий насмешливый взгляд, интригующая агрессивность. Чёрная гладкая причёска, вызывающе строгое платьице, лёгкий невинный макияж. Словом, заискрило. Сергей вяло предполагал подцепить кого-нибудь на вечере. Необязательно. Так, по ситуации. Для несерьёза. А тут прямо ток пошёл. Сергей даже опешил слегка…

Даже размышлять стал, как подкатиться. Обычно сперва шёл буром, а там – по раскладу. А тут замешкался, прикидывать принялся… Быстро, правда, сгруппировался и решил петушком этаким подойти. Тут и шутка тебе, и достоинство. И в случае чего всегда обратный ход можно дать, лицо сохранив – дело-то шутейное…

Сергей улучил момент, когда подружки отвалили, подкрался сбоку и со старинной деланной чопорностью, вытянувшись во фрунт, произнёс:

– Честь имею!

Ничего лучшего в голову не пришло. Но спохватился, пригасил опереточность и по возможности веско выговорил, как его зовут. При этом собой остался вполне доволен. Однако так и не понял, произвело ли представление должный эффект. Никакой видимой реакции не последовало. Впрочем, главное – отторжения тоже. Нутром почувствовал. Хороший знак. Нужно действовать.

– Вам интереcно? – провокационно попробовал он.

– А вам? – великодушно откликнулась она.

– Чрезвычайно. Так свежо, парадоксально, неожиданно. Высокий класс, филигранная работа. Совершенно новые творческие подходы, заметили?

– Разумеется. Что у меня глаз нет?

Сергей приободрился, расправил крылья. Поймал перспективу.

– И всё же, на мой взгляд, несколько не хватает лирической дерзости. Что-то смущает. Не эпатирует публику должным образом. Где безумие страстей, фонтан фантазий, разгул фатума? Где жертвенная безоглядность, где неуёмная жажда катарcиcа? Умоляю вас, объясните мне, где.

– Я не хочу оставаться глухой к вашим мольбам, но помочь ничем не могу. Всматривайтесь, всматривайтесь. Возможно, вы что-то для себя и откроете. Прозреете такие глубины, о которых и не подозревали.

– Вашими бы устами да мёд пить…

– Как органично мы перешли к реверансам. Это вселяет надежду. Разу разглядел в вас девушку, которая может дарить надежду.

– Ну вот, видите. Значит, вы ещё способны к открытиям. Так что взирайте на сцену да обрящите.

– Теперь для меня это сложно. Гораздо приятнее смотреть на вас. Вдохновляет.

– Излишняя комплиментарность – вещь скользкая. Бог знает, куда соскользнуть рискуете.

– Кто не рискует… Впрочем, я совершенно искренен. Вы любите иcкренность?

– Кто же её не любит?

– В таком случае абсолютно искренне и, между прочим, совершенно серьёзно предлагаю вам самым решительным образом прервать процесс созерцания творческих достижений учащихся. Может пагубно отразиться на пищеварении.

– Вы так считаете? В чём же суть вашего предложения?

– Так как прекратить сие действо по понятным причинам не представляется возможным, остаётся лишь одно – избавить гоcпод актёров от нашего общества.

– Нашего?

– Ну, да. Вашего и моего.

– Вы решительный молодой человек, как я погляжу.

– И вы это одобряете?

Она неопределённо пожала плечами и встала. Не спеша, чуть приподняв подбородок, направилась к выходу. У дверей обернулась, окинула покойным взглядом зал и вышла. Сергей энергично последовал за ней.

«Во что бы то ни стало снегурочность барышни необходимо растопить, – внушал себе Сергей, – и поскорее. Какое самое быстродействующее средство? Хи-хи да ха-ха. Вне всякого сомнения. Ну так поспешай, тормоз!»

Благо, маршрут моциона долго выбирать нужды не было. Училище стояло почти на берегу здешнего рукотворного моря, и сам бог велел прошвырнуться вдоль набережной. По склонам громоздились дощатые развалюхи, кочковатые уличные мостовые выкатывались из зарослей к самому парапету. В прибрежных кустах привычно дремали костлявые бродячие псы. Всё вокруг притихло, подёрнулось дрёмой. Нужно было срочно разрушить это сонное царство. Иначе пропитаешься его флюидами, размякнешь, замешкаешься – и всё пропало.

Чего начать? Что их связывало? Разве только дурацкий концерт. А что? И то – зацепка… И Сергей превратился в обезьяну. Он принялся копировать молокососов-выступальщиков, топорно потешавших публику. Знал за собой дар лицедейства, чертяка. Ну и врубил зажигание. И давай кривляться, извиваться, пыжиться по полной программе. С куражом, кайфом, прямо-таки себе на удивление. Детская мечта об актёрстве выразительно проступала в каждой ужимке. Вдохновение, ведь, не приходит. Оно даётся изначально и ждёт своего часа. У иных ни в жизнь не дожидается. А другим фортит время от времени. Сергей бога не гневил и считал себя в этом плане везунчиком. Конечно, случалось, что внутри и не просыпалось ничто. Как себя не заводи. Но тогда вдруг извне откуда-то накрывало. Будто кто-то посылал этакий мессадж. Ей-богу… Сергей внятно объяснить не умел. Но ловил вибрации безошибочно. Страховали его неизвестно откуда и почему. Сергей знал это почти наверняка.

Он оседлал волну, раскочегарился. Даже Фета для пущей важности процитировал. Одно четверостишие. Больше не помнил. Хорошо, что продолжить не попросила. Конфузы тут совершенно ни к чему. Слава богу, слева по курсу возник вдруг некий НЛО. Этакий раздутый до невероятных размеров презерватив. Того и гляди, лопнет вдребезги. Аж зажмуриться захотелось. Чёрт его знает, что это было. Только новая знакомая напряглась слегка, возвращаться заторопилась. И к чему тогда их совместное дефиле? Глупости пресекать нужно. Глаза б на этих жеманниц деланных не смотрели! Кстати, о глазах…

– Остановись и закрой глаза! – неожиданно для себя самого скомандовал Сергей.

И когда спутница послушно смежила веки, врастяжку, как заклинание произнёс собственное имя. Голос звучал низко, властно, пугающе. «То, что надо, – мелькнуло у Сергея, – осядет как следует. Ох, стервец!..»

Потом наступила тишина, но глаз девушка не открывала. Повисла оглушительная неуклюжая пауза. Четвертьминутная, но бесконечно долгая… Сергей косолапо, сбоку обнял новую знакомую, притянул к себе и пружинисто поцеловал. При этом тоже закрыв почему-то глаза. Он тупо осязал напряжённую неподвижную спину и ни о чём не думал. Так лучше…

А потом, когда свет ударил по зрачкам, первое, что увидел, был прозрачный странный шар. Бесцветный, с почти невидимыми стенками он плыл уже почти прямо над ними. Но от этого понятнее не становился. Они , не сговариваясь, задрали головы, потом легко глянули друг на друга и рассмеялись.

9.

Наталья училась на искусствоведа. Она, сколько себя помнила, именно этим и хотела заниматься. В детском саду ещё цветочки да рожицы без особой охоты малевала. Только потому что воспитательница заставляла. А так мёдом не корми дай поглазеть, что другие карапузы на листах своих нацарапали. Прикинуть, у кого симпатичнее. Да и объявить всей группе. Ох, и галдёж тогда поднимался! Первенство никто уступать не желал. Все визжали, что у них лучше, пихались, плевались друг в друга. Наталью дурой обзывали. Кино и немцы!

Да и потом, чтоб карандашик или кисточку в руку взять, и не помышляла даже. А рассматривать картины любила. В музеи как на работу шастала. Зимой на каникулы в Питер моталась. С утра до ночи по выставкам лазала. Даже несколько дней от третьей четверти прихватывала. Классная тогда заводилась не на шутку, родителям по телефону всякие прелести выкрикивала. Тётка была ещё та – на учёбу забивать не позволяла. Старой закалки кадр.

Это подружки натальины по факультету – с горя, можно сказать, на него попали. В живописцы да ваятели метили. Да на творческом конкурсе обломались. Ну и давай документы бегом перекладывать. Куда народу поменьше. Хорошо, можно было. Что время-то терять? Кто его знает, как оно через год сложится? Да и мечта – штука скоропортящаяся: коли ведь не сбывается, вянет стремительно.

Что же до Натальи, она оказалась на факультете в родной стихии. В книги с головой зарывалась, педагогов выспрашиваниями донимала, спорила о всякой всячине взахлёб. Она вовсе не была образцово-показательной студенткой. Ничего от паиньки-отличницы в ней не было. Нрав проступал исправно: делала, что желала. И на вечерушки студиозуские с удовольствием закатывалась, и прогуливала с подружками за здорово живёшь, и с препами по-чёрному ссорилась. Коготки нет-нет да и выпускала.

И с мужиками не церемонилась. Как шуры-муры всякие надоедать начинали, обрывала резко. От ворот поворот давала в два счёта. К чему кота-то за хвост тянуть? Чем дальше тянется, тем больше накручивается. Ненужного уже, лишнего, муторного. И по рукам-ногам связывает, и душу травит. Лучше один раз больно, чем потом всю дорогу тяжко.

Даже когда замуж вплотную уж собралась, чуть было не прекратила она всю эту процедуру. Больно суетливым, прижимистым показался ей суженый в заботах предпраздничных. С постной меркантильностью до всего касался. Пересчитывал всё тщательно, сравнивал, выгадывал. Таким хватом глянулся, что оторопь взяла. Вроде парень как парень был. А тут такое, оказывается…

Наталья и высказала ему по полной программе. Она это умела. Жених надулся как хомяк, обиделся. Наталья тогда поймала себя на мысли, что он и в самом деле на хомяка похож. Щекастенький, со здоровым румянцем. Лезет же в голову чушь всякая не ко времени!

А он между тем и в вовсе в каприз обвалялся, звонить перестал. Ну и скатертью дорога! Наталья не то чтоб расстроилась, а так – заскучала. Хоть уж и на последнем курсе была, соображала что почём, а потащилась-таки на молокососный вечер дебильный. Чтобы время занять да развеяться. Что кукситься да сомненьями себя изводить?

Тут и Сергей возник как новый пятиалтынный. Попал, стервец, в настроение. А может, настроение такое было, что как ни ткни – всё равно попадёшь… Нет, скорее другое. Завёл-таки Наталью женишок малохольный. Вот пружинка и сработала. Тем более Сергей полной противоположностью натальиному любезному предстал. Внешне, по крайней мере. Лёгкий, костистый, щеголеватый. С ленцой напускной в глазах.

И в разговоре Сергей был не промах. Элегантно по ходу дела ориентировался. Выслушивал с мудрой улыбочкой, парировал с лёту. Не грузил, не занудствовал. Потрепаться – одно удовольствие. Были, конечно, свои задрыги. Любил между делом порассуждать на отвлечённые темы. Да разве это грешно?

– Так странно, – говорил, – всё устроено. Дружим вот, раздруживаемся, новые шашни затеваем. Думаем, что сами и лепим дружбы эти, расставания, треволнения. А время идёт себе да идёт. И весь народ, друживший да разбегавшийся, выбывает в никуда потихоньку. Глядь, уж из прежних и нет никого. Ау!.. А дружбы и вся последующая пурга остаются. Только лица другие. А так всё то же самое. Будто нечто берёт нас в оборот, закручивает, заверчивает, а потом и выкидывает оттуда. Получается, вихрь этот отдельно живёт. И не мы его сами себе устраиваем. Мы лишь под руку ему попадаемся.

Бывает иного прямо на части и разрывает. Так он и существует словно в иных измерениях. Тут одна жизнь идёт, там – другая, где-то – третья. И кто тому причиной? Да просто погода такая у нас всю дорогу бурная. И склеены мы не особо надёжно. До первых взрослых раздраев только. А там – вразнос…

Ходоком Сергей был знатным. Не в привычном – в прямом смысле. По улицам шататься обожал, витийствовать на прогулках. Говорил, настроение от ходьбы улучшается, мысль лучше работает. Эндорфины и энкефалины вырабатываются. Вещества такие кайфотворные, отчего люди улыбаются блаженно, словно их мороженным почуют. Сергей и Наталью принялся на свои променады вытаскивать, прелесть их разъяснял прилежно. Она как-то с трудом на этот счёт вразумлялась. Но не отказывалась.