Читать книгу Есения - Сергей Владимирович Доровских, Сергей Доровских - Страница 1

Глава первая
«Мы так ждали вас, господин!»

В трактире зазвенел колокольчик. Он висел здесь неподвижно добрых две-три сотни лет, и потому в серебряном голосе прозвучал испуг. Дверь скрипнула, и распахнулась настежь. Ворвался холод, прошёлся, прощупал всё ледяными ладонями от пола до потолка.

Собственник заведения – с чёрной бородой и похожими на угли глазами горбач, стоял за стойкой у огромного медного самовара, с поскрипыванием протирал полотенцем и без того блестящие блюдца. Когда внезапно ворвалась стужа, бутылки на полках звякнули, а свечи цвета слоновьей кости, мигнув, всё же не погасли, а продолжили мертвенно освещать пустынный общий зал.

На пороге показался путник, на широких плечах и меховой подкладке иноземного кафтана сверкали в лунном свете крупинки снега. Он будто бы шагнул из петровских времён в Россию века девятнадцатого, где уже знали шум паровоза, стук телеграфа, чирканье спички и другие звуки новой эпохи. Незнакомец словно вырос из небытия, преодолев время и пространство:

– Добро пожаловать, великий герцог! Мы так ждали вас, господин! – трактирщик спешно поставил блюдце на поднос, засеменил, перекатываясь на коротких ногах, к двери, и с почтением раскланиваясь, прикрыл её. Стон вьюги, казалось, немного утих. – Все эти годы мы жили одним только ожиданием!

– Как видишь, я вернулся, Гвилум, – путник спокойно осмотрелся. Горбун лишь на миг посмел заглянуть снизу вверх в нечеловеческие, чёрные, с оранжевым ободком на зрачках глаза. От путника шёл приторно-сладкий запах гари, будто от тления сырых осенних костров, но трактирщик вдохнул его с блаженством, так что заурчало в увесистом брюхе:

– О, это знакомое эхо далёких пожарищ! – произнёс он.

– Посетителей нет? – спросил гость.

– Разумеется, великий герцог! Мы ждали! Со мной, как и следует по вашему указанию, только мальчик-половой, но я велел ему отдыхать. Он так ждал встречи с вами, но сон сморил его. Бедняга сутки напролёт протирал полы, комнаты, чтобы ни одной пылинки, ваше....

Гость недоверчиво осмотрел помещение, опустил горящие глаза:

– Что ж, не буди мальчика, пусть отдыхает… до времени. А время пока есть. И, раз никого нет, не страдай, стань самим собой!

Трактирщик засиял, из него посыпались искры, кожа на лице натянулась, сделавшись тёмно-восковой, будто у покойника. Острая физиономия мялась, как глина, всё более обретая птичьи черты, кривая улыбка перелилась в истошную гримасу. Горбуна затрясло, огромное нутро забурлило, как самовар.

С улицы налетел ветер. Дубовая дверь сама собой вновь ударилась с размаху, едва не слетев с петель, колокольчик сорвался и покатился со ступеней, звякнул, словно прощаясь, и утонул в сугробе.

В трактир надуло снега, и тёмно-красные сапоги гостя утонули в белом сыпучем ковре. В трубе послышался вой – домовой с шумом убегал от надвигающейся бури, едва слышались его сдавленные стоны и проклятия. Трактирщик упал к сапогам, целуя и размазывая слюни, кричал бессвязно. Его длинный нос обуглился, горбатое круглое тело затянуло дымом, и через миг перед гостем поднялся косматый чёрный ворон. Помахав крыльями, зашевелил клювом:

– Благодарю вас, великий герцог! Все эти столетия только и ждал вашего разрешения стать самим собой! Какие будут ваши дальнейшие ррраспоряжения, господин? – голос зазвенел по-вороньи высоко и противно. Впрочем, гость улыбнулся, и пошёл к самовару, постукивая тростью по надраенному до блеска полу.

– Старый Гвилум, я знал, что ты верен, и ждёшь меня, – сказал он. – Как и обещал, я пришёл, чтобы нам, как встарь, снова отправиться в путь, и нести добро людям.

– Конечно-конечно, много добра! – прокаркал трактирщик. – Не угодно ли, ваша честь, чаю, сбитня, или…

– Да, или, – гость выдохнул, поморщившись. – Принеси осиновой настойки. Мне нужно настроиться, принять лекарство.

– Да, господин, но, бррр, – раскаркался ворон. – Но вы будете болеть!

– Не более чем обычно, Гвилум. Но я стану неуязвим… Почти, – путник замолчал, думая о чём-то.

Ворон засеменил, тяжело дыша. Слышалось, как он шумно передвигает столы, бочки и другую утварь в подсобке. Он долго тыкался клювом, пытаясь зацепить кольцо и поднять крышку погреба.

– Ух вы, неверные! – раздался приглушённый возглас Гвилума из погреба. Шум, биение посуды, возня длились долго, а затем из подпола выпрыгнули кошки. Они вбежали по-человечески, прыгая на одних задних лапах, и, замерев на миг, смотрели на гостя с волнением и страхом. Шерсть вздыбилась и стояла, будто иголки. Заметив на себе спокойный и недобный взгляд путника, они опустились на четыре лапы и с визгом бросились к выходу. Лишь только промелькнули пушистые хвосты, дверь захлопнулась, и засов задвинулся сам собой.

– Туда и дорога, – прошептал тот, кого ворон именовал великим герцогом. Он понимал, что с его приходом домовой и его помощники – кошки-коловёртыши, в страхе навсегда покинули эти холодные стены. Лишь тот, кто снова пришёл из Мира Теней, и его слуги, могут жить теперь здесь. Трактир с бегством духов жилья совершенно потемнел, свечи лишь на миг вздрогнули, и опять продолжили гореть бледными огоньками.

– Несу-несу, господин! – ворон сучил лапами, стуча когтями по полу, и тащил, обняв крыльями, бутыль с мутной жидкостью. Поставил её рядом с самоваром, нагнулся, достав серебряную чашу-череп. – Разрешите, я отойду, воротит от одного вида вражьего зелья…

– Ничего, это простительно, а врага надо принять и победить, – путник взял чашу и налил. – Всё в мире устроено так. Нужно принимать яд, чтобы обрести силу.

– Да-да, вы как всегда правы, ваша честь, – ответил Гвилум. Он сжал крыльями клюв, чтобы не дышать.

Лишь только странник коснулся губами краешка, у черепа-чаши зажглись алыми огоньками глаза. Он выпил до дна – спокойно и безучастно, Гвилум восторженно смотрел, как ходит вверх-вниз большой кадык:

– Гвилум, – выдохнув, сказал человек в богатом иноземном кафтане. – Нам скоро отправляться в путь, и путь будет дальний, накопилось много дел. Помнишь, как мы дарили людям добро тогда, в века минувшие?

– Да, то было очень хорошие деньки, мой господин. Мы сотворили так много добра! – он закатил глазки, и загоготал. – Я все эти годы я вспоминал, когда вы были с нами. Не было ничего лучшего в моей долгой жизни! И вот теперь наконец вы снова с нами!

– Да, вот и пришла опять пора, чтобы предложить людям всё самое-самое хорошее.

Гвилум с почтением убрал чашу, и вновь взялся за полотенце и стал протирать посуду.

– А ведь люди не меняются, сколько веков бы ни отмерили часы вечности… Меня не было, но они же совсем не изменились? Как думаешь, мудрая птица?

– Вы правы, не изменились. У них так много всего полезного появилось в последнее время, шум паровозов добрался и сюда, слышите? Даже сквозь вьюгу доносится. Но они также, как и раньше, падки на разное добро.

Странник подошёл к окну, всматриваясь во тьму:

– Век девятнадцатый, каков ты? – он помолчал. – Я должен всё обойти и внимательно осмотреть сам. Вот, уже знобит, – он сбросил кафтан, Гвилум подбежал и ловко принял его крыльями и клювом. – Ты должен помочь мне в одном деле, Гвилум. С нами мальчик – на всё мастер, многорукий наш половой, он молодец. Ты – верный слуга, но мне нужен ещё и ездовой… как всегда, с вороным конём. Всё, как и раньше. И времени у нас не так много…

Ворон покорно склонил голову:

– Что-то подсказывает, господин, что он сам найдёт нас. Я даже чувствую, кто он. Доверьтесь моему проверенному птичьему нюху.

– Не будем торопить события. Спешка не приводит к добру, а мы ведь на его стороне. Я пойду отдыхать, не беспокой меня, пока я сам не спущусь. Не смущайся и не тревожь, даже если я буду неспокоен, осина поломает меня, но так я верну всю мою силу.

Луна поднялась, налилась безжизненным бледным кругом над покатой крышей трактира. Домовой подхватил мохнатыми лапками своих кошек-помощниц, укрыл их от мороза косматой бородой, и, не оглядываясь, засеменил лаптями по снегу в сторону тёмного Галичьего леса. Кошки жалобно выли, прижавшись к нему. Совы, вцепившись когтями в смолистые ветви, провожали его горящими глазами, радостно ухая от его возгласов и проклятий.

Округа замерла, высокие сосны спали, держа на зелёных лапах огромные снеговые шапки. Волки, сбившись в стаю, хрипели, косились недобро на бредущего мимо домового. Они дрожали от холода, но не смели поднять голову и завыть, – пустые желудки сворачивалось в комки от жгучего нутряного понимания, что этой ночью в мир пришёл их хозяин. Звери знали, что он уже уснул после долгого пути, и не смели потревожить его даже шорохом. И потому лишь скулили, острые зубы стучали, и бурые пасти выдыхали пар.

В ближайшем от леса селе Серебряные Ключи поджали хвосты их трусливые собратья – собаки, боясь высунуть нос из конуры. И лишь в небольшом привокзальном городке Лихоозёрске в трёх верстах на запад ничего не слышали и не знали – станционный смотритель в тёмно-синей форме из сукна, зевая, стучал в небольшой колокол, встречая задержавшийся из-за снегопадов и прибывший в столь поздний час курьерский состав.

Смотритель почтенно поклонился высокому молодому человеку в лисьей шапке, который после остановки тяжёлого, выдыхающего пар и лязгающего железом состава ловко спрыгнул и протянул ему монету. Старик не стал рассматривать её в потёмках, только заметил, что она тяжеловата, и положил в карман. Он прожил много лет, и ничему не удивлялся. Даже странному и такому несовременному виду господина, заплечной сумке и длинному, расшитому узорами чехлу за плечами.

Судя по этому чехлу, в нём хранилось охотничье ружьё…

Глава вторая
Пётр-полукорма

Именины, коль приходятся на макушку зимы – Петров день, как пригоршня снега за ворот, а не праздник. Не знаешь, куда и бежать. От правды – злой, холодной, недобро предвещающей приход времен тяжёлых, так просто и не убежишь. Да и не положено главе семьи бегать, какое бы лихо ни постучалось.

Сегодня – худшие из всех именин за четыре десятка лет, что прожил. Так думал Пётр Алатырев. В день Петра-полукорма издревле принято на Руси осматривать запасы, отсюда и народное название. И, хотя поставил он на заутрени апостолу Петру большую свечу, шёл домой с тяжёлым сердцем. Ещё и метель завьюжила так, будто хотела пробрать насквозь, залезть под шубу и защекотать ледяными колючими ногтями.

Проверил внимательно Пётр сенник, заглянув и в амбар, все углы-закоулки обошёл, да так и сел, смахнув высокую шапку снега с пенька у дровяника. Пётр-полукорма – выйти должна по приметам половина корма. А у него по подсчётам осталось всего-то, если трезво рассудить, дай бог треть… На пост, выходит, скотину придётся посадить, а ближе к весне так на строгий, вплоть до выпаса. А как сложится, скоро ли тепло, дружно ли будет в природе, один Бог, опять же, ведает… Когда снега сойдут, земля оттает, умоется, на солнышке отойдёт и первую травинку даст, никто ж не знает…

Пётр вглядывался в туманное зимнее небо, через которое едва пробивалось солнце. Интересно, думал он, если на небесах и правда живут Бог, святые и ангелы, видят ли они его сейчас, разумеют ли его тёмные думы? Там, высоко-высоко, думал он, колосятся вечные поёмные просторы луговин, и косят в белых одеждах небесные жители лазурными косами. Там всегда тепло, и забот земных нет. Здесь же зима о голоде воет, метель голодную тризну правит, а там всё иначе…

А свеча-то в храме у иконы апостола Петра, пойди ты, и по сию пору горит, всё думал Пётр. Большая, толстая. Дорогая. Да что толку верить в помощь небес, в лучшее, когда пути-ходу добру не видать в густом зимнем мареве.

Тяжёлые мысли мучили Петра, и не ощущал он холода. А как быть, думал он, если весна заиграется в далёких краях, загуляет и явится совсем не к сроку? А по всем приметам опять же так и выходит. Именно так…

Дав корма скоту – от души, всё ж праздник – именины, он долго стоял у вороного с синим отливом коня по прозвищу Уголёк, гладил, расчёсывал гриву. Конь был крепкий, сильный, с характером, – любимец хозяина. Пётр Алатырев мог подолгу говорить с ним, делиться мыслями, которые домочадцам никогда бы не высказал. Конь всё понимал, и притом – лучше других.

Вот и сейчас он шептал:

– Это тебя-то, Уголёк, и на посту держать? Ну уж нет, нет. Мы что-нибудь, да придумаем.

Он видел в отражении большого глаза коня своё лицо, бороду с проседью. Конь храпел, с хрустом переминая крепкими зубами душистую, пахнущую летней лужайкой солому.

Завершив дела по хозяйству, Пётр пошёл домой, с трудом стянул валенки, сев на лавку. От тепла его, сидя, тут же сморил сон, что редко бывало с ним по утрам, и потому видения были липкими, затяжными, неясными. Видел он сенник и амбар, и будто кто-то чёрный обходит их в длинном балахоне, заглядывает, трогает похожими на длинные кружащиеся воронки руками, и зло посмеивается. Ржёт Уголёк, но отдаленно, и будто не он это, а конь из другого мира, нехорошо так, незнакомо, мертвенно ржёт.