Читать книгу Человеческие отношения - Сергей Туманов - Страница 1

В темноте всегда лучше думается. В темноте мысли становятся легкими и светлыми. Так говорил старик Абд-ал-Хакам, и – Аллах свидетель! – он был прав.

Только не в этот раз. Да, мысли могли быть легкими, они роились в голове подобно мухам, сталкивались друг с другом, исчезали и снова вырывались вперед, и вопили, вопили, в страхе, ужасе. Светлыми их нельзя было назвать.

Муса заворочался на подушках, чувствуя, как липкий холодный пот стекает по вискам, скулам, шее, да, шее, той самой шее, что, возможно, скоро познакомится с острым топором там, в далеком Дамаске. А что делать? Бежать в пустыню, к нищебродам-родственникам и провести всю жизнь, омываясь песком, трахая вонючих уродок и каждый день ожидая, что взовьется над дюнами белое знамя с вензелем Омейядов? Или остаться здесь, забить мозги сладким дымом и ни о чем не думать? И быть травой, бессмысленной улыбающейся травой, когда за ним придут?..

Тяжелый полог сдвинулся, пропуская внутрь режущий луч полуденного солнца.

– Наместник… – голос гулама дрожал. – Посланник Великого здесь и ждет ответа.

– Да… – Муса с трудом сел. – Да. Скажи, я скоро буду.

Полог опустился.

Спасительная темнота.

Никто не должен видеть, как ползает на пузе Муса ибн Нусайр, наместник Ифрикии. Ползает, поскуливая от бессилия.

Когда пальцы наткнулись на искомое, Муса перевел дух, прошептал «Во имя Аллаха» и нервно погладил шершавую от древности медь лампы.

Багровый свет выплеснулся на ладони, расползаясь в разные стороны и медленно затухая. Запахло корицей. Мрак в углу комнаты сгустился в уродливый силуэт, подпирающий головой каменную балку.

– Слушаю, повелитель.

– У нас проблемы, – прошептал Муса.

– Это у тебя проблемы, повелитель, – хмыкнул джинн. – У меня их не бывает.

Джинн очень любил показывать свою номинальную независимость.

– Мне нужно золото, – сказал Муса. – Много. Очень. Прибыл посланник. Я ждал его к концу года, а он сейчас… Халиф, старая сволочь, да дарует ему Аллах мир и процветание, требует дань, что собрана летом с племен ал-бутра. А у меня…

– А у тебя ее нет.

– А у меня ее нет!

– Румские наложницы стоят дорого.

Муса потупился. Он уже успел проклясть тот день, когда позарился на прелести доставленных месяц назад рабынь. Сейчас ему оставалось только скулить.

– Помоги!

Лампа вновь полыхнула багровым туманом, вырвав из темноты уродливую голову, поросшую темной щетиной.

– Ты хочешь, чтобы я достал золото?

Муса скривился, зная, что сейчас услышит.

Джинн приосанился, раздулся, махнул огромными мохнатыми ушами и продекламировал:

– Я не властен над вещами, я не властен над природой, я не могу возвести дворец, а если даже притащу мешок с драгоценностями – они скоро превратятся в глиняные черепки. Я также не могу переместить тебя туда, где ты можешь эти драгоценности взять. Я – джинн человеческих отношений. Я не властен над самими людьми, я не могу приказывать и повелевать. Я могу лишь создавать условия. Все остальное люди делают самостоятельно. Ты сам должен достать свое золото.

– Никчемная обезьяна, – прошептал Муса.

Не то чтобы он разочаровался. От купленного за мелкие медяки чудища многого ждать не приходилось. Муса до сих пор даже не знал, как его зовут. Джинн не представлялся, а наместник и не спрашивал. С такой бесполезностью в повседневных делах имя – лишнее, как пятая нога для верблюда. Конечно, кое в чем джинн был полезен. Внушить нищим берберам, что лучше сидеть тихо, а не грабить караваны. Помочь купцу выбрать нужный наместнику путь и привезти товар в Кайруан, сделав немалый крюк. Поссорить между собой племена бестолковых головорезов. Иногда, правда, Мусе приходила в голову мысль, что все эти мелкие радости наместничества – простые совпадения, а мохнатое чудище ни при чем, как бы оно ни хвасталось. Такое темное это дело – человеческие желания и человеческие отношения. Никто не знает, что действительно было и кто на самом деле виноват.

Муса подгреб под себя пару войлочных подушек и сел, отдуваясь.

– Ну, раз ты ничего не можешь сделать… Значит, ничего не остается. Сейчас я выйду, скажу посланцу Всемогущего, что золота нет, посланник кликнет дознавателей, дознаватели перероют крепость, свалят в кучу все, что найдут, погрузят и отправят вместе со мной. На суд. В Дамаск. Все отправят, слышишь, обезьяна? И тебя в лампе тоже отправят. Ты же помнишь, как в Первых Землях любят ваше племя? И что с вами делают, когда отловят, тоже помнишь? Много ли вас осталось? Сильнейших уже давно перебили, остались только такие, как ты, никчемные пускатели ветра в глаза. Да и тех не слышно. Забились в щели, как короеды. Думают, что переживут, дождутся возвращения великой славы… Не дождетесь. Ты – не дождешься. – Муса заелозил по коврам, делая вид, что приподнимается. – Как ты думаешь, чудище, что с тобой сделают? Хорошо, если зальют воском и утопят в заливе. А если нет? Если свезут в Город Пророка?

Джинн содрогнулся. Багровое пламя вспухло и разом осело.

– Я не сказал, что не помогу, хозяин. Я сказал, что ты сам достанешь золото.

– Где?! – завопил Муса, вскидываясь. – Где я его достану? Обезьяна! Покажи, где!

– Там, где оно есть, хозяин. Раз его нет у тебя, значит, оно есть в другом месте.

Муса застонал, скрипя зубами.

– Золото где-то рядом, хозяин. Оно всегда где-то рядом. Я помогу тебе.

И джинн стал рассказывать.

Он говорил долго. Багровый туман стелился по комнате, оглаживая каменные стены, бесчисленные ковры и горы богатой утвари, что были свалены по углам. И казалось иногда, что проступают сквозь огненное зарево гордые башни далеких городов и лица незнакомых людей, и великие армии сходятся на поле брани, а потом видения исчезали, растворялись в клубах дыма, а джинн все рассказывал, и его вкрадчивый голос вливался в уши, подобно сладкой патоке.

Муса улыбался, прикрыв глаза. Потом прошептал, когда джинн закончил свой рассказ:

– Отношения… Человеческие. Да, чудище, ты настоящий отец хитрости. Иди. Можешь действовать.

Джинн поклонился:

– Слушаюсь, повелитель.

И исчез, оставив после себя еле уловимый запах корицы.

Муса ибн Нусайр, наместник, сдавленно хихикнул, повторяя про себя слова, что должен был сейчас сказать посланнику Величайшего. Да, это могло помочь. В любом случае отсрочку это гарантировало. А там будь что будет.

Он встал, поправляя одежды. Уверенно шагнул к выходу, откинул полог. Полуденное солнце ослепило его на мгновение, а когда глаза привыкли, Муса, щурясь, осмотрел двор, каменные ступени и стоящих внизу стражников халифа в белых бурнусах.

– Ну? Здесь кто-то хотел меня видеть?

* * *

Это нельзя было назвать боем. Мелкая стычка, десяток с одной стороны, два десятка с другой. Здесь – тяжелые доспехи, кольчуги и мечи, там – кожаные набойки на войлоке, развевающиеся разноцветные тряпки, копья и дротики. У двоих, правда, были еще луки, старые простые деревяшки, не способные причинить свите комита какого-либо вреда. Сейчас эти двое гарцевали в отдалении от основной части нападающих, мирно сворачивая тетиву и всем своим видом показывая, что столкновение закончилось. Результат – трое убитых там и один раненый здесь. Пострадавший Ардабаст сидел в тени разросшегося можжевельника и кривился, пытаясь перевязать обрывком плаща рассеченную руку.

– Проклятые нищеброды, – проворчал он, поймав взгляд Улиаса. – Кровь так и хлещет.

Улиас снова посмотрел наверх.

На вершине холма продолжалось действо. Берберы носились кругами на своих костлявых клячах, подбадривая себя гортанными выкриками и потрясая оставшимися копьями. Их предводитель, грузный бугай, завернутый в пыльные черные тряпки, стоял неподвижно впереди и глядел на Улиаса. Темные глаза зыркали из-под низко надвинутого персидского шлема с драным конским плюмажем на макушке. Из всех окрестных берберов только у одного был такой шлем.

– Что это значит, Тарик? – крикнул Улиас, делая шаг вперед. – Ты выбрал странный способ поприветствовать меня! Или новая вера заставляет тебя сдохнуть как можно быстрее?

Тарик осклабился.

– Ты, как всегда, прав, ромей. Моя новая вера говорит, что любой погибший воин попадает сразу в рай, где трахает ромейских женщин. Я решил это проверить.

– Неудачно. Ты ведь жив. Может, спустишься и мы продолжим наши соревнования?

Бербер медленно покачал головой.

– Не сегодня, комит Септема. Мы обязательно продолжим. Когда я приведу тысячи воинов под стены твоего города, мы обязательно продолжим.

Бербер хлопнул в ладоши, подзывая свое колченогое транспортное средство. Лошадь у предводителя была, конечно, лучше, чем у остальных, но даже она не шла ни в какое сравнение с иберийскими рысаками комитской свиты. Тарик на удивление легко для своего веса вскочил в седло и быстро исчез из виду. Остальная шумная братия бросилась за предводителем. Только один задержался на мгновение, исступленно проорал что-то на своем зверином наречии и запустил дротиком в сторону комита. Дротик упал на каменистую почву в десяти шагах от Улиаса. Плашмя.

– Уроды, – проворчал Атаульф, когда затихли берберские вопли и в расселине наступила тишина. – Воевать не могут, а туда же…

– Во всей пустыне не найдется и сотни людей, способных противостоять нам, – гордо добавил Хиндасвинт. – Откуда этот пожиратель ящериц возьмет тысячи?

– За ними стоят люди пророка, – тихо возразил Артемий.

– Они слишком далеко стоят, – вскинулся Атаульф. – А если бы вы, ромеи, не сдали им Карфаген, стояли бы еще дальше! Трусливым женщинам везде змеи мерещатся.

Артемий, топорща кудрявую бороду, повернулся всем корпусом к Атаульфу, так что даже коню пришлось переступить ногами. Начиналась обычная септемская свара.

Улиас поднял руку.

– Тихо, воины. Здесь не о чем спорить.

Он медленно обвел глазами свою международную свиту.

Пятеро ромеев, оставшихся со своим командиром после перехода города под юрисдикцию Западного Королевства. Пятеро готов, присланных королем, дабы своим присутствием эту юрисдикцию подтверждать. Между ними не было особой дружбы, было только общее дело, и ради этого дела ссор допускать было нельзя. За пять лет, прошедших с момента перехода, не было ни одного серьезного столкновения, и Улиас без доли сомнения ставил это себе в заслугу. Суметь слить воедино настолько разные силы – в этом и заключалось истинно ромейское умение. Если ничего больше не остается, империя трещит по швам, столица далеко, а императоры сменяются на престоле со скоростью пролетающей стрелы. А с востока наседает враг, который уже захватил все африканские провинции, отрезав Септем от метрополии на многие тысячи лиг. И только на севере есть сила, которая может помочь в случае серьезного нападения. Даже если эта сила – варварское королевство, за две сотни лет владычества так и не поднявшееся до высот Старой Империи. Ничего другого не остается. Хотя, видит бог, Улиас многое бы отдал, чтобы вместо буйных волосатых готов в Септеме оказалась пара крепких ромейских кентархий во главе с грамотными стратегами. Готы недолюбливали дисциплину, а в бой часто бросались так же, как это делали их прадеды, то есть шумной бесформенной толпой. Впрочем, именно такой толпой их прадеды громили старые легионы.

– Возвращаемся в Септем, – наконец сказал Улиас. – Все поездки по провинции придется отложить. Раньше берберы не наглели. Значит, надо разобраться.

– И разбираться нечего, – возразил Ардабаст. – Это все голод. Им жрать нечего, вот и лютуют. А еще говорят, будто новый наместник по всей пустыне рассылает отряды и отбирает последнее. То ли для своего пса-халифа, то ли для себя лично, кто их разберет.

– Стоит доложить королю Родериху, – предложил Хиндасвинт. – Пусть пришлет на всякий случай еще сотню воинов. Лишними не будут.

Улиас кивнул, соглашаясь. И нахмурился, вспомнив, что небогатому Септему и нынешние три сотни готов обходятся слишком дорого.

Обратный путь прошел в молчании. Только вечером, когда на горизонте уже показались высокие стены Септема, к Улиасу приблизился Артемий и тихо спросил:

– Кого собираешься послать к королю?

– Не знаю. Есть разница?

Артемий пожал плечами.

– Посланник в Толетум должен и Флорию, дочь твою, навестить. Наверное, она будет больше рада увидеть ромея, а не очередного варвара. Я так полагаю.

То, что дочь септемского комита находилась при дворе Западного Королевства, было одним из условий передачи города. Это называлось «отдать на воспитание». Стандартная ситуация. Варвары очень любили брать заложников. Впрочем, как и ромеи.

– Тогда поедешь ты, старый друг, – наконец сказал Улиас.

Артемий коротко кивнул.

Мощные стены, сложенные сотню лет назад из серого песчаника, уже закрывали солнце. Черная тень простиралась через заросшее кустарником поле. Разглядывая выдержавшие не одну осаду укрепления, приземистые квадратные башни с рядами широких бойниц, в которых то и дело поблескивали щиты и доспехи мерно вышагивающей стражи, комит Септема Улиас подумал, что нищие берберы в разноцветных тряпках навряд ли смогут взять его город. Не в этой жизни.

* * *

Как говорил в свое время один из императоров, для правителя главное – дороги, а на дорогах главное – города. Кто владеет городом, тот владеет дорогой. И совершенно неважно, что это за дорога. Прямая как стрела каменная лента с военными постами через каждые десять лиг. Или вытоптанная конными ордами степь с развалинами сожженных по пути деревень. Или бескрайнее море, безжизненные берега и редкие вкрапления шумных торговых гаваней. Город – это ключ.

Септем был уникальным ключом. С одной стороны за его воротами лежала огромная жаркая Ифрикия. С другой был узкий пролив, за которым начинались благословенные земли Западного Королевства. В ясные дни с вершин окружающих Септем семи гор можно было без труда различить скалы иберийского побережья и даже стены захудалого портового городка, что лежал по ту сторону пролива. Другое дело, что ясные дни здесь бывали редко. Над проливом постоянно висела серая мгла, а его узкая горловина там, где Великий океан встречался с Ромейским морем, славилась непредсказуемым ветром. Штиля в проливе никогда не было.

На пути из Ифрикии в Иберию миновать Септем было нельзя.

Артемий устало отвернулся.

Длинная посудина, переделанная под торговые нужды из отслужившего свой век военного дромона, натужно скрипела такелажем, поворачивая против ветра. Многолюдная гавань с десятками кораблей уже скрылась в тумане. Ветер усиливался, выгибая парус так, что трещала мачта.

– Надеюсь, вы все поняли, – сказал Артемий, разглядывая двух развалившихся на лавках готов. Первый и Второй. Так он их называл, чтобы не запоминать варварские имена, о которые можно было сломать язык. Их лица скрывала тень от натянутого поверх кормовой надстройки полосатого тента. Плотная набивная ткань хлопала на сильном ветру, еле удерживаясь на резных столбиках. Хозяин судна любил все вокруг украшать резьбой.

– А чего не понять, – сипло протянул Первый. – Хрясь по голове, в мешок и – к тебе за оплатой.

Артемий поморщился. Тупые готы начинали действовать ему на нервы.

– Не хрясь! Все делать аккуратно. Если хоть волос упадет…

– Знаем, знаем, – Второй рыгнул и снова потянулся за кружкой с недобродившим дешевым вином. – Ты снимешь штаны и покажешь нам розовую ромейскую задницу.

Готы загоготали.

– Кстати, Артемий, – Первый высунул на солнце обросшую рыжим волосом физиономию, – а правду говорят, что ромеи раньше штанов не носили, а ходили, как бабы, в…

– Хватит! – Артемий ударил кулаком по борту так, что дерево застонало. – Мне рекомендовали вас как умелых наемников. Людей, которые сделают все тихо, не будут задавать лишних вопросов и не станут болтать о деле по тавернам. Я ошибался?

Второй шумно отхлебнул из кружки, прежде чем ответить.

– Может, и не ошибался. Людям виднее. Те, кто с нами связывался, плохого о нас точно бы не сказали. Хе-хе…

– Все зависит от цены, ромей, – добавил Первый. В этой паре он производил впечатление главаря. Или просто был немного старше. – Если сочтемся в золоте…

Артемий назвал цену.

Цена впечатлила. Первый сверкнул глазами, а Второй сдавленно поперхнулся.

– Я надеюсь, речь идет не о похищении нашего доброго короля Родериха? Наши головы дороже стоят.

Артемий молча развернул перед ними свиток с миниатюрой. Первый присвистнул, вглядываясь в изображение на желтоватом пергаменте. Второй подсел ближе, шевеля губами.

– Я надеюсь, вы умеете читать, – немного презрительно спросил Артемий. – Это старая латынь. Даже не греческий.

– Баба какая-то… – пробормотал Первый. – Тут что-то написано, под картинкой… Фэ, Лэ, О…

– Тихо! – Артемий ненароком оглянулся. Вблизи никого не было. Только на носу хозяин судна о чем-то спорил с капитаном, яростно жестикулируя. – Вы знаете, кто это. Не притворяйтесь, будто не узнали. Цену я вам назвал. Срок – тоже. Ответ за вами. Только помните: если не сойдемся, не надо болтать. Из-под земли достану.

– Сойдемся, ромей, – медленно сказал Первый, не отрывая глаз от пергамента.

* * *

Король Родерих молился.

Он молился часто, утром и вечером. Иногда даже днем, после совета. Молился в церкви. Молился, поднявшись на сторожевую башню своей столицы. Молился, спустившись в старые, еще имперских времен, подвалы с винными амфорами. Молился в своей спальне и немногочисленных лесах, окружающих Толетум. Старался найти в редких рощах дебри потемнее, вспоминая истории о бесконечных лесах с деревьями выше гор, о черных логах и заросших мхом древних святилищах, где его предки приносили жертвы своим мрачным лесным богам. Недаром его народ раньше назывался «людьми лесов».

Да, король Родерих молился не только Распятому Спасителю. И если бы об этом узнал архиепископ, король потерял бы еще одного союзника в той крысиной возне, что называлась «Западным Королевством». За год, прошедший с коронации, король трижды осаждал собственные города, постоянно (на каждые церковные праздники) казнил изменников, разоряя их поместья и сотнями убивая их крестьян, мечтая, чтобы в один прекрасный день все сторонники бывшего короля сдохли в агонии, не оставив после себя потомства.

Но молился он не об этом.

Сейчас король стоял на каменистом берегу, в тени гранитного утеса, на вершине которого высились неприступные стены его столицы. Мутные воды реки неслись мимо, унося к морю отрезанную голову белого ягненка. Маленькое тельце еще продолжало содрогаться у ног Родериха, выдавливая из обрубка шеи последние сгустки крови.

– Мать Макония, – прошептал король. – Я не знаю точно, как тебя зовут, наш народ уже забыл это. Но я нашел это имя в свитке старика Иордана. Будем надеяться, что он не соврал и зовут тебя именно так. Мать Макония… Я молился Спасителю и его матери. И по обряду Петра, и по обряду Ария, и даже по тому обряду, что почему-то называется «правильным», хотя по нему молятся только кучерявые греки. Мне не помогло это. Мне не помогли наши святые. Не помогли старые боги моих лесных предков. Мать Макония… Богиня воды и жизни… Помоги мне… Верни мне силу. Я обещаю… я утоплю столько баранов, что по их головам можно будет перебраться на другой берег этой реки, если ты мне поможешь.

Он поднял за ноги ягненка, поелозил трупом по импровизированному алтарю из трех булыганов, оставляя кровавые разводы. Потом забросил жертву в реку, отправив следом кривой нож. Постоял, закрыв глаза и прислушиваясь к себе. Как же надоело это бессилие… Брезгливая гримаса на лице жены, сухой уродливой ведьмы. Понимающе-насмешливые взгляды дворни – каждое утро. Бессильный король. Что он может сделать с врагом, если не способен даже раздвинуть ноги бабе?

Верный слуга-ибериец (верный, потому что немой) задул расставленные по камням свечи, собирая огарки в котомку, поклонился королю, ожидая приказаний.

Было уже совсем темно. Далеко вверху, на склоне, плясали отсветы факелов дожидающейся короля стражи. Родерих уже начал подниматься, когда сзади донесся тихий всплеск воды. И смех. Такой же тихий, как шелест листвы. Женский смех. Издевательский женский смех. Старая позабытая народом тварь решила не выполнять его просьбу. Она сожрала ягненка и посмеялась над королем.

– Стой здесь, – бросил он слуге. Завернулся в плащ и нырнул в колючие заросли голого кустарника, продираясь сквозь них, как сквозь строй гогочущих врагов. Плеск воды и смех вероломной богини вел его за собой, то тихий, то громкий, но неизбежно обидный, разрывающий голову своей безнаказанностью. Ты обречен, король. У тебя не будет потомства, да и сам ты скоро сгинешь. Люди не пойдут за недочеловеком, чей плуг не способен вспахать поле. Ты можешь загнать в мою реку хоть всех своих баранов, но тебе ничего не поможет.

Он выбрался на берег тихой заводи, окруженной гранитными скалами и залитой лунным светом.

Богиня лежала на зеркальной водной глади, подставив луне свое мертвенно-бледное тело.

Родерих подошел ближе, разглядывая существо, которому веками молились его предки. По виду оно ничем не отличалось от обыкновенной женщины.

– Ты смеялась надо мной.

Богиня подняла золотоволосую голову, медленно опуская тело под воду и прикрыв груди руками.

– Я не смеялась над тобой, рекс. Ты ошибся.

– Ты смотрела, как я приношу тебе жертву, и смеялась. Тебе так часто приносят жертвы, что ты пренебрегаешь моей?

– Мне их вообще не приносят, – улыбнулась богиня. – Отвернись, рекс. Тогда я смогу выйти, одеться и продолжить наш разговор.

– Зачем матери вод одеваться? Твоя одежда – водные струи. Я отвернусь, и ты исчезнешь.

Теперь богиня снова рассмеялась.

– Навряд ли я смогу так просто избавиться от твоего внимания. Ты явно меня с кем-то спутал.

Только теперь Родерих увидел аккуратно сложенную на камне придворную одежду.

Это была не богиня. Он вгляделся в ее лицо, пытаясь вспомнить.

Флория, дочь одного из наместников-ромеев. Насмешливая девчонка, выросшая в Городе Константина. Фактически заложница, но ведет себя так, будто свободна как ветер. И смеется, смеется… надо мной смеется, она знает, да, кто-то распускает слухи по городу, и все знают… все подсматривают за мной, видят, как я мучаюсь, и смеются…

Он почувствовал, как кровь ударила в голову, шагнул вперед, в холодные брызги, схватил эту ромейскую шваль за мокрые волосы, потащил на берег, не обращая внимания на визг и удары слабых кулачков, повалился на нее, подминая под себя и уже зная, что опять ничего не сможет.

От резкого удара разлился огонь в паху и перехватило дыхание.

Девка отскочила к камням, выхватила откуда-то короткий меч, направила на короля дрожащими руками, голая, с вытаращенными глазами, в которых совсем не было страха.

– Рекс! Я дочь твоего союзника. Я могу убить тебя. И тогда многие твои соплеменники скажут мне спасибо. Нам с тобой лучше забыть этот случай. Для тебя лучше.

Она подхватила свою одежду, накинула на плечи, не завязывая, и скрылась в зарослях, не сводя глаз с короля и не опуская меч.