Читать книгу Замок из дождя - Сеславия Северэлла - Страница 1

Май 1828 года. Санкт-Петербург. Шел третий год правления императора Николая I. 22 февраля 1828 года по юлианскому календарю подписанием Туркманчайского мирного договора, закончилась война между Россией и Персией. Но мир длился недолго, и к апрелю назрел конфликт между Россией и Османской империей, который привел к войне. Война, однако, шла по большей части за границами Российской империи, а потому в столице жизнь текла своим чередом, и дом баронессы Эльзы Львовны Левиной не был исключением.

В войне с французами погиб барон Левин, оставив на попечение жены сына Евгения.

Эльза посмотрела вокруг себя. Да, это её дом. Уютный, небольшой со вкусом обставленный, и все в нем дышало теплом и грустью. Она сидела подле прекрасного фортепиано, томно склонив голову. На нее грустно смотрел золотой подсвечник. Ей шел тридцать шестой год, сыну – восемнадцатый.

Женщина встала и прошлась по залу, отражаясь зыбкой тенью в старинных вазах, и оправляя складки домашнего платья. Её узкая тонкая рука взяла со столика на смешных резных ножках приглашение на бал. И, все как всегда, все эти матушки со своими дочками станут охать и ахать, судачить о нарядах и женихах, о приданом, и о свежих сплетнях.

Хотя, конечно, она немного лукавит, и возможно ей будет с кем обсудить новую историческую драму «Жакерия» Проспера Мериме, да внести посильный вклад в благородное дело благотворительности.

Эльза задумалась о сыне. Его ждет карьера военного. Сын похож на мужа, на её горячо любимого Сашу, но почему-то это вовсе не радовало Эльзу. Напротив что-то в ней упорно сопротивлялось этому сходству, а ведь она так любила мужа. Но как давно!

Первый любящий взгляд, пение дуэтом, прогулки по тихим аллеям, благословение отца, и кроткое «да» перед алтарем. А потом война, где казалось, её Саша, выживший после Бородино, вернется к ней, но, увы. Он так нелепо погиб под Малым Ярославцем за день до сражения, нелепо, ненужно. Эльза смахнула непрошеную слезу.

Она пойдет на этот бал, и пусть все тетушки и кумушки ахнут, увидев её новое платье, которое она сшила сама одинокими вечерами. Когда каждый шорох или скрип, восприни – мается, как подарок, когда душно и хочется бежать или скакать во весь опор в неизвестность, где может быть иная жизнь.

– Подумать только какой-то боцман британского королевского флота Джемс Уэдделл на бриге «Джен» и куттере «Бофорт» достиг Огненной Земли, – говорил пожилой немного обрюзгший мужчина.

– Неравнодушны, вы Андрей Карлович, к Британии. А по мне, так наш Фаддей Фаддееевич, да Михаил Петрович на «Мирном» и «Востоке» утерли нос вашему Джемсу, – парировал граф Протасов, немного его передразнивая.

– Николай Александрович, будем считать, что вы меня убедили. Тем более, что я имел честь быть представленным лично Фаддею Фаддеевичу Беллинсгаузену, именно в ту пору, когда он уже получил чин капитан – командора, – улыбнулся довольный Шторх.

Этот диалог, как и десяток других, происходил в четвертый день приема, устроенного женским патриотическим обществом в доме графини Хлюстиной Аделаиды Михайловны с целью собрать средства для солдат, воюющих с турками. Многие уже вложили свою лепту в благородное дело, проводящееся под патронажем самой императрицы.

Сегодня на аукцион было выставлено две картины художников-баталистов, одна из которых Адольфа Ладюрнера  «Битва при Матаро» была особо отмечена для знатоков и ценителей. Все деньги от продажи должны были пойти на благотворительность.

Эльза Львовна вошла в зал слишком стремительно для её положения в обществе, где в самом разгаре шли торги. Она, конечно же, опоздала, но сделала вид, что это было не намеренно. Первый на кого обратила внимание женщина, был друг её мужа полковник Петр Сергеевич Панютин. С ним состязался граф Протасов и генерал от кавалерии Орлов – Денисов. Эти люди были всегда симпатичны ей, и женщина некоторое время наблюдала за азартом, сквозившим в их движениях и словах.

– Баронесса, мое почтение,– Эльза обернулась на голос.

Перед ней, сияя улыбкой, стоял Томас Райт, британский модный гравер и живописец.

– Вы давно не баловали нас своим появлением. Так нельзя. Бал в доме у Василия Дмитриевича Олсуфьева без вас не бал.

– Вы, милостивый государь, что-то путаете. Разве Василий Дмитриевич не живет в своем родовом имении Ершово под Звенигородом? Он редкий гость в столице.

– Ах да, но возможно, на балу у Одоевского.

Эльза сухо, из приличия, улыбнулась. Райт слыл джентльменом, но его манера вести разговор, вызывала раздражение.

– Меня не было в Петербурге … – Левина хотела ещё что-то добавить, но в этот момент закончились торги, и Панютин немного расстроенный подошел к ней.

– Эльза Львовна, дорогая, обставил меня наш граф, и Ладюрнер теперь его.

Лицо Петра Сергеевича светилось теплом, может быть строгостью, но не чопорностью, что иногда характерно для военных. Райт поспешил откланяться. Это неуклюжее ретирование немного развеселило Эльзу. Её синие глаза засияли задорными огоньками.

– Вы спасли меня от этого несносного человека.

– Не будьте к нему столь жестоки, может он мечтает написать ваш портрет, – Панютин пытался быть галантным.

Между тем гостей было не столь уж много. Каждый из оставшихся присутствующих уже сделал посильное пожертвование хозяйке приема графине Хлюстиной Аделаиде Михайловне, и теперь ожидал обеда и бала.

– Как Евгений? Не пишет? – продолжал разговор Панютин.

– Пишет. Его лейб-гвардии конно-егерского полк квартирует в Старой Руссе.

В голосе Эльзы прозвучали нотки гордости за сына.

– Слышал, что вы продали одно из своих имений, и пожертвовали эти деньги для солдат, вдов и сирот, – Панютин внимательно посмотрел на Левину, возможно более пристально, чем полагалось для дружеской беседы.

Но баронесса старалась не замечать этот настойчивый внимательный взгляд. А впрочем, что за новость. Разве она когда-нибудь его замечала. Петр Сергеевич был не дурен собой, на пару лет старше её, подтянутый, ладный, с приятными чертами лица, с красивыми усами, которые очень шли ему, но разве он мог сравниться с её мужем.

– Аделаида Михайловна сообщила?

– Вы не должны так расстраиваться, в свете нет тайн. Да и что в том зазорного?

– Я сделала это не для того, чтобы было о чем поговорить между вистом и покером.

Эльза раздраженно отвернулась от Панютина, и её взгляд упал на изящную юную лет шестнадцати летнюю красавицу с чудными рыжими с золотистым отливом волосами. Розовое платье подчеркивало все достоинства фигуры. Рядом с ней стояла Елизавета Алексеевна Арсеньева.

– Кто это? – спросила Эльза у Панютина.

– Где?

– Рядом с Арсеньевой.

– Это княжна Юлия Алаповская.

Петр пристально посмотрел на Левину.

– Да вы, сударыня, меня не слушаете вовсе.

Эльза и правда не слушала. Она смотрела на юную Юлию и вспоминала свою юность, наивные мечты и надежды, которые разбились о рифы жизни, оставив на память грусть.

Но вскоре всех позвали к столу, прервав мысли баронессы. Обед прошел скучно, гости обсуждали войну с турками, ругали Хусейн-пашу, надеялись на фельдмаршала Витгенштейна, спорили о французах, старались не вспоминать декабристов, хотя многим их поступки виделись благородными.

Лобанов говорил о книжных новинках, хвалил иноземные библиотеки. Что касается Эльзы, она не внимала умным и пространным речам, её мало занимала политика, единственное, что точно знала баронесса – за каждое слово важного чина, за их интриги и интересы солдат платит кровью, крестьянин – животом. А все остальное жестокое кичливое фрондерство.

Княжна же Юлия жадно вслушивалась в речи за столом. Наконец обед окончен, и можно пройтись. Мужчины отправились искать удачи в картах. Их жены уселись обсуждать последние новости.

Аделаида Михайловна поравнялась с Эльзой. Её круглое лицо говорило, что она милая женщина, но ужасная болтушка.

– Эльза Львовна, я жду вас завтра на закрытие. Будет итальянец, чудный тенор.

– Я приду, может быть. – Левина не знала, чего она захочет завтра.

– Вот и славненько.

А между тем, в другом зале тем временем начинался бал. Шума наделал приезд поручика лейб-гвардии гусарского полка графа Павла Юрьевича Мелецкого, который в свои двадцать восемь лет покорял девичьи сердца неприступностью и особенной тайной, горящей огоньком на дне серых выразительных глаз.

Княжна Юлия, затаив дыхание, следила за молодым графом в тайной надежде на приглашение. Эльза, заметив всеобщее замешательство, пошла в зал, посмотреть на происходящее. Зазвучала мазурка, и все женские взгляды в зале обратились на Мелецкого, ожидая, кого же он пригласит. Баронессу не интересовал танец, и поэтому, посмотрев на Мелецкого, и на всеобщее ожидание его действий и выбора, она хотела уже уйти, но поручик её опередил.

– Окажите мне честь, баронесса, танцевать со мной мазурку, – голос Павла звучал очень уверенно, или даже дерзко.

Эльза обернулась и вопросительно посмотрела на графа. Недоумение и вопрос: «Как вы смеете!» – вот её взгляд.

– Помилуйте, граф …

Взгляд женщины напоминал поручику о приличии и о благоразумии. Послышался шепот, чье-то тихое возмущение. Какой конфуз.

– Простите, граф я не танцую, и уже ухожу, – проговорила Эльза.

– Прошу прощения, баронесса.

Мелецкий посмотрел в глаза Левиной, а затем обернулся на любопытствующие праздные взгляды готовых к возмущению людей. Какой дерзкий и необдуманный поступок, и готовая сплетня.

Эльза сидела в карете, и смотрела на моросящий майский дождик за стеклом. Возмутительно. Мимо проплывали хмурые улицы, и тут пришло спасительное решение, уехать в имение, подальше от сегодня родившейся сплетни.

Хозяйка приема Аделаида Михайловна не знала, что и предпринять. Скандал. Конфуз. Все гости позабыли о танцах, возмущаясь, и пренебрежительно двусмысленно улыбаясь. Ça craignait un peu là-bas¹.

Петр Сергеевич подошел к грустному Мелецкому, который стоял у окна и смотрел, как Эльза садится в карету, казалось, не внимая происходящему.

– Граф, позвольте вас на два слова, – обратился Панютин.

Павел обернулся, и смерил полковника настороженным взглядом.

– Чем обязан, Петр Сергеевич?

– Что вы себе позволяете, – начал без предисловий Панютин, – вы своим непозволительным поведением могли скомпрометировать Эльзу Львовну.

– Приглашением на танец?

– Вы бросили тень на репутацию весьма достойной женщины! – Панютин еле сдерживался.

А Мелецкий ровно ничего не видел и не слышал, ему было все равно, что сам Панютин перед ним. Павел неожиданно для себя, но с полным осознанием своей дерзости, чинно поклонился Петру Сергеевичу и ушел, вызвав еще большее недоумение.

Каков! Только один человек в зале был сражен его поведением, которое снискало ему восхищение и симпатию. Это была княжна Юлия Алаповская.

Баронесса вернулась домой в расстроенных чувствах. Она направилась в кабинет мужа, срывая с себя перчатки, бросая на пол веер, и колье из сапфиров, душившее её.

Дверь перед Эльзой со скрипом отварилась, и её глаза в свете свечи различили массивный дубовый стол, такое же кресло, похожее на спящего медведя, стоявшее поодаль, образ святого князя Александра Невского в углу, и стопка книг на столе, тяжелые темно-зеленые шторы на окне, шкуру медведя на полу. Свеча в её руке дрожала, слезы непослушно застывали на щеках.

Эльзе вспомнился муж, его задумчивый взгляд, сильные руки и ослепляющая улыбка. Что так встревожило её сердце? Этот поручик? Или его взгляд? Такой восторженный, дерзкий и заинтересованный. Он принес боль и острое чувство одиночества.

Левина, наконец, опомнилась, и медленно опустилась в кресло. Воск свечи жег ей пальцы.

Приди в мой замок из дождя,

в котором, нет уже меня,

лишь эхо бродит у ворот,

да замер сонный небосвод.

Где отпечаток моих глаз

остался в хрупких зеркалах,

где губ немое оправданье

безверья с верою свиданье.

Икона перед алтарем,

и то, что нам не быть вдвоем.

Память все возвращала и возвращала Эльзе взгляд Павла до тех пор, пока горечь не захлестнула беззащитную душу, и вскоре, в ней ожила боль потери мужа.

Спустя два дня. Дом Левиной. Утром, Тимофей доложил хозяйке, что некто граф Формер Леонтий Потапович просит принять его. Услышав странно знакомое имя, Эльза вздрогнула. Но Левина справившись с волнением, поспешила спуститься в гостиную. Она шла как можно медленнее, будто темп шагов мог что– то изменить.

Гостиная дурманила запахом сирени, резные мягкие стулья расположились подле стола вместе с тремя изящными китайскими вазами. Декоративные восьмигранные колоны в углах комнаты и между окнами, придавали некоторую строгость, которая, впрочем, скрадывалась мягким светлым ковром на полу.

Эльза вошла в комнату, и увидела свой обеспокоенный взгляд в большом округлом зеркале.

– Баронесса, какая честь для меня, – эти слова произнес слегка металлический голос, который принадлежал пожилому мужчине с несмываемым презрением застывшем, в его глазах.

Эльза с трудом выдержала церемонию приветствия.

– Что привело вас, граф, в мой дом?

– Я слышал, Эльза Львовна, от Томаса Райта о ваших непревзойденных познаниях в живописи, и любви к искусству. Осмелюсь, мадам, предложить вам картину. Пустяк, право слово, но мне приятно сделать вам подарок.

– Подарок?

Эльзе представилась змея, подаваемая Формером в миленькой корзиночке с бантиком. Формер подскочил к двери и от слуги принял небольшой в позолоченной раме портрет.

Левиной показалось, что пол уплывает из-под ног. На неё с портрета, как живой, в гусарской форме смотрел Павел Мелецкий.

Леонтий Потапович кажется что – то говорил. Или нет? Кланялся, странно улыбаясь?

Она приняла портрет? Или Формер положил его на стол? Эльза очнулась от голоса Тимофея.

– Матушка, барыня, чай подавать?

– Да, – проговорила она, глядя в красивое лицо Павла, обнаружив портрет в своих руках.

Эльза осмотрелась. Визит Формера не давал ей покоя. Она пыталась вспомнить, где слышала это имя. Почему-то вспоминалось убийство герцога Беррийского, салон мадам Рекамье, и так называемые друзья истины. Раздумья женщины прервала, вошедшая подруга княгиня Муравлина.

– Лиза, вели укладываться, – без приветствий заявила Ирина, – Евгений ранен. Мы едем к нему.

– О чем ты говоришь? Он же в Старой Руссе.

– Это ты так думаешь, – продолжала Ирина, снимая перчатки. – Он уже месяц как в составе Дунайской армии. Петра Сергеевича благодари. Он посодействовал его переводу в драгунский полк седьмого корпуса под начало самого Михаила Павловича. Видите ли, настоящий мужчина должен понюхать пороха, увидеть врага лицом к лицу. Говорила я ему пощади Лизу, чурбан, солдафон несносный.

– Панютин? – Эльза все еще не верила. – Женя ранен? Но откуда тебе это известно?

– Мой брат известил меня об этом, он тоже служит этом полку. Он написал, что они вошли в Бессарабию, переправились через Дунай и подошли к крепости Браилов.

– И где теперь мой сын?

– Где?! В военном госпитале конечно. Его переправили из Бессарабии в Россию. Мой брат

распорядился, и нас будут сопровождать.

– Мой бедный мальчик, мой юный герой, – Эльза немного пришла в себя.

Муравлина грустно покачала головой.

Дорога есть дорога. Она оставляет тебя всегда наедине с самим собой. К ней можно стремиться, о ней можно мечтать или не любить, но её нельзя предсказать. Может в этом её прелесть. Эльза следила за мрачным горизонтом, который был виден из дорожной кареты. Путь её лежал в Таганрог в военный госпиталь, куда перевезли её сына. Вот уже неделю шел мелкий дождь. Не холодный, не теплый, он лишал жизнь чувства времени. Ирина читала вслух поэму «Дева озера» любимого ею Вальтера Скотта. Чувствовалось особое вдохновение в голосе Муравлиной, заставляющее внимательно ловить слова. Но Левина не слушала. Глухая боль тревожила сердце, любящее материнское сердце. Сын ранен. Её мальчик, её Эжени, непоседа и шалун. Он любил лошадей, и в их имении не было никого, кто мог бы сравниться с его умением ладить с этим умными животными. Саша не увидел взрослого сына. А вдруг и она не увидит его больше? Страх. Он дурной советчик. Нет. Женя не может не дождаться свою маминьку. И она поспешит.

– Лиза! – голос Ирины прозвучал неожиданно.

Эльза медленно повернул голову.

– Посмотри постоялый двор. Надобно отдохнуть.

– Да. Конечно.

Карета остановилась, и женщины вышли на улицу. Сопровождавший их поручик, тоже спешился. Он вез почту генерал – фельдмаршалу. Письма были частного свойства, судя по осторожному намеку курьера от жены Витгенштейна Антуанетты Станиславовны. Поэтому у поручика было время сопроводить женщин до военного госпиталя.

Постоялый двор был невзрачным домом, который украшали три развесистые яблони, и огромный пень, с сидящим на нем рыжим котом.

В это время подъехал ещё один дорожный экипаж, и из него вышла семейная пара. Муж, статный франт с мелкими чертами лица, и особой печатью задумчивости на лице, и жена совершенно очаровательной наружности в черном дорожном платье.

Эльза и Ирина уже сидели за аккуратным столиком, ожидая свой заказ, а супруги только выбирали себе место.

– Эльза!– Ирина сняла шляпку,– давай остановимся здесь на ночь. Меня начинает укачивать.

– Хорошо, – Левина смотрела в окно на огромные капли дождя, на хмурое небо, и лицо сына мерещилось ей. Нет, она не корила Панютина, Женя и сам бы убежал в действующую армию. Петр Сергеевич всего лишь облегчил ему задачу.

Чей-то громкий голос оборвал размышления баронессы. Он выговаривал хозяину за грязную скатерть на столе.

– Скатерть ему плоха, видно не с той ноги встал, – прокомментировала Муравлина,– зол

несказанно.

Левина посмотрела на супругов, мысленно улыбнувшись нежности и приятности жены. Но тут она перевела взгляд на мужчину.

– Да что он о себе возомнил! – Ирина возмущалась от души.

Мужчина перестал ругаться и посмотрел на Эльзу. Выражение его лица мгновенно изменилось, и потухший скучающий взгляд расцвел удивлением и настороженностью.

Слуга менял скатерть, расставляя приборы, мало обращая внимание на оцепенение барина. Муравлина изумленно покосилась на подругу, та спокойно смотрела в глаза незнакомца. Стол был усердно накрыт, и поэтому молчаливый диалог прервался. Левина посмотрела на удивленное лицо подруги.

– Ты знаешь его?

– Нет. Но отчего-то его лицо мне кажется знакомым.

За окном царил дождь. Несмотря на ненастье, чувствовалось, что скоро наступит лето.

Эльза и Ирина уже поднимались к себе на второй этаж в снятую на ночь комнату, когда их догнал все тот же незнакомец.

– Простите, моей жене нехорошо, нет ли у вас нюхательной соли? – проговорил он.

Левина вытащила из сумочки флакон, и протянула незнакомцу.

– Видите ли, моя жена плохо переносит дорогу. Извините, я не представился. Помещик Вешняков Антон Трофимович.

– Поспешите к жене, – недовольно буркнула Муравлина.

Вешняков как – то неуклюже поклонился, и скрылся за дверью.

– Не нравится мне все это, Лиза, суетливый какой-то, вспыльчивый, а в целом непонятно что за человек.

– Полно тебе, какое нам дело до него, идем спать.

Чем ближе они подбирались к войне, тем чаще попадались им обозы с ранеными, с фуражом и провизией, уланы, драгуны полковые священники, писари и адъютанты. Эльза забыла о дороге. Она вглядывалась в уставшие лица людей, не осознанно ища сына. Ирина устала выговаривать подруге, что та в конец измотала себя, что не спит, что возится при случае с раненными, и расспрашивает возвращающихся офицеров о боевых действиях.

– Наши форсировали Дунай, – повторяла Эльза Ирине, – уже наведен мост, 3-й корпус занимает Северную Добружу, хотят до Караса и Констанцы. А Женин корпус осаждает

Браилов. На, что Муравлиной оставалось пожимать плечами, и помогать подруге.

Но однажды рано утром, карета привезла Ирину и Эльзу в Таганрог, в госпиталь. Он располагался в одноэтажном особняке неподалеку от строящегося нового каменного Собора в честь Успения Пресвятой Богородицы, который уже был подведен под главный купол, а старую деревянную церковь начали разбирать.

Эльза с одобрением отметила, что в госпитале наблюдалась чистота и порядок. Но лицо сына показалось ей бледным. На груди красовалось бурое в перевязях пятно. Левина плакала, глядя на сына.

– Со мной все хорошо. Петр Сергеевич позаботился обо мне, как только узнал о моем ранении.

Разговор был прерван шумом. Это привезли несколько новых раненых. В комнату, где лежал Женя, зашел военный.

– Эльза!? Я не ожидал, что вы с Ириной так быстро доберетесь.

– Петр Сергеевич? – Левина не знала, радоваться ей или нет.

– Простите меня, я помог вашему сыну попасть на фронт.

Левина отошла от постели Жени и подошла к Панютину. Муравлина осталась с раненным.

– Почему? Вы, друг моего мужа, не сказали мне о том, что мой сын попросился на войну?

– Я не считал себя вправе так поступить. Это дело чести, – отчеканил Панютин.

– Дело чести. Видимо это из-за дела чести вы никогда и не рассказали, как погиб мой муж. И что эта за дуэль, случившаяся на войне?

– Вам не к чему знать подробности.

– Вот как! Отчего же вы полагаете, что жене не престало знать о последних минутах жизни её мужа? – Левина злилась.

Панютин помолчал, оглянувшись на Женю.

– Извините меня, баронесса. Но у военных свои правила.

– Почему, Петр Сергеевич, судьба посылает вас в скорбную минуту к тем, кого я люблю? – почти ненавидя полковника, проговорила Эльза.

– Все будет хорошо, Эльза Львовна. Я привез разрешение, увезти Женю в имение, чтобы продолжить его лечение. Доктор говорит, что ранение не тяжелое. Он поправится, и довольно скоро. А теперь, если вы не возражаете, разрешите мне откланяться.

Эльза приняла бумаги, и зло следила, как Панютин уходит.

– Солдафон! Фельдфебель со шпицрутенами! – прошипела баронесса.

А тем временем Павел Мелецкий, получив отпуск, спешил в имение к матушке. Перед своим отъездом он зашел к своему знатному родственнику тайному советнику и весьма влиятельному лицу Нелединскому – Мелецкому. Впрочем, это посещение было ему в тягость. Дядя Жорж, как называл его сам Паша, отчитал его за скандал на балу, за не позволительное поведение, не принимая во внимание никакие доводы. Он хотел помочь переводу Павла на фронт, но передумал.

Но вот, наконец, и свобода. Ею повеяло по дороге домой, когда показались пять дубов на холме, и пастухи, стерегущие там господское стадо. Все стало на свое место, будто и не было по иному, словно вечность застыла каплями свежести на стеблях трав. Скрип колес брички терялся в дали. Жаворонка глас говорил о начале лета, о жизни, о возможности полета.

Любимый дом встретил Пашу поклонами отцветших яблонь и груш, лаем борзой и песнями дворовых с кухни. На веранду выбежала девочка подросток, лет двенадцати.

– Молодой барин! – воскликнула девочка, перестав подпевать.– Пелагея Павловна! Барыня! сынок ваш приехал.

Барыня вышла как всегда, не спеша с достоинством высокородной когда-то очень красивой пятидесяти пяти летней женщины.

– Матушка! – Павел пал перед ней на колено, и целовал руки, пахнущие розовым маслом.

– Явился. Почто не отписал, что будешь?

– Хотелось сделать тебе сюрприз.

– Внезапность, друг мой, хороша на войне, а не дома. Полно встань. Дунька! Поставь ещё один прибор.

Павел сел в любимое, плетеное кресло, к нему подбежал вислоухий щенок, и уткнулся

в сапог.

– Раз ты приехал, – продолжала Пелагея Павловна, поедешь со мной в гости. Княгиня Ачинская Таисия Прохоровна приглашает нас в гости к своей куме на недельку, другую пожить. Может, оженю тебя непокорного.

– За что, маменька?

– Нелединский мне все отписал, все в великих подробностях. На девиц младых не глядишь, на женщину старше себе заглядываешься.

Взгляд матери стал суров и неумолим.

– И ты знаешь, кто она? – нерешительно поинтересовался Паша.

– Да. У неё самой сын взрослый. Да кстати, насколько мне известно, приглашена и княжна Юлия Алаповская. И я настаиваю. Слышишь. Настаиваю на том, чтобы ты был предельно любезен с ней.

– Как угодно,– Павел понимал, что спорить бесполезно.

– Да мне угодно,– Пелагея Павловна села за стол, переводя разговор. – Представляешь, третьего дня у нас в бане разобрали трубу, унесли вьюшку, рамку с дверцами и кочергу. Пришлось делать розыск.

Но Мелецкий уже не внимал матери. Он думал об Эльзе, и о странной краже его портрета из дома Райта. Портрет был уже почти написан. И Павел готов был заплатить за работу. Но тут случилось странное. Может это и не кража. Прохвост Райт продал видно картину какой-то его навязчивой воздыхательнице. Павел поморщился. Ему вдруг захотелось, чтобы баронесса Левина владела этим художеством, которое Райт клятвенно обещал написать заново.

Июль 1828 года. Имение баронессы Левиной. Женя Левин поправлялся споро. Эльзе удалось в своем имении под Псковом выходить сына. Она никого не подпускала к нему, доставалось даже доктору, выписанному из Санкт-Петербурга. Мало спала, никуда не выезжала, и виделась только с Ириной подругой и соседкой. Муравлина часто заезжала к ней с двумя дочерьми Верой и Анной.

Вот и сейчас. Они все сидели в большом зале с настежь распахнутыми окнами. А семнадцати летняя Анна играла на пианино. Евгений довольный сидел в кресле, укрытый пледом, и гладил котенка. Пятнадцати летняя Вера уплетала пахучие пирожки с чаем.

Муравлина с радостью замечала, что подруга наконец-то успокоилась.

– Коль скоро Женя вполне здоров, приезжайте завтра к нам. Я пригласила к себе гостей на неделю другую, и даю по этому поводу прием. Надо же нашу молодежь немного развлечь.

– И кто будет? – спросил Женя.

– Княгиня Ачинская с мужем и сыном, княжна Юлия Алаповская с бабушкой, несколько соседей помещиков с семьями, граф Елизаров приедет, и не обижайся, Лиза, я пригласила Панютина. Пусть немного отдохнет от войны, пока он возвращается из Старой Руссы, и будет завтра у нас проездом.

Эльза не услышала ни слова, она уставшая и довольная, и ей было все равно, хоть пол– дюжины Панютиных пусть ждут её там. Самое главное свершилось, сын жив, а все остальное неважно.

Дом Муравлиных слыл на всю округу роскошью, и изысканностью. Павел Сергеевич

Муравлин находился вот уже год за границей по казенной надобности, но регулярно слал своей жене письма и подарки. Один из них и привез граф Елизаров, светлый улыбчивый мужчина сорока лет. Эта была восхитительная фарфоровая статуэтка. Вера, схватив её, носилась по комнатам, никому не показывая отцовский подарок.

На улице ожидался восхитительный летний вечер. Все окна были распахнуты, на веранде накрывали стол. А Ирина, стоя у окна, следила, как съезжались гости.

Зал в доме Муравлиных заставлял вспомнить об античном мире, когда взгляд падал на лепной потолок, и канделябры с позолоченными нимфами. Несколько выписанных из столицы музыкантов настраивали инструменты, но им упорно мешала Анна, игравшая шутливую мелодию на старой испанской гитаре отца. По дому повеяло запахом кулебяки, стерляжьей ухи, и жареной индейки.

Первыми приехали Ачинские и Алаповская с бабушкой, за ними Мелецкие. И дом загалдел разговорами и смехом. Затем приехавшие семьи соседей помещиков добавили человеческого шума.