Читать книгу Простите, я вас люблю… - Северлика - Страница 1
ОглавлениеЕсли меня когда-нибудь попросят назвать точную дату моего превращения в жалкое дрожащее существо, я не смогу этого сделать даже под страхом смертной казни. Человека нужно долго, упорно, методично уничтожать, чтобы он, как я сейчас, забился в угол туалета между раковиной и ванной.
На полу так и стоит открытая бутылка моющего средства для кафеля, шумит вода, губка, которой я с утра начала мыть раковину, потерялась где-то в коридоре. В последнее время от скорости, с которой я передвигаюсь, зависит мое здоровье.
Изящно изогнутая, позолоченная дверная ручка давно перестала дергаться и зловеще белеет на фоне темного дорогого дерева. Я с трудом отрываю от неё взгляд и пытаюсь пошевелиться. Шея затекла, спина начала болеть, суставы коленей задеревенели.
Кое-как поднимаюсь на ноги, поморщившись, гляжу в зеркало. На левой скуле виднеется лиловый припухший синяк. Завтра все будет только хуже, и снова придется надевать темные очки. Пару раз согнув и разогнув правую руку, убеждаюсь, что на этот раз обошлось без переломов. Облегченно вздыхаю. Я сняла гипс лишь два месяца назад, не хотелось бы надевать его снова.
Закрываю воду, выжимаю тряпку, завинчиваю крышку на моющем средстве – делаю все это машинально и прислушиваюсь.
В давящей, звенящей тишине различаю отдаленный шорох страниц. Муж просматривает документы. Дверь кабинета хлопнула больше часа назад, но выйти из ванной комнаты я осмеливаюсь только сейчас.
Аккуратно, стараясь не издавать звуков, иду в спальню.
Пасмурный день заколдовал комнату в темные тона, разогнал по углам тени, и они затаились там, как недобрые ночные создания. За окном начинается дождь. Это означает, что к вечеру у меня снова будет мигрень, и мое состояние наверняка ухудшится. Никому не идет на пользу падение с табуретки и удар в челюсть.
Неслышно прохожу по великолепному ковру, покрывающему пол вглубь комнаты, к зеркальному трельяжу на изогнутых ножках и опускаюсь на расшитый золотистой нитью пуф. Осматривая расцветающий на скуле синяк, думаю только о завтрашнем дне. Как я покажусь на работу в таком виде? Андрей никогда не трогал лицо, сегодня он был слишком зол, чтобы целиться.
За девять лет совместной жизни я научилась определять его настроение по звуку поворачиваемого в замочной скважине ключа. Бывали дни, когда я даже успевала закрыться в ванной или на балконе – там, где дверь запиралась изнутри. Обычно я оставалась там до глубокой ночи, пока муж не ложился спать, а после того, как он в прошлом январе подпер дверь шкафом, я научилась хранить на балконе теплую одежду.
Останавливаю взгляд на своем отражении в зеркале, долго смотрю на себя, пытаясь понять, что в моем лице настолько меня отталкивает, а потом понимаю – глаза.
Большие, некогда красивые, цвета спелой летней вишни, но выражение в них, как у девяностолетней старухи – пустое и вымотанное.
Было время, когда я любила Андрея без памяти. Он уже тогда шел на повышение в юридической компании и подавал надежды самого перспективного работника.
Статный, высокий брюнет, с пронзительными, томными голубыми глазами. Взрослый, серьезный, успешный, очаровательный. Ему хватало одного взгляда, чтобы расположить к себе. Некоторое время он читал лекции в университете по юриспруденции, и все девчонки с нашего потока вздыхали по нему.
А он выбрал меня.
В моей жизни были громадные букеты красных роз, шикарные ужины в самых лучших ресторанах, поездки к морю на выходные, стихи, поэмы теплыми майскими ночами, дорогое подвенечное платье, обручальное кольцо с бриллиантом и медовый месяц на Мальдивах. Именно там он ударил меня в первый раз, так, что я упала на красивый пушистый ковер персикового цвета.
Я запомнила этот ковер во всех подробностях, его узоры и переплетение нитей, я лежала, а рядом со мной уродливо чернела лужа пролитого кофе.
Он извинился через несколько часов. Скупо и сухо, и в этот же вечер сводил меня в ресторан.
В моей жизни было много ресторанов…
Я замужем девять лет, и я ненавижу рестораны.
Я замужем уже девять лет, и я ненавижу огромные букеты роз. У них резкий запах с примесью крови.
Я замужем уже девять лет, и все эти девять лет мне хочется умереть.
Сначала мне даже казалось, что все это – в порядке вещей, что все так живут, и что вскоре, если я исправлюсь, это закончится. Винила себя, думала, что, возможно, я неправильно себя веду, провоцирую, но, когда Андрей однажды пришел с работы и ударил меня просто потому, что ему на ком-то срочно требовалось выместить злость, я поняла одну простую истину: ничего не изменится.
Это не закончится никогда.
Любовь моя давно умерла, и мне больше нечем было его оправдывать.
Стискиваю руки до бледности, воспоминания причиняют боль, словно дыра, которая разрослась в моей душе тлела по краям, выгорая еще больше.
Он пришел, молча разделся и сел за свой рабочий стол в кабинете. Я хлопотала на кухне. Работал телевизор, что-то мерно вещая. Я как раз доставала из духовки свежую выпечку, когда заметила странное затишье.
Нет, телевизор работал исправно, даже, мне показалось, чуть громче, чем было удобно, а за моей спиной беззвучно, жутко и внезапно вырос Андрей.
Хорошо, что я успела закрыть раскаленную духовку, иначе я бы влетела в неё головой.
Удар был такой силы, что мне показалось, будто внутри черепной коробки взорвалась петарда.
Я кубарем отлетела в дальний угол кухни и не сразу поняла, что произошло. Когда собрала мысли в кучу, Андрей снова навис надо мной.
– Помнится, я говорил тебе несколько раз: не трогай мой портсигар, – будничным тоном сказал муж, – он должен лежать на столе, а не в его ящике. Ты что, тупая?
Портсигар. Золоченая дорогая вещь, привезенная мужем из Венеции.
Я несколько раз похлопала ресницами, безмолвно соглашаясь с его последним утверждением.
– Я … только хотела протереть твой стол от пыли и, должно быть, случайно…
– Случайно. Быть. Не. Должно.
Каждое слово сопровождалось рывком его руки, крепко вцепившейся стальными пальцами в мои пышные волосы.
Я не издала ни звука, ни когда он швырнул меня через всю кухню, ни когда выдрал клок волос. Только попыталась удержать равновесие, вцепившись в шелковые шторы, но карниз не выдержал, и я полетела на пол вместе с ними.
– Не трогай мои вещи. Тебе вообще нечего делать в моем кабинете. Там хранятся документы, которые не для твоего ума. Ты все поняла, милая? – спросил он, приблизив свое точеное лицо, с высокими скулами, безупречно выбритое.
Я кивнула. Он отпустил меня.
– Хорошо. Извини.
Потом, когда он ушел, я долго сидела на полу в слезах и никак не могла понять, что чувствую.
Ничего.
Сосущая пустота. Не было даже обиды, сплошная усталость.
Смотрю через зеркало в хмурое небо за окном, разглядываю влажные далекие улицы, потом медленно вынимаю из косметички пудру и пытаюсь сделать что-то с набухающим синяком.
В памяти проносится воспоминание о светском вечере недельной давности, на котором я сопровождала мужа. На мне было пафосное великолепное красное платье, и я была словно сгусток огня в центре зала. Завистливые взгляды женщин и заинтересованные мужчин заставляли меня нервничать, и Андрей был не слишком доволен тем, что я не улыбаюсь, не танцую и вообще не радуюсь жизни.
Он отвел меня за угол банкетного зала и пригрозил, что если я и дальше буду отравлять ему праздник своим кислым лицом, то дома он его подправит.
Улыбка не сходила с моих губ до самой ночи, пока мы не сели в машину и не тронулись в обратный путь. Даже щеки заболели.
Зависть в моей жизни случалась часто. Некоторые из моих коллег с сожалением вздыхали, увидев меня на пороге школы в новой норковой шубке. Провожали меня взглядами и мужчины на улице, но я предпочитала этого не замечать.
На корпоративах, которые несколько раз в год устраивала фирма Андрея, в его сторону летели комплименты. Какая красивая у него жена, как блестят в её ушах бриллиантовые серьги и переливается на нежных плечах дорогой мех!
Андрей от таких разговоров млел и расплывался в милой улыбке. Он выглядел превосходно и никогда не жалел средств на внешний вид.
Высокий, широкоплечий, осанистый, с пронзительными голубыми глазами, необычно контрастирующими с темным цветом волос – женщины были от него без ума, о чем он при каждом удобном случае напоминал мне. При этом он добавлял, как я должна была быть ему благодарна, и заставлял немедленно соглашаться с ним.
Я соглашалась.
На таких сборищах, он ни на миг не выпускал мою руку, придерживал дверь, галантно вставал из-за стола, стоило мне подняться. И все это производило впечатление. Даже на меня иногда.
Потом, несколько лет спустя, я освоила искусство сидеть с прямой спиной, когда от боли в почках сводит челюсти, и научилась мастерски накладывать макияж, маскирующий трехдневные синяки.
Временами мне казалось, что однажды он меня убьет, но спасение пришло неожиданно.
В один из летних дождливых дней несколько лет назад мне позвонила моя однокурсница и сообщила, что переезжает в другой город.
– Семьдесят третья школа, – щебетала она в трубку, – им нужен филолог. Я сразу подумала о тебе, ты ведь сейчас нигде не работаешь?
– Нет, не работаю.
– Вот и отлично! Школа небольшая, всего пятьсот человек, работать комфортно, душевный коллектив, соглашайся!
Я согласилась, не раздумывая. Мне было все равно, куда вырваться из этого проклятого дома, увешанного зеркалами и позолотой.
Андрей мою новость встретил прохладно.
– Зачем тебе работать? Я в состоянии обеспечить нас всем необходимым. И потом, ты пять лет сидела дома. Что можешь преподавать в школе? Десять способов отжать половую тряпку?
– У меня высшее образование, – терпеливо произнесла я, не в особой надежде на успех.
Но, то ли дела в этот день в фирме Андрея шли в гору, то ли просто звезды сошлись удачно, он махнул на меня рукой.
– Все равно больше года ты не продержишься. Разнежилась за чужой счет за пять лет-то…
Он мог меня всю облить грязью, если ему было так угодно. Моей радости не было предела.
Семьдесят третья школа – лучшее, что могло со мной случиться. Только переступив её порог, я поняла, что это – мое место.
По коридору витали запахи столовой и свежей выпечки, всюду сновали ученики, галдели, шумели, толкались, смеялись.
Я словно оказалась внутри разворошенного улья, и внезапно меня посетила мысль, что пока я жила в своем маленьком мирке, полном боли и отчаяния, жизнь вокруг меня не стояла на месте. Что оказывается, люди умеют улыбаться, относиться друг к другу хорошо, выражать свои искренние эмоции.
Этот глоток свежей жизни, общение с новыми людьми изменили меня. Я не сразу перестала вздрагивать от резких звуков, и разговаривать с другими учителями начала не сразу, но постепенно все наладилось.
На работе я получала целебные часы, наполненные смыслом, и с каждым детским взглядом, с каждым наивным вопросом, с каждым уроком воскресала, обогащалась эмоциями, напитывалась самой жизнью, любовью, новой радостной, пьянящей свободой.
Я была словно узник, десятилетиями не ведавший солнца, и вдруг выпущенный на волю и окутанный его сияющими лучами. Я могла часами проверять сочинения, рисовать с детьми стенгазеты, готовить праздники и олимпиады, сидеть на экзаменах, но только не возвращаться домой.
Даже Андрей однажды высказал, что школа идет мне на пользу: я больше не хожу по дому в переднике и не раздражаю его своим присутствием.
Он перестал меня трогать, ведь я каждый день была на виду, контактировала с другими людьми. А я была так счастлива, что перестала ждать внезапного нападения. У меня даже появились мысли, что, может быть, в моей семье все еще наладится, если я хорошенько постараюсь.
Я готовила обеды поздними вечерами, уставшая, с ноющей от тяжелого школьного дня поясницей. Мыла до блеска нашу великолепную квартиру. Без конца боролась с пылью в книжных шкафах и прихожей, стирала, гладила, скоблила, драила, натирала. Так прошли шесть долгих лет.
А потом я полетела через всю кухню за портсигар, который должен оставаться на своем месте.
Ночь после этого случая провожу без сна в своей спальне, с мыслями о том, что моя жизнь – бесконечная вереница пустых дней, и все хорошее в ней – мираж.
А на следующий день происходит то, что меняет всё раз и навсегда.
***
«Простите, я люблю вас…»
Поднимаю взгляд от простого белого конверта и медленно опускаюсь на стул. Конечно, я никак не ожидала этого. Любовные письма от учеников. Листочек в линеечку с неровным краем, наспех вырванный из тетради и корявые торопливые взволнованные буквы.
Неискренние, поддельные письма, написанные ради забавы, не выглядят так. Вкладываю лист с одной единственной строчкой обратно в конверт и отпихиваю его от себя. Резко, вместе со всеми своими эмоциями по этому поводу. Первой моей реакцией была мысль о том, что это чья-то шутка. Ну, право, я не верю, что школьники, даже старшеклассники, могут увлечься своим учителем. Тем более полюбить его.
У меня у самой на попечении девятый класс. Я веду их с начала средней школы, и, конечно, это не может быть никто из них. Десятиклассники… Нет, вряд ли. И я не могу представить никого, кто из выпускников мог бы написать мне это послание.
Потом я думаю, что меня вообще не должно волновать это письмо. Это чья-то шутка, не более.
Я убираю конверт в стол, в последний из трех ящиков. Закрываю и забываю о нем до ноября, когда приходит новое. Ровно таким же почерком написанное. На таком же наспех вырванном листе в линеечку. Торопливое и отчаянное.
И в нем опять лишь одна строчка.
Прихожу на работу с утра, бросаю куртку на стол и разматываю шарф, встряхиваю густыми длинными волосами, выбрасывая из них капли осеннего холодного дождя, и замечаю белый конверт на первой парте.
«Я люблю вас…»
Без «простите». Уже нет этого извинения за свое чувство…
«Что происходит, черт возьми!» – думаю я озадаченно.
В конце концов, я работаю в школе уже не первый год, и даже когда я была более молодой и красивой, никто не думал оказывать мне знаки внимания.
Я пытаюсь сосредоточиться на почерке, но никого не узнаю. Мальчишки всегда пишут неразборчиво, угловато и небрежно.
Откладываю письмо в стол, к его старшему брату, закрываю ящик, призадумываюсь. Потом вытаскиваю оба конверта, сравниваю послания. Совершенно точно писал один и тот же человек.
Между письмами – два месяца разницы. Если это шутка, то какая-то затяжная.
В коридоре слышатся голоса, ученики начинают приходить в школу. Из своего кабинета, находящегося на втором этаже, я слышу, как они переговариваются, шуршат болоньевыми куртками, смеются, толкаются, что-то зубрят, визжат, недовольно вскрикивают, топчутся, переговариваются, ссорятся. Они дети – о какой любви может идти речь? И я бы выкинула все это из головы – собственно я стараюсь это сделать – но образ письма в белом конверте то и дело встает перед глазами.
Выхожу в коридор, чтобы встречать учеников вместе с дежурным учителем.
– Здравствуйте, Мария Викторовна, – летит со всех сторон.
Улыбаюсь.
Очень люблю свою работу. Я из тех людей, которым в жизни посчастливилось выбрать свой путь правильно. Я никогда бы не смогла работать в офисе, общаясь только с цифрами, документами и монитором компьютера. Никогда также не смогла бы быть артисткой, потому что чувствую себя на сцене скованной и неуклюжей.
Но я всегда любила детей. Мне нравилось с ними возиться, играть. Я работаю в школе шесть лет, преподаю русский язык и литературу, и ни разу не пожалела о том, что выбрала себе такую профессию. Люблю своих учеников, встаю каждый день с мыслью: какую частичку себя я подарю им сегодня? Мне нравится работать даже с хулиганами, двоечниками и балбесами, потому что к ним тоже можно подобрать ключик. Мне хочется верить, что моим ученикам тоже нравится приходить ко мне в класс.
– Здравствуйте, Мария Викторовна. – Мягкий, негромкий, уверенный голос.
Что-то происходит в это краткое мгновение, я даже оглядываюсь, так становится тревожно вдруг. В интонации ученика я слышу нечто не совсем привычное.
Поднимаю взгляд и встречаюсь глазами с Милановским Артемом, десятиклассником.
Светло-голубая рубашка выглажена, как и всегда, отложной воротничок намертво накрахмален, темные брюки, о стрелочки на которых можно обрезаться, и начищенные черные туфли. Темные волосы, карие глаза, юношеское румяное с холода лицо и мокрые ресницы, на которых растаял юный ноябрьский снег.
– Здравствуй, Артем.
Он проходит мимо, и я слышу, как он задерживает дыхание. Опускает глаза слишком поспешно, весь подбирается почти незаметно, расправляет плечи, но тут же время ускоряет шаг, и руки его сжимаются в кулаки.
Я наблюдаю, как Артем поднимается по лестнице, постепенно скрываясь из виду, и не знаю, что мне делать. То ли это все мне чудится, и я просто накрутила себя этими письмами, о которых постоянно думаю.
«Твои мысли и твое поведение не соответствуют ни твоему статусу, ни возрасту», – одергиваю себя резко, и выбрасываю все лишнее из головы.
Но четвертым и пятым уроком у меня литература в десятом классе, и взгляд мой, привычно скользя по лицам учеников, неизменно останавливается на Артеме, который не поднимает глаз от тетради.
– Итак, образ Андрея Болконского в романе Льва Толстого «Война и мир». Кто желает ответить?
Мой голос, негромкий, ясный, среднего регистра легко перекрывает рабочий легкий шумок в классе. Поднимается несколько рук, я по очереди выслушиваю всех, слегка поправляя, соглашаюсь или нет с их мнением.
– Хочется услышать Милановского.
Он поднимает взгляд на меня, лицо его спокойно.
– Андрей Болконский – князь, разные персонажи романа характеризуют и относятся к нему по-разному. Так жена его – Лиза, например, боялась своего мужа и уважала его. Пьер Безухов смотрел на князя с неизменным восхищением. Его сестра Марья Болконская говорила о нем, что он наделен неизменным благородством, живостью мысли, подчеркивая его острый ум и высокие идеалы. Даже Кутузов относился к нему по-отечески и сделал своим адъютантом. Это подтверждается текстом…
Он опускает взгляд к книге, лежащей у него на парте, и начинает листать до пестрой закладки, а потом зачитывать текст.
Его голос тверд, спокоен, длинные крепкие пальцы перебирают шуршащие страницы, и я отказываюсь от мысли, что это он писал мне письма. В моем понимании, влюбленный в свою учительницу молодой человек должен хоть как-то себя выдать.
В этот день я задерживаюсь допоздна с проверкой тетрадей. Уроки давно закончились, вахтер гремит ключами на первом этаже, за окном зажигаются фонари, и мне так спокойно в своем небольшом кабинете.
Возле дальней стены возвышается светлый стеллаж с книгами, методической литературой, стопками тетрадей, рулонами стенгазет, учебниками, рабочими тетрадями, журналами. От шкафа до моего стола тянутся три ряда парт, сзади висит темно-зеленая доска. По стенам развешаны стенды, стенгазеты, нарисованные моими учениками и рисунки – иллюстрации к литературным произведениям.
Я вздыхаю, снимаю очки, утомленно потираю глаза и беру следующую тетрадь из большой стопки на моем столе.
Милановский Артем.
Скольжу взглядом по неровным буквам, теснящимся друг к другу и заваливающимся на левый бок, и понимаю, что у меня холодеют руки. Достаю из верхнего ящика письма, сверяю их с сочинением и откидываюсь на спинку стула.
Это Артем. Абсолютно точно Милановский Артем.
Сильное волнение поднимается со дна моей души, безотчетное, странное, внезапное. Я кладу письма и тетрадь рядом, и меня привлекает строчка, которой заканчивается сочинение Артема.
«Неравная любовь всегда запретна, но от этого она не перестает быть любовью…»
Все правильно. Сочинение на тему «История любви Наташи Ростовой», и она была намного младше своего возлюбленного. Но в то время, конечно, это было нормой, и не было бы ничего предосудительного в том, что…
Я не позволяю этой мысли развиваться.
– Нелепость, – негромко произношу я, запечатываю письма, закрываю сочинение, так и не поставив оценку.
***
На следующее утро Милановский проходит мимо меня таким же торопливым шагом, опустив взгляд. Я мимолетом отмечаю, что под глазами у него темные круги и выглядит он, то ли не выспавшимся, то ли слегка больным.
– Доброе утро, Мария Викторовна.
Я всю ночь думала о том, как лучше поступить? Артем – умный парень, он не может не понимать, что рано или поздно я сравню письма с его тетрадями, и что тогда? Рассказать родителям? Игнорировать?
– Доброе утро, Артем.
Мой голос строг и долетает до него уже, когда он проходит мимо меня к лестнице. Но парень слегка спотыкается о край ступеньки, и мне внезапно становится его жаль. Само собой, я не принимаю чувства мальчика всерьез, но понимаю, что для него как раз-таки все взаправду.
Мне нравится Артем. Ученики редко относятся к чему-то с полной ответственностью. Это качество взрослого человека.
В прошлом году меня назначили ответственной за новогодний спектакль для всей школы, и много времени мы с ребятами посвятили репетициям. Все дети относятся по-разному к внеурочной деятельности, с большей или меньшей долей ответственности, но Артем посетил все репетиции кроме одной. Последней.
Я помню, как нервничала и волновалась перед премьерой, и на мой вопрос где Артем, его одноклассники сообщили мне, что он заболел. Я расстроилась страшно, бросилась звонить его родителям, чтобы справиться о его самочувствии, но в телефонной трубке прозвучал лишь одни гудок, и он вошел в зал.
Слегка ссутулившись, в теплом свитере темно-коричневого цвета и спортивных серых штанах. Глаза его поблескивали.
– Я не мог пропустить репетицию, Мария Викторовна, – сказал он ровным низким и по-мужски звонким голосом.
Тогда я прониклась уважением к нему. Эта непоколебимая ответственность всегда меня подкупала. Артем неплохо учился по моему предмету, да и с другими у него не было особых проблем. Мы крепко дружили с его классным руководителем, и она тоже отмечала в нем ровный спокойный характер и непреодолимое упорство.
Сейчас, глядя, как он поднимается по лестнице, я почему-то вспомнила этот прошлогодний эпизод и почувствовала то же, что и тогда. Знакомое теплое уютное чувство разлилось у меня в груди, и, конечно, оно не имело ничего общего с любовью.
На улице уже зажигаются фонари, когда я закрываю за собой дверь кабинета. Другой рукой прижимаю стопку контрольных тетрадей, которая вдруг кренится.
Не успев её поймать, я наблюдаю, как тетради, словно причудливые птицы, планируют на пол. Вздыхаю. Усталость после длинного рабочего дня дает о себе знать.
Наклоняюсь, чтобы собрать их, но тут слышу позади себя тихие шаги.
Поднимаю глаза.
– Я помогу вам, Мария Викторовна.
Артем опускается рядом со мной и начинает собирать тетради, а я улыбаюсь.
– Что ты делаешь в школе так поздно? Разве ты не должен быть уже дома?
Он на мгновение поднимает на меня взгляд лишь на мгновение, продолжая помогать собирать тетради. Мы сидим на корточках посреди коридора в полумраке, совсем близко друг от друга, и меня внезапно охватывает неловкость. Я делаю попытку подняться на ноги, чтобы увеличить расстояние между нами, но его теплая большая ладонь ложиться на моё запястье.
– Вы же знаете, что это я, правда?
Я не готова. Не хочу обсуждать с ним его чувства. Совершенно теряюсь, поправляю очки и смотрю на его макушку. Голову он не поднимает.
Чтобы хоть что-то сделать я тянусь другой рукой к последней тетради, которая отлетела дальше остальных, и он делает то же самое. На полпути наши пальцы сталкиваются, и я резко отдергиваю руку.
Этот жест заставляет его слегка улыбнуться, и он медленно поднимает на меня взгляд.
Глаза у Артема темные, глубокие, в окружении коротких черных ресниц. На щеках пылает румянец, такой яркий, что его видно даже в полутемном коридоре. Губы чуть подрагивают от волнения, но взгляд остается твердым. В нем читается облегчение человека, который несколько лет хранил тайну, и, наконец, раскрыл её.
У меня на мгновение перехватывает дыхание, и я забываю, что его рука все ещё почти неощутимо нежно держит мою. Когда до меня это доходит, я отдергиваю и вторую руку. Движение получается паническое.
Я быстро поднимаюсь на ноги, и он тоже встает с неровной стопкой тетрадей в руках.
– Артем… – теперь, когда он встал рядом, я внезапно замечаю, что он на голову выше меня, даже учитывая, что я на каблуках. – Я не стану делать вид, что не понимаю, о чем ты говоришь.
Я говорю совершенно не то, что собиралась. Артем кивает и отвечает совсем не то, что я ожидаю:
– Я помогу вам занести тетради в класс.
Открываю кабинет, который только что закрыла и велю положить неровную стопку тетрадей на то же место, откуда я их и забрала, чтобы отнести домой и проверить. Наблюдаю, как Артем проводит пальцами по краям стопки, выравнивая её. У него красивые руки, они могли бы принадлежать пианисту. Ощущаю на себе его внимательный взгляд и поднимаю голову.
Он смотрит на меня, не отрываясь, словно на какое-то произведение искусства, поражающее в самое сердце. В его взгляде я читаю такую нежность и неприкрытое восхищение, что перехватывает дыхание. Я ловлю себя на мысли, что тоже не могу отвести взгляда, настолько меня захватывает волнение и странная слабость во всем теле. Он чуть наклоняется вперед, вряд ли понимая, что делает, и я мгновенно разрываю зрительный контакт. Резко вдыхаю прохладный воздух, отрезвляющий меня, и обхожу учительский стол так, чтобы он оказался между нами.
– Артем… – я совершенно не представляю, что сказать, силюсь собраться с мыслями, – касательно твоих писем…
– Это правда, – прерывает он меня решительно, и я слышу в его голосе страх, волнение, но ни доли сомнения. – Я действительно… чувствую к вам то, что написал.
Чуть прикрываю глаза и вздыхаю. Только этого мне не хватало.
– Послушай, я не говорю, что это неправда, но тебе следует задуматься над природой твоих чувств ко мне. Возможно, ты принял уважение и теплоту, с которой я отношусь ко многим моим ученикам, за нечто большее с моей стороны. Извини, если по случайности я ввела тебя в заблуждение, но я уверена, что твоя… увлеченность вскоре пройдет.
Заканчивая свою речь, я уже видела, что говорю совершенно не то. Артем стоит напротив, чуть нахмурившись, и на его лице отражается упрямство. Он сцепляет руки перед собой и приподнимает голову.
– Почему вы считаете, что пройдет?
– Должно пройти, – с нажимом говорю я, облокачиваясь на доску. Мне постоянно хочется сложить руки на груди, закрыться от его внимательного взгляда, но не позволяю себе этого сделать.
Я предпочитаю разговаривать с учениками честно и открыто.
– А если нет? Что тогда? – негромко спрашивает он.
Повисает пауза, во время которой он делает шаг вперед, но при этом не обходит стол, а приближается к нему вплотную. А я понимаю, что позади меня доска, и отходить мне некуда. Его бледно-розовые губы трогает горькая улыбка, вокруг глаз появляются нежные морщинки, он чуть склоняет голову к плечу
– Я ничего не прошу взамен, – тихо проговорил он. Голос его слегка подрагивает, но имеет удивительную силу. Я изумляюсь тому, как уверенно и смело он держится, я совсем не ожидала этого. – Просто вы мне дороги, и я не могу больше об этом молчать. Мне нужно только, чтобы вы знали.
Утомленным жестом я снимаю очки. У меня начинается мигрень, я нервничаю, и мне неловко. Но вместе с тем внутри меня зарождается какая-то тихая радость, вопреки всей абсурдности ситуации, я ощущаю душевный подъем, отдаленный, робкий и несмелый.
– Артем, – говорю я усталым тоном, – я ни в коем случае не преуменьшаю значения твоих чувств, но ты должен отдавать себе отчет в том, что это не продлится долго. В большинстве случаев первая любовь остается лишь прекрасным воспоминанием на всю жизнь, не более. В эту самую секунду, здесь и сейчас тебе кажется – и ты уверен в этом – что твои эмоции не изменятся. Но это не так.
– Почему вы в этом так уверены? – спрашивает он отчаянным тоном, и вот теперь я вижу в нем упрямого ребенка, и слегка улыбаюсь.
– Потому что я дольше живу на свете.
– Вы ненамного старше меня, – возражает он пылко, – десять лет – это не приговор.
– Хорошо. – Я меняю тактику, – чего же ты от меня хочешь?
Он слегка теряется и молчит.
– Допустим, я приму твои чувства, даже отвечу на них, и что будет дальше? – продолжаю нажимать я, – просто представь себе такую ситуацию. Что мы будем делать? Ото всех прятаться? Встречаться тайком? Ты же понимаешь, что такие отношения – незаконны.
Я вижу, как на его лице расцветает яркий румянец, а темные глаза наполняются гневом и обидой.
– Я хочу, чтобы вы поверили мне.
Я некоторое время просто смотрю на него, а потом обхожу стол и беру его за руку. Его пальцы чуть подрагивают от волнения, и я слышу, как он на мгновение задерживает дыхание.
– Я верю тебе, – говорю я мягко.
В паузе, которая наступает потом, я вижу, как возвращается в его взгляд теплота и нежность, как вновь загорается в нем восхищение, и это невероятно трогает меня. Мне хочется обнять Артема, но, конечно, я этого не делаю.
Легонько вздыхаю.
– Артем, дай себе время.
Секунду он смотрит на меня, и я читаю в его лице желание прикоснуться ко мне больше. Его дрожащей руке мало этого невесомого ощущения, с которым наши пальцы соприкасаются. Он кажется таким ранимым в этот момент. Я чуть улыбаюсь, но он не отвечает на мою улыбку.
– Ничего не изменится, – качает головой он.
«Посмотрим», – думаю я, наблюдая, как Артем уходит, тихонько прикрыв за собой дверь.
***
Когда я захожу домой, меня, привычную к шумным детям, встречает тишина. Она давит, и я спешу поскорее включить телевизор. Монотонное вещание ведущего телепередачи действует успокаивающе. Снимаю свое школьное платье, переодеваюсь в домашнее, надеваю передник.
Я приношу письма с собой, кладу в нижний ящик стола в спальне, в томик с сонетами Шекспира. Зачем я это делаю, объяснить сложно, словно забираю домой часть школьной жизни, часть своего спокойствия и безмятежности. Беззвучно закрываю ящик, после чего смотрю на часы – у меня есть час, чтобы закончить уборку и приготовить ужин. Тут я с ужасом вспоминаю, что не купила специальное средство для чистки паркета, но ехать за ним в центр города уже не успеваю.
Из большого телевизора с плоским экраном, слегка загнутым с боков, доносится монотонное бормотание. Ставлю громкость на минимум, чтобы не вникать с произносимые слова – мне нужен только фон.
Спешно разделываю курицу, поливаю её соевым соусом, добавляю немного овощей, но мои руки то и дело замирают над блюдом. Я думаю об Артеме.
В мыслях мелькает его образ. Я помню его мальчиком одиннадцати лет, слишком серьезным на фоне буйных пятиклассников, круглолицым, с пухлыми губами, всегда одетым «с иголочки». Я тогда преподавала первый год, а он пришел в пятый класс.
Артем практически ничем не выделялся среди других детей, занимался старательно, но не блестяще, был вдумчивым и немногословным.
Когда ты работаешь учителем, детские судьбы проходят мимо тебя нескончаемой массой. Ты входишь в класс, в котором тридцать человек взирают на тебя на протяжении сорока минут, и тебе приходится общаться с ними «в общем», со всеми сразу. Класс предстает единым организмом, дышащим, мыслящим, эмоциональным. Для того, чтобы провести урок не нужно знать каждого ребенка, его домашнюю обстановку, внутренний мир, образ мыслей, на это просто нет времени.
Но бывают исключения.
Есть дети, точно звездочки, сверкающие сквозь ночную мглу. Это не имеет отношения к их талантам, успехам в отдельных предметах, оценкам. Они примечательны своей душой, наивностью, добротой, искренностью и уверенностью в том, что впереди их ждет удивительное, полное приключений будущее. Взрослым неподвластны такие мысли.
Артем был таким ребенком. Он не выигрывал олимпиад, не побеждал на спортивных соревнованиях, не блистал на школьных концертах. Он мог молча донести тяжелую стопку тетрадей до кабинета, остаться после уроков, чтобы помочь с уборкой класса, или придержать входную дверь.
А еще он больше всех моих учеников любил поэзию, мог прочесть наизусть любое стихотворение Роберта Рождественского, Блока или сонет Шекспира. Писал замечательные сочинения…
… Раздается тихий щелчок замка на входной двери, а потом почти неслышные, мягкие шаги.
Я замираю с половником в руках, и улыбка моя исчезает.
Плавно закрывается дверь, слышится глухой шлепок – это спортивная сумка приземляется на пол. Упругое напряжение сводит плечи. Я стискиваю половник в пальцах.
– Ужин еще не готов?
Ровный, ничего не выражающий голос Андрея заставляет меня слегка вздрогнуть. Развернувшись к нему лицом, я с облегчением замечаю, что вокруг рта нет глубоких жестких складок, и что в холодных голубых глазах не блестит сталь.
Он в хорошем настроении.
– Через пятнадцать минут, – говорю я.
Он оглядывает кастрюлю на плите, морщится при виде моего передника и кивает.
– Я в душ.
Звук шагов в коридоре, в ванной шумит вода и я, наконец, кладу половник. Облегченно думаю о том, что не поленилась сегодня перед выходом на работу протереть зеркало и раковину в ванной.
Неожиданно ощущаю резкую боль в руках. На ладонях остаются синюшные вдавленные полосы в тех местах, где твердые жестяные края половника врезались в кожу. Что ж, они быстро пройдут.
За то время, пока Андрей принимает душ, я накрываю на стол, а потом поднимаюсь к себе в спальню.
У нас двухуровневая квартира, с небольшой винтовой лестницей. На первом этаже располагается кухня, гостевая комната и кабинет Андрея, который часто использовался им как спальня. На втором этаже – вторая спальня, библиотека и большая ванная с огромным джакузи. Я ненавижу эту комнату, всю стерильно-белую с яркой синеватой люстрой, разбрызгивающей больничный свет.
Поднявшись к себе, достаю из нижнего ящика стола томик шекспировских пьес, смотрю на белые конверты, и внезапно думаю, что я скажу Андрею, если он однажды найдет эти письма?
Коснувшись писем кончиками пальцев, я застываю на мгновение, а потом задвигаю ящик.
***
– Итак, лирика в поэзии зарубежных писателей. Лирические стихи. Мы знаем их великое множество. Мастерство слова, завораживающая магия рифм и выверенная стройность строфы действует совершенно особым образом на наше восприятие. Через иносказательность, чувство автора передается настолько точно, что мы, читатели, начинаем ощущать те же эмоции, что вложены в текст. Удивительным образом поэтам удается транслировать отголоски своих чувств через века нам, людям другого времени. Не это ли волшебство?
В классе стоит благоговейная тишина. Я слегка улыбаюсь, эту тему любят все мои ученики, потому что невозможно оставаться равнодушным к лирике зарубежных поэтов.
Десятиклассники, пожалуй, самые любимые мои ученики. Они дружные, спокойные, умеют друг друга слушать и рассуждать, спорить. Неуспевающих среди них совсем мало, на последней парте лишь Петрунин Яков сидит, вальяжно облокотившись на соседний стул. Но так, как все остальные включены в работу, до него никому нет дела.
Мягко поднимается рука. Я киваю Милановскому Артему, и он поднимается со своего места.
– Мария Викторовна, предполагаю, что чувство поэта бывает таким сильным, что само просится в слова. Именно поэтому мы и ощущаем то самое волшебство, о котором вы говорите.
Слегка киваю.
– Лучше не скажешь.
– Тогда верно ли предположение, что магия поэзии действует лишь на тех людей, кто знаком с чувствами и ситуациями, описанными в произведении?
Задумываюсь на мгновение.
– Соглашусь с тобой не в полной мере. Нас трогает то, что нами изведано и что нам знакомо, но это не значит, что поэзия не найдет отклик даже в самой черствой и разочарованной душе. Литература призывает нас задуматься над некоторыми вещами, она учит нас, в том числе и чувствам.
Задумчивая улыбка достигает глаз Артема, и меня посещает странное ощущение. Я не могу отвести от него взгляд. Всегда предельно собранный, спокойный, уверенный в себе Милановский внезапно открывается для меня с совершенно другой стороны. Будто приподнялась завеса, за которой прячется ранимая и нежная душа, сама суть человека.
– На дом было задано выучить любое стихотворение, – продолжаю я негромко, – может быть, кто-то желает продекламировать?
Поднимаются несколько рук. Я выслушиваю всех по очереди, а потом к доске выходит Артем.
Невольно я отмечаю, какими взглядами провожают его одноклассники. Удивительный разброс эмоций! От зависти и открытого презрения до откровенного восхищения.
– Как тот актер, который, оробев,
Теряет нить давно знакомой роли,
Как тот безумец, что, впадая в гнев,
В избытке сил теряет силу воли, -
Так я молчу, не зная, что сказать,
Не от того, что сердце охладело.
Нет, на мои уста кладет печать
Моя любовь, которой нет предела.
Так пусть же письма говорят с тобой.
Пускай они, безмолвный мой ходатай,
Идут к тебе с признаньем и мольбой
И справедливой требуют расплаты.
Прочтешь ли ты слова любви немой?
Услышишь ли глазами голос мой?
Он читает сонет Шекспира, чуть повернув голову в мою сторону, обращается к классу, но мне чудится, что слова посвящены мне.
Мои руки сводит от напряжения, так сильно я сжимаю пальцы. Как откровенно и как искренно! Осторожно пробегаю взглядом класс. Если кто-то и заметил в продемонстрированном стихотворении двойной подтекст, то не подал виду. Класс сидит в полной тишине. Архипова Дарина прямо передо мной затаила дыхание, в её глазах стоят слезы. Она смотрит на Артема с таким явным обожанием, что мне становится её жаль.
Когда я встречаюсь глазами с Артемом, он спокоен. Киваю, поощряю его словом за прекрасную декламацию. Спрашиваю, кто еще желает выступить у доски.
Милановский пробирается на свое место, садится за парту, и до конца урока не поднимает глаз от столешницы. Я отмечаю едва заметную дрожь в его пальцах, яркий румянец на щеках и чуть сбитое дыхание. Конечно, выступление перед классом не может быть причиной такого волнения. Я вспоминаю про письмо, лежащие дома в томике шекспировских пьес, и внезапно в грудь меня ударяет мощное, болезненное чувство.
Я опускаю руки под столешницу, чтобы никто не заметил, как побелели костяшки. С трудом подавляю ненужные эмоции и тщательно контролирую свое лицо, но взгляд то и дело возвращается к Артему.
Как только звенит звонок, он один из первых выходит на перемену. Я дожидаюсь, когда класс покинет кабинет и достаю из книжного шкафа том с сонетами Шекспира. Нахожу двадцать третий, пробегаю глазами поэтический текст и вижу намеренно допущенную ошибку.
В третьем четверостишье Артем заменил одно слово, но смысл стихотворения полностью поменялся.
– … Так пусть же книга говорит с тобой…
Вместо «книга» он сказал «письма»…
Поднимаю глаза от небольшого тома и потрясенно смотрю на третью парту, за которой сидел Артем. Перед глазами вновь возникает торопливая взволнованная строчка из драгоценного письма.
«Простите, я люблю вас…»
– Браво, Артем, так смело и тонко признаться, – произношу совсем тихо.
***
Пролетают несколько дней, которые наполнены раздумьями, бесполезной борьбой с собственными чувствами, короткими приветствиями:
– Доброе утро, Мария Викторовна.
– Доброе утро, Артем.
Постепенно я осознаю: что-то изменилось в моей жизни. Словно в серую действительность ворвался яростный художник и принялся раскрашивать её яркими красками.
Каждое утро я встречаю учеников в школьном фойе, хотя утреннее дежурство было моей обязанностью лишь два дня в неделю. Мне всегда немного недостает общения, этим я оправдываю свое «торчание» в школьном коридоре каждое утро. Но в глубине души, там, где хранятся мысли и чувства, в которых люди боятся себе признаться, я знаю причину.
У моей причины яркие темные глаза, мягкий голос, спокойный взгляд.
– Доброе утро, Мария Викторовна.
– Доброе, Артем.
Невероятно, абсурдно и совершенно немыслимо. Я сама не могу поверить в то, что интерес моего ученика настолько меня вдохновляет. Чувствую какое-то особенное тепло к Артему, и больше не могу уверять себя, что эта история меня не трогает.
Медленно и сыро протекает осень. Погода цветет до последнего в рыжих всполохах увядания. Удивительно теплый и пестрый ноябрь постепенно перетекает в дождливый декабрь с зеркалами луж, замерзающими по утрам, нескончаемыми тучами и моросью.
Вся моя жизнь сосредоточена на школе. Дома я как будто не живу Приходя на работу, чувствую упоительную свободу и желание действовать. Утопаю в тетрадных листках, школьных буднях, меловой пыли, летящей на одежду. Люблю свой кабинет больше собственной детской комнаты в далеком доме родителей.
Двумя строчками-близнецами и сонетом Шекспира Артем не ограничивается. На День Учителя я нахожу на своем столе букет из бумажных лилий – каждая сделана из тетрадного листа в клеточку.
Перед новым годом он вместе со своими одноклассниками поздравляет меня с праздником. Задерживает взгляд на моем лице чуть дольше, и глаза такие, что у меня что-то замирает внутри. Он улыбается тихо, загадочно, светло. Мы словно храним негласный секрет на двоих. От его улыбки у меня горят щеки.
И каждый день повторяется:
– Доброе утро, Мария Викторовна.
– Доброе, Артем…
Иногда встречаемся на лестнице, чуть соприкасаемся локтями. Этого краткого мгновения хватает, чтобы я поймала его теплый взгляд, едва заметную полуулыбку. А во мне на один краткий миг замирает дыхание.
Я никак не отвечаю на его знаки внимания. Игра мне по душе, но я отдаю себе отчет, что это лишь забава. Детская, милая влюбленность Артема настолько искренна, что мне не хочется обрубать её на корню. Я лишь вздыхаю с легким сожалением, что это неминуемо закончится.
Андрей в последнее время приходит домой совсем поздно. Он молча ужинает и запирается в кабинете. Обычно я интересуюсь, не нужно ли ему чего перед сном, и, не получив ответа, поднимаюсь к себе.
Сплю крепко, просыпаюсь легко.
В один из дней я пропускаю момент, когда в замочной скважине поворачивается ключ.
Я подпеваю телевизору, по которому идет концерт, слегка пританцовываю, приподняв фартук на манер юбочки. Помешиваю мясо, кладу деревянную лопатку, подхватываю фартук обеими руками и делаю разворот по кухне.
А потом натыкаюсь на хмурый взгляд Андрея.
Не знаю, сколько он стоит в дверях кухни и наблюдает мой импровизированный балет, но по его взгляду понимаю, что достаточно, чтобы я поплатилась за свое хорошее настроение.
Быстро сдираю с себя фартук, бросаю на стол. Андрей брезгливо провожает его взглядом.
– Ты сегодня рано. Как дела на работе?
Темная бровь изящно приподнимается.
– Разве ты понимаешь что-нибудь в юриспруденции? Я же не спрашиваю тебя, удачно ли ты сварила сегодня борщ.
Пропускаю последнюю реплику мимо ушей, но слегка хмурюсь. Сказано ровным тоном, без малейшего намека на попытку оскорбить, но обида бьет сильнее, чем ожидалось. Странно. Я думала, что такие спичи меня уже не трогают.
Напряженно улыбаюсь, беру из его рук теплое пальто все в крупных каплях от растаявших снежинок.
– Проклятая зима, – говорит он, – разгребал сегодня машину целых полчаса.
Я бережно встряхиваю тяжелое пальто и вешаю в шкаф.
Сегодня с утра город укрыл первый пушистый снег, выпавший в таком количестве, словно погода разом решила отыграться за бесстыдно затянувшуюся осень.
Мне вдруг нестерпимо хочется выйти на улицу, в метель, но, боюсь, лимит терпения мужа уже израсходован на мои кухонные танцы.
– Что с тобой? – внезапно спрашивает Андрей.
– Что ты имеешь ввиду? – возвращаюсь к плите и надеваю фартук.
– Я про танцы на ночь глядя?
– Моя любимая песня…
Но он уже не слушает, уходит в ванную, и под шум воды я слышу:
– Ужин принеси в кабинет. Нужно приготовиться к конференции в Москве.
Я на мгновение застываю, потом спешу в ванную.
– Ты едешь в Москву? Надолго?
Андрей не отвечает до тех пор, пока не заканчивает умываться.
– Да. Еду в конце января на неделю. Эти олухи в Московском отделе напутали документы. Надо разобраться с ними и уволить всех к чертям. Придется разливаться сиропом перед клиентами, этими недоумками. А что это ты так разволновалась? Хочешь поехать со мной?
На его лице презрительная улыбка, но глаза проницательны и холодны. Я стараюсь придать своему лицу хотя бы оттенок интереса к поездке.
– У меня работа, я не могу, ты же знаешь.
Андрей морщится и отворачивается. По его лицу и шее течет вода, он берет полотенце, и меня вдруг охватывает отвращение.
– Прежде ты всегда соглашалась. Ты прямо помешана на этой школе, и вообще, была повеселее, когда не работала, больше времени проводила дома, уделяла мне… больше внимания.
