Читать книгу Ошибка герцога Балкруа - Шмиэл Нисанович Сандлер - Страница 1

ГЛАВА 1

В полицейский участок южного Тель-Авива пришла молодая женщина. Она была вся в слезах и долго не могла говорить. Дежурный следственного отдела лейтенант Кадишман привычно поднес пострадавшей стакан с водой:

– Что с вами случилось, мадам? – вежливо спросил он.

Дрожащей рукой женщина приняла воду и, судорожно отпив глоток, немного успокоилась:

– Меня зовут Елизавета Шварц – сказала она – я живу на улице Жаботинского. Вчера ко мне пришел дедушка…

И снова она ударилась в слезы, бурно переживая постигшее ее несчастье.

– Госпожа Шварц, – сдержанно сказал полицейский, – может быть вам нужен врач?

– Нет, что вы, – испугано, сказала женщина, – мне нужны вы, господин инспектор.

– Тогда возьмите себя в руки и начните все по порядку.

Женщина тяжело вздохнула:

– Вчера кто-то постучал к нам в дверь, я подумала, что это няня (она никогда не пользуется звонком), но когда я открыла – это оказался старый больной человек…

«Надо же, какие подробности» – усмехнулся про себя Кадишман.

– Он сказал вам что-нибудь?

– Нет, но мне показалось, что я уже где-то видела его.

– Может быть, он угрожал вам?

– Что вы, напротив, он смотрел на меня очень ласково.

Кадишман удивленно вскинул бровь:

– Но что привело вас в такое состояние, мадам?

– Видите ли, он все разглядывал меня и молчал и это мне не понравилось.

– Как долго вы молчали?

– Минуты две, потом я спросила:

– Что вам угодно, господин? – Но он не ответил и показал на шрам, пересекавший его бледное лицо.

– Давайте опустим художественные детали, – поморщился Кадишман, – итак, он указал вам на свой шрам?

– Да, и я вспомнила кто это.

– Может быть, поделитесь воспоминаниями, мадам?

– Такой шрам был у моего деда. Я узнала его.

Женщина по инерции всхлипнула и лейтенант, боясь нового взрыва рыданий, поспешно протянул ей стакан.

– Чем уж так насолил вам родной дедушка, что вы не можете говорить о нем без слез?

Взбалмошные дамочки, подобные этой, обращались в полицию по совершенным пустякам.

– Он вошел в прихожую, – продолжала Елизавета, – внимательно оглядел ее и вышел.

– Госпожа Шварц, – напомнил Кадишман, – люди, тем более близкие, имеют обыкновение входить и выходить из прихожей…

– Я знаю об этом…

– Но почему вас это так взволновало?

Кадишман не мог взять в толк, чего, собственно, от него добивается эта нервная дама.

– Видите ли, мой дедушка умер много лет назад, – угнетенно сказала дама, наблюдая, как у лейтенанта вдруг перекосилось лицо.

ГЛАВА 2

30 марта 1998 года Василию исполнилось двадцать шесть.

В двадцать лет он стал чемпионом Израиля по боксу и отправился в Америку искать счастья на профессиональном ринге.

Его первый бой широко рекламировали все еврейские организации США, и проходил он в знаменитом Медисон-сквер-гарден, знавшем боксеров куда более именитых, чем Вася. Одна из газет, выходящая в Лос-Анджелесе на идиш, восторженно сравнивала его с библейским Самсоном и предсказывала блистательную карьеру на поприще профессионального бокса. Увы, всем этим прогнозам не суждено было сбыться. В первом же раунде, получив сильнейший апперкот правой от более техничного чернокожего боксера, Василий навсегда оставил большой ринг и неожиданно для всех женился на дочери бывшего академика, которая настояла на том, чтобы он занялся бизнесом. Именно с этого знаменательного события начались все его неудачи.

Пробуя себя сначала в качестве владельца рыбного ресторана, а затем оптового поставщика туалетной бумаги, Василий быстро спустил состояние своих родителей, развелся с высокородной супругой, к которой перешла вся его скромная недвижимость.

Академик тяжело принял развод единственной дочери, считал зятя жалким продуктом постмодернизма и не сомневался в том, что «По этому прохвосту плачет каталажка»

На израильском ринге Васе не было равных, но зарабатывать на жизнь в качестве любителя нечего было и думать. У него был неплохо поставлен удар справа и это позволило ему некоторое время подрабатывать вышибалой в одном из ресторанов южного Тель-Авива.

Однажды, повздорив с занудливым клиентом, усомнившимся в кошерности поданной ему свинины, он не рассчитал силы и блестящая серия боковых ударов, проведенная им в стиле незабвенного Роки Марчиано, имела весьма печальные последствия для клиента.

Между тем, клиента предупреждали, что дело он будет иметь с чемпионом страны во втором среднем весе, но тот предпочел банальные разборки, вынудив чемпиона пустить в ход свою коронку.

Выплатив пострадавшему компенсацию за нанесение ущерба, выразившегося в сильнейшем сотрясении мозга, который, как оказалось, наличествовал у клиента под кипой, он остался без единого гроша в кармане и серьезно задумался о том, как бы ему устроить жизнь так, чтобы в дальнейшем не зарабатывать кулаками.

* * *

Рассказ Елизаветы Шварц было столь нелепым, что в первую минуту Кадишман растерялся. У него пересохло в горле. Он не прочь был отпить глоток воды из стакана, который минуту назад любезно предлагал этой экзальтированной даме.

– Почему вы решили, что это ваш умерший дедушка? – спросил Кадишман вдруг осевшим голосом, – это вполне мог оказаться человек на него похожий?..

– Вы правы, – сказала Шварц, – поначалу я так и подумала, но другой человек не стал бы вести себя так не логично.

– В чем вы узрели отсутствие логики? – недоверчиво спросил лейтенант.

Он уже успел промочить горло и в голосе его снова зазвучали насмешливые нотки.

– Хотя бы в том, – запальчиво сказала Елизавета, – что приходит человек с улицы, по-хозяйски оглядывает квартиру, будто вспоминает что-то и, не проронив ни слова, столь же неожиданно покидает ее.

– Ваш дед, надо полагать, жил в этой квартире?

– Он оставил ее мне.

– Стало быть, он хорошо знал расположение комнат?

Кадишмана раздражала эта женщина. Ей, наверное, кажется, что полиции больше нечего делать, кроме как вытягивать слова из впечатлительных дамочек.

– Это была его квартира, – сказала Елизавета, досадуя на привередливого лейтенанта, не понимающего очевидных вещей.

– Странная история получается, мадам, дедушка ваш прибыл с того света, чтобы навестить внучку, по которой слегка соскучился?

Елизавета робко пожала плечами, словно извиняясь за странную прихоть покойника:

– Я и сама не знаю, что думать, господин инспектор.

– А нервы у вас, случаем, не пошаливают, мадам?

– Не знаю, – тихо вздохнула Елизавета, – мы с Гаври в последнее время часто ссоримся…

– Кто такой Гаври? – сказал Кадишман, удивленный неожиданным поворотом беседы.

– Гаври – это мой муж.

– Какое он имеет отношение ко всей этой, извините, истории?

– Мы бранимся с ним из-за детей, – сказала Елизавета, – у нас двойня – девочка и мальчик. Он балует малышей, а я пытаюсь приучить их к порядку.

– Послушайте, госпожа Шварц, – возмутился Кадишман, – зачем вы рассказываете мне все это, я ведь не педагог и даже не психолог, к вашему сведению…

– Да, но должна же я вам сказать, как это было…

– Я следователь, мадам, – строго напомнил Кадишман, – и меня интересуют одни лишь сухие факты!

– А я вам, что мокрые подаю? – вспылила Елизавета.

– Не надо нервничать, мадам!

– Я абсолютно спокойна, господин инспектор!

– Вот и прекрасно, скажите, а ваш дедушка после этого приходил к вам еще?

* * *

Двадцатого февраля 1998 года Василий де Хаимов развелся, наконец, с женой. Сразу же после свадьбы он обнаружил, что женился, на скучной бесцветной женщине, с хорошей фигурой, но чопорной и холодной в постели. Поддерживать отношения с человеком, ставшим для него чужим, было не в его правилах и он сказал ей, что семейный союз их был ошибкой и надо это как-то решать. Сначала она устроила истерику и поревела в подушку, но потом предложила ему разобраться в своих чувствах или обеспечить ее будущее.

По разводному контракту он оставил ей имущество, включая дом, автомобиль и ценные бумаги. Отказавшись от недвижимости в пользу супруги, он ускорил бракоразводный процесс, который тянулся более двух лет; она нарочно не соглашалась на развод, чтобы подольше помучить его. Конечно, развестись можно было по-человечески: без обоюдных потерь и личных выпадов, но у Васи и дня не проходило без того, чтобы он не угодил в какую-нибудь передрягу и не сделал себе проблем практически из ничего.

Все началось с того, что жена заподозрила его в измене и ей взбрело в голову застукать подлеца в постели с любовницей: прелюбодеяние мужа, как объяснил ей адвокат, могло помочь при разделе имущества, и она решила покарать Васю так, чтобы он запомнил это на всю жизнь.

Для этого ей пришлось нанять сыщика, взявшегося за приличный гонорар обнародовать сексуальные подвиги де Хаимова. Подозрения жены вскоре подтвердились: с помощью ищейки из сыскного агентства, ей удалось застать Васю с любовницей в одной из фешенебельных гостиниц Бат-Яма.

Это случилось в день ее рождения.

Утром он галантно преподнес супруге гигантский букет хризантем, и ей было вдвойне обидно застать его вечером в объятиях элитной проститутки. Именитый сыщик предложил ей затаиться в номере; он был уверен, что любовники вскоре объявятся и в предвкушении щедрого гонорара, сказал: «Наберитесь терпения, женщина»

Снедаемая ревностью жена, прождала в темном шкафу более двух часов. Все это время она чувствовала себя персонажем из избитого анекдота и поклялась выпустить из детектива кишки, если тот понапрасну запер ее в этой душной коробке.

К счастью, терпение ее было вознаграждено.

Новая пассия Василия была длинноногая вульгарная девица, которая прямо в номере стала оговаривать цены на разные виды услуг.

«Не торгуйтесь, мужчина, – сказала она, – я вам такой минет сделаю…»

То, что Василий был неистово ласков с девицей, жена, пожалуй, могла еще снести. То, что он шумно дышал, стонал и даже лаял в минуты сладчайшего соития, несколько позабавило ее – с ней в постели он вел себя как на гражданской панихиде. Но когда после шестого оргазма (Боже, какая прыть!) он вдруг сказал ей «Знала бы ты, как мне надоела эта старая крыса!» имея в виду, конечно, ее – она не выдержала и, выскочив из тайника, разбила ему в кровь лицо.

«Негодяй! – Патетически сказала она, – вот от чего у тебя яйца висят как у драной кошки!»

Последующий удар был направлен именно в то чувствительное место, где обычно висят яйца, но он уже был готов к нему и с честью отразил яростную атаку жены.

К печальным последствиям банальной драмы, разыгравшейся в гостиничном номере, можно было отнести и временную потерю эрекции (которую Васе пришлось восстанавливать позже с помощью гипнотизера), но, зная тяжелый нрав дочери академика, он был рад и тому, что отделался относительно легко.

С ее стороны была попытка также врезать длинноногой крале, с любопытством наблюдавшей за бурным развитием семейного скандала, но та быстро охладила ее пыл:

– Я те щяс глаз выцарапаю, сука! – Сказала она.

К несчастью, о скандале тут же прознали вездесущие репортеры и эта грустная история, обрастая пикантными подробностями, в одно мгновение стала достоянием тель-авивского бомонда.

Василий подозревал, что пройдоха сыщик нарочно пригласил хроникеров – поохотиться за клубничкой и собрался намылить ему физию, но тот благополучно смылся, сорвав жирный куш с его оскорбленной супруги.

На следующий день, по совету своего адвоката, он попросил у нее прощения, но было поздно – она решила уничтожить его за «старую крысу» (тем более что за глаза ее так называли уже все сослуживцы), полагая разорить его окончательно за причиненный моральный ущерб.

Справедливый раздел имущества не устраивал своенравную дочь академика, и Василий отписал ей шикарный особняк в северном

Тель-Авиве и всю имеющуюся наличность в банке.

Некоторое время он жил у друга Циона Заярконского – завзятого холостяка и специалиста по компьютерной технике, затем снял угол в одном из обшарпанных домов на улице Шапиро.

* * *

Василий любил приволокнуться за женской юбкой.

Все деяния его и помыслы были напрямую связаны с бывшими или предполагаемыми победами на любовном фронте. Именно эта «Одна, но пламенная страсть» привела к окончательному развалу его семейного очага и бесславной потере скромного состояния с таким трудом нажитого его рачительными родителями.

Казалось, получив желанный развод, он тотчас ринется на поиски любовных приключений, но случилось то, что Цион менее всего ожидал от своего непредсказуемого друга. В связи с резким ухудшением своего экономического статуса, Василий впал вдруг в странную задумчивость и, приобретенная им с таким трудом свобода, не горячила более его молодую кровь. Все чаяния и помыслы ярого донжуана были направлены на то, чтобы разжиться деньгами и как можно скорее.

«Я докажу этим академикам, что снова встану на ноги!» – твердил он Циону и неустанно искал пути к быстрейшему обогащению.

Ежедневно он приходил к приятелю с идеями, которые тот неизменно отвергал за отсутствием практической ценности.

– Знаешь что, – предложил однажды Цион, потирая колено, которое ушиб накануне, поскользнувшись во время вечерней пробежки, – я отнюдь не оспариваю твое амплуа, как генератора гениальных идей, но у меня тоже возникла дельная мысль и мне, пожалуй, понадобиться компаньон.

– Я весь к твоим услугам, – с готовностью отозвался Вася.

Человек без комплексов, он был далек от отчаяния, разорившись в одночасье, и именно такой партнер нужен был Заярконскому.

– Иного я от тебя не ожидал, – одобрительно сказал он, – но, прежде чем мы приступим к реализации проекта, неплохо бы слегка расслабиться…

– Я и сам думал о том, чтобы махнуть на юг, – согласился Василий, – но будучи в стесненных обстоятельствах…

– Об этом не беспокойся, – коротко ответил Цион, – я облюбовал маршрут по историческим местам. Не дорогой, но со вкусом…

– Куда же мы едем? – поинтересовался Василий, заинтригованный таинственным предложением Циона.

– На твой выбор – в гости к Петру Великому, или на блины к Плантагенетам…

– К какому еще Петру? – удивился Вася, перебирая в уме знакомых на букву «П». Единственное слово, начинавшееся с этой буквы, которое приходило ему в голову, было непристойным. До сих пор по-настоящему великим человеком он считал себя и теперь весь терялся в догадках.

– К Петру первому, – небрежно бросил Цион, – или к Ричарду Львиное сердце…

– К чему эти глупые шутки? – сделал гримасу Вася.

Напористый и энергичный он заметно потускнел в последнее время.

– Речь идет об экспериментальном бюро при Институте Времени, – продолжал Цион, – они делают пробные вылазки на Места и подыскивают для этой цели добровольцев.

– Что ж, если это опасно я готов! – мгновенно отозвался Вася.

– Это один из маршрутов, который надо наездить, а там дело будет поставлено на коммерческие рельсы…

– У бедного еврея появилась идея? – сардонически сказал Василий

– Если покажем себя с лучшей стороны нам, может статься, перепадет кое-что на десерт…

– Например?

– Например, можно устроиться проводниками на один из предполагаемых рейсов, зарплата – десять тысяч шекелей в месяц!

ГЛАВА 3

– Вы что не слышите, мадам, я повторяю вопрос, – дедушка приходил к вам еще или нет?

– Нет, больше я дедушки не видела, – Елизавета горестно вздохнула, будто сожалея о том, что дед так быстро забыл дорогу к ее дому, – в этот же день я срочно позвонила Гаври и рассказала ему обо всем.

Я думала, этот странный визит помирит нас: с утра он ушел такой расстроенный, а я еще накричала на него…

– Мадам, мы топчемся на одном месте уже много времени.

– Неправда, я у вас не более часа, – напомнила Елизавета.

– Тем более, – сказал Кадишман, – пора делать выводы.

– Делайте на здоровье, это ваша работа.

Ее стало злить упорное нежелание инспектора понять, что с нею происходит.

«Сухарь недоверчивый, наверное, его жена не любит»

– Значит, дедушка у вас больше не появлялся?

– Вы уже спрашивали об этом, не надо повторяться.

– Хорошо, госпожа, будем считать, что у вас была галлюцинация на почве частых ссор с супругом…

– Мы не так уж часто ссоримся.

– Но вы только что сказали, что ссоритесь и довольно часто…

– А вам какое дело?

– Мне действительно нет до этого дела, я просто рад за вас, мадам.

– Зря радуетесь, господин инспектор, когда я рассказала Гаври про деда, он сказал, что «Этого не может быть»

– Вот видите, ваш супруг держится того же мнения что и я. Вас это не настораживает?

– Вы хотите сказать, что я сумасшедшая?

– Я этого не говорил.

– Гаври тоже этого не говорил, а потом сказал, что дедушка, наверняка, был недоволен нашей размолвкой и дух его пытался воссоединить наши сердца.

Лейтенант пожалел, что дал ей возможность развивать эту благодатную тему – «Очередная психопатка» – подумал он, решительно настраиваясь завершить затянувшийся разговор.

– Что вам от меня нужно, мадам? – сказал он, стараясь придать голосу официальный тон, – вашей жизни никто не угрожает, дедушка ушел с миром и вы, наконец, помирились с мужем…

– Да, мы помирились с Гаври, – задумчиво сказала Елизавета, не замечая попыток Кадишмана закруглить беседу, – он даже предложил мне купить цветы, чтобы положить на дедушкину могилу.

Женщина всхлипнула и лейтенант, которому надоела эта бессвязная болтовня, привычно подал ей стакан с водой.

– Мы долго искали его могилку, а когда нашли, увидели, что она вскрыта и пуста.

В кабинете повисла неловкая тишина. Кадишман почувствовал, как в животе у него что-то гулко булькнуло.

– Мадам, – хриплым голосом сказал он, – надеюсь, вы отдаете отчет своим словам?

– Разумеется, – твердо отвечала Елизавета, – в могиле не оказалось останков моего деда…

– У вас есть свидетели? – голос Кадишмана выражал крайнее недоверие.

– Сторож кладбища может подтвердить и муж мой тоже.

– А вы уверены, что это была могила вашего деда?

ГЛАВА 4

– Ты настоящий друг, Ципа, – восторженно сказал Василий, – ознакомившись с проектом Заярконского.

– Чего уж там, – смутился Цион.

– Скажи, – поинтересовался Вася, – а путевка эта чего- то стоит?

– Мне сделали скидку, – поспешно заверил Цион, – я отвечаю у них за компьютерную часть и они обязаны мне…

– А ты не разыгрываешь меня, Ципа, как-то все это странно и в газетах об этом не пишут.

Василий и сам был большой мастер разыгрывать друзей и на всякий случай всегда держался начеку.

– Не пишут, потому что поднимется хай на всю планету, проект все еще на стадии эксперимента

– Мда… – недоверчиво хмыкнул Вася.

– Да не разыгрываю я тебя Вася. Тебе лишь следует знать, что разработки эти тайные, но мне сделали исключение, потому что я полезен им в организации технической части.

– Ну что ж, давай попробуем.

– Кстати, через час надо быть в Институте, – засуетился Цион.

Он был рад, что сумел угодить приятелю. В глазах де Хаимова впервые после утомительной разводной эпопеи затеплилась надежда.

– Едем к Плантагенетам, – решительно сказал он, – в России теперь холодно, а у меня прохудилось пальто. Насколько мне известно, ты и сам испытываешь симпатию к эпохе рыцарства. Я читал твою статью о Гийоме Акветанском…

– Это был поэт, воспевающий культ рыцарства, – сказал Цион; лицо его приняло мечтательное выражение, и он c чувством продекламировал:

Сошлись они на середине поля.

Тот и другой пускают в дело копья,

Врагу удар наносят в щит узорный,

Его пронзают под навершьем толстым,

Распарывают на кольчугах полы,

Но невредимы остаются оба.

Полопались у них подпруги седел,

С коней бойцы свалились наземь боком,

Но на ноги вскочили тотчас ловко,

Свои мечи булатные исторгли,

Чтоб снова продолжать единоборство.

Одна лишь смерть ему конец положит.

Всю дорогу к Институту Цион убеждал Васю выбрать маршрут «Древняя Русь», но тот упорно настаивал на Старой Англии и даже озадачил его неуместным вопросом: «Сколь чувственны были аристократы при феодализме и понимали ли они в целом значение поиска эрогенных зон у женщин?»

Друзья увлеклись беседой и опоздали в Институт.

Увидев их, инструктор, отвечающий за доставку добровольцев, нравоучительным тоном начал читать мораль:

– Вопиющая безответственность! – сухо сказал он, – а знаете ли вы, господа, разницу между часовыми поясами нашего и одиннадцатого века?

– Видите ли, – робко начал Цион, – я делал заказ на век двенадцатый.

– Все равно, – ворчал инструктор, – разница в семь часов.

– То есть, – произвел расчет Василий, – к месту назначения мы прибудем к вечеру?

– Вы очень догадливы! – съязвил инструктор.

Василий, человек крутого нрава сходу осадил очкастого зануду:

– Сэр, – строго сказал он, – попрошу без лишних телодвижений!

– Это почему же? – важно вскинулся инструктор.

– Очёчки-то можно уронить ненароком, – нарочито озабоченным тоном произнес Василий.

Инструктор бережно поправил очки с модной оправой и собрался, было, дать достойную отповедь нахалу, но Вася опередил его:

– Вы, кажется, нуждались в добровольцах? – сказал он.

– Нуждались, – угрюмо подтвердил инструктор…

– Сударь, – сказал Василий тоном великого одолжения, – мы пошли вам навстречу, несмотря на более выгодные предложения.

– Что это значит, господин? – сказал инструктор, ошарашенный неслыханным хамством де Хаимова.

* * *

Вопрос о том – докладывать комиссару о сбежавшем с кладбища мертвеце или нет, занимал Кадишмана чрезвычайно.

С одной стороны было глупо беспокоить шефа по таким очевидным пустякам – кто еще в наше время верит в привидения, а с другой (ему это подсказывала интуиция), он, кажется, недооценил эту нервную дамочку и дело, с которым она явилась, грозило вылиться в одно из самых громких за всю историю израильской полиции. В этом его убеждало профессиональное чутье, которым он весьма гордился, хотя у начальства на сей счет, сложилось иное мнение.

На всякий случай он решил еще раз «Изучить факты» (любимое выражение комиссара) и лишь затем беспокоить вечно занятого и всем недовольного босса, который не любил, когда к нему приходили вхолостую, не проработав основательно все вероятные версии расследуемого дела.

«Я всем вам рад, господа, – наставлял он своих подчиненных, – но раз уж занесла вас нелегкая в столь неурочный час (эту фразу он говорил неизменно вне зависимости от времени, в которое к нему являлись служивые) уж будьте так любезны, представить мне помимо протокола что-нибудь хоть отдаленно напоминающее выводы. Разумеется, господа, если вы способны таковые делать»

Кадишман, всю жизнь проработавший дежурным следователем, должен был возглавить вскоре оперативную группу по особо важным делам, и любой промах сегодня мог до самой пенсии оставить его рядовым инспектором полиции.

– Сержант Альтерман, – призвал он своего не в меру исполнительного, но не очень сообразительного помощника, – патрульную машину и наряд с легким стрелковым оружием в мое личное распоряжение!

* * *

Холонское кладбище давно было забито под завязку и председатель городского религиозного Совета не раз поднимал вопрос о том, чтобы исключить данный объект из разряда действующих захоронений. Проблема эта с каждым годом все более занимала холонцев, потому что умирать в Израиле становилось дорогим удовольствием. В Иерусалиме участок под могилу стоил немалые деньги, а претендовать на гостеприимство кладбищ Тель-Авива, нечего было и думать, по причине непомерной их загруженности. Председатель надеялся выбить землю под нужды вновь преставившихся за «Зеленой чертой» (линия, определяющая границы между Израилем и арабскими странами предложенная ООН 1948—1949 г.) и донимал своими требованиями мэра города.

Тот ставил вопрос в правительстве и оттуда была спущена резолюция, гласившая – «Проблемы погребального порядка находятся на стадии разрешения с палестинскими партнерами»

Партнеры в целом были за скорейшее погребение всех евреев Холона, но в частности возражали хоронить их на своей территории. А пока суд да дело в администрации города постановили потесниться и укладывать почивших плотнее друг к дружке.

«Вопреки стандартам, да не в обиде» – утешал председателя мэр города и посоветовал ему возводить многоярусные захоронения по образцу фамильных склепов в эпоху раннего Возрождения.

Идея была с порога отвергнута религиозным Советом. Не потому, что евреев слегка поджаривали на кострах как раннего, так и позднего возрождения и у них остались об этом времени не слишком приятные воспоминания, а потому что предложение мэра противоречило канонам Галахи (совокупность законов в иудаизме), а значит, было неприемлемо для депутатов от религиозной фракции, которые непременно заблокировали бы его в законодательном органе.

Религиозное табу в Израиле было столь же незыблемо и непреложно, как и законы святейшей инквизиции.

* * *

Василий насмешливо оглядел инструктора. Ему не нравилось, когда люди необоснованно пытались подчеркнуть свою значимость.

– Я думаю, сэр, – сказал он, – вам не следует возникать понапрасну.

– Да я вас! – Гневно вскричал инструктор и вдруг осекся.

– Я требую нормального сервиса! – тихо сказал Вася с озорным блеском в глазах и на сей раз, был правильно понят.

– Вася, – с укором шепнул Цион, – это они пошли нам навстречу.

Но принципиальность де Хаимова возымела действие, инструктор сбавил тон:

– Поездка-то у вас трехчасовая, – сказал он примирительно, – что ж вы там увидите в столь поздний час?

– Прошвырнемся по ночному Лондону, – непринужденно заметил Вася, – в поисках эрогенных зон.

Инструктор не понял юмора.

– Никаких зон, господа, – решительно сказал он, – это вам не праздничная прогулка в национальном парке. Тут чуть не так глянул, живо дубинкой по забралу схлопочешь.

– Возможно, – согласился Василий, – но ведь и мы не вчера родились.

– А вот это как раз нельзя, – в голосе инструктора зазвучал металл, – вступать с рыцарями в препирательства категорически воспрещается. Учтите, граждане, если вам переломают ребра по вашей вине, страховки вам не видать.

– Будь спок, очки, – сказал Василий, – подставлять нос всякой шушере я не намерен.

– Господа, – инструктор принял вид фокусника собирающегося показывать свой лучший трюк, – я прошу всех пройти в кабину.

– Мерси, – сказал Василий, и первый вошел в камеру. Последовавший за ним очкарик с учительскими интонациями в голосе стал важно наставлять путешественников, показывая им приборную доску:

– В управлении она проста, как букварь, – сказал он, – ставите коробку передач на двенадцатый век…

– Почему двенадцатый? – нахмурился Вася.

– Потому что там теперь полдень. Затем плавно отжимаете рычаг и через минуту вы на месте.

– Пожрать, надеюсь, нам дадут? – поинтересовался Василий.

– Пожрать можете в авиакомпании, – сказал инструктор, – а у нас другие задачи.

– Безобразие, – начал было заводиться Василий, но, взглянув на скорбную физиономию Заярконского, сдержался.

– По прибытии, удаляться от машины не рекомендуется, – сказал инструктор, – иначе вам придется блуждать в будущем, пока вас не обнаружит поисковая бригада.

Речь очкарика порядком надоела Васе, и он занял свое место за пультом управления.

– Посторонних прошу держать отвал, – сказал он, явно намекая на инструктора.

– Это кто посторонний? – обиделся инструктор и, сообразив, что от Васи ничего путного не добиться, обратился к Циону.

– Не вздумайте там прибарахляться, – строго предупредил он, – или продавать свои вещи: перевозка ценностей, равно как и аборигенов наказуема законом.

Последнее замечание не понравилось Васе.

– Понятно, шеф, – сказал он развязным тоном и захлопнул люк машины перед самым носом инструктора.

– Хулиганство! Да как вы смеете? – заорал инструктор.

Это было последнее, что они успели услышать.

ГЛАВА 5

Небритый пьяный сторож кладбища долго плутал между ухоженными надгробными плитами, многие из которых были залиты воском поминальных свеч. Наконец, он вывел полицейских к зияющей черной яме, рядом с которой возвышалась бурая горка раскисшей от дождя земли.

«Что скажешь, седобородый? – с деланным оптимизмом спросил его Кадишман, разглядывая почти стертую от времени надпись на мраморной плите недавно лежавшей на дедушкиной могиле.

«Да уж не знаю, что и говорить, – потеряно выдавил сторож, – бывало в дождь или слякоть, могилки у нас проваливались и мы, как полагается, собирали косточки упокоенных, чтобы не размыло, значит, – он тяжело вздохнул, как бы сожалея о бренности всего мирского, – а здесь и собирать нечего, вишь, служивый, все как слизано»

Кадишман лично осмотрел, пустую могилу Хильмана. Заглядывая вглубь ямы, он оступился и, взмахнув руками, словно птица на взлете, с шумом провалился в нее, увлекая за собой комья сырой земли.

«Нехорошая примета» – испугано произнес сержант Альтерман, вытаскивая смущенного босса из могилы. Как человек суеверный, он хотел высказать свои опасения по этому поводу, но, увидев сердитое лицо шефа, оборвал на полуслове.

– А вдруг это фиктивное захоронение? – сказал Кадишман, нервно отряхиваясь после неудачного приземления в могилу.

– Дефективное? – не понял сторож, с опаской взирая на Кадишмана.

– Уж не фальшивая ли, говорю, могила-то, дяденька?

– А вот этого никак нельзя, – с тупым упрямством возразил сторож, не понимая значение заданного вопроса. Грушевидный нос его разбух и, принял фиолетовую окраску. Неожиданное падение полицейского в пустую могилу напугало старика не меньше, чем суеверного сержанта и он инстинктивно сторонился инспектора, будто тот был помечен уже роковой печатью смерти.

– Я работаю здесь много лет и по памяти знаю все могилки, – гордо сказал он, шмыгнув все более сизеющим на холодном ветру носом.

«Пьяная ты харя, – беззлобно подумал Кадишман, – потому и плутал так долго, что по памяти знаешь…»

– Эту как раз не припоминаю, – честно признался пьяница, – но по документам проверял – тут покоился некий Хильман Ури – 1898 года рождения.

– Это мы без тебя знаем, что покоился, – криво усмехнулся Кадишман и легким движением руки смел комья земли с надгробной плиты, скинутой с осиротевшей могилы. Тяжелый черный мрамор треснул от страшного удара, нанесенного мертвецом снизу.

«Черт бы побрал этого деда, тоскливо подумал Кадишман, может быть, он и впрямь восстал из гроба. И где теперь его искать?»

Все, что он увидел, соответствовало рассказу внучки сбежавшего с кладбища Хильмана. Кадишман не знал, что и думать. Он всегда с недоверием относился к мистике и посмеивался над глупыми историями, которыми утомляла его жена, выискивая их в журналах, специализирующихся на паранормальных явлениях.

Провожая важных гостей до кладбищенских ворот, протрезвевший сторож, доверительно шепнул лейтенанту.

– Ты, мил человек, будь начеку, значит…

– Это еще зачем? – сказал Кадишман, догадываясь, о чем пойдет речь.

– Поверье в народе гласит – ежели человек упал в могилу – значит к смерти это.

Он оглядел лейтенанта с состраданием, в душе считая его уже покойником и повторил тоном везунчика, которому жить да жить еще, а этот несчастный, может быть, доживает последние дни.

Удрученный словами одичавшего от одиночества и водки сторожа, Кадишман, впервые в своей служебной практике, явился к шефу с одними лишь смутными догадками, наперед зная, как тот относится к подобной инициативе подчиненных.

ГЛАВА 6

– Поехали, – сказал Цион и выбил на панели цифру двенадцать.

Василий плавно отжал рычаг пусковой системы. Машину забило мелкой дрожью, потом ее затрясло и слегка сплющило. На мгновение Циону показалось, что камера ужалась в размерах: кресло под ним страдальчески скрипнуло, стрелки приборов забились как сумасшедшие.

Путешественники подверглись страшному давлению. Цион почувствовал тупое нытье в затылке и многотонную тяжесть в позвоночнике.

«Еще немного и от меня останется плевок» – подумал он, слушая, как Василий чертыхается. От перегрузок у него оплыло лицо и глаза, казалось, выпадут в стакан.

Полегчало им как-то сразу. Едва не раздавившее друзей непомерное бремя веков внезапно сменилось приятной расслабляющей невесомостью. Путешественники взмыли к потолку и повисли там, в неприглядных позах; Василий не пристегнул ремни безопасности, а Заярконский, последовав его примеру, расплачивался за чужое легкомыслие.

Вскоре дрожание аппарата прекратилось, и молодые люди с медным звоном повалились на пол.

«Говорил же инструктор, надо пристегнуть ремни» – недовольно буркнул Цион, потирая ушибленное колено и осматривая вмятины на громоздких доспехах. Они успели влезть в них в проходной института Времени. Согласно технике безопасности, отправляясь в Прошлое, пассажир обязан был облачиться в костюм выбранной им эпохи.

«Помятый зад облагораживает вашу фигуру, сэр!» – сказал Василий, придирчиво оценивая урон, нанесенный другу неудачным падением.

Цион открыл люк машины и в кабину вместе с порывом свежего воздуха ворвался мощный рокот многотысячной толпы.

Заярконский вздрогнул и подался назад, вспомнив слова инструктора о враждебном приеме со стороны аборигенов.

«Прочь с дороги!» – презрительно сказал Василий и, оттеснив друга в сторону, смело вышел из кабины.

Стоял ясный безоблачный день. Вдали у самого горизонта, ярким зеленым пятном горел весенний бор. Ласковое солнце на Востоке давно уже занялось, и серебристые лучи его отражались в бурных водах реки, огибающей древние стены величественного монастыря или замка, одиноко возвышающегося у подножия каменистых гор.

Заснеженные вершины кряжистых великанов ослепительно сверкали под искристыми лучами припекающего солнца.

На сторожевой башне замка, а может быть пограничной крепости, развевалось желтое знамя с изображением геральдической лилии. Неподалеку от Колесницы (так Василий окрестил институтскую машину), вокруг амфитеатра разбитого на гигантском валу, суетились в ложах одетые в пестрые одежды женщины, большеголовые карлики с продолговатыми лицами идиотов, несущие за своими повелительницами прозрачные длинные шлейфы и мужчины в строгих выходных костюмах из меди, стали и серебра. Носить на себе эти килограммы было сущим адом: они натирали тело, неприятно дребезжали и непривычно сковывали члены при ходьбе или верховой езде, когда помимо всего прочего надо было удержаться в седле и не свалиться в лужу на глазах у прекрасной половины Англии. Человек, заключенный в эту душную металлическую тюрьму, чувствовал себя роботом. Под стать роботу двигался – рывками, с заметным напряжением, словно набили его изнутри камнями. Под стать роботу думал, тяжело и со скрипом манипулируя извилинами неповоротливого и раздавленного пудовым шлемом мозга. Позже в своей известной доктрине «Интеллект и рыцарство» академик Ашкенази (бывший тесть де Хаимова) вывел из этого некую закономерность, а резюме открытого им закона втиснул в емкую и остроумную формулу. «Как двигаешься – так и мыслишь» и хотя это напоминало древнюю как мир максиму «Как работаешь – так и ешь» умозаключение бывшего академика имело шумный успех среди исследователей эпохи рыцарства, широко использовавших в своих трудах практические выводы знаменитого ученого.

Зачарованный созерцанием сверкающих дамских нарядов, Василий воспрял духом, предлагая приятелю полюбоваться красивыми женщинами.

– Смотри сколько их! – восторженно произнес он, – а как ходят, как на подиуме, ни одного лишнего движения…

– Вижу! – уныло сказал Цион, с тревогой оглядывая ликующую толпу сюзеренов и жеманных дам с причудливыми головными уборами.

– Кажется, мы попали на рыцарский турнир, – сказал он Васе, таким тоном, будто его мучила изжога

– Я знал, что нам повезет! – воскликнул де Хаимов и глаза его полыхнули огнем. Василий обожал рискованные авантюры, но Цион не разделял его восторженности. Человек мягкий и не склонный к агрессии он сторонился сомнительных сборищ связанных с насилием.

ГЛАВА 7

После нежданного дедушкиного визита Елизавета чувствовала себя, словно увязшей в нескончаемом ночном кошмаре. Она боялась возвращения деда, тревожилась за судьбу детей и мужа, которых он не знал при жизни (ей было пятнадцать, когда он умер) и ей казалось то, что он не знал их, приведет к несчастью.

К старости дедушка превратился во вспыльчивого неуравновешенного типа, беспричинно и постоянно злившегося на людей. Однажды он избил соседа по лестничной клетке только за то, что тот не поздоровался с ним. Она не помнила подробностей той безобразной драки, кроме того, что бедному соседу зашивали потом рассеченную бровь.

«Дело о рукоприкладстве» благополучно замяли дедушкины друзья: он был герой войны, его часто приглашали на юбилейные встречи и выносить мусор из избы, армейская элита не считала нужным.

«Может быть, дед хотел предупредить меня о чем-то?» – мучительно соображала Лиза, пытаясь разгадать смысл его странного появления.

Она слышала о том, что иногда людям являются покойники, чтобы уберечь их от грозящей опасности. Случившееся с ней было столь необъяснимым, что в какое-то мгновение она подумала: «Уж не снится ли мне вся эта чертовщина?» Ей хотелось поскорее пробудиться от недоброго затянувшегося сна и разобраться в своей личной жизни, которая пошла, как ей казалось, по нежелательному руслу.

Погода на улице стояла чудесная. Поостывшее за зиму солнце было непривычно теплым. После долгих холодов вступила в свои права весна; все вокруг ожило и затрепетало, радуя людей желанным обновлением. В другое время она убедила бы мужа поехать в лес – по грибы, но теперь ее не задевало многоцветье бушующих красок природы и она думала только о дедушке и его непонятном поведении.

От Кадишмана Елизавета ушла с некоторым облегчением. О загадочном визите покойника уже известно в полиции и ей, в сущности, нечего бояться. Лейтенант обещал охрану для детей.

«А все-таки, какой он злой человек этот коп, все нервы вымотал, пока спрашивал про деда»

Она знала, что детей из детского сада приведет домой тетя Ася, пожилая репатриантка, прибывшая недавно из Киева; делать ей до вечера было нечего, и она решила заняться личной жизнью.

Уже неделя, как ее отношения с мужем совсем разладились и надо было принимать меры, чтобы помириться. Лиза чувствовала себя виноватой перед Гаври и не знала, как вернуть его расположение.

Ему не нравилась его работа, он не ладил с начальством и раздражался по мелочам. Елизавета ничем не могла помочь мужу, а только утомляла его неуместными упреками и злилась, что они перестали выезжать по субботам к ее родителям. В последние дни он ходил мрачнее тучи, не приносил ей цветы, как раньше и только вчера, после дедушкиного появления им удалось поговорить, да и то, потому что она вся в слезах, поведала ему о своих страхах.

Вначале он отнесся к этой истории с шуткой, полагая, что налицо результаты ее увлечения мистикой, но после посещения кладбища, которое он сам и затеял, был, кажется, напуган не меньше ее.

Она позвонила Гаври на работу и предложила встретиться на улице Шенкин. Благодаря дедушке появилась возможность пригласить мужа на свидание. Боже, как глупо звучит – пригласить на свидание.

А может у него есть кто? Он так осунулся в последнее время. Не может человек так переживать из-за работы.

Как все тель-авивцы она любила эту улицу, рядом с городским рынком, за ее шумную суету и уютные кафетерии, в которых можно долго сидеть, не привлекая внимания и наслаждаясь уединением.

Супруги встретились в шесть. Елизавета выбрала угловой столик с чудным видом на скверик засаженный цветами и попросила официанта подать апельсиновый сок, как только к ней подсядет муж.

Гаври, высокий брюнет с тонкими чертами лица, привычно поцеловал жену, и устало опустился на стул.

– Опять выяснял отношения с начальством? – робко спросила Елизавета, пытаясь завязать разговор.

– Нет, обошлось, – вымучено улыбнулся Гаври.

Небесталанный художник, вынужденный заниматься поденной работой он, как все неудачники, был чрезвычайно раним в обществе профанов далеких от настоящего искусства.

– Знаешь, – сказала Елизавета, – а не махнуть ли нам в Эйлат (курортный город на побережье Красного моря) я так устала сидеть дома.

Гавриэль курил, когда она говорила, и было неясно, слышит он ее или опять ушел с головой в свой творческий кризис. Погруженный в свои мысли, он мог молчать так час и больше. Эта странная задумчивость, граничащая иногда с полным равнодушием к ней, обнаружилась в нем после свадьбы и первое время глубоко задевала ее, но потом она поняла, что, уходя, таким образом, в свои мысли, он ограждает себя от посягательств внешнего мира, к которому не может или не хочет приспособиться. Гаври, которого она однажды в сердцах обвинила в эгоизме, подтвердил эту догадку. «Если я молчу, – сказал он виновато, – это не значит, что я хочу тебя обидеть»

Елизавета взяла сигарету из пачки и терпеливо стала ждать, пока муж заметит ее умышленное движение. Он заметил, смутился и спросил в своей извечной манере вопросом, отвечая на вопрос:

– В Эйлат, а дети как? – и щелкнул зажигалкой.

– Сарочку возьмем с собой, а Рому оставим с няней, – прерывающимся от обиды голосом сказала Елизавета. Слезы выступили у нее на глазах. Неужели он не видит, как она страдает?

В это время к их столику подошел официант в блестящем мундире с эполетами и вежливо предложил апельсиновый сок в запотевших бокалах.

* * *

Вечер прошел чудесно.

Гавриэль переменился, увидев повлажневшие глаза Елизаветы. Когда она плакала, он чувствовал себя подлецом, понапрасну мучающим родного человека. Как в лучшие дни их зарождающегося романа он был внимателен и нежен к ней, позабыв на время о нескончаемых разладах с начальством. Она знала его реакцию на ее слезы и никогда не злоупотребляла этим. Сегодня это получилось непроизвольно. Может быть потому, что ее так сильно напугал дедушка.

При жизни дед был угрюм, неразговорчив и груб с людьми и, особенно с журналистами, пытавшимися выудить информацию о его ратных подвигах. Когда-то, будучи участником французского сопротивления, он выполнял деликатные поручения генерала де Голя, а однажды, участвуя в тайной операции в Альпах, схлестнулся с любимцем Фюрера – Отто Скорцени, оставившего страшный ножевой след на лице бесстрашного воина. Утверждали даже, что дед был среди тех, кто подвесил за ноги Муссолини, за что получил ордена от трех союзных армий.

О своем славном военном прошлом дедушка никому не рассказывал, кроме жены, бывшей узницы концентрационного лагеря, с которой познакомился уже, будучи офицером израильской армии.

Супруга Хильмана умерла в шестидесятые годы от рака желудка, который испортила себе лагерной баландой в Освенциме.

Хильман ушел в отставку в звании бригадного генерала и, похоронив жену, поселился в Тель-Авиве, чем-то напоминавшего ему родной Гданьск. После смерти жены дед совсем замкнулся в себе и самым близким существом, с которым он мог, не раздражаясь общаться, была Елизавета. В своей внучке, названной в честь бабушки, он не чаял души и с удовольствием подчинялся ей, когда нужно было глотать таблетки по предписанию милейшего доктора Розенблата.

По дороге домой, уютно устроившись на заднем сидении такси, супруги Шварц целовались, как в дни их романтического знакомства – без устали до сладкого томления в теле.

В подъезде старого дома, в котором дед перед смертью купил внучке квартиру, их встретили двое дюжих молодых людей. Один из них натянул на плечи серую майку и короткие шорты, а другой был в просторных турецких шароварах и мятой сорочке далеко не первой свежести.

Район, в котором жили молодожены, кишел наркоманами готовыми на все ради дозы губительного зелья. Цены на квартиры были здесь ниже, чем в центре и дед, так и не сумевший скопить денег за всю свою военную карьеру, купил почти за бесценок то, что ему было по средствам.

Но молодоженов квартира устраивала. Они могли некоторое время скромно пожить здесь, накопить денег и, продав старую развалюху, купить приличное жилье на окраине Холона, где как раз возводился престижный район вилл.

Парень в турецких шароварах, сделал едва заметное встречное движение в сторону Гаври и тот мгновенно напрягся, приняв фронтальную стойку. Парень с усмешкой оглядел Гавриэля и демонстративно скрестил руки на груди.

«Он из полиции – тихо шепнула Елизавета, взяв мужа за руку, – инспектор дал нам охрану»

На втором этаже, у самых дверей квартиры, благодарная за романтический вечер жена прижалась к мужу всем телом и поцеловала его в губы:

– Я верю, что душа дедушки сблизила нас, он был такой сильный и мужественный…

– Я знаю, дорогая, теперь у нас все будет в порядке.

Гавриэль вставил ключ в замочную скважину, но дверь неожиданно отворилась от легкого прикосновения. Это показалось ему подозрительным. Тетя Ася, тихая исполнительная женщина, обычно не закладывала крючок, а запирала прихожую на замок, чтобы хозяева могли воспользоваться своими ключами и не будить детей звонком.

Гавриэль неслышно вошел в коридор и в нос ему ударил тяжелый трупный запах, идущий из салона. «Должно быть, мышь подохла» подумал он и решил отчитать няню за то, что не проветрила квартиру, укладывая детей спать. Мыши недавно завелись у них в доме, он думал взять на время у соседей кота, чтобы избавиться от этой напасти. Гаври хотел окликнуть няню, чтобы не пугать ее внезапным появлением, но вдруг что-то подсказало ему, что в зале кто-то есть и это явно не Тетя Ася. Он замер. Сердце у него упало и от волнения пересохло во рту. Мгновение он напряженно прислушивался к звукам. Но вокруг стояла такая мертвая тишина, что у него заломило в ушах.

«Нет, парень, ты ошибся! “ – сказал он себе и в ту же секунду отчетливо услышал доносившийся из зала хруст и урчащее чавканье животного.

Это было похоже на то, как собака жадно и торопливо разгрызает кость, боясь, что кто-то может покуситься на нее. Гаври не поверил своим ушам, но, оглянувшись, понял – и жена слышала эти странные утробные звуки. Он увидел перекошенный от страха рот Лизы и властным движением руки приказал ей молчать.

Еще солдатом, участвуя в боевых операциях против террористов, он привык действовать в подобных ситуациях быстро и четко. Мягко ступая с пятки на ступню, как его учили в разведгруппе, он подошел к гостиной и с бешено бьющимся сердцем заглянул внутрь.

ГЛАВА 8

Путешественники были в тех же нарядах, что и окружавшая их публика, никто не обращал на них внимания; друзья вполне вписывались в общую картину сверкающих на солнце конических касок, надраенных до блеска доспехов и развевающихся на ветру боевых знамен.

Васю заинтересовала вдруг судьба Колесницы столь чудным образом перебросившей их в эту прекрасную страну:

– А что если на нее телега наедет какая, унесем мы отсюда ноги, али нет?

– До этого не дойдет, – успокоил его Цион с видом знатока, понимающего толк в гужевом транспорте, – машина находится в зоне защитного поля, если у кого возникнет желание наехать на нее, то чувствительный электрический разряд быстро отрезвит лихача.

– Интересно посмотреть, как его скрючит! – мечтательно сказал Василий!

– Это не опасно, – сказал Цион, – в малых дозах электричество даже полезно.

Путешественники расположились в пустующей ложе амфитеатра и не успели оглядеться, как к ним, резво семеня ножками, подбежал маленький и шустрый паж. На нем был ярко-красный камзол из плотного батиста, короткие штаны, туго перехваченные на икрах и модные туфли с золотыми пряжками. Манеры у этого подростка были бойкие так же, впрочем, как и язык, который у него ни на минуту не замолкал.

Он выполнял на турнире обязанности герольда (нечто вроде судьи и комментатора) и весьма гордился своей должностью.

– Нуте-с, джентльмены, – нагло сказал парнишка, обращаясь к притихшему Циону, – к какому ордену мы принадлежим?

– А вам это зачем? – подозрительно спросил Цион.

Его английский был не столь безупречен, как у Васи, но паж даже не уловил акцента:

– Сэр, – сказал он с апломбом восходящей эстрадной звезды, – вопросы тут задаю я…

– Цыц, шавка! – тихо, но внушительно сказал Василий, – отвечать только на мои вопросы!

Испуганный паж вытянулся в струнку и, сообразив, как следует держаться с этим гордым господином, тихо сказал:

– Ваша милость, я обязан представить почтенной публике участников турнира…

– Мальчик, с чего ты взял, что мы участники?

Цион явно нервничал, но Василий, смерив его грозным взором, вдруг странно набычился:

– Я маркиз де Хаимов, – сказал он низким голосом, – орден святого Иерусалима, запомнил?

– Да, высокородный сэр, запомнил, – сказал паж.

– Что еще? – сказал Василий, увидев, как тот нерешительно переминается с ноги на ногу.

– Я должен также представить публике даму вашего сердца, – учтиво напомнил паж.

– Даму? – сказал Вася, замешкавшись на мгновение, – я назову ее имя перед выходом на ринг.

– Арену, – поправил Цион, не очень уверенный в том, что нашел правильное слово.

– Слушаюсь, Ваша милость, – сказал напомаженный паж и почтительно склонил голову.

«Какой-то он весь худущий» – жалостливо подумал Цион, а вслух зашипел на бесцеремонного друга:

– Какого черта, Вася, что ты там еще задумал?

– Не Вася, а высокочтимый маркиз, Василио де Хаимов! – гордо оборвал его друг.

– С каких это пор, сэр, вы стали маркизом?

– Я маркиз от рождения! – с достоинством сказал Василий и Цион, знавший о пролетарском происхождении его еврейских предков, удивился этому откровению.

Год назад он прибавил к своей фамилии приставку «де», а когда его спросили, что бы это могло значить, коротко пояснил, что является аристократом со стороны прабабушки, которая была внебрачной дочерью маркиза де сен Лоран, обедневшего французского дворянина, подвизавшегося на службе у русского царя. Все знали склонность Васи к розыгрышам и его бессовестное вранье было воспринято, как очередная и не очень удачная мистификация скучающего спортсмена.

– Но инструктор запретил нам препираться с аборигенами, – сказал Заярконский, – поддавшись грубому напору друга.

– Инструктор мне не указ, – сказал Василий, вглядываясь в стайку разгомонившихся дам, – он никогда не узнает об этом, а ты не станешь ему рассказывать, ведь правда?

– А что если вам сейчас намнут шею, сэр?

– Не боись, Ципа, шею как раз намну я, и это будет замечательно с двух сторон, – он продолжал высматривать себе даму в пестрой толпе аристократок, – во-первых, потому что женщина всегда идет за победителем а, во-вторых, победа способствует выработке мужских половых гормонов.

Цион понял, что Василий вполне уже оправился после утомительного развода с женой и в душе пожалел, что затеял это сомнительное предприятие. Собственно, он лично намеревался посетить хоромы Петра Великого, но друг счел необходимым окунуться в романтическую эпоху рыцарства – «Для восстановления психического баланса», который на поверку оказался пустым предлогом и интересовал Васю здесь один лишь пошлый флирт с этими расфуфыренными куклами. «И дернул меня черт идти на поводу у этого ловеласа»

Цион увлекался некогда историей крестовых походов и написал даже реферат о замечательном певце рыцарства поэте Гийоме Акветанском. Василий умело сыграл на этом – «Проникнемся атмосферой грубых нравов и первобытных инстинктов, – сказал он, – а там иди ты… хоть к Ивану Грозному»

Судя по выдержанной им многозначительной паузе, он собирался отправить приятеля значительно дальше хором русского самодержца, но вовремя спохватился – утонченные манеры аристократа могли ему пригодиться в будущем. Догадываясь, какие именно мотивы руководят его неуправляемым другом, Заярконский позволил ему убедить себя, не потому, что тот лестно отозвался о творчестве Мосье Акветанского, просто он был порядочный человек и предпочел не оставлять товарища в лихую для него минуту. Что ни говори, а развод с дочерью академика не прошел для него бесследно, не так просто было в одночасье остаться без дома и гроша в кармане.

Василий не был скуп и отдал однажды тридцать тысяч долларов – гонорар за проигранный бой с американцем – в фонд детей больных раком, но Циону казалось, что друг потрясен психологически тем, что его так классно обобрала жена и он всем сердцем, желал вывести товарища из депрессии.

«И делов то там всего лишь на час, – убеждал Василий все еще сомневающегося Циона, – а впечатлений наберемся еще на один реферат»

Заярконского по-прежнему тянуло в Киевскую Русь, но Вася пустил в ход последний аргумент – «Полюбуемся на женщин и тотчас вернемся домой!» – с воодушевлением врал он.

ГЛАВА 9

То, что увидел Гавриэль, заглянув в гостиную, повергло его в шок: вся комната, включая диван, трюмо и пуфик, свалившийся на пол, были забрызганы кровью. У опрокинутого стола с кривыми ножками в липкой луже крови сидел на корточках неизвестный человек в испачканном глиной мундире. Он расположился боком к двери и Гаври увидел хищный профиль странного безумца, сосредоточенно возившегося во внутренностях женского трупа. Платье на женщине было порвано, лицо изуродовано до неузнаваемости. Но по туфлям, которые жена подарила недавно няне, он узнал ее. Склонившись над своей жертвой, незнакомец подносил окровавленные руки к зияющей щели, служившей ему ртом и сыто урчал от удовольствия. Он заглатывал добычу, не прожевывая, словно птица, помогая продвижению кровавых кусков в глотке резкими вскидываниями огромной седой головы.

В салоне тускло горел ночник, включенный няней, любившей читать на ночь, и сгорбленная фигура незнакомца отбрасывала зловещую тень на стену. Гавриэль, бывший солдат спецназа не раз смотрел смерти в лицо; после дерзких вылазок в Ливане ему приходилось собирать останки подорвавшихся на мине террористов, но никогда еще он не испытывал такого неодолимого страха и предательской дрожи в коленках. Сердце его учащенно забилось, виски заломило от острой боли, ему захотелось кричать, призывая на помощь, а лучше скорее уйти отсюда, чтобы навсегда забыть эту жуткую картину. Но мысль о детях, которых это чудовище могло растерзать так же, как несчастную няню, придала ему силы.

«Это дедушка, – шепотом сказал он, вернувшись к жене, – беги звонить в полицию»

Елизавета тихо ойкнула, испугано зажав рот рукой. Предчувствие непоправимого несчастья, вихрем ворвавшегося в начавшую было налаживаться жизнь, овладело ею. Страх тисками сжал грудь, зубы лихорадочно застучали, по спине прошелся нервный озноб. Она кинулась к соседям, забыв, что у подъезда стоят телохранители. Опасность, грозившая мужу, вытеснила из головы все, кроме служебного телефона недоверчивого инспектора. «Господи, только бы он был на месте!»

Уже внизу она подумала, что и дети ведь там одни, может быть, уже погибли в страшных объятиях мертвеца. Эта ужасная мысль подстегнула ее, и она изо всех сил стала колотить в первую попавшуюся дверь.

ГЛАВА 10

– Чего ты там высматриваешь, Вася, – сказал Цион, бросив беглый взгляд на разноцветную стайку дам; кровопролитные турниры были, пожалуй, единственным развлечением в их однообразной светской жизни. В ожидании рыцарских поединков они чинно расположились в плетеных креслах по левую сторону от королевского подиума, украшенного гирляндами из живых цветов; иные грациозно шелестели веерами, другие пытались разгадать в закованных рыцарях своих кавалеров.

– Видишь ту милую девушку слева? – сказал Василий, – она в самой середке…

– Ничего не вижу все они там в середке…

– Она не все, – оскорбился Василий, – у нее тюрбан на голове и ожерелье на плечиках…

Пока Цион рассеянно искал глазами избранницу маркиза, неутомимый паж торжественно объявил первую пару.

– Высокочтимый сэр Альфонсо де Моменто – дама сердца девица Клариса де Шатлю – вызывает на бой доблестного сэра Иоахима Анжуйского – дама сердца Дениза Леконт!

Две названные пажем девицы внезапно сорвались с мест и, ухватившись пальчиками за пышные юбки, жеманно присели, приветствуя королевскую чету и разгоряченную в предвкушении скорой крови публику.

– Глянь, как буйствуют, – восторгался Цион, – прямо как на футболе.

Заярконский был заядлый болельщик и не упускал ни одного матча любимой команды. В последнем сезоне команда, за которую он болел, вылетела из высшей лиги и это надолго ввергло его в мрачное уныние. Именно тогда подруга, с которой он познакомился в Институте Времени, ушла от него, сказав, что футбол с лихвой может заменить ему секс.

Василий не слушал друга, он не отрывал глаз от своей дамы, прикидывая – не прогадал ли, остановив на ней выбор.

Два объявленных рыцаря, затянутые в железо, поигрывая смертоносным оружием, медленно съезжались с противоположных сторон ристалища. Сойдясь в центре, они развернули горячих коней к зрительским ложам, церемонно поклонились сначала королевской чете, затем помахав копьями, сияющим от счастья дамам, после чего церемонно разъехались по разные стороны арены. Здесь они снова развернулись и, пустив коней в галоп, с копьями наперевес, помчались навстречу к желанной победе, которую жаждали посвятить своим возлюбленным дамам.

Съехавшись в центре, решительно настроенные рыцари вышибли друг друга из седел, причем де Моменто остался лежать на земле неподвижной грудой жести, ослепительно блестевшей под яркими лучами солнца.

Победитель – Иоахим, поднявшись на ноги, поклонился королю, победно помахал рукавицей своей даме и с трудом взобрался на коня.

«Нет бы помочь спаринг партнеру» – с укоризной сказал Цион, переходя на боксерский сленг более понятный другу. Но друг признавал лишь две вещи достойные настоящего мужчины – крепкие кулаки и красивую женщину – как награду воину за доблесть.

«На войне как на войне» – хладнокровно заметил Василий.

В это время со стороны королевской ложи, при всеобщем молчании до них донеслись искусно выводимые всхлипы.

– Что это? – недоуменно спросил Вася.

– Этикет обязывает даму сраженного рыцаря всенародно предаться скорби, – отвечал Цион.

– И надолго она завелась?

– Пока не унесут этот куль с костями, – уныло сказал Цион. В отличие от жесткого маркиза, он был эстет по натуре, и подобные зверства оставляли в нем тягостные впечатления.

Тело низложенного неудачника грудой металла разложили на деревянных носилках и поспешно уволокли с арены.

ГЛАВА 11

Иуда Вольф слушал Кадишмана с видом человека, который давно и безнадежно страдает от надоевшей зубной боли.

– Лейтенант, – сказал он, – устало, прикуривая сигарету, – вы все более разочаровываете меня. Хорошо еще, что вы не женщина, иначе бы вас покидали все мужчины.

Это был запрещенный прием, к которому комиссар нередко прибегал в обращении с безответными подчиненными. Из-за подобных грубых намеков с ним не могли ужиться ни один из его заместителей. Вне стен Главного управления он разыгрывал из себя чуткого администратора, на самом же деле, был сторонником авторитарной власти и проводил в учреждении политику железного кулака. Заместителей своих он немедленно выживал, если замечал в них дух противоречия, мешающий его становлению как сильной личности. Впрочем, с последним замом ему не повезло. Этот смурной коротышка майор с телом хлюпика и массивной челюстью гангстера был переведен в Управление из Иерусалима. В короткое время он сумел (к удовольствию тель-авивцев), поставить своенравного шефа на место – умение, которое так не хватало Кадишману.

Инспектор Кадишман, от которого ушла первая жена, на что намекал бесцеремонный шеф, болезненно и молча, переносил разговоры на эту тему, хотя вправе был осадить зарвавшееся начальство. В Управлении он имел репутацию человека безынициативного, ему поручалась бумажная работа, которой в оперативном отделе всегда хватало. Дело, с которым он пришел к комиссару, казалось ему важным и он, не имея конкретных выводов, о которых любил распространяться шеф, выдвинул, для солидности, бледную версию о похищении генеральского трупа заинтересованными лицами.

– Кому к черту нужен ваш прогнивший енерал, – ухмыльнулся комиссар, – вам, что больше нечего сказать, Кадишман?

– Господин комиссар, тут практически не за что уцепиться, – честно признался лейтенант.

– А версия с мужем, – ехидно улыбнулся комиссар, – не исключено, что именно он заинтересован в этих загробных фокусах, может, он клад какой нашел и скрывает это?

– Эту версию я проработал с особой тщательностью, – в голосе Кадишмана звучали обиженные нотки.

– Проработал? – комиссар недоверчиво хрюкнул в кулак, – приятная неожиданность, лейтенант. И что же вы раскрыли, позвольте вас спросить – нашел клад, подозреваемый или решил поводить вас за нос?

– Последние три дня Гавриэля Шварца расписаны у меня по минутам. На кладбище он был, но о дедушке ранее не имел никакого понятия: супруги женаты четыре года, а дед умер, когда Елизавете исполнилось пятнадцать. Я выяснил также, что дед и внучка были очень дружны в свое время.

– Немаловажная деталь, лейтенант, – сардонически отметил комиссар.

Он недавно бросил курить, позволяя себе затяжку другую, как средство для эффективного подавления стресса. Сегодня он выкурил целую сигарету, что делал редко, когда буквально страдал от неповоротливости подчиненных и своего нового зама – майора Петербургского.

За последние три года от шефа ушло, кляня его, на чем свет стоит, пять замов. Но последний – с челюстью гангстера, прижился неожиданно для всех и даже заставил считаться с собой такую сильную в департаменте личность как Иуда Вольф. Новый заместитель буквально третировал непосредственного начальника, беспрестанно строча на него кляузы и держа его в постоянном напряге, что и называлось у него «Поставить шефа на место». Комиссар Вольф, увы, не смог вовремя распознать в этом жалком сморчке достойного сутягу и вынужден был расплачиваться за непростительную оплошность. Вчера сей сутяга в очередной раз отправил в министерство внутренних дел письмо, в котором оповещал руководство о «Неэтичном поведении шефа тель-авивской полиции».

Комиссару доложили об этом гнусном доносе некоторые доброхоты, и он предвкушал крупный разнос со стороны язвительного министра.

– Я также установил личность дедушки, – тем же обиженным тоном, – продолжал Кадишман, – и выяснил любопытные детали.

– Браво, лейтенант, вы начинаете нравиться мне!..

Кадишман наслышанный о табачных трансформациях шефа, проявляющихся в минуты волнения, не знал, как принимать его дополнительную сигару – как признак служебного одобрения или напротив, презрительного осуждения. К сожалению, он так и не научился понимать свое недалекое начальство и поэтому в сорок лет все еще оставался дежурным инспектором.

«Наверное, он злится на меня» – с горечью рассудил лейтенант и последующая реплика босса не оставила на сей счет никаких сомнений.

– На кой ляд вам личность человека, сыгравшего в ящик тому уж десять лет назад? – яростно загремел начальник, сломав нечаянно очередную сигару и нервно бросая смятые половинки в пепельницу.

– Господин комиссар, я подумал, может быть, он и не умер вовсе…

– Но он таки умер вопреки вашим ожиданиям? – тонкая улыбка шефа, казалось, источала яд и отраву.

Иуда Вольф уже знал содержание доноса, отправленного министру его дотошным заместителем, и подыскивал в уме веские аргументы, чтобы достойно выйти из глупой ситуации, а буде возможно и самому очернить, подлого зама в глазах доходяги министра. Факты, собранные майором, соответствовали действительности, и отрицать было глупо. В заказном письме, отправленном на имя министра по внутренней безопасности, Давид Петербургский утверждал будто он, комиссар тель-авивской полиции Иуда Вольф упорно склоняет к сожительству студентку юридического факультета, стажирующуюся в прокуратуре южного округа. Комиссар действительно подвозил студенточку до дома, но не потому, что она ему нравилась, а из добрых побуждений, просто встретилась ему по дороге в прокуратуру – почему бы и не подвезти симпатичную девушку раз им по пути? Правда, эти нечаянные подвозы участились в последнюю неделю, а Петербургский, скот, оказывается, все это фиксировал.

Комиссар слушал Кадишмана вполуха, этот идиот мешал ему подготовиться к серьезному разговору с министром. Конечно же, босс станет читать ему опостылевшие нравоучения о полицейской этике, семье и браке, как это было в прошлый раз, когда он всего лишь раз трахнул свою обаятельную секретаршу, а Петербургский, говно, подсмотрел и тотчас донес по инстанции.

– Что вы стоите истуканом, лейтенант, отвечайте на поставленные перед вами вопросы!

Кадишман недоуменно пожал плечами:

– Уриэль Хильман – дедушка Елизаветы Шварц, воевал

в рядах французского сопротивления, участвовал в диверсионных акциях против нацистской Германии…

– Воевал, значит, покойничек? – усмехнулся комиссар, вспоминая голые коленки студенточки. В последний раз он отечески тронул ее чуть повыше локтя; она вздрогнула, но не сразу убрала руку и это было хорошим предзнаменованием.

– Почему мне надо вытягивать из вас в час по чайной ложке, лейтенант – начальственно повысил голос Вольф.

– Покойник также геройски проявил себя в годы войны за независимость Израиля, – сказал Кадишман, – ушел в отставку бригадным генералом. Документы в архивах характеризуют его с лучшей стороны; лишь однажды он был привлечен к уголовной ответственности за избиение соседа, но в дело вмешались офицеры генерального штаба и под их давлением дело было закрыто.

– Участник сопротивления, значит, – сказал Иуда Вольф и не удержался, чтобы не съязвить, – досопротивлялся енерал ваш до уличного хулиганства.

ГЛАВА 12

Кровавый турнир был в самом разгаре. Приятели стали свидетелями еще трех довольно однообразных поединков. Они были столь же бесцветны в техническом отношении, как и первая встреча рыцарей неудачников. Отдавая дань традиции и своеобразному воинскому ритуалу, соперники поочередно раскланивались, приветствуя восторженную публику, затем разгоняли коней и неслись друг на друга с упорством быка, жаждущего насадить на рог зазевавшегося тореадора. В середине поля они с глухим звоном сшибались забралами и один из них пулей вылетал из седла, занимая более удобную позицию на погребальных носилках. Нередко после подобных энергических сшибок из седел вылетали оба рыцаря и тогда судья церемонно фиксировал боевую ничью, под радостные вопли кровожадной публики. В подведении итогов особой надобности не было, ибо рыцари в подобных случаях нуждались более в пышных похоронах, а их сентиментальным подругам приходилось всхлипывать уже в трагическом ключе.

Все время быстро сменявшихся поединков Цион открыто томился от скуки, разглядывая выходные туалеты дам и железно-тупо-угловатую пропорциональность мужских костюмов. «Сколько металла даром изводят» – сокрушался он. Пока он скучал, усыпляемый монотонным однообразием поединков и неучтиво, кругом были дамы, предавался жестокой зевоте, его товарищ не отрывал страстного взора от своей избранницы. Циону удалось разглядеть ее: это была юная особа лет восемнадцати, блондинка с голубыми глазами и милым личиком, на котором застыло выражение холодного высокомерия. Цион видел, как, поймав на себе дерзкий взгляд маркиза, она равнодушно прошлась по нему, выискивая в толпе рыцарей своего именитого поклонника.

Дамы вокруг улыбались даже Циону, хотя на фоне железных гигантов, бездумно пронзающих друг друга длинными копьями, он выглядел жалким оловянным солдатиком. Ему улыбались, несмотря на его неучтивую зевоту, расценивая, очевидно, его интерес к их пышным нарядам, как знаки особого расположения.

Очаровательная брюнетка с тонкой муаровой накидкой, выделившая Заярконского из серой вереницы рыцарей, оглядела Васю словно пень, внезапно выросший под ногами. Цион злорадно подумал, как должен чувствовать себя Василий, гордившийся своей неотразимой внешностью и, снискавший на романтическом поприще Тель-Авива почетную кличку Маэстро

– По моему, Вася, тебе здесь нечего ловить, – ехидно подначил он друга.

– Не боись, Маша, я Дубровский – уверенно сказал Василий! Это была его любимая присказка, с которой маэстро, обыкновенно, начинал свою очередную любовную интригу. Цион давно уже понял, что маэстро прибыл сюда не только дам разглядывать и, зная непреклонную решимость напарника, боялся, как бы тот не наломал дров.

«Я должен образумить его» – решил он про себя и деликатно приступил к делу:

– Вася, – начал поэт издалека, зная вспыльчивый нрав бывшего боксера, – мы полностью исчерпали лимит, и пора возвращаться домой, дружище…

– Исключено, – категорически отрезал маэстро, – я не уеду отсюда, пока не овладею герцогиней!

ГЛАВА 13

Сумбурное сообщение Елизаветы Шварц принял лейтенант Кадишман. По манере рыдать театрально он сразу признал знакомую психопатку с улицы Жаботинского. Оскорбительный оттенок прозвище для этой дамы приняло после постыдного унижения испытанного им в кабинете босса.

Как всегда, очередной разнос озабоченного любовными похождениями шефа, расстроил Кадишмана, но он привык к постоянным неудачам на работе и был рад тому, что дома ему воздастся сторицей.

Это был второй брак лейтенанта. Первый не удался и знаменовал собой черную полосу жизни, которая принесла ему немало страданий; он бросил учебу в университете, похоронил старых родителей, переехал из провинции в центр, долго не мог найти занятие по душе и, проучившись два года в полицейской школе, был принят в подразделение по борьбе с террором. На это время приходится его непродолжительный брак с Розалиндой Блюменталь. Постоянные скандалы с женой отражались на его карьере. Он был невнимателен на службе, которая требовала сосредоточенности и вскоре его перевели из престижного подразделение в административный отдел, где он осел в качестве рядового инспектора.

По роду своей новой должности он снимал скучные показания неадекватных граждан, регистрировал жалобы истеричных дамочек, формировал папки, которые вскоре отправляли в пыльный архив и мечтал о том дне, когда сможет доказать всему Управлению, что способен вести оперативную работу. Когда его спрашивали, почему первая жена ушла от него в самый трудный период его жизни? он грустно вздыхал и связывал объяснения своим бесплодием и ее нежеланием усыновить ребенка, которого они могли взять из сиротского приюта.

На самом деле главной причиной разрыва с Розой стало то, что он постоянно докучал ей своей глупой ревностью и мелкими придирками, и она не захотела с этим мириться. По сути, он отыгрывался на ней за неудачи и унижения, которые терпел на службе. Своим постоянным нытьем он добился того, что она сделала то, в чем он давно уже подозревал ее – завела на стороне любовный роман и ушла к другому более удачливому мужчине.

Вторую жену – Берту он любил, так же, впрочем, как и первую, но теперь, наученный горьким опытом, воздерживался от сцен ревности и вечных придирок по поводу того, что она не может вести хозяйство так, как это делала его экономная мать. То, что первая жена ушла от него, к преуспевающему бизнесмену очень задело его самолюбие, и он совсем замкнулся в себе. Но чуткая Берта сумела возродить в нем веру в свои силы и у него появилась цель – добиться перевода на оперативную работу. Ах, если бы счастье улыбнулось ему, и он смог бы показать себя начальству, распутав серьезное дело!

Супруги жили, душа в душу и утром, придя на работу, он с нетерпением ждал вечера, чтобы поднести ей букет белых роз, присовокупив к нему нежный чувственный поцелуй.

Как меняет человека возраст – в двадцать лет он приходил домой злой как черт и говорил Розе кучу гадостей, а в сорок боялся нечаянно обидеть Берту, ранить неосторожным словом.

У него не было родственников, друзей, вся жизнь его теперь сосредоточилась на любимой жене. Он не хотел снова остаться у разбитого корыта из-за того, что на службе его недооценивают.

Сегодня он не успеет купить ей цветы, потому что мадам Шварц приготовила ему еще одну занятную головоломку. Уже более часа телохранители, дежурившие у дома «психопатки» не выходили на связь и, отвечая на внезапный телефонный звонок, он был уверен, что это один из них – удосужился поднять задницу, чтобы доложить обстановку. Но к его удивлению это оказалась сама Елизавета. Зная за ней привычку, прибегать в разговоре к живописным художественным деталям он постарался выудить у нее главное.

– Перестаньте хныкать, женщина, – сказал он, – я приставил к вам охрану, с вами ничего не случится.

В душе, однако, он чувствовал, что произошло что-то непоправимое, поскольку в случае нужды ей было проще бежать вниз к телохранителям, а не донимать его звонками неведомо откуда.

– Случилось уже, – подтвердила она его худшие подозрения и зарыдала в голос.

– Отвечайте быстро и четко, – грозно потребовал лейтенант, – кто убивает, сколько их, чем они вооружены?

– Я не видела никого, – сказала Елизавета, всхлипывая – но я знаю, что это дедушка.

«Твой дедушка сидит у меня уже в печенке!» – хотел бы сказать ей Кадишман, но сдержал себя. Цветы для Берты он успеет купить в дежурном магазине на Аленби, а этой истеричке нужно всего лишь спуститься к телохранителям у подъезда и они уймут неугомонного деда.

– Послушайте, мадам, немедленно прекратите плакать и позовите моих людей.

Плачь в трубке неожиданно прервался и в разговор вмешался сосед Елизаветы, из квартиры которого она звонила:

– Алло, начальник, – встревожено сказал он, – охрана ваша внизу перебита, а у Шварцев происходит нечто странное, никто не кричит, но там явно чужие люди.

«Вот оно настоящее дело!» – вспыхнуло в голове Кадишмана.

– Ничего не предпринимать, – властно скомандовал он, – полиция прибудет с минуты на минуту!

В дежурный магазин на Аленби в этот вечер он не попал, но ему удалось по дороге позвонить Берте и предупредить, что сегодня он будет поздно. Цветы супруге придется купить завтра, огромный букет белых роз, чтобы знала о его безмерной любви и нежности к ней.

ГЛАВА 14

– Экая все же ты сволочь, Вася! – сказал Цион, возмущенный грубым эгоизмом друга, который, не считаясь с обстоятельствами и мнением окружающих, делал всегда то, что считал для себя важным, – так-то ты платишь за мое к тебе доброе расположение, нам нужно отчаливать отсюда, ты понимаешь?

– Я расположен к тебе не меньше, Ципа, – искренне отвечал Василий, – я все хорошо понимаю, но это ничего не меняет. Герцогиня будет моей!

В глубине души Цион все еще надеялся убедить Васю, но безумный блеск в глазах товарища и, то пренебрежительное презрение, с которым он смотрел на возможных соперников, говорило о том, что никакие силы на свете не заставят его изменить свое решение.

С арены поспешно унесли носилки с очередным инвалидом или трупом неудачливого рыцаря. Молчаливые слуги, одетые в зеленую униформу, бесшумно подбирали обломки копий и тяжелые медные щиты, не уберегшие соискателей дамского внимания от бесславного поражения. Бурно обсуждая перипетии рыцарских схваток, зрители выражали неудовольствие побежденным и не ждали от турнира ничего хорошего. Лучшие бойцы уже выбыли из игры, а те, кому предстояло сражаться, были безвестны и вряд ли смыслят что-либо в истинной рубке.

Бойкий на язык паж, чувствуя разочарование толпы, оставил на время свой пост и направился в сторону друзей. Он знал, как добиться перелома в настроении знати и был уверен – в этом ему поможет Вася. Стоило ему перекинуться с маэстро парой слов, и он понял, кто нынче будет гвоздем программы.

Ходил паж как-то изломано, вызывающе вихляя задом и это наводило на мысль о его причастности к жрецам однополой любви.

– Высокочтимый сэр, – звонко сказал юноша, обращаясь к Васе с такой напыщенной торжественностью, что даже пряжки на его туфлях гордо встопорщились, – ваш выход, намерены ли вы объявить народу даму своего сердца?

– Назови мне имя вон той красотки, – небрежно сказал Вася, показывая глазами на гордую блондинку.

– Какой? – сказал паж, манерничая, словно кокотка, которой сделали удачный комплимент.

– Она сидит рядом с королевой.

– С бриллиантовой диадемой? это герцогиня де Блюм, кузина ее величества. Первая красавица Англии…

– Это я без тебя знаю, – оборвал Вася, – она моя дама, иди и объяви об этом народу!

Услышав неожиданное признание боксера, паж не на шутку встревожился. «Гвоздь программы» мог обернуться банальным скандалом, который может навредить его карьере. Ведь за все спросят с него – почему не был начеку и допустил к барьеру безродную чернь?

– Сударь, – бледнея, сказал он, – никто из рыцарей не смеет помянуть всуе имя бесценной госпожи моей…

– Резонно, – согласился Василий, – это должен делать только Я!

Паж побледнел еще более. «Черт бы побрал этого задиристого господина с его дерзкими заявами»

– Сударь, – повторил он, взывая к благоразумию маэстро, – вот уж несколько лет ее благосклонности добивается гроза всех рыцарей Европы, герой первого крестового похода, могучий герцог Балкруа второй из Тулуза.

– Что ж, – невозмутимо сказал Вася, – отныне и впредь он будет третьим.

– Почему третьим? – недоумевал паж. Странные силлогизмы Василия не поддавались его логике.

– Потому что третий лишний! – последовал жесткий ответ маэстро, но паж снова не понял юмора:

– Всех поклонников моей несравненной госпожи их сиятельство герцог благополучно отправил к праотцам. – Заявил он с пугливым выражением лица.

– Отлично! – весело отозвался Вася, – настала его очередь составить им компанию.

Циона при этих словах охватила нервная дрожь. Он видел, что маркиза понесло, и сделал отчаянную попытку остановить его:

– Это тебе не перчатками на ринге размахивать, парень, – тихо, сказал он, – герцог мигом свернет тебе шею и будет абсолютно прав.

– Не боись, Маня, – беспечно сказал Василий, – я Дубровский.

– Так вы Дубровский или Хаимов? – озабоченно спросил паж.

Он не мог взять в толк, откуда взялся этот грубиян и как следует вести себя с ним.

– Может вы по ошибке попали на турнир, сэр, и вам лучше уйти отсюда, пока еще не поздно.

– Не твое дело, козел! – жестко пресек его Вася, – делай, что говорят!

– А что, парень, действительно он так крепко бьется, этот Балкруа? – полюбопытствовал Цион, встревоженный информацией женоподобного пажа.

– Обычно их сиятельство не пользуется копьем, – заикаясь, сказал паж, – предпочитая этому легковесному орудию тяжелый походный топор.

Услышав про топор, Василий рассмеялся:

– Скажи герцогу, – велел он мальчику, – что топор этот я воткну ему в жопу!

– Бог с вами, сэр, – в страхе отпрянул паж, – в топорной атаке герцог не имеет себе равных…

– Ты слышал, что я сказал, Додик? – в гневе вскричал Василий.

– Да, ваша честь, слышал.

– Иди и выполняй.

Додик послушно повернулся на дрожащих ногах и через минуту друзья увидели его тощую фигурку на деревянном постаменте, служащим ему информаторской будкой. Еще секунду он колебался, слова, которые он произнесет сейчас, могут стоить ему места, а то и головы. Разумно ли рисковать ради какого-то распустившего перья безвестного и хвастливого рыцаря? Но предчувствие говорило ему, что ставку надо делать именно на Васю. В глубине души он знал и предчувствовал это с первых секунд встречи с этим странным невежей: именно это мгновение и этот бой будут воспеты позже поэтами и менестрелями, ибо на арене предстоит самый героический поединок эпохи. Только бы голос не сорвался – вот он звездный час славы, о котором мечтает каждый честолюбивый юноша.

Паж набрал полную грудь воздуха и над ристалищем гордой птицей взвился его звонкий тенор:

– Маркиз Василий де Хаимов – дама сердца герцогиня де Блюм, вызывает на бой герцога Балкруа-второго из Тулуза – дама сердца герцогиня де Блюм!

Гул неподдельного изумления пронесся по зрительским рядам. Несколько человек, словно ужаленные повскакивали с мест, полагая, что безумный паж сошел с ума, ведь он немедленно, в сию минуту будет разрублен на части свирепым рыцарем из Тулуза. Все взоры были обращены на герцога Балкруа, и он воспринял это как призыв к убийству.

– Какому еще супостату не терпится познакомиться с моим топором? – с усмешкой сказал он, и небрежно растолкав товарищей, широким шагом пошел к ристалищу. Ему тотчас подвели коня и подали топор, которым был разрублен ни один рыцарский панцирь на самых знаменитых ристалищах Европы.

– Я жду, – раскатисто гремел герцог, – пусть покажет свою поганую рожу!

Он был прекрасен в эту минуту – высокий, могучий и негодующий исполин, жаждущий крови. Две особы, поднявшиеся вслед за Балкруа, вызвали у публики возгласы удивления. Одна из них была прелестная герцогиня де Блюм, лицо ее исказили признаки сильнейшего душевного волнения. Забыв о цветистом веере, который она изящно держала в левой руке, герцогиня нервно замахала надушенным платочком в правой руке, пытаясь вспомнить, кем мог быть этот странный незнакомец, дерзнувший бросить перчатку доблестному герцогу. Ее волнение не было наигранным, как это случается у женщин высшего света и заинтриговало публику не меньше, чем весть о том, что непобедимому воину брошен дерзкий вызов неизвестным рыцарем, изъявившим готовность сражаться за благосклонность нежной герцогини. Еще более публику удивило волнение, проявленное другой высокопоставленной особой, которой не пристало показывать на людях столь непозволительную слабость. Это была королева Англии Алиенора. Не совладав с чувствами и резво поднявшись с царственного ложа, прекрасная Алиенора издала тихий, похожий на стон звук, но под обстрелом гневных взоров венценосного супруга, смутившись, была снова вынуждена робко занять свою половину трона.

Увидев нездоровый ажиотаж, вызванный сообщением о поединке никому неведомого безумца с первым рыцарем Европы, Цион поддался панике и сделал последнюю попытку образумить впавшего в необъяснимое помешательство друга:

– В нашем распоряжении тридцать минут! – с отчаянием взмолился он, – ты хочешь, чтобы тебя унесли отсюда на носилках?

– Победителей не носят, а возносят, – спокойно отвечал Василий

– А что будет со мной, если тебя унесут? – заерзал на стуле Цион.

– Не надо лишних телодвижений, сэр, – сказал Василий, я – Дубровский.

Сие означало, что у Заярконского, в сущности, нет особых причин для проявления беспокойства и сейчас, произойдет блистательное представление в стиле знаменитого Кассиуса Клея одного из любимых боксеров Василия.

ГЛАВА 15

Схватив подвернувшуюся под руку швабру, Гавриэль вышел из укрытия, в два прыжка настиг страшное чудовище и с силой ударил его по голове. Раздался хлюпающий звук вынимаемой из грязи галоши; швабра легко пробила череп каннибала, словно вошла в мягкую перезрелую дыню. Тягучая клейкая жидкость, брызнула во все стороны. Гавриэль потянул на себя швабру, она не поддалась. Господи, это конец! Еще мгновение и чудовище растерзает его. Он лихорадочно посмотрел вокруг. Чем еще можно запустить в мертвеца, хрустальная ваза в противоположном углу комнаты. Чтобы добраться до нее, надо пересечь салон перед самым носом у деда. Странно, почему мертвец все еще не обернулся к нему?

Гавриэль ждал реакции трупа и приготовился к худшему, но то, что произошло вслед за его отчаянным броском, не поддавалось никакой логике. Старый генерал будто не почувствовал удара, а может не показал виду. Он даже не сдвинулся с места, продолжая мирно поглощать органы изувеченной няни. Это было удивительно и непонятно. Швабра глубоко засела в его голове, вызывая обильные выделения. Гаври отшатнулся от чудовища, поскользнулся в темной луже крови и упал на перевернутый стол. Раздался треск сломанной ножки. Острый деревянный шип, торчащий из брюха стола, больно уколол его бок. Гаври вскрикнул, но тут же вскочил на ноги скорее от страха, нежели от боли. Перешагнув через лужу сгустившейся черной крови, он уперся спиной в стену и замер, хотя мог выйти в коридор и позвать на помощь. Мысль о том, что дорога открыта и можно бежать, не пришла ему в голову – он подумал о детях, с которыми разделается мертвец, покончив с няней и с ним.

Наконец, шум поднятый хозяином квартиры, привлек внимание мертвеца. Какой странный и необъяснимый парадокс – не удар, разрубивший голову почти надвое, а именно шум насторожил каннибала. Он поднялся во весь свой гигантский рост и, медленно обернувшись к парню, вперил в него пустые белесые глаза. Это был высокого роста пожилой человек с глубокими морщинами на дряблом лице. От его левого уха и до верхней, безвольно нависшей губы, тянулся глубокий шрам от ножевого ранения. Голова, рассеченная шваброй, была покрыта густым для столь старческого возраста бобриком седых волос. Из трещины вытекал гной вперемежку с раздробленной черепной костью. Вряд ли человек может выдержать подобный удар, но на мертвеца он не произвел особого впечатления, тот словно не чувствовал торчавшей из головы швабры.

«На мозг не похоже» – лихорадочно думал Гаври, с отвращением наблюдая за растекающейся по полу белой клейкой жидкостью. Брызги желтого гноя залепили ему брюки, пиджак и рубашку.

Лишившись своего неприхотливого оружия, Гаври стоял охваченный животным страхом и глядел на жилистые руки монстра, с которых тягуче стекали черные капли няниной крови. Такие руки Гаври видел однажды у резника на бойне, куда его мальчишкой привел отец, служивший контролером кашрута (кашрут – свод законов о разрешенной и запрещенной пище).

Эта бойня часто снились ему потом в детстве и мама, считая своего первенца излишне чувствительным, отказалась от вековой мечты еврейских матерей выучить свое чадо на врача. Впрочем, чтобы доказать предкам, что вид крови вовсе не пугает его, он записался в подразделение коммандос в армии и не раз отличался потом в стычках с террористами. За два года войны он видел много смертей: почти в каждой вылазке гибли солдаты, но вид крови уже не пугал Гаври. Эта была кровь товарищей, которых он любил и ему было больно терять их.

С минуту чудовище стояло, не двигаясь, как бы изучая внезапно возникшее препятствие. Гавриэль был уверен, что настал его смертный час и пытался вспомнить молитву, принятую читать в подобных случаях. Но ничего подходящего кроме «Шма Исраэль» (Слушай Израиль) не вспомнил, хотя раньше знал множество молитв и придерживался религиозных традиций, привитых ему в детстве отцом. Он мысленно произнес первые слова стиха «Слушай Израиль» и поручил душу Господу, но людоед не собирался убивать его. Белесые глаза мертвеца внезапно потеплели, в них обозначились зрачки, и даже нечто вроде удивления – будто он силился и не мог вспомнить, кто сей невежливый молодой человек оторвавший его от мирной трапезы. Вид наполовину расколотой головы и липкая жидкость, вытекающая из трещины, парализовали Гаври. Дедушка мог удавить обезумевшего парня хищными руками, но желания такового он не проявил. Лицо его, покрытое темными трупными пятнами, внезапно посерело, глаза странно потускнели, превратившись в пустые бельма. Слабая искорка интереса, вспыхнувшая в них при виде онемевшего от страха Гавриэля, потухла так же скоро, как и появилась. Спокойно, будто речь шла о никому не нужном предмете, мертвец вынул из головы швабру и небрежно бросил ее в пыльный угол. Затем он пожал плечами, так показалось Гаври, сожалея, что его оторвали от приятного занятия и медленно, словно на деревянных ногах, пошел к выходу, оставив парня наедине с изуродованным трупом. Не веря, что так легко отделался, Гавриэль, стараясь не смотреть на то, что было недавно няней, обошел комнаты в поисках детей и не обнаружил их. Ноги не слушались его, но он нашел силы дойти до туалетной комнаты. Неудержимые позывы рвоты изводили Гаври. Бледный, с испариной на лбу, он рухнул рядом с унитазом, изрыгая из себя теплую рвотную массу. В комнату с криками ворвались полицейские. В раскоряку, с выставленными наганами они прочесывали квартиру, пытаясь воплями спугнуть привидение. Увидев согнувшегося над унитазом человека в перепачканной кровью одежде, Кадишман в молниеносном броске приставил к затылку блевавшего пушку.

– Не двигайся, сволочь, – сказал он, – или я продырявлю тебе башку! Окровавленный труп няни с вывалившимися из живота внутренностями, заставил Кадишмана содрогнуться. Это было второе потрясение, выпавшее сегодня на долю инспектора. Первое он испытал минуту назад, увидев изуродованных телохранителей, вповалку лежавших в подъезде. У одного была сломана шея, а у другого с корнем вырвана нога. Вместе со штаниной и обувью сорок пятого размера, она валялась в двух шагах от убитого. «Это какой же надо обладать силой, что бы так запросто вырвать ногу?» с ужасом подумал Кадишман.

В салон вбежала встревоженная Елизавета. Увидев лежащую в луже крови няню, она лишилась чувств.

ГЛАВА 16

«Ципа, не откажи мне в любезности быть моим секундантом!»

С этими словами Василий церемонно обратился к другу, призывая его принять участие в убийстве, которым мог завершиться этот глупый и бессмысленный поединок.

Первым порывом Циона была попытка через аварийную систему связаться с инструктором и с его помощью заставить маэстро отказаться от безумной затеи. Эта нехитрая система связи была вмонтирована в железную рукавицу Заярконского, но Василий, заметив неловкое движение друга, вырвал ее у него из рук.

– Без лишних телодвижений, Ципа, – назидательно сказал он, – мужчина должен регулярно сражаться, чтобы поддержать в себе дух воина!

Цион не помнил случая, чтобы маэстро уклонился когда-либо от предстоящей драки. Всю свою сознательную жизнь он только и делал, что искал случай и повод почесать кулаки, а если не было достойного соперника, бросал вызов судьбе и нередко проигрывал. Просить его отказаться от своих диких привычек, было равносильно отмене естественных законов природы. Бой, победа или красивая смерть, согласно миропониманию маэстро – единственные двигатели прогресса, все остальное, полагал он, способствует застою и порождает в неудачниках слепую веру в судьбу.

«Судьбы нет, утверждал он, есть только удача, которую следует ухватить за хвост, придавить коленом и душить, пока она не подчинится твоей воле»

Отняв у друга рукавицу, Василий с задором обратился к нему:

– Готов ли ты быть моим секундантом, Ципа?

– Здесь нет секундантов, – печально возразил Цион, – одни лишь оруженосцы.

– Значит, будешь оруженосец, – тоном, не допускающим возражений, констатировал Василий. Заярконский был уверен, что бой закончится ужасным убиением друга, но остановить заупрямившегося Маэстро, было невозможно. Не бросать же товарища в минуту, когда на него нашла столь странная блажь. Он смирился, приступив к подготовке новоиспеченного рыцаря к дерзкому поединку.

Васе предложили коня и топор, который был много легче страшного орудия герцога и не вызвал особого восторга у бывшего чемпиона по боксу во втором среднем весе. Балкруа казался шире и тяжелее Василия. Его мужественное лицо пересекал грубый шрам – след, от сабельного удара полученный им при штурме Антиохии. За смелость и мужество, проявленные в бою с грозными сельджуками, он был удостоен личного благословения главы католической церкви Урбана второго и пальмовой ветви победителя, полученной им из рук английского монарха.

Герцог был один из искуснейших воинов своего времени, могущественным сюзереном и блестящим турнирным бойцом, не знавшим поражений. Его побаивались лучшие рыцари Англии и почти не приглашали драться на турнирах, из-за свирепой привычки уничтожать поверженных соперников, хотя милосердие к павшим прибавило бы ему чести в глазах товарищей и прекрасных дам, восхищавшихся его силой и статью.

– Посмотри на его шрам, – сказал Цион, все еще не теряя надежды образумить свихнувшегося друга, – меченый, видать, воин этот Балкруа.

– В гробу мы видали таких меченых, – весело отвечал Василий, – можешь считать его покойником, Ципа.

– Если что, я выброшу полотенце, – потупив взор, сказал Цион.

Он не раз наблюдал за поединками боксеров и знал, что нужно делать в критические минуты, когда один из бойцов отхватывал серию мощных ударов.

– Дура, – самоуверенно сказал Вася, – я прибью твоего герцога в первом же раунде, полотенцем утрись сам.

Именно это Василий утверждал перед своим знаменитым боем с чернокожим американским бойцом, который на второй минуте первого раунда уронил его на пол тяжелым ударом снизу. Деликатный Цион знал: бесполезно напоминать другу об этом печальном эпизоде из его заграничной жизни. Василий считал себя выдающимся боксером современности, а поражение в Нью-Йорке относил к досадному недоразумению, которые случаются, время от времени у всех великих спортсменов.

* *

Неистовый герцог и влюбленный Василий сошлись в смертельном поединке в центре ристалища на глазах у затаившей дыхание публики, которая сразу же отдала свои симпатии презревшему опасность пришельцу. Никто из рыцарей не стал предпринимать привычных маневров, разгоняя коней в галоп и пытаясь на полном скаку выбить противника из седла ударом копья в грудь – излюбленный прием новичков, пробующих силы в турнирах мелкого пошиба. Герцог был так уверен в себе, что готов был драться с выскочкой голыми руками.

Впервые за последние два года ему так нагло посмели бросить перчатку. И кто? – никому неведомый чужак, который и одеться-то толком не умеет.

На Васе были старые, местами покрытые ржавчиной доспехи, взятые инструктором напрокат в Яфском музее времен первых крестовых походов и поношенные кроссовки фирмы Адидас. «Крахи, не могли раскошелиться на остроносые пулены». (Модная обувь времен крестовых походов)

Герцог внимательно пригляделся к Васе. Кто бы он ни был этот безумный и неведомо откуда взявшийся незнакомец, он дорого заплатит за свое скоропалительный вызов, который посмел сделать в присутствии первых аристократов Британии. Почему, однако, он стоит напротив истуканом и не думает маневрировать?

Василий не имел понятия о турнирных приемах, известные даже новичкам, поскольку впервые взгромоздился на боевого коня и не очень уверенно держался на нем. Он не продумал заранее стратегию этого обреченного на провал поединка и надеялся лишь на боксерские финты, которые с переменным успехом применял некогда на ринге. В тяжелых доспехах было непросто использовать обманные движения, но маэстро не пугали подобные мелочи. Он принадлежал к той породе людей, которые сначала ввязывались в драку и лишь, затем начинали думать, как повернуть удачу в свою сторону.

Все вокруг замерло в ожидании страшной развязки. Сам король, забыв о подобающем ему величии, сидел в ложе с открытым ртом завороженный магией боя мифических титанов. Появление рыцаря, решившего скрестить оружие с герцогом Балкруа, не казалось ему странным. Он был уверен, что Василий – это один из незаконнорожденных детей его знатных баронов, решивший таким образом пробить себе дорогу ко двору. Ну что ж, он будет только рад, если неопытному дебютанту удастся противостоять свирепому натиску герцога и может быть, чем черт не шутит, даже посрамить эту бочку мышц и сала. Конечно, Английская корона многим обязана господину Балкруа, но сам король, признавая несомненные заслуги спесивого крестоносца, не очень благоволил к нему из-за королевы, которая демонстративно выделяла кичливого рыцаря перед другими и это было уже очевидно всем.

Королева считала герцога первым рыцарем Европы и лучшим женихом, достойным породниться с династией Плантагенетов. Король не имел никакого желания родниться с солдафоном в глубине души считая того грубым животным не умеющим вести себя в обществе дам, но нравящийся им, судя по восторженным отзывам его недалекой супруги. Не мешкая, могучий герцог почти без размаха нанес короткий удар с плеча. Этот выпад был известен опытным бойцам своей силой и мощью и мог вполне раздробить Васе ключицу, навсегда оставив его инвалидом. Цион представил себе, как не поздоровилось бы другу, коснись топор Балкруа назначенного места. Но Василий, работавший преимущественно на контратаках, успел вовремя отклониться. То был один из самых излюбленных приемов маэстро, которым он всегда заставлял соперника промахиваться. Массивный герцог, слишком много вложивший в этот удар, потерял на секунду равновесие и этого было достаточно, чтобы легким тычком слева сбросить его с коня. Боксерские навыки маэстро сослужили ему хорошую службу. Король не мог поверить глазам: великий герцог, как пушинка вылетел из седла, а этот молодой нахал

по-прежнему сидит на горячем скакуне, призывая публику аплодировать его блестящему выпаду.

Оказавшись на земле, славный герцог, зная по собственному опыту в какое позорное избиение это может вылиться, прикрыл голову кольчужной перчаткой. Но не таков был Василий, чтобы бить лежачего. Без свидетелей де Хаимов не постеснялся бы выбить дурь из медной башки этого бронированного болвана, но на людях он был сама учтивость. Спешившись, он подошел к поверженному, снял тяжелый шлем и при всеобщей напряженной тишине произнес следующую тривиальную фразу:

– Прошу вас, герцог, встаньте, и мы продолжим наш спор!

Щепетильность Василия в вопросах чести, его высокая порядочность – ведь мог же он воспользоваться своим преимуществом и растоптать прославленного рыцаря под копытами разгоряченного коня, не остались незамеченными, вызвав бурную реакцию, пробудившейся от столбняка публики. «Браво. о!» – восторженно приветствовали дамы великодушие таинственного рыцаря. Мужчины предпочитали воздерживаться от проявлений эмоций, но было видно, что симпатии их на стороне отважного незнакомца – немало, видать, горя натерпелись они от своенравного и жестокого Балкруа.

Герцогиня де Блюм, поймав на себе завистливые взоры соперниц, залилась румянцем и впервые за время турнира пытливо вгляделась в лицо своего нового обожателя. Василий, не слишком уверенно чувствовавший себя верхом, предпочел отказаться от боевого коня. Герцог последовал его примеру. Ему было все равно, как сражаться с невеждой и в этом заключалась его главная ошибка – человеку, не знающему что такое работа на контратаках в боксе, трудно было противостоять столь опытному нокаутеру как Вася.

Урок, полученный герцогом, не пошел впрок: он отнес свое падение к роковой случайности, которую решил немедленно поправить, свернув негодяю шею.

Маэстро бился с непокрытой головой, презрев все меры безопасности. Герцог, не знавший доселе поражений, дрался с отчаянной решимостью, нанося по воздуху сокрушительные удары топором, ни один из которых не достиг цели. Искусно маневрируя, Василий заставлял герцога промахиваться. Бедняга герцог, теряя равновесие, часто падал на землю. Коварный Василий, верный своему кодексу чести – играть на публику, воздерживался колотить то и дело растягивающегося в юмористических позах герцога и ждал пока его высочество под радостный хохот пробудившихся от спячки зрителей, соизволит подняться на ноги. Публика, не привыкшая к столь странному стилю ведения поединка, каждый удачный финт Васи встречала шумными возгласами одобрения, необыкновенно раздражавшими герцога.

– Я переломаю тебе кости, варвар! – яростно захрипел он в лицо Васе.

– Зря пылишь, дядя, – весело шепнул ему Василий, а для публики громко продекламировал:

– Милорд, вы будете повергнуты мною, клянусь вам, именем герцогини де Блюм – самой прекрасной девы на свете!

Услышав имя возлюбленной, обезумевший герцог сделал отчаянный, почти нечеловеческий бросок и достал, наконец, Васю своим смертоносным оружием

ГЛАВА 17

Через неделю после неожиданного визита покойного дедушки в городе, самым загадочным образом были взломаны изнутри еще две могилы и в полиции, занятой до сих пор лишь поисками похищенных детей, прибавилось новой работы. Комиссар Вольф решительно отвергал версию о возможном побеге мертвецов:

– Кроме супругов Шварц никто не видел этого беглого мертвяка, – с раздражением утверждал он, – а разноречивые показания кем-то здорово напуганных людей – это еще далеко не факты!

Шеф полиции жестоко высмеял лейтенанта Кадишмана, полагавшего, что речь в данном случае идет о странной и необъяснимой мистике.

– Мистика – это для дураков! – самодовольно заявил Вольф.

Но жизнь внесла свои коррективы в его представления о сверхъестественном, и заставила по-новому взглянуть на дело Шварцев и впрямь имеющего какую-то загробную подоплеку.

История о сбежавшем из могилы Хильмане стала достоянием общественности, и любопытные зеваки толпами проникали на холонское кладбище лично удостовериться в существовании пустой могилы генерала Хильмана.

За несколько часов до группового, теперь уже, побега мертвецов с кладбищ большого Тель-Авива, комиссар Вольф приказал установить круглосуточное наблюдение за «Склепом сбежавшего енерала».

Операцию осуществлял сержант Альтерман, в обязанности которого входило не допускать на территорию кладбища посторонние лица, особенно школьников, сгоравших от желания хоть одним глазом взглянуть на привидение и всеми способами проникавших за кладбищенскую ограду. По инициативе лейтенанта Кадишмана гражданам Холона временно запретили паломничество на могилы родственников и чтения поминальной молитвы кадиш. Патрулирование территории кладбища совершалось каждые полчаса. Иуда Вольф, лично взявший под контроль дело о поисках пропавших близнецов, изредка названивал Кадишману, иронически справляясь:

– Ну что там у вас новенького на кладбище, лейтенант?

На кладбище все было спокойно и Кадишман уныло докладывал об этом начальству. Гнусные подколки Вольфа огорчали его, но он сдерживал себя и ждал случая делом доказать, что способен вести оперативную работу. Оставив открытую могилу генерала на попечение тугодума Альтермана, Кадишман прочесывал каждый сантиметр улицы Жаботинского, надеясь найти улики связанные с исчезновением детей.

Комиссар, присоединившийся к оперативной группе, ведущей поиски в районе центральной автобусной станции – откуда увез, вероятно, детей похититель – знал, чем занят в эту минуту лейтенант, но продолжал допекать его глупыми вопросами. Этот безмозглый идиот после происшествия на квартире Шварцев долго искал его, чтобы доложить, видите ли, обстановку. Ну откуда Кадишману было знать, что босс в это время гостит у своей секретарши: сдуру он позвонил к шефу домой, заявив озабоченной супруге, что не может найти Вольфа и того нет даже в приемной министра, который срочно требует его. Супруга позвонила в главное Управление – справиться, куда подевался бесценный муж. В Управлении в тот час, как назло, засиделся майор Петербургский, который с удовольствием принялся за поиски пропавшего шефа и нашел его у секретарши, о чем немедленно доложил по инстанции, а также обеспокоенной супруге, давно уже догадывающейся о похождениях похотливого мужа.

Вечер был окончательно потерян. Комиссар полиции срочно покинул умелую в делах любви секретаршу, которую он уволил после того, как Петербургский застал их интимной позе в кабинете и поспешил домой, где ему был учинен форменный допрос на предмет его истинного местонахождения, в то время как его требует сам министр.

Ему удалось представить жене алиби, доказывающее о его чрезвычайной загруженности, один из подчиненных подтвердил, что шеф был занят поисками детей, но злость на Кадишмана, поднявшего такую шумиху из ничего, клокотала в нем целую неделю.

– Как там покойнички, лейтенант, – продолжал ерничать комиссар, в третий раз, за последние полчаса, задавая один и тот же идиотский вопрос, – не беспокоят?

– На кладбище все спокойно, шеф! – глухо отвечал Кадишман, в душе проклиная въедливого босса.

– Вы уж там приглядывайте за ними, – издевательски наставлял Вольф, – а то ведь они у вас взяли за моду разгуливать по ночному Тель-Авиву…

Переговорив с начальником, пребывающем в дурном расположении духа после бурных разборок с супругой, Кадишман, на всякий случай, связался с Альтерманом.

– Будь там начеку, сержант, – сказал он, – возможно ночью к тебе заявятся гости.

– Не беспокойтесь, господин лейтенант, – бодро отвечал Альтерман в трубку, – встретим гостей достойно!

* * *

К поискам захваченных покойным генералом детей присоединился весь город. Школьники, пенсионеры, водители автобусов и домашние хозяйки, которые больше чесали языками, распространяя повсюду нелепые слухи, нежели помогали полицейским найти пропавших малюток. Детей искали в парках, каньонах, на гигантской свалке, раскинутой на юго-западной окраине Холона. Некоторые из горожан серьезно поговаривали о нечистой силе, которая причастна к исчезновению несчастных ребятишек. В поисковых мероприятиях участвовало тысячи людей, они осмотрели каждый сантиметр Холона и прилегающих к нему городов. Вся страна прислушивалась к информационным сводкам по радио и телевидению. Сам президент заинтересовался судьбой пропавших близнецов и готов был задействовать резервный государственный фонд для финансовой поддержки холонцев. Но титанические усилия полиции и добровольцев оказались тщетны, и впрямь было впору подумать о нечистой силе.

Комиссар, к заботам которого прибавились еще две могилы, разверзшиеся в Лоде и Петах-Тикве, был зол как никогда:

– Как случилось, что мертвец или преступник, выдающий себя за такового, беспрепятственно вошел в дом Шварцев под самым носом у ваших людей? – грозно вопрошал он Кадишмана. Разговор происходил на следующий после активных поисков день в его со вкусом обставленном кабинете и лейтенант знал, что шеф будет долго отыгрываться на нем за тот неуместный звонок к его ревнивой кобре.

– Насколько я понял, лейтенант, супруги Шварц видели этих несчастных телохранителей, когда входили в свой подъезд?

– Совершенно верно, шеф, этот Шварц принял даже моих людей за уличных хулиганов и готов был вступить с ними в схватку.

– Между тем, мертвец в это время был уже в их квартире?

– В это трудно поверить, – с огорчением произнес Кадишман, – какое-то сверхъестественное явление природы

– Прекрасная позиция у вас, лейтенант, чуть что не по-вашему – списывать все на природу, у нее ведь не спросишь, когда и кем были убиты телохранители?

– Я полагаю, они пали жертвой покойного генерала Хильмана в момент, когда тот покидал квартиру Шварцев

– Но до этого все же он как-то прошел в дом и ваши люди не соизволили задержать его…

– Я все-таки думаю, что он прошел, но незамеченным, господин комиссар.

– Как это может быть, он, что перенесся по воздуху?

Шеф по обыкновению начал страдать от тупоумия своего подчиненного и это было видно по тому, как нервно он потянулся к своей неизменной сигаре.

– По тем же сверхъестественным причинам, господин комиссар.

– Если он такой невидимый, зачем ему вообще надо было убивать телохранителей и раскрываться, таким образом, уходя от Шварцев?

Шеф прикурил сигару и, выпустив огромный клуб дыма, испытывающе посмотрел на лейтенанта. Зная привычки начальства, тот молчал, дожидаясь, когда минует гроза.

– Ваши молодцы не успели даже выстрелить в него, – презрительно продолжал Вольф, – вы что, совсем молокососов набрали?

– Господин комиссар это были ребята из спецназа. Один из них трехкратный чемпион страны по карате.

– Это не тот, случайно, у которого вырвали ногу?..

– Да, это он. Не повезло парню, он провел удар, закончившийся столь трагично.

Сделав несколько глубоких затяжек, комиссар бросил окурок в пепельницу.

– Представляю, какие чемпионы в вашем гребаном спецназе.

– Господин, комиссар, эти ребята были в таких переплетах…

– Что-то я этого не заметил.

– Привидение, по всей вероятности, обладает сверхъестественной силой, – развел руками Кадишман.

– Что вы заладили как попка – сверхъестественные, да сверхъестественные, – поморщился комиссар, – три трупа изуродованных до неузнаваемости, все это лишь за один тихий поэтический вечер в центре Холона. Не слишком ли много для одного привидения?

* * *

В Главном управлении полиции был самый настоящий переполох. Два дополнительных «живых» трупа, внезапно объявившихся в районе большого Тель-Авиве, озадачили даже всегда невозмутимого комиссара. Перебросить часть личного состава на поимку свежих жмуров Вольф не мог: в дела полиции вмешался сам президент и ему пришлось бросить на поиски детей все силы. Он решил, что покойники подождут до завтра, пока подоспеет подкрепление из Хайфы, а сам он, тем временем, попытается установить, насколько верна информация о сбежавших с кладбища трупах. Комиссар был уверен, что Хильмана попросту выкрали из могилы и в городе действует банда, покрывающая свои преступления распространением слухов о восставших из могил покойниках.

В воскресенье утром Иуда Вольф отправился с экспертами на кладбище в Лоде и те неожиданно подтвердили, что обширные трещины на надгробных плитах подвергнутых специальному анализу, не что иное, как результат мощного давления направленного из глубин отворившихся могил. Детальная информация, собранная о новых сбежавших покойниках не прибавляла к материалам следствия какие-либо серьезные улики.

Это были благонравные и законопослушные при жизни граждане, оставившие после себя многочисленное потомство, разбросанное ныне по всему свету. Один из них – израильский араб, промышлявший в свое время скупкой и сбытом старья, был условно назван в полиции «Ахмад», другой – скромный ничем не выдающийся при жизни репатриант из Бухареста фигурировал в деле как «Румын».

Полиция приставила на всякий случай охрану к ближайшим родственникам сбежавших покойников: комиссар не был уверен, что новые трупы не повторят кровавые деяния генерала Хильмана.

Данные, представленные экспертами криминальной лаборатории, вызвали у Вольфа приступ необычайной энергии: это дело, если за него умело взяться, могло в одночасье сделать его генеральным инспектором полиции.

Утром прибыло долгожданное подкрепление из Хайфы. Комиссар распорядился, как можно надежнее, усилить охрану на кладбищах Лода и Петах-Тиквы. «Блудных привидений ждет теплый прием, на случай, если они порешат вдруг возвернуться в пустые могилы ” – цинично пошутил по этому поводу майор Петербургский, продолжавший подвергать сомнению все оперативные действия своего недалекого начальника.

ГЛАВА 18

Страшный удар, нанесенный отчаявшимся герцогом, пришелся маэстро на грудь. Цион видел, как тот отклонился в последнее мгновение, но неумолимый топор настиг его, помяв модные на шарнирах латы.

Василий картинно растянулся на земле. Точно так же широкоплечий американец сбил его с ног в первом раунде знаменитого боя в Медисон-сквер-гарден. Цион помнил, как негр поспешно отбежал в угол, предоставив судье открыть счет. В данном случае, однако, о судье не могло быть речи, так же, впрочем, как о правилах, которые герцог не признавал. Поединок мог закончиться в любую секунду. Если бы герольд предложил герцогу посторониться, чтобы противник поднялся на ноги, он и его порешил бы с той же непринужденностью, с какой собирался разделаться с Васей. Герцог поднял топор, целясь противнику прямо в голову. Тысячеголосый вопль ужаса пронесся по ложам горделивых баронов. Так нагло благородные рыцари на турнирах себя не вели.

Королева вскрикнула, наблюдая, как бессовестный Балкруа убивает соперника. «Остановитесь, герцог!» – это был возглас короля. В замешательстве он вскочил с трона и неловким движением пытался предотвратить убийство. Но – поздно, удар был нанесен с такой силой, что не увернись ловкий Василий в последнюю секунду, череп его раскололся бы почище грецкого ореха под ударом пудовой кувалды. Топор вонзился в землю, герцог застыл над ним в неприглядной позе, а Вася резким движением ноги провел удачную подсечку, которой выучился у одной из своих любовей, знавшей толк в восточных единоборствах. Если бы кто знал, сколько ему пришлось выстрадать от этой своенравной подруги, пока он добился ее благосклонности. Нередко удачной подсечкой она сажала маэстро на ягодицы, если ей казалось вдруг, что деликатные ухаживания кавалера выходят за рамки системы Станиславского.

Всплеснув руками, непобедимый Балкруа шлепнулся на задницу. Вздох облегчения прошелся по зрителям. В одно мгновение Василий оказался над противником.

– Поднимайтесь, герцог! – добродушно улыбнулся он, перекрывая зычным голосом счастливый хохот и аплодисменты зрителей.

Герцог слишком резво для своей массивной фигуры вскочил на ноги и вновь занес тяжелый топор над удачливым боксером, но Василий, ждавший нового всплеска бешенства, сделал шаг в сторону и послал вдогонку за промахнувшимся герцогом левый боковой обухом по забралу. Тихо ойкнув, грозный завоеватель Антиохии послушно вытянулся у ног чемпиона. Наступив на железную грудь «Меченого», Василий с достоинством поклонился Королю и его погрустневшей супруге. Затем он кивнул неистово ревущей от восторга публике и, не мешкая, направился к даме сердца.

Зная нетерпеливую натуру друга, Цион уже ждал его у ложа девицы де Блюм. Он кинулся поздравить приятеля с победой, но тот, не удостоив его взглядом, устремился к той, ради которой, не задумываясь, принял бой с супертяжем, хотя сам работал во втором среднем весе. Признание в любви было коротким и романтичным.

– Герцогиня, – с пылом сказал Василий, припав на левое колено, – я хочу вас! – Толпа ахнула от неслыханной дерзости рыцаря

– Ты что с винта сорвался, Вася?! – ужаснулся Цион.

– Заткнись, эякулятор, – усмехнулся Василий, – я знаю, что делаю.

И он бросил железные рукавицы в сторону оторопевшего оруженосца.

* * *

Цион был слабак в любовных играх и это было его извечным проклятием, из-за которого он почти перестал общаться с прекрасным полом, лишь изредка заглядывая к проституткам, которым, в сущности, было наплевать, что он торопыга – только бы заплатил согласно установленному тарифу.

Однажды он поделился своей бедой с маэстро и тот взял над ним шефство.

– Торопливость твоя происходит от неуверенности в себе, – с видом знатока поучал Вася, – тут нельзя подходить с мерками – раньше начнешь, скорее, кончишь! В постели женщина ценит игру, а в жизни – натиск. Скажи ей прямо все, что ты от нее хочешь, и приступай к комплиментам.

– А вдруг не поймет? – засомневался Цион.

– Делай, как я и будешь правильно понят! – твердо заявил Василий.

Самое удивительное, что маэстро был прав, во всяком случае, по отношению к самому себе. Его идеология, при ближайшем рассмотрении, отдавала грубым мужским шовинизмом, но никто из новоявленных феминисток, которых он пачками соблазнял в свободное от тренировок время, не ставила ему это в укор. Напротив, даже несвязная глупость неприемлемая в исполнении любого другого мужчины в его устах расценивалась прекрасным полом как одно из проявлений многочисленных достоинств и выглядела неким признаком находчивости и ума. Всем видом своим он источал некую хищную сущность, которая непостижимым образом притягивала женщин, факт непонятный и в каком-то смысле несправедливый даже для понимания его неудачливого друга. Убедительное свидетельство некоего иррационализма, наблюдаемого в дикой природе. Сам Василий умело подводил логическую базу под сей удивительный феномен:

– Моя теория перекликается с системой Станиславского, – утверждал он, – Константин Сергеевич производил впечатление на зрителя, а я на дам. Отличие между нами в том, что он давит на психику зачарованной публики, в то время как я ставлю объект обхождения в определенную и недвусмысленную позу.

Зачастую это была поза, когда объект находился сверху. Василий сознательно предпочитал именно эту акробатическую композицию, дабы подчеркнуть свое непременное уважение к принципам современного феминизма.

ГЛАВА 19

Трагедия на улице Жаботинского занимала все средства массовой информации страны. Многочисленные религиозные издания, каждый на свой лад, толковали таинственную историю, предсказывая конец света или серьезные катаклизмы в ближайшем будущем. Зловещие темные слухи расползались по Тель-Авиву. Говорили, что в городе появились свирепые каннибалы, похищающие детей и поедающие взрослых. Говорили также, что зарезанная мертвецом няня по ночам плачет под дверью Шварцев и, наконец, утверждали, что генерал Хильман, будучи военным человеком, в первую очередь уничтожит Армию и уж затем примется за инфраструктуру в центральных регионах страны.

А пока Хильман бездействовал, полиция изолировала от представителей прессы супругов Шварц и наложила вето на информацию, касающуюся этого загадочного дела. Журналисты, снующие по бурлящему страстями городу в поисках сенсаций, повсюду натыкались на вежливый отказ и нежелание высших чиновников, включая пресс-секретаря министерства по внутренней безопасности, вдаваться в подробности этого засекреченного дела. «Во всяком случае, до поступления специальных распоряжений от самого министра». Такова была официальная версия чинуш, объясняющая их тотальное нежелание общаться с представителями прессы.

Министр внутренних дел гордо хранил молчание, как язвительно выразился о нем знаменитый журналист Факельман, дожидаясь, вероятно, новостей от всезнающего комиссара тель-авивской полиции. Но и увертливому комиссару нечего было сказать общественности о таинственных мертвецах. Вторую неделю он беспомощно топтался на месте, не имея никакой возможности распутать эту совершенно дикую историю. Появлению нелепых толков и сплетен способствовало также негласное захоронение телохранителей погибших в неравной схватке с чудовищем. Обычно о трагической гибели полицейских, павших при исполнении служебных обязанностей в стране говорили напыщенно и много. На сей раз истерзанные трупы полицейских были захоронены скромно едва ли не тайком. Подобная непонятная и неоправданная конспирация не укрылась от пронырливых репортеров, некоторые из них стали писать недвусмысленные заметки о дурно пахнущем «Деле о призраках», которое столь бездарно ведет тель-авивская полиция. Отыскать пропавших детей, не удавалось, правдивая информация о покойниках активно замалчивалась. Дело начало принимать скандальный характер и молчать далее, становилось неосмотрительно и небезопасно. Народ, встревоженный смутными слухами и догадками, заволновался, ропща и упрекая власти в неумении оградить население от нашествия мертвецов. Город стал походить на кипящий котел. Радио и телевидение подогревало без того накаленные страсти и свою лепту в общую суматоху внесли озабоченные ситуацией народные избранники. Эти и шагу не ступали без того, чтобы не покрасоваться перед публикой своим жертвенным служением на благо отечества. Почти все сто двадцать депутатов Кнессета с утра и до вечера делали срочные запросы министру по внутренней безопасности с требованием представить широкой общественности сведения – «О беспорядках, имеющих место

в Тель-Авиве – с тридцатого марта сего года и по сей день включительно»

* * *

Нестабильная обстановка во втором по значению культурном центре Израиля вынудила министра безопасности в спешном порядке пригласить на экстренное совещание представителей высшей духовной власти, озабоченных массовыми волнениями в ортодоксальных кругах.

На заседание собрались комиссар тель-авивской полиции, члены парламентского Комитета по национальной безопасности, а также главные ашкеназийский и сефардский раввины страны, больше всех, проявляющие нервозность.

После сжатого экспрессивного вступления о возникшем в городе непростом политическом моменте Эммануил Когаркин – министр по внутренней безопасности, славившийся умением произносить пространные речи, приступил к изложению сути дела:

– Господа, – сказал он и выдержал внушительную паузу, долженствующую, как он полагал, придать его экстренному сообщению соответствующий вес и значение, – к сожалению, нежелательная и в корне искаженная информация о происшествиях на кладбищах большого

Тель-Авива просочилась за пределы главного полицейского Управления.

Тут он сделал вторую паузу, чтобы как можно мягче сформировать то, что, в сущности, все уже давно знали. Затянувшиеся паузы министра вызвали недовольство ашкеназийского раввина:

– Что вы тут нам заливаете, милостивый государь, – сердито вставил он, – в народе ходят слухи, будто мертвые, восстали из могил, правда, это или нет?

– Именно, – уважаемый рав Гросс, – со скорбной физиономией отвечал министр, – именно слухи, распространение которых создает немалые трудности в нашей повседневной и, я бы сказал, самоотверженной работе

– Господин министр, не бывает дыма без огня. – Вмешался главный сефардский священнослужитель рав Ильяу а-коэн, – вы патрулируете кладбища, оскверняете могилы, безнаказанно вскрывая их, хотя знаете, что подобные действия противоречат Галахе и могут служить причиной нездорового брожения в народе.

– Успокойтесь, уважаемый, ничего такого мы не оскверняем и менее всего заинтересованы в брожении народных масс, – вежливо возразил министр.

– Да, но вы засекретили всю информацию, – сурово тряс бородой духовный лидер, – я главный раввин страны и до сих пор не знаю, что происходит на еврейских кладбищах, хотя об этом говорит весь город и вся страна.

– Мы ничего не скрываем от общественности, глубокоуважаемый рав Ильяу, – министр по привычке сделал очередную паузу, – дело это несколько странное и я бы сказал непонятное с точки зрения современной науки.

Он знал, что его следующая пауза будет эффектнее предыдущей, но под недовольным взглядом ребе не решился делать ее и сказал просто и без обычных риторических поз, – мы не станем распространяться о нем, пока сами во всем не разберемся.

– Какими фактами вы располагаете? – нетерпеливо вклинился в разговор раввин Гросс. В отличие от своего сефардского коллеги он был настроен более воинственно. Уже неделю по городу носились слухи о надвигающейся каре божьей и очередной танахической катастрофе. Вопросы к нему сыпались со всех сторон еврейского мира, но главный раввин не мог сказать, что либо определенное своей пастве и это тяготило его.

– Весьма немногими, – печально отвечал Когаркин, – но их достаточно, чтобы поднять панику в стране и даже в мире.

Он не удержался и, несмотря на уничтожающий взгляд Гросса, сделал эффектную паузу, чтобы подготовить аудиторию к резюме, которое должно было положить конец всем недомолвкам и недоверию, возникшими между различными ведомствами.

– Именно этим, господа, объясняется наша излишняя, на ваш взгляд, осторожность.

– Это, правда, что покойники вышли из могил? – напрямую спросил Рав Ильяу. Драматические паузы этого мелкого позера, привыкшего к поклонению публики, выводили его из себя. Комиссару полиции, наблюдающему со стороны как любимый шеф, отчаянно отбивается от духовенства, вопрос распетушившегося раввина напомнил слова из знаменитого революционного гимна «Вышли мы все из народа»

Будучи школьником, Иуда Вольф разучивал его в далекой российской глубинке и изредка напевал в одиночестве в своем уютном рабочем кабинете, гордясь тем положением, которого он, жалкий репатриант, добился в этой маленькой и гордой стране.

– Единственное, что я могу сказать по данному вопросу – печально отвечал министр, – это то, что за последние две недели сотрудниками тель-авивской полиции зарегистрировано два случая оставления мертвыми могил. До сих пор мы полагали, что неизвестные лица вскрывают захоронения с целью посеять панику среди гражданского населения и возложить вину за свои преступления на покойников, но с недавнего времени у нас появились серьезные основания считать замешанными в беспорядках самих покойников.

– Значит, восстали-таки мертвые из могил! – впал вдруг в необъяснимую экзальтацию рав Гросс и возвел скорбные очи к потолку, обращаясь к Всевышнему.

– Восстали, почтенный рав, восстали, – нехотя подтвердил Когаркин. Главный ашкеназийский раввин побледнел и еще более разволновался.

– Но это может быть только в случае прихода Мессии. Неужто свершилось чудо, Бог мой, Адонай Элоэйну, Адонай эхад! (Господь – Бог наш, Господь -один!)

– Верно уважаемый, – возвратил его на землю сефардский коллега, – но в случае прихода Мессии мертвые, как вам известно, восстанут для наступления царствия небесного.

– Эдакого коммунизма на местах, – с усмешкой сказал комиссар и вспомнил следующую фразу из своего унылого советского прошлого – «Никто не даст нам избавления ни Бог, ни царь и ни герой».

Это была строка из другого революционного гимна, особенно ценимая им в его светлом капиталистическом настоящем.

– А эти мертвецы, согласно полученным нами сведениям, поедают живых людей, – подхватил министр, – и похищают несовершеннолетних детей.

Слова озабоченного министра окончательно спустили раввина с небес:

– Вы уверены, что именно мертвые поедают людей? – гневно спросил он собеседника.

– В этом нет никакого сомнения, уважаемый ребе, – сказал министр и кивнул комиссару, который, поспешно поднявшись с места, стал громко и четко докладывать уважаемому собранию:

– На прошлой неделе, господа, один из так называемых мертвецов загрыз пожилую женщину, убил двух полицейских из спец. подразделения и похитил малолетних детей, о судьбе которых нам пока ничего не известно.

– Я вам не верю! – запальчиво сказал Гросс, – его красивая мечта о Мессии рассыпалась у всех на глазах.

Комиссар, привыкший ежедневно отдавать приказы своим бестолковым подчиненным, не любил, когда гражданские рыла противоречили ему; автоматически он едва не сказал раввину, нечто вроде «Сам дурак», но не каждый день ему приходилось беседовать с такими важными птицами и он взял себя в руки:

– Ваша честь, – нагло усмехнулся он, – столь звериную и бессмысленную жестокость, проявляемую мертвецами, я не припомню за всю свою долгую нелегкую службу в полиции.

– Это еще не доказательство того, что кто-то кого-то поедает! – взвизгнул рав Ильяу, стукнув в бешенстве кулаком по столу.

– Не надо волноваться, господа, – встревожился министр, менее всего он хотел ссориться с духовенством, – вам будут представлены неопровержимые факты в самое ближайшее время…

– Что вы намерены делать с мертвецами? – спросил рав Гросс поникшим голосом.

– Мы будем, искать их! – с апломбом заверил его комиссар.

– Ищите, – желчно проскрипел рав, – но оставьте в покое упокоенных. Не испытывайте терпение страждущих и верующих своими посягательствами на святые могилы предков.

– Этого я вам обещать не могу! – решительно заявил министр, – ожившие мертвецы, похищающие детей, требуют нашего непосредственного вмешательства, Ваша преосвященство.

– Дайте, по крайней мере, нам перезахоронить их, – неохотно уступил рав Ильяу, – иначе ваши действия оскорбят религиозные чувства ортодоксов, и гнев их будет непредсказуем…

– Было бы что хоронить, так дали бы – усмехнулся комиссар, – а то ведь – ищи ветра в поле.

ГЛАВА 20

Как-то раз на свой страх и риск Цион попытался применить на практике нехитрую систему маэстро и попал впросак. Это случилось после очередного его посещения салона Тети Доры – старой холонской проститутки, которая знала о его мужских проблемах и помогала ему альтернативными средствами, как то – массаж, мастурбация и акупунктура в китайском варианте. Продержавшись с минуту в постели с ветераном продажной любви, он набрался храбрости и со словами «Я хочу вас, мадам!» – подступил на улице к приглянувшейся ему рыжеволосой особе, но, получив оглушительную затрещину, долго объяснял потом в полиции мотивы своего глупого поступка.

– Ученый вроде человек, – дивился пожилой следователь грузинский еврей, – а ведешь себя так нецензурно.

– Это случайно вышло, – оправдывался красный от стыда Цион.

– Ничего случайного в мире не бывает, кацо, – сказал философски настроенный следователь и, прочитав неудавшемуся ловеласу лекцию о причинно-следственной связи, отправил его на обследование в холонскую психиатрическую клинику. Отделавшись приличным штрафом за нанесение морального ущерба девушке, озадаченный Цион нашел, что боксерская метода маэстро страдает незавершенностью в отличие от системы Станиславского и дамы спускают ему откровенный цинизм потому, что им импонирует его грубость, которую они принимают за мужскую харизму – единственное, пожалуй, чем маркиз был наделен с избытком. Воистину, прав был Гильом де Кабесталь, сказавший – «Он домогался напрямик, как неотесанный мужик»

* * *

Заявив о своих ближайших намерениях по отношению к герцогине де Блюм, Василий счел, что настало время решительных действий:

– Мадам, сказал он, ваши бедра… – далее прозвучало нечто фривольное и непередаваемое с точки зрения изящной словесности. Пощечины, однако, не последовало, напротив, герцогиня сияла от удовольствия, а воодушевленный маэстро продолжал развивать дерзкую атаку уже в более лирическом ключе:

– Я преклоняюсь перед вами, мадам! – соловьем заливался он, – вы само обаяние! Я восхищен вами, я очарован. Позвольте целовать ножку

Он потянулся к чудной стопе сорок третьего размера, но был вовремя остановлен дамой.

– Встаньте, маркиз, – смущенно молвила герцогиня, – вы доблестный воин, я восхищаюсь вашим мужеством и благородством!

– Божественная, – с несвойственным ему придыханием сказал Василий, – постараюсь всячески оправдать ваше высокое доверие!

Цион прекрасно знал, что тот обычно имеет в виду, делая подобные заявления, и в душе пожалел милую и, как оказалось лишь на вид неприступную девицу. Маэстро жадно припал губами к нежным и тяжелым от нанизанных перстней пальцам чарующей дамы.

«Дурочка, куда тебя несет?» – мысленно предостерегал Цион очередную жертву де Хаимова. Но ей, видно, надоел этот неотесанный мужлан Балкруа, возвышенная душа ее жаждала новых безумств и романтических приключений.

– О, храбрый рыцарь! – возопила она, тяжело вздымая девичью грудь, – ваша мощная длань и необоримый дух…

Цион глянул на часы – до вылета оставалось десять минут. Если ему не удастся прервать самодовольное мурлыканье герцогини, история эта затянется на века.

– Извиняюсь, герцогиня, – вмешался Цион, виновато улыбаясь, – позвольте ненадолго похитить у вас достославного маркиза.

Герцогине назойливость Циона, в то время как она заливалась соловьем, пришлась не по вкусу. «Кто вообще пустил сюда этого рохлю?»

Достославный маркиз тоже был раздосадован.

– Чо надо, старик? – с неудовольствием сказал он.

Цион знал – бесполезно обращаться к нему, но сделал, последнюю попытку.

– Я понимаю, что вы Дубровский, сэр, – сказал он, – а я Маня, которую следует успокаивать, но если мы сейчас не отчалим из этой убогой гавани, то застрянем здесь надолго и может быть даже навсегда.

– Ты предлагаешь отступить, когда крепость почти взята? – с негодованием сказал Вася.

– Будь последователен, маркиз, ты обещал, что мы посмотрим на дам и вернемся.

– Ты плохо обо мне думаешь, Ципа, я похож на человека, который готов довольствоваться поверхностным осмотром?

– Шутки в сторону, Василий, пора домой.

– Если я поеду, то непременно с ней.

– Исключено, – едва не взвыл Заярконский, – вывозить аборигенов, строго воспрещается, ты что забыл?!

– Герцогиня не абориген, – угрюмо сказал Василий, – каждый, кто не согласен с этим приглашается к барьеру.

– Опомнись, Вася!

– Это мое окончательное решение, сэр! – холодно заключил маэстро. Почувствовав в эту минуту некоторое оживление и гул голосов за спиной, Цион обернулся. Навстречу к ним, окруженный многочисленной свитой одетой в самые пестрые одежды, приближался Его величество король Англии – блистательный Генрих Четвертый.

ГЛАВА 21

Лейтенант Кадишман лично осмотрел каждый уголок квартиры Шварцев, но улик, связанных с таинственным исчезновением детей не обнаружил. Ему удалось установить, что из гардероба зимней одежды супругов исчезли две вязанные детские шапки красного цвета. Это была единственная деталь, которую он мог уверенно внести в протокол. Салон был забрызган кровью зверски убитой няни. Судя по всему, борьба между жертвой и покойником началась в детской комнате, затем переместилась в гостиную, где их и застал позже муж Елизаветы Шварц. Следов борьбы, кроме опрокинутой вазы с фруктами и порванного рукава няниной кофты, вокруг не наблюдалось. По-видимому, няне, как полагал Кадишман, удалось вырваться из цепких лап мертвеца и выбежать в гостиную, где он и настиг несчастную. Но почему она не кричала? Изоляция в доме Шварцев никудышная: соседи жаловались, что на первом этаже слышно, как спускают воду в унитазе четвертого. Что произошло с детьми? Спрятаться им было негде, бежать – слишком малы для этого и беспомощны. Мальчик, по утверждению родителей, был более шаловлив и смышлен, нежели сестра и мог подать голос при виде безумного убийцы, что, несомненно, было бы услышано чуткими до посторонних звуков соседями. Если детей постигла участь няни, о чем Кадишман думал с содроганием, то на месте преступления должны остаться следы, если не борьбы – о том, что они защищались, не могло быть и речи – то, по крайней мере, кровавого пиршества, которое оставил за собой мертвец, поедая несчастную няню.

ГЛАВА 22

Торжественно и грациозно Генрих четвертый вел за руку свою дородную и увешанную драгоценностями супругу. В душе королева была разочарована турниром, но, зная с каким вниманием, король следит за ее настроением, старалась казаться спокойной. Она шла за мужем гордо и величественно, уничтожая взглядом безвестного рыцаря, смешавшего ей всю игру. Божественной королеве было скучно в обществе недалекого и нелюбимого мужа, она ненавидела его плоские шутки и ценила свою дружбу с мужественным герцогом, которого прочила в супруги своей кузине – герцогине де Блюм. Господин Балкруа, на ее взгляд, был перспективный молодой человек, нуждавшийся в небольшой светской шлифовке со стороны такого многоопытного наставника как она, после чего его вполне можно приобщать к тихим радостям придворной жизни и благословить на брак с этой простушкой де Блюм. Алиса девушка благодарная (герцог был одним из крупных землевладельцев Англии) и не станет чинить препятствий безобидной дружбе своей коронованной кузины и будущего мужа. Королева с пылом заметно увядающей, но еще молодящейся дамы, принялась образовывать неотесанного герцога, обучая его премудростям двора и манерам великосветских вельмож. Не раз и не два она намекала мужу на то, что лучшего кандидата на пост министра финансов, чем Балкруа ему не найти, но король видел в герцоге опытного воина, сумевшего поставить на колени гордых сельджуков и старался отдалить его от двора, под предлогом проведения военных маневров с французскими союзниками. Генриху не нравилось участие королевы в судьбе этого неотесанного солдафона, и он старался во всем поступать вопреки далеко идущим прожектам супруги. Подвиг маэстро, сбросившего с коня это затянутое в железо чучело, оказался весьма кстати, теперь, по крайней мере, он сможет отклонить просьбу жены, когда она в следующий раз станет хлопотать за герцога.

По негласному жесткому уставу, принятому при дворе считалось, что побежденный рыцарь должен, прежде всего, думать о реванше, отложив все дела второстепенной важности. «Пусть отыграется сначала, мясник тулузский, а потом посмотрим, что с ним делать дальше»

Направляясь к славному победителю, Генрих не мог совладать с выпирающим из него чувством юмора и шутил теми шутками, которые давно уже вызывали у королевы изжогу. Окружающие тоже были вынуждены мириться с ними и громогласно веселились, показывая, друг другу как пробирает их королевское остроумие. Энергично жестикулируя на ходу, его Величество выдал приближенным затасканный анекдот с бородой сам, при этом громко хохоча и прислушиваясь к рассыпчатому смеху всей королевской рати.

Подойдя к герою дня, Генрих властным жестом утихомирил придворную шушеру и, как и подобает первому джентльмену Европы, поздравил сначала герцогиню с удачным выбором, затем изящно повернулся к Васе, и взгляд его заметно потеплел. Он явно восхищался рыцарем, сумевшем столь лихо досадить его высокомерной супруге. Маэстро, понимая, что им любуются, картинно выпятил молодецкую грудь и смело посмотрел в глаза королю. Между ними мгновенно установилась незримая симпатия, вследствие чего Василий сделал некий козлиный прыжок, который должен был выразить его величающую преданность английской короне.

Король, знавший толк в нюансах светской учтивости, по достоинству оценил грациозный жест победителя и всенародно осчастливил его покровительственной улыбкой.

– Маркиз, – с чувством сказал он, – должен признаться, что нахожу вас одним из самых выдающихся воинов моего королевства.

– Я счастлив, ваше величество, слышать это из уст славнейшего из рыцарей, не знающего себе равных в бранном деле.

Король, понимавший в бранном деле не более чем в ирландской колбасе, которой скармливал своих гончих, тем не менее, расплылся в любезной улыбке:

– Вы столь же искусны в беседе, храбрый юноша, как и в ратных делах, – сказал он. Утонченная похвала монарха окончательно сразила Васю, и он снова повторил свой козлиный прыжок, который на сей, раз был много выше первого и это вольное упражнение, в свою очередь, вдохновило короля на еще более изящный комплимент:

– В вас счастливо сочетается чувство слова и чувство боя, – сказал он, – ваш неотразимый удар слева, я думаю, надолго отобьет у герцога охоту сражаться на турнирах, не так ли, дорогая?

Приближенные разразились громким смехом, а довольный Генрих, не без злорадства, окинул взором затянутую в шелка фигуру своей полнеющей супруги. Королева не слишком учтиво буркнула что-то невнятное – что следовало понимать, очевидно, как небрежное – «Поступай, как знаешь, а меня уволь!» и, принужденно улыбнувшись кузине, сквозь зубы поздравила ее:

– Я рада за вас, милочка!

Дурное расположение духа супруги чрезвычайно радовало короля. Генрих Четвертый был счастлив – наконец-то представилась возможность показать этой лицемерке, что он далеко не разделяет ее нескромных симпатии к герцогу. Он всегда был рад унизить в глазах жены ее порядком поднадоевшего всем подопечного, и теперь воспользовался случаем.

– Маркиз, – елейным голосом пропел король, – я хорошо знал вашего отца, он был прекрасный воин и очень предан нашей фамилии.

Столь очевидное вранье со стороны Его величества несколько озадачило Циона. Он не менее хорошо знал Васиного отца – это был скромный и ни чем не примечательный человек, который кроме футляра от очков, никогда не держал в руках что-либо похожее на оружие. Он хотел вмешаться и сказать королю, что Его величество обознался, но оруженосцы стали подозрительно поглядывать на него и он догадался, что их тревожат его огромные ручные часы; никто из рыцарей не мог похвастать подобной игрушкой, это дурачье приняло их за мифический талисман, защищающий гостя от злых духов.

Цион посмотрел на сверкающий циферблат и обомлел – до старта оставались считанные минуты.

– Вася, – с отчаянием сказал он, – нельзя терять ни секунды!

– Увы, мой дорогой друг, я остаюсь! – сказал Василий и галантно приложился к белоснежной ручке герцогини. Лицо его выражало приторную любезность и Цион подумал, что с удовольствием плюнул бы в ясные глаза маэстро, столь коварно расстроившего все их совместные планы. Времени было в обрез. Проклиная друга, на которого невозможно положиться в трудную минуту, Цион во весь дух побежал к Колеснице и вдруг почувствовал за собой тяжелый топот железных сапог.

«Слава Богу, – подумал он, – опомнился-таки Василий в последнюю минуту» Заярконский влетел в машину, открыв пошире люк, чтобы друг успел вбежать за ним, но вместо Васи в кабину грузно ввалился герцог Балкруа. К такому бешеному марафону да еще в семидесяти килограммовой амуниции он не привык. Дыхание его стало прерывистым, крупные капли пота обильно струились по лицу. Цион, успевший перевести рычаг времени, вскрикнул и преградил ему дорогу, но одним взмахом могучей руки герцог выбросил щуплого любителя поэзии из кабины. Упав на поврежденную коленную чашечку, любитель потерял сознание. Входной люк с шумом захлопнулся. Сработал режим автопилота, Колесницу отчаянно затрясло и в следующее мгновение ошалевший после Васиных ударов герцог, благополучно растворился в Будущем.

Очнувшись, Заярконский увидел над собой маленького пажа, умело натиравшего ему виски какой-то резко пахнущей жидкостью. Он сел на песок, сморщился от нестерпимой боли в коленке и, к удовольствию улыбавшегося пажа, смачно обругал своего распушившего хвост товарища.

– Сэр, – сказал повеселевший паж, – как же ловко это у вас получается, вы не могли бы дать мне несколько уроков на досуге?

Но Циону было не до уроков. У него ужасно ныла нога, и он был уверен, что благодаря ослиному упрямству маэстро им никогда не выбраться из этой проклятой временной ловушки.

– Не боись, Маня, – успокоил его подоспевший Вася, – я Дубровский!

Маркиз грациозно вел герцогиню под локоть, будто прогуливаясь с ней на балу. Счастье плескалось в его бессовестных глазах.

– Мы приглашены на ужин к его величеству, – невинно сказал он, любезно помогая другу подняться.

Герцогиня из вежливости также сочла нужным посочувствовать страдающему Циону:

– Вы не ушиблись, Маня? – участливо поинтересовалась она, заставив Василия разразиться неприличным в светских кругах хохотом.

ГЛАВА 23

Вся полиция страны была поставлена на ноги.

Телефонные аппараты в приемной Когаркина накалились добела. До министра внутренней безопасности дозванивался, казалось, весь свет; люди почему-то верили, что достоверную информацию о происходящих в Тель-Авиве загадочных явлениях можно получить только от него.

Глава правительства Натан Ягов распорядился держать его в курсе событий по мере их развития. У него были все основания связать так называемое необъяснимое воскрешение мертвых с тайными разработками оружия массового поражения в одноименной арабской стране, во главе которого стоял печально известный миру диктатор, питающий воинственные планы по отношению к еврейскому государству.

Пригласив к себе министра обороны (после того, как он более двух часов просидел в своем кабинете с министром внутренней безопасности), премьер провел с ним интенсивные переговоры с целью выяснить – готова ли армия к отражению превентивного удара со стороны потенциального врага. Натан Ягов настаивал на обсуждении вопроса о целесообразности применения ядерного оружия на данный момент.

– Неужто положение столь серьезно? – с тревогой спросил министр обороны, несколько озадаченный повышенной нервозностью премьера.

– А вам не кажется, господин Мордехай, что подобные вопросы в данной ситуации должен задавать я? – в упор спросил министра Натан Ягов.

– Я думаю, вы слишком драматизируете ситуацию, господин премьер, – нашелся Мордехай.

– Послушайте, господин Мордехай, – сурово отвечал премьер, – вы даже не представляете, насколько серьезно обстоят наши дела…

– Что вы имеете в виду, господин премьер?

– Ничего, кроме того, что оружие, воскрешающее мертвых, приводит к деморализации общества и, стало быть, угрожает национальной безопасности страны не менее чем ядерный конфликт с потенциальным противником.

– Да, но ведь связь между применением тайного оружия и воскрешением мертвых никем не доказана…

– Это уже ваша забота, – сардонически улыбнулся премьер, – пока, насколько мне известно, даже я знаю не более вашего.

– Господин премьер, мы делаем все возможное…

– Господин Мордехай, вам платят большие деньги, чтобы вы делали невозможное.

– Я прилагаю все усилия.

– Неправда, я еще не получил вашего отчета об истинном положении дел.

– Да, но мы нуждаемся…

– Отныне вы ни в чем не нуждаетесь, – жестко прервал премьер министр, – вам предоставляются чрезвычайные полномочия, но работать придется в тесном контакте с министром по внутренней безопасности.

– Это невозможно, господин премьер! Господин Когаркин возглавляет полицейское ведомство, а Армии в подобных случаях отводится первостепенная роль.

– Оставьте личные амбиции, господин Мордехай.

– Причем тут амбиции, господин премьер?

– Притом, что от вас я до сих пор не услышал ничего дельного, тогда как министр внутренних дел Когаркин давно уже задействовал свои лучшие силы и даже ввел в город отряд бедуинских следопытов.

– Со следопытами, кстати, помог ему я, – обиженно молвил министр обороны.

– Вот и прекрасно, любезный, подключайтесь поскорее к делу и прислушивайтесь к рекомендациям господина Когаркина…

– Разумеется, господин премьер, – с показной почтительностью сказал Мордехай, но в глубине души он испытывал горькое разочарование. Министры двух параллельных ведомств давно уже и упорно ненавидели друг друга и, настаивая теперь на их сотрудничестве, Натан Ягов явно, рыл для Мордехая яму. Премьер не любил министра обороны за его отступничество на последних выборах, когда тот, с шумом выйдя из правящей партии (в которой долгие годы состоял вместе с премьером), сумел прорваться в Кнессет со своим партийным списком. Мордехай прекрасно знал об антипатиях затаившегося премьера, но как опытный политик не выказывал своих истинных намерений, а ждал, когда можно будет нанести сокрушительный удар, воспользовавшись первой же промашкой врага. В другое время он торжественно послал бы премьера куда подальше, но чрезвычайные полномочия, полученные главой правительства на последнем заседании Кнессета, давали ему полное право отстранять и назначать министров по своему усмотрению, а в данном случае премьер как раз того и добивался.

На душе у Мордехая было грустно. «Для профессионального политика не существует ничего святого, – с горечью думал он, – даже в кризисное для страны время он везде и во всем ищет свою выгоду»

Премьер мог в любое время обвинить министра обороны в несоответствии с занимаемой должностью и потребовать его незамедлительной отставки.

– Я уже дал распоряжение отвести часть элитных подразделений в поддержку полиции. – Сказал Мордехай, откланиваясь, и размышляя какие контрмеры, он может противопоставить бесчестным интригам злопамятного премьера и обнаглевшего Когаркина, подминавшего под себя с трудом налаженный им механизм военной машины государства.

* * *

Спустя час после тайных переговоров в канцелярии главы правительства на улицы Тель-Авива вышли танки, а над многочисленными кладбищами большого Тель-Авива барражировали тяжелые военные вертолеты. На всех перекрестках и общественных местах жизнелюбивого еще вчера города стояли вооруженные воинские патрули. В стране, где проявление террора один из печальных атрибутов повседневной жизни, вид солдата с автоматом не вызывает удивления окружающих, но появление тяжелой бронетехники на улицах мирного города встревожило и без того обеспокоенных горожан.

Тель-Авив все более напоминал прифронтовой город, готовившийся к серьезной длительной осаде. Часть добропорядочных горожан спешно выезжала в провинцию, другая часть малодушно отправлялась пережить лихое время за границу. Десятки тысяч людей ожидали в аэропорту отправки на авиарейсы, преимущественно в Америку и столицы восточно-европейских государств. Но большинство людей, настоящие патриоты города, оставались на местах – может быть, потому, что им некуда было деваться – и целые дни проводили в нескончаемых спорах о возможных сюрпризах со стороны могильных каннибалов.

Народ жадно прислушивался ко всем, кто мог трезво оценить ситуацию, и подвергал коллективному обсуждению все, что вообще могло быть обсуждаемо в эти часы, наполненные страхом перед неизбежным наступлением ночи. Многочисленные комментаторы, выступая в средствах электронной связи, выплескивали на зрителей совершенно дикие прогнозы, пугая сердечников и беременных женщин. Среди всеобщей паники, охватившей страну, нашлись здравомыслящие граждане, призвавшие соотечественников собрать народное ополчение и взять под контроль детские учреждения, чтобы обеспечить их безопасность, раз уж полиция не способна это делать. Тель-авивских пап и мам охватил массовый психоз – каждый боялся за участь своих детей, которых даже днем не выпускали на улицу и они сутками, также как и взрослые, просиживали у экранов телевизоров, не понимая, что происходит с взрослыми дядями и тетями. Не зная, кого слушать и кому верить, основная масса людей, на всякий случай, закупала продукты питания, туалетную бумагу и спешно оборудовала подвальные помещения под бомбоубежища, предвидя ракетный обстрел Тель-Авива по образцу беспорядочных воздушных атак во время войны в Персидском заливе.

Благодаря принятию экстренных мер, но, скорее по чистой случайности, более двух дней в городе было относительно спокойно. Полиция зарегистрировала лишь несколько квартирных краж в Рамат-Авиве и более десятка дорожно-транспортных происшествий в различных районах большого Тель-Авива. Народ как будто стал успокаиваться и даже скучать без обещанных горе комментаторами катаклизмов вселенского масштаба. Но комментаторы не унывали. «Помяните наше слово, скоро такое начнется!» – мрачно вещали они и, к сожалению, оказались правы.

* * *

Четырнадцатого апреля, в два часа ночи, сторож торгового центра на улице Буграшова увидел в свете уличного фонаря странную оборванную личность с бледным лицом и оловянными глазами:

– Стой, кто идет? – истошно завопил сторож и произвел предупредительный выстрел в воздух. Не обращая внимания на крик, оборванец, преспокойно разбил витрину камнем и стал методично крушить мебель, установленную в выставочном павильоне. При этом он злобно мычал что-то, силясь и не умея, очевидно, выразить нечто важное для него. Охваченный ужасом охранник нашел в себе мужество позвонить в полицию. Пока стражи порядка, что есть духу, мчались на вызов, оглашая улицы пронзительной сиреной, к месту происшествия подкатил запыленный армейский джип, случайно проезжавший мимо. Водитель джипа рядовой Ави Бушинский, которому заикающийся старик поведал о страшном погромщике, недолго думая, схватил короткоствольный автомат и, насвистывая знаменитый шлягер «Еще не вечер!» быстро направился к мебельному магазину. Парень участвовал во многих боевых вылазках в Южном Ливане и был приучен в подобной обстановке действовать смело и без промедления.

Увидев в павильоне воющий труп в лохмотьях, отдаленно напоминающих гимнастерку, Ави привычно вскинул автомат и меткой очередью срезал мертвяку руку. Труп с удивлением взглянул на упавший кровавый обрубок, нагнулся и, подняв его с пола, по-собачьи стал зализывать рану. Через мгновение он бросил отрезанную кисть на пол, предпочитая другой рукой разделаться с обидчиком.

– Что, мертвяк, – весело сказал Ави, – жарко тебе?

Мертвец издал непонятный гортанный звук и, не разбирая дороги, слепо пошел на солдата. Отступая и продолжая беспорядочно стрелять, Ави запутался в обломках разбитого дивана, оступился и упал, ударившись головой о деревянную тахту. Подняться он не успел – мертвец сноровисто настиг смельчака и вырвал у него из рук оружие. Затем он схватил отчаянно отбивающегося солдата за волосы и медленно поволок по усыпанному битым стеклом полу. Солдат молча, боролся с призраком, тщетно пытаясь ослабить его железную хватку. На мгновение ему это удалось; мертвец выпустил солдата, но лишь затем, чтобы поднять с земли окровавленную руку, которой он с силой ударил парня по лицу, предлагая ему, очевидно, полюбоваться тем, что он натворил. Солдат, упорно продолжавший бороться за жизнь, крепко вцепился зубами в обрубок и, откусив на нем палец, в порыве бессильной ярости выплюнул его в обезображенное лицо покойника. Мертвец глухо замычал, вонзил уцелевшую руку в живот цепкому парню и стал рвать ему внутренности. Зрачки солдата расширились и застыли. Он не почувствовал боли, но с удивлением наблюдая, как оскалившийся мертвец наматывает на кисть его кишки, все еще пытался сопротивляться, шаря по полу рукой в поисках отброшенного оружия. В затухающих глазах юноши не было страха, но был немой вопрос и обида – неужели все это происходит со мной и какой-то мерзкий тип попросту убивает меня? Он понял, что умирает и был удивлен этому, как все молодые люди, которые не думают или не хотят думать о смерти. Последним усилием воли умирающий тихо вздохнул и едва слышно произнес одно единственное слово «Мама!»

Мертвец, с наслаждением вдыхая пар, исходящий из разорванной брюшной полости юноши с животным урчанием стал поедать его печень. Глаза смельчака потускнели, он уронил голову на бок и затих.

* * *

Подоспевшая к магазину полиция нашла на месте преступления растерзанного на куски армейца и поседевшего от страха сторожа, который долго не мог толком поведать о случившемся и лишь тупо показывал дрожащей рукой, в каком направлении исчез людоед.

Сержант Альтерман направил по следу мертвеца бедуинских следопытов, а сам накрыл простыней тело солдата и распорядился отвезти его в морг. При тщательной проверке разгромленного мебельного павильона на обшивке дивана был обнаружен откушенный указательный палец, принадлежавший привидению. Допрошенный позже сторож утверждал также, что своими глазами видел возле погибшего солдата срезанную автоматной очередью руку загадочного призрака. Альтерман удвоил поиски, прочесав каждый сантиметр в демонстрационном зале и за его пределами, но ничего похожего на упомянутую охранником руку не обнаружил. Завернув в целлофановый пакет найденный палец, сержант сообщил о находке комиссару полиции и тот, докладывая о ней уже самому Когаркину, выразил полную уверенность в том, что именно эта фрагментарная деталь, принадлежащая злополучному покойнику, даст, скорее всего, ключ к разгадке последних событий, столь неожиданно обрушившихся на Тель-Авив.

Всесторонний анализ, произведенный экспертами судебно-медицинского морга, подтвердил, что «Бесценная находка», обнаруженная дотошным сержантом, оказалась не более чем гниющей тканью разлагающегося трупа.

ГЛАВА 24

Обещанный Генрихом ужин проходил в охотничьей палате королевского дворца. Это была ярко освещенная просторная зала, украшенная скульптурными композициями, изображающими сцены королевской охоты. Стены палаты, облицованные белым с прожилками иерусалимским мрамором, который английская знать вывозила из Палестины для строительства фамильных склепов, были обвешаны старинным оружием и бронзовыми светильниками, отлитых в виде могучих атлантов, поддерживающих гигантские своды замка. Куполообразный потолок был выполнен в романском стиле и как бы вытягивал все здание к небесам.

Длинные крепко сколоченные дубовые столы ломились от жареной снеди и кувшинов с пуатинским вином. В воздухе стоял крепкий запах мужского пота и копоти, исходящей от тусклых лампад. Обманчивые блики огня весело плясали на стенах и мозаичных полах необъятного дворца. Громогласный хохот бывалых воинов, не выбирающих выражений, эхом отзывался во всех уголках необозримой залы.

За Генрихом, кроме склонности к своеобразному юмору, водился еще грешок – приверженность к чревоугодию. Король любил поесть и не

сдерживал себя в этом удовольствии: народившийся второй подбородок и заметно округлившаяся талия были следствием этой неуправляемой страсти.

– Маркиз, – громко сказал он, аппетитно впиваясь мелкими кроличьими зубами в сочное мясо молодой лани, – не желаете ли присоединиться к кампании, которую я начинаю нынешней осенью?

Василий, всецело занятый разжевыванием нежнейшего мяса, от неожиданности проглотил слишком большой кусок и, выкатив округлившиеся от легкого удушья глаза, выразил горячую солидарность со всеми предполагаемыми проектами Генриха Четвертого, хотя не совсем представлял себе, о чем идет речь.

– Ваше величество, – придушенно сказал он, опасаясь, как бы с трудом двигающийся кусок не встал окончательно в глотке, – я всегда к вашим услугам во всех ваших благородных начинаниях!

Услышав знакомую фразу, Цион от души посочувствовал королю. Он хорошо знал, чего стоят обещания скорого на слова маэстро и особенно те из них, которые он произносит столь драматическим тоном.

– Разве вы не знаете, – деланно подивился король, – что все мои начинания не что иное, как страстное желание стоять на страже интересов христианского мира?

– Разумеется, – поспешил заверить Василий, – я никогда не рассматривал английскую корону в отрыве от общих интересов христианского мира.

– Мы пойдем на Иерусалим, – задумчиво произнес король, устремив мечтательный взор на Восток, – помолиться у гроба Господня.

С этой минуты он только и делал, что обсуждал детали будущего крестового похода, рассказывая храброму рыцарю, как на его взгляд, лучшим образом укрепить крепостные стены города, в свете «Участившихся попыток неверных воротить святой град в лоно египетского эмирата»

Василий, хорошо знавший Иерусалим и рад был поддержать стратегические прожекты Генриха, но не мог – нечто неожиданное и непредвиденное тяготило его, мешая сосредоточиться на светской беседе. Растерянный взгляд де Хаимова искал, казалось, и не мог найти выход из возникшей дилеммы. Сначала Цион подумал, что Васе просто приспичило по-маленькому, но, зная его бесцеремонную натуру, решил, что из-за такого пустяка, тот не станет столь беспомощно ерзать на стуле. И вдруг он понял, что именно так остро занимает маэстро в эту минуту. Отличный спортсмен и трезвенник в повседневной жизни, на сей раз, он был вынужден пить на равных с королем; так поступали все участники шумного застолья, выказывая этим, особое почтение монарху, ревниво следившему, кто и сколько поднимает кубков за его августейшее здоровье. Отказаться от вина значило вызвать неудовольствие Генриха, а этого маркизу не хотелось, поскольку он рассчитывал на помощь монарха в одном неотложном деле.