Читать книгу Век Екатерины Великой - София Волгина - Страница 1

Российская императрица, Елизавета Петровна, покойно сидела на узком диване, обитом штофом с золотыми набивными разводами, вместе со своим племянником, наследником престола. Они внимательно разглядывали портрет французского художника Пэна, изобразившего юную прусскую принцессу с длинным именем – София-Фредерика Августа. Елизавета раздумывала над кандидатурой будущей невесты Великого князя Петра Федоровича, обсудила ее со своим фаворитом, Алексеем Григорьевичем Разумовским и своей близкой подругой, Маврой Егоровной Шуваловой. Шустрая и умная, та быстро все расставила на свои места, толково рассудив, что к чему, и Елизавета еще накануне легко приняла единственно верное решение. Без всякого сомнения, принцесса Цербстская более других подошла бы в жены ее племяннику, Чертушке – как она его называла вслед за своей двоюродной сестрой, покойной императрицей Анной Иоанновной. Та же прозвала его так, поскольку считала его, еще ребенка, главным своим соперником в престолонаследии – его, но не Елизавету, дщерь Петра Великого. И очень просчиталась!

Вопреки желанию тетки-императрицы, цесаревна Елизавета Петровна заполучила корону своего великого отца, свергнув с престола младенца-императора Иоанна Антоновича. Будучи бездетной, она вызвала из Голштинии Чертушку, сына своей покойной сестры, Анны Петровны, внука Петра Великого, и провозгласила его наследником. Более никто не станет строить козни и искать пути свергнуть ее – в пользу хотя бы и Чертушки. К сожалению, внук Великого Петра ничем не блистал: ни внешностью, ни знаниями, ни обхождением. Обучением его теперь занимался приставленный к нему профессор, Якоб Штелин, считавший пятнадцатилетнего Петра вполне способным учеником. Профессор пенял на прежнего воспитателя, шведа Брюммера, он держал принца в ежовых рукавицах, был груб и не скупился на наказания – вплоть до стояния на коленях на горохе. Елизавете же не верилось, что таковая строгость могла привести к разительной необразованности племянника. Впрочем, он вполне прилично играет на скрипке – в подражание своему идолу, прусскому королю Фридриху, любителю музыки Генделя. Говорят, сидя в своем великолепном дворце Сан-Суси, он сам сочиняет и исполняет на флейте сонаты.

Императрица представила себе немолодого прусского короля, плотного, ростом чуть выше ее плеча, наигрывающего романтическую мелодию – как он глядит через окно отрешенным взглядом на фонтаны и лужайки, притом зорко видит все, что происходит в парке с геометрической строгостью рядов часто посаженных деревьев его, остриженных в виде шаров, кубов и пирамид, где в аллеях можно заблудиться, как в лабиринтах. Интересно, о чем думает в такие моменты любитель музыки, воинственный горбоносый Фриц? Слава Богу, себя Елизавета не обременяла подобными музыкальными упражнениями. Ей хватало того, что она не сводила глаз с самой себя, самой красивой, на ее взгляд, монархини всех времен и народов.

Ах, как любит она все красивое! Все восторгаются дворцом Фридриха. Она же построит во сто крат лучше! Не подобает властительнице земель от Балтийского моря до Тихого океана кому-то хоть в чем-то уступать. Его Сан-Суси близко не сравнится с творением, кое выстроят в Петербурге – так, по крайней мере, клятвенно обещал архитектор, итальянец Растрелли. Елизавета пристально всмотрелась в зеркало в ажурном серебряном обрамлении. Вздохнула и отвела взгляд, вспомнив, что, к сожалению, племянник и лицом не красавец, и здоровьем слаб. Так что все другие невесты, и французская, и саксонская принцессы, и дочь польского и сестра прусского королей, не подошли бы внуку Петра Великого. Ему надобна попроще и не из богатых. Не мешало бы, пожалуй, поблагодарить прусского посла Мардефельда, французского дипломата Шетарди и ее приближенного, лейб-доктора Лестока, что они подсуетились с кандидатурой юной Цербстской принцессы. Кто и был бы против, но только не она, государыня Елизавета Петровна. Девица, на ее вкус, и в самом деле, была хороша по всем статьям, тем паче, что родная племянница милому ее сердцу покойному жениху Карлу-Августу Голштинскому. Вестимо, шестнадцатилетняя саксонская принцесса такожде бы подошла. Брак с ней, как говорит канцлер Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, объединил бы с Россией пол-Европы. Но слишком многие противятся оному союзу, и особенно прусский король Фридрих Второй – а то с какой бы стати он так быстро сообразил прислать портрет принцессы Ангальт-Цербстской? Специально отправил дядю принцессы, принца Голштинского, с портретом. Надо отдать Фридриху должное – своей выгоды он никогда не упустит. Да и его посланник Мардефельд не из тех, кто дремлет, когда дело того требует. Непонятно, почему ее канцлер Алексей Бестужев так его недолюбливает? Вот и дело с выбором принцессы пришлось провести без его ведома, напрямую через воспитателя наследника, Брюммера, он хорошо был знаком с матерью принцессы Софии, герцогиней Иоганной-Елизаветой.

Государыня снова и снова вглядывалась в черты лица четырнадцатилетней немецкой принцессы, племянницы незабвенного Карла, покойного своего жениха. Нет, принцесса Цербстская совсем не похожа на своего дядю. Но лицо вполне приятное, не надменное. Скорее ангельское. Глаза смотрят открыто и скромно.

– Ну как она тебе, Петя? – осторожно спросила племянника.

Великий князь отставил портрет подальше от себя. Прищурился, молча посмотрел с минуту, затем передал его назад тетке, ответил с еле скрываемым безразличием:

– Кажется, милое лицо, коли художник, конечно, не приукрасил. Немки обычно не блистают красотой.

Императрица облегченно вздохнула.

– Портрет прислал сам король Фридрих, твой кумир. Не думаю, что он станет хитрить с портретом. Тем паче, что сие легко выяснить.

– Согласен. Он не из тех людей. Человек он благородный, прямой и честный.

Петр разговаривал, перемежая русский и немецкий, понеже за два года пребывания в России с трудом говорил на новом и трудном для него языке.

Елизавета обняла его за плечи.

– Ну, так что, вызываем принцессу сюда, в Петербург? Здесь ты с ней познакомишься, посмотришь, какова она. А коли не понравится она нам – отправим назад. Попытка не пытка.

– Делайте, тетушка, как сочтете нужным, – с деланной беспечностью согласился Великий князь, поигрывая эфесом шпаги и рассматривая, как под переменчивым светом солнечных лучей играют драгоценные камни. – Как всегда, полагаюсь на ваше усмотрение, – добавил он, демонстрируя почтительность.

– Правильно, Петруша, сегодня же прикажу обер-гофмаршалу Брюммеру отправить приглашение семейству герцога Ангальт-Цербстского, – обрадовалась тетка, прижав его к себе крепкой рукой. – Плохого я тебе не желаю, сам, чаю, изволил уж понять. Ты ж моя родная кровь, а своя рубашка всегда ближе к телу. А то ужели стал бы ты наследником огромного государства Российского?

– Премного благодарен, матушка – государыня!

Петр склонился, поцеловал протянутую ему пухлую ручку. Государыня ласково погладила его голову, покрытую белым пудренным париком.

На следующее же утро в Пруссию, в город Штеттин, был отправлен гонец с секретной эстафетой.

* * *

Генерал от инфантерии, герцог Христиан-Август Ангальт-Цербстский, заложив руки за спину, взволнованно вымерял по комнате шаги, наставляя старшую дочь. Тупей – косичка пышного парика, повязанная бантом из черной атласной ленты – нервно дергалась при каждом его развороте в обратную сторону. Ему не нравилась поспешность, с коей его жена и дочь должны были отбыть в Россию, хотя бы и по указанию его обожаемого короля Фридриха, и по приглашению российской императрицы Елизаветы Первой, что более напоминало приказ. Он не верил в успешность предприятия, которым так рьяно и увлеченно занималась его взбалмошная жена, посчитавшая, что сия поездка – прекрасный шанс удачно выдать замуж их совсем еще юную дочь, Софию-Фредерику Августу.

– Ты едешь в полудикую страну, – говорил он дочери, – где крестьяне – это рабы господ – помещиков. Понимаешь, что такое рабы? – остановившись рядом с ней, вопросил генерал, постаравшись скрыть непрошенный внутренний гнев. На что Софикхен бодро и без запинки, как на экзамене, ответила:

– Это когда одни люди зависят от других людей. Они не могут ничего без их разрешения.

Отец выжидающе посмотрел на дочь – дескать, ну, продолжай… Дочь не замедлила дополнить свои умозаключения:

– Рабы работают на других, а сами очень бедные, потому как на себя работать не остается сил и времени.

– Сие главное: рабы работают не на себя, а на хозяев, владельцев земель. И сие очень-очень плохо, потому как несправедливо, – отец осуждающе покачал головой и снова принялся вымерять помещение.

Софикхен (кратко ласкательно – Фикхен, или еще проще – Фике), следила за ним внимательными быстрыми глазами, поворачиваясь на месте вслед за ним.

– Но, – Христиан-Август паки остановился, поднял указательный палец вверх, – се огромная страна, пусть населения не так уж и много, кажется, около восемнадцати миллионов – как во Франции, которая во много раз меньше Русланда.

– Во сколько раз? – полюбопытствовала Фикхен.

– Ну, возможно, в десять раз, – неуверенно ответил отец.

– Сие значит, что ежели сложить десять Франций, то получится одна Россия, – удивленно подняв брови, заключила дочь.

– Примерно так.

Прекратив свое гулкое хождение около дочери, Христиан-Август сел в кресло, ласково погладил голову подсевшей рядом Фике.

– Очень большая страна! Как же можно управлять такой громадиной? – искренне удивилась Софикхен.

– Я сам не понимаю, – удрученно ответил отец.

Ему не нравилось, что ему строго запретили сопровождать жену и дочь за пределы страны, понеже само прибытие их в Россию не должно было афишироваться.

– Ну, что тебе еще сказать, Фике? – Немного помешкав, Христиан – Август обнял дочь за плечи, спрятав глаза. – Голштинский принц Карл Петер Ульрих, ныне наследник Российской короны – вероятный будущий твой супруг.

Отец отстранился и бросил быстрый взгляд на дочь, пытаясь уловить ее реакцию на известие. Но выражение ее лица, казалось, совершенно не изменилась. Генерал отвел глаза и продолжил:

– У него были хорошие родители. Отец его закончил Рыцарскую академию в Берлине. Бабушка, мать отца, очень родовита. К сожалению, мать свою, Анну Петровну, дочь русского императора Петра Первого, принц Петер Ульрих потерял спустя два месяца после рождения.

Фикхен широко раскрыла глаза.

– Почему? Что случилось?

– Она простудилась, разглядывая на балконе фейерверки в честь рождения сына. Была зима – он родился в феврале, почти на год раньше тебя. Я, кстати, видел герцогиню Анну сам на том балконе в первый и, как оказалось, в последний раз.

– Бедная-бедная мама Петера! – опечалилась София и плотнее прижалась к отцу. – А она красивая была?

Отец помолчал, глядя в пространство прямо перед собой, словно бы восстанавливая образ однажды увиденной им герцогини. Беспристрастно, но смягчившимся голосом он продолжил:

– Красивая брюнетка, похожа на отца. Говорят, была она очень добра, и герцог Голштейн-Готторпский Карл Фридрих, двоюродный брат твоей матушки, почитал свою супругу Анну Петровну, любимую дочь русского императора Петра, хоть и отличался герцог характером ревнивым и неуравновешенным. Говорили, что жена его очень тосковала по своим родителям и сестре, нынешней российской императрице. – Отец выдержал выразительную паузу, как бы давая Фикхен время воспринять всю значимость сказанного. Кашлянув, он продолжил:

– После смерти супруги Карл Фридрих даже учредил в ее честь орден Святой Анны трех степеней. Сам орден был назван по имени праведной Анны, матери Святой Марии. К сожалению, Карл Голштинский пережил жену всего лишь на десять лет. Теперь орденом Святой Анны может награждать его сын, Ульрих Петер. Он принял православие, и в России его именуют Великим князем Петром Федоровичем.

– Так Петер сирота?

– Круглый сирота. Единственная родственница его – тетка, императрица России Елизавета Петровна.

Генерал, замешкавшись, вновь замолчал и просительно посмотрел на дочь:

– Ежели тетка наследника, императрица Елизавета, будет требовать сменить наше лютеранство на православие, Фике, я тебе еще раз напоминаю наш последний разговор: не соглашайся, очень тебя прошу. Коли ты нужна им, то и без православной веры согласятся заключить брак.

София согласно кивнула головой. Ей очень хотелось обнять и поцеловать отца, но не решилась: слишком был серьезен и расстроен.

– Даже Петр Великий разрешил жене своего сына, Шарлотте, остаться лютеранкой.

– Конечно, папочка, ни за что не поменяю нашу веру… Как жаль, что вы не едете с нами!.. Как бы я сего хотела.

– Да, жаль, – рассеянно проговорил отец. – Фикхен, я очень надеюсь на твое благоразумие. Ты должна почтительнейшим образом относиться и к императрице, и Великому князю, и к царедворцам. Держать себя осторожно и с достоинством, уклоняться от участия в политических делах, не заступаться ни за кого, действовать осмотрительно. Я очень надеюсь, дочь!

София не удержалась: крепко обняла отца.

– Не беспокойся, папа, я сделаю все как надо. Не беспокойся.

Отец погладил ее по спине и, неловко чмокнув Фике где-то около виска, поднялся, сухо кашлянув, и быстро вышел из комнаты.

Мрачные мысли одолевали его: он раздумывал о возможных последствиях неожиданной поездки дочери и жены инкогнито под фамилией Рейнбек, графини Рейнбек. Не давала покоя мысль: почему именно его дочери надо ехать Бог весть куда? Почему не принцесса Мекленбург-Шверинская, или Шлезвиг-Гольштейнская, или Саксен-Готская, к примеру. Все они тоже были на выданье. Бедная-бедная дочь! Одна, без семьи, в чужих краях, почти без денег.

Дабы не привлекать внимания, русская императрица пожаловала им лишь десять тысяч талеров на путевые расходы до Риги, а там, как им обещали, они уже ни в чем не будут нуждаться. Что ж, и на том спасибо!

* * *

После утомительной проповеди домашнего пастора с наставлениями в добрый путь София-Фредерика как-то легко распрощалась со всеми близкими, даже с младшим братом и двухлетней сестренкой. С удовольствием и облегчением попрощалась с французом Лораном, учителем чистописания, учителем музыки Рэлигом, танцмейстером Пэраром и другими. Единственной, с кем не хотелось расставаться, была ее строгая, но добрая гувернантка, француженка Элизабет Кардель. Mutter Иоганна часто пеняла дочери на ее якобы некрасивость, и София в слезах жаловалась на сие гувернантке. Mademoiselle Кардель уверила воспитанницу, что у нее вполне приятная внешность, но, главное, убедила ее в том, что, конечно, красота обращает на себя внимание – однако еще более привлекает людей обаяние и внутреннее богатство души. Только над ее совершенствованием надобно много работать.

– У тебя все получится, – говорила гувернантка, ласково поглаживая склоненную на ее колени голову Фике. – Недаром тебе монах предсказал стать монархиней. И ты станешь ею, не сомневайся: в тебе нет главного зла – зависти и лени. А терпение и труд всегда приносят большие дивиденды. Ничего не бойся, ничего не проси, не доверяй всем подряд – и все у тебя будет хорошо.

После порывистых взаимных объятий она отстранилась от юной фройляйн со словами:

– Прощай, родная моя. Надеюсь, ты меня не забудешь.

Как можно забыть Бабетту Кардель! София зябко повела плечами, укуталась плотнее в мягкую пуховую шаль. Никогда, никогда она ее не забудет. Во многом именно благодаря ей София научилась искусству обаяния. Прощаясь с гувернанткой в ее комнате, принцесса перебрала все книги, которые та разрешала читать без ведома родителей. Огромное ей спасибо за то, что она ввела ее в книжный мир Мольера, Расина, Корнеля, где она смогла узнать так много о жизни, о любви и ненависти, добре и зле, счастье и несчастье, красоте и уродстве – и многом другом. Еще она была обязана Баббете тем, что та искренне ее любила. София чувствовала сие всем своим детским сердцем. Она еще раз крепко прижалась к своей гувернантке. Заметив в глазах мадемуазель Кардель слезы, София громко расплакалась и выбежала из комнаты. Mutter требовала поторопиться: пора было ехать. Утирая глаза, унимая всхлипывания, София приняла решение при первой же возможности отослать своей любимой гувернантке какой-нибудь стоящий подарок. Обнявшись со всеми провожающими в последний раз, особенно крепко – с любимым дядей Людвигом, братом отца, София-Фредерика чинно села в карету вслед за отцом и матерью. За ними ехали еще три повозки с сопровождающими их лицами и, конечно же, необходимой поклажей.

Выехали в ночь на десятое января. На дворе начинался 1744 год, столь судьбоносный не только для маленькой немецкой принцессы, но, как оказалось, и для огромной, пока неизвестной ей России. Ехала София туда с удивительно огромным для юной девочки желанием. Немудрено! Ей часто приходилось разъезжать вместе с непоседливой матерью по городам и весям Пруссии, навещая родственников, таких же бедных, но гордых, как и ее семья Ангальт-Цербстских. Теперь же, по словам матери, они ехали к веселой и доброй императрице Эльзе, двор коей соперничает с французским Версалем! Ее, возможно, будущую супругу наследника престола российского, ожидает роскошь: и собольи шубы, и золото, и бриллианты, и все на свете. Есть будет, как говорит Mutter, с серебряных и даже золотых блюд! Россия! Хоть се и варварская страна, но там проживают сотни и тысячи переехавших туда немцев! Ах, колико всего интересного ее ждет впереди! Надобно денно и нощно благодарить Бога за такую милость. Сердце Софии билось чаще, когда она задумывалась о своих перспективах.

Король Фридрих ждал их в Потсдаме. Они прибыли туда вечером одиннадцатого января. Их встретил первый министр короля, граф Подевильс, и отвел в кабинет Фридриха. Король удостоил их двухчасовой беседой, где, в основном, наставлял юную фройляйн в том, как правильно вести себя при русском дворе, дабы суметь завоевать расположение царственных особ. Монарх вполне прозрачно намекнул принцессе, что от ее разумности зависит процветание ее родины, благополучие семьи, ее собственное счастье и его к ней благоволение. Он обещал пристально следить за ее успехами и в случае надобности связаться с ней. Когда Софикхен с отцом отправились спать, король продолжил беседу с герцогиней.

– Императрица Елизавета очень хорошо относится к вашей семье. Мы знаем, что она до сих пор помнит своего жениха, вашего брата. Вот почему я предложил кандидатуру вашей дочери, герцогиня.

– Но ведь Софикхен так молода…

– Я слышал, что дочь ваша, несмотря на юный возраст, имеет достойный, стойкий характер, умна и находчива. Надеюсь, она сумеет понравиться наследнику русского престола и в будущем сможет влиять на него с наибольшей пользой для нашей любимой Пруссии.

Герцогиня кивнула головой.

– Она постарается, Ваше Величество. Я буду ей помогать во всем.

Король одарил ее довольным взглядом и продолжил свою мысль:

– Поверьте, уважаемая герцогиня, мы сделали все возможное, дабы русский двор заинтересовался Софией-Августой. Уж очень сей ненавистник Пруссии, канцлер Бестужев, настаивал на кандидатуре польской принцессы. Чего не хватало! – король бросил недовольный взгляд в окно, выходившую на южную сторону, по направлению враждебной страны. – Нам Польша как комок в горле! Из-за нее мы не можем двигаться на восток.

– Я знаю, Ваше Величество, у вас великие планы по объединению германских земель!

Король сделал вид, что не расслышал реплики, но вновь посмотрел на герцогиню весьма благосклонно.

– Я рекомендую вам оставаться при дочери как можно дольше, – назидательно произнес он, – дабы помочь ей привыкнуть к новой обстановке среди незнакомых людей. И вы, герцогиня, должны суметь переломить ход политики в России. Россия должна стать нашей союзницей в объединении разрозненных земель наших княжеств, королевств и герцогств. Кроме того, нам нужны солдаты царицы Елизаветы. Для сего в первую очередь необходимо убрать канцлера Бестужева. В конце концов нужно будет добиться раздела Польши. Ещё мой дед предлагал Петру Первому, но он сослался на то, что сие было бы противно Богу. – Король коротко хохотнул. – Слава Богу, для меня подобное препятствием не является. Надеюсь, герцогиня, с вашей помощью, с вашим умом, – он пристально и со значением посмотрел ей прямо в глаза, – сей вопрос наконец разрешится.

Король встал из-за своего рабочего стола красного дерева. Протянул руку. Герцогиня хотела поцеловать ее, но Фридрих, опередив ее, коснулся холодными губами дрожащей от волнения руки Иоганны-Елизаветы.

Трепетно попрощавшись с королем, герцогиня счастливо улыбалась сама себе, направляясь к мужу в спальню. Еще бы! Ей поручили задание государственной важности. Нет, она непременно прославится – и ежели не на весь мир, то, во всяком случае, на все немецкие земли!

В Шведте – на – Одере Иоганна и София попрощалась с Христианом-Августом. Улыбающаяся Фикхен выглянула из окна, но увидев сурово сжатые губы отца и неожиданно выступившие на его глазах слезы, замерла. Собственные слезы затушили вспыхнувшую было радость, больно кольнуло в сердце. Когда еще придется увидеться?

Дочь и мать продолжили свое утомительное путешествие к самому северному немецкому городу, Мемелю. Стояли морозы, снега почти не было на всем их пути. Графиню Рейнбек с дочерью встречали на почтовых станциях как обычных путешественников, что означало – часами сидеть вместе со всеми на станции и ждать лошадей. После Мемеля стало еще хуже, не было даже почтовых дворов. Приходилось обращаться к крестьянам, дабы достать лошадей для четырех тяжелых дорожных карет, везших принцесс и их свиту. На случай большого снегопада к каретам были привязаны сани. Двигались очень медленно. В столицу Курляндии, Митаву, приехали в самом конце января, крайне уставшими. Там стоял русский гарнизон, командир коего сделал все возможное, дабы высокие гости могли хорошо отдохнуть. Графиню Рейнбек с дочерью обогрели, накормили, поменяли лошадей и отправили в Ригу. На следующий день их встретили вице-губернатор князь Долгоруков и князь Нарышкин, привезший из Санкт-Петербурга парадную карету для важных гостей. В момент пересечения русской границы, когда проезжали через реку Двину, прогремели пушечные выстрелы. В городскую ратушу въехали под звуки литавр и труб. Лицо Иоганны озарилось сияющей улыбкой, которая не сходила с ее лица на протяжении всей встречи с губернатором города князем Долгоруковым, камергером князем Семеном Нарышкиным и другими представителями города. Герцогиня, восхищаясь окружающей обстановкой, успевала перекинуться парой слов с встречавшими их военными и гражданскими лицами и поминутно обращалась шепотом к дочери:

– Я готова забыть сии три недели ужасной поездки без всяких удобств, они стоили того, чтобы увидеть, как нас встречают! Видишь, часовые у всех дверей, курьеры на всех лестницах, барабанный бой во дворе!

Войдя в отведенные покои в доме губернатора, она воскликнула:

– Какие великолепные меблированные комнаты! Где еще таковое можно встретить? Разве что во Франции… – Иоганна переключилась на воспоминания молодых лет: – Ах, Франция! Вот где я бы хотела жить! Будет у тебя возможность, Фикхен, обязательно побывай в сей очаровательной стране. Какие там красоты, какие кавалеры!

По лицу герцогини блуждала блаженная улыбка, но после последних своих слов она стряхнула ее и строго взглянула на дочь. Та с любопытством посматривала в окно предоставленной им комнаты на втором этаже. Иоганна тоже выглянула, желая узнать, что происходит внизу. У парадного подъезда гарцевали на справных лошадях лейб-кирасиры Его Императорского Высочества, Великого князя Петра Федоровича, которые встречали их у ворот города.

– Мой Бог, колико народу! Какая иллюминация, какая кругом красота, а уж какой почет и уважение! – восторженно восклицала герцогиня. – Ах, Фикхен, ежели тебе удастся стать женой Великого князя, все сие будет сопутствовать всю твою жизнь. Так что постарайся быть умницей во всем, насколько сие возможно. – Она покровительственно посмотрела на дочь и пафосно завершила: – Коли есть у тебя хоть капля материнского ума, сможешь в будущем стать императрицей. А я уж постараюсь тебе помочь. Знай, дочь, ты не одна. Я всегда рядом!

София согласно кивала головой, но не особенно радовалась перспективе пребывания матери около нее. Ладно, полгода, год – но не более. Никак не больше! Да и не должно быть иначе. Mutter уедет: оставлять надолго семью неприлично. У нее есть дом, муж, дети. Так что сильно переживать на сей счет не стоит. Всему свое время. А пока, Mutter, в самом деле, ей нужна – как ребенку, коему много еще надо узнать в новом для него мире.

Князь Долгоруков устроил для них прием в городской ратуше. Ярко освещенные залы заполнились шумной пестрой публикой. Стража, звуки труб, барабанов, придворный этикет, целование рук, великолепие мундиров, дамских туалетов – все сие, конечно, поразило никогда не видевшую подобного принцессу Цербстскую, то и дело вызывая у нее смущенную улыбку. Мать же ее, Иоанна-Елизавета, ощущала некоторое головокружение, потому как все казалось ей волшебным сном. Она часто оглядывалась на дочь – та тоже явно находилась под большим впечатлением. Иногда они встречались глазами и улыбались друг другу. Иоганна всем своим видом выказывала довольство и восхищение, что с ней случалось, по наблюдениям дочери, крайне редко. За роскошным праздничным столом Иоганне стало не до восторгов: она увлеченно занялась стерлядью, ананасами и другими деликатесами. Покончив наконец с десертом, Иоганна, чуть склонив голову к дочери, горячо зашептала:

– Вот она, Фике, Россия. Великая и необычная! Я бы сказала – таинственная. Просто чудо, как нас встречают. И все сие для нас, в честь нас! То ли еще будет! Вставай, подойдем поблагодарим губернатора и его супругу.

Опустив глаза, принцесса София Цербстская поднялась со своего места:

– Ах, маменька, мне даже не по себе! – сдержанно промолвила она.

– Не забывай, Фике, ты принцесса. Возможно, будущая супруга наследника. Так что ты достойна еще и не такого приема. Держись, как королевна. Сие очень важно!

Прямая тонкая фигурка дочери стала еще прямее. София чуть приподняла подбородок.

– Вот! Вот такая поза тебе очень к лицу! – прокомментировала мать. – Мы не богатые, но знатные и гордые. Помни сие, дочь!

Не забыв выпрямить и свою, довольно плотную фигуру, герцогиня вместе с дочерью проследовала к князю Долгорукому.

После короткого отдыха принцессы Ангальт-Цербстские снова пустились в путь. Перед поездкой им преподнесли легкие шубы из роскошных соболей. Посадили их в императорские красные сани, обитые мехом, так что они могли ехать в них лежа во весь рост. Улегшись, счастливые от такого приема, мать и дочь проспали половину дороги из Риги до Санкт-Петербурга. Впереди кортежа их сопровождали конногвардейцы, среди коих выделялся высокий и сухощавый барон Иеронимус Мюнхгаузен, весельчак и правдоискатель. Он немало позабавил высокородных государственных гостей. Позади них следовал отряд Лифляндского полка.

Ехали быстро, по ночной дороге, освещенной бочками с зажженной смолой.

* * *

В начале февраля они прибыли в столицу, где им надлежало провести неделю, дабы за то время принцесса могла сшить себе платья, соответствующие тогдашней русской придворной моде – при дворе носили узорчатые шелка с золотыми и серебряными цветами на светлом фоне. Они изготавливались в Англии и на родине принцессы Софии – в прусском Цербсте, занимавшем второе место в Европе по производству ткани. Двор русской императрицы славился роскошью, достойной Востока. Было известно, что сама государыня имела тысячи платьев и чуть меньше – башмаков! В сие время Елизавета Петровна с придворными находилась в своей любимой Москве. Отъезд государыни перемещал до сотни тысяч человек, но все же в Санкт-Петербурге оставалось еще много придворных и часть дипломатического корпуса. Конечно же посланники – французский маркиз де ла Шетарди и прусский барон Мардефельд – поспешили показаться перед новыми, возможно, в будущем влиятельными, лицами. Оба направились к ним почти одновременно.

Герцогиня Иоганна-Елизавета оказалась среди людей, выказывающих ей почтение и открытую лесть. Два дипломата незаметно соперничали друг перед другом, желая обворожить новоприбывших дам. Герцогиня любезно беседовала, рассыпая остроумные замечания. Она обожала подобную атмосферу – таковую, где она могла и пококетничать, и показать свой блестящий, как ей казалось, ум. Не теряя времени, в отпущенные на отдых часы она принялась устраивать приемы, встречаясь со знатью и высокопоставленными придворными. Через день герцогиня уже отлично была осведомлена, что русский двор разделен на две партии. Во главе одной из них стоял вицеканцлер граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, глава Коллегии иностранных дел, к врагам был непримирим, обладал характером твердым и смелым, никогда не отказывал своим друзьям в помощи. Он стоял за союз Австрии, Саксонии и Англии. Ему противодействовала партия, мечтавшая о союзе Франции и Швеции, возглавляемая французским дипломатом, маркизом Жаком Шетарди, очаровательным кавалером, отличавшимся острым умом, красотой и любезными манерами.

Между делом герцогиня Иоганна давала возможность дочери наблюдать и делать выводы о том, как надобно себя вести, в каких кругах она будет вращаться, какое блестящее положение она сможет занять, ежели станет членом императорской фамилии.

* * *

В Москву, где во дворце графа Головина их ждала императрица, они гнали во весь опор. Принцессу Цербстскую и ее мать сопровождала огромная свита, включавшая отряд лейб-кирасир Его Императорского Высочества, шталмейстеров, офицеров лейб-гвардии Измайловского полка, метрдотелей, кондитеров, поваров и их помощников, фурьеров и конюхов. Сани, которые им предоставили на сей раз, и от коих принцесса-мать осталась в восторге, принадлежавшие самой императрице, были ярко-красного цвета, украшены серебром, опушены куньим мехом, устланы шелковыми матрасами и такими же одеялами. Принцессы мать и дочь Цербстские, разодетые в преподнесенные им в Петербурге роскошные шубы, ехали весьма быстро и комфортно. Последние версты с последней заставы они летели, как на крыльях, в повозке, запряженной шестнадцатью лошадьми. Придумал такие санные упряжки Петр Первый: любил русский царь быструю езду! В Санкт-Петербурге им объявили, что надобно им успеть ко дню рождения Великого князя Петра Федоровича. Посему ехали день и ночь на такой скорости, что дух захватывало – спешили успеть к десятому февраля. Не обошлось без приключения: по дороге на одном из поворотов зацепили угол крестьянской избы. Один из сопровождавших был сбит и оставлен тамошним лекарям. Сама повозка чудом не перевернулась – при сем принцесса Цербстская даже не проснулась, а герцогиня изрядно ушиблась. Однако к дому графа Головина, где пребывала Ея Величество императрица Елизавета, прибыли к установленному времени. Вечерело. Москву изрядно замело снегом. Принцессы еле успевали вертеть головой, разглядывая золоченые купола церквей, деревянные дома, бородатых прохожих в длиннополых шубах и полушубках, высоких шапках, – все совсем не такое, как в их родной Пруссии. Иоганна успела выведать у прусского посланника, барона Акселя фон Мардефельда, что императрица предпочитала Петербургу Москву, а паче всего обожала свое родное село Коломенское.

Принцесса София-Фредерика Августа с матерью еще не успели по приезду сбросить с себя тяжелые шубы, как пред ними предстал наследник трона, Петр Федорович, в парадном мундире со шпагой, эфес коей украшали драгоценные камни. Прибывшая вероятная невеста украдкой оглядела жениха снизу доверху. Отметила, что все в нем вполне прилично – кроме, пожалуй, слишком бледного лица.

Великий князь поведал, что был в таком нетерпении увидеть их, что не удержался – и вот он перед ними. Он любезно поцеловал обеим руки.

– Весьма, весьма рад вас видеть, – воскликнул он на родном немецком, щелкнув каблуками и бряцнув шпагой.

– Вы крайне любезны, Ваше Высочество, – почему-то на французском ответила ему польщенная герцогиня. – Мы тоже рады вас видеть.

Учтиво сделав реверанс, София сказала, сдерживая волнение:

– Рада вас видеть, Ваше Высочество, и поздравляю с днем рождения!

Иоганна тут же поправила дочь, мило улыбаясь:

– Мы обе поздравляем вас, Ваше Высочество, и пусть Господь поможет вам во всем!

Петр Федорович даже зарумянился, вежливо и с благодарностью поклонился.

– Как хорошо, что вы успели! Будет дан отменный обед и бал.

Глаза наследника оживленно и довольно бесцеремонно разглядывали юную принцессу. Расхаживая около прибывших, он не переставал радостно рассказывать о предстоящем празднике и встрече с императрицей. Наконец он остановился перед Софией.

– Вы так похожи на ваше изображение, сделанное французом Пэном! Очень милый портрет.

– Спасибо, Ваше Высочество. А я вас помню еще со встречи в городе Эйтине.

Петр Федорович наклонил голову, соображая, когда сие было.

– Тогда наши родственники собрались по поводу…

Иоганна мило перебила ее:

– Сие имело место в 1739 году. Мы встречались там с нашими дорогими родственниками, и вас там впервые нам всем представили. Софикхен было десять лет, а вам одиннадцать.

– Ах да, – наследник картинно хлопнул себя по лбу, – Эйтин! Как я мог забыть ту встречу! Помню-помню: там присутствовала какая-то девочка. Это были вы?

София весело кивнула головой.

Иоганна не преминула отметить:

– Ваше Высочество, вы ведь знаете, в каком мы родстве. Вы, Петер Карл Ульрих Голштинский – сын двоюродного брата моей покойной матушки. А я – урожденная принцесса Иоганна-Елизавета Голштейн-Готторпская – ваша двоюродная тетка. Так что вы с Софикхен – троюродные брат и сестра.

Петр Федорович широко улыбнулся:

– Вот видите, постепенно все мы, родственники, соберемся сюда, под крылышко моей родной тети Эльзы.

– Какая у вас, князь, необычная судьба! Вы, можно сказать, единственный внук двух великих полководцев, правителей сильнейших государств, когда-то воевавших друг против друга. Карл и Петр!

– Да, и вот он я, их единственный внук, вы правы. Ношу их имена: я и Карл, я и Петер. А ведь мог стать королем Швеции. Но, как известно, когда матушка моя, Анна Петровна, – он многозначительно посмотрел на своих слушательниц, – выходила замуж за моего отца, Карла-Фридриха Голштейн-Готторпского, одним из требований моего деда Петра стало то, что первый же внук должон будет вернуться в Россию как наследник трона. Я здесь уже около двух лет. Большой двор – вокруг тетушки государыни Елизаветы, а мой же – Малый – находится в Ораниенбауме, недалеко от Санкт-Петербурга. Надеюсь вам, принцесса, там понравится, – обратился он к Софии. – И вы, тетушка, тоже полюбуетесь на него.

Уже почти освоившаяся, герцогиня, согревшись, поправляла оборки рукавов и тщательно разбирала складки своего парадного бледнозеленого платья. Бегло взглянув на дочь, велела ей оправить прическу. София-Фредерика встала перед зеркалом.

– Конечно, принц, конечно, с превеликим удовольствием осмотрим все ваши любимые места, – пообещала герцогиня. Она еще раз придирчиво оглядела себя и дочь и, решив, что все в порядке, спросила:

– Ваше Высочество, не пора ли нам встретиться с императрицей? Я вижу – в дверях нас ждут, и довольно нетерпеливо.

Петр, оглянувшись на дверь, заторопился.

– Принцесса, ваша прическа выглядит прекрасно, – сказал он. – Давайте уже пойдем, я вас провожу к государыне.

Они вошли в залу, где с двух сторон, в виде живого коридора, стояли в два ряда в роскошных платьях фрейлины императрицы, а за ними, словно бы спрятавшись, наблюдала за гостьями сама государыня Елизавета. Обе принцессы, мать и дочь, склонились в поклоне. Фрейлины расступились, и императрица Елизавета быстрым легким шагом приблизилась к ним. Обе гостьи завороженно смотрели на приближающуюся красавицу-императрицу, одетую в платье изысканного покроя, подобного коему принцессы никогда не видели прежде. Поприветствовав и сердечно обняв, императрица поцеловала их в щеки троекратно. Несколько пристально взглянув на герцогиню, она слегка побледнела и, пригласив явиться через полчаса на обед, удалилась скорым шагом.

Иоганна, склонив голову к дочери, гордо зашептала:

– Вот видишь, я предупреждала тебя, что увидев, как я похожа на брата, императрица расчувствуется. Заметила? Она чуть не расплакалась. Видно, вспомнила Карла, своего жениха.

Иоганна все нашептывала и нашептывала дочери, не переставая, но не забывала и мило улыбаться фрейлинам. С дюжиной из них она уже успела познакомиться, не забывая тихо наставлять свою дочь:

– Запоминай имена фрейлин, се немаловажная деталь для твоей успешной будущей жизни.

София смущенно кланялась и, стараясь запомнить их имена, повторяла про себя: «Балк Мария Павловна, Балк Матрена Павловна, Гендрикова Марфа Симоновна, Гендрикова Варвара Ивановна, Гендрикова Екатерина Ивановна, Ефимовская Елизавета Осиповна, Каро Екатерина Алексеевна, Менгден Мария Аврора, Разумовская Авдотья Даниловна, Репнина Прасковья Васильевна, Салтыкова Анна Васильевна, Татищева Анна Алексеевна, Шувалова Мавра Егоровна, Скавронская Анна Карловна, Нарышкина Анастасия Михайловна.

Боже! Разве возможно запомнить эти имена и фамилии. Язык можно сломать! Какие они все разные, как на подбор красивые, и, кажется, добросердечные».

* * *

Как было намечено, на следующий день после первого приема при дворе императрицы Елизаветы, по просьбе Великого князя принцессу Ангальт-Цербстскую и ее мать произвели в кавалерственные дамы ордена Святой Екатерины. Наследник надел на принцессу широкую голубую ленту через правое плечо, так что сама звезда оказалась на левой стороне груди. Обе дамы сразу похорошели. Глаза Софии-Фредерики Августы засияли ослепительно, она с трудом сдерживала счастливую улыбку и желание расцеловать Великого князя, а лучше саму императрицу. Коль скоро внешне наследник произвел на принцессу Ангальт-Цербстскую не самое приятное впечатление, то совсем по-другому она смотрела на императрицу Елизавету. Точнее сказать, она в нее сразу по-девичьи влюбилась. И дело было не в ее величии, хотя сие тоже производило впечатление, но именно внешность государыни стала предметом ее обожания.

Как позже выяснила вездесущая и всеведущая мать принцессы, Иоганна-Елизавета, после смерти своего желанного жениха Карла цесаревна Елизавета завела себе фаворита, Алексея Разумовского, который был человеком из народа, точнее – свинопасом из Украйны. Он обладал сильным музыкальным голосом, пел в церкви на клиросе, где его и заметила тогда еще цесаревна Елизавета. Но видимо, прежнего жениха – своего покойного принца Карла-Августа Голштинского – Елизавета не забывала. Герцогиня Иоганна, сестра принца Карла Голштинского и мать принцессы Цербстской, при любом возможном случае обращала внимание на то, что выбор императрицы Елизаветы пал на ее дочь исключительно потому, что русская государыня никак не могла забыть ее старшего брата, Карла.

По дороге в Россию, кроме бесконечных нравоучений по поводу того, как надо себя держать с императрицей и наследником, принцесса-мать рассказала своей дочери и кое-что из биографии русской государыни. Она поведала, что незаконно отстраненная от трона, дочь Петра ждала своей короны шестнадцать лет. Теперь она правила уже третий год. Больше всего удивило принцессу то, что Елизавета Петровна взошла на трон не как положено по закону наследования, а благодаря гвардейским частям армии, которые помнили любимого императора Петра Первого, ее отца. София не слышала, чтоб в других странах троном мог завладеть незаконный наследник.

Она искренне пожалела русскую императрицу, кою столько лет держали вдали от престола. Как непросто было дочери столь великого отца жить в ожидании, сомнениях, страхе…

Русская монархиня показалась ей верхом совершенства, почти божеством, учитывая, с каким величием она держала себя, какие туалеты надевала, и какие царедворцы ее окружали. Блеск одежд сановников и мундиров высокопоставленных офицеров мог ослепить любого, тем более молоденькую принцессу захудалого немецкого княжества. Юная принцесса сразу отметила очень живые серые глаза Елизаветы, пухлые губы и ровные зубы, а главное, сердечную улыбку и звонкий беззаботный смех. И высокий рост, и царственную осанку!.. Софии во что бы то ни стало захотелось стать такой же. Даже лучше – ежели получится. После встречи с царицей оставшись наедине с собой, она долго разглядывала себя в зеркало и пришла к заключению, что ей не стать такой красавицей, но она может стать другой, не менее привлекательной. Но как? Оное «как» не давало ей покоя несколько дней. Ведь фигура у нее не столь пышная, а рост не такой высокий. С другой стороны, быть может, сие не так уж и плохо: она держится еще прямее, чем императрица, спасибо железному корсажу, который ей пришлось носить целый год после ушиба спины. Сейчас она тонка, но со временем и у нее появятся формы, не вечно же ей ходить в девицах. Коли будет похожа на мать, то лучшей фигуры ей и не надобно. Прекрасные волосы императрицы были пепельного цвета, а у нее же – темно-каштанового, но тоже густые и послушные. Чем недовольна осталась юная принцесса, так это своими губами. На ее взгляд, они были недостаточно пухлыми по сравнению с Елизаветинскими. Но и здесь Элизабет Кардель убедила ее когда-то, что губки бантиком – далеко не всё для девушки, и учила красиво улыбаться – точнее, умению обаять улыбкой, одновременно улыбаясь и глазами, излучая внутренний свет. Глаза на лице – главное. Тем паче, что Бог наградил ее глазами крупными, серо-голубыми. Благодаря своей гувернантке к своим четырнадцати годам София овладела искусством улыбки. Самое главное, что из ее глаз никогда не пропадал блеск, и от сего они казались чуть влажными, обворожительными. Блестящие искры в ее глазах словно бы зажигали свет в глазах собеседников. Они не могли не ответить ей улыбкой, в каком бы плохом настроении ни находились.

* * *

Принцесса была вне себя от радости, когда императрица подарила ей отрезы материи для новых платьев и изумительные украшения, о коих она даже и не помышляла. Иоганна-Елизавета тоже получила подарки, но она, как часто сие случалось, осталась ими не совсем довольна. Ей показалось, что дочери досталось намного больше. София, как могла, успокоила ее, отдав колье, понравившееся матери паче других. Оно и Софикхен весьма нравилось, но что поделаешь: Mutter иначе не успокоишь. Через несколько дней, надев на себя роскошное новое платье, София почувствовала себя принцессой в полной мере. С трудом отрываясь от зеркала, она вновь принималась разглядывать свои украшения. В голове носились новые покрои двух других платьев, которые она собиралась заказать на следующей неделе, в то время как уже через день ей будет готово еще одно. Принцесса счастливо жмурила глаза, кружилась по комнате, прижав к сердцу руки. Будущее рисовалось ей в самых радужных цветах. Как ей все здесь нравилось! Как хороши и обходительны были фрейлины, пажи, дежурившие во дворце офицеры. Бал в честь дня рождения наследника стал для нее настоящим восторгом. Музыка, танцующие пары, оголенные прекрасные плечи дам, великолепные кавалеры, отблеск свечей на канделябрах в огромных зеркалах залов. Сказка, воплощенная в жизнь!

Самое главное, что давление матери уменьшилось заметно. Принцессе едва верилось, что когда-нибудь она избавится от ее назойливых поучений и станет самостоятельной. Ради одного этого она готова была выйти замуж даже за самого уродливого принца на свете! Софии хотелось скорее освоиться на новом месте, привыкнуть к Великому князю, государыне. Как же плохо не понимать чужую речь и как жаль, что не все знают немецкий язык…

Оказавшись среди незнакомой ей обстановки, без подруг и друзей, без своей гувернантки, не имея привычки делиться своими переживаниями с матерью, София решила взять себе за правило излагать свои мысли на бумаге, словно бы разговаривая с кем-то, поверяя ему свои чувства и размышления. Она села за стол, придвинула свою заветную тетрадь, куда она уже записала некоторые свои мысли и главные события новой жизни. Сдвинув высокие брови, она сосредоточенно задумалась о том, что ей надобно сделать, дабы остаться в России. Взяв перо, вывела своим ровным почерком:

«1. Понравиться Елизавете;

2. Понравиться Петру;

3. Понравиться народу».

Отложив перо, она принялась размышлять, что же надобно делать, дабы достичь цель из оных трех пунктов. Первое, что пришло ей в голову – выучить в короткий срок русский язык, второе – наперекор отцу принять православную веру (уж очень императрица набожна), стараться угодить во всем Петру, наблюдая его нрав и привычки, а такожде изучать народные обычаи.

* * *

Герцогиня Иоганна-Елизавета пока всем оставалась довольна. Их везде встречали, как королев. Она быстро разобралась, кто есть кто при дворе. Старый ее знакомый, гофмейстер Брюммер, занимал здесь довольно видное место, как и Мардефельд, нынешний посланник Фридриха Второго. Конечно, самым влиятельным из них был выходец из Франции, императорский лейб-медик Иоганн-Герман Лесток. Императрица Елизавета переименовала его в Ивана Ивановича. Он, как говорили, был главным среди тех, кто привел Елизавету Петровну к трону. Герцогиня прознала, что Лесток тайно получает гонорары от Людовика XV через французского дипломата герцога де ла Шетарди. Впрочем, Брюммер утверждал, что тот получает их такожде из Швеции и Пруссии. Правители сих государств мечтали сами вместо австрияков и англичан влиять на политику России. Француз Лесток ненавидел канцлера Алексея Петровича Бестужева, поскольку тот мешал ему влиять на государыню Елизавету Петровну. Понятное дело, деньги, получаемые от друзей-дипломатов, необходимо было отработать: во что бы то ни стало развалить союз Австрии и Англии с Россией. Брюммер доложил Иоганне, что в качестве оппозиции канцлеру личный лекарь государыни выдвигает графа Михаила Воронцова, который такожде помогал цесаревне Елизавете три года назад взойти на престол. Конечно, герцогиня Иоганна сразу согласилась помочь устранить Бестужева, как рекомендовал горячо любимый король Фридрих. Слава Богу, судьба Бестужева оказалась решена и без нее. Двор здесь разделился на два лагеря: канцлер Бестужев держался венского, саксонского и английского союза. Оппозиция же – с Иваном Лестоком, Михаилом Воронцовым, графом Александром Румянцевым, генерал-прокурором Никитой Трубецким, принцем Гессен-Гомбургским, возглавляемая французским посланником маркизом де ла Шетарди – не на шутку взялась за канцлера. Герцогине даже не пришлось организовывать заговора для его свержения. И без нее он зрел не по дням, а по часам. Остальные приближенные императрицы: Шуваловы, колебавшиеся на каждом шагу, в том числе обер-егермейстер Алексей Разумовский, фаворит императрицы, всегда придерживался нейтральной стороны. Умнейший граф Бестужев, однако, умел извлечь из всех них пользу, когда ему было необходимо. На самом деле, его единственной серьезной опорой оставался барон Черкасов, непременный секретарь Кабинета императрицы, служивший ещё у Петра Первого. Сей грубый и упрямый человек всегда требовал порядка и справедливости. Императрица Елизавета его очень уважала. Остальные придворные меняли стороны в зависимости от своих интересов.

Герцогиня понимала, что спешить не следует, надобно лавировать и ждать своего часа. Всему свое время. Она успеет внести свой вклад в такое праведное дело! Ведь дождалась же своего часа сама императрица Елизавета Петровна. Никто ее, рожденную вне брака, всерьез и не воспринимал в строгом православном государстве. Однако пришло время для дщери Петра, и она, ранее не верившая в свою звезду, вняла увещеваниям смелого медикуса Лестока, решилась и учинила переворот в свою пользу! Теперь законный император – трехлетний Иоанн Антонович, вместе с матерью, Анной Леопольдовной и ее семьей, в тюрьме, а Елизавета Петровна на троне. Вот что значит отвага, смелость и хорошие друзья!

* * *

Однажды вечером, спустя несколько дней пребывания в России, разговаривая за ужином со всеми на немецком, принцесса Цербстская обратилась к императрице Елизавете Петровне:

– Ваше Величество, мне хотелось бы как можно скорее заговорить на вашем родном языке. Нельзя ли мне дать учителя русского? Я буду прилежной ученицей.

Государыня с удивлением и интересом посмотрела на принцессу. Иоганна-Елизавета слегка поперхнулась от неожиданной просьбы дочери. Все вежливо подождали, пока она откашляется.

– Так прямо сразу быка за рога? – спросила государыня. – Ну-ну… Язык-то наш не легкий. Однако ты молодец, не успела приехать, недели не прошло, а уже захотела на нашем языке заговорить. Весьма похвально с твоей стороны.

– Да, мне нравится, как он звучит. Думаю, мне удастся выучить его, – смущаясь, ответила ей принцесса.

Елизавета недоверчиво усмехнулась, заметив:

– Великий князь двух слов не может связать. Никак не может наш почтенный ученый муж, Исаак Павлович Веселовский, научить его разговаривать на русском.

Великий князь насупился, посмотрел на принцессу исподлобья.

– Не о том ли Веселовском вы изволите говорить, Ваше Величество, коего вы отправляете с грамотой к моему супругу в Штетин о нашем благополучном прибытии? – поинтересовалась герцогиня.

– Нет, то его младший брат, Федор Павлович. Кстати, Исаак Павлович на редкость умный иудей. Он действительный член Коллегии иностранных дел. Обучал меня и мою сестру Анну, твою мать, Петруша, – она весело кивнула племяннику, – французскому языку. Видишь, меня смог научить. В память о его заслугах в своем деле я не отправила его, как всех евреев, за пределы России. Им разрешено селиться токмо в Малороссии. Не хочу видеть убивцев Христа. – Елизавета многозначительно замолчала, посмотрела на племянника. – Вот я легко говорю на чужом языке, а ты, Петр Федорович, никак не заговоришь на языке матери и великого деда.

Наследник невесело отвел глаза.

– Я постараюсь, государыня-тетушка.

– То-то же! Не забывай: без муки нет науки, – сказала она назидательно и снова повернулась к принцессе. – Ну что ж, – она благосклонно кивнула ей, – устремлению твоему я токмо рада. Будет тебе учитель. Посмотрим, как ты сумеешь одолеть русский язык и колико времени тебе понадобится на сие.

София скромно поклонилась, подошла к ручке, поцеловала.

– Благодарю вас, Ваше Величество.

– Не за что пока. Надобно выделить тебе хорошего учителя. Есть у меня один на примете, Ададуров его фамилия. Он совсем недавно издал свою новую книгу по грамматике русского языка, вот как раз и посмотрим на качество его учебника.

* * *

Императрица направила ей в учителя академика Василия Евдокимовича Ададурова. Чуть позже позаботилась и о религиозном воспитании, приказав заняться оным отцу Симеону Теодорскому, дабы подробно ознакомил принцессу с азами православия. Направила ей и учителя танцев, француза Ланге.

Ежедневные уроки с Ададуровым давали свои результаты. Василий Евдокимович неустанно нахваливал принцессу, да и сама София-Фредерика была весьма довольна. Учитель русского языка запрещал ей говорить на немецком и французском – то есть, ей пришлось выражать свои мысли со всеми ошибками на ломаном, но русском языке. На немецком Ададуров не ленился рассказывать недавнюю русскую историю. Она с удовольствием слушала о жизни и деятельности деда Великого князя, российского императора Петра Первого. Через две недели, с помощью Василия Евдокимовича, с интересом читала по слогам маленькую книжицу царя, изданную в 1717 году, «Юности честное зерцало», некоторые пункты коей весьма ее удивили: «Странно, сам царь учит народ не ковырять в носу. Ужели до сей книжицы они сами сего не знали?». Спасибо учителю – он на все ее вопросы давал вполне исчерпывающие ответы, используя немецкий и французский языки. Русская заковыристая грамматика, изложенная в новом учебнике, который издал ее учитель четыре года назад, давалась Софии с большим трудом, что весьма ее расстраивало. Дабы хоть как-то ускорить процесс изучения, она занималась чуть ли не круглосуточно. Даже императрица Елизавета выразила недовольство тем, что та заморила себя неумеренной учебой. Принцесса Цербстская оказалась и в самом деле необычайно прилежной, а главное, очень способной ученицей. Упорство ее поражало преподавателей. Ададуров докладывал государыне, что его ученица уже изрядно понимает и говорит по-русски, а уроки выполняет основательно и ко времени. Императрица ее при случае похвалила. Наследник первые десять дней был очень занят новоприбывшей принцессой, но затем потерял к ней интерес – сразу после той первой похвалы, кою принцесса получила от государыни. Софикхен сразу заметила, что он довольно безразличен к русскому народу, не любит приближенных и ведет себя по-детски. Оказалось, ему нравилось, что она ему троюродная сестра, и, как с родственницей, он может говорить с ней по душам. Тут же Петр поведал ей о своей влюбленности в одну из фрейлин. Принцессу удивило его неразумие и странное рассуждение о многих простых истинах.

Случилось так, что София, начав занятия в середине февраля, к концу марта чуть было не умерла, подхватив воспаление легких после того, как прошлась ночью по холодному полу взять со стола учебник русского языка и повторить урок к предстоящему занятию. Принцесса лежала с температурой в горячке несколько дней, пребывая между жизнью и смертью. Герцогиня Иоганна-Елизавета страшно испугалась, посчитав, что дочь заболела оспой, как когда-то ее старший брат, жених Елизаветы Петровны. Герцогиня кричала на окружающих, особливо на медику сов, которые ничего не могли сделать. Определили, что принцесса хворала воспалением легких или, возможно, плевритом. Хотели пустить кровь, но мать категорически запретила, тем самым вызвав неприязнь у всех, кто хоть что-то пытался сделать, дабы ослабить страдания принцессы. Как на беду, самой императрицы, Елизаветы Петровны, в столице не было – уехала на богомолье в Троицкий монастырь. Появилась она, вместе со своим личным доктором Лестоком, токмо через пять дней, когда больная уже лежала в полном беспамятстве, стоная из-за боли в боку. Герцогине Иоганне не нравилось, что дочь не имела терпения сносить боль. Императрица кинулась к принцессе, но взглянув на сильно похудевшее бледное лицо, с обметанными губами, она в ужасе отпрянула.

– Что с ней? Как вы могли допустить ее до такого состояния? – грозно вопрошала она, оглядывая присутствующих.

Лекари, заикаясь, пояснили, что самое верное средство – пустить кровь, но мать больной не позволяет сделать оное.

Метнув на Иоганну гневный взгляд, императрица коротко бросила Лестоку:

– Сейчас же займитесь.

Не мешкая, он вместе с другими медикусами засуетился у постели. Елизавета Петровна не спускала напряженного взгляда с принцессы. Лесток чуть коснулся ланцетом ее предплечья. Стремительно потекла темная кровь. Через мгновение тело больной обмякло, и принцесса потеряла сознание. Императрица кинулась к ней, прижала к себе, приказав срочно остановить кровотечение. Когда почти прозрачные веки Софии-Фредерики, подрагивая, открылись, она обнаружила себя в объятьях государыни. Елизавета Петровна прижимала ее к себе, приговаривая:

– Девонька моя, умница, глазки открыла. Значит, все будет хорошо, скоро выздоровеешь, моя хорошая. Прикажу в твоей спальне день и ночь жарко топить, на пол под ноги постелить по два толстых ковра, чтоб моя нежная принцесса более никогда не застудилась.

Причитая в таком духе, она осторожно уложила ее, подоткнула со всех сторон одеяло. София, с закрытыми глазами, едва дышала.

– Сейчас я ненадолго отлучусь, приду и сама посижу у твоей постели, Софьюшка. – Императрица нежно поправила ей волосы и, отойдя от постели, приказала Лестоку следить внимательно за больной и докладывать о процедурах и течении болезни каждые три часа.

Иван Иванович Лесток распорядился удалиться всем, кроме уважаемых им медикусов, грека Кондоиди и португальца Санхеца.

Почти месяц принцесса находилась между жизнью и смертью. Герцогине Иоганне, Елизавете и Великому князю Петру Федоровичу разрешалось навещать ее дважды в день по получасу, не более. Особое внимание было уделено частому кровопусканию и щадящему кормлению бульонами и фруктовыми соками. Государыня приставила ухаживать за больной графиню Марию Андреевну Румянцеву с несколькими фрейлинами.

Когда принцессе стало получше, государыня Елизавета, дабы еще более показать принцессе свою привязанность и искреннее соболезнование, подарила ей весьма изысканное колье – и к нему серьги. Показал свое небезразличие и наследник, вручив часы, усыпанные бриллиантами.

Зато мать принцессы Цербстской повела себя совершенно странно, попросив у дочери подаренный ей отрез голубой ткани с серебряным кантом. София лежала еще очень слабая, но уже без жара, когда вошла мать и почти с места в карьер спросила:

– Фике, не могла бы ты отдать мне свою голубую материю? Я купила красивые подвески и платье в тон к ним очень подойдет.

София не сразу поняла, о чем говорит ее мать. Хрипловатым слабым голосом переспросила:

– Голубую ткань? С серебряным кантом, подаренную мне дядей Людвигом?

Естественно, все, кто находился у постели принцессы, замерли в ожидании реакции герцогини. Та не замедлила с ответом:

– Материя же все равно лежит. Ты, как выздоровеешь, купишь себе еще лучше, а мне так хочется надеть новые подвески.

Все посмотрели на дежурившую статс-даму Мавру Егоровну Шувалову, острую на язык правдолюбку. Немецкий язык та знала через пень-колоду, но поняла, о чем идет речь. Ближайшая подруга Елизаветы Петровны, она не церемонилась ни с кем, когда желала высказать свое мнение. Мавра переглянулась с постоянно дежурившей при принцессе обер-гофмейстериной Румянцевой. Густо покраснев, она вмешалась в разговор – в тот самый момент, когда София открыла рот и сказала:

– Конечно, маменька, возьмите…

– Да как вам, сударыня, не стыдно! – загремел голос Шуваловой половину на русском, половину на немецком. – Как вы себя ведете при хворающем дите, что вы себе позволяете! Наша добрая государыня и Великий князь одаривают бедную девочку, а вы норовите забрать, и забрать что? Подарок дяди! Где эдакое видано?

– Господа, – она наклонилась поцеловать больной дочери лоб, – почему вы вмешиваетесь в наши дела? Мы с Софией уже обговаривали сей вопрос. Я просто лишний раз спросила, и она, как видите, не против.

Мавра Егоровна, сузив глаза и смерив презрительным взглядом неприятельницу, резко вышла. Герцогиня, понимая, что случай получит огласку, не потеряла самообладания, поговорила с дочерью как ни в чем ни бывало и вскоре ушла. Не прошло и получаса, как уже весь двор обсуждал неприглядное поведение вредной прусской герцогини, недостойной своей дочери.

Почти каждый чуть ли не со слезами на глазах вспоминал другой достойный поступок принцессы Цербстской, когда она, находясь на пороге смерти, отказалась собороваться со священником-лютеранином, а попросила позвать своего православного наставника Симеона Теодорского – чем умилила весь елизаветинский двор вкупе с самой императрицей, которая еще больше полюбила принцессу. И было за что!

На следующий день, к огромной радости Софии, императрица Елизавета прислала больной несколько отрезов дорогих материй – и среди них, между прочим, кусок голубой ткани с серебром. Одно печалило юную принцессу – репутация матери среди окружающих все более ухудшалась.

* * *

К началу апреля София-Фредерика почувствовала себя гораздо лучше. Сильный организм преодолел болезнь, но подниматься с постели первое время было небезопасно: прозрачно-худая, София несколько раз падала от головокружения. Елизавета Петровна запретила ей вставать самостоятельно. Специально приставленная к ней новая служанка поднимала и укладывала ее, придерживая за руки. В течение месяца, пока болела принцесса, гофмейстерина, графиня Мария Андреевна Румянцева умело ухаживала за ней, стараясь предугадать все ее пожелания заранее, и не жалела сил, пытаясь удовлетворить их – чего бы ей оное не стоило.

Принцессе нравилось, что фрейлины разговаривали вполголоса, безостановочно болтая о последних событиях двора и всей столицы. Утомленная своей болезнью, София порой не хотела глаза открывать, дабы не смотреть на свет. Делая вид, что спит, она слышала разговоры о немаловажных придворных интригах, мнения фрейлин и строгой ко всем обер-гофмейстерины Румянцевой обо всем происходящем, и, что особливо интересно – их мнение о самой больной. Принцессе было приятно, что оно оказалось вполне лестным со стороны не токмо тех, кто шептался у ее кровати, но и всех тех придворных, коих они обсуждали. В основном же разговор шел о туалетах и прическах, красоте и веселости государыни Елизаветы Петровны, ее близких подругах Мавре Егоровне Шуваловой, Анне Карловне Воронцовой и Елизавете Ивановне Головкиной. Хвалили разумную политику Петра Шувалова, ругали неприятную внешность и скупость его брата – управляющего Тайной канцелярией Александра Шувалова, ругали мелочность его жены, а такожде отмечали твердость и благоразумие канцлера Бестужева-Рюмина, борющегося с набирающими силу Шуваловыми. Обсуждали, кроме всего прочего, весь дипломатический корпус – особливо высокого и статного красавца, французского посланника маркиза де ла Шетарди. Не обошли и фаворита государыни – недавно возведенного в графство Алексея Григорьевича Разумовского, щедрого и гостеприимного великана. Открытием такожде стало услышать, что императрица Елизавета, боясь неожиданного ночного визита врагов, часто меняет место для сна, по большей части не спит до утра и, дабы бодрствовать, требует, дабы прислужницы чесали ей пятки и вели беседу. Фрейлины сочувствовали ей: был же случай, обнаружили в туалете императрицы мужика с топором. И как ни пытали, ни поднимали на дыбу, не дождались от него и слова – почему и как он оказался во дворце императрицы. Так и сгинул. Узнала принцесса много и об амурных делах августейшей монархини – о Шубине, о покойном племяннике государыни Елизаветы Петровны, императоре Петре Втором, ухаживаниях за ней, а потом преследованиях Биронов (отца и сына), о дружбе Елизаветы Петровны с последней императрицей Анной Леопольдовной и тайной вражде с Анной Иоанновной, о странных отношениях Анны Леопольдовны с ее фрейлиной Юлией Менгден и саксонским посланником Морицем Карлом Линаром… и многое другое. Но самым приятным во всех разговорах для принцессы Цербстской стало то, что она начинала понимать, о чем идет речь. Стало быть – изучение русского языка сдвинулось с мертвой точки.

* * *

Государыне Елизавете Петровне, как и ее любимой подруге, Мавре Егоровне Шуваловой, и фавориту Алексею Разумовскому, в самом деле понравилась нежная и, как им показалось, вполне разумная немецкая принцесса. Императрица решила, что сделала правильный выбор среди французских, австрийских и прусских невест: не из богатых, не разэдакая красавица, и скорее всего будет знать свое место. Государыня Елизавета чаяла, что для оболтуса Чертушки женитьба станет возможностью хоть немного остепениться. А то бегает вприпрыжку, как малец, уроки, как говорит его учитель профессор Штелин, совершенно не хочет делать, даже русский язык не считает нужным учить. По оному поводу очень возмущались ее наиболее приближенные фрейлины – Елизавета Воронцова, сестра Петра Шувалова, и Мавра Шувалова, его жена. Елизавета сама не получила хорошего образования, но то, как мало знаком с науками племянник, поразило и ее. Пусть воспитатель его и утверждал, что тот сведущ в математике, географии, фортификации, интересуется военным делом – возможно! Однако его странное поведение, глупые выходки, леность и беспечность часто свидетельствовали об обратном. Хотя что с него взять: он и в самом деле был еще мальчиком – по крайней мере, так полагали его два старых любимых камердинера – Крамер и Румберг. Но ведь он не простой смертный, а наследник. Стало быть, следует ему раньше других мужать. Вестимо: женится, и все изменится, станет он пуще понимать требования жизни. А то как можно часами играть со своими игрушечными солдатиками и распивать любимое им немецкое пиво? Для нее, как для тетки Петра, важно было остепенить своего племянника быстрее, и как можно скорее получить наследника во втором поколении, дабы головушка ее освободилась от такой серьезной заботы, как продолжение рода Романовых, рода благословенного и великого её отца. Болезнь принцессы напугала ее изрядно. Не хватало токмо похоронить чужеродную принцессу в своих пенатах, а паче всего, жалко было девицу. Не дал ей Господь такой дочери!

Обеспокоенная императрица пристрастно следила за лечением Софии-Фредерики, сама сиживала у ее постели часами. Ее приватный медикус Иван Лесток токмо и успевал докладывать – колико было сделано кровопусканий, которые порошки изволила употребить принцесса, какова температура с утра и к вечеру. Надобно сказать, и наследник забеспокоился. Приходил, лично осведомлялся о состоянии больной.

* * *

К середине весны София Цербстская, наконец, выздоровела. Оставалась всего неделя до дня ее пятнадцатилетия, и императрица выразила желание отпраздновать его в Царском Селе. Графине Румянцевой был отдан приказ не отходить от принцессы ни на минуту и кормить ее каждый час чуть ли не насильно: уж слишком принцесса отощала. Прислуга, безмерно радуясь ее выздоровлению, с благоговением наблюдала посещения герцогини Иоганны и особливо государыни Елизаветы, которая всякий раз щедро обнимала, целовала и одаривала иноземную принцессу, как ежели бы та была ее родной дочерью. Великий князь Петр такожде старался вести себя обходительно и любезно. София радовалась разговорчивости своего жениха, сидящего у ее ног на кровати. Но, к ее безграничному удивлению, его доверчивость доходила до безрассудства: теперь он рассказал ей историю своей любви к юной Лопухиной, мать коей сослали недавно в Сибирь, вследствие чего дочери пришлось последовать за ней. Петр хотел на ней жениться, но подчинился воле императрицы. София, слушая историю любви наследника и размышляя о будущем думала о том, что Великий князь, должно быть, многое в отношениях людей не понимает и, видно, понимать не хочет.

Весь двор уже переехал в Царское село. Принцесса с матерью такожде собрались отправиться туда. Они были наслышаны о необыкновенной красоте царской резиденции и с нетерпением ждали отъезда.

Еще перед болезнью, почти с самого своего прибытия, принцесса Цербстская подружилась с фаворитом государыни, Алексеем Разумовским. Он с удовольствием рассказывал ей о Москве, ее жителях, Петербурге, других городах и, особенно, о Царском Селе. Рассказывал, что с приходом к власти государыни Елизаветы Петровны любимое Царское Село, когда-то принадлежавшее ее матери, императрице Екатерине Первой, перестроили. Теперь, благодаря архитектору Бартоломео Растрелли, оно преобразилось совершенно: перед подъезжающими посетителями представал волшебной красоты дворец.

И вот София с матерью, Великим князем и его любимцами – Андреем Чернышевым и Федором Барятинским – выехали по направлению к Царскому Селу. По дороге Иоганна и Елизавета беспрестанно восхищалась то бесконечными полями, то небесной синевой, то промелькнувшими прозрачными, токмо начинающими зеленеть, лесами, то быстрым бегом лошадей. Завидев же громадный, бесконечной длины голубой дворец, она, казалось, вовсе потеряла дар речи. Ожидания не обманули ни мать, ни дочь.

– Mein Gott, какая красота! – воскликнула юная принцесса после затянувшегося молчания.

Иоганна, обретя наконец дар речи, растерянно отозвалась на французском языке:

– Какое-то бело-голубое волшебство, дворец в стиле барокко! Посмотри, Фике, как красиво он сливается с чистым прозрачным небом!

Обе запрокинули головы, разглядывая витиеватые украшения дворца. Фасад поражал воображение своим грандиозным резным убором. А крыша дворца! Казалось, будто она покрыта золотом.

– Вам, принцесса, нравится здесь? – спросил Андрей Чернышев, камер-лакей наследника.

– Очень! – страстно вырвалось из груди принцессы Софии.

Петр довольно улыбнулся, и, указывая на ворота, сказал:

– Сделаны не где-нибудь в Европе, а здесь же, недалеко, на Сестрорецком заводе.

Принцессе Цербстской непременно захотелось посетить завод, дабы посмотреть, какие еще красоты делаются там.

– Непременно, князь! С большим удовольствием!

– Токмо нескоро еще. Вам сперва надо как следует окрепнуть после болезни, – предупредил строго, но с улыбкой Андрей Чернышев. – Поедем в Сестрорецк ближе к лету, как вы смотрите на сие, Ваше Высочество? – обратился он к Великому князю.

– Разумеется, я и сам давно собирался туда.

Великий князь предложил прогуляться вокруг дворца. В тот день они довольно поверхностно осмотрели часть территории дворца с ее тенистыми аллеями и живописными прудами, потратив на сие около часа. Пленительная в своей весенней красе природа звала их остаться здесь, но, уже изрядно уставши, все прошли во дворец.

Парадные анфилады, простирающиеся вдоль всего огромного дворца, принцессы прошли молча, занятые лицезрением великолепия расписных стен, золоченой резьбы, декоративных украшений из бронзы, мрамора, великолепных картин, огромных зеркал и окон. Они потрясли воображение Софии и Иоганны. Краем глаза юная принцесса заметила, как гордо Великий князь поглядывал, желая видеть производимое впечатление. Не восторгаться было невозможно! А ведь они еще не заглядывали в просторные покои. Но осмотреть Большой зал было необходимо, как сказал Петр Федорович, дабы составить себе представление о грандиозности и красоте дворца.

– Видите, – махнул он рукой в конец зала, – какой он огромный! Ежели стоять здесь у дверей, то знакомых людей на противоположной стороне отсюда не узнаете. Все сие освещает около семисот свечей, и ночью светло как днем.

– Здесь, конечно, императрица проводит празднества и церемонии, – уверенно прошептала Mutter на ухо Фике.

– И балы, и приемы, и маскерады, – громко возвестил услышавший ее Великий князь. – Здесь тетушка Эльза принимает своих сановников, зарубежных дипломатов и посланников. Но пуще всего сей огромный зал и примыкающие к ним помещения пригодны для проведения маскерадов. Кстати, не далее, как в сию субботу у нас состоится очередной карневал с переодеванием. Вам непременно должно принять в нем участие.

– Благодарю, Ваше Высочество! – радостно поблагодарила герцогиня. – Мы обязательно будем!

– Наверное, даже Версаль уступает сему дворцу, – робко предположила принцесса София. – Вы же бывали там, матушка. Можно сравнить их?

– Можно, но здесь, по всему видно, больше прямо-таки восточной роскоши. Ах, молодец, Елизавета! – восхищалась герцогиня.

– Я не был в Версале, – заметил Великий князь, – но ведаю, что у французского короля нет китайского зала, голубой гостиной, зеленой столовой и многого другого. – Великий князь сдвинул брови, стараясь вспомнить еще что-нибудь, дабы поразить принцесс. – Да, а опочивальня императрицы! Все вы увидите своими глазами и оцените, – воскликнул он не без восторга и гордости.

– Да, царица наша, Елизавета Петровна, любит, когда все сверкает и блестит, – вставил свое слово молчаливый Андрей Чернышев. – И вы еще не видели Эрмитаж и Монбижу.

– Монбижу? Эрмитаж? Так давайте осмотрим их, – тут же воскликнула герцогиня.

Уже порядком утомленный и заскучавший от долгой экскурсии Петр Федорович возразил:

– Мне кажется, что принцесса София-Фредерика устала.

Иоганна понимающе кивнула головой.

– Да, Фике, я думаю, тебе непременно надо сегодня пораньше лечь в постель, дабы завтра, в день своего рождения, ты могла иметь побольше сил для встречи с императрицей.

Великий князь почтительно обратился к ним обеим:

– Ежели вы не против, завтрева я буду у вас сразу после полудня, дабы сопроводить к тетушке. Мы будем обедать вчетвером.

– Конечно, мы будем ждать, – опередила свою дочь с ответом герцогиня.

Кавалеры, почтительно поклонившись, удалились.

* * *

В первое же их посещение Царского Села императрица Елизавета повела принцессу в Знаменскую церковь, которую выстроили в те времена, когда она была еще цесаревной. Строила она ее десять лет и назвала Знаменской, понеже отдала икону Знаменской Божьей матери, коей перед смертью благословил ее отец, – император Петр Первый. Икона сия досталась Петру от его отца, а тот получил ее от греческого патриарха Афанасия – почти сто лет назад. Императрица поведала, что оная икона помогла ей заполучить отцовский трон. Великий князь Петр Федорович вполголоса коротко рассказал, что перед государыней Елизаветой Россией правила ее двоюродная сестра, Анна Иоанновна, крайне жестокая правительница. Одно то ее описывает, что ежели монета с ее изображением падала у кого-то на землю, то у сего человека вырывали ноздри, били его палками и высылали в Сибирь как преступника, выказавшего неуважение к образу императрицы. Полюбовник ее, курляндский герцог Эрнест Бирон, был сильно влюблен в Елизавету, но не мог показать своих чувств. Подсматривал за ней, переодевшись в ремесленника али еще в кого.

Однажды его чуть было не схватили разбойники, он сумел сбежать, но его людей схватили и хорошенько помяли им бока. Разбойники же сии, выйдя из близлежащих лесов, хотели схватить жителей дворца, но когда к ним вышла сама цесаревна Елизавета и представилась им, то атаман их, низко поклонившись, сказал, что дщерь Петра они, наоборот, всегда готовы защитить.

– А разве не Анна Леопольдовна Брауншвейгская правила перед вашей тетушкой? – спросила принцесса.

– Она совсем недолго на троне просидела. Всего-то полгода. Анна Леопольдовна доброй была, не то что ее тетка, Анна Иоанновна. Елизавета Петровна с ней в теплых отношениях была, дружили они.

– Значит, императрица Анна Леопольдовна оказалась слишком доверчивой?

Петр Федорович громко рассмеялся.

– Тише, – герцогиня Иоганна приложила палец к губам, – не мешайте молиться императрице.

Все трое склонили головы, наблюдая за опустившейся на колени и усердно молящейся Елизаветой Петровной. Каждый мысленно обратился к Всевышнему со своей молитвой.

Принцессу и ее мать восхитили петербуржские белые ночи, начавшиеся в конце мая. Белые ночи! Божественное ночное великолепие! Хотелось жить и радоваться. По мнению Софии, лучшего места для молодой девицы трудно было себе представить, особливо, когда предоставлялась возможность видеться с императрицей Елизаветой Петровной. Будучи совсем еще девочкой, София все же понимала, что забыть ее красоту, манеру обращения и разговора с людьми, ее искренность и доброту она не сможет никогда.

Что особенно поразило юную Софикхен здесь, в России – так это обычай русских обниматься и троекратно целоваться при встрече. В их холодной и чопорной Пруссии принято было в таких случаях кавалерам кланяться, а дамам делать реверанс. Сама императрица обняла и расцеловала ее при первой встрече. Целовала, когда болела, целовала, когда выздоравливала. Сначала Софии казалось, что она просто купается в любви. Любви, возможно, не самой искренней, но все же весьма приятной. Хотя отчего же неискренней? У кого бы не закружилась голова от такого теплого отношения государыни? На своей родине даже в доме своих родителей принцесса никогда не ощущала каких-то особых признаков любви к себе. Баловать своих детей было не в правилах Ангальт-Цербстского дома. Даже любимая бабушка Альбертина редко себе позволяла какие-либо нежности. Что до Mutter, то ей никогда не приходило в голову приласкать дочь – напротив, при малейшей оплошности она могла надавать пощечин и оплеух. Более того, она неоднократно высказывалась по поводу внешности Софии: «Фуй, как у меня могла родиться столь некрасивая дочь!». Разве что в последний год перед отъездом в Россию она прекратила разговоры подобного рода. И то, видно, по той причине, что дочь ее заметно похорошела. Нет, принцесса София не могла припомнить, когда ее целовала родная мать. Может быть, в самом раннем детстве? Как все-таки приятно, когда тебя любят, целуют, обнимают! Как сие делает государыня Елизавета: искренне, с чувством! София решила для себя, что и она станет такой же сердечной и любящей и обязательно будет целовать своих детей.

Довольно быстро она поняла, что балы и маскерады поражали не токмо ее с матерью, но даже и законодателей подобных празднеств – французских посланников, до сего почитавших, что превзойти балы в их Версале – невозможно. Особливо незабываемым оказался самый первый увиденный ею маскерад, в Царском Селе в конце мая. Дамы и кавалеры, участвовавшие на нем, выглядели, на взгляд принцессы, как на подбор восхитительно, и имели на себе костюмы столь изысканные, что невозможно было глаз отвесть, но всех ждало еще более великолепное зрелище: шторы огромного зала были единовременно опущены, и дневной свет внезапно подменили светом множества, около тысячи, свечей, которые отразились со всех сторон в многочисленных зеркалах. Загремел оркестр из полусотни музыкантов. Великий князь с еще довольно слабою после болезни Великой княгиней вышли танцевать в первой паре. Вдруг все увидели отворившуюся настежь дверь и вошедшую с Алексеем Разумовским императрицу, окруженную царедворцами. Музыка прекратилась. Воцарилась всеобщая тишина. Елизавета со своим кавалером встала рядом с великокняжеской парой и подала знак. Вновь загремела музыка, и начался контрданс. Весь зал, затаив дыхание, наблюдал за магией движений довольно грузной государыни. Как ей удавалось так непринужденно и легко танцевать сложные элементы и даже нередко выдумывать в процессе новые изящные движения, постичь было невозможно. Станцевав подряд три танца с разными кавалерами и явно еще не устав, Елизавета, поклонившись своему последнему кавалеру, прошла по залу к своему столу. Дамы и кавалеры образовали своеобразные кружки, переговариваясь в основном на французском языке. Вокруг матери Софикхен быстро слетелись дипломаты, знакомые, среди них фон Мардефельд, маркиз де ла Шетарди со своим секретарем, Брюммер, Бецкой и другие. Как позже поведала ей Mutter, на балах, маскерадах и других празднествах зачастую решались государственные вопросы. Сие весьма удивило принцессу Цербстскую.

Ей казалось, подобные вопросы могли решаться только за закрытыми дверями в строгих государственных кабинетах, как скорее всего происходило у прусского короля Фридриха.

На маскерадах веселились представители самых разных сословий. Каждый желающий мог получить билет в придворной конторе, причем, хотя для купечества и отводился отдельный зал, не возбранялось переходить из одной гостиной в другую и вливаться в танец. На всех приглашенных должны были быть маскерадные костюмы, маски – по желанию.

Жизнь представлялась принцессе и ее матери удивительно веселой. Герцогиня Иоганна вволю натанцевалась – пожалуй, за всю свою жизнь не приходилось ей столько танцевать за столь короткий срок – София больше наблюдала. Начинался пост, и София решила непременно держать его, однако императрица запретила ей.

– Зачем тебе, голубушка, постничать? Сие не так легко, как ты думаешь, – ласково обратилась она к Софии за обедом.

– Мне токмо хотелось попробовать, Ваше Величество…

– Еще успеешь. Вся жизнь у тебя впереди. Тем паче, ты еще не крещена. Думаю, летом ты у нас уже будешь православной. Учишь «Отче наш»?

– Уже выучила.

– Ну, расскажи, коль скоро готова.

София запнулась лишь раз.

Довольная государыня улыбнулась, обняла, прижала ее к груди.

К лету София Цербстская совершенно выздоровела и выпросила к себе ежедневные посещения отца Симеона, с коим много беседовала об Отце, Сыне и Святом Духе, об ангелах и святых угодниках.

«Отче наш» она заучила быстро, повторяя его за своим наставником. Он повторял его с ней десятки раз в день, не забывая исправлять произношение. С «Символом веры» понадобилось поработать подольше. Здесь пришлось серьезно вникнуть в смысл содержания. Она понимала слова: «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного прежде всех век». А вот что такое «И воскресшаго в третий день по Писанием» – ей неясно. Как понимать слово «Писанием»? И Теодорский добросовестно объяснял ей:

– Страдания, смерть, погребение Спасителя были предсказаны где? В писаниях пророков Ветхого Завета.

– Кем?

– Пророками Иоанном Крестителем, Захарией и… другими.

– «…и восшедшаго на небеса», – сие понятно, – «и седяща одесную Отца». А что такое «одесную Отца»?

– Вознесение Господне свершилось через сорок дней после воскрешения Его, – вдохновенно объяснял отец Симеон, – Он вознесся на небеса человечеством своим, то есть плотию и душою, а божеством своим он всегда пребывал с Отцом, сидя одесную, то есть справа от него.

София-Фредерика кивала головой.

– А как понимать: «И в Духа Святаго, Господа Животворящаго… глаголавшаго пророки»?

– Видишь ли, Дух Святой есть третье лицо Святой Троицы. Первое, как ты знаешь, Бог-Отец, второе – Бог-Сын. Так вот, Святой Дух – такой же истинный Бог, как и Отец, и Сын. Животворящий – вместе с Отцом и Сыном дает всему жизнь, особливо духовным людям. «Глаголавшего пророки» означает говорившего чрез пророков, ведь они предсказывали будущее и писали священные книги по внушению Духа Святого. Он открылся людям видимым образом: при крещении Господа Он явился в виде голубя, а в день Пятидесятницы Он сошел на апостолов в виде огненных языков над их головами.

– Да, сие мне известно. Все апостолы заговорили на разных языках и разошлись по миру исповедовать слово Христа.

– Правильно, дочь моя. – Теодорский посмотрел на нее с удивлением. – А ведомо ли тебе, кто из них дошел до земли русской?

– Апостол Андрей.

– Паки верно, дочь моя, – подтвердил с еще большим удивлением священник.

– Потому и государственный российский флаг называется Андреевским, – добавила ученица, гордая своими познаниями.

Отец Теодорский удовлетворенно кивнул, кротко посмотрел на нее:

– И отчего Иисус Христос назвал его Первозванным, знаешь?

Принцесса молчала.

– Понеже он был первым среди учеников, кого Господь позвал за собой.

София понятливо кивнула головой.

– Есть еще у тебя вопросы, принцесса?

– Да. «Чаю воскресения мертвых…». Разве возможно, чтобы они, мертвые, воскресли?

Отец Симеон крепко зажал свою бороду, дивясь дотошности юной принцессы.

– Вот слушай, – начал он, – пророку Иезекилю приснился сон, где ему представилось поле из сухих костей человеческих. По Божьему Слову, изрекаемому Сыном Человеческим, образовались составы человеческие, потом они связались жилами, облеклись плотию, покрылись кожей, и, наконец, по второму таковому же гласу Божию, произнесенному Сыном Человеческим, вошел в них Дух жизни, и все ожили.

Теодорский пожевал губами, видимо, читая короткую молитву.

– Чудны воистину дела твои, Господи, – сказал он, тяжело поднимаясь, показывая, что урок закончен.

Ученица его все еще была свежа, без признаков усталости.

– Как все интересно, святой отец, – сказала она благодарно, – мне никто так подробно не объяснял о Духе Святом. Думаю, я плохо, невнимательно слушала.

– Теперь ты знаешь, София. Чаю, запомнишь на всю жизнь.

Принцесса согласно кивнула: таковые вещи надобно держать в голове крепко, особливо главным лицам такого государства, где церкви на каждом шагу, а сама императрица столь богомольна. Она, София-Фредерика, должна показать государыне свою богобоязненность. Тем паче, что сие – одна из прямых дорог в жены наследнику.

– А правду говорят, что токмо в одной Москве сорок сороков православных церквей? – спросила она напоследок.

Отец Симеон с довольным видом глянул на свою прилежную ученицу.

– Не менее. И все еще строят. И каждая по-своему хороша.

– Да, – вздохнула Фикхен. – Одни золоченые купола чего стоят…

* * *

Весь следующий после Пасхи месяц прошел в балах. Немецкая принцесса танцевала еще мало, хотя весьма хотелось – государыня Елизавета Петровна строго следила за ее здоровьем и не позволяла переутомляться. Mutter не отказывала себе в сем удовольствии, поскольку полагала, что именно на балах легче всего завязываются новые связи и плетутся интриги. Дочь же ее большую часть своего времени проводила за изучением языка и чтением. Ко всему прочему, ей трудно было веселиться, особливо после того как Великий князь по секрету сообщал ей, что влюблен то в одну, то в другую фрейлину. Выслушивая его доверительные признания, Екатерина впадала в некое оцепенение, переваривая сказанное, но умела взять себя в руки и вежливо поблагодарить царевича за душевное доверие. Всякий раз, раздумывая перед сном о событиях дня, она думала о том, что мало того, что принц лицом не вышел, так еще и ведет себя самым странным образом. Что такое отталкивающая внешность в сравнении с сумасбродством, кое проявлялось во всех его поступках чуть ли не с первого дня их знакомства! Сможет ли она выносить Великого князя всю жизнь? Страшно представить. Надобно быть сильной и терпеливой, а иначе не осуществить желания стать законной супругой будущего императора – со всеми вытекающими оттуда последствиями. Принцесса стала серьезно задумываться над своей судьбой, понеже вопрос быть или не быть браку с наследником престола мог решиться двояко. Она осознавала его незаинтересованность ею, как будущей женой – тот и не скрывал, что относится к ней лишь как к родственнице. Порой ей даже казалось, что ему просто нравится по-мальчишески играть чужими чувствами. После откровенных признаний о его влюбленностях принцесса Цербстская стала подозревать, что у него начисто отсутствуют некоторые основные понятия об отношениях между людьми. Поразмыслив, она поняла, что с сим ничего не поделать. Он наследник. Не могла же она пойти к императрице и сказать, что племянник ее – с серьезными причудами, как говорит русская поговорка, без царя в голове. Она бы от сего ничего не выиграла, а токмо потеряла. Потерять безразличного к ней Петра ничего для нее не значило, а вот потерять то, о чем она мечтала – российскую корону – она себе позволить не могла. Остаться же в России у нее получилось бы, токмо ежели она вышла замуж за Великого князя. Сие было главным ее желанием. Так что ей, наоборот, надобно было, по возможности, скрывать все его странности и изъяны. Принцесса пригорюнилась: оная задача отнюдь не из легких, но кто сказал, что мечту легко осуществить? За все надо бороться и, как говорила Бабетта Кардель, не сдаваться до конца. Но как? Что надобно ей сделать? Влюбить его в себя? Ведь она бы пересилила себя и полюбила его, но о любви к ней с его стороны не могло быть и речи. Чем дальше, тем больше он не хотел видеть ее. В первую очередь, как понимала принцесса, таковое отношение к ней наследника происходило из зависти. Он сознавал, насколько она интереснее для окружающих, чем он, наследник престола огромного государства. Как известно, ревность – плохая помощница в отношениях. София давно сделала вывод, что не стоит высовываться со своим умом и познаниями, но перестать быть обаятельной она не могла. Странно, что ее мать, герцогиня Иоганна, совершенно не замечала нарастающей неприязни между наследником и ее дочерью.

Так что же делать? Сей вопрос мучил Софию-Фредерику постоянно, но она не находила на него хоть сколько-нибудь определенного ответа. Прошло время, и Софии пришлось задуматься не токмо о том, каковое впечатление она производит на государыню, но и о поведении матери, кое могло разрушить все ее далеко идущие планы. Оказывается, Mutter возомнила себя способной шпионить и интриговать за спиной императрицы. Когда только она успевала заниматься такими непотребными делами? Принцесса-дочь даже и не подозревала, как проводит время ее Mutter. Открылось сие в самом начале лета, когда императрица с Великим князем и огромной свитой отправилась пешком в Москву в Троицкую лавру. Она делала оное ежегодно в память о своем отце, который укрылся там во время Стрелецкого бунта. Принцесса хотела идти вместе с ними, но Елизавета не позволила: та еще недостаточно окрепла. Через несколько дней герцогиня получила письмо от императрицы с пожеланием явиться им обоим в Москву и присутствовать при торжественном вхождении в Троицкую лавру. Мать и дочь прибыли в указанное место, не подозревая, что впереди ждал неприятный разговор с императрицей. Когда они прибыли, взволнованная государыня вместе со своим медикусом Лестоком вошла в их келью и пригласила Иоганну-Елизавету следовать за ней. София-Фредерика, просидев в одиночестве некоторое время, вышла в коридор и нос к носу столкнулась с Великим князем. Тот как раз направлялся ее навестить. Усевшись на низкий и широкий подоконник в узком закутке, они вели разговор о всяких пустяках, смеялись и шутили, не замечая, как летит время. София уже немного приноровилась к характеру Петра и держала себя с ним свободнее. Прошло около часа, появились государыня с Лестоком, а следом – заплаканная мать принцессы. Лицо императрицы выражало гнев и раздражение. Увидев беззаботно беседующих племянника и принцессу, спрыгнувших с подоконника, государыня невольно смягчилась и даже улыбнулась им обоим. Поцеловала каждого, спросила, каковы их дела и, не дожидаясь ответа, нервно удалилась. Герцогиня, вытерев слезы, молча прошла в келью. Великий князь и принцесса недоуменно переглянулись. София, попрощавшись, отправилась к себе. Она подошла к шмыгающей носом Иоганне.

– Что-то случилось? – испуганно поинтересовалась дочь.

Мать молчала. Больше задавать вопросы София не решилась. Она знала характер матери: взорвется, накричит…

К вечеру Иоганна все-таки поведала в общих чертах о разговоре с императрицей. По словам матери, ее оговорили. Вовсе у нее не было никаких сношений с французским дипломатом Шетарди, не шпионила она в пользу Франции, ничего не имела против канцлера Алексея Бестужева.

Однако через Великого князя Петра Федоровича принцесса вскоре узнала немаловажную новость. Оказывается, красавец и умница маркиз Шетарди, кавалер ордена Андрея Первозванного, близкий друг государыни, осыпанный ее щедротами, немало поспособствовавший ее восшествию на престол, был бесславно выслан из страны через две недели после того знаменательного разговора в келье Троицкой лавры. Славясь своей изысканной любезностью в разговорах со всеми, особливо с государыней, он, тем не менее, весьма нелестно о ней отзывался в письмах к своему королю, называя ее ленивой, глупой и коварной. Бестужеву удалось найти ключ к его посланиям, и с великим удовольствием он вручил расшифровки императрице. Из некоторых его писем стали известны и подробности бесед маркиза с герцогиней Иоганной.

Постольку во второй свой приезд маркиз Шетарди так и не вручил свои верительные грамоты императрице, придерживая их в ожидании отставки канцлера Бестужева, то его выставили из страны в один день, отобрав у него орден Андрея Первозванного и портрет императрицы.

София ежедневно просила Бога, чтоб императрица Елизавета простила ее мать и, самое главное, не прогневалась на нее саму. Неодолимый страх быть высланной за пределы России поселился в сердце юной принцессы Цербстской.

* * *

Вернувшись в Санкт-Петербург, герцогиня с дочерью стали жить более замкнутой жизнью. Отношение императрицы к герцогине крайне охладилось. Но их не трогали, пуще того, ускорилась подготовка Софии к переходу в православие. В конце июня, к моменту крещения, принцесса Цербстская все еще была бледна и худа. Елизавета требовала увеличения рациона ее питания и дабы та чаще выходила прогуливаться на воздухе, меньше сидела за книгами. Принцесса придерживалась ее рекомендаций, но токмо не в отношении чтения. Готовясь к крещению, София продолжала прилежно учить «Символ веры», который она должна была произнести во время крещения, переходя из лютеранства в православие. Она прекрасно осознавала, что сие станет ее первым шагом в будущую взрослую жизнь в России. Она наконец получила разрешение креститься от отца Христиана-Августа, который посчитал сие «перстом Божьим», указующим на то, что Христос един и в православии, и в лютеранстве. От родных она такожде получила несколько писем поддержки.

В дверь без стука вошел наследник. Толстая нижняя губа растянулась в улыбке, глаза смотрели холодно.

– Как вы себя чувствуете, принцесса?

– Спасибо, хорошо, Ваше Высочество.

Петр прошелся по комнате, остановился, как всегда, у окна. Отвернув штору, с минуту следил за происходящим у дворца. Наконец, полуобернувшись, небрежно бросил:

– Тетушка моя изволила пригласить нас к себе. Как вы на сие смотрите?

– Я буду готова через пять минут, Ваше Высочество, – ответила с готовностью принцесса.

Она не стала звать прислужниц помочь привести себя в порядок. Взглянув в большое круглое, обрамленное золочеными амурами зеркало, она провела гребнем по густым послушным волосам. Решив, что с ее внешним видом все в порядке, она подошла к двери. Петр опередил ее и, распахнув перед ней дверь, нарочито галантным широким жестом пригласил ее на выход – но руки не предложил. Так и шли два подростка рядком – она, глядя прямо перед собой, и он, вовсе отвернувшись от нее.

«И что ему от меня надо, чем я ему не угодила?» – нервничала София, украдкой поглядывая на Петра, стараясь не споткнуться, а то, того и гляди, нарвется на его презрительный смех.

Вдруг, чуть откашлявшись, наследник заговорил:

– Я так расстроен, принцесса…

Удивленная таковым заявлением, София остановилась.

– Что же случилось, Петр Федорович?

– Тетка моя, Елизавета Петровна, некоторое время назад обнаружила государственную измену, связанную с австрийским дипломатом Bottom. Многих пытали. Я вам рассказывал ужо, что княгиню Евдокию Лопухину били плетьми и отрезали ей язык.

– Да! Какой ужас!

Как и в прошлый их разговор, София схватилась руками за щеки.

– Ужели такое возможно?

– Здесь все возможно, принцесса! Россия – дикая страна. Но не сие главное, теперь ее дочь вместе с ней в ссылке.

У Софии пересохли губы. «Паки о том же! Ужели он, бедняга, так в нее влюблен, что говорит о сем со мной, своей вероятной невестой? Ужели он до такой степени прост – что на уме, то и на языке? Как верно говорят русские: простота – хуже воровства!»

– Я очень вам сочувствую, – сказала она и на сей раз.

Наследник благодарно поклонился и, чуть ссутулившись, продолжил свой путь в покои государыни. Смущенная принцесса молча проследовала за ним.

Высокие белые, с окрашенными позолотой пилястрами двери распахнулись, и великокняжеская пара услышала ласковое журчание голоса государыни.

– Ах, вот они, детки, и прибыли!

– Да, наконец-то. Долго же вас пришлось ожидать, – в голосе принцессы Иоганны-Елизаветы сквозило подобострастие.

София и Петр удивились, увидев их вдвоем. За все время пребывания принцесс при русском дворе встретить герцогиню вместе с императрицей случалось весьма редко.

Ласково заглянув им в глаза, Елизавета Петровна сказала:

– Рада вас видеть. Чаю, здоровы, и ничего не омрачает вашу юную жизнь.

– Благодарствуем, Ваше Величество, – сбивчиво ответили они.

– Не поведаете ли нам, чем занимаетесь?

Елизавета пытливо смотрела на племянника. Тот молчал. Прикусив губу, хмурил брови в поисках ответа.

– Я… мы, – никак он не мог собраться с мыслями, – да так.

Императрица разочарованно перевела взгляд на принцессу.

– Я, Ваше Величество, по большей части занята изучением русского языка и Слова Божьего.

Императрица радостно заулыбалась.

– То ведаю, ты молодец! Отец Симеон хвалит тебя. Кроме того, ты и в танцах преуспеваешь, господин Ланге тобой весьма доволен.

София поклонилась и, осмелев, продолжила:

– И еще читаю разные книги. Очень интересно, что Алеша Попович и Илья Муромец, оказывается, жили и совершали свои подвиги при князе Владимире Красное Солнышко – а я почитала их за выдуманных героев. И что слово «князь», как мне объяснил отец Симеон, произошло от слова «конь», поскольку князья верховодили токмо на конях, а остальное войско было пешим.

Все оные свои познания принцесса Цербстская выдавала вперемешку на двух языках.

– Милая моя, – потрепала ее за щечку царица. – Умница! И я того не ведала, что ты уже узнала за такой короткий срок. А ты что ж отстаешь? – обратилась она к племяннику. – Али ничто тебя не интересует? Время летит скорехонько, придет твой час – наденешь шапку Мономаха. Ведаешь ли, откуда она взялась?

Задав вопрос, Елизавета Петровна прошла к своему креслу, села, расправила переливающиеся складки платья с широкими фижмами и жестом пригласила всех вслед за ней устроиться в соседних креслах.

– Ну, Петр, что же ты мне скажешь?

Наследник, помявшись, неуверенно ответил:

– Как помнится мне, князь Владимир получил сию шапку в подарок от греческого царя Константина.

– Верно, Петр. Еще что знаешь?

Видя, что у принцессы заблестели глаза от нетерпения, так ей хотелось что-то сказать, Елизавета спросила:

– Может, ты, София, присовокупишь что-нибудь?

Принцесса, радостно улыбнувшись, быстро заговорила, боясь, что ее перебьют:

– Князь Владимир положил воевать с Царьградом, то есть, с Константинополем, и послал туда большое войско. Но греки не желали воевать. Патриарх греческий от лица царя просил у князя Владимира мира и подарил ему императорскую шапку.

Елизавета паки ласково потрепала Софию-Фредерику по щеке.

– Весьма хорошо!

Она повернулась к племяннику.

– Да, Петр Федорович, надлежит тебе знать, что Владимир Мономах по матери приходился внуком самому императору Константину, который к тому времени уже умер. И тебя будут венчать на царство сей драгоценной шапкой. И тебя, и всех твоих потомков. Видел, какими камнями она украшена?

– Видел, – ответил наследник, ковыряя носком сапога мягкий ковер.

– Еще, – не унималась София, опустив сияющие глаза, – отец Симеон сказывал, будто князю Владимиру тогда преподнесли крест из животворящего древа, золотую цепь и чашу сердоликовую Римского императора Августа.

«Вот тебе, – мстительно думала принцесса, – получай, скучный дурачина!»

– Душечка моя! – просияла государыня, обняв ее. – Да ты и в самом деле умница-разумница! Как приятно иметь дело с толковым человеком! – На сих словах она бросила взгляд на Петра. Тот сидел темнее тучи.

– Я просто с охотою слушаю своего учителя, – скромно пробормотала принцесса.

– Похвально, весьма похвально, принцесса! Продолжай учебу! Придет время, будете с Петром править огромным государством. Оно нуждается в умных, ученых правителях. Я вот вам со своей стороны расскажу о моем великом отце, твоем деде, Петр, в честь коего назвала тебя моя сестра. Хотите послушать, стало быть, из первых рук?

– С превеликим удовольствием, Ваше Величество! – радостно откликнулась София-Фредерика.

– Охотно, тетушка! – чуть запоздало откликнулся наследник. – Мне бы хотелось узнать поболее о своем деде.

– Эх, велик был твой дед по всем статьям, начиная со своего двухметрового роста!

Она приобняла Петра Федоровича за плечи.

– Слава Богу, что у Петра Великого есть внук, мой племянник. Дети мои, порешила я вас оженить.

Петр дерзко вздернул брови, но стальной взгляд серо-голубых глаз императрицы заставил его опустить глаза. Приняв вид обиженного мальчика, наследник затарабанил пальцами по своему колену.

– Полагаю, дорогой племянник, – здесь государыня подняла голос тоном выше, – принцесса Цербстская станет тебе достойной женой. Мы с графом Алексеем Разумовским и графом Петром Шуваловым посоветовались и постановили не откладывать свадьбу. Сначала проведем обряд крещения, затем обряд обручения – а там и свадьбу учиним. Дай Бог, чтоб все прошло гладко и ничего бы не воспрепятствовало, – сказала она.

Лица юной пары сию минуту были серьезны. Императрица, находясь в приподнятом расположении духа от проделанной работы, не обратила внимания на то, что не вспыхнуло в них никакой особливой радости от такого известия. Правда, лицо герцогини просияло, и она ласково посмотрела на улыбнувшуюся дочь.

Императрица встала, герцогиня и молодые – вслед за ней.

– Так что, принцесса, будьте готовы к крещению 28-го июня. Всей подготовкой будем заниматься лично я и граф Разумовский.

Она резко позвонила в золотой колокольчик.

– Теперь, дети мои, ступайте. Завтрева увидимся.

Принцесса София-Фредерика Августа, вышагивая рядом с Петром Федоровичем, мысленно ликовала: «Ужели второй пункт моего плана полностью осуществился, и императрица женит своего племянника на мне, бедной прусской принцессе? Господи Боже, спасибо Тебе!».

В своей спальне принцесса перекрестилась по-новому, по православному. Она глубоко выдохнула. Коль скоро все обернулось подобным образом, то пропала необходимость в первом пункте – угождать Великому князю. Тем паче, здесь ее усилия бесполезны: наследник всем своим отношением к ней показывал, что она ему совершенно безразлична. Что ж, весьма жаль, но, возможно, все еще переменится: она будет стараться изо всех сил… Зато как сработал второй пункт! И насколько он оказался важнее первого! И как здорово она нынче блеснула своими познаниями! Нет, книги, положительно, – кладезь, который поможет ей добиться всех высот. София решила заняться чтением литературы, прибывшей из Франции. Она слышала, будто сочинения Вольтера произвели фурор в его стране, и ей стало интересно, чем же он взял соотечественников. Лишь бы матушка уже оставила ее в покое – та завела привычку тащить ее на скучные приемы с льстивыми дипломатами.

* * *

Крестили пятнадцатилетнюю немецкую принцессу двадцать восьмого июня, в дворцовой церкви, где уже собрались Сенат, генералитет, дипломаты и посланники многих государств. Сама императрица Елизавета Петровна в сияющей короне и в роскошном шуршащем платье с набивным рисунком из золотых нитей изволила присутствовать на сем крещении. Все взоры, однако, были обращены не токмо к ней, но и к молоденькой, хрупкой немецкой принцессе, в простом платье выглядевшей бледной, но счастливой. «Символ веры» она прочитала сосредоточенно и четко, с небольшим акцентом и без единой ошибки, затем толково ответила на несколько вопросов архиепископа Амвросия Новгородского. При крещении государыня пожелала назвать свою будущую невестку полным именем своей матери – Екатериной Алексеевной. Многие присутствующие прослезились.

Само крещение София-Фредерика, отныне Екатерина Алексеевна, совершенно не запомнила. Все прошло для нее как в тумане. Но все остальное она сохранила в памяти весьма отчетливо. Помнила, как свадебная процессия двигалась к церкви: впереди всех величаво шествовала императрица Елизавета, за ней и по бокам по двое шли знатнейшие придворные, среди них – оба брата Шуваловых, граф Алексей Разумовский, канцлер Алексей Бестужев – Рюмин. Следом за ними шел Великий князь Петр Федорович, на шаг впереди принцессы и в таком же знатном сопровождении. Наконец, сама крещаемая, и мать – герцогиня Иоганна-Елизавета, на шаг позади нее, с фрейлинами. Многоголосый церковный хор звучал мощно и торжественно, в полной мере напоминая всем о важности происходящего. При входе от громкого пения хора принцесса вздрогнула, ноги ее с трудом слушались, во рту пересохло (во время прочтения «Символа» все боялась, что голос сорвется), кровь схлынула с лица, хотелось остановиться. На какое-то мгновение ей показалось, будто она покачнулась и сейчас упадет, но ей тут же представилось, что выйдет, ежели она и правда окажется на полу. Нет, она должна держать себя в руках! София крепко, до боли сжала пальцы в кулак, вонзив ногти в ладонь, и, когда процессия остановилась, уже пришла в себя. Она взглянула перед собой, но вместо лиц увидела бестелесную и безликую разноцветную массу, и тогда она решила смотреть токмо на священника и повторять про себя «Символ веры». Лишь бы не забыть ни слова, лишь бы не запнуться, лишь бы оправдать доверие императрицы. Наконец, по кивку своего духовника, отца Теодорского, она озвучила заученную молитву. Все слышали наступившую звенящую тишину, и вздох, и выдох свидетелей крещения, когда она безукоризненно выдержала свой первый экзамен перед русским народом. Толпа в храме ожила, зашевелилась и заволновалась, тихонько перешептываясь. Государыня благосклонно улыбнулась, а новоиспеченная Великая княжна Екатерина Алексеевна скромно стояла рядом и не верила своему счастью, ведь она назвала ее полным именем своей любимой матери. В тот же день во время литургии на ектиньи упоминалось имя благоверной Екатерины Алексеевны, бывшей лютеранки, принцессы Ангальт-Цербстской.

Императрица подарила ей в знак своего благорасположения бриллиантовое колье и корсет, расшитый жемчугами.

Обручение имело место в Успенском соборе на следующий же день, совпавший с днем тезоименитства Великого князя Петра Федоровича. Императрица сама у амвона надела кольца на пальцы Екатерины Алексеевны и ее будущего супруга, Петра Федоровича. Наметанным глазом герцогиня Иоганна определила, что сии кольца стоят баснословных денег.

После всех оных животрепещущих событий юная принцесса Цербстская продолжала приводить всех в восторг собственной грацией и тактом. Согласно требованиям своего нового положения, Великая княжна на приемах должна была идти впереди своей матери, и чувствительная дочь всякий раз краснела от смущения. Однако герцогиня Иоганна не могла не заметить и того, что ее Фике намеревалась воспользоваться своим новым положением, дабы избавиться от ее материнского влияния.

Великая княжна видела, что в обществе, где ей приходилось вращаться, недолюбливали ее мать. О ней много сплетничали, особливо старалась гофмейстерина Мария Андреевна Румянцева. Екатерина Алексеевна подружилась с ее дочерью Прасковьей, оказавшейся ей ровесницей. Она-то и поведала Великой княжне о нелестных словах своей матери касательно герцогини.

Принцесса, теперь носящая имя Екатерина Алексеевна, первый раз в жизни имела карманные деньги: государыня Елизавета прислала ей тридцать тысяч рублев. Екатерина объявила, что принимает на себя расходы по содержанию младшего брата. Слабого здоровьем Фридриха-Августа недавно отправили в Гамбург на лечение.

* * *

Герцогиня Иоганна забрала б у дочери корсет, расшитый жемчугом, как и делала всегда, ежели ей что-то нравилось из подарков императрицы, но на сей раз не подошел размер. И почему дочь такая тощая! Как бы ей хотелось оказаться на месте глупой и несимпатичной Фике. В сию секунду она подумала, что Фике все-таки неплохо выглядит, особливо в новом, шитом в Париже платье. Но сути оное не меняет. Чего бы токмо она не достигла, будь на ее месте! Мир бы перевернула! Нет, не в то время и не в той стране ее угораздило родиться. У Иоганны даже слезы иногда наворачивались от таких безотрадных мыслей. Но не все было потеряно; и она кое-чего стоит в сем мире. О ней еще заговорят. По крайней мере, король Фридрих оценит ее по достоинству. Еще бы! Разве не она смогла завязать секретные отношения со всем дипломатическим корпусом при царском дворе? Кто может плести интриги подобно ей? Как она умеет обольстить любого мужчину! Князь Голицын без ума от нее, а барон Сименс и барон Мардефельд ее попросту обожают. А Бецкой? Все они влюблены в нее. В конце концов, ей тридцать три года!

Ах, мужчины, они как дети: глупы и безрассудны! Особливо мнивший из себя невесть кого импозантный брюнет, маркиз де ла Шетарди.

Конечно, ей пришлось выслушать выговор от императрицы, но та и вполовину не догадывается о степени ее проникновения в политическую жизнь государства. Что ж, на сей раз канцлер Бестужев смог упредить удар, выяснил каким-то образом, что она шпионит в пользу прусского двора. Герцогиня мечтательно подперла голову рукой, мысли полетели дальше: теперь – и Мардефельд, и Листок, и даже Брюммер шарахаются ее… Ну, ладно, ладно… Посмотрим, как они себя поведут, когда ее дочь станет Великой княгиней, а потом императрицей. Ах, как они будут перед ней на коленях стоять, руки целовать… Затуманенное лицо герцогини Иоганны-Елизаветы немного просветлело. Резко встав с места, она взволнованно прошлась по комнате, раскрывая и складывая веер из страусиных перьев, подарок старого ее поклонника Ивана Бецкого. Она с неудовольствием размышляла о событиях последних дней, связанных с крещением дочери. Новгородский митрополит вдруг выступил против брака, мотивируя близостью родства. Боже, какие страсти! Ее родная мать Альбертина-Фредерика и отец, Кристиан-Август, вовсе приходились друг другу двоюродными братом и сестрой – и ничего, все у них было в порядке, народили сыновей и дочерей. Петр же и София троюродные. Митрополит – странный человек, утверждает, что жениться можно, токмо ежели нет родства до седьмого колена. Все монархи Европы женаты на своих близких родственницах. Колико писем пришлось ей отправить мужу, дабы тот согласился на смену вероисповедания! Кого токмо она не подключала к уговорам строптивого супруга, генерал-фельдмаршала Христиана Ангальт-Цербстского! За приличную сумму один из отцов лютеранской церкви сумел-таки убедить его, что не стоит придавать слишком большое значение перемене веры: православные такие же христиане, что и лютеране. Иоганна вздохнула. Слава Богу, теперь все позади. Уже и обручение состоялось. Осталось токмо дождаться свадьбы, и тогда основная цель ее поездки будет достигнута. Императрица Елизавета, собственно, могла бы и ей преподнести какой-нибудь подарок, не обеднела бы… В благодарность за дочь. Да разве ж та способна к добросердечию! Недаром говорят, что сия государыня позволяет себе напиться, как мужик, да и еще собственноручно бьет слуг.

Вечером, перед сном, как положено, Великая княжна зашла к матери пожелать спокойной ночи.

– Я очень довольна тобой, Фике, – сказала Иоганна. – Ты была так добра, выделив из подаренных тебе денег часть на лечение своему брату. Думаю, он оценит твой поступок по достоинству. Ему нелегко там одному, без семьи, в Гамбурге. Я горжусь тобой.

София-Екатерина думала, что Mutter хотя бы слегка обнимет ее, но нет. Спасибо и за благосклонную улыбку.

Поклонившись и поцеловав матери руку, дочь ответила:

– Я рада ему помочь всем, чем могу.

– Смотри, не расходуй свои деньги на всякие пустяки.

– Хорошо, матушка.

– Кстати, знаешь, дочь, хочу я с тобой поговорить насчет легковерности. Вот взять императрицу. Она крайне недоверчива. Знаешь, как она печется о безопасности трона своего?

– Не знаю… Но, думаю, она относится к оному серьезно.

– Мне вот что сегодня рассказал наш друг, Иоганн Лесток. Оказывается, уже некоторое время ведутся розыски дипломата Ботты.

– Ботты? Нет, не знала и даже не слышала.

– Сей Ботта, будучи дипломатом при русском дворе, посланцем австрийской королевы Марии-Терезии, стал поддерживать разговоры, дескать, Россией правит баба, и что надобно ее сместить в пользу младенца, Иоанна Антоновича Брауншвейгского.

Екатерина удивленно распахнула глаза:

– Младенца?

– Младенцу нынче около четырех лет. Он сейчас живет под арестом с родителями в Риге. Мать сего младенца – родственница австрийской королевы, коей сей Ботта служил. Видно, он решил, что коль скоро они обе из Брауншвейгской фамилии, то значит и надо им обеим послужить, не жалея живота своего. Он до того заболтался с чиновниками и офицерами Ея Императорского Величества, что дошло сие до нашего друга доктора Лестока, а тот доложил императрице. Не мешкая, она учинила следствие. Я знаю, что в оном деле были замешаны Румянцевы, Лопухины, Ягужинские и многие другие. Евдокии Лопухиной язык отрезали и отправили в Сибирь.

– Да, я знаю, что Лопухины в опале, что Евдокия Лопухина чуть не лишилась головы, что была бита кнутом принародно. Мне о том рассказал Великий князь.

– Что? Пожалел князь ее?

– Пожалел. Особливо ее дочь, с коей был очень дружен.

Мать пытливо посмотрела на нее.

– Она ведь красавица, как и мать. Говорят, что императрица всегда ненавидела ее как соперницу. Нет ей теперь соперниц. Хотя, чем я, к примеру, хуже? Прежде всего, я моложе, свежее… Единственно, что ростом чуть пониже. Ну, так что из того? Она одна такая рослая выдалась на всю Европу.

Екатерина молчала. Герцогиня знала за дочерью сию черту: коли та сразу не отвечала на вопрос, расспрашивать было бесполезно, Ботта к тому времени скрылся в своей Австрии, туда направили ноту на его счет. В ответ здесь была получена нота от австрийского резидента Николауса Гогенгольца, мол, королева не будет бездоказательно судить своего подданного. Тогда императрица Елизавета так развернула дело, что во всех газетах европейских стран напечатали показания следствия, и токмо тогда, испугавшись международного скандала, в коем она могла прослыть покровительницей преступника, Мария-Терезия посадила его в тюрьму. Теперь все мы: и Мардефельд, и Лесток, и Брюммер – ждем последствий. Неизвестно, как все закончится. Посему, прошу тебя, держи язык за зубами, ни с кем не разговаривай ни на какие политические темы. Не думай, что раз императрица так распложена к тебе, то можно ничего и не бояться.

Мать помолчала, собираясь с мыслями.

– Кстати, – добавила она, – не стоит доверять и Брюммеру, и Берхгольцу. Я недавно узнала: ты умирала от воспаления легких, а они уже делали ставку на новую невесту для Великого князя – принцессу Дармштадскую. Думали, я не узнаю!

Она наклонилась к дочери и громким шепотом повторила:

– Никому нельзя доверять. Никому! Ты поняла меня, дочь?

– Поняла, конечно, поняла.

Пожелав матери спокойной ночи, Екатерина вдруг спросила:

– А сей невинный четырехлетний мальчик, принц Брауншвейгский, долго еще будет под арестом? – Великая княжна посмотрела на мать испуганными глазами.

Герцогиня недовольно пожала плечами.

– Неизвестно, колико он еще пробудет в заключении. Я тебе рассказала сей случай, дабы ты знала о возможных последствиях неправильных поступков или глупых разговоров.

Принцесса опустила глаза.

– Я стараюсь вести себя достойно.

– Вот и правильно. Знаю, ты у меня умница. Не разговаривай ни с кем о политике… хотя что ты можешь знать? У тебя не может быть никаких предпочтений ни о чем и ни о ком, ты токмо начинаешь жить. И все-таки: следи за собой, не наживай себе врагов. Особливо будь ласковой с Великим князем. С императрицей, на мой взгляд, ты находишь общий язык. Она постоянно всем рассказывает, как ты ей нравишься.

– И она мне нравится тоже, – сказала Екатерина и споткнулась о взгляд матери. Иоганна усмехнулась.

– Ну, хорошо. Иди спать. Мне надобно успеть написать в Париж подруге, госпоже Бьельке. И не забывай, назойливая любовь – самая противная.

– Хорошо, матушка. Спокойной ночи!

Поцеловав руку матери, принцесса быстренько выскользнула из ее спальни. В сию ночь она долго не могла заснуть, размышляя о своем будущем поведении при дворе.

* * *

Постепенно юная Великая княжна Екатерина Алексеевна познакомилась ближе с окружением императрицы. Поджарый, высокий, носатый, в длинном белом парике, недавно получивший титул канцлера, Алексей Петрович Бестужев-Рюмин наводил на нее некоторый страх. Он редко улыбался, озабоченность не сходила с его лица, и пронзительный взгляд его, казалось, видит все, что происходит внутри человека. Неудивительно, что он быстро распознал происки ее матери Иоганны. Екатерине казалось, что и в ней самой он видит нечто предосудительное, за что ей когда-нибудь придется расплатиться. Он часто появлялся в компании убеленного сединой вице-канцлера Михаила Илларионовича Воронцова, а такожде очень пожилого, круглолицего, с выпуклыми глазами, генерал-прокурора Сената Никиты Юрьевича Трубецкого. Сказывали, что лучший друг его – фельдмаршал Степан Апраксин, но его она не видела еще ни разу.

Не так уж ей страшен оказался и инквизитор Тайной канцелярии императрицы, Александр Иванович Шувалов, недавно заменивший прежнего, состарившегося главного инквизитора государства, Федора Александровича Ушакова. Не страшен был и его брат, как говорят, стремительно поднимающийся по служебной лестнице, генерал-лейтенант и сенатор Петр Иванович Шувалов. Последний был мужем Мавры Егоровны Шуваловой, еще смолоду самой близкой подруги государыни.

Все они участвовали в перевороте при возведении цесаревны Елизаветы на престол. Великая княжна полюбила императрицу всей душой и все, кто как-то помог когда-то Елизавете Петровне, безо всякого сомнения вызывали в ней симпатию. Екатерина часто замечала, как Петр Шувалов стоит за спиной государыни и беспрестанно что-то ей нашептывает. Елизавета Петровна весьма благосклонно относилась к нему и его брату. Шуваловых при дворе находилось трое или более – по крайней мере, на глаза часто попадался смазливый паж Ея Величества, Иван Шувалов, двоюродный брат Александра и Петра. Говорят, все прожекты генерал-лейтенанта, сенатора Петра Ивановича Шувалова, императрица одобряла и приводила к исполнению, в большей степени даже, чем оные у канцлера Бестужева. Шувалов был всемогущ и баснословно богат, понеже прибрал к рукам все что смог, включая солевые прииски.

Великая княжна намеренно держалась со всеми ними очень обходительно, была приветлива и любезна, разумно поддерживала разговор, когда они удостаивали ее какой-нибудь серьезной беседой. Со временем она заметила, что люди с желанием и удовольствием обращают на нее свое внимание, интересуются ее мнением. Ей импонировал весьма образованный ум канцлера Бестужева. Он легко разговаривал на французском и немецком языке, цитировал мысли великих классиков, был галантен в обращении с женщинами – и, в частности, с ней, молоденькой Великой княжной. Недаром, как говорят, он учился в Европе и много лет служил там в разных посольствах. И как мужчина, большеголовый и большеглазый канцлер, был очень внушителен.

Екатерина решила поскорее прочесть больше умных книг, дабы стать более интересным для них собеседником. Она уже начала читать произведение на немецком языке в нескольких томах, под названием «История Германии». Множество интересного она открыла там для себя. Екатерина постановила себе потом найти нечто подобное и об истории России: «Надобно попросить у отца Симеона и своего учителя, профессора Ададурова, рекомендаций на сей счет. Возможно, есть что-то на немецком или французском языках».

В августе императрица Елизавета Петровна вдруг решила ехать на богомолье в Киев, мать русских городов. Фаворит ее (или, как говорили, тайный венчаный муж), Алексей Григорьевич Разумовский, постоянно нашептывал государыне о красотах родной Украйны, закармливал ее своими любимыми блюдами, особливо жирным, на свином мясе, украинским борщом. Благодаря всяким подобным деликатесам Елизавета Петровна стала непомерно полнеть, на что не раз пеняла своему фавориту. На самом деле Разумовский, не любивший принимать участия ни в каких политических интригах, преследовал лишь одну цель: вернуть Украйне гетманское управление. Дабы добиться вожделенной цели, надобно было заманить государыню в их столицу, отменно встретить ее, показать ей свою любовь и преданность, а уж потом попытаться упросить о гетмане. Елизавете Петровне же страсть как захотелось непременно помолиться в киевском Софийском соборе, по пути осмотреть свои города и веси, а заодно показать племяннику и его невесте пределы своего государства на юго-западе страны. Да, и решить, не стоит ли, в самом деле, перенести столицу на юг, в Киев, дабы легче стало держать связь с армией во время очередной войны с Турцией.

Как всегда, с нею ехала половина штата придворных. Граф Алексей Григорьевич сообщил, что всего лошадей нужно двадцать три тысячи, стало быть, во время проезда они будут принуждены собирать их с окрестных жителей. Великий князь с невестой, будущей тещей и своим двором выехали раньше и ожидали прибытия императрицы в назначенных ею городах Козельце и Глухове. Императрице хотелось забыть о разговоре с матерью Великой княжны Екатерины, кою она уже считала родной. Продолжало беспокоить и незаконченное дело Ботты: пришлось заниматься им на протяжении всего начала пути, так что курьеры постоянно подъезжали и отъезжали от кареты государыни с донесениями и распоряжениями кого-то арестовать, кого-то опросить с пристрастием, и тому подобное. Императрица пребывала не в духе около недели, но сопровождающие ее фаворит Алексей Разумовский, фрейлины и ее подруги Елизавета Воронцова и Мавра Шувалова сумели ее отвлечь, и все встало на свои места. К собственному удивлению и радости, она получила очень приятное письмо из Глухова от Великой княжны, где та писала о своей безмерной верноподданнической любви к императрице. Фактически же сие было признанием в любви лично к ней, Елизавете. Императрица удивилась, как юная принцесса смогла так складно составить письмо на русском языке, пусть и с ошибками. Понятно, ей никто не помогал, сама написала. Выучиться так писать всего за полгода – уму непостижимо! Ясно, что дитя имеет редкий разум и настойчивость, и, по всему видно, не имеет ничего общего со своей вздорной матерью.

Прием, оказанный императрице в Толстодубове, под Глуховом, на самом рубеже Украйны, оказался отменным. В нем принимали участие двенадцать полков и несколько отрядов из надворной гетманской хоругви. Полки выстроились одним фронтом, в два ряда. Первый полк, отсалютовав царице знаменами и саблями, скакал вдоль всей линии до других полков и останавливался за последним, второй повторял то же самое, и, таким образом, государыня видела вытянувшуюся вплоть до Глухова неразрывную цепь скачущих полков. Доехав до городских ворот, государыня, довольная приемом, вышла из кареты и направилась со своей свитой пешком в Девичий монастырь, где отслушала обедню. Из монастыря государыня поехала в карете на монастырский двор и дала аудиенцию всем старшинам. Потом был обед, а вечером танцы. На следующий день через Разумовского подали прошение о гетмане. Милостиво приняв прошение, в тот же день Елизавета Петровна поехала далее. Подобные встречи произошли в Кролевце, Нежине и Козельце. Из Киевской академии выписали вертеп, в коем певчие пели, а семинаристы представляли божественные зрелища в лицах и пели поздравительные кантаты.

В деревне неподалеку от города Козелец государыня остановилась погостить у матери своего тайного мужа, Алексея Разумовского. Предупрежденная, Наталья Демьяновна встречала их по-простому, вместе со всем своим многочисленным семейством: дочками, внуками, племянниками. Встреча матери с сыном, коего она давно не видела, была знаменательна: она не признала подошедшего к ней Алексея, и, приложив к глазам ладошку, всматривалась в каждого, кто приближался к ней. Да и как узнать в холеном разодетом царедворце своего сына! Алексей Григорьевич даже растерялся, но сняв шляпу, приблизился к матери, что-то сказал на украинском языке. У матери округлились глаза, и она, растерянно всплеснув руками, вскрикнула:

– Алексей Григорьвеич, ты ли это, сынок мой?

– Я, мамо, я! – радостно обнял мать граф.

Наталья Демьяновна и Елизавета Петровна прослезилась.

– Се наша императрица, Елизавета Петровна, – представил Алексей свою государыню. – И статс-дама Мавра Егоровна Шувалова, подруга ее.

– Царица! – уставила на Елизавету совершенно изумленные глаза старая Разумиха.

– Царица, царица, – засмеялся Алексей Григорьевич.

Елизавета Петровна сердечно обняла ее. Из глаз Натальи Демьяновны паки полился поток беззвучных слез, и пока все шли к ее недавно отстроенному новому дому, она украдкой недоверчиво посматривала то на своего сына, то на государыню.

Императрица со старой Разумихой весьма быстро сошлась, она искренне полюбила мать Алексея Григорьевича, такожде, как и Наталья Демьяновна государыню. Свекровь осыпала ее ласками, заботливо кормила, холила и беспрестанно благодарила за все благодеяния, сыпавшиеся от государыни на ее семью. Особливо благодарила за младшенького сыночка Кирилла, посланного в чужие страны на обучение. Да не одного, а то бы дитя потерялось бы, а с добрым попечителем, Григорием Тепловым. Дай Бог здоровья ему и его семье!

Императрица с большим удовольствием провела в ее доме не одну неделю, прежде чем двинуться дальше, к Киеву.

Великий князь ехал с обер-гофмаршалом Брюммером, обер-камергером Берхольцем и Дуккером. Екатерина Алексеевна путешествовала в другой карете, с матерью, фрейлинами и обер-гофмейстериной Марией Андреевной Румянцевой, которая всю дорогу поминутно выглядывала в окошко и дивилась переменчивой красоте природы и встречающимся на дороге крестьянам.

– Ах, какой запах прекрасный, лесной, – говорила графиня, когда проезжали березовые леса. – Как я люблю наши русские березоньки! Как они стройны и красивы!

– Как, однако, уже пожелтели листья, – заметила Иоганна.

– Да, скоро осень. Наступят холода, – грустно согласилась одна из фрейлин.

Герцогиня попыталась отвлечь ее от печальных мыслей:

– Вы не печальтесь. Холодно будет на улице, а у нас шубы, а дома и во дворце печи топятся.

– О себе не печалюсь, – ответила та. – Вот народ тяжко переживает зиму. Одним одеться не во что, другим нечем топить…

– Я вижу, им и летом особенно не во что одеться, вон, колико на нашем пути оборванных встретили, – заметила Екатерина.

– Права, права ты, матушка! Все правильно примечаешь. Беден у нас народ. А все потому, что бесправен. Закрепощен.

– А почему так? Ужели по-другому не может быть? У нас в Пруссии такой страшной нищеты не увидишь. Почему же у вас иначе?

– Не знаю. Испокон веков так.

– Бедные… Кланяются, на колени становятся, крестят наши повозки…

– Кланяются, ибо любят нашу государыню-матушку.

– Ведь она – помазанница Божья, к тому же Петрова дщерь.

Сердце юной принцессы сжималось при виде суровых лиц простого народа, вышедшего приветствовать свою царицу.

– Ой, смотри, матушка, какой страшный дядька бородатый стоит с синей холщевой котомкой. Видишь?

– Похож на разбойника. Немолодой…

– Он улыбнулся! Смотри, какой же он разбойник, когда у него улыбка ангельская?

И в самом деле, страшный на вид мужик в мгновенье изменился. Глаза засветились неиссякаемой кротостью, обнажились крепкие белые зубы. Он махал рукой и что-то говорил.

Екатерина выглянула из открытого окна.

– Наверное, говорит что-то доброе, – заметила она.

– Они все что-то говорят, нешто расслышишь. Да и колеса тарахтят, лошади ржут, рессоры скрипят, – ответила раздосадовано Румянцева. – А хотелось бы послушать того дядьку.

– Интересно, выйдет он к нам, когда будем возвращаться в Петербург?

– Я его обязательно узнаю, – заявила без обиняков гофмейстерина Румянцева. – Да, и ты, моя голубушка глазастенькая, тоже узнаешь его. От твоего пытливого глаза никто не ускользнет.

Великая княжна заметила, что украинские крестьяне выглядели справнее. Одежда на них не была рваной и грязной, и держались они повеселей. На вопрос ее, мол, откуда же взялась такая разница, Румянцева ответила, что на Украйне нет крепостных крестьян. Что зарабатывают, то и имеют. Кстати, были здесь и исконно русские города, как Сумы и Харьков, куда бежали христиане, преследуемые польскими католиками. Их основал русский царь, Алексей Михайлович – батюшка Петра Первого. Город Чернигов, русский с незапамятных времен, был когда-то разрушен поляками, но потом отвоеван назад.

Ожидая приезда императрицы в селе Лемешево, что близ Козельска, энергичная Mutter, злившаяся, что в поездку не взяли ее друзей, Бецкого и князя Трубецкого, не долго думая, приказала приспособить скамейки вокруг открытой повозки, дабы в ней разместилось как можно больше людей. Герцогиня распорядилась разложить постельные одеяла на все сиденья и пригласила графа Захара Чернышева, князя Голицына, Великого князя и двух дам помоложе к себе в повозку. Таким образом, ее повозка, разговаривавшая на немецком и французском, веселилась всю дорогу, вызывая зависть и недовольство Румянцевой, Брюммера, Бергхольца и других из ехавших не с ними.

Проделав изрядный путь, путешественники, усталые и голодные, решили подкрепиться, отдохнуть и дождаться императрицы. Великий князь велел сделать последнюю остановку у украинской столицы. На сей раз недолго пришлось ждать: на следующее же утро прибыла государыня Елизавета Петровна. Проехав последние несколько сот верст, объединившиеся кортежи Большого и Малого двора наконец въехали в Киев. Встреча русской царицы в самом Киеве была чрезвычайно торжественна. В ней участвовало все население города. Воспитанники духовной академии ожидали государыню Елизавету Петровну, обрядившись греческими богами. Были произведены разные удивительные явления. Так, на подъезде к городу их встретил седовласый старик в богатой одежде, с короной на голове и жезлом в руках. Он представился киевским князем Владимиром Мономахом, приветствовал государыню как свою наследницу, пригласил в Киев вместе с ее кортежем… Сидел он на колеснице, названной «Божественный фаэтон», в кою были запряжены два коня, с приделанными по бокам крыльями из гусиных перьев.

Государыня в Киеве оставалась две недели. Она осталась в восторге и от приема, оказанного ей, и от самого города. Посещая церкви и монастыри, она оставляла богатые пожертвования. Восьмого сентября при императрице заложили Андреевскую церковь, и она собственноручно позолотила купол церковной колокольни. Помимо сего, государыня пожаловала лично лаврскому архимандриту Тимофею Щербацкому три тысячи рублев, на братию десять тысяч и тысячу на Малосеевскую пустынь. Кроме того, в киевском Царском саду заложили дворец по ее указу, проект в стиле барокко, который должен был разработать ее придворный архитектор Бартоломео Растрелли. Немало подарков получил город от щедрот императрицы Елизаветы Петровны! Киевляне были потрясены: до приезда императрицы они не видели подобных празднеств. Великий князь, Великая княжна и герцогиня Иоганна-Елизавета, присутствовавшие при всех церемониях, токмо успевали дивиться широким жестам государыни. Петр Федорович постоянно насмешничал по оному поводу, дескать, казна безразмерная, чего мелочиться. Екатерина Алексеевна же внутренне восторгалась природным величием и поистине царственными поступками императрицы. Мимо внимания Ея Высочества Екатерины Алексеевны не проходила ни одна встреча со знатью и с народом, ни одно событие, связанное с участием в закладке новых зданий по указанию государыни, ни одна литургия. Всюду юная Великая княжна не упускала из виду взгляды Елизаветы Петровны, ее жесты, манеры разговора и улыбки. Она училась величию и великолепию императрицы, которые она хотела в будущем воспитать и воплотить в себе.

Радость нахождения в Киеве подпортил нелепый инцидент между Великим князем и герцогиней Иоганной, от коего пострадала в первую очередь Екатерина Алексеевна. Случилось так, что герцогиня открыла шкатулку со своими драгоценностями, дабы выбрать себе подходящее к платью украшение на следующий день. Зашедший перед сном Великий князь, заглянув в шкатулку, хотел было запустить туда руку. Герцогиня попросила его ничего не трогать. Петр сделал свою обычную гримасу и начал скакать по комнате. Прыгая то туда, то сюда, он задел крышку открытой шкатулки, и та упала. Герцогиня рассердилась, и они стали крупно браниться. Герцогиня полагала, что он нарочно опрокинул шкатулку, а он отпирался. Екатерина сказала матери, что навряд ли Великий князь учинил сие намеренно. Тогда мать набросилась на нее с бранью. Екатерина замолчала и заплакала. Хлопнув дверью, Великий князь вышел из комнаты. Он откровенно невзлюбил герцогиню и долго потом не мог забыть сей ссоры. Их отношения стали предельно натянутыми. Великий князь даже стал мягче относиться к Екатерине, понеже видел, что неуравновешенная герцогиня часто нападала на дочь, особенно когда не могла придраться к Великому князю.

* * *

Из малороссийского похода вернулись в сентябре. Большой и Малый дворы остановились на некоторое время в Первопрестольной. Государыня-царица нервничала из-за необходимости заниматься неотложными делами, как, например, все тем же нескончаемым делом Ботты. Приехавший в Белокаменную от Марии-Терезии посланник, австрийский дипломат Розенберг, подал вице-канцлеру Бестужеву-Рюмину официальную ноту два месяца назад, когда двор выехал на Украйну, и все сие время ожидал приезда императрицы Елизаветы Петровны для получения официального ответа. Австрийский посол наконец получил резолюцию, что принятые Марией-Терезией меры в отношении дела Ботты Елизавету Петровну удовлетворили.

Завершив сие злосчастное дело, государыня-царица принялась активнейшим образом за подготовку свадьбы племянника, стараясь проникнуть во все сферы, касающиеся сего события, доводя и без того безумную роскошь двора до неслыханных пределов. Всем придворным чинам выдали жалованье за год вперед, дабы они пристойно подготовились к свадьбе. Именным указом повелели знатным персонам обоего пола изготовить богатые платья, кареты цугом и прочее. Из Парижа выписали подробное описание всех церемоний празднеств и банкетов, бывших при свадьбе дофина с инфантою гишпанскою, а из Дрездена – все рисунки, программы да объявления тех торжеств, коими во время правления польского короля Августа Второго сопровождалось бракосочетание его сына. Свадьбу решили играть в конце лета, на французский манер. Государыня страстно любила празднества. Пока же при московском дворе постоянно давали банкеты, куртаги, балы, комедии французские и русские, а такожде итальянскую оперу. Два раза в неделю устраивали маскерады – один для двора и для тех лиц, коих государыня удостаивала приглашениями, другой – для шести первых классов и знатного шляхетства.

Окромя того, часто бывали публичные праздники для дворянства. Иногда на них допускалось и купечество, и всякого звания люди. На сии маскерады дамы должны были являться в платьях с самыми маленькими фижмами, дабы одежда не занимала много места. Строго воспрещалось привозить с собою малолетних и употреблять в убранстве хрусталь и мишуру. Дозволялось являться и в приличных костюмах, не позволяя никаких непристойностей.

Иностранные посольства не могли надивиться роскоши русского двора, искренне восторгаясь императрицей.

Танцуя, государыня Елизавета Петровна во всяком наряде умела придавать своим движениям особенную прелесть. Все признавали, что она танцевала превосходно и отличалась особливо в менуэтах и русской пляске. Кокетство было в большом ходу при дворе. Все дамы токмо и думали о том, как бы перещеголять одна другую. Императрица первая подавала тому пример, но при том никто не смел одеваться и причесываться так, как она.

Что и говорить, свадьба наследника – прекрасная возможность блеснуть во всей красе, показать не токмо себя, но и то, чем богато вверенное ей Богом российское государство.

С началом зимы, перед возвращением в Санкт-Петербург, все предвкушали праздник, объявленный Ея Величеством Елизаветой Петровной: она решила отпраздновать свои именины в сорока верстах от Москвы, недалеко от Твери, в Гостилицах – усадьбе, отобранной у фельдмаршала Миниха два года назад и недавно пожалованной ее фавориту, графу Алексею Разумовскому. Мария Андреевна Румянцева, Мавра Егоровна Шувалова и другие ее подруги-фрейлины были при ней. Приехали к графу Разумовскому восемнадцатого декабря. Столы ломились от яств. Пир был горой. Танцевали до самой последней устали. Задавали тон именинница и Мария Андреевна Румянцева. Графиню Румянцеву, гофмейстерину их Малого двора, Екатерина Алексеевна недолюбливала, понеже была она из тех, кто постоянно нашептывал императрице всякие гадости о ее матери, Иоганне-Елизавете. Марии Андреевне палец в рот не клади – откусит. Поговаривали, она имела смелость дерзить Петру Великому, при коем состояла в полюбовницах. Все знали, что последний ее сын, Петр, рожден был от императора через полгода после его смерти. Потому и чтит Румянцеву государыня Елизавета, как-никак – мать ее единокровного брата.

Герцогиня Иоганна с дочерью вернулись с именин в свои покои под утро. Утомленная танцами, Екатерина Алексеевна полулежала в постели и раздумывала о последних событиях придворной жизни, улыбаясь самой себе. Она делала записи и пометки в своей тетради. На самом деле, время текло не так уж и грустно. Взять хотя бы нынешние именины: весело и радостно! Одни танцы чего стоили! Окромя того, жизнь разнообразили балы и частые карневалы, устраиваемые государыней. Чаще всего на них все обязаны были переодеваться в одежды противоположного пола. Женщинам не нравились такие переодевания – мужские рейтузы некрасиво обтягивали их тяжеловатые зады, а мужчины попросту ненавидели женские неудобные наряды. Все подобные неприятности совершенно не касались государыни Елизаветы с ее прекрасной фигурой. Впрочем, Великая княжна тоже чувствовала себя одинаково хорошо в любом костюме – с ее тонкой фигурой в мужских одеждах было даже комфортнее. Она со смехом отвергала любовные признания кавалеров в женских платьях, картинно обмахивающимися веерами. Колико раз ей предлагали встречи в укромных местах, колико страстных поцелуев руки – и нескромных пожатий оных! Нет, она должна была блюсти себя. Мать ей постоянно напоминала: кругом шпионы, доносящие Елизавете каждый ее шаг. Одна ошибка – и Auf Wiedersehen, поезжай обратно в свой паршивый Штеттин. Так легко потерять привязанность царицы Елизаветы Екатерина не желала. Нет, ни за что на свете не вернется она в скучный нищий отчий дом. Ни за что! Она выйдет замуж за наследника российского трона несмотря ни на что – в том числе, несмотря на то, что он был неприятен ей во всех отношениях. Иногда Екатерина представляла, как его некрасивое лицо приближается к ней, чтобы поцеловать, и на нее накатывала сосущая, приторная где-то внутри тошнота. В такие минуты она уговаривала себя, что человек способен преодолеть чувство брезгливости. Ей не привыкать. По крайней мере, положение в будущем законной жены императора стоило того. Сказывают, государыня Елизавета ждала своей короны шестнадцать лет. Что ж, она, Екатерина, согласна подождать и подольше, но пусть все же оное случится быстрее.

Екатерина ругала себя, что не все у нее получается, как хотелось бы. Все старания приносили не самые лучшие плоды. Недавно она навлекла на себя гнев императрицы тем, что наделала долгов. Что она пережила, пока ей выговаривала Елизавета Петровна, один Бог ведает! Весьма неприятно было и присутствие при сем разговоре личного медикуса императрицы Лестока, преследовавшего ее своим злорадным взглядом. Отповедь Екатерина Алексеевна выслушивала в комедии, стоя перед государыней в ее ложе. Принцессе казалось, что вся публика смотрела на нее. Что ж, денег ей и в самом деле не хватало. Ей приходилось даже заимствовать у своей матери, которая сама спускала деньги, стоило им токмо у нее появиться.

Принцесса заметила, что при русском, как и при цербстском дворе, дружба подогревалась маленькими подарками. Екатерина научилась пользоваться сим приемом, дабы поддерживать хорошие отношения с окружающими. Среди них и Великий князь обожал принимать подарки от невесты, и сие весьма помогало ей сохранять с ним терпимые отношения. К тому же, ее гофмейстерина Румянцева, выступала для принцессы плохим примером. Она и сама была в крайней степени небрежна с деньгами, бесконечно играла в азартные игры и проигрывала, занимала и снова проигрывала. Постепенно она научила расточительности и Екатерину. Выговор императрицы пришелся весьма кстати, и Екатерина пересмотрела свои подарочные подношения, особенно касательно своего жениха. Их взаимные отношения не отличались сердечностью, стоит ли метать бисер, занимать деньги, страшиться не суметь отдать долг? Екатерина Алексеевна быстро научилась тратить деньги, а заново учиться экономить оказалось крайне сложно. Все же медленно, но верно она шла к сей цели. Весь следующий месяц она не позволяла себе ничего лишнего. Результат ошеломил ее – она сумела не превысить суммы, назначенной на растраты. Екатерина с удовольствием похвалила себя, отметив в тетрадке о своей победе, уверенно дописав в конце: «Все в руцех человека, все можно достичь, когда есть воля к достижению желаемого».

* * *

Екатерина Алексеевна внимательно просматривала свои недавние записи. Как у нее продвинулись дела с намеченными пунктами? С третьим пунктом она, кажется, на правильном пути: постоянно получает комплименты от придворных дам и сановных господ, утверждающих, что в ней масса обаяния и им так приятно встречаться, говорить и проводить с ней время. Сказывают, и народу она тоже по душе: очень уж угодила им, когда во время своего крещения без запинки прочла «Символ веры» на русском языке. Да, можно сказать, что третий пункт выполняется. Надо токмо усерднее учиться разговаривать. Особое внимание, как говорит Ададуров, надобно обратить на народные пословицы и поговорки. Как сие будет по-русски? Екатерина заломила правую бровь, как делала, задумавшись, государыня Елизавета Петровна. Ах, да: «Нет худа без добра», «Без труда не вынешь и рыбки из пруда», «Сколько волка не корми, он все в лес смотрит», «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет». Екатерина, довольная собой, улыбнулась сама себе. Так, стало быть, надобно еще и еще выучить. Не надо токмо лениться. Что еще? Не пропускать церковные службы, чаще ходить туда вместе с государыней: пусть народ видит, как набожна она и какие замечательные у нее отношения с императрицей Елизаветой Петровной.

И что еще? Пожалуй, не мешает периодически наряжаться в русские народные одежды, к примеру, в сарафан. Тем паче, что богато украшенные сарафаны ей очень к лицу. Екатерина задумалась. Да, и последнее – надобно ей начать брать уроки российской истории и литературы. Она обхватила голову руками: ох, как много ей еще надобно потрудиться и колико на оное уйдет времени! Ну так что же теперь? Ничего не делать? Нет, не в ее правилах опускать руки. Русские сказывают: терпение и труд все перетрут. Прекрасные слова!

Она выпрямила спину, строго сдвинула брови, сделала несколько новых пометок в тетради.

Великий князь Петр Федорович… второй пункт: с ним сложнее всего.

Он не хотел учить русский язык, не хотел ходить в церковь, не хотел соблюдать правила приличия. Ничто русское его не привлекало, напротив, все раздражало. К тому же, понимая, что рядом с ней он смотрится совсем невыгодно, он явно ревновал ее, Екатерину, к тетке и ко всему окружению. Она чувствовала, что тяготила его; ему не нравились окружающие ее люди, окромя, пожалуй, совсем немногих. И как бы она не старалась приноровиться к его характеру, все напрасно. Он намеренно игнорировал ее, избегал встреч.

С одной стороны, таковое положение вещей ее радовало: надоел он ей своими глупыми разговорами, замечаниями и особенно играми в оловянные солдатики, где она должна была воевать с ним, голштинцем, на стороне противоположной, русской. Вестимо, все оловянные победы одерживали пруссаки во главе с гл авнокоман дующим, Великим князем Петром Федоровичем.

Теперь ей реже приходится слушать его скрипучую скрипку, он обожал её токмо лишь потому, на взгляд Екатерины, что его идол, прусский король Фридрих, паки любил музыку и играл на флейте. На самом деле, как ни удивительно сие было для Екатерины, но многие почитали Великого князя за хорошего музыканта.

Все чаще принцесса отмечала, насколько они разные. Разительнее не бывает. А уж в отношении музыки… Он мог часами пиликать на скрипке, а ей хотелось зажать уши и бежать, куда глаза глядят.

На следующий день после своих именин Елизавета Петровна приказала собираться ехать в Санкт-Петербург, где ее давно ожидали неотложные государственные дела. Царский кортеж двинулся дальше. К вечеру наследник и сопровождающие его лица достигли Хотилова Яма, где и остановились на ночлег. Ночью великому князю стало плохо. У него поднялась температура, начался сильный жар, а к утру выступили характерные пятна. Послали гонца за Елизаветой Петровной, кортеж коей уже выехал. Иван Иванович Лесток сразу определил страшную болезнь – оспу. Весь двор вынужденно остановился в городке Хотилове. Елизавета Петровна была сама не своя. Бледная, с опухшими после бессонной ночи глазами, она потребовала к себе Екатерину и герцогиню Иоганну. Обе они предстали перед императрицей. Она сидела в кресле, за ней стояла гофмейстерина Великой княжны, Мария Андреевна Румянцева, другие кресла заняли граф Алексей Григорьевич Разумовкий и медикус Лесток.

Прервав приветствия, Елизавета устало махнула рукой, приглашая устроиться напротив.

– Вы уже знаете, что Великий князь тяжело заболел. Оспа безжалостно забрала в мир иной моего жениха, вашего брата.

– Да, сия болезнь весьма опасна, Ваше Величество, – тихо проговорила герцогиня, со страхом оглядываясь на дочь.

Елизавета с участием посмотрела на Екатерину.

– Вот посему я и мои приближенные решили, дабы не подвергать опасности Екатерину Алексеевну с матушкой, отправить вас отселе безотлагательно. Вы проследуете дальше по намеченному пути в столицу, а уж мы здесь будем учинять все возможное, дабы спасти Петра. Прошлую зиму, – сказала она печально, – хворала невеста Петрова, теперь хворает сам жених. Какие испытания дает мне Всевышний! Но, чаю, велика Его милость, и Петр Федорович одолеет сию напасть. Не может Господь Бог так дважды меня наказать – забрать к себе моего любезного жениха, а теперь моего племянника, не дав жениться на любящей его принцессе.

Глаза Елизаветы наполнились слезами, и она, судорожно смяв платок, вытерла их. Разумовский и остальные беспокойно задвигались. Разумовский взял ее за руку.

– Матушка-государыня, успокойтесь, – попросил он, кивая в сторону Лестока. – Иван Иванович учиняет все возможное. Ты же знаешь, он толковый лекарь. Все, кого он лечит – выздоравливают.

Елизавета Петровна благосклонно посмотрела на своего лекаря.

– Вся надежда на Бога и на тебя, Иван Иванович. Иди к нему и не отходи, я приду сию минуту.

Лесток мигом исчез. Елизавета Петровна, всхлипнув, молвила:

– Снова испытывает меня Господь! Ежели Петруша одолеет хворь, велю в благодарность Господу поставить здесь церковь Архангела Михаила. – Государыня снова прижала платок к глазам и встала. – Буду ему сама сиделкой, он – моя родная кровинушка, сын моей сестры, внук моего отца. А вы езжайте. Через час вас не должно быть здесь. С вами едет половина свиты. – Императрица взыскательно посмотрела на Екатерину. – Ни в коем случае, принцесса, не вздумайте заходить попрощаться с Петром Федоровичем.

Екатерина кинулась к ней в ноги и срывающимся голосом попросила:

– Ваше Величество, позвольте мне остаться, дабы помогла я вам ухаживать за Петром Федоровичем!

Елизавета даже не посмотрела на нее. Не поворачивая головы в ее сторону, сказала голосом, не допускающим возражения:

– Сие рискованно. Отправляйтесь, не мешкая.

Взяв под руку своего фаворита, крайне расстроенная императрица удалилась. Гофмейстерина Мария Андреевна Румянцева настоятельно потребовала срочно собраться. Кареты и повозки должны были подать через час.

Целый месяц петербургский двор жил ожиданием новостей о состоянии здоровья наследника.

Для Екатерины наступили тяжелые дни. Судьба ее висела на волоске: со смертью Петра менялись все ее планы. Вернее сказать, рушилась вся ее жизнь. По утрам и вечерам она неизменно на коленях молилась перед образами, прося выздоровления своему жениху.

Холодный мрачный декабрь особенно давил на самочувствие Екатерины. Не хотелось ни вставать из постели, ни есть, ни пить. Воображение рисовало ей больного умирающего цесаревича, лежащего без движения, памяти, намека на жизнь. Ей казалось, ежели б она была рядом, разговаривала с ним, заботилась о нем, то он бы смог прийти в себя, поправиться, одолеть жуткую болезнь. Но нет, ей не позволяют и думать даже об оном, хотя она со слезами просила дать ей съездить повидаться с больным. Господи, хоть бы Петр не умер от сей ужасной оспы!

Новогодние праздники прошли серо и незаметно. На третью неделю, когда было получено известие, что здоровье Великого князя пошло на поправку, Екатерина, посоветовавшись с Ададуровым, с его помощью написала Великому князю письмо на русском языке. Конечно, к расчетом на то, что читать ему оное послание станет не кто иной, как сама государыня. Теперь через каждые день-два она снова будет отписывать ему: и ей практика, и жениху приятно, точнее – императрица будет весьма довольна. Сие было маленькой уловкой юной Екатерины: пусть императрица, помимо ее небезразличия к положению Великого князя, лишний раз увидит и ее успехи в русском языке.

На фоне безрадостных перспектив в жизнь принцессы все-таки была привнесена и некоторая приятная новость. В Санкт-Петербург приехал граф Гюлленборг – специально сообщить русскому двору о свадьбе недавно избранного шведами наследником престола ее дяди, Адольфа Фридриха. Какой же счастливчик ее дядя, старший брат Mutter, будущий шведский король! Какая фортуна: женился на сестре прусского короля Фридриха Второго! Луиза-Ульрика такая красивая… А вот ей, Екатерине, видимо не придется испытать счастья с Петром-Ульрихом. Принцесса видела графа Гюлленборга еще четыре года назад, в Гамбурге. Он тогда уже делал ей комплименты об ее особом философском складе ума. И на сей раз он долго расспрашивал, как идут ее занятия, что читает, чем увлекается. Екатерине весьма пришлось по душе его внимание к ней, и через день она преподнесла ему на листке бумаги изложение под названием «Портрет философа в 15 лет», в коем описала свое восприятие себя и окружающего ее мира. Прочитав его и сделав комментарии, окромя всего прочего, граф высказал приятные комплименты ее уму, обаянию и осанке, и посоветовал ей почитать «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха, «Жизнь Цицерона» и «Причины величия и упадка Римской республики» Монтескье.

Екатерина сознавала, что не блещет красотой, но притом понимала, что людей привлекает в ней нечто большее, чем красота. Сие становилось все более заметно ей. Вот даже и немолодой граф Гюлленборг заметно волновался, беседуя с ней. Екатерина решила прислушаться к совету графа, поскольку тосковала от одиночества невероятно. Романы все были перечитаны, и она подумывала попробовать почитать из предложенного Гюлленборгом.

Больше месяца, пока судьба Петра Федоровича колебалась между жизнью и смертью, государыня неотлучно находилась подле него. В Санкт-Петербург Елизавета Петровна вернулась из Хотилова в начале февраля, вместе с Великим князем. Наследник вырос, но лицом стал неузнаваем: все черты его огрубели, лицо распухло, было видно, что оно останется с заметными рябинками. Но и распухшее лицо, и огрубевшие черты, и заметные следы оспы, – было такой мелочью, ведь наследник был жив и здоров.

Наконец он предстал пред Екатериной в полный рост, в парадном мундире и со шпагой, с широкой победной улыбкой на лице. Екатерина, все сие время переживавшая за него, выбежала встретить его у порога и на радостях с разбегу крепко обняла его. Разомкнув объятья, чуть отстранившись, она заметила, что он сильно вырос, и все в нем стало вполне прилично, кроме лица. Стоя в шаге от него, она разглядела, что сделала болезнь. Распухшее лицо в огромном парике выглядело отталкивающе. Кажется, Петр понял чувства свой невесты. Проведя вместе еще немного времени и ответив друг другу на несколько вопросов, они разошлись, каждый по своим делам. Вернувшись к себе после встречи с ним, Екатерина упала без сознания, и ее долго не могли привести в себя. Никто не мог понять, в чем дело. Что явилось причиной глубокого обморока Великой княжны?

Екатерина уговаривала себя, что к некрасивости можно привыкнуть. Не станет же она всякий раз падать в обморок при виде него. Размышляя так, она не переставала лить слезы: сможет ли она выносить Великого князя всю жизнь? Страшно подумать… Надобно быть очень сильной и терпеливой, а иначе… Господи! Скорее бы решился вопрос с ее браком. У Екатерины впервые появились мысли о возможном возвращении домой. И ежели случится такое, она не станет сильно сожалеть: уж слишком нареченный стал ей неприятен.

На следующий день, перед самым завтраком, пересилив себя, она прошла в половину наследника. Он стоял в дверях, на выходе. Екатерина с трудом заставила себя мельком взглянуть ему в распухшее лицо.

– О, принцесса! С добрым утром! – весело воскликнул Петр, целуя ей руку. – Никак вы решили меня навестить в столь раннее время? А что за обморок случился с вами намедни? Не мое ли по-страшневшее лицо так вас напугало?

– Доброе утро, Петр Федорович! Отнюдь. Сама не ведаю, как сие могло случиться. Как спалось в первую ночь после возвращения?

– Спалось прекрасно! И самочувствие неплохое. Еще немного, и я полностью «оклемаюсь», как говорит моя любимая тетушка.

– Весьма радостно слышать сие. Вы изволите идти на завтрак? Тогда пойдемте вместе, ежели вы не против.

– Конечно, не против. Хотел поблагодарить за письма, которые вы слали мне во время моей хвори.

– Слава Богу, вы победили ее! – Екатерина слегка пожала ему руку.

Великий князь насмешливо проследил за ее жестом, но сам никак на него не ответил.

– Победил – благодаря моей тетке. Она и мертвого бы заставила ожить!

– Слышала, она приказала поставить в Хотилово каменную церковь в честь вашего выздоровления.

– Церковь Михаила Архангела. Отпустила значительные средства…

– Как Ея Величество Елизавета Петровна щедра!

Петр хмыкнул, потоптался на месте, и, протянув ей руку, бодро предложил:

– Что ж, пойдемте. Государыня уже, верно, завтракает. Не будем заставлять ее ждать.

Елизавета Петровна и в самом деле уже сидела за столом с герцогиней Иоганной-Елизаветой и своими близкими подругами-фрейлинами. Все они переглянулись, когда увидели молодую пару, вошедшую, держась за руки.

* * *

Екатерина Алексеевна, немецкая принцесса, невеста наследника российского престола, прожила в России необычайно насыщенный и трудный, но незабываемый год. Впервые она увидела своего нареченного в день его рождения, который, к удивлению принцессы и ее матери, чрезвычайно пышно отпраздновали. На сей раз, после его болезни, празднование семнадцатилетия племянника императрицы прошло очень скромно. Елизавета Петровна изволила обедать токмо вдвоем с Екатериной. Великий князь из-за недавно перенесенной болезни не появлялся на публике ни в оный день, ни еще долго спустя. Во время обеда императрица ласково разговаривала с невесткой о ее будущей жизни в России, о свадьбе. Изволила признаться, что русские письма, которые Екатерина Алексеевна писала в Хотилово, доставили ей большое удовольствие, и что она ведает, как принцесса старается научиться хорошо говорить по-русски. Елизавета Петровна перешла с французского на родной язык, и Великая княжна отвечала ей на нем весьма неплохо. Императрица похвалила ее за хорошее произношение. Потом намекнула, что в последнее время Екатерина похорошела. Коротко говоря, во время всего обеда она токмо тем и была занята, что оказывала своей будущей невестке знаки своего доброго расположения.

– Как у вас с Великим князем складываются отношения? – спросила она между прочим, заглядывая ей в глаза.

Екатерина Алексеевна, смутившись, слегка пожала плечами.

– Я к нему отношусь с почтением. Мы с ним беседуем… – но дальше более нечего было сказать, и княжна беспомощно замолчала.

Императрица ободряюще кивнула ей.

– После оспы Петр Федорович, понятное дело, не похорошел. Но ничего, у нас на Руси говорят: стерпится – слюбится. А ты девица, ведаю, терпеливая. – Елизавета улыбнулась доброй улыбкой. – Паче того, сумеешь сделать из него что-нибудь путное.

У Екатерины выступили непрошенные слезы: слава Богу, хоть императрица прямо говорит о том, что знает о наследнике каждый.

Елизавета Петровна подняла свой бокал красного вина.

– Сейчас, милая Екатерина Алексеевна, давай выпьем за день рождения Петра Федоровича, и твоего будущего мужа.

Прощаясь, она привлекла к себе Екатерину, крепко обняла и, поцеловав в лоб, сказала:

– Не бойся, я тебя никогда не оставлю.

Екатерина вернулась домой весьма довольная и счастливая обедом с Ея Величеством Елизаветой Петровной. Все видевшие, как они обедали у трона государыни, поздравляли ее. Императрица велела снести к ней портрет Екатерины Алексеевны, начатый художником Луи Караваком, и оставила его у себя в комнате. Об оном факте милостивого отношения к ней императрицы Екатерине поведали на утро следующего дня.

Шел февраль, впереди был Великий пост, который императрица, как всегда, соблюдала и велела говеть первую неделю племяннику и княжне. Дабы ходить к обедне али к императрице, Екатерина с матерью проходили через покои Великого князя, находившимися рядом с комнатами Великой княжны, так что виделись они часто. А понеже виделись днем, то Петр Федорович приходил по вечерам к своей невесте всего на несколько минут и всегда был рад найти какой-нибудь предлог, дабы отделаться от визита и исчезнуть. Екатерина видела, что Великому князю было все равно, есть или нет на белом свете девица по имени Екатерина Алексеевна. Подобное отношение весьма задевало ее самолюбие, и она делала все возможное, дабы нравиться другим. Великая княжна обходилась с людьми доброжелательно, старалась помочь всем, кому была в силах помочь. Она никому не выказывала предпочтения, не допускала фамильярности, ни во что не вмешивалась, вела себя уравновешенно, была обходительной и вежливой, имела веселый и даже задорный нрав, поелику ей было приятно видеть, как окружающие ее люди все больше проникаются к ней симпатией и считают ее занимательной и умной особой. Все видели, что Екатерина всегда относилась к своей капризной матери с почтением. Императрице с легкостью выражала свою безграничную любовь и покорность, а Великому князю – глубокое уважение.

Немного времени спустя, после возвращения вместе с выздоровевшим наследником в Петербург, императрица направила Великой княжне русских девушек-фрейлин: двух сестер, княжон Анастасию и Дарью Гагариных, и девицу Марию Кошелеву, дабы, как она говорила, помочь ей выучиться разговорному языку. Екатерина осталась весьма довольна: все они были молодыми и резвыми девицами, старшей было около двадцати лет. Девушки обладали веселым нравом, потому целыми днями до ужина пели, танцевали и вели задушевные беседы, а после ужина Екатерина впускала их к себе, и они играли в жмурки и в разные другие соответствующие их возрасту игры. Они настолько сдружились, что через три месяца принцесса могла свободно – пусть с заметным акцентом – говорить на русском языке.

* * *

К началу весны Великий князь Петр Федорович полностью выздоровел и вернулся к прежней жизни, развлекаясь со своими слугами и гвардейцами, стоявшими у него в карауле. Среди знати чаще других у него можно было увидеть серьезного князя Федора Барятинского, веселого и находчивого князя Льва Нарышкина и молодых камер-лакеев братьев Чернышевых, коих Петр Федорович обожал. Государыня Елизавета видела все прегрешения своего племянника и никак не могла дождаться его свадьбы, назначенной на конец августа. Ей к тому же очень хотелось избавиться от легкомысленной матери Великой княжны, полагавшей, будто никто не видит ее попыток проникнуть в российские государственные дела.

Вскоре после выздоровления Великого князя начались приготовления к свадьбе. Императрица готовилась к ней с большой страстью, как то случалось, когда она в очередной раз хотела блеснуть на весь мир. Пусть монархи других стран посмотрят, как пышно она обставит свадьбу. Пусть мир полюбуется, насколько сильна она как императрица, и как мощна ее империя. В России не бывало еще церемонии подобного рода. Брак царевича Алексея, сына Петра Первого, совершился в Саксонии, а до него наследники московского престола не являлись будущими императорами. Теперь же готовилась свадьба будущего императора всея Руси! Пусть почувствуют все тщедушные и нищие европейцы, что такое Россия и русский дух. Государыня развернула огромную деятельность: заказанная мебель, экипажи, тканная узорчатым серебром и золотом материя, ливреи, посуда и многое другое прибывало из Англии, Швеции, Германии и других стран.

К сожалению, имело место упущение – Петр Федорович на долгое время остался без присмотра и опеки. В ожидании свадьбы он пил водку и слушал от своих лакеев, камердинеров и слуг разные сальности на тему обращения с женщинами.

Приближался шестнадцатый день рождения принцессы. Императрица решила отпраздновать его со всей возможной пышностью, как репетицию будущей свадьбы.

Шились новые роскошные наряды, примерялись украшения, готовились столы. Позаботились такожде и о музыке, и о фейерверках. Наконец наступила знаменательная дата.

Половину дня герцогиня Иоганна-Елизавета и Великая княжна Екатерина Алексеевна собирались к долгожданному событию: едва позавтракав, отправились в мыльню, затем с пристрастием примеряли наряды и украшения. Потом пудрились. Государыня прислала Екатерине Алексеевне баночку румян. Тоненькая, почти прозрачная принцесса надела на себя розовое набивное с серебром платье с глубоким вырезом. Украсила грудь бриллиантовым ожерельем, подаренным государыней Елизаветой. Естественно, надела звезду Святой Екатерины с лентой через плечо. Уложила завитый напудренный парик, чуть прикрывший ее высокий лоб. Принцесса знала, что является обладательницей необычайно бархатной, мраморно-белой кожи, оттого темные ресницы, длинные черные брови и темно-каштановые волосы так хорошо оттеняли черты ее выразительного лица. Она старалась поддерживать его свежесть, умывая лицо кусочками льда.

Мать ее облачилась в платье из светло-лилового шелка, тоже с низким вырезом на груди. На шее и в ушах – красивый гарнитур с бриллиантовыми подвесками, тоже подарок от императрицы. На голову надела пышный, с множеством завитушек, парик. На щеку не забыла прикрепить, по последней моде, маленькую черную мушку. Наконец они вместе с Великим князем вошли в огромную залу, заполненную множеством дам и кавалеров. С таким размахом день рождения княжны праздновался впервые. Екатерина Алексеевна была так признательна императрице и всем окружающим, что непроизвольно сияла всем своим существом, не подозревая, что ее искренность и прелестная красота значительно смиряли высокомерие надменных гостей. Придворные были рады видеть выздоровевшую Великую княжну, о выдержке коей так много говорили во время ее болезни. На самом деле, невозможно было остаться недоброжелательным к открытости и искренности юной умницы с осиной талией. Екатерина притягивала взгляды решительно всех и с радостью понимала, что нравится им, что ее рады видеть. Как можно было ей не ощутить восторга и не почувствовать себя окрыленной!

В прошлое лето, после болезни, ей пришлось лишь раза два танцевать в огромном паркетном зале Царскосельского дворца. Она с восхищением оглядывала блеск и красоту зала. Ей даже пришлось опустить глаза, дабы не показаться слишком уж восторженной. Было чем восхищаться: не говоря уже о том, что сам зал, с высокими окнами в два яруса, являл собой потрясающее великолепие, так он еще был наполнен, как ей казалось, токмо красивыми лицами, разодетыми в богатые одежды. К Великому князю сразу присоединился князь Левушка Нарышкин. Они шли на шаг позади герцогини и принцессы, свободно влившихся в сию волнующую массу гостей.

– Какие красивые костюмы у офицеров-гвардейцев! Такое разнообразие! Как тебе вон те усачи? – Герцогиня незаметно показала глазами на группу смеющихся молодых повес в красной шнурованной форме и в начищенных высоких черных ботфортах.

Дочь неопределенно пожала плечами. Герцогиня, оглядев всех вокруг себя наметанным глазом, вдруг заявила:

– Фике, где токмо мне не приходилось побывать на балах, но поверь мне, здешняя публика – самая блестящая и роскошная.

– Даже в Париже нет такого блеска? – удивилась Фикхен.

– Ну, примерно, как в Париже. Не знаю, как ныне, но при дворе Людовика Пятнадцатого тоже было на что глаз положить – особливо на парадные костюмы офицеров. Их камзолы, в зависимости от рода войск – бывают и синие, и зеленые, и красные и желтые, не говоря уже о золотых окантовках, аксельбантах и эполетах на плечах. Не то, что у нас в Пруссии – вся армия одета в сугубо темные тона.

– А на балах, как вы говорили, все мужчины непременно в черном – за редким исключением.

Mutter согласно кивнула головой, не отрывая взгляда от молодой женщины в пышном белом парике с диадемой.

– Однако, – сказала она, – на мой взгляд, женщины здесь весьма красивы, я бы сказала, даже утончены. Вон, посмотри на даму слева. В бархатном бордовом платье. Я ее раньше не видела. И рядом с ней фройляйн твоего возраста – тоже хороша. Хотя… твое платье, пожалуй, самое изысканное из всех. – Иоганна чуть отстранилась, оценивающе взглянула на дочь. – Ты сегодня выглядишь лучше, чем всегда.

Дочь от такой похвалы порозовела от шеи до кончиков волос. Мать же, картинно поправив парик, спросила:

– А как выгляжу я, Фикхен, неплохо?

– Очень хорошо! Не сомневайтесь! Подвески вам весьма к лицу.

Герцогиня незаметно обернулась к зеркалам в стене, остановившись как раз напротив них. Чуть повернув голову, она осмотрела себя. Осталась, видимо, довольной – и с улыбкой, взяв под руку дочь, прошествовала дальше, раскланиваясь со знакомыми лицами и незаметно оглядывая всех, насколько хватало ее наметанному глазу.

– Некоторые русские мужчины настоящие исполины, – отметила она. – Что и говорить, Иван Бецкой мне нравится исключительно из-за высокого роста. – Она оглянулась на подходившего к ним князя Барятинского и, понизив голос, быстро прошептала на ухо дочери: – И Федор Барятинский прямо-таки гренадер. Жаль, что Великий князь всего лишь средненького роста. Не удался в деда.

Подошли князь Александр Голицын и князь Сергей Салтыков. Расшаркались, приветствуя герцогиню и Великую княжну. Поздравили с днем рождения. Петр Федорович, извинившись перед своими дамами, отвел друзей в сторону.

Звуки музыки (гремел придворный оркестр, состоящий из большого количества музыкантов, руководимых композитором итальянцем Франческо Арайя), вездесущая красота, высокопоставленные сановники, предвкушение появления самой императрицы Елизаветы, дрожание света и теней в многочисленных зеркалах явно завораживали всех присутствующих. Великой княжне хотелось, дабы все сие длилось как можно дольше. Вдруг наступила тишина, послышались легкие шаги. Высокие двери растворились, и вошла императрица Елизавета Петровна в роскошном модном платье из тяжелой, затканной золотом ткани, с Алексеем Григорьевичем Разумовским в сине-голубом камзоле, с лентой Андрея Первозванного через плечо. Великая княжна Екатерина Алексеевна не могла отвести от них глаз. Начался бал.

Сказать, что бал произвел на принцессу большое впечатление – ничего не сказать. Во-первых, она своими глазами смогла наблюдать, как необыкновенно изящно танцевала сама императрица. Первый раз ей удалось увидеть государыню Елизавету на балу в прошлом году, в самом начале своего приезда. В тот вечер государыня Елизавета покинула бал, станцевав всего один танец. С тех пор на балах принцесса не сводила с нее глаз. И тогда, и нынче, и всегда Екатерине Алексеевне казалось, что среди танцующих равной императрице никого нет. Во-вторых, роскошь дам и кавалеров, легкость и изящество танцующих просто кружили голову. Обеих – и мать, и ее дочь – пригласили галантные кавалеры: юную Екатерину – наследник, а мать ее – Иван Бецкой, резво подскочивший, дабы опередить князя Михаила Голицына. Бал длился около четырех часов. Великой княжне страшно хотелось танцевать и танцевать. Но Петр пригласил ее лишь три раза, предпочитая больше разговаривать с ней и князем Львом Нарышкиным о всякой чепухе. Один раз ее осмелился пригласить на танец австрийский посол Эстергази, чему принцесса так обрадовалась, что не смогла скрыть свои чувства, тем паче, что граф сделал комплимент ее светящимся радостью глазам.

Столы накрыли на четыреста человек и заставили тонкой фарфоровой посудой с российских императорских заводов, огромными серебряными вазами, заполненными кондитерскими изделиями и разнообразными фруктами.

В тот праздничный вечер подносилось около пятидесяти самых разных изысканных блюд. Шампанское лилось рекой. Слуги только успевали подносить и убирать блюда. Ужин под оркестровую музыку продолжался более четырех часов. Тосты в честь принцессы Екатерины Алексеевны сыпались как из рога изобилия. Естественно, первой пример «О здравии и многия лета» подала государыня Елизавета Петровна. В честь сего тоста прозвучало три пушечных салюта. Польщенная принцесса не знала, как спрятать свои сияющие глаза. Императрица подошла и поцеловала ее. Все зааплодировали. Герцогиня гордо оглядывала свою дочь, стоявшую рядом с императрицей, и с трудом удерживалась от того, чтобы подойти и присоединиться к ним.

Герцогиня Иоганна, и ее дочь были поражены заключительной частью бала – фейерверком. Красивые огненные цветы распускались на темно-синем, почти черном небе во всем множестве и разнообразии, вызывая восхищенные крики публики. Юная шестнадцатилетняя Великая княжна не могла оторвать глаз от внезапно вспыхнувшего вензеля «Е. А». Близстоящие молодые князья, графы и Великий князь, дружно закричали «Ура!». А уж когда на небе возникли вензеля самой Елизаветы, все восторженно и слаженно закричали «Виват, виват, Елизавета!».

Перед уходом императрица Елизавета Петровна расцеловала Великую княжну и подарила необычайной красоты бриллиантовые подвески, совершенно осчастливив будущую невестку.

Герцогиня и принцесса Екатерина, перевозбужденные после необыкновенно длинного дня рождения, совершенно не желали ложиться спать. Екатерина, как всегда перед сном, зашла в половину матери пожелать ей спокойной ночи.

– Довольна нынешним днем? – спросила ее Иоганна.

– Конечно, матушка!

– Да, все было шикарно, по-царски, – согласилась довольная Mutter и деловито добавила: – В обычные дни здесь может находиться до тысячи человек, а во время приемов – до пяти тысяч.

– Кругом такой блеск, чистота…

– А все потому, что здесь серьезно подходят к оному вопросу. Убранством дворца и парка тут ведают отдельные службы: Придворная контора и Гофмаршальская часть. Немало людей, думаю, трудится здесь. Окромя того, разнообразными и, как ты видела, обильными обедами ведают Тафельдекерская служба, напитками – Мундшенская, а сервировкой кофе и чая – Кофишенская служба. Кондитерская же занимается десертами. Всем хозяйством и устроением праздников во дворце заведует гофмаршал. Ты же знаешь, кто сейчас служит обер-гофмаршалом?

Екатерина знала.

– Генерал-аншеф Шепелев Дмитрий Андреевич. Говорят, честный и благочестивый человек.

– Да, он весьма хорошо справляется со своей работой.

Екатерина знала и то, что гофмаршал отвечал за содержание царского стола, равно как и стола придворных чинов и служителей, делившихся на классы. К первому классу относились гофмаршал, гофмейстерины, начальники кавалергардских рот, кои, к тому же, имели право приглашать гостей. Ко второму классу – офицеры, секретари, адъютанты, камер-пажи, пажи и другие лица, несшие службу при дворе. К третьему классу – старшие служители двора.

Обо всем оном поведала ей гофмейстерина Мария Андреевна Румянцева после того, как Великая княжна полюбопытствовала, как и что происходит в летней резиденции императрицы.

Герцогиня Иоганна не оставляла затеи внедрить дочь в политическую жизнь. Она неустанно и целенаправленно порывалась познакомить ее то с одним, то с другим высокопоставленным вельможей, а такожде с разными дипломатами и посланниками. Совсем недавно они были на приеме в доме принца и принцессы Гессенских. В последнее время мать весьма сблизилась с ними, и еще паче – с братом принцессы, камергером Иваном Бецким. Сия связь не нравилась графине Румянцевой, гофмаршалу Брюммеру и всем остальным, понеже в то время как герцогиня была с ними в своей комнате, Великая княжна с Великим князем, которые были предостаточно резвы, возились в передней с фрейлинами и камер-юнкерами, предоставленные сами себе. Само собой, их воспитателям не нравились самовольные шумные игры, недостойные, по их мнению, жениха и невесты.

На сей раз дошла очередь до французского посланника Далиона, заменившего опального маркиза де ла Шетарди. Он пригласил герцогиню Иоганну-Елизавету с дочерью в свое посольство на бал.

– Кстати, Фике, забыла тебя предупредить, – начала как-то раз утром герцогиня, – французский посланник пригласил нас с тобой сегодня на бал, так что будь готова – и надень то голубое платье, с низким вырезом.

Да, у матушки вкус был отменный. Оное платье было не самое дорогое, но весьма шло к глазам дочери.

– Матушка, право, идти к твоему другу совсем не хочется. Лучше бы я книгу почитала.

Mutter посмотрела на нее с укором.

– Ах, Фике! Успеешь начитаться. И колико можно глаза портить? Скоро ты будешь ученее всех русских умников… Колико можно читать, учить? Оставь! Со временем ты и так постепенно овладеешь русским языком – и всем остальным.

– Последнее время я читаю модных французских авторов в оригинале. Очень интересно. Они пишут, как лучше устроить управление государством и как надобно им руководить.

– Кто? Монтескье, Вольтер?

Екатерина кивнула, не без удивления. Mutter у нее еще та: ничего не ускользнет с ее поля зрения.

– Ты их тоже читала?

– И не думала. Книги лежали на твоем столе, я их пролистала. Слишком много философии. Зачем тебе вникать в подобные дебри? Тратить столько времени, когда здесь, при дворе, так много происходит событий, в коих можно участвовать и, коли обладаешь умом и привлекательностью, ты сможешь здесь даже блистать – и, возможно, войти в историю.

Екатерина опустила глаза. Да, она хотела бы, но… еще не время.

– Да, мама, я понимаю, что мне стоит чаще быть среди интересных людей, но нынче нет, пожалуйста. У меня с утра болит в груди, я пока не могу развлекаться. Отложим визит на следующий раз.

Герцогиня отвернула недовольное лицо. Принцесса поцеловала вялую руки матери, поклонилась, и, опустив голову, удалилась.

Вечером следующего дня, навестив перед сном мать, принцесса услышала от нее неприятную для той новость: младший брат герцогини, Август Голштейн-Готторпский, просил ее упросить императрицу разрешить ему приехать в Россию. Просьба его была уже удовлетворена, понеже письма шли через канцлера Бестужева.

Екатерина плохо помнила дядю, понеже видела его совсем редко. Mutter же была явно в бешенстве токмо от мысли, что ей придется иметь с ним дело.

– Мало того, что он внешне неказист, он, к тому же, глуп до крайности. И что мне с ним делать?

– Отчего ему вздумалось ехать сюда?

– Как же! – возмущенно ответила мать. – Хочет прибрать себе Голштинское герцогство. Старший двоюродный брат умер, вот он и обеспокоился, вдруг в другие руки оно попадет. Родной брат Адольф стал королем Швеции, он прекрасно вел дела Голштинии. Нет, Август считает, что Адольф должон уступить ему опеку над герцогством, просит ускорить свое совершеннолетие через императрицу Елизавету. Ея Величество может походатайствовать за него через императора Римского, Карла Седьмого. Но и здесь, – мать подняла расширенные злые глаза к небу, – Август настолько невезуч, что, пока он в дороге, Карл уже неделю как умер.

Екатерина уже знала о смерти монарха: государыня Елизавета вызывала к себе Иоганну, и долго беседовали по сему поводу.

– Говорят, следующим римским императором станет тосканский герцог Франц, муж Марии-Терезии, – заметила Екатерина.

Сию новость преподнес ей ее жених не далее как час тому назад. Он был заинтересован оным вопросом, так как в противовес герцогине Иоганне страстно хотел видеть двоюродного дядю Августа, радевшего за его любимую Голштинию.

– Да! – воскликнула Иоганна. – Но когда его изберут? Сие займет немало времени, а Август, следовательно, все то время будет находиться здесь… – Она обессилено опустилась в кресло, помолчала и снова с еще большим раздражением продолжила: – В письме он написал, что мечтает побывать на твоей свадьбе. Идиот! Лучше б пошел в армию и достойно бы погиб за короля Фридриха, чем интриговать против брата и иметь дело с врагами сестры! Но разве он на такое способен! – Герцогиня подскочила и в раздражении прошлась по комнате, поминутно сжимая кулаки. – Бестужев знает, что делает. Знает, что я не хочу его видеть. Бесстыдно читает все письма подряд. Прочел и его письмо, получил разрешение от императрицы – и вот, скоро братец будет здесь. Будет на твоей свадьбе… Страшилище!

Екатерине хотелось успокоить ее, напомнить, что принц Голштинский, Август, – ее родной младший брат, но не решилась.

Как бы ни хотела герцогиня Иоганна больше не видеть своего брата, но в начале марта тот все-таки явился пред ее очи. И, как всегда, Иоганна-Елизавета не потрудилась скрыть свою неприязнь. Августу, вестимо, было неприятно, но он не слишком переживал: его хорошо принял канцлер Бестужев, сама Елизавета (по просьбе канцлера), и совсем радостно встретил его Великий князь Петр Федорович. Оные два родственника-голштинца как-то даже походили друг на друга – с той разницей, что Петр был худощавым и повыше ростом. К тому же, как выяснилось, они оба по многим причинам ненавидели Брюммера и Бергхольца; конечно же, обожали короля Фридриха Второго; и ни во что не ставили герцогиню Иоганну, хотя у них хватало ума оное не демонстрировать. Пригласив Августа Готторпского, граф Бестужев убил сразу несколько зайцев, в том числе и в лице герцогини, которая продолжала тайно интриговать против него за прусскую и французскую партии при дворе. Императрица же Елизавета Петровна все еще колебалась между союзом с королем Пруссии и с Австрийским домом, однако у нее были свои причины не доверять никому из них. Совсем недавно, например, вскрылся заговор австрияка Ботты, а француз де ла Шетарди показал себя далеко не с лучшей стороны. До сих пор Елизавета Петровна нет-нет, да и вспоминала злосчастное письмо французского дипломата, в коем тот так нелицеприятно отзывался о ней. В такие минуты она высказывалась то фавориту Алексею Разумовскому, то своей правой руке Петру Ивановичу Шувалову, то канцлеру Алексею Петровичу Бестужеву.

– Презренный, низкий человек! – искренне возмущалась она. – Как смел сей французишка, маркиз Шетарди, писать своему монарху такие подлости обо мне? Я якобы ленивая, не занимаюсь делами государственными, а токмо увеселением себя… Ничтожный человек! Поди, он забыл, что сам потворствовал мне занять трон моего Великого отца! А теперь он обвиняет, что я подписываю бумаги, не читая их, что меняю платья на дню несколько раз.

Быстрыми нервными шагами она мерила комнату, иногда натыкаясь на кресло или гнутые инкрустированные стулья.

– И бумаги у меня есть кому читать!.. И врет он, негодный, – говорила она запальчиво, – бумаги заглавные я завсегда читаю!

В такие минуты канцлер Алексей Петрович Бестужев, внимательно слушая Елизавету Петровну, всегда вспоминал один из ее трудовых дней и с усилием сдерживал улыбку. А дело было пустяковое: года два назад императрице надобно было подписать важную бумагу, кою он поднес ей после долгой кропотливой работы. Елизавета уже написала первую букву своего имени, как вдруг на кончик ее пера села оса. Императрица, отпрянув, бросила перо и бумагу с начальной буквой «Е» и удосужилась дописать свое имя токмо через полгода, после долгих уговоров. Однако он отдавал должное дщери Петра: она не перетруждала себя государственными заботами, но коли вдруг на нее находило желание что-нибудь сделать на пользу государства, тут ей равных не находилось. Час ее работы равнялся месячному труду любого другого вельможного чиновника.

* * *

После Пасхи, когда весна установилась, Екатерина выразила своей гофмейстерине, графине Марии Андреевне Румянцевой желание учиться ездить верхом, и та получила для нее разрешение императрицы, коей, однако, сия затея не пришлась по нраву из-за худобы Великой княжны. Сначала она должна была поправиться, так что по совету лекарей княжна стала пить каждое утро молоко с сельтерской водой. Первый урок верховой езды Екатерина Алексеевна взяла на даче графини Румянцевой. В Москве первые проезды верхом в сопровождении старого егеря прошли очень плохо, но Великая княжна не хотела оставлять свою затею и настойчиво продолжала учиться.

В мае месяце императрица с Великим князем переехали в Летний дворец. Великой княжне с матерью отвели для житья каменное здание, вытянувшееся вдоль Фонтанки. Иоганна жила на одной стороне здания, Екатерина – на другой. Mutter осталась крайне недовольна доставшимися ей комнатами, сочтя, что у дочери они лучше. Свое, с каждым днем растущее недовольство, Иоганна вымещала в первую очередь на своей дочери. Великая княжна терпеливо сносила унизительное к себе отношение. Мать продолжала обращаться ней, как с чужой, однако, несмотря ни на что, Екатерина Алексеевна продолжала навещать ее ежевечерне.

Посещения Великого князя фактически прекратились. Он передал через слугу, что живет весьма далеко от нее, посему часто наносить визиты не может. Княжна прекрасно понимала, как мало он имеет склонности к ней. Точнее сказать, что она совсем им нелюбима. Самолюбие и тщеславие ее страдали, но втайне. Екатерина была слишком горда и положила себе никогда не плакаться и не роптать. Она сочла бы унижением, ежели кто соблаговолил ее пожалеть. Оставаясь наедине сама с собой, она плакала от жалости к себе, но потом, утерев слезы, выходила к фрейлинам, и начинался их обычный день. Несмотря на то, что на душе у нее было скребли кошки, она все-таки остерегалась говорить кому-либо о своем состоянии. Однажды ее любимая фрейлина, Жукова, заметив ее слезы, спросила, в чем дело, но Екатерина сумела убедить ее, что ничего серьезного не случилась.

Обида начала душить ее особенно сильно, когда наступило время непосредственной подготовки к свадьбе.

Двор оставил Летний дворец и переехал в Петергоф, где двор собрать было проще, нежели в Петербурге. Императрица и Великий князь жили в верхней части дворца, а Великая княжна с матерью на нижнем этаже. Придворные, зная о скорой свадьбе, беспрестанно поздравляли Екатерину Алексеевну, заговаривали о прелестях семейной жизни – словом, не спускали восторженных взглядов с будущей Великой княгини. Петр Федорович, иногда появляясь, тоже многозначительно посматривал на свою будущую жену. Более того – отпускал на сей счет всякую чепуху. Постольку держать свои мысли в секрете для него было так же легко, по мнению Екатерины, как пушке скрыть свой выстрел, то тот доложил ей, что окружающие почитают необходимым учить его, как надобно вести себя с женой, дабы она была покорной и не смела слова сказать поперек. Особливо старался его старый слуга, понеже был уверен, что будущая жена Великого князя захочет взять верх над мужем. На обидные признания наследника Екатерина внешне никак не реагировала, и паче чем когда-либо старалась завоевать привязанность и благорасположение всех окружающих ее людей – чего с каждым днем она все более добивалась, окромя свой родной матери и будущего супруга.

Настойчиво пытаясь овладеть искусством езды, Екатерина полюбила скачки на лошади. Она оказалась весьма способной наездницей. За ежедневными тренировками с егерем Цуккерманом, обожавшим ее как хорошую наездницу, и чтением по вечерам пробежали весна и часть лета. В июле все внимание было устремлено токмо на предстоящую свадьбу.

Роскошное белое затканное серебром и усыпанное бриллиантами платье оказалось довольно тяжелым. Принцессе пришлось мерять его не менее десяти раз. Герцогиня тоже нервничала, примеряя специально к свадьбе шитое платье: то ей одно не нравилось, то другое. С украшениями для себя и дочери она устроила целый консилиум. Много времени уходило на чтение бумаг и на подписание некоторых из них – все по поводу бракосочетания. Государыня императрица Елизавета Петровна постоянно выступала консультантом, объясняла некоторые свадебные обычаи и обхождения. Надо было думать о списке приглашенных родственников, среди коих никак не фигурировал отец Великой княжны. Словом, беспокойство и переполох с каждым днем все более усиливались, пока, наконец, 21-го августа, к шести часам утра, приглашенные не стали съезжаться в Зимний дворец.

Несколько раз откладываемая свадьба началась. Она продолжалась десять дней, и весь Петербург принял в ней участие. Город украсился арками и гирляндами, из дворцового фонтана било вино. Жареные быки, горы хлеба, столы, уставленные яствами, возвышались на площади перед дворцом, предоставляя каждому, кто захочет, возможность поесть, выпить и повеселиться.

Екатерина запомнила каждое мгновение сего судьбоносного для нее дня. В одиннадцать утра свадебная процессия двинулась к Казанскому собору, где состоялось венчание. Одетая в свадебное платье с очень длинным шлейфом, в сопровождении матери, тоже постаравшейся нарядиться по всем статьям, брата матери, неказистого, Фридриха-Августа Голштейн-Готторпского, гофмейстрины, статс-дамы, камер-фрейлин, фрейлин и других царедворцев невеста, Екатерина Алексеевна, направилась к главному собору столицы. Высыпавшие на улицу люди – и простой народ, и дворянство – с восхищением наблюдали движение великолепного кортежа. Императрица с наследником и свитой встречали их в соборе. Екатерина отметила, сколь выгодно смотрелась государыня в новом парчовом платье. Украдкой бросив взгляд на жениха, невеста быстро опустила глаза: слава Богу, парик на нем был хорош и, кажется, сам он держался скромно. Да и понятно: не станет же он гримасничать в день своей свадьбы, тем паче около тетки-императрицы.

Церковный обряд закончился лишь в четыре часа пополудни. Свадебный пир днем проходил под орудийные залпы, а вечером – под сияющие вспышки праздничного фейерверка. Екатерину просто усыпали подарками – сапфирами, бриллиантами и изумрудами. На верфях Адмиралтейства произвели спуск на воду 60-пушечного корабля. Десять дней в Петербурге звонили во все колокола, а с Невы палили десятки корабельных пушек.

Веселье занимало всех, окромя Екатерины. Печалили ее безрадостные мысли о жизни с непредсказуемым странным человеком, коего она обязана ежели не любить, то, хотя бы и для посторонних глаз, почитать. Как утаить совершенно противоположные оному чувства – она не знала. Скрытность, понятно, необходима в ее положении, но как же сие было трудно, почти невыносимо!

В продолжение последующих десяти дней празднества шли непрерывной чередой. Обеды, ужины, итальянская опера, французская комедия, балы, иллюминации, фейерверки – программа была полная. В день свадьбы после венчания бал продолжался не более полутора часов – дабы сохранить молодоженам силы. Затем Ея Императорское Величество направилась в брачные покои. Впереди нее шли церемониймейстеры, обер-гофмейстер ее двора, обер-гофмаршал и обер-камергер Двора Великого князя. За государыней шли новобрачные, взявшись за руки. За ними – мать Екатерины со своим братом Августом, затем гофмейстерина Румянцева, несколько статс-дам, камер-фрейлин и фрейлины. Они надели на невесту брачную ночную рубашку и верхний халат тончайшего атласа.

К свадебным торжествам мебель во всех покоях поменяли на новую, заморскую. Поменяли ее и в покоях молодой четы, состоящих из четырех просторных комнат. Матери невесты особенно понравился кабинет, обтянутый затканной серебром материей с великолепной шелковой вышивкой разных цветов. Всю меблировку подобрали под один тон: стулья, шторы, занавеси. Мебель в спальне была столь изящна и величественна, что глаза присутствующих попеременно смотрели то на виновников торжества, то на необычайную красоту обстановки. Стены обтянули пунцовым, отливающим алым бархатом, вышитым серебряным узором. Окна были задернуты шторами из бархата с выбитыми выпуклыми столбиками и гирляндами, сама кровать была покрыта такой же тканью.

Великого князя переодевали обер-егермейстер граф Кирилл Разумовский и дядя Великой княгини, Август Гольштейн-Готторпский. Когда же переодели Екатерину, императрица отправилась в спальню племянника и привела его к молодой супруге. Их халаты были разного покроя, но одного цвета. С иконой в руках Ея Императорское Величество благословила их. После всех приготовлений для первой брачной ночи толпа придворных дам наконец покинула спальню, и Екатерина мышкой юркнула в постель. Зажмурила глаза, пытаясь представить, что сейчас произойдет. Страшновато становиться женщиной, женой мужчины, тем более – такого. Открыв глаза, она увидела Петра в дверях. Он быстро скользнул в свою комнату. Екатерина подумала, что супруг ее что-то там забыл и сию минуту вернется. Она коротко помолилась, прося Господа Бога помочь ей. Петр не шел. Слышны были за стенками пьяный смех, топот, хлопанье. По-видимому, Великий князь никак не мог расстаться со своими выпившими друзьями. Екатерина представила, как будет ей противно от запаха винного перегара. Представила, как он будет касаться ее, и содрогнулась.

Свечи на высоком подсвечнике прекрасно освещали спальню. Екатерина в который раз обвела глазами шторы, резную мебель, в который раз потрогала на бархатном покрывале выпуклую серебряную вышивку. Невыносимо запиликала скрипка. Екатерина зажала уши. Так, под самую разнородную какофонию звуков, ее одолел сон. Супруг пришел далеко за полночь, сбросил одежду, тяжело завалился на кровать и моментально заснул, по-детски посапывая. Разбуженная Екатерина подняла голову и несколько минут рассматривала его. Момент сей она запомнила на всю жизнь, момент, когда она так остро пожалела себя! Потекли горячие обидные слезы и, заплакав, она уткнулась в подушку. Так и заснула уже под утро.

Великий князь поднялся с постели в полдень. Екатерина, уже позавтракав, вышла с фрейлинами на поклон к императрице Елизавете Петровне. Через час, когда она вернулась в свои покои, Петр Федорович весело вбежал к ней с коробкой, перевязанной бархатной лентой. Се был его свадебный подарок – драгоценный комплект сапфировых украшений. Великий князь всенепременно хотел, дабы сегодня же на балу его законная жена надела именно сей гарнитур. Екатерина не могла долго держать обиду: ввечеру на балу на ней сияли новые драгоценности.

Свадебные празднества продолжались. Один из последних маскерадов особенно запомнился юной Великой княгине. Он целиком выстроен был на исполнении четырех кадрилей. Сие означало, что четыре группы гостей, по двенадцать пар каждая, в пестрых платьях танцевали в той части зала, кою заранее отвели для каждой из групп. Кадрили не могут смешиваться, о чем танцоров предупреждали при входе в зал. Каждая кадриль отличалась от других цветом бальных туалетов, тоже определенным заранее. Первую группу танцующих возглавлял Великий князь Петр Федорович; цвет сей группы был розовый и серебряный. Вторую кадриль открывала Екатерина Алексеевна с знаменитым маршалом Ласси, героем недавней войны, их цвета – белый и золотой. Во главе третьей группы шествовала мать Великой княгини – герцогиня Иоганна-Елизавета в бледно-голубом с серебром. Четвертая кадриль – дяди Екатерины Алексеевны, Адольфа-Фридриха Голштейн-Готторпского, епископа Любекского – в желтом с серебром. На сем карневале Екатерине пришлось танцевать поочередно с тремя рослыми красавцами Чернышевыми. Двое из них, Иван и Захар, были родными братьями. Как же хороши, умны и веселы были они! Все они оказывали ей знаки внимания. Так бы и осталась навек в их компании!

Заключительной частью празднества, как и всегда в подобных случаях, стали вечерние фейерверки и иллюминации, являвшие собой подлинное искусство, почти театральное действо: искусные пиротехники и инженеры из разноцветных и белых огней создали несчетное число движущихся разнообразных фигур и аллегорий. Оные небесные картины сопровождали музыка, салюты и иллюминация; зрелище они представляли собой совершенно невероятное, почти сказочное. Обыкновенно Андрей Чернышев, как близкий друг Великого князя, находился с ним рядом, но на сей раз совсем близко к Великокняжеской чете оказались и братья Захар с Петром. Все пятеро, задрав головы, комментировали каждый выстрел фейерверка необычайно живо и смешно. От смеха Великий князь Петр Федорович хватался за живот, прыгал на месте, хватал всех за руки, обнимал и радостно выкрикивал свои восторги. Екатерина держалась, как положено Ея Императорскому Высочеству.

Захар Чернышев паче смотрел не на небо, а на нее.

* * *

Через месяц, едва утихли торжества по поводу бракосочетания, Екатерине пришлось распрощаться с матерью. Герцогиня Иоганна-Елизавета, собравшись к отъезду, вышла из своих покоев. Нос у нее распух, глаза покраснели. Прощаясь с императрицей, она со слезами бросилась к ее ногам:

– Я умоляю вас, Ваше Величество, простить причиненные мною неприятности.

Елизавета Петровна немного отстранилась, поправила платье там, где касались его руки герцогини, и сказала надменно:

– Что уж об оном теперь, герцогиня, говорить? Раньше надо было проявлять благоразумие. Нынче-то уж поздно просить. Поднимайтесь. Отправляйтесь домой. Дай Бог вам счастливо добраться в родной дом! Вас, поди, там заждались.

Иоганна не успела еще подняться, как Елизавета твердой поступью направилась к своему экипажу, шурша тяжелым платьем.

Сердце Великой княгини Екатерины сжалось. Она заплакала, обнявшись с матерью на прощанье: сколь бы вздорным характером та не обладала, но она была здесь единственным родным человеком и все-таки по-своему любила дочь. Экипаж удалялся все дальше, а сердце Екатерины щемило все сильнее, лицо побледнело, ноги отяжелели. С головной болью, с чувством покинутости и отчаяния она улеглась в кровать и оставалась там до самого вечера, все же поднявшись к ужину – понеже не желала огорчать императрицу. Но, как оказалось, не закончились на сем печали Великой Княгини. В довершение ко всему, после ужина, уже стоя на пороге, императрица сообщила, что по желанию ее матери фрейлина Мария Жукова удалена со двора, так как герцогиня сочла ее недостойной внимания дочери. Екатерина опешила: Mutter не могла такого сказать, понеже никогда не разговаривала с оной девушкой – Жукова говорила токмо на русском языке, коего Mutter не понимала. В чем же дело? Почему отстранили девушку, единственной виной коей можно было счесть особливое к ней отношение самой Екатерины? Ужели доложили об оном императрице, а той сие не понравилось? Ужели государыня приревновала и поелику учинила сию расправу? Ужели ей хотелось, дабы невестка любила токмо ее, Елизавету, ее племянника и боле никого? Великая княгиня плакала: с кем она оставалась, кому она сможет доверять в новой своей жизни? Хотелось понимания, любви, счастья. Будет ли сие в ее судьбе? Но нет, наперекор всему она станет счастливой! По крайней мере, она упорно будет делать для оного все, буквально стиснув зубы, шаг за шагом, терпеливо и настойчиво.

Через неделю она получила письма от мадемуазель Кардель и отца с поздравлениями. Христиан-Август не преминул в который раз обратиться к ней со своими советами – слушаться императрицу, стараться нравиться мужу, не болтать попусту с окружающими…

Екатерина горько улыбнулась. Знали бы они, как она счастлива! Муж в ее сторону даже не смотрит.

После первой брачной ночи Екатерина не знала, что и думать. Весь следующий вечер она разглядывала себя в зеркале, осмотрела себя с ног до головы и не нашла такого изъяна, который бы так отвратил мужчину от нее. Может статься, она глупа? Непривлекательна, как женщина, не умеющая встретить мужа в постели? Что же в ней такое, что так отталкивающе действует на Петра? Боже мой, и не с кем даже посоветоваться да поговорить. Что же делать?

Сильно болела голова (с некоторых пор голова стала беспокоить Екатерину всякий раз, когда случались в ее жизни тяжелые события). Она взялась за свою любимую тетрадь.

Вскоре Великая княгиня получила письмо от матери. Та писала, что, еще не выехав из пределов России, получила письмо императрицы, поручавшей ей просить Берлинский двор о немедленном отозвании посланника Мардефельда. Се явилось окончательным крушеньем надежд, возложенных Фридрихом на посредничество Иоганны. Через Великого князя Екатерина Алексеевна выяснила, что в день отъезда матери из Петербурга, десятого октября, Бестужев обнаружил, что Фридрих Второй подговаривал супруга своей сестры, Луизы-Ульрики, брата герцогини Иоганны Цербстской, Адольфа-Фридриха Шведского, предъявить свои права на Голштинское герцогство. Фридрих считал, что раз Великий князь Петр Федорович – будущий русский монарх, то ему незачем владеть Голштинским герцогством. Тем самым он возмутил русскую императрицу Елизавету Петровну и ее двор.

Одновременно с оным пришли вести об удаче прусского оружия на саксонской границе. Немедленно собрали Государственный Совет во главе с Бестужевым. Он постановил послать корпус на подмогу королю польскому Фридриху-Августу, коему угрожало вторжение в его владения со стороны Фридриха Второго. Присутствие в Петербурге прусского посла Мардефельда, друга и политического союзника герцогини Иоганны-Елизаветы, становилось невозможным. Барон Мардефельд, такожде друг и советник Екатерины Алексеевны, не мешкая, в июне, почти спустя девять месяцев (однако медленно решались подобные дела) после отъезда герцогини, уехал из невзлюбившей его страны. Впрочем, императрица пребывала в благостном настроении. А почему бы и нет? Со всеми врагами, обнаруженными в последнее время, она будто бы разобралась. В Польше, она не сомневалась, ее солдаты поставят пруссаков на место. Несколько месяцев назад свадебные празднества прошли великолепно, всему миру на зависть. Мать невестки и ее соратники в лице прусского посланника Мардефельда и его помощников выдворены из пределов империи. А с другими делами все в порядке, слава Богу! И как хорошо, что она не пригласила отца Великой княгини на свадьбу: Бог знает, что из себя представляет сей фельдмаршал. И как хорошо, что она, пусть и бесцеремонно, но весьма вовремя избавилась от сей взбалмошной интриганки, герцогини Иоганны. Надо же, возмечтала своего мужа сделать курляндским герцогом за счет России! Еще один барон Бирон? Нет уж, матушка, слишком многого хочешь. Скажи спасибо, что дочь пристроила! Нет, брат легкомысленной герцогини, покойный ее, Елизаветы, жених, Карл Готторпский, был совсем другим человеком. Его племянница, Великая княгиня Екатерина, поближе к нему характером. И хорошо, что отказалась она от всяких прав на Ангальт-Цербстское княжество, пусть ее младший брат Фридрих занимается сим крохотным хозяйством. А у разумницы Екатерины другая судьба, у нее с мужем хозяйство будет в тысячу крат поболе. Императрица вздохнула с глубоким облегчением: теперь можно спокойно ждать, авось народится у нее внук. Ах, скорее бы! Она его заберет и воспитает сама. Как хочется прижать к себе человечка родной крови! Наконец она хоть наполовину осуществит свою женскую мечту. Скорее бы! Однако уже прошло два месяца, а намеков на радостное известие все не было. Видно, оным надобно заняться ей самой. Вопрос-то деликатный.

* * *

Прошло еще шесть месяцев, а молодая жена так и не понесла. И дело было не в ней, а в ее супруге. Екатерина, в силу своего воспитания, знала свои обязанности и смогла бы полюбить своего мужа, коли бы он захотел. Но Петр Федорович, не обращая внимания на молодую жену, через две недели после свадьбы, не мешкая, стал волочиться за одной из фрейлин государыни Елизаветы, некоей Карр. Причем он сам и рассказал жене, что влюблен в оную девицу. Кроме того, Великий князь поведал своему любимцу, камергеру Девиеру, что Великая княгиня ни в какое сравнение не шла с той фрейлиной. Екатерина случайно услышала сей разговор, тем паче, что Петр никогда не заботился, слышит ли кто его размышления вслух или нет. Прекратив волочиться за оной Карр, он принялся ухаживать за другой девицей, затем почти за всякой придворной дамой, которая проявляла к нему интерес.

Поскольку Екатерина не беременела, через неполные девять месяцев после свадьбы канцлер Бестужев, по требованию государыни, представил Екатерине на подпись два документа, касавшиеся Великокняжеской семьи, по коим, в сущности, к Екатерине Алексеевне и ее супругу приставляли воспитателей, призванных укрепить их семейные узы. Бестужев сформулировал три главных обвинения против Великой княгини: отсутствие усердия к православной вере, несоблюдение запрета на вмешательство в государственные дела империи и чрезмерная фамильярность с молодыми вельможами, посещающими двор. Последний пункт представлялся наиболее важным – в нем явно подразумевались братья Чернышевы.

Посему за самой Великой княгиней была призвана присматривать камер-фрау Мария Крузе, теща обер-гофмаршала при дворе Елизаветы Петровны, генерал-аншефа барона Карла Ефимовича Сиверса. Великая княгиня же, обязанная состоять при своем супруге, должна была исправить некоторые непристойные привычки его, как, например, манеру выливать содержимое стакана на головы прислуги, говорить грубости и неприличные шутки лицам, имеющим честь быть приближенными к нему – и даже иностранцам, допущенным ко двору.

Да, Великий князь грешил подобными делами. Совсем недавно он так напился, что у него случилась горячка с сильнейшей головной болью. Испуганная Екатерина, подумав, что он умирает, вызвала лекарей. Сама императрица вместе с медикусом Лестоком появилась в их покоях. Ему пустили кровь. Видя слезы на глазах невестки, Елизавета Петровна обняла ее:

– Не плачь, Петр Федорович поправится. Все будет хорошо.

Екатерина, с надеждой взглянув на императрицу, всхлипнула:

– Боюсь, ему совсем плохо. Он все время стонет.

Елизавета положила свою руку ей на плечо, погладила, желая успокоить. Екатерина безотчетно прижалась к ней. Слезы полились еще быстрей.

– Не бойся, я тебя не оставлю, даже если случится худшее, – вдруг сказала императрица и мягко погладила по спине.

Великая княгиня поняла, что Елизавета знает, чего на самом деле она пуще всего боится: вернуться в Пруссию. Екатерина кинулась ей в ноги, поцеловала руку, и тут же Елизавета снова привлекла ее к себе, забрала из ее рук Евангелие. Перевернула страницу, покачала укоризненно головой:

– Читаешь Святую книгу… похвально, весьма похвально. Но уж очень мелкий шрифт, испортишь свои глазки, тем паче, – она оглядела комнату, – в темноте, перед единственной-то свечой.

Екатерина не нашлась с ответом.

Через час ей передали от государыни Евангелие с крупным шрифтом.

Как и полагала государыня Елизавета Петровна, через день Великий князь оправился, стоял на ногах и шутил со своими задушевными друзьями Чернышевыми. Петр Федорович очень любил своих камер-лакеев. Они служили ему еще до приезда будущей его жены в Россию. Старший из них, Андрей, был двоюродным для двух других – Петра и Захара. Как на подбор, братья были высокого роста, хорошо сложены и красивы. Все трое являлись сыновьями гренадеров лейб-компании императрицы, которые находились некогда в числе тех, кто возвел ее на престол, что и послужило для их сыновей протекцией на должность при наследнике престола.

Петр Федорович постоянно пользовался их услугами. Без них он был как без рук. Екатерина, познакомившись с ними, тоже прикипела к ним душой. Андрей, любимец наследника, быстро сдружился с камердинером Екатерины Алексеевны, Тимофеем Евреиновым. Через них Екатерина узнавала очень многое, чего другими путями ей узнать было бы невозможно. Их отношения с Андреем были настолько просты и хороши, что Екатерина называла его «сынком», а он ее – «матушкой», и ничего двусмысленного в оном не имелось. Однако со стороны их отношения казались не совсем невинными. Придворные полагали, что между ними зреет роман. Петр Федорович не токмо допускал, но даже поощрял их дружбу, нередко забывая о самых элементарных приличиях. Он мог оставить Андрея наедине с Екатериной и отлучиться на час и более. Он во всем любил крайность, и его не смущала ни непристойность собственного поведения, ни недостойное поведение других. Однажды в разговоре Андрею Чернышеву как-то пришлось напомнить ему, что ей суждено быть российской Великой княгиней, а не госпожой Чернышевой. Петра весьма позабавило сие замечание.

Дело дошло до того, что камердинер Екатерины Алексеевны, Тимофей Евреинов, решился предупредить ее об опасности. Однажды, причесывая ее, он, отложив гребенку, взволнованно сказал:

– Вы знаете, Ваше Высочество, в последнее время вы весьма рискованно себя ведете.

Екатерина с удивлением оглянулась:

– Что вы имеете в виду?

– Не токмо я, но другие любящие вас слуги заметили, что вы много времени проводите с Чернышевыми, особливо с Андреем, токмо о нем и говорите…

– Что же необычного в наших отношениях, коли они дружеские? Мы оба, и я, и Великий князь, любим и ценим его как человека.

Доводы Екатерины звучали настолько искренно и невинно, что камердинер не осмелился настаивать на своем.

Во время придворного бала, в конце мая следующего после свадьбы года, камергер Великого князя граф Дивьер застал Екатерину разговаривающей с Андреем через полуотворенную дверь своей спальни. На следующий день все братья Чернышевы были арестованы по распоряжению Елизаветы Петровны. Последовало строгое следствие. Подверглись допросу и Екатерина с мужем. В начале августа Великокняжеской чете было приказано говеть, и Симеон Теодорский, ныне уже епископ Псковский, много расспрашивал каждого о том, что происходило между Великой княгиней и Чернышевыми. Поскольку между ними не происходило абсолютно ничего, епископ с удивлением задался вопросом, откуда же взялся сей навет на юную Екатерину. Весьма быстро она наладила переписку с Чернышевыми через своего камердинера Евреинова и несколько раз делала им передачи, о коих те просили. Через некоторое время братьев произвели в поручики и отправили служить в Оренбургский гарнизон.

* * *

После отъезда матери Екатерины и всех последовавших событий при дворе в жизни Великокняжеской семьи произошло немало перемен. Ея Высочеству полагался придворный штат. По повелению государыни, гофмейстерину графиню Марию Андреевну Румянцеву, кою Екатерина Алексеевна недолюбливала еще со времен, когда та направо и налево сплетничала о ее матери, сразу же после свадьбы отослали к мужу и детям.

Патриот своей страны, канцлер Бестужев – Рюмин старался избавиться от засилья иностранцев во всех сферах деятельности, в том числе и от тех из них, кто состоял при особах Великого князя и Великой княгини. Весной, по рекомендации Бестужева и последовавшему приказу императрицы Елизаветы Петровны, из России отбыли в Германию Бредаль, обер-егермейстер Великого князя, герцог Голштинский Дюлешинкер, его камергер, племянник Брюммера, Краме, его камердинер, состоявший при его высочестве с малолетства, Штелин, учитель истории, и Бастьен, его егерь. Из иностранцев оставались при дворе лишь фельдмаршал Христофор Миних, давно не имевший никакого влияния, и личный лекарь государыни, Иоганн Лесток. У Петра Федоровича вместо бессменных с детства воспитателей, Брюммера и Берхгольца, появился новый обер-гофмаршал – Василий Никитич Репнин. Новый воспитатель не довлел над Великим князем, а находился при нем более как старший товарищ. Великая княгиня же получила от Елизаветы Петровны надзирательницу нравственности, Марию Симоновну Чоглокову, дабы та способствовала выполнению главного долга Великой княгини – родить наследника престола. Обоим – и Петру, и Екатерине – рекомендовалось не вести праздную жизнь, а заниматься устройством своей семьи. Чоглокова слыла добродетельной женой и прекрасной матерью четверых на то время детей. Она обожала своего никчемного, как позже выяснилось, мужа, обер-церемониймейстера Николая Наумовича Чоглокова. Образцовая жена и мать, Мария Симоновна, по представлению государыни, должна была стать примером для Екатерины Алексеевны. Вестимо, сия новость не порадовала Екатерину, а напротив, весьма расстроила, понеже Чоглокова была известна как злая и недалекая женщина. Окромя того, она преклонялась перед Бестужевым, коего Екатерина с трудом переносила, зная, что тот первый настаивал на высылке ее матери. Великая княгиня понимала Бестужева: он хотел окружить ее своими верными людьми, готовыми шпионить за неугодной ему Екатериной, возможно, в качестве мести за то, что невесту для наследника выбрали без его одобрения. Понимала она и государыню: та желала скорейшего рождения внука, хотела видеть в Малом дворе настоящую семью, а не праздную пару, в коей оба живут своей жизнью. Бестужев даже прислал бумагу, где по пунктам было расписано, как должно вести им супружескую жизнь. Екатерина Алексеевна пеняла на инквизиторство канцлера, не зная, что наказ писался буквально под диктовку Елизаветы Петровны, коя, как известно, обретала необыкновенную плодотворную работоспособность, когда у нее возникало желание чего-то добиться.

Между тем, себя Великая княгиня к бездельникам не причисляла: она много занималась языком, чтением серьезных книг, ездой на лошади, охотой и многими другими делами. Другое дело – Великий князь. Подражая жене, он такожде накупил себе книг. Се были лютеранские молитвенники, истории о пиратах и разбойниках на немецком языке. Читал же он их в свободное время, когда не играл на скрипке, а на скрипке он играл постоянно. Были у него и другие развлечения – например, он велел сделать театр марионеток прямо в своей комнате. Петр Федорович любил проводить время в обществе лакеев. Он составил полк из свиты: придворные лакеи, егеря, садовники – всем он вручил мушкеты. Широкий коридор служил им кордегардией. Коли б не обеды и приемы, где он должон был присутствовать, он бы сутками проводил время в оном коридоре.

Великая княгиня не пропускала церковные службы. Петр Федорович, сам намеренно презирая православие, бранил жену за чрезвычайную, по его мнению, набожность.

* * *

В июне императрица поехала в Ревель посмотреть морские маневры; племянник и невестка сопутствовали ей. Екатерина Алексеевна с Петром Федоровичем путешествовали в четырехместной карете, принц Август и Чоглокова ехали вместе с ними. Дорога выдалась не из приятных: почтовые дома или станции занимала императрица, остальным же оставались палатки или служебные помещения. Окромя того, все были измучены в отношении обедов, потому как у императрицы не было определенного часа ни для еды, ни для отдыха. Приехав в имение графа Стенбока, что располагалось неподалеку от Ревеля, императрица выехала оттуда на следующее утро с большою торжественностью, желая прибыть днем в Екатериненталь. Во все время путешествия из Петербурга в Ревель Мария Симоновна Чоглокова придиралась к молодому двору со своими церберскими замечаниями на все их высказывания, выговаривая каждый раз, что «подобный разговор не был бы угоден Ея Величеству», и «что оное не было бы одобрено императрицей».

Екатерина, зная нрав своей надзирательницы, всю дорогу спала.

С приездом в Екатериненталь возобновился обычный образ жизни: с утра до поздней ночи все сидели в передней императрицы за азартными играми. Чоглокова была на редкость увлекающимся игроком, посему посоветовала княгине «фараон», в который играли все приближенные подруги государыни. Князь и княгиня Репнины, участвовавшие в поездке и уже познакомившиеся с несносным поведением Чоглоковой в дороге, посоветовали Великой княгине поговорить о ней с графиней Шуваловой и Измайловой, самыми близкими императрице дамами, которые недолюбливали Чоглокову и уже были осведомлены о ее назойливой придирчивости. Большая любительница перемыть чьи-нибудь косточки, графиня Шувалова, усевшись за игрою рядом с Екатериной Алексеевной, сама повела разговор о Чоглоковой. Она сумела так преподнести ее зловредное поведение, что гофмейстерина стала, что называется, всеобщим посмешищем.

Спустя несколько дней после прибытия двора, в Екатериненталь приехал Великий канцлер граф Бестужев вместе с австрийским имперским послом, бароном Бретлахом. Тощий австриец, поправив ленту через плечо, выступил с приветствием, из коего следовало, что его императрица Мария-Терезия счастлива будет заключить союзный договор с российской императрицей. На следующее утро Елизавета Петровна со свитой отправилась смотреть маневры флота, но кроме пушечного дыма никто ничего не увидел. К обеду стало так жарко, что все уже токмо и мечтали об отдыхе в прохладном месте. Вернулись с маневров; к вечеру был дан бал в палатках императрицы, раскинувшихся на террасе. После бала, едва токмо приступили к ужину вокруг бассейна на открытом воздухе, густой стеной хлынул дождь. Промокшие, все весело разбежались кто куда, понеже после такового жаркого дня освежающий дождь оказался весьма кстати.

Через несколько дней императрица с наследником, невесткой и свитой поехала в Рогервик на очередные маневры флотилии, но окромя дыма ничего не было видно. Императрица гневалась, свита тоже была разочарована, а Екатерина скучала и чувствовала себя совершенно одинокой. У Великого князя случилось там новое увлечение, о коем он, как всегда, радостно поведал своей жене. Великая княгиня чувствовала себя плохо: болело сердце и даже раз кровь пошла горлом. Гофмейстерина Мария Симоновна, застав ее в слезах, предложила пройтись по саду, дабы развеять плохое настроение. Ночью у Екатерины, видимо, от переживаний, сильно заболел живот, и гофмейстерина срочно отправила в Ригу за лекарем. Доктор Адам Кунце приготовил из трав и кореньев снадобье, называемое черным бальзамом, после коего Великая княгиня почувствовала облегчение. Великому князю было все едино хорошо: зайдя на минуту к жене и высказав пару слов соболезнования, он с утра отправился на охоту с обер-егермейстером Алексеем Григорьевичем Разумовским.

На обратном пути имела место любопытная встреча: во время ужина к императрице привели ветхую и весьма худую – кожа да кости – старушку ста тридцати лет. Императрица велела дать ей кушаний со своего стола и денег. По возвращении в Екатериненталь токмо и было разговоров, что о возможности человека прожить хотя бы до ста. Много говорили о внезапно подобревшей Чоглоковой. На следующий день выяснилось, что ее муж, командированный надолго в Вену, благополучно вернулся, и они наконец счастливо встретились.

Возвращались в Санкт-Петербург через Ригу. Некоторые придворные экипажи уже были в пути, как вдруг, ко всеобщему удивлению, императрица решила ехать в Петербург, не заезжая в столицу Ливонии. Оказалось, некий лютеранский священник передал Чоглокову записку, в которой он предупреждал императрицу не предпринимать оного путешествия, предвещая некую опасность.

* * *

Великая княгиня Екатерина Алексеевна, выйдя замуж совсем еще юной девицей, пусть и слыла весьма умной и трезвомыслящей, но фактически была совсем еще неопытна в семейной и придворной жизни. Да, она была Великой княгиней православного вероисповедания, что имело большое значение, дабы восприниматься народом своей, но все же она была нерусской, а, стало быть, неродной. Собственно, как и ее законный супруг, Петр Федорович, – пусть в жилах его и текла кровь Романовых. Народ бы с радостью счел его родным, но уж слишком вызывающе вел себя наследник: не почитал православные церкви, в коих он мог громко разговаривать, гримасничать и зевать, не удосуживался говорить на русском языке, часто утверждал, что предпочел бы шведскую корону. Словом, презрение к русской жизни прослеживалась с его стороны во всех отношениях. Великая княгиня видела все огрехи супруга и прекрасно понимала, что и ей еще много надобно поработать, дабы стать достойной предначертанной ей судьбы, кою она отчетливо предчувствовала внутри себя. И прежде всего ей надобно бы стать матерью Романова. Она так мечтала о ребенке, по рождению коего положение в России стало бы гораздо прочней для нее, но давно поняла – сие токмо мечта: Великий князь и не думал заглядывать в ее спальню. В своем дневнике она скрупулезно выписывала, как ей следует действовать, дабы медленно, но верно приблизиться к своей цели, и методично претворяла свои решения в жизнь. В какой-то из прочитанных книг Екатерине встретился метод, с коей героиня добивалась признания общества, которая на всевозможных собраниях подходила к старушкам, садилась рядом, заботливо расспрашивала об их здоровье, давала советы, как можно излечиться, ежели узнавала об их болезнях, терпеливо выслушивала истории о их далекой молодости, о теперешних их заботах, сама испрашивала их совета, от всего сердца благодаря за доброе к ней отношение. Екатерина решила воспользоваться сим методом. Она пошла дальше: интересовалась именами их любимых собачек, попугаев, расспрашивала об их поведении, и старушки рассказывали о своих животных с большим восторгом и увлечением. Окромя всего, в день их именин посылала своего камердинера Тимофея Евреинова с поздравлениями и цветами от своего имени. Изо дня в день она следовала оному методу и по истечению чуть более года получила ответ на свой титанический труд: все просто обожали ее! Поскольку старушки, коим она дарила свое внимание, отзывались о сердце и уме Екатерины Алексеевны в своих семьях токмо в самых приятных для нее тонах, то их дети и внуки, а такожде прочие родственники получали самое хорошее впечатление о молодой Великой княгине. Вот уж поистине: терпение и труд все перетрут! Екатерина продолжала работать в том же направлении. Пусть часто сей труд и становился весьма утомительным, но она стойко держалась своей линии. Иногда она сама удивлялась, как ей все удавалось – но токмо не по отношению к мужу. Оставаясь наедине, она чувствовала неодолимую неприязнь к нему, и, как она ясно видела – взаимную. Неприязнь разрасталась и углублялась. Иначе не могло и быть: Великий князь словно и не помнил о существовании своей жены. Он волочился за фрейлинами своей тетки, такожде проводил время с лакеями, то занимаясь с ними шагистикой и фрунтом в своей комнате, то играя с оловянными солдатиками, то меняя на дню по двадцати разных мундиров, то занимаясь дрессировкой своры охотничьих собак тут же, в общих покоях. От их визга и неприятного запаха у Великой княгини часто болела голова. Спасибо Чоглоковой, та нашла сносное средство от мигрени: достаточно было токмо понюхать щепотку табака, как боль почти сразу уходила (Чоглокова же посоветовала брать табак левой рукой, понеже правую она подавала для целования). Подобное сосуществование с мужем становилось невыносимым. Екатерина зевала и не знала, куда деваться со скуки. Так тянулись один за одним дни, недели, месяцы… Казалось, в супружеской жизни ничего никогда не изменится. Все так же неуемно глупо вел себя муж Екатерины Алексеевны, все так же всегда и всюду Великая княгиня Екатерина Алексеевна принуждена была быть очень осмотрительной и осторожной. Все так же много времени она просиживала над книгами, которые приносили ей знания и удовольствие. По рекомендации Гюлленборга она прочитала некоторые сочинения Цицерона, Плутарха и Монтескье. Весной, сразу как отпраздновали восемнадцатилетие Великой княгини, ее с Петром Федоровичем поместили наверху, в старой постройке Петра Первого. Здесь от скуки Великий князь стал играть вдвоем с Екатериной каждый день после обеда в «ломбер». Когда она выигрывала, он сердился, а когда проигрывала – требовал немедленной уплаты. У Великой княгини не было ни гроша, и, за неимением денег, он принимался играть с нею в азартные игры, ставя на кон что-нибудь из своих вещей, к примеру, ночной колпак.

Все так же императорский двор ждал, когда она забеременеет и родит, наконец, наследника. Екатерина задавалась часто вопросом: неужто никто не догадывается, что Великий князь по какой-то неведомой причине не спит с ней – откуда же взяться ребенку? Сама об этом сказать императрице она не решалась: неизвестно, как бы та отреагировала. Возможно, просто отправила бы ее назад в Пруссию, мотивировав тем, что Великий князь её не любит и не хочет видеть рядом с собой. А между тем цветущая, остроумная и веселая Екатерина, конечно же, имела успех у окружающих мужчин. Однажды под настроение она с удовольствием записала в тетради: «Я получила от природы великую чувствительность и наружность если не прекрасную, то, во всяком случае, привлекательную. Я нравлюсь с первого взгляда и не употребляю для сего никакого искусства и прикрас. Душа моя от природы до такой степени общительна, что всегда, стоит кому-нибудь пробыть со мною четверть часа, чтобы чувствовать себя совершенно свободным и вести со мною разговор, как будто мы с давних пор были знакомы. По природной снисходительности своей я внушаю к себе доверие тем, кто имеет со мною дело, понеже всем известно, что для меня нет ничего приятнее, нежели действовать с доброжелательством и самою строгою честностью. Смею сказать (если только позволительно так выразиться о самой себе), что я похожа на рыцаря свободы и законности и имею скорее мужскую, чем женскую душу, но в том нет ничего отталкивающего, понеже с умом и характером мужским соединилась во мне привлекательность весьма любезной женщины». Разве се слова не настоящей женщины, любующейся собой? Да, Екатерина гордилась собой! Было чем. Разве она не разговаривает на чистом русском языке? Разве не достойно держит себя везде и всюду – не в пример мужу, Петру Федоровичу? Разве она не образовывает сама себя, читая серьезную литературу, разве она плохая жена, раз терпит необузданного мужа? Наконец – ужели не хороша она, не привлекательна?

Наступила осень. Екатерина любила сие время года. Природа, особенно в Царском Селе, просто покоряла своей красотой. Дни стояли яркие, солнечные и теплые. Одно удовольствие ощущать утреннюю и вечернюю прохладу в еще легком платье; днем же можно было погреться на балконной скамейке под солнечными лучами; дождей почти не было. Но пришло время переезжать в ставший родным двухэтажный Зимний дворец на Мойке, крытый зеленой крышей. От центра фасада с правой стороны, в комнатах на одиннадцать окон разместилась императрица, а левую часть покоев заняла Великокняжеская чета. Покои оказались очень удобны; когда-то они принадлежали императрице Анне Леопольдовне. Каждый вечер весь Малый двор собирался там, играли в разные игры или давали концерты. Два раза в неделю давали представление в Большом театре, который располагался напротив Казанской церкви. Одним словом, конец сей осени и начало зимы оказались одними из самых удачных в жизни Малого двора. Петр и Екатерина вместе со своими придворными веселились буквально целыми днями.

В середине зимы императрица приказала следовать за ней на богомолье в Тихвин, но в последнюю минуты поездку отложили, так как у обер-егермейстера Разумовского разыгралась подагра, а императрица ехать без него не захотела. Но стоило болезни фаворита утихнуть, как двор отправился на богомолье. Гофмейстер Петра Федоровича, князь Василий Никитич Репнин не участвовал в поездке – сообщили, что у него каменная болезнь. Муж Чоглоковой был назначен исполнять обязанности князя Василия Репнина во время оной поездки, что никому не доставило большого удовольствия. Был он человеком недалеким, грубым и заносчивым, все ужасно боялись его, как и его жену, и с грустью вспоминали прекрасную чету Репниных. Однако вскоре оказалось, что Чоглоковых просто надобно задабривать. Великий князь изыскал и еще одно средство супротив них – игру в «фараон»: оба супруга играли очень азартно.

Зима сорок седьмого года завершилась большой печалью для Великой княгини и ее окружения: неожиданно подхватила горячку ее любимая фрейлина, княжна Анастасия Алексеевна Гагарина. Екатерина Алексеевна очень ее жалела и во время болезни часто навещала, несмотря на возражения Чоглоковой. Гагарина умерла перед самой своей свадьбой с камергером князем Голицыным. Императрица вызвала из Москвы на ее место ее старшую сестру Анну.

Не успела Великая княгиня пережить сию потерю, как вскоре пришло известие о смерти ее отца, Христиана Августа Ангальт-Цербстского. Великая княгиня к тому времени уже три года была в разлуке с семьей.

Свое горе Екатерина Алексеевна переносила крайне тяжело. Как она мечтала о том моменте, когда встретит своего доброго отца, как он обрадуется, увидев ее – ныне замужнюю Великую княгиню, как он будет гордиться ею, как они будут счастливы провести время вместе… Но отныне тому никогда – никогда не суждено случиться.

– Теперь он на небесах. Он наблюдает за вами, – говорил ей участливо епископ Псковский Симеон Теодорский. – Не надо слез: ему там намного лучше, чем здесь, на грешной земле.

Ничто не могло утешить Екатерину. Она безутешно прорыдала несколько дней.

Государыня и Великий князь выразили свои соболезнования. Елизавета долго обнимала ее, повторяла, что та ей здесь за дочку, что такова жизнь, что она тоже рано потеряла отца. Петр Федорович же отделался двумя-тремя словами, сказав, что он вообще вырос без родителей.

Когда Чоглокова донесла, что Екатерина Алексеевна плачет уже неделю, императрица передала, что пора бы Великой княгине и успокоиться, дескать, ее отец отнюдь не король, дабы так убиваться о нем. Такое замечание совершенно ошеломило Екатерину, наведя на мысли о недалекости и бездушии императрицы.

Почти все остальное окружение высказало искреннее сочувствие. У многих на лицах было написано участие и сожаление о быстрой кончине отца Великой княгини. При встрече даже суровый канцлер, поцеловав руку, сказал ей грустным голосом:

– Приношу свои соболезнования, Ваше Высочество.

Екатерина, посмотрев благодарно на канцлера, опустила глаза, сразу наполнившиеся слезами.

– Спасибо, Алексей Петрович, – сказала она дрогнувшим голосом, – мой отец был очень добрым христианином. Я так мечтала его увидеть, обнять, поговорить.

Слезы потекли по щекам.

– Ну, ну, Екатерина Алексеевна… – движимый отеческими чувствами, граф взял ее за руку. – Не надо так печалиться. Он сейчас в лучшем мире. А у вас здесь есть друзья, верные друзья… которые относятся к вам по-дружески – или по-отечески, – сказал он с намеком на себя.

Екатерина подняла взгляд, горько улыбнулась.

– Благодарю вас, Алексей Петрович! Я всегда чувствовала ваше расположение. Как хорошо, что вы так много и успешно служите Российской короне.

Склонившись, Бестужев ответил с большим достоинством:

– Служу с превеликим удовольствием. Пока жив и здоров, еще послужу, княгиня. А вы поберегите себя, вы нужны России.

* * *

С трудом придя в себя после смерти отца, Екатерина вернулась к своей обыденной жизни. От отчаянной скуки и тоски спасали книги. На третий год после свадьбы все так же по весне императрица с племянником и невесткой переехала в Летний дворец, оттуда в свое любимое Царское Село. Зимой, как всегда, отправились в Москву, взяв с собой мебель, посуду да утварь (тогда еще не было постоянной обстановки в каждом государынином дворце), которая по дороге билась и ломалась, приходила в негодность. Однажды весь двор гостил у графа Алексея Григорьевича Разумовского в его поместье – Гостилицах. Екатерину с камер-фрау Марией Крузе и фрейлинами поселили в доме, который среди ночи развалился. Екатерина, как говорится, родилась в рубашке, ее успели спасти, она отделалась немногими синяками, а некоторым фрейлинами и работным людям пришлось вовсе поплатиться жизнью. С тех пор перед вселением дом тщательно осматривали, ремонтировали и токмо тогда въезжали.

Мужа своего Великая княгиня видела по большей части тогда, когда нужна была ее помощь или совет.

Увлекшись охотой, Петр Федорович принялся дрессировать своих легавых, коих держал в своей половине дома. Дрессировал он их крайне жестоко, так, что собаки постоянно жалобно скулили и визжали. Однажды, не выдержав визга, Екатерина открыла дверь на его половину и увидела, что Великий князь держит собаку за ошейник на весу, а мальчик-калмык – за хвост. При том Петр бил ее кнутом. Ничего не сказав, расстроенная Екатерина вышла. Говорить было бесполезно – сие лишь разозлило бы его. Великая княгиня давно заметила: у наследника отсутствует грань предела жестокости. Многие примеры указывали на то, особливо ежели вспомнить недавнюю его выходку с крысой, кою он изловчился убить, а потом еще и повесить на маленькой виселице, сработанной его же руками. Преодолевая отвращение, Екатерина спросила тогда, зачем же он учинил таковое с крысой. Великий князь ответил, что тварь несет заслуженную кару за то, что погрызла его крахмальных солдатиков.

Полюбив охоту, теперь он прилежно занимался воспитанием охотничьих собак. Завел себе друзей среди охотников, которые однажды передали ему, что, мол, некий поручик Бутырского полка, Иосаф Батурин, хотел бы с ним поговорить, но о чем – они не знали. Поручик же не хотел никому открывать сего. Однажды на охоте возле Мытищ Великий князь из любопытства встретился с ним. При виде Великого князя пав на колени, Батурин поклялся не признавать никакого другого государя, окромя него, и делать все, что Великий князь прикажет. Напуганный сим признанием, Петр Федорович пришпорил лошадь и умчался. На следующий день он побежал за советом к жене. Он так и называл ее – «Madam de la Resource», то есть запасная советчица, помощница. По заведенному им обыкновению, он, чуть что, по-мальчишески вприпрыжку бежал к ней за помощью, и, получив ее, бегом удалялся. На сей раз его обеспокоило сообщение охотников, что поручик Батурин арестован и переведен в Преображенское, где находилась Тайная канцелярия. Петр, так преданно любивший своих новых друзей, весьма испугался оказаться замешанным в заговоре. Его опасения оправдались, ибо через несколько дней он узнал, что они тоже арестованы и отвезены в Преображенское.

Выслушав сбивчивый рассказ Петра, Екатерина Алексеевна принялась успокаивать его. Прошло несколько дней, и Великий князь сообщил Екатерине, что приятели его выпущены на свободу, но с условием высылки за границу, и что они велели передать Его Высочеству – они не назвали его имени. Получив сие известие, Петр Федорович запрыгал от радости и долго не мог успокоиться. Что ни говори, а императрица весьма жалела своего племянника и сделала вид, будто он здесь совсем ни при чем. Что касается Иосафа Батурина, то его нашли виновным, ибо у него имелись далеко идущие замыслы: убить императрицу, поджечь дворец, создать переполох и оным преступным способом возвести Великого князя на престол. Поручика Батурина осудили на заключение в Шлиссельбурге до конца жизни.

В течение лета девятнадцатилетняя Великая княгиня – за неимением лучшего и, понеже скука при дворе росла, – пуще всего пристрастилась к верховой езде, остальное же время читала у себя все, что попадалось под руку. Прочитала она некоторые сочинения Готфрида Лейбница, Христиана Вольфа, Жан-Жака Руссо, даже новоявленного немецкого философа – Иммануила Канта. Что касается Великого князя, то, поскольку он лишился своих обожаемых охотников, теперь он выбрал новых любимцев среди камер-лакеев. На даче он продолжал дрессировать свору собак, а когда уставал их мучить, принимался за свою скрипку. Петр не знал ни одной ноты, но имел отличный слух, и для него красота звука заключалась в силе и страстности, которые он и старался извлечь из своей скрипки при помощи смычка. Однако слушатели его темпераментной игры с большим удовольствием избегали бы его концертов, понеже слушать громкий скрип было выше всяких сил. Пуще других мучилась его супруга.

Мария Крузе, продолжавшая наравне с Чоглоковыми быть надсмотрщиком Великокняжеской семьи, настолько смягчилась, что все чаще соглашалась обманывать Чоглоковых, коих все уже возненавидели. Окромя того, Крузе пособничала Великому князю, доставляя по его просьбе разнообразные игрушки, по большей части – оловянных солдатиков, коими он с большим удовольствием забавлялся. Играл он ночью, а днем их прятали в кровать и под нее. Великий князь ложился после ужина первым, и, токмо они оба оказывались в постели, Крузе запирала дверь на ключ, и тогда, встав с постели, Великий князь играл до часу или двух ночи. Волей-неволей Великая княгиня должна была принимать участие в его ночных упражнениях. Размышляя о странностях жизни, Екатерина думала и о своем невыносимом положении, когда она вынуждена спать в нижнем белье в одной постели, под одним одеялом с незрелым мужчиной, который с каждым днем становился для нее все более отвратительным и мерзким. Изменить же таковое положение у нее не имелось никакой возможности. Запасы терпения таяли, Екатерина молилась и просила Николая Угодника о чуде.

Однажды, видимо, проведав о сих ночных забавах, Чоглокова постучала в дверь около полуночи. Ей не сразу открыли, понеже Великий князь, Крузе и Екатерина спешно прятали игрушки. Разъяренная Чоглокова вошла и, не заметив игрушек, стала выговаривать им за то, что заставили ее ждать. Она предупредила, что императрице не понравится, когда та узнает, что они не спали в такой поздний час. После ее ухода Великий князь преспокойно продолжил играть, пока не захотел спать. Екатерина, как всегда, была принуждена дожидаться, пока он не угомонится.

* * *

Великая княгиня крайне удивилась любвеобильности Николая Чоглокова, когда через полгода после его возвращения из Вены выяснились его похождения. Глава большого семейства, отец шестерых детей, неожиданно воспылал любовью к одной из фрейлин.

В период пребывания в Петергофе все фрейлины Екатерины увидели в окна, которые выходили в сад у моря, что супруги Чоглоковы постоянно ходят из верхнего дворца во дворец в Монплезире, на берегу моря, где жила тогда императрица. Дабы узнать причину оных участившихся хождений туда и обратно, камер-фрау Мария Крузе наведалась к своей сестре, старшей камер-фрау самой императрицы. Вернувшись, она радостно сообщила, что все хождения супругов связаны с тем, что у Чоглокова связь с фрейлиной Екатерины Алексеевны, Марией Кошелевой, и что та была в тягости от него. Узнав об оных отношениях, императрица велела позвать Марию Симоновну и сообщила ей, что муж ее обманывает. Государыня Елизавета Петровна не понимала, как могла ее любимая двоюродная сестра не заметить, что любовники встречались у нее под носом. Она настолько возмутилась случившимся, что настаивала на ее разводе с мужем. Мария Симоновна, носившая под сердцем седьмого ребенка, не поверила, посчитав сие наветом и клеветой. Послали за девицей. Ея Императорское Величество сурово взглянула на виновницу и учинила допрос, в ходе коего Мария Кошелева чистосердечно призналась в своем грехе. Ярости Марии Симоновны не было предела! Она напомнила мужу о своей чистой любви к нему, об их детях, о постоянном труде во благо семьи в то самое время, как он, неблагодарный, оказывается, изменял ей. И Кошелева, вестимо, не первая подобная связь у подлого мужа!

Чоглоков ползал на коленях перед женой и императрицей жалкий, весь в слезах. Никто не сочувствовал ему, более того, все надеялись на отставку обоих. Но прошла неделя, и все более-менее успокоилось. Удалили токмо девицу к ее дяде, обер-гофмаршалу Шепелеву, а Чоглоковы остались. Им обоим пришлось пережить тайные презрительные взгляды тех, кто ранее их почитал. Вскоре Малый двор переехал в Ораниенбаум – но без несчастной фрейлины Кошелевой.

В Ораниенбауме императрица поселилась во дворце, а племянник с женой заняли флигель неподалеку от дворцового корпуса. Дабы не предаваться унынию, Великая княгиня вставала в три часа утра, сама одевалась в мужское платье. Старый егерь ждал уже ее с ружьями, затем они шли с легавой к берегу моря, где стояла наготове лодка. Они отправлялись стрелять уток в тростниках, что окаймляли море с обеих сторон Ораниенбаумского канала, уходящего в море на две версты.

Великий князь приезжал позже. Коли он встречал лодку жены, то отправлялся вместе с ней охотиться, коли нет, то каждый из них ездил и охотился порознь. Обычно к десяти часам Екатерина возвращалась и одевалась к обеду. После обеда она отдыхала, а вечером надобно было присутствовать на концерте Великого князя. Изредка катались верхом. Конечно же, основным занятием Великой княгини было чтение. Сей весной в Ораниенбауме она успела прочитать весьма заинтересовавшие ее повествования под названием «Жизнь Генриха IV» Перефикса и «Записки» Брантома, которые очень ее позабавили. С увлечением прочла она и богатую любовными приключениями историю жизни королевы Иоанны Неаполитанской, которая жила почти четыреста лет назад, и по чьему приказу был задушен ее муж, носивший русское имя Андрей, Андрей Венгерский.

Осенью двор вернулся в Санкт-Петербург. К зиме же императрица пожелала ехать в Москву. Камер-фрау Крузе решила, что Екатерине Алексеевне необходимо прибавить белья для сей поездки. Она полагала, оное занятие будет интересно Великой княгине. Распорядившись кроить белье в ее комнате, она намеревалась вместе с ней выяснить, колико может выйти рубашек из куска полотна. За раскроем ткани застала их гофмейстерина и, судя по всему, оное ей не понравилось. Чоглокова, пребывавшая в самом дурном расположении духа с тех пор, как открылась измена мужа, рвала и метала, все ее раздражало, все было ей не по душе. Неизвестно, что она поведала императрице, токмо на следующий же день государыня Елизавета Петровна сообщила Великой княгине об увольнении камер-фрау Крузе и назначении на ее место некой Владиславовой Прасковьи Никитичны. Екатерина поинтересовалась у своего камердинера Тимофея Евреинова о новой камер-фрау. Он отозвался о ней вполне положительно, но советовал ей не очень-то доверяться.

Владиславова оказалась женщиной высокого роста, с умным приятным лицом и хорошими манерами.

* * *

В начале зимы при императорском дворе неожиданно объявилась принцесса Курляндская. Великий князь Петр Федорович рассказал жене, что та – дочь знаменитого фаворита покойной императрицы Анны Иоанновны, опального герцога Эрнста Бирона. Через некоторое время Екатерина заметила какую-то особливую привязанность своего супруга к горбатенькой принцессе. Она решила узнать подробнее о семействе Биронов у своей всезнающей камер-фрау Владиславововой.

– А что, Никитична, помнишь барона Бирона? – вопрошала Екатерина Алексеевна.

– Как такого не помнить? – ответствовала Никитична. – Мне было лет семь-восемь, и все плевались в сторону его имени.

– Говорят, он был влюблен в нашу государыню Елизавету…

– Так и было. Недаром же она его пожалела, вызволив из Сибири, куда отправила его Анна Леопольдовна. Сослали-то его не куда-нибудь, а в Березово. Туда еще раньше сам Светлейший князь Меньшиков с семьей был сослан. Теперь же Бирон живет рядом со столицей.

– В самом деле? Я проведала, что дочь Бирона на днях прибыла из Ярославля, где теперь живет их семья. Она сбежала от них.

– Сбежала? – Владиславова удивленно расширила глаза. – Что, так плохо ей жилось?

– Сказывает, мол, ее отец и мать и два брата не очень ее любили и постоянно дурно с ней обращались.

– Видела ее намедни. Удивилась, что такая маленькая – видать, из-за того, что горбатенькая.

– Да… Но, надобно сказать, глаза у нее очень красивые, – отметила Екатерина.

– Уж не красивше ваших, – сказала, выразительно взглянув на нее, Никитична. – Как она сумела сюда добраться? Одна?

– Привезла ее жена ярославского воеводы, которая представила ее Шуваловой Марии Егоровне.

– А та уж, надобно полагать, сообщила о ней самой государыне Елизавете Петровне.

Екатерина сделала насмешливую гримасу.

– И бегство принцессы Курляндской из родительского дома та объяснила преследованиями, которые она терпела от родителей за то, что выразила желание перейти в православие.

– Вот как! Да, она же не православная, я и забыла…

– Представь себе, сказывают, будто императрица сама хочет стать ее крестной матерью.

Владиславова перестала складывать вещи Екатерины. Широко распахнув глаза, она с интересом посмотрела на свою хозяйку.

– Вот так чудеса! Сама императрица, надо же! Как так она смогла завоевать сердце государыни?

– Не знаю. Но, кажется, намедни, пятого декабря государыня сделала ее своей фрейлиной, она уже получила шифр. Да и Великий князь, я замечаю, подпадает под ее влияние.

Владиславова, принявшаяся было снова за дело, паки остановилась.

– Так-так-так, – сказала она задумчиво. – Ну, неудивительно: чем безобразнее предмет, тем ему он более притягателен. Все здесь, матушка, заметили, что Великий князь Петр Федорович предпочитает некрасивых девиц.

– Сия принцесса Курляндская, – заметила Екатерина, – должно быть, вовсе неглупа в свои двадцать пять лет. Я, Никитична, проследила за ее поведением. Она на удивление вкрадчива, и ум ее заставляет забыть, что у нее есть что-то неприятное в наружности – особенно когда она сидит. Принцесса говорит каждому токмо то, что тому приятно. Кроме того, я думаю, она имеет в глазах Великого князя немаловажное достоинство: она своего рода иностранная принцесса, следовательно, они разговаривают токмо по-немецки. Сие придает ей прелести в его глазах.

– Ах ты, Боже мой, прелестница! – съехидничала Никитична и положила руки в боки.

– Кстати, – вспомнила Екатерина, – в городе говорят, что она уже получила предложение от Петра Салтыкова.

Владиславова осуждающе покачала головой.

– Смотрите, какая скорая!

Екатерина, весело глянув на Никитичну, с долей иронии дополнила:

– Пусть Петр Салтыков и происходит из старинного рода, но сам дурен собой, я видела его: курнос, с вечно открытым ртом.

Великая княгиня пожала плечами.

– Но ведь и она не без изъяна. Между прочим, представь себе, какую картину видела я намедни… – начала Екатерина Алексеевна таким наигранно-трагическим тоном, что Никитична развела руками.

– Не пугайте меня, матушка. Чаю, ничего страшного?

Великая княгиня грустно рассмеялась.

– Обычное дело. Представь, во время обеда мой дорогой муж послал ей со своего стола свои любимые блюда.

– Да… Не было печали, да черти накачали, – покачала головой Никитична. – Чем же все закончится? – встревоженно посмотрела она на Екатерину.

Екатерина Алексеевна намеренно безразлично махнула рукой.

– Подобное увлечение у моего супруга не первое и не последнее. Посмотрим.

* * *

Посланник Фридриха, друг и советник матери Великой княгини, барон Аксель Мардефельд, прослуживши четверть века при русском дворе, был принужден уехать из России еще три года назад. Екатерине нравился сей умный и обходительный немец-дипломат. Сказанные им на прощанье слова о том, что она обязательно будет царствовать и вернет расположение России к Пруссии, прочно засели у нее в голове. Что ж, жизнь покажет… А пока из всей плеяды немцев, имевших доступ к императрице Елизавете, остался на своем месте токмо небезызвестный доктор Иван Иванович Лесток, коему императрица безусловно доверяла. Медикус Лесток в свое время оказался чуть ли не наипервейшим лицом в возведении дочери Петра Великого на престол: через него велись переговоры с французом Жаком де ла Шетарди и шведским посланником Эриком Нольккеном, он руководил действиями Елизаветы и влиял на приближенных цесаревны. По восшествии Елизаветы на престол Лесток стал одним из самых близких к ней лиц и пользовался большим влиянием на государственные дела. Вице-канцлер Бестужев, зная, какую роль удалось сыграть оному человеку при восшествии на трон дщери Великого Петра, первое время поддерживал с ним дружеские отношения. Позже между ними возникла вражда из-за явного пристрастия Лестока к Франции, от коей он тайно получал пенсию в пятнадцать тысяч ливров, и к Пруссии, откуда денег он от скупого Фридриха не получал, но по ходатайству коего император Карл Седьмой даровал Лестоку графское достоинство. Когда в 1745 году Бестужеву удалось перехватить тайную переписку Лестока и Шетарди, то последний в двадцать четыре часа был выслан из России, а медикус Лесток лишился прежнего влияния на императрицу, но из ее окружения его не удалили. Прошло еще два года. В ноябре вся столица вновь заговорила о Лестоке, директоре Медицинской канцелярии Ея Императорского Величества: после смерти супруги, скончавшейся пять лет назад, он наконец собрался жениться. Его избранницей стала красавица Мария Аврора фон Менгден, сестра Юлии Менгден, – любимицы бывшей императрицы Анны Леопольдовны.

Однажды морозным утром, войдя в покои Великой княгини, раскрасневшаяся с улицы камер-фрау Владиславова заявила:

– Вы слышали новость?

– Новость? Что-то неприятное? – спросила фрейлина Анна Гагарина.

– Отнюдь! Ужели свадьба может быть неприятностью?

– Тогда говори уже, Прасковья Никитична! – весело и нетерпеливо попросила Дарья Гагарина.

– Можете себе вообразить, лекарь императрицы, Лесток Иван Иванович, женится! Вы, Ваше Высочество, рассказывали, что он вас с того света вернул, когда вы заболели в первый год своего приезда.

– Мне казалось, что он в годах, под шестьдесят… – спросила с большим удивлением Великая княгиня.

– А вот женится! – подтвердила Владиславова. – Лучше спросите, кто у него в невестах.

Все нетерпеливо задергали ее за рукава.

– Говори скорей, не тяни!

– Умираю от любопытства, – простонала Анна Гагарина. – Чаю, не молоденькая же…

– Ее зовут… приготовьтесь, присядьте, – Никитична намеренно держала интригу.

Все замерли с полуоткрытыми ртами.

– Мария Менгден! – прошептала она наконец.

– Мария Менгден?!

– Сестра Юлии Менгден? Сосланной из-за Анны Леопольдовны? – воскликнула Екатерина, запомнившая сие имя и историю еще со времени своей тяжелой болезни. Девушки ничего о Юлии не слышали и уговорили Екатерину Алексеевну поведать о ней.

– Я ведаю токмо одно: императрица Анна Леопольдовна жить без нее не могла.

Все с удивлением переглянулись.

– Каково же им пришлось в разлуке? – спросила с состраданием княжна Дарья.

– Сказывают, Юлия умерла в прошлом году от чахотки. А Анна Леопольдовна со своей семьей живет в Сибири, родила еще детей, – ответила Екатерина Алексеевна.

– Ей легче, – заметила грустно Дарья, – а Юлия не смогла, стало быть, зачахла.

Все помолчали. Анна Гагарина, старшая среди них, попросила:

– Ваше Высочество, вас непременно пригласят на свадьбу. А вы нам потом расскажете про Аврору. Она ж молодая совсем, стало быть, на богатство Лестока позарилась.

– Иван Иванович, между прочим, выглядит еще орлом, – защитила его сестра Анны. – Сказывают, уж зело он богат!

Свадьба императорского лекаря и в самом деле была на редкость богатой. Пятидесятишестилетний статный, крепкий, с остатками былой красоты жених светился радостью: рядом с ним сидела невеста вдвое моложе его. На свадьбе присутствовала и сама императрица Елизавета Петровна, Большой и Малый дворы. Екатерина, несмотря на то, что он ее вынул из когтей смерти, придворного лекаря недолюбливала, через мать свою знала о его интригах и происках. Знала она его как человека, ухитрявшегося служить не одному, а сразу нескольким королям, имевшего баснословные вознаграждения. Она такожде знала, что подобная неразборчивость – чревата. Как говорят русские: сколько веревочке не виться, конец рано или поздно будет обнаружен. Так и случилось. На балу спустя два месяца после той знаменитой свадьбы Екатерина хотела подойти за советом к Лестоку, но тот уклонился от разговора с ней. Он был красен, глаза его блуждали, но Екатерине успел шепнуть, что ей не следует подходить к нему: за ним следят. Как выяснилось, на прошедшей неделе был арестован один француз, родственник Иоганна Лестока, и некий капитан Ингерманландского полка. Через два месяца подобная же участь постигла и самого Лестока. Он был арестован за новые интриги против канцлера Бестужева. Дело вел Александр Шувалов, старший брат всесильного сенатора Петра Ивановича Шувалова. Невзирая на особую приближенность к императрице и его перед ней заслуги, Лестока пытали в Тайной канцелярии. Он держался мужественно, никого не выдавал, чем удивлял и восхищал многих.

В середине декабря императрица приказала отправиться в Москву. Малый двор ехал день и ночь в большом открытом возке. Стоял мороз, у Великой княгини паки заболели зубы, которые мучали ее уже месяца четыре. И как она ни просила мужа закрыть возок, чтоб хоть как-то защититься от холодного ветра, он не согласился, понеже был занят разговором с камергером, князем Александром Юрьевичем Трубецким, сидевшим на передке. Трубецкой в основном рассказывал о последних событиях, связанных с заключенным в крепость графом Иоганном Лестоком, коего обвинили в том, что он взял десять тысяч рублев от прусского короля, дабы защищать его интересы, и отравил некоего Этингера, который мог свидетельствовать против него. В первые одиннадцать дней следствия подследственный не ел, пытаясь заморить себя голодом, но его все же заставили принимать пищу. Медикус Лесток уже несколько месяцев находился в тюрьме, и ему грозил смертный приговор или по меньшей мере Сибирь. Позже граф Кирилл Григорьевич Разумовский рассказывал, что государыня Елизавета Петровна рвала и метала: как она могла не замечать такого монстра в течение многих лет! Как можно после сего хоть сколько-нибудь доверять людям? Она никого не хотела видеть, в том числе своего последнего фаворита, Ивана Шувалова. У нее даже случилась истерика, прийти в себя ей не помогли даже знаменитые, изобретенные самим канцлером, «капли Бестужева». Тут же она велела поставить директором Медицинской коллегии Германа Бургава-Каау, тоже, как и Лесток, закончившего Лейденский университет. Выбор Елизаветы, по словам Трубецкого, пал на сего ученого мужа в большей степени потому, что она уважала его грудной чай, неизменно спасавший ее от простуды и кашля.

Обыкновенно предельно терпеливая, Екатерина Алексеевна на сей раз с трудом выдержала поездку до Царского Села, где уже находилась обогнавшая их императрица. Великая княгиня послала за Бургавом и просила вырвать ей зуб. Он поначалу не соглашался на сие, но Екатерина настаивала. Наконец он послал за ее хирургом, старым Гюйоном. Екатерина Алексеевна села на пол, ее держали – Бургав с одной стороны, Чоглоков – с другой, Гюйон же рвал зуб. В ту минуту, как он его наконец вырвал, глаза несчастной княгини, нос и рот превратились в фонтан: изо рта хлестала кровь, из носу и глаз – вода. Бургав отчитал Гюйиона: тот, удаляя зуб, умудрился оторвать кусок нижней челюсти. Императрица подошла к дверям комнаты Великой княгини в тот момент, когда сие происходило. На следующий день Екатерине сказали, что государыня расстроилась до слез. Великой княгине пришлось оставаться в своих комнатах не токмо из-за зуба: в один день у нее на лице высыпало множество прыщей. Она смертельно испугалась остаться угреватой. Бургав дал ей успокоительные средства и всякие лекарства, дабы согнать прыщи с лица. Камер-фрау Владиславова заботливо следила за ней, вовремя делала примочки. Весьма помогло тальковое масло, очистившее лицо княгини дней через десять. Когда через несколько дней выехали в Санкт-Петербург, императрица Елизавета строго наказала Екатерине Алексеевне ехать в закрытом возке.

* * *

Весной Петербург обезлюдел. Екатерина с интересом узнала, что множество оставшихся там лиц жили в Петербурге по обязанности, а не по желанию. Когда двор, побывав в Москве, возвращался в столицу, все придворные спешили брать отпуска на год, полгода или хоть на несколько недель, дабы еще остаться в Москве. Чиновники, сенаторы и прочие делали то же самое и, когда боялись не получить отпуска, пускали в ход настоящие или притворные болезни мужей, жен, отцов, матерей, братьев, детей или же деловые и неотложные хлопоты, – словом, требовалось несколько месяцев, прежде чем город и двор становились тем, чем были до отъезда. В отсутствие же двора петербургские улицы зарастали травой, понеже в городе почти не было карет. При таком положении вещей нельзя было рассчитывать на большое общество – особливо для Великокняжеской семьи, кою держали взаперти. Потому Чоглоков от скуки вздумал всех развлечь, приглашая ежедневно после обеда играть у него в придворных покоях, которые состояли из пяти небольших комнат. Он звал туда дежурных кавалеров, дам и Екатерину Бирон, принцессу Курляндскую.

Замену прежней камер-фрау Великая княгиня оценила не сразу. Владиславова, теща некоего Пуговишникова, камердинера канцлера Бестужева (понятно, откуда ветер дул) не сразу пришлась ей по душе. Она показалась нерасторопной и глуповатой. Однако Прасковья заботливо прислуживала ей, что называется, не сводя глаз. Она сразу начала называть ее «матушкой». Екатерине выговаривать ее имя было не под силу, потому называла по отчеству – Никитичной, при этом звук «ч» звучал много мягче и дольше. Сей звук, так же как и «ш» и «щ», делали ее акцент в разговоре приятным для русского уха. Никитична была в меру весела, в меру разговорчива, трудолюбива и от природы весьма умна и проницательна. Она оказалась как раз тем человеком, который мог развлекать Великую княгиню просто своими умными и содержательными разговорами. Посему сии беседы с ней Екатерина предпочитала играм в покоях Чоглокова.

Обер-гофмейстер князь Василий Репнин, любимый камергер Великого князя, под предлогом слабого здоровья получил позволение и далее находиться в своем доме. Чоглоков продолжал исполнять его обязанности. Сия перемена сразу же сказалась на камергере графа Дивьера, коего отставили от Малого двора и послали бригадиром в армию, и камер-юнкере Вильбуа, отправленного туда же полковником, по представлению Чоглокова, косившегося на них из-за благоволения к ним Великого князя и Екатерины. Так как принц Август, дядя Екатерины Алексеевны, получил все, что хотел, то ему от имени императрицы приказали отправляться назад в Пруссию. Сие тоже было дело рук Чоглоковых. Екатерина Алексеевна видела: Елизавета Петровна не желала, дабы вокруг нее с супругом находились преданные им люди. С чем сие связано – понять было трудно. Возможно, императрица подозревала, что Малый двор может объединиться с кем-то и строить козни за-ради императорского трона? Канцлеру такожде все были подозрительны, поелику окружающие его недолюбливали.

С наступлением осени Малый двор снова перешел в покои в Зимнем дворце на берегу Фонтанки. Здесь через Чоглокову вышло строгое запрещение от императрицы, дабы никто не смел входить в покои Великого князя и его жены без особого разрешения Чоглоковых, и такожде приказание дамам и кавалерам Малого двора находиться в передней, не переступая порога комнаты. То же приказание – под страхом увольнения – вышло и слугам. Петр и Екатерина, часто находясь наедине друг с другом, оба были недовольны своим положением. Дабы больше развлечься, Великий князь выписал из деревни восемь или десять охотничьих собак и поместил их за деревянной перегородкой, которая отделяла спальню Екатерины Алексеевны от огромной прихожей, находившейся позади их покоев. Поелику запах псарни проникал повсюду, супруги спали в сей вони. Когда Екатерина жаловалась, Петр пенял на то, что ничего другого он придумать не может, понеже псарня была большим секретом. Екатерине оставалось токмо безропотно переносить сие неудобство, хранить тайну, не выдавая мужа.

В январе нового, сорок восьмого года Екатерина подхватила сильную лихорадку с сыпью. Когда болезнь прошла, и понеже не было при дворе никаких развлечений в течение масленицы, то Великий князь придумал устраивать маскерады в комнате жены, заставляя рядиться своих и ее слуг и фрейлин. Играя на своей скрипке и пританцовывая, он принуждал их плясать до поздней ночи. Изможденная до крайности Екатерина под предлогами головной боли ложилась на канапе, всегда ряженая, и до смерти скучала от нелепости подобных маскерадов, которые Петра изрядно потешали.

В феврале все узнали, что бывший обер – гофмейстер Великого князя, Василий Никитич Репнин, пусть и будучи больным, получил приказ командовать корпусом, который отсылали в Богемию на помощь австрийской императрице-королеве Марии-Терезии. Оттуда он уже не возвратился.

Смерть его стала большой неожиданностью для Елизаветы Петровны. Она тяжело переживала утрату такого достойного человека как князь Репнин. В один из вечеров она медленно ходила по кабинету, прижимая к груди руки, и в большом расстройстве вела беседу с ближним своим окружением.

– Бог знает, как могло так случиться, ведь не старый еще был, мог бы еще послужить отечеству своему. Каков был служака! Помнишь, Алексей Петрович, – обратилась она к канцлеру, – каким он был в сорок четвертом главноначальствующим в Санкт-Петербурге, колико сделал для города! В том памятном году я его пожаловала в генерал-адъютанты, а следом назначила директором Шляхетного Сухопутного Корпуса и генерал – фельдцейхмейстером.

– Как же не помнить, – живо ответствовал канцлер, – достойный был начальник!

Старый генерал-прокурор Трубецкой, моргнув крупными глазами и наморщив лоб, глубокомысленно добавил:

– То время, государыня, отмечено особым вашим расположением к Репнину, ведь именно тогда вы допустили его к важнейшим из происходивших в Зимнем Дворце совещаний.

Императрица радостно подхватила:

– Помню, помню. Как тут забудешь: он принимал весьма толковое участие в декабрьских совещаниях – о мерах, необходимых… дай Бог памяти, – императрица приложила руку ко лбу и, вспомнив, бойко проговорила: – «…для возвращения королю польскому наследственной его земли, удержания его на Польском Престоле и обуздании прусского короля».

– Память у вас, Ваше Величество, отменная, – проговорил канцлер Бестужев.

Граф Разумовский тоже подал голос:

– Самое главное, на мой взгляд, Ваше Величество, то, как он отличился, когда был назначен вами обер-гофмейстером двора Великого Князя. Ведь сей пост особо ответственный, при сложных-то отношениях дворов. Он находил общий язык с наследником и его женой.

Елизавета Петровна, внимательно выслушав любимца, согласно кивнула головой, подумав при том, что ежели бы Репнин так открыто и прямодушно не держал сторону Великих княгини и князя, с коими слишком сблизился, то, возможно, не потерял бы ее благоволение. А то придумал – принимать самому участие в военных забавах наследника в Ораниенбауме! Мало того, заменяя ее, императрицу, взял на себя роль посредника в семейных несогласиях Великокняжеской четы.

– Стоит отметить, – паки заговорил Бестужев, – что, будучи сам человеком на редкость благородным, он начал понемногу удалять от него старых друзей-лакеев, меняя общество вокруг Великого князя на более изысканное. Да и сама Великая княгиня отметила, как благотворно он повлиял на воспитание и поведение Петра Федоровича. При Репнине жизнь Малого двора стала куда как веселей и радостней. Сие полезно, ведь уныние – не самое хорошее чувство для молодой семьи…

Императрица паки согласно кивнула. Уже присев, она медленно расправляла рюши на своих рукавах, думая о своем. В голове носились самые разные мысли о человеке, служившем ей верой и правдой. Она ругала свою подозрительность, с коей ничего не смогла поделать. У нее вызывало недоверие к Репнину его слишком уж хорошее отношение к Чертушке, да и к невестке, тем паче, что установлен был факт переписки Репнина с герцогиней Иоганной-Елизаветой Ангальт-Цербстской. Ну как он мог позволить себе таковое, зная ее недоверие к оной шпионке Фридриха? Потому она была вынуждена отдалить его от двора, заменив Чоглоковым. Под предлогом каменной болезни ему разрешили переехать из Зимнего Дворца в собственный дом. Хотя, понятное дело, сие было опалой.

Бестужев снова встрепенулся, вспомнив еще одно достойное дело покойного:

– А как не оценить его работу, – сказал он, обращаясь ко всем, – когда под его наблюдением была построена на Тереке крепость Кизляр, которая стала оплотом против набегов горцев! Ведь она уже столько лет служит России – и наверняка прослужит еще долго.

Все согласно переглянулись. Помолчали. Императрица нарушила паузу:

– Когда я в прошлом году отправила Репнина на западную нашу границу – для приведения в совершенное устройство Ивангорода, Риги, Ревеля, Выборга, Вильманстранда и Пернау – я находилась в полной уверенности, что он справится с заданием. Так оно и случилось – ведь он был прекрасным инженером по землеустройству. Где теперь мне искать такого мастера? – Она снова оглядела всех и грустно молвила: – Да, жаль… Верный человек, не то, что Иоганн Лесток, – и отвернула лицо, дабы скрыть выступившие слезы.

Елизавета понимала, что назначение князя являлось очевидной опалой в глазах всех, кто знал Репнина, тем паче, что он просил своей отставки по состоянию здоровья. Но что ей оставалось делать? Она не могла пожалеть его во избежание проволочки, понеже придавала большое значение быстрому выступлению корпуса. Причиной являлось то, что из перехваченных писем стало известно: король прусский по просьбе Франции выделил сто тысяч талеров на подкуп старших начальников, назначенных в поход войск. Терять время было неможно – промедление могли счесть результатом удачного подкупа. О сем императрица частным письмом уведомила Репнина. Что она могла поделать, когда всюду предатели?

Императрица устроилась за столом в кресле. Склонив опечаленную голову, она некоторое время помолчала, потом тяжело поднялась.

– Что ж, – сказала она, истово крестясь, – пусть земля ему будет пухом, и пусть Господь вознаградит его по заслугам там, на небесах! Пусть он пребудет в лучах славы Господней!

Все, склонившись, молча перекрестились.

– Даст Бог, у нас более не будет подобных потерь, – холодно сказал Бестужев.

Великая княгиня Екатерина Алексеевна узнала о смерти всеми любимого князя Репнина от Гагариной. Фрейлина Екатерины первая передала сие известие, несмотря на все запрещения доводить до четы малейшее слово о том, что происходило в городе или при дворе. Отсюда Екатерина Алексеевна сделала себе вывод о том, что значат подобные запреты: они никогда во всей строгости не исполняются, понеже слишком много лиц занято тем, дабы их нарушать. «Вот каким образом, – писала в своей тетради наблюдательная Великая княгиня, – сводятся к нулю и мудрость государственных мужей и мощь императрицы, когда они не считаются с другой мощью, именуемой молодостью, и с другой мудростью, предостерегающей от злоупотребления властью!».

Нет, властью надо уметь пользоваться с максимальной пользой для всех. И она научится сему, лишь дайте срок!

Все, окружавшие Великокняжескую семью, вплоть до ближайших родственников Чоглоковых, старались облегчить печальное положение оторванности от всех, в коем пытались держать Екатерину Алексеевну и Петра Федоровича. Даже собственный брат Чоглоковой, граф Гендриков, и тот часто вскользь давал им полезные и необходимые сведения. Он смеялся над глупыми грубостями своей сестры и зятя, тем самым поддерживая молодую чету. Те чувствовали себя с ним хорошо и уверенно, понеже граф никогда их не выдавал и не обманывал.

В декабре Великая княгиня писала в дневнике, что год окончился печальным известием о смерти князя Репнина. За весь год была лишь одна большая радость – женитьба камергера Голицына на младшей Гагариной. Скорее всего тот выбрал ее, понеже княжна была весьма похожа на свою преждевременно умершую от горячки сестру Анастасию, прежнюю его невесту.

* * *

Наступил Великий пост. Екатерина говела на первой неделе. Из-за своего полного одиночества и совершенно несчастливого брака она много молилась. Обращаясь к Всевышнему, Великая княгиня говорила ему и себе, что с наследником она непременно будет несчастлива. Она с горечью писала в своем дневнике: «ежели и поддаться чувству любви к нему, за кое он так плохо платит, то будет с чего умереть» и, что ежели бы «он хотел быть любимым, сие было бы для нее нетрудно, так как, от природы она была склонна исполнять свои обязанности, но для того ей нужно было бы иметь мужа со здравым смыслом», а сие качество у Петра Федоровича полностью отсутствовало. В каждой своей молитве Великая княгиня просила Господа вразумить, как ей относиться к своему супругу.

В комнату Великого князя Екатерина Алексеевна входила токмо тогда, когда не считала себя лишней, зная, что мужу нет дела до того, рядом ли она или нет. Он предпочитал оставаться со своими приближенными, коих непривыкшая еще к мужскому обществу Великая княгиня недолюбливала.

Екатерина постилась первую неделю Великого поста и по просьбе государыни хотела продолжить поститься и вторую неделю. Гофмаршал императрицы, Карл Сивере, сообщил ей, что императрица весьма довольна ею. Однако Великий князь, узнав, что жена так много постничает, паки выразил свое недовольство.

После Пасхи Петр Федорович устроил театр марионеток в своей комнате и приглашал туда друзей. Спектаклей глупее представить себе было трудно, но Великий князь их обожал. В комнате, где находился театр, одна дверь была заколочена, понеже она выходила в комнату, составлявшую часть покоев императрицы Елизаветы. Там находился стол с подъемной машиной, кою можно было поднимать и опускать, дабы обедать без прислуги. Однажды Петр, готовясь в своей комнате к своему так называемому спектаклю, услышал разговор в соседней комнате. Полюбопытствовав, кто там, он, недолго думая, взял плотничий инструмент и высверлил несколько отверстий в заколоченной двери, так что смог увидеть все, что в той комнате происходило: как обедала императрица со своим фаворитом Разумовским, одетым в парчовый шлафрок, и еще несколькими приближенными. Налюбовавшись вдоволь, наследник нестерпимо захотел поделиться сим зрелищем. Он быстро созвал всех, кто оказался поблизости. Собравшиеся его дружки по очереди смотрели и давились хохотом.

– Ой, картина та самая, знаменитая, кою никто не видел, где она голая маленькая девочка. Вы видели? – спросил, смеясь, Федор Барятинский, оборачивая возбужденное лицо к остальным. – Ее, наверное, написал тот самый Караваки, который и царя Петра рисовал.

– Какая картина? Я ее не заметил, – ответствовал наследник. – Ну-ка дай посмотреть, – двинул он локтем князя. Выпучив глаза, он пристально вглядывался в отверстие, но ничего толком не увидел. – Врешь ты, – сказал он Барятинскому, – ничего там нет!

Удивленный Барятинский снова прильнул к отверстию.

– Любимец ее, Разумовский, расселся так, что закрыл картину. Потому и не видно, – ответственно заявил он через минуту.

– Ну и Бог с ней! – махнул рукой Петр. – В следующий раз рассмотрю.

Великая княгиня чем-то была занята в своих покоях и не спешила на зов Петра, но когда пришла, решительно отказалась подсматривать, несмотря на настойчивые уговоры мужа.

– Я слишком хорошо усвоила уроки твоего великого деда, – не поддавалась Екатерина, отвернувшись.

Наследник сделал постное лицо.

– Что вы имеете в виду, сударыня? – спросил он, оглядываясь на своих друзей.

– Надо бы вам почитать «Юности честное зерцало», кое написал царь Петр самолично, – сказала громким шепотом Екатерина, оглядывая остальных с сожалением. У многих с лица сошла улыбка. Они явно почувствовали себя виноватыми.

– Что там еще за зерцало? – не без язвительной ужимки спросил Великий князь.

– Там в самом конце написано рукой императора, что подслушивать и подсматривать – невежество.

Великий князь переглянулся со стоявшим рядом Левушкой Нарышкиным. Тот отвел глаза.

– А я читал Петра Великого «О достоинстве гостевом на ассамблеях быть имеющим», – сказал Барятинский. – Читали ли вы ее, княгиня?

– Не читала. Почему же вы интересуетесь?

Барятинский пожал плечами.

– Да так. В ней он изволил давать советы, как надобно себя вести, и всякое такое, да… И как надо пить вино. – Барятинский был изрядно пьян, как, впрочем, и остальные.

– Давайте-ка лучше выпьем еще, – предложил князь Голицын тихим заговорщическим тоном.

– Правильно! – весело поддержал его весельчак Левушка Нарышкин. – А то ведь мы еще не в кондиции, как говаривал сам царь Петр.

Все с готовностью ринулись в соседнюю комнату.

Екатерина смотрела на сие представление с отвращением. Нет, подсматривать и подслушивать было тем, чего она никогда бы себе не позволила. Оному первым делом ее научила мадемуазель Кардель. И как можно подглядывать за человеком, коего столь глубоко уважаешь? Екатерине всегда казалось, что невозможно не обожать императрицу Елизавету. Тем паче, что Екатерина всегда чувствовала к себе искренне благоволение государыни.

Недовольный тем, что жена его не захотела подглядывать за теткой, и даже раскритиковала его, наследник выговаривал ей на следующий день:

– Кстати, намедни государыня тетушка моя изволила выразить недовольство вами.

Екатерина удивленно повела бровью, мучительно пытаясь вспомнить, чем же могла провиниться.

– Нехорошо, княгиня, делать такие растраты! – отчитывал жену Петр Федорович, важно расхаживая перед ней. – Тетушка недовольна: денег в казне нет, одна токмо строящаяся сейчас Темерницская таможня съедает столько денег, а вы себе позволяете лишнее!

«Что еще за таможня?», – удивилась про себя Великая княгиня, но расспрашивать не стала.

– Я готова представить список своих затрат, коли она спросит, – сказала она и, открыв бюро, сделала вид, будто разыскивает нужную бумагу.

Постояв с минуту, Великий князь спросил насмешливо:

– Что, потерялся листочек? Ну, ищите-ищите, Ваше Высочество. А я пойду развлекусь немного. Кстати, Темерлицкая таможня – таможня, основанная на нашей территории в низовьях Дона. Там основывается новый город. Сие, княгиня, к вашему сведению.

Намеренно четко чеканя шаг, он вышел из комнаты. Злорадная улыбка не сходила с его лица.

* * *

До воскресенья Великая княгиня не слышала никаких разговоров по поводу просверленной двери, хотя знала, что они обязательно будут иметь место. На следующей неделе, в середу, Великая княгиня Екатерина пришла к обедне позже обыкновенного. Вернувшись к себе, она уже намеревалась снять свое придворное платье, как вдруг увидела направляющуюся к ней императрицу. Понеже Елизавета Петровна не была за обедней в придворной церкви, а присутствовала при богослужении в своей малой домашней церкви, то Екатерина Алексеевна, как токмо ее увидела, пошла к ней навстречу, дабы поцеловать руку. Государыня в ответ коснулась губами ее щеки и приказала позвать Великого князя. Токмо Никитична вышла за дверь, императрица села в кресло и обратила на Екатерину недовольный взгляд.

– Нехорошо, Ваше Высочество, опаздывать к обедне, разве сие вам не известно?

Екатерина смиренно склонилась в поклоне, с удивлением подметив, как быстро докладываются императрице ее промахи.

– Сие случилось впервые, Ваше Императорское Величество. Камердинер задержался с моей прической.

Императрица потянулась за колокольчиком и позвонила. Явилась камер-фрау Владиславова.

– Где Великий князь?

– Уже идет, Ваше Величество!

– Позвать камердинера Екатерины Алексеевны, – приказала она недовольным тоном.

Испуганный Евреинов явился тут же.

– Я полагала, сударь, вы здесь, дабы служить Великой княгине отменно. Ежели вы еще хоть раз задержитесь с ее прической, из-за коей она нынче опоздала к обедне, придется нам с вами расстаться, – сказала императрица, не глядя на него.

Пунцовый камердинер, заикаясь, пообещал более не оплошать.

– То-то же, не допускайте подобного впредь, – смягчилась государыня и, бегло оглядев нарядное платье невестки, сказала: – Я еще во времена Анны Иоанновны, будучи цесаревной, не оказывала предпочтение нарядам перед Господом Богом.

Екатерина стояла перед ней, виновато опустив голову.

– Хоть я и не жила при дворе, – продолжала императрица, – но в своем доме, довольно отдаленном от дворца, никогда не нарушала своих обязанностей. Часто для того вставала при свечах.

Поняв, что теперь императрицу остановить будет трудно, Екатерина произнесла волшебные слова, коим ее научила когда-то камер-фрау Мария Крузе:

– Виновата, матушка!

Елизавета замолчала, взгляд ее потеплел.

Послышались шаги. Великий князь, который уже разделся в своей комнате, пришел в шлафроке и с ночным колпаком в руке. С веселым и развязным видом он подбежал к руке императрицы. Елизавета Петровна в ответ поцеловала его в лоб и начала тем, что спросила:

– Откуда у тебя, сударь, хватило смелости подглядывать за мной, императрицей Российской?

Вся развязность племянника мгновенно улетучилась, побледнев, он оглянулся на жену, ища у ней спасение. Разгневанный голос тетки повысился на тон:

– Захожу я в твою комнату, и что же вижу? Дверь, всю просверленную, и дырки направлены к тому месту, где обыкновенно сижу я! Изволь объяснить, что все сие значит!

Императрица озлобленно смотрела в лицо наследника, но тот, отступив на шаг, потерянно вертел в руках свой ночной колпак. Императрица ждала ответа, Петр молчал. Тогда она продолжила еще громче:

– Не позабыл ли ты, сударь, чем мне обязан? После оного твоего поступка я не могу смотреть на тебя инако как на неблагодарного. Видишь ли, – продолжала распаляться императрица, – отец мой, Великий Петр, тоже имел неблагодарного сына и наказал его в назидание другим!

На сих словах Петр, вздрогнув, выронил ночной колпак и судорожно сцепил пальцы. Елизавета Петровна, не глядя на племянника, продолжала:

– Во времена императрицы Анны я всегда выказывала ей уважение, подобающее венчанной главе и помазаннице Божией, а сия императрица шутить не любила и сажала в крепость тех, кто уважения ей не оказывал. – Лицо Елизаветы Петровны исказилось, и она встала. – Учти на будущее: я всегда сумею найти способ проучить дерзкого мальчишку.

Великий князь наконец еле слышно промямлил:

– Ужели я какой преступник? Сие всего лишь неудачная шутка…

Шея императрицы от оных слов пошла пятнами.

– Ты вздумал шутить с императрицей, с теткой, коей всем обязан!

Она так разошлась, что не знала уже меры своему гневу, что с ней обыкновенно случалось редко. Рассердившись свыше всякой меры, она наговорила ему много обидных и оскорбительных вещей, выказывая ему свое полное презрение.

Смертельно напуганные, Петр и Екатерина остолбенели. Доселе не приходились им видеть до такой степени разгневанной императрицы. Слезы выступили на глазах Великой княгини.

Заметив их, императрица все еще в запале, сказала:

– То, что я говорю, к вам, княгиня, не относится. Я знаю, что вы не принимали участия в том, до чего он додумался, что вы не подсматривали и делать оного не желали.

– Виноваты, матушка! – паки вырвалось у Екатерины.

Елизавета, услышав ее слова, как отрезвев, замолчала. После чего, резко развернувшись, направилась к двери и удалилась, не сказав более ни слова.

Великий князь в большом смущении пошел к себе, а Екатерина стала молча снимать платье, раздумывая обо всем услышанном. Когда она уже разделась, вошел Великий князь и сказал тоном наполовину смущенным, наполовину насмешливым:

– Хорошо, что ты сообразила сказать «виноваты, матушка!».

– Что ж ты промолчал? Ведь дитя родителям оказывает благодарность покорностью и почтением.

– Да, вестимо. Но у меня все вылетело из головы. Мне казалось, она готова меня убить. К тому же, она вовсе не мать мне, – сказал он пренебрежительно, оттопырив нижнюю губу.

– Она родная и любимая сестра твоей матери, – мягко напомнила ему Екатерина.

Они еще некоторое время перебирали разнос, устроенный им государыней, затем отобедали вдвоем в комнате Екатерины.

Когда Великий князь ушел к себе, княгиня легла в постель и долго еще не могла уснуть, пересматривая в уме события вечера. Екатерина похвалила себя за свою мудрость. Ведь был момент, когда она чуть было не уступила настойчивым предложениям мужа понаблюдать в отверстие. Себе она положила впредь быть крайне осторожной. Уж она бы никогда не позволила кому-то подсмотреть за собой. Она бы нашла, как подобного избежать – по крайней мере, занавесила бы злосчастную дверь, чтоб таковые уродцы, как ее супруг, не имели никакой возможности учинять подлости по отношению к ее особе. Все равно рано или поздно она станет царицей наравне с наследником. Она сумеет так повернуть дело, что вся власть – или хотя бы половина оной – перейдет в ее руки. Вот тогда все увидят, какая она умница. Народ оценит ее по достоинству и полюбит больше, чем внука Великого Петра.

Вскоре после сего случая, 25-го ноября, Великая княгиня с мужем в очередной раз присутствовала при впечатляющем парадном обеде, коим каждый год отмечался день вступления на престол дочери Петра Великого. Таким образом императрица Елизавета Петровна отдавала дань благодарности гвардейцам, приведшим ее на престол.

Великой княгине вдруг пришло в голову: а сумела бы она, Екатерина, отблагодарить тех людей, окажись на месте императрицы Елизаветы?

С удалением медикуса Лестока Екатерина потеряла возможность узнавать, что происходит дома. Но и здесь Господь был к ней снисходителен: из Италии приехала театральная труппа, и один из итальянцев, по фамилии Сакромозо, незаметно подкинул Екатерине письмо от матери. С тех пор он стал ей передавать почту через графа Михаила Воронцова, большого поклонника Франции, где нынче, после смерти мужа, проживала ее мать, герцогиня Иоганна-Елизавета. Некрасивая высылка матери Екатерины и всего круга людей, состоявших с ней в связи, показали Екатерине цену политических интриг, коим Mutter так надеялась обучить дочь. Екатерина давно уяснила для себя, к чему может привести жизнь на грани, когда человек ради наживы легко может предать. Пример Иоганна Лестока, когда-то доверенного приближенного Елизаветы Петровны, а ныне опального, не выходил у нее из головы. Великая княгиня Екатерина Алексеевна продолжала держать себя осторожно и осмотрительно. Первое время новое окружение зело удручало Великую княгиню. Тимофея Евреинова, верного помощника и советчика, изгнали после того, как в гардеробной Великой княгини он поссорился с лакеем, подававшим кофе. Об оном случае было доложено Чоглокову, тот сообщил государыне, и вскоре Евреинов лишился места. Вместо него поставили Василия Григорьевича Шкурина, высокого человека приятной наружности, возрастом чуть более тридцати лет. Поначалу Екатерина Алексеевна его игнорировала, никак не желая видеть его вместо любезного Евреинова. Однако со временем привыкла к нему и даже сблизилась так, что ко дню сорокалетия императрицы Екатерина показала ему только что полученные из Парижа от матери отрезы ткани. Василий Григорьевич пришел в восторг от набивной ткани с золотой нитью. Он любовался ею и цокал языком.

– Надо же, Ваше Высочество, красота каковая! Как токмо люди додумались такое диво соткать, – искренно удивлялся он.

– Сделали сие китайцы, – ответствовала княгиня. – Весьма дорогой материал. Я купила его государыне Елизавете Петровне ко дню рождения. Хочу устроить ей сюрприз, она любит золотые тона. Представляю, каковой красоты платье будет сшито! Думаю, государыня обрадуется подарку. Как ты полагаешь?

– Конечно, Ваше Высочество! Кому может таковое не понравиться? – он паки осторожно потрогал ткань. – Вестимо, платье будет отменное! Сказывают, у государыни-матушки бессчетное количество платьев. К гостям всякий раз выходить в новом изволят…

– Что ж, императрица молода и красива, недаром же мой родной дядя полюбил ее когда-то.

– Красива! Ваша правда, Ваше Высочество.

Шкурин переминался с ноги на ногу, не зная, что уж в таких случаях надобно говорить. Заметив его душевное смятение, Екатерина отпустила его.

Каково же было ее удивление, что сюрприза с тканью не получилось. Елизавета встретила подарок спокойно, будто знала, что именно преподнесет ей невестка.

Екатерина допросила Никитичну. Та о покупке ничего не говорила. Выяснилось, что о сюрпризе государыне поведала гофмейстерина Мария Чоглокова, коей доверил тайну простодушный Шкурин. Или стоит сказать – малодушный? Впервые Великая княгиня разозлилась так сильно. Она вышла в гардеробную, где он обыкновенно находился, и изо всей силы дала ему пощечину, прибавив, что велит его высечь. Сия пощечина была ее первым чисто русским поступком. Можно добавить, что и последним: Екатерина считала недостойным таковое отношение к подчиненным.

– Негодник! – воскликнула она в сердцах. – Как ты мог! Я собиралась сделать достойный подарок! Накопила денег, купила изысканную вещь, и вдруг оказывается, что об оном знает вся дворцовая челядь! Кому я доверяла, кому?

Великая княгиня была не похожа на себя. Она наступала на Шкурина, ее горящие злые глаза буквально скрутили его.

– Чего ты молчишь? Воды в рот набрал? Мне такой слуга не надобен, и не попадайся мне на глаза. Убирайся!

Шкурин при сих словах покачнулся и упал на колени. Протягивая к ней руки, он, заикаясь и коротко всхлипывая, повторял:

– Простите меня, Ваше Высочество, не губите мою семью. Такого никогда более не случится. Никто никогда более не услышит от меня и слова о вас. Я буду самым преданным слугой на всем свете. Прошу, поверьте мне и простите!

Столько горести и чистосердечия было в его словах, а плечи его столь жалко содрогались от беззвучного плача, что сердце Великой княгини сжалось, все ее недовольство улетучилось.

– Встань, – приказала она ему смягчившимся голосом.

Тот с трудом поднялся.

– Я верю тебе, ты никогда более меня не подведешь. Я прослежу за тобой некоторое время. А теперь иди с Богом.

Затем она вышла из гардеробной, оставив его переваривать свалившееся на него счастье.

Тоска разъедала Великую княгиню. Сидя целыми днями в своей половине за беспрерывным чтением, Екатерина ждала хоть каких-то перемен. Хотелось любви, ласки, объятий… Но не было рядом ни одной родной души, коей она могла бы довериться, раскрыть свою душу. Необходимо было быть осторожной и скрывать свое состояние. «Никому не доверять» стало ее девизом, от коего хотелось иногда взвыть. Одиночество – страшное состояние. Слава Богу, что была у нее преданная камер-фрау Владиславова!

Екатерина продолжала развлекать себя охотой. Ей нравилось стрелять, и в теплое время года она организовывала себе охоту на уток. Вставала рано утром, когда еще все спали, садилась с егерем в лодку, подплывала к камышам и метко разряжала свое ружье. Иногда ее сопровождал Василий Шкурин.