Читать книгу Ужин - Софья Мироедова, Софья Андреевна Мироедова - Страница 1

1. Глава, в которой я понимаю, что ничего не помню

Оглавление

Из кабинета Ника доносился его громогласный голос. Он спорил с сослуживцами об очередной задаче. Я лежала в постели, сонно листая ленту новостей. Дурацкая привычка, но как же сложно избавиться от неё в современном мире. Через полчаса муж, умерив свой пыл, попрощался с коллегами, и я поняла, что можно позавтракать. Я потянулась в постели, скинула одеяло, натянула домашнее платье и отправилась на кухню, поджарить замороженные сырники и заварить чай.

– Твой доппель прислал мне видео с котиком, – сказал муж. – Она что, работает даже в офлайне?

– А? – я ковыряла вилкой варенье из гуавы, стараясь привести мысли в порядок.

– Твоя цифра, ты её не выключаешь?

– А-а, цифровой доппельгангер? Да, приложение работает круглосуточно, я не знаю, когда студентам взбредёт в голову мне написать.

– Ты ж не автоответчик! Я думал, ты сохраняешь это в тайне.

– Нет, есть часть вопросов, на которые доппель вполне адекватно отвечает. Студенты в курсе.

– Ну а котики?

– Какие котики?

– Блин, ты где? Я тебе уже пять минут рассказываю про совещание!

– Про это я помню, – слукавила я. – Вы там фиксите баги. Но что с котиками?

– Твоя цифра прислала мне котиков! Видео с котиками.

– Какое?

– Серьёзно? Тебе важно, какое?

– Ну, конечно, – поморгала я. – Она ведь подключена к моим девайсам, так что могла поделиться с тобой контентом, который я лайкнула. Так какое видео?

– Ту это уже звездец, она следит за тобой?

– Также как твои часы за тобой, – пожала я плечами. – Так какой там котик?

– Вот, – муж протянул мне свой экран, демонстрируя трёхсекундное видео с белым котёнком, потешно катающимся по полу.

– Прикольно, – улыбнулась я.

– Ты его видела?

– А? – я всё ещё не могла проснуться. – Нет, это не видела. Странно.

– Эй, это же мрак! Твой доппель присылает мне котов, она что, клеит меня?

– Слушай, ты преувеличиваешь. Ты в моей семейной группе, наверняка она делает рассылку по всем заинтересованным. Ты постоянно смотришь на котиков. Скажи спасибо, что не прислала горячую азиатку, танцующую под Фреди Меркьюри!

– Котиков смотрят все, – насупился муж.

– Не знаю, посмотрю в настройках, правда, странно, – я отправила сырник, приправленный вареньем в рот.

Мы закончили завтрак, оставив посуду на столе, и разошлись по кабинетам заниматься делами. Мне предстояло проверить задания студентов, с которым ещё не разобрался доппель.

Кстати, о цифровом доппельгангере, я ведь ещё не успела о нём рассказать. Я нашла его в сети, когда обнаружила, что трачу по четыре часа в день на проверку заданий моих студентов. Это был ещё альфа-тест, но работал очень прилично. Суть заключалась в том, что обученная нейросеть копировала меня по найденным в сети материалам и загруженным данным. Блогеры использовали её для создания контента, а мне она пригодилась для обучения.

Первым, что нужно было сделать, это разрешить снятие моего внешнего вида, реакций и голоса из доступных в интернете материалов. У меня их множество, последние десять лет я записала сотни образовательных лекций. После этого мне был предоставлен доступ к куцей модели, которая могла отвечать на вопросы, копируя мою манеру и заложенные в материалах знания. Для обучения этого, конечно, было недостаточно. Некоторые подключали своих доппелей к Гуглу, но тогда они превращались в карманный справочник и теряли идентичность.

Чем больше личных записей, дневников и фотографий было в базе нейросети, тем более убедительным был образ. Поэтому следующим этапом я разрешила нейронке подключиться к моему компьютеру и другим устройствам. Она загрузила и обработала терабайты данных и стала больше похожей на меня. Я дала ей доступ к своим подпискам на всех ресурсах, которыми пользовалась: от киноплатформ до онлайн-библиотек, чтобы она могла загрузить фильмы, книги и графику, с которыми я была знакома.

Цифровой двойник становился всё достовернее с каждым новым загруженным байтом. Я даже попросила у родителей отсканировать мои старые фотографии, рисунки и прислать мои школьные сочинения, чтобы дубль получил прошлое.

Финальным штрихом были записи личных консультаций и копия чата со студентами. Доппель стал не просто отвечать на вопросы, подражая мне, но и давать ценные советы по композиции, колористике и даже авторскому почерку, который мы оттачивали с каждым подопечным в отдельности. Конечно, оставался ещё ворох незакрытых тем, так что человеческое вмешательство по-прежнему было необходимо.

В отличие от многих, кому был доступен альфа-тест приложения, я предупредила студентов, что ввожу его в наш образовательный процесс. Я ожидала, что все будут против, однако после небольшого согласованного эксперимента, мы пришли к выводу, что такая помощь этична и весьма качественна. Ведь я по-прежнему передавала свой опыт, не скатываясь до трансляции материалов, не знакомых мне. Осталась пара ребят, с которыми мы работали только лично. Другие же десять с лишним были довольны быстрыми ответами в любое время суток, которые направляли их в точности так, как могла направить я. Если же доппельгангер не находил в своей базе ответа, либо вопрос касался слишком эфемерных материй, он сообщал собеседнику, что ему нужно подождать, пока приду живая я, чтобы обстоятельно помочь с проблемой.

Так мой рабочий день сократился с четырёх часов до двух. Сказать, что я была довольна – не сказать ничего. У меня освободилось время для живописи и авторских проектов, которые раньше постоянно откладывались в долгий ящик.

Теперь я могла отдаться искусству почти полностью, чем и занималась последние недели. Я не отходила от холста и делилась своим восторгом с узким кругом друзей, кто мог понять и разделить удовольствие от волны творческого вдохновения. Проблема была только в том, что с приходом новых технологий, которые появились за последние пару лет, знакомый мне мир галерей и музеев сильно изменился. Да, и здесь не обошлось без новшеств. Мой верный цифровой доппельгангер сам по себе мог бы считаться произведением искусства. Для меня такой взгляд на вещи был уже естественным, но отчего-то я его немного стеснялась. Художники, использовавшие в средневековье камеру Обскура, не распространялись об этом на каждом шагу. Мне технологии казались одновременно и передовым словом в искусстве, и обманом.

Я открыла приложение доппеля и посмотрела, какие задания сеть успела проверить. Оказалось, у меня было не так много задач, и вот-вот можно будет вернуться за мольберт. Увы, вместо того, чтобы открыть чаты со студентами, я продолжала размышлять о судьбе современного художника.

«Всё искусство двадцатого и начала двадцать первого века было авторским. Был важен не столько объект искусства, сколько личность за ним. Покупали Пикассо, Ротко, Хокни и Хёрста, а что именно покупалось, было не так важно. Миллиардеры вкладывали в имена, как в акции крупных компаний. Неизвестные художники молились на легендарных коллег, точно на иконы, стараясь перенять не авторский почерк живописца или скульптора, а маркетинговую стратегию бренда. За колоссами мира искусства стояли огромные фабрики и производства, штампующие удачные экспонаты. Так, во времена Ренессанса за именитыми мастерами скрывались мастерские прилежных учеников, повторявших их манеру на сводах капелл и соборов.

Что могло измениться в мире индивидуализма, доведённого до абсурда? Казалось, ничего. Казалось, пузыри грандиозных имён будут раздуваться, пока не охватят всю планету в плотную коммерческую Сферу Дайсона. А потом, в конце двадцатых, появилась заморозка памяти. Действительно, как можно больше унизить творца? Это стало новым словом среди неизвестных художников. Они создавали произведения, забывая о творческом акте до нужного момента, пока не раскрывалось авторство. Пока очередной шедевр Бэнкси не оказывался произведением случайного мастера, забывшего, что когда-то красил стены по трафаретам в узких улицах Стамбула. Ведь недавнее открытие становилось чудом даже для него. Помни он, что создал шедевр, тот превратился бы в россыпь жемчуга, горстями разбросанного у ног сытой толпы. Кому интересно искусство, чей автор известен? Теперь никому. Намного интереснее стало исследовать, разгадывать и открывать. Это превратилось в новую страсть миллиардеров и обывателей – разглядывать искры в пламени и давать им имена. Коллекционеры тратили баснословные суммы на расследования, заметив какой-то необычный рисунок без имени в витрине проходной галереи. А любители со страстью, достойной лучшего применения, следили за этими детективами. Однако имена, стоявшие за триллерами от искусства, забывались так же быстро, как и были названы. К счастью, дивиденды от открытия и права на экранизацию поисков по закону принадлежали художнику, якобы режиссировавшему всю эту канитель. Искусством стало не создание шедевра, а поиски его автора и причин создания.

Что же оставалось творцам, носившим и воплощавшим замыслы, которые нужно было забыть? Лишь вечное чувство тревоги и дюжая сила воли, не сковырнуть едва заметный силиконовый прыщик, спрятанный где-то под гривой волос, блокирующий участок памяти, связанный с произведением. Лотерея, которую каждый использовал по-своему.

Я долго сторонилась этого подхода, придерживаясь архаичного лозунга, что искусство должно иметь автора. Модная рулетка была не по мне, ведь я никогда не была последовательницей трендов. Я пишу маслом на холсте не ради признания, а ради процесса. К счастью, и в наши дни такие работы находят своих почитателей.

Но в воскресенье, ложась спать, я нащупала на затылке под длинными волосами крошечную резиновую пластинку. Это была блокировка памяти. В жизни я ими не пользуюсь, нет причин. Неужели я стала очередной авантюристкой, жаждущей краткой славы жертвы детективного расследования? Было сложно в это поверить. Я повернулась набок, чтобы спросить у мужа, не в курсе ли он, что за крамольную идею я придумала, но тот уже спал.

После завтрака я обнаружила в переполненном ящике электронной почты подтверждение моего участия в большой выставке, приуроченной к Биеннале Современного Искусства. Разве я подавала заявку? Что я там выставлю? Конечно, последние полгода я работала над внушительной живописной серией, но у меня и в мыслях не было выставить её на ярмарке современного искусства. Что современного в яркой фигуративной живописи? Если вы не живёте в начале двадцатого века, то ничего. Я была вне себя, учитывая, что биеннале проходило в моей родной стране, куда я уже два года не могла долететь. В смешанных чувствах я набрала своего арт-агента и в лёгкой тревоге, поглаживая песчинку под волосами, стала ждать её ответа. Олеся ответила не сразу. Немудрено, сколько у неё таких, как я. Вообще удивительно, как ей хватает времени и душевных сил на всех причудливых подопечных.

– Привет, Фи! Как ты? – ответил заботливый голос.

– Олеся, привет, я в порядке, – машинально ответила я, забыв на мгновение о причине звонка.

– Всё готово?

– Готово? – этот вопрос окончательно выбил меня из колеи. – Что готово?

– Отлично, – в голосе слышалась улыбка. – Ты не помнишь?

– О чём?

– Умница! Поражаюсь, как художник может быть таким пунктуальным и адекватным. Ты просто исключение из правил.

Я попыталась сглотнуть, но в горле пересохло.

– Так значит, – я снова потрогала едва заметную родинку на макушке.

– Да, значит, ты, наконец, решилась!

– На что?

– А вот этого я тебе не скажу. Всему своё время! Ты получила приглашение от биеннале?

– Да, – я кивнула, будто она могла меня видеть.

– Замечательно! – на распев ответила Олеся.

– Там написано, что моя заявка принята, – я открыла письмо и пробежалась по строчкам. – Мне выделяют отдельное помещение и даже оплачивают часть расходов на, – я перечитала поставивший меня в ступор отрывок. – На ужин. Что за ужин?

– Ах, ерунда. Мы решили, что будет здорово провести ужин перед открытием ярмарки и презентацией твоего, – Олеся задумалась, подбирая слово. – Твоего экспоната.

– Кто приглашён?

– Я пришлю тебе список чуть позже. Это все наши.

– Наши, – по инерции повторила я, пытаясь осмыслить новости.

– Да, все свои.

– Ладно. А что нужно делать? Я писала сценарий?

– Просто ужин в кругу друзей, ничего такого. Чтобы тебе было проще перед открытием. Ты ведь не помнишь, что ты там задумала. Да и вообще этого не знаю даже я. Я подготовила всё по твоим заметкам, но общей картины у меня нет. Это может быть живопись или, может, какой-то ролик. На открытии узнаем. Наверное, – она весело хмыкнула. – А если не узнаем, ещё лучше!

– Картина или ролик, – я была в замешательстве.

– Не переживай, всё готово. Я взяла вам с Никитой билеты. Вылетаете накануне, в четверг.

– Спасибо, – выдохнув, сказала я.

– Ладно, мне пора, тут Серж мне присылает пачки голосовых, нужно разобрать. До завтра?

– Да, до завтра.

– Я пришлю тебе список!

– Да, спасибо.

– Счастливо! – и её голос растворился в тишине студии.

Я, обескураженная разговором не меньше, чем письмом от организаторов ярмарки, поднялась из-за стола и обернулась. Со всех стен, из каждого угла и с обоих мольбертов на меня смотрели мои разноцветные воображаемые друзья – яркие живописные портреты, над которыми я работала последние месяцы. Я окинула их взглядом, стараясь держать себя в руках, но хватило меня всего на минуту. Я судорожно бросилась к холстам, перекладывая прислонённые к стенам рамы, стараясь понять, кого не хватает. Спустя двадцать минут и десять седых волос, я убедилась, что все нераспроданные картины были на месте. Это означало лишь одно: на выставке моей живописи не будет. Я отряхнула ладони, запачканные пылью, скопившейся на торцах старых работ, вздохнула и вернулась за компьютер разбирать студенческие проекты.

Просидев за экраном полтора часа, рецензируя эскизы, наработки, палитры и концепции учеников, я потянулась, размяла шею и пошла налить себе чаю, чтобы приступить к тревожному. К списку гостей загадочного ужина, который маячил в конце рабочей недели.

По дороге на кухню я наткнулась на мужа, расхаживающего по гостиной с ноутбуком. На его лице читалось недоумение. Зная, насколько сложно включиться в работу после внезапного вмешательства, я хотела тихо пройти мимо, но он поймал меня резким:

– Приехали!

Я остановилась и вопросительно посмотрела на него.

– Ты же знаешь, что мы в компании используем нейронки для кода? Это лютый костыль, чаще мешает, чем помогает. Точнее, помогает только полным нулям, или предсказуемому коду. Ну, как Т9.

– Да, знаю, – об этом я слышала последние пять лет.

– Так вот, у нашего бэкендера есть новая сетка, написанная на алгоритме твоего доппеля.

– О, уже и к вам полезли.

– Ну! Так вот, он загрузил в неё свой код, свою часть нашего гита и какую-то ещё фигню из своего общения в рабочих чатиках, – Ник замолчал, кивая сам себе.

– И? – подтолкнула я.

– И это полный атас! Сетка генерит код в точности, как он! Прикинь?

– Это хорошо или плохо?

– Ну не знаю. Она делает те же ошибки и пишет так же мудрёно, не сокращая лишние строки.

– Пф, – фыркнула я, увлекая мужа за собой на кухню, чтобы продолжить разговор.

– На фиг такая нейронка нужна? Она же не помогает, а ставит палки в колёса. Он думает, сэкономил время! Как же! Нам теперь разбирать его дебри по три раза на дню, вместо раза в неделю. Это ад!

– Почему он не обучил её на нормальном коде?

– Да фиг знает. Вот наш копайлат обучен на нормальном коде. Когда надо, выдаёт что надо. Но чаще всего просто какой-то рандом. А тут сетка действует по паттернам этого чувака. Так что это уже не рандом, а просто забор из душного кода.

– Сочувствую, – покивала я, снимая кипящий чайник с плиты.

– Это то же ядро, что и в твоей сетке!

– Я поняла.

– Это жесть! Значит, твой доппель посылает мне котиков, потому что думает, что так бы поступила ты!

– Ну да, – я в замешательстве заливала заварку кипятком.

– Тебе самой-то не страшно?

– А что такого? Удобный инструмент.

– Даже не знаю. Получается, она тянет за собой не только пользу, но и ошибки.

– Это часть натуры человека. Иногда в ошибках тоже есть свой смысл.

– Ну не в коде.

– Наверное. Но для искусства это справедливо.

– Налей мне тоже.

Пока мы вели светскую беседу о нейросетях, копирующих наше поведение, я совсем потеряла мысли о главной причине своей тревоги. Сказывалось утро. Как истинная сова, я всегда плохо соображала спозаранку. Мысли о новом забытом проекте плавно всплыли на поверхность вместе с глотком чая.

– Кстати! – опомнилась я. – Ты не в курсе, что за проект я затеяла?

– Ты про выставку?

– Да.

– Ты мне особенно не рассказывала. Знаю только, что в пятницу ты организуешь ужин перед открытием во Владимире. Кстати, круто, мы давно хотели провести праздники с родными.

– Точно, совсем ничего? Может, хоть какой-то намёк?

– Ты говорила, что это будет акт забытого искусства. Вчера мы были на сеансе блокировки. Ты не помнишь?

– Нет.

– Прикольно. Не знал, что это так работает. А куда тогда, по-твоему, делись пять часов?

– Мы потратили на это пять часов?

– Ну да.

– Я помню, что мы ездили в город за покупками, слонялись по моллу. На этом всё.

– Ну примерно так всё и было. Клиника памяти там рядом.

– Точно.

– Интересно, что ты там задумала.

– И мне.

Я налила мужу чашку чая, он взял её и пошёл в кабинет продолжать возмущаться решениями своих коллег. А меня ждал список приглашённых гостей, который должен был хоть как-то намекнуть на мой позабытый замысел.

Я открыла Олесино письмо и выдохнула. Действительно, там были все наши. Все, кто был в маленькой группе художников-энтузиастов десять лет назад, когда мы, ещё неоперившиеся двадцатилетние птенцы, пытались что-то доказать миру. У нас был маленький круг сообщников от искусства. Мы старались транслировать свежие ценности и идеалы современникам. Участвовали в фестивалях и ярмарках, рассказывая о новой эстетике, хотя ещё сами не определились с личной манерой, проводили собственные конференции искусства, надеясь убедить такие же юные умы, что нужно стряхнуть с себя пыль университетских доктрин и творить что-то новое, неопробованное и непроверенное. Тогда в течение трёх лет мы были в городе на слуху, нас знали по именам и приглашали на ток-шоу, чтобы высказать нашу точку зрения. Запал прошёл, как прошли и юношеские страсти. Мы обросли опытом, откинули снобизм и стали обычными, ничем не примечательными профессионалами – каждый в своей области.

Значит, ужин не грозил стать сюрпризом.

К списку прилагалось меню, рассадка и программа вечера. Прежде чем забыть о замысле, я продумала всё. Что было неудивительно, несвойственный творческой натуре педантизм начал преследовать меня после тридцати. Я так и не поняла, был ли это ценный опыт или упорство в непреложных лично для меня истинах. Даже моя живопись с годами стала более детализированной, ведь в молодости я всегда стремилась к экспрессии. От неё осталась лишь яркая палитра, хотя я по-прежнему убеждаю себя, что невероятно далека от скучного реализма.

Успокоившись, я закрыла документ и с лёгкой душой оставила цифровую реальность, вернувшись к мольберту, где меня ждала очередная полная скрытых страстей фигуративная живопись.

Ужин

Подняться наверх