Читать книгу Путь Тесея - Станислав Казимирович Росовецкий - Страница 1

Течение жизни сплетает судьбы отдельных людей в одну бесконечную ткань, от времён охоты на мамонтов до наших дней. Однако в героическую эпоху древней Греции, когда история была устной, да и не наукой вовсе, а наполовину сказкой, это суровое полотно поблескивало и золотыми нитями. Ведь боги позволяли себе вмешиваться в человеческие дела, порой судьбоносно, иной раз убийственно, а чаще в поисках плотских утех.

Именно поэтому мне придётся рассказ о великом Тесее начать с событий, предшествующих его рождению, ведь они, независимо от правдивости ходивших о них в народе мифов, определили характер этой замечательной личности – героя-реформатора Древней Греции и героя этого романа.

ПРЕДБЫТИЕ ТЕСЕЯ

Глава 1

Дельфы, Трезен

Царь Питфей разгадывает прорицание Пифии

Так уж получилось, что в мифах древних греков, отнюдь не знатоков физиологии человека, у Тесея оказалось сразу два отца. Первый из них, царь Афин Эгей, зачал его, будучи уже в сравнительно немолодом возрасте и под конец нешуточного похождения.

Женатый уже во второй раз, на хохотушке Халкиопе, дочери покойного царя феаков Рексинора, царь Эгей в свои сорок пять лет не имел детей, и его это беспокоило. Не то чтобы он обожал орущих грязнуль-младенцев, его тревожили племянники, сыновья его брата Палланта, открыто обещающие лишить Эгея трона как бездетного. И тут-то у царя возник замысел обратиться к Пифии, чтобы узнать, родится ли у него сын.

Неизвестно, когда именно возникла у царя Эгея это идея. Древние греки не имели тогда летоисчисления, несколько позднее они начали указывать года, ориентируясь на количество прошедших Олимпийских игр. Так что каждый считал года собственной жизни, начиная год с середины лета, и о большей точности не мечтал. Конечно, купцы и путешественники, бывавшие в Египте, могли бы соотнести события греческой истории с вехами египетской хронологии, где летоисчисление велось по годам жизни очередного фараона, но такое никому не приходило в голову. А вести счёт по годам жизни собственных царей не имело смысла: царства были тогда маленькие, и властителей слишком много.

Итак, царь Эгей дождался тогда ранней весны и, прихватив с собою десяток гоплитов и двух рабов, отправился в Дельфы, рассчитав время так, чтобы оказаться у оракула на день рождения бога Аполлона, в единственный день в году, когда можно было задать вопрос Пифии. Он пешком поднялся в горы к Дельфам и после короткого отдыха благополучно прошёл очистительные церемонии, в том числе омылся в Кастальском источнике, чьими чистыми струями обратилась некогда нимфа Касталия, спасаясь от Аполлона. Принёс в жертву Аполлону чёрного ягнёнка, вручил жрецам дары для могучего бога и теперь смиренно ожидал своей очереди в цепочке жаждущих получить прорицание.

На всякий случай царь Эгей постился с утра и вот уже второй день подряд не брал в рот ни капли вина. Голова поэтому у него, несмотря на волнение и страх, оставалась непривычно ясной, и мысли бежали прозрачной гурьбой.

Он видел, как в храм Аполлона прошествовала Пифия. Босая, в лавровом венке и роскошных златотканых одеждах (и никаких змей в причёске и на плечах, ни живых, ни бронзовых!), однако не очень уже молодая, с отвислой грудью, редкими и полуседыми распущенными волосами, она скрылась в храме. Царь Эгей испугался. Не в добрый час он оценил целомудренную Пифию как женщину!

Он знал, что прорицательница проходит сейчас наосом, внутренним пространством храма, минует большое мраморное, резьбой украшенное яйцо с усеченными верхом и низом. Это – омфалос, камень, обозначающий «пуп земли», и говорили также, что он и есть тот самый камень, который богиня Рея дала проглотить своему мужу Кроносу вместо младенца Зевса. А жрица успела миновать большую статую Аполлона, а теперь спускается в знаменитый священный подвал, где расположена сокровищница, и куда, в отличие от наоса, где он уже побывал лет десять тому назад, любопытному царю Эгею никогда не удастся заглянуть. Пусть туда могут войти только жрецы храма и очередная Пифия, но почему не выспросить у знающих людей, что в этом адитоне спрятано? Вот и царю Эгею известно, что там есть расщелина в скале, а из неё поднимаются сернистые испарения. На краю этой трещины в скале бьёт священный ключ Кассотида, рядом растёт лавровое дерево и стоит высокий треножник красной меди. Говорили, что под полом адитона зарыт саркофаг, а в нём пепел змея Пифона, побеждённого и сожжённого на месте храма могучим Аполлоном.

Царь Эгей стоял третьим в очереди, после персидского вельможи и богатого купца, судя по его речи, из дальней колонии. Не желая видеть одетого с варварской роскошью перса, неподвижно застывшего между двумя колоннами, перед закрытой дверью входного портика, царь закрыл глаза. Так легче было представить, как два жреца ловко усаживают Пифию на треножник, и её оплывшее тело под хитоном некрасиво обтекает сиденье… Тьфу ты! Царь Эгей попросил прощения у Аполлона, а заодно и у Пифии, снова сосредоточился, и мысленно увидел, как задрожало лавровое дерево, предлагая для обряда свои острые листочки. Один жрец с поклоном отломал веточку с листками и дал Пифии в правую руку, второй набрал в чашу воды из Кассотиды, и вот уже чаша у неё в левой руке. Прорицательница пьёт, жует лавровые листья. Теперь надышится испарений – и будет готова перенять у Аполлона частицу его божественного всеведения. Лавровое дерево перестанет содрогаться, и жрецы, пробормотав молитвы, поднимутся по ступенькам…

Царь Эгей открывает глаза. Видно, он слишком медленно воспроизводил происходящее в святилище: перед портиком уже не громоздится персидский вельможа, остались только его слуги, один с большим пёстрым зонтиком, второй с опахалом из павлиньих перьев. Рядом со слугами нетерпеливо топчется купец. Спиной чувствуя нетерпение очереди, царь Эгей продвигается на несколько шагов вперёд. Снова опирается на свой витой посох и задумывается теперь о том, не навредит ли гаданию его неуёмное любопытство. Быть может, и навредит, однако отношения с богами у человека всегда и во всём, как давно замечено, повторяют проявления его нрава касательно обычных людей, тех же соседей или подданных. И разве не сами боги сделали его таким любознательным?

А время тянется. Царь Эгей приходит к выводу, что занятая заказчиком гадания позиция – от тупого равнодушия к таинственному обряду и до разведывания его малейших деталей – не должна влиять на результат и его достоверность. Дело заказчика – телячье, а по-настоящему прорицание зависит от Пифии и жрецов, её помощников, загадочно связанных с самим Аполлоном, хозяином Дельф. Между тем, детали обряда просто завлекательны. Например, почему с его началом начинает дрожать лавровое дерево? Уж не потому ли, что пепел змея Пифона обращается снова его живым телом, и оно пытается выбраться из каменного саркофага? Что именно происходит с Пифией, надышавшейся серными испарениями – пьянят они её или отравляют? Или это вода из источника хмельная?

В дверях появляется персидский вельможа. На части его холёного лица, оставленной открытою над большой бородой, заплетённой в мелкие косички, ничего не удалось прочитать. А купец исчезает внутри, и царь Эгей теперь уже у самых дверей, под огромной деревянной буквой «Е». О Аполлон Предстатель, что бы она означала? Если числовое значение буквы «эпсилон» – пять, то пять пальцев? Едва ли, слишком просто, да и у блистательного Феба столько же пальцев, сколько у людей. Первая буква от вопросительной частицы «ει», то есть намёк на то, что здесь спрашивают у оракула? А на вторую букву, «ι», что ж, дерева жрецы пожалели? Стоит ли голову ломать, когда за такую плату можно и просто у жреца… О!

Из храма выскочил купец, сделал два шага, застыл статуей. Лицо багровое, явно ошеломлён. Мимо него по-хозяйски протискивается жрец. Тот самый, что дары принимал. Легко кланяется Эгею и за локоток двумя пальцами взявши, увлекает в наос.

– Так ты, святой слуга божий, говоришь по-персидски? – на ходу полу-спрашивает, полу-утверждает царь.

– Нет, благородный Эгей, но я говорю по-египетски и могу объясниться на арамейском. А вот товарищ мой Орнит знает и персидский, и коптский, и даже этрусский. Иначе нам нельзя… Но скажи мне, с каким вопросом ты желаешь обратиться к оракулу?

Эгей отвлёкся было, разглядывая диковинки наоса, где уже побывал с десяток лет тому назад, однако сосредоточился и чётко выговорил давно заученное:

– Даруют ли благие боги мне сына-наследника?

Жрецы переглянулись, потом один за другим скрылись за постаментом статуи Зевса-Мойрагета. Эгей помнил, что там спуск в запретный адитон. У него перехватило дыхание, в ушах зазвенело, перед глазами поплыли полупрозрачные червячки. Да стоит ли так волноваться? Он прожил бездетным столько лет, доживёт как-нибудь без сына оставшиеся годы… И зачем зубами держаться за царство, можно ведь устроить свою жизнь и в изгнании, если вывезти сокровищницу. Да, если спасти от злых племянников сокровищницу, а с нею излюбленные ложа и сундуки…

– Благородный Эгей! Оракул соизволил ответить на твой вопрос. Однако ты подожди ещё немного.

Серая пелена растаяла окончательно – и вот они, оба жреца. Скрываются за жертвенником чёрного мрамора, шушукаются там, будто две кумушки, даже покрикивают друг на друга. Наконец, выходят. Выпячивают животы перед царём, и названный Орнитом начинает, завывая, декламировать. У царя Эгея шумит в ушах, он просит повторить.

– Изволь, благородный Эгей. Прорицательница велела тебе не развязывать нижний край своего бурдюка, пока не вернёшься в свою страну. А для того, чтобы ты навсегда запомнил её доленосный ответ, вот, мы изложили его стихами:

Нижний конец бурдюка не развязывай, царь благородный,

Прежде, чем достигнешь ты Аттики славной.

Царь Эгей повторил вслух двустишие несколько раз бездумно, заучивая. И только после этого наклонил голову:

– Благодарю всезнающего бога Аполлона и его жрицу, наследницу великой Фемонои, за доленосное мне пророчество. И вас благодарю, мудрые жрецы.

На самом деле, получив прорицание за свои дары и немалую плату, царь далеко не был уверен в его судьбоносности. Чтобы немедленно разобраться, он, отойдя от храма, нашёл камень в тени от старого платана, уселся на него – и тут же невольно втянул голову в плечи. А вдруг к нему сейчас подбежит какой-нибудь разозлённый старикан и завизжит что-то вроде: «Да на сем святом камне Аполлон отдыхал после победы над Пифоном! Ты совершил жуткое святотатство, иноземец!». Однако обошлось, да и платан шелестел свежей листвой успокаивающе.

Итак, нельзя развязывать бурдюк внизу, пока не закончится путешествие. Почему именно бурдюк? Идёт ли речь о настоящем бурдюке? Тут царь Эгей установил, что над ним уже некоторое время склоняется его раб-виночерпий, старенький Комм, левой рукой прижимая к груди кратер с кипрским вином, только что смешанным с водой, а правой протягивая красиво расписанный глиняный скифос, любимую чашу царя. Мгновенно возникшую жажду царь поспешно залил двумя скифосами вина – прохладного и удивительно вкусного после двухдневного воздержания.

В голове у царя Эгея тотчас же прояснилось, и он прикрикнул:

– Бурдюк принеси!

И вот перед ним бурдюк с вином, полный на три четверти. Деревянной пробкой закупорена правая передняя ножка этой вывернутой наизнанку шкуры ягнёнка, стало быть, нижний конец вот он. Это место, где была задняя левая. Тут трубочка завязана – да так крепко, что изнеженным царским пальцам уж точно не развязать. А если бы удалось справиться с хитрым, навсегда затянутым узлом, что тогда? Вино вылилось бы, только и всего. И что всё это в таком случае означает?

– Убери! И налей ещё чашу.

Царь Эгей покинул гордые Дельфы и спустился в долину, так и не разгадав смысла сказанного Пифией. Он не очень был тем огорчён по нескольким причинам. Прежде всего, его радовало, что стихи, сложенные жрецами, не сильно исказили слова пророчицы. Кроме того, он не собирался развязывать никакие узлы на бурдюке, а это означало, что прямого нарушения запрета Пифии мог, во всяком случае, избежать. А самое главное, путь свой домой царь Эгей проложил не только через Коринф, богатый и развесёлый портовый город, но и через Трезен, где царствовал его давний друг Питфей, известный мудрец тех времён. На светлый разум догадливого царя Трезена незадачливый посетитель Дельфийского оракула очень надеялся.

Если не сокращать дорогу, переплыв Саронический залив, то Трезен примерно на полпути от Дельф до Афин. Пеший переход к нему, среди всё ярче расцветающей весенней природы, от цветущего миндаля к цветущим яблоням, казался царю Эгею весьма приятным – пока не вспоминалось ему, садня в душе занозой, неразгаданное пророчество Пифии. Было ему также немного обидно. Ведь, сражаясь в молодости плечом к плечу с Питфеем, славился он как воин ничуть не хуже друга, а потом сумел добиться и царства даже более обширного, чем у Питфея. Вот только, в отличие от него, не прославился как мудрец и остроумец. Однако кого в том теперь винить, кроме самого себя? И себя стоит ли винить, если таланты людям даруют боги?

В виду Трезена, красиво освещённого заходящим солнцем, царь Эгей приказал устроить малый привал и, чтобы предупредить друга, отправил вперёд виночерпия Комма, при переодевании бесполезного. Пока облачали его в чистый шёлковый хитон, пока обматывали заново богато украшенным гиматием, а на голову надевали лавровый венок, как подобает возвращающемуся от оракула, поглядывал царь Эгей на зелёную долину, где раскинулись бедные храмы и дома города, созданного почитай наново его другом о Питфеем. Правнук Зевса, внук Тантала и сын прославленного в веках Пелопа, Питфей после смерти брата своего Трезена соединил два города в Арголиде, Гиперею и Анфию, известную ещё как Посейдонида, и назвал новый город-государство в честь покойного брата. Эгей помнил рассказы путников о том, что поле, разделявшее некогда Гиперею и Анфию, остаётся наполовину незастроенным, а дорога между ними зеленеет травой. В сравнении с древними Афинами, Трезен казался царю Эгею городом-младенцем.

Царь Питфей оказал другу честь и встретил его на полпути от своего дворца до околицы. Давние приятели обнялись, похлопали друг друга по бугристым плечам и отправились во дворец. Гость отказался прилечь в отведённом ему покое, тем более, что наступило время обеда. Наевшись, друзья сполоснули руки, расположились на своих ложах поудобнее и перешли ко второй части традиционного пира – к симпосиону, а по-простому, к попойке. Совершили возлияния Афине и Посейдону драгоценным книдским вином, затем, утолив им же первую жажду, а заодно и раздразнив её, они принялись беседовать, потягивая местное вино Афинтитес, сладкое и душистое.

Улучив время, царь Эгей продекламировал, как сумел, ответ Пифии на свой вопрос и попросил у друга совета. Царь Питфей попросил его как можно точнее воспроизвести вопрос оракулу и ненадолго задумался. Потом сморщил в усмешке своё круглое лицо и спросил, словно о какой-то безделице:

– Послушай, дружище, ведь ты сам по дороге сюда разгадывал иносказание почтенной Пифии. Расскажи мне, что у тебя получилось?

– Изволь, друг мой Питфей, – и перед тем, как продолжить, царь Эгей сделал добрый глоток. – Но моя разгадка, как я сам понимаю, неудачна. Если развязать узел на нижнем конце бурдюка… А кой демон стал бы развязывать? Я бы отрубил узел мечом! Так вот, оттуда струёй полилось бы вино. Или другая жидкость. Вода, масло. Что там ещё наливают в бурдюки? Молоко?

– И что это тогда напомнило бы? – снова усмехнулся Питфей. – И какова, стало быть, твоя разгадка?

– Не за твоим роскошным угощением вспоминать мою догадку, друг! Ясно, что речь может идти только об обильном мочеиспускании, вот что меня смутило. Я ведь спрашивал не о том, как отворить путь для моей мочи. У меня с этими делами, слава Асклепию, всё как надо. Не могла же Пифия насмехаться надо мной, царём, как никак – и за такие богатые дары и жертвы! И, конечно же, это чепуха – запрещать мне мочиться, пока не доберусь до Аттики. Где такое видано?!

Теперь глаза-бусинки Питфея взглянули на старого друга сочувственно. Коротким жестом выслав рабов из триклиния, он заговорил медленно, тихо:

– Твои рассуждения, дружище, безукоризненны до того момента, когда ты отказался соотносить сказанное Пифией с выделениями твоего тела. Ты не принял во внимание, что мужской орган, девственной прорицательницей сметливо соотнесенный с краем бурдюка, испускает и другую, несравненно более благородную субстанцию.

– Но не столь же бурно и обильно, как вино из бурдюка! – вытаращился царь Эгей.

– Вот здесь и закавыка! Чтобы выковать героя, нужно весьма много благородного семени – вот он, тайный смысл иносказания! Тебе предстоит стать отцом нового греческого богатыря, такого же могучего, как мой родственник Геракл. Поздравляю тебя, дружище, и завидую тебе.

Могучий царь выпятил глаза снова, а теперь и рот разинул. Между тем Питфей хлопнул себя по лбу.

– Но если моё толкование справедливо, дружище, то возникает один непростой вопрос. В иносказательном ответе тебе Пифии содержится и явный запрет для тебя, точнее, ограничение. Скажи, а ты не рассеивал ли своё семя по дороге до Трезена?

– Не рассеивал ли? Своё семя, говоришь? – изумился царь Эгей. Двумя глотками опустошил килик, и муть, застилавшая его серые глаза, растаяла. – Уразумел я, друг ты мой Питфей, дошло до меня… Нет, не приходилось.

– Ты же говорил, что заходил в Коринф. Неужели не навестил там жриц храма Афродиты, столь умело обслуживающих путников?

Царь Эгей смутился, отвёл глаза.

– В обратной дороге домой, друг мой Питфей, не до баб мне пришлось, всё о прорицании думал… Однако сейчас, если я уже в Аттике, то и запрет не действует – или я опять что-то напутал?

– Нет, не напутал ты, – мотнул облысевшей головой Питфей и показал рабу, чтобы долил им обоим вина. – Поскольку запрещение Пифии ты соблюдал, перед тобой открывается возможность родить сына-наследника, чего ты и желаешь… А что тебя смущает, дружище?

– Неужто сбудется мечта моей жизни, друг мой Питфей? А смущает меня, что сам-то я ещё молодец, не хуже тебя. Можно сказать, кровь с молоком. Жены же мои обе оказались хилыми, словно милостивая Афродита на меня изволит сердиться. Первая, Мета, дочь Гоплета, умерла совсем молодой, а вторая…

– Постой, она было дочерью того самого почтенного Гоплета, сына Иона?

– Да, но не оказалось в ней жизненной силы родоначальника славных ионийцев… Вторая моя жена, нынешняя – Халкиопа, дочь несчастного царя феаков Рексинора.

– Это застреленного в недобрый час гневливым Аполлоном? Ты о нём, дружище?

– Да, он был моим тестем. Что ж, Халкиопа – девушка весёлая, она здорово меня развлекала своими бесконечными повестушками о морских приключениях её народа. Но вот уже и она не только эту зиму, но и прошлое лето всё прокашляла, боюсь, не хватит ей здоровья родить богатыря…

– Да уж не поколачивал ли ты своих жён, дружище? – прищурился царь Питфей.

Царь Эгей опустил кудлатую голову и тяжко задумался. Тем временем факел в кованом зажиме на стене затрещал и потух. Хозяин уставился на зажим и не отводил от него глаз, пока раб не закрепил на стене новый. Наконец, гость заявил раздумчиво:

– Должен признаться, что Мету я иногда учил своею рукою, как главе семьи надлежит. А вот нынешнюю свою жёнушку я и пальцем до сих пор не тронул. Передо мной не провинилась потому как. Да и феаки, они ведомые волшебники, мало ли чего дождёшься в ответ на простой афинский тумак…

– Главное, что в смерти первой твоей жены, дружище, и в болезни нынешней нету твоей вины, – быстро произнёс царь Питфей. – А от меня ближе к ночи получишь подарок.

Глава 2

Трезен

Эфра в объятиях мужлана и бога

Миловидная и смышлёная, царевна Эфра, единственный ребёнок царя Питфея, наслаждалась тогда своей пятнадцатой весной. Поскольку девочек выдавали замуж чистыми и непорочными, а таковыми, как считалось, они пребывали от десяти до двенадцати лет от роду, окружающие и сама царевна полагали, что она засиделась в девках.

Правда, на одиннадцатом году жизни Эфра едва не вышла замуж. К ней посватался Гиппоной, по прозванию Беллерофонт, сын Главка, царя Коринфа, и внук знаменитого Сизифа. Увидеться лицом к лицу жениху и невесте предстояло только на свадьбе, однако Эфре удалось в щёлку увидеть Гиппоноя верхом на Пегасе, его крылатом коне, подаренном благосклонной к герою Афиной. Издалека она всматривалась, весьма издалека, поэтому крылья Пегаса разглядела хорошо, а вот лицо молодого и мужественного всадника – не очень, однако разве не было у них с Гиппоноем всё впереди? Да и рабыни-служанки уверяли, что жених у молоденькой хозяйки – настоящий красавчик, не хуже бронзового Аполлона Мореходного в его храме перед провалом Хтонии в Трезене.

Однако недолго Эфра радовалась своему близкому замужеству. Хотя после случайного убийства Гиппоноем коринфянина Беллера царь Тиринфа Прет принял его у себя, сумел очистить от скверны и вернуть ему благосклонность богов, дела беглеца в огромном дворце царя Прета пошли скверно. Беллерофонт вынужден был уплыть в далёкую Ликию с секретным поручением к тестю своего покровителя царю Иобату. Со временем до Трезена дошёл слух и о причине отсылки. Как оказалось, красавица Сфенебея, жена Прета, влюбилась в прекрасного юношу и предложила ему себя. А вот Гиппоной не пошёл навстречу желаниям царицы. «Ещё бы! – воскликнула Эфра на этом месте рассказа горничной Ксанфы. – Ведь он хотел сохранить верность мне, своей законной невесте!». В отместку коварная Сфенебея оклеветала юношу перед мужем, заявив, что это он её домогался. Царь Прет принял сторону обманщицы-жены, а не гостя. «Муж, девочки, всегда поверит жене, если она красотка», – перебила тут Ксанфу прачка Эпифора, отнюдь не украшавшая собой гинекей дворца. Выяснилось, что легковерный, а заодно и хитроумный Прет послал Беллерофонта к своему тестю Иобату не просто с секретным поручением, а с письмом, где содержалась просьба убить юношу. Сам он не мог на такое решиться, потому что боги отдали беглеца под его защиту. «Вот оно, девочки, коварство мужчин! – воскликнула тогда толстая повариха Левкона. – Женщина никогда так подло не поступила бы!». Царевна Эфра могла бы дополнить тираду прачки, предположив, что царём Претом двигала ревность, а поварихе напомнить о потрясших тогда Элладу преступлениях Медеи, но она жалела уже и о том, что сгоряча выказала свои чувства в начале беседы. Не стоило наливать вина лягушкам. А тут ещё Ксанфа, захлёбываясь, поведала, как царь Иобат нет, чтобы приказать своим воинам зарезать безоружного Беллерофонта в тёмном уголке, но отправил его выполнять неисполнимые задания, вроде победы над огнедышащей Химерой. Эфра почувствовала, что её жених, занятый столь великими подвигами в далёкой, заморской стране Ликии, неминуемо забудет о ней, и ей вдруг захотелось всплакнуть наедине.

Плохие предчувствия не обманули Эфру. Настал день, когда добрый отец в ответ на её жалобы на Беллерофонта вопреки обыкновению не пообещал ей скорого возвращения жениха, а только взглянул сочувственно и погладил по голове. Некоторое время Эфра отводила душу, приходя в сумерки в сопровождении верной Ксанфы к Иппокрене, источнику посреди Трезена. Вода забила здесь из недр земли после того, как Пегас ударил копытом. Рыдая, Эфра топталась по Иппокрене, расплёскивая воду, и проклинала Пегаса, посмевшего унести от неё красавца-жениха.

С тех пор прошло три года. Новые женихи в царский дворец Трезена не заявлялись. Запоздалое девичество начинало томить Эфру, девушку скорее пылкую, чем холодную. Озорной Эрот всё чаще посылал ей жаркие, хоть и отменно бестолковые сны. Если бы не прирождённая рассудительность, она, пожалуй, принялась бы искать замену Беллерофонту среди воинов отца. Придумала уже, что подойдёт парень не только приятной наружности, но, и это самое главное, не болтливый. В запасе у царевны оставалось доскональное изучение тонкостей вышивания и выпечки медового пирога, однако ей казалось ужасно обидным, что подобные занятия могут составить основное содержание её молодой жизни.

В тут ночь в спаленке Эфры ещё горела масляная лампа, когда отец, одетый празднично, ввалился к ней и рухнул на табурет. Она тоже села на своём ложе, закутавшись в одеяло. Потянула носиком: спаленка наполнилась винным перегаром, причём пито вино двух любимых сортов отца. Царевна не испугалась: упившись, отец никогда не нарушал приличий, разве что становился надоедливо разговорчивым. Она зевнула, готовая выслушать на сон грядущий очередную ерунду об идеальном, по мнению царя Трезена, домостроительстве. Но вскоре разговор повернул в такое русло, что сонливость мгновенно покинула Эфру.

Сначала отец спросил, доложили ли ей слуги о прорицании, полученном его гостем царём Эгеем от Дельфийского оракула? Она ответила, что слышала от Ксанфы, будто царю Эгею было запрещено отправлять естественные надобности, пока не достигнет Аттики. И это нелепость явная, однако ей, незамужней царевне, едва ли пристойно рассуждать о таких срамных пророчествах.

Непривычно краснолицый царь Питфей стукнул кулаком по голому колену.

– Пегас бы догадался, что это нелепость! Но мой виночерпий глупее, чем конь твоего прежнего жениха, а его слова к тому же и безмозглая Ксанфа переврала… Или кто? Слушай же теперь внимательно, дочь моя! Царь Эгей, друг мой давний и нынче гость дорогой, спрашивал у Пифии, даруют ли боги ему сына-наследника. И в ответ Пифия запретила ему возлегать с женщиной, пока не придёт в пределы Аттики. Добрый мой Эгей не сообразил, что к чему. Зато я, твой отец, недаром же славен в окрестных землях своим светлым разумом! Я почти сразу же проник в тайный смысл прорицания Пифии. Эгею суждено стать отцом великого героя, но для этого он должен выполнить запрет оракула.

– А царь Эгей выполнил запрет? – покраснев и потупившись, осведомилась Эфра.

– Да, выполнил, хоть и не понял его сути. Бывает… Иногда боги помогают недалёким людям, если они честны и благочестивы. А давний мой приятель царь Эгей – человек удивительной честности и добросовестности. Теперь он уже в Аттике, и ему вовсе не обязательно заканчивать путешествие в своих Афинах, чтобы зачать великого героя. Вот такие лепёшки сегодня у нас на блюде, дочь моя.

Царь Питфей замолчал, уставившись на свои колени. Присмотревшись, щелчком сбросил с полы хитона красный панцирь креветки.

– Сейчас же рассказывай, мой хитроумный отец, что ты задумал на сей раз! – блеснула глазами выпрямившаяся на ложе Эфра.

– Что задумал? Я предложил на эту ночь царю Эгею свою наложницу, чтобы он мог оскоромиться после долгого воздержания. Ты же наверняка слыхала об этом нашем, царей Аттики, обычае гостеприимства. Если у царя-хозяина складываются с такой наложницей тёплые, доверительные отношения, он сначала спрашивает у неё, согласна ли. А в других случаях просто посылают девушку в спальню к гостю.

– И где же ты возьмёшь наложницу, чтобы послать её к царю Эгею? – подбоченилась Эфра. – Кто спорит, ты мог бы на ночь поделиться с ним своим очередным Ганимедом… С кем это ты сейчас нежничаешь, с поварёнком Лапифом? Что за бред я слышу от тебя, мой мудрый отец?

– Бред, бред… Не давай своему язычку воли, Эфра! Я уже много раз растолковывал тебе, что не женился после смерти твоей матери, чтобы не приводить в дом мачехи для тебя, моей единственной дорогой дочери. И ограничиваюсь мальчиками, чтобы мои наложницы не развратили тебя, моя невинная девочка.

– Прости, отец. Если все эти жертвы – ради меня, то я могу только благодарить тебя. И всё же…

– Да, и всё же… – тяжело вздохнул царь Питфей, наполняя спаленку густым винным духом. – И уж если другу моему суждено зачать нового Геракла, то он должен излить семя в женское лоно – а как же иначе? Причём тут мой любимец Лапиф?

– Неужели ты положил ему в постель мою горничную Ксанфу? – изумилась Эфра.

– Чтобы она, ничтожная рабыня, родила великого героя? Нет, это будешь ты, моя дорогая! Накрасься, будь добра, как простолюдинка, надень свой самый дешёвый хитон и с этой вот лампой пойди в гостевую спальню к другу моему царю Эгею. И поторопись, доченька, пока он спьяну не заснул.

Эфра и не подумала выполнять отцовское распоряжение. Она по-прежнему сидела на постели в лёгком хитоне и глядела на своего отца во все глаза. В тот момент Эфра стала очень на него похожей, вот только некому было обратить на это внимание. Люди спали в своих поселениях, разбросанных по плоскому кругу Земли, и боги спали – кто на Олимпе, а кто и на облаках.

– Я не понимаю… – прошептала Эфра, наконец. – Ты же мудрейший человек во всей Аттике – и подкладываешь меня, свою невинную девочку, под грубого мужлана Эгея. Уж не спьяну ли это, отец? Или злой червяк сумел забраться тебе в голову?

Тут царь Питфей подскочил с табурета и принялся бегать взад-вперёд по спаленке. Уродливая, горбатая тень бородача металась вслед за ним по полутёмным голым стенах.

– Спьяну? Какой ещё червяк? – выкрикивал он почти в полный голос. – Если я раз в год…, ну, в полгода… выпью хорошего вина со старым другом, то уже и спьяну… Червяк в голову? Это дикие предрассудки крестьян. Все знают, что душа у нас в груди… И ты, моя дочь, позволяешь себе не слушаться?!

Эфра заплакала. И, плача, попросила:

– Чтобы я послушалась… Объясни мне, отец…

Царь Питфей остановился. Прикинул расстояние до табурета, однако предпочёл больше не садится. Принялся пояснять почти трезвым голосом, жестикулируя, будто выступал на городском собрании:

– Дочь должна слушать отца безоговорочно, потому что родитель дочери всегда добра желает… Пока я буду тебе объяснять, Эгею надоест ждать, и он заснёт сном младенца… Да ну, ладно. Я сумел разгадать прорицание Пифии, однако не буду растолковывать, каким именно приёмом: там есть непристойность. Главное, что первая же женщина, с которой он возляжет у нас в Аттике, родит славного героя. Вот ты и будешь ею. Прачка Эпифора по моему приказу присматривала за твоими одеждами, и она уже два года как доложила, что у тебя начались женские нездоровья. В общем, родить ты способна. Таков мой замысел.

– А почему бы этому старику, царю Эгею, – заинтересовалась внезапно Эфра, – не жениться сначала на мне?

– Да потому, дурочка, что он уже женат… Или мы в Персии живём?

– Поясни тогда, зачем нужно мне выдавать себя за твою наложницу?

Питфей снова принялся расхаживать по комнате. Заговорил уже не столь уверенным тоном:

– Царь Эгей никогда тебя не видел. Что бы ему делать в моём гинекее? А если он поймёт, что ты моя дочь, просто отошлёт тебя от своего ложа. Царь Эгей ведь человек честный и порядочный, он и не подумал бы оскорбить тебя, да и меня, своего давнего друга.

– Он не захотел бы меня оскорбить! – взвизгнула вдруг Эфра. – Ты сам это сказал! Так отчего же ты отдаёшь меня на позор, свою единственную дочь? И не стыдно тебе?

– Чего мне стыдиться? После того, как твой распрекрасный Беллерофонт разорвал помолвку, к тебе больше никто не посватался. Он был не так умён, как храбр и красив, и его последующая судьба показала, что не умеет уживаться с людьми. Уже и то скверно, что народ знал его под прозвищем «Убийца Беллера», а не под нареченным при рождении.

– Беллерофонт… Звучит очень красиво… – прошептала Эфра, вытирая рукавом слёзы.

– Вот-вот, а до значения слова «фонт» тебе и дела нет… Впрочем, я надеялся, что сумею воспитать его, как воспитал бы собственного сына. А после него никто не посватался – и знаешь, почему?

– Потому что я несчастная дурнушка, вот почему… – выкрикнула она, снова готовая заплакать.

– Да нет, не оговаривай себя, Эфра! Сложена ты хорошо, ручки-ножки маленькие… Однако женихам нет дела до твоей внешности, да и до возраста, правду сказать, тоже. Сыновей мне боги не дали, и царевич, женившийся на тебе, получил бы в конечном счёте моё царство. Но мне всего сорок пять, терпеть лет тридцать, пока я умру, ни у кого нет охоты. Кто же спорит, можно не ждать столько, а сжить меня со света или изгнать. Да только всем в Элладе известно, что я мудрец и, стало быть, не позволю себя устранить. Так что ребёнок от царя Эгея, пусть и внебрачный – это твой последний шанс, доченька.

– Легко ли мне это – решиться на внебрачного ребёнка, – шмыгнула носом царевна.

– А я кое-что придумал, доченька. Будь Ксанфа свободной, для неё байстрюк был бы проклятием, а я сделаю так, что ты этим ребёнком прославишься. Да что там! Люди запомнят твоё имя, а быть может, и моё, только потому, что мы воспитаем этого незаконнорожденного. Так что прошу тебя: умойся, наскоро накрась лицо, можешь не переодеваться. Лучше босиком иди, оставь здесь золочёные сандалии.

– Босиком? После того, как по дворцу потопталась толпа чужих мужиков? Фу!

Пока приводила в порядок лицо Эфра, догадалась она, что отец нарочно заговаривает её, засыпает словами. Но для неё куда важнее оказалась другая осенившая её тогда мысль: чтό бы она не совершила в ближайшие минуты, как бы не повела себя, ответственность лежит не на ней, и гнев богов, если и разразится, то падёт не на её голову. А у неё сейчас просто нет другого выбора, приходится подчиниться отцу… Что такое?

– … всё равно придётся расталкивать. Но ты разбуди его учтиво, поняла? Подёргай там за плечо…

Да за кого отец её принимает! Злость сорвала Эфру с ложа, она подхватила со столика лампу и, злорадно оставив отца в темноте, быстро пересекла гинекей. Вот и вход в мужскую половину дворца, андрон. Лёгкое посапывание, раздававшееся со всех сторон, сменилось столь же совокупным мужским храпом, а царевна замерла в дверях, осознав, что отец не сказал, в какой из гостевых спален постелено царю Эгею. Потом сообразила, что в той, где оставлена горящей лампа. Афинские воины спали у стен в проходе, а один раскинулся, не сняв панциря, прямо на пороге спальни, занятой его господином. Осторожно перешагивая через охранника, царевна сосредоточила на нём всё своё внимание, поэтому, когда, уже в комнате, она осмелились посмотреть на царя Эгея, её бросило в жар: здоровяк лежал на ложе обнажённым и навзничь. Златотканные одежды его валялись на мозаичном полу, и Эфра, сама не зная зачем, старательно обходила их. Вспомнив кое-что из девичьих баек об ужасах первой брачной ночи, она поставила свою лампу рядом с горящей, затушила её и потрогала глиняный корпус, не нагрелся ли он, как и остаток масла внутри. О Афродита Подглядывающая, разве это имело значение?! Вспомнит ли она о масле в самый страшный момент?

В спальне несло винным перегаром, царь не только храпел во сне, но и похрюкивал время от времени. Стоило Эфре подкрасться и протянуть робко руку, как он рыкнул и отвернулся – носом к расписной стене, а к царевне спиной в буграх мышц, густо поросших полуседым волосом. Отдёрнув было руку, Эфра снова принялась приближать её к плечу царя, но опять не успела коснуться – он сам вдруг подхватился, уселся на ложе и очумело уставился на девушку.

– Ты кто? А-а-а…

Как был, голый, царь Эгей прошлёпал к двери, ногой отодвинул за порог охранника, тот заворчал было возмущённо, однако проснулся ли, Эфра не увидела: стукнула дверь, и за нею засов проскрипел.

– Чего стоишь? Раздевайся… И-и-ик… А как зовут?

– Ксанфа, – ляпнула она и принялась освобождать пряжку на левом плече. Хитон, шурша, упал на пол.

– А ты ничего, ладненькая… – и вдруг царь Эгей зевнул, выворачивая челюсти. Продолжил уже скорее капризно. – Знаешь, что? Я с дороги, устал. Мы с твоим царём Питфеем вина попили всласть. Давай развлечёмся поскорее, без этих бабьих ужимок… Я желаю снова заснуть.

Эфра решила чуточку ещё погодить и тогда открыть глаза. Не хотелось ей этого делать, да придётся. Она проснулась уже некоторое время тому назад и не желала возвращаться к реальности. Из отвращения к происшедшему и к самой себе не желала. Однако в гостевой спальне возникли новые шумы, и надо было разобраться, что происходит.

Ну вот, наступило утро. Утро её позора. В дверях стоит бледный отец. Скривился, будто зубы опять разболелись. Встретился с нею глазами и процедил:

– Могла бы хоть прикрыться, бесстыдница.

А Эфре после событий ночи казалось, что отныне мир вокруг изменился, и, в частности, можно не стыдиться отца. Она, однако, прикрылась руками и прошипела с не меньшей злобой:

– Зачем? Теперь ты убедился хоть, что я сохраняла свою девственность.

Тут подвинулось рядом это храпящее чудовище, это скопище твёрдого мяса, прикоснулось отвратительно горячей ногой, засипело-заскрипело:

– Питфей, друг! Никак решил прилечь вместе с нами? Где ты взял эту неумеху? Неужели увёл воспитанницу из храма Артемиды? Я, правду сказать, после твоих вин мало что помню, однако ночь была ещё та…

– Нам надо поговорить, друг Эгей. А ты, Эфра, поди, приведи себя в порядок и жди у себя в комнате моих приказаний.

Эфра влезла в хитон, справилась с пряжками, обулась. Хотела было прихватить с собой лампу из своей комнаты, да только та валялась, опрокинутая, на столике в лужице масла. Царевна почувствовала, что краснеет, и выскочила из спальни. Последнее, что услышала, захлопывая дверь, были слова царя Эгея:

– … говорил, что дочь твою Эфрой зовут…

Час оказался ранний. Рабы ещё не вставали. Царевна отправилась в прачечную и отмылась в глиняном тазу, стараясь не разбудить прачку и её помощницу, спавших на самом сухом месте. Подумав, прокралась мимо спящих и просыпающихся афинских воинов к гостевой спальне и принялась подслушивать. Говорил снова этот противный гость:

– …понимаю, что ты, Питфей, человек очень умный. Я когда-то заучил наизусть твоё изречение о дружбе, его тогда передавали з уст в уста по всей Греции. Сейчас подзабыл уже. Но в жизни ты всегда стремишься устроить так, чтобы пошло на пользу именно тебе, чтобы воплотилась именно твоя задумка. Ну, сам подумай, как ты меня подставил в этой истории с твоей дочерью! Не зная правды о ней, невзначай обесчестил я благородную девушку, царевну – и как теперь, спрашивается, должны мы с тобой поступить?

«Да он не такой тупой кусок мяса, каким мне показался», – удивилась Эфра. Надо же, раскусил отца-лицемера, что ей самой удалось только совсем недавно. Вот и сейчас отец принялся нудить:

– Да разве я лишь для себя ловчил, друг мой Эгей? Теперь моя Эфра родит тебе сына-героя, а мне – внука-героя, мы оба будем в выигрыше и прославимся. А что тебе пришлось, не желая того, мою дочь обесчестить, то это моя беда, не твоя. И я кое-что придумал, чтобы горю нашему помочь.

– И я тоже не останусь в долгу, хитроумный Питфей.

Но что они там порознь или вместе придумали, стало вдруг Эфре абсолютно безразлично. Потому что в ушах у неё зазвучал вдруг мужской голос, приятный такой, ласкающий: «В полдень жду тебя на берегу бухты Погон». Пытаясь понять, что бы это значило, она вернулась в свою спаленку, где уже хлопотала недоумевающая Ксанфа. Поразмыслив, Эфра приказала старательной горничной причёсывать, подкрашивать, одевать и обувать себя по-праздничному.

Уже готовая, съела царевна завтрак, не почувствовав вкуса, и вернулась в свою спаленку. Падая из отверстия под самой крышей, солнечный лучик не прочертил ещё и половины дороги до полудня, когда к ней заглянул отец и дёрнул бородой, вызывая на выход.

В саду за гинекеем их поджидали двое мужчин. Силуэт первого, как только Эфра распознала царя Эгея, заставил её передёрнуться от страха и отвращения. В дальнейшем ей удалось ни разу на него не взглянуть. Второй был афинский воин с мечом у пояса и кожаным мешком, ремешком завязанным.

– Пойдём с нами, дочь, – буркнул царь Питфей.

Они вышли на поле между бывшими Гипереей и Анфией, поднялись на невысокий холм. Здесь, в окружении акаций, лежала большая глыба известняка.

– Давай, Линос, поди посторожи, чтобы нам никто не помешал, – приказал царь Эгей, показывая на ближайшие белые домики. – Эй! Мешок-то оставь.

Воин положил мешок у грязно-белого камня и ушёл. Эфра проводила его глазами, чтобы не смотреть на царя Эгея. Да что происходит? Это два царя ухватились за камень и переворачивают его, покряхтывая. С той стороны его, что лежала раньше на земле, обнаруживается большая выбоина.

– Прежде я в одиночку двигал камень. Играючи двигал, – бахвалится отец Эфры, отряхивая руки. – Пока я не построил дворец, мы с покойным братом моим Трезеном держали тут наши общие сокровища.

– Водой в дожди не заливало? – осведомился царь Эгей. – Нет? Это хорошо.

Царские колени затрещали, когда он присел на корточки. Царь Эгей развязал мешок и вынул из него меч в ножнах и сандалии. Положил их рядом с камнем, чтобы, если вернуть его на место, меч и сандалии оказались под выбоиной. Мужчины снова взялись за камень, и вот он в прежнем положении.

– Это запасной мой меч. Новый, со стальным лезвием. Обувь тоже новая, запасная. Без запасных сандалий в пешем походе никак.

– Известное дело, друг мой Эгей, – подтвердил царь Питфей. – Запасливый удачливей богатого.

– А теперь ты, царевна Эфра, выслушай меня, – и царь Эгей тяжело вдохнул. – Вижу я, ты и смотреть на меня не хочешь. Что ж, ты в своём праве. Я и в самом деле неучтиво поступил с тобою, не зная, кто ты такая. И извинился за это. Или ещё не успел?

– Ты, друг мой Эгей, попросил прощения у меня, отца Эфры. Этого вполне достаточно, – чопорно, не глядя на дочь, заявил царь Питфей.

– Ладно, тогда я сейчас извиняюсь перед тобой, Эфра. Можешь на меня не глядеть, да только запомни накрепко то, что скажу тебе, и сохрани сказанное мной в глубокой тайне. Если мой друг царь Питфей ничего не напутал, ты понесла этой ночью и в положенное время родишь мальчика, моего сына. Отец твой воспитает внука как положено, а когда ты увидишь, что юноша достаточно силён, чтобы перевернуть этот камень, приведи его сюда. Пусть тогда забирает меч и сандалии и отправляется ко мне в Афины. Ты поняла ли меня, благородная царевна?

– Нет, я не всё поняла в наших отношениях, царь Эгей, отец моего будущего ребёнка, – покачала головой Эфра, не отрывая глаз от белого камня. – Ладно, жениться на мне ты не можешь. Но что помешает тебе признать своего сына на пятый день после рождения, дать ему имя и отдать под покровительство богов?

Царь Эгей снова тяжело вздохнул.

– Моё положение в Афинах не столь устойчивое, как твоего отца в Трезене. Младший брат мой Паллиант ухитрился наделать полсотни сыновей, и вся эта свора спит и видит, как лишает меня царства. Мне ещё надо придумать, как удержаться на троне до той поры, пока мальчик возмужает. А если паллианты узнают о нём раньше времени, то вполне могут подослать к моему… к нашему сыну наёмного убийцу – с них станется.

Эфра ахнула и закрыла рот ладошкой. Потом покосилась на солнце, прикусила губу и, наскоро поклонившись, пошла каменистой тропинкой в сторону залива.

– Ты куда это навострилась? – негромко спросил её отец.

Она тотчас остановилась, повернулась к царям и пояснила, что идёт погулять на берег моря. Нужна будет, ищите справа на пляже бухты Погон, напротив пристани. Напряглась, готовая убежать, если отец не разрешит.

Они переглянулись, и царь Эгей сказал:

– Да пусть уж пройдётся, Питфей. Она у тебя теперь взрослая.

Царь Питфей поглядел на него как-то странно, однако молча кивнул. Эфра повернулась и побежала, сама не понимая, зачем. Она бежала, пока не скрылась за первым домом бывшей Гипереи. Вскоре тропинка пошла петлять редколесьем, огибая скалы. Деревья и травы радовали царевну своей весенней зеленью, но её огорчало, что к концу лета вся эта роскошь выгорит под безжалостным солнцем Арголиды. Эфра жалела, что не прихватила с собой рабыню с зонтиком или хотя бы шляпу-зонтик, но не захотела возиться, перематывая гиматий, чтобы прикрыть голову. Ночью по ней вроде как тяжкую колесницу боевые кони промчали, утром всё тело болело, но по пути ломота утихла.

А вот и залив. Воды его сверкнули ей навстречу ослепительно, а потом и в своём сине-зелёном обличье приветствовали царевну. Она огляделась: пристань пуста, поблизости никого. Эфра разделась и с визгом несколько раз окунулась в ещё прохладные по-весеннему морские волны. Выбралась на полосу сухого песка, расстелила одежды, улеглась навзничь и быстро согрелась. Её потянуло в сон – но почти сразу же разбудил прибой, омывающий ей ноги: из прохладных его барашки вдруг стали приятно тёплыми. Эфра приподняла голову и открыла глаза – к берегу быстро приближался, сияя не хуже солнца, великий бог Посейдон на квадриге из морских коней.

У Эфры сердце забилось чаще, она хотела было прикрыться, но не смогла пошевелить ни руками, ни ногами. Тем временем Посейдон воткнул своё длинное копьё с трезубцем на конце в песок, мановением руки отпустил гиппокампов и встал на мелководье, чтобы Эфра смогла им полюбоваться. О, морской бог был восхитителен! Его голубые глаза, прекрасные, как у девушки, источали приязнь, лицо, обычно гневное, разгладилось в доброй улыбке. Борода его красиво подстрижена, тонкие усики подбриты, длинные волосы тщательно вымыты, завиты в косички, а надо лбом уложены в сложную причёску – и всё это для неё, Эфры! Не успела она разглядеть узоры на его лазурных одеждах, как они будто испепелились, и Посейдон предстал перед царевной во всём своём телесном великолепии. Ни капли жира не было под его свежей кожей, все члены налиты мощью и соразмерны. Огромный мужчина, он выглядел изящным, будто терракотовая статуэтка.

Бог легко наклонился, поднял с песка Эфру, готовую уже потерять сознание от восхищения, и взял её на руки, словно ребёнка. Знакомый, да, да, тот самый голос прошептал: «Мы опекаем Трезен совместно, я и сестра моя Афина, и я не жалею для его царей и их потомства своих милостей. Я утешу тебя, Эфра, любовь моя, и ты родишь сына от меня, бога Посейдона». Морской свежестью пахло от него, чистой кожей, не знавшей вонючего мыла и притираний оливковым маслом. Осыпая нежными ласками, Посейдон уложил царевну снова на песок, и сладостное любовное томление бога заразило её, как болотная лихорадка.

Шатаясь от усталости, Эфра вернулась во дворец только на закате. Царь Питфей встретил её у входа в гинекей.

– Где это ты бродишь? Я должен был с тобой встретиться, прежде чем ты начнёшь болтать с рабынями-сплетницами. Запомни, что ты понесла от бога Посейдона.

– А как ты прознал об этом, отец? – удивилась Эфра.

Глава 3

Коринф, Трезен, Афины

Пагубное увлечение земного отца Тесея

Ещё не заходя в Трезен, царь Эгей посетил Коринф. Он хотел увидеться там с царём Креонтом, чтобы обсудить военные и торговые дела. Но куда более привлекали его Ясон и его жена Медея, гостившие тогда в богатом Коринфе. Царевич Ясон, знаменитый предводитель плавания на корабле «Арго» в Колхиду за золотым руном, приглашал в своё время царя Эгея принять участие в этом путешествии, но тот побоялся потерять царство, надолго отлучившись. В те времена Ясон показался царю Эгею слишком уж честолюбивым и заносчивым молодым человеком, и ему теперь представлялось не слишком интересным увидеть, каким он стал в зрелом возрасте. А вот Медея, варварка-царевна, волшебница и жестокая убийца, иногда даже навещала его в снах. Снилась такой же, какой царь Эгей воображал её себе наяву – белокожей и зеленоглазой, с роскошными рыжими волосами и кроваво-красным ртом. Что ж, характер Ясона не изменился, только внешне он оплешивел и немного сгорбился, а вот Медея… Жена Ясона запала в душу царя Эгея ещё сильней.

Прославленный герой Эллады тогда уже не уделял своей варварской супруге столько внимания, сколько ей хотелось. Всё больше времени Ясон, назначенный царем Креонтом правителем коринфской гавани Лехейона, проводил в царском дворце, и по Коринфу ходили слухи, достигшие, понятно, и ушей Медеи, что придворные уговаривают её мужа порвать с нею и жениться на царевне Главке, дочери Креонта. Может быть, поэтому, или оттого что считалась иноземкой и варваркой, но Медея пользовалась достаточной свободой, чтобы с одной рабыней прогуливаться по набережной Лехейона, посещать храмы коринфского Акрополя и покупать травы для волшебных зелий на базаре.

Царь Эгей возвращался из бани и проходил через базар, когда раб показал ему Медею, задумавшуюся возле прилавка лидийца-травника. С красиво подстриженными волосами и бородой, в чистом хитоне и благоухающий притираниями, царь чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы подойти и приветствовать скандальную знаменитость. Тем более, что настоящая, живая колхидская царевна вовсе не походила на грезившуюся ему пышную варварку из страны Гипербореев: Медею, хрупкую, смуглую и черноволосую, издалека можно было принять и за гречанку. Но вблизи сразу же бросались в глаза её выразительные карие глаза и полные, почти негритянские губы. Царь Эгей был очарован и проявил предприимчивость, в общем-то не свойственную ему в отношениях с женщинами.

Они покинули базар, на набережной сели на каменную скамью и отослали прочь рабов. Женщина очень умная, Медея сразу же покорила сердце царя Эгея своим даром выслушивать собеседника, с явным пониманием и с несомненным сочувствием, чем выгодно отличилась от его жен: пустые болтушки обе, что мёртвая, что пока ещё живая. Царевна из Колхиды с того и начала разговор, что поинтересовалась, как царь Афин оказался в Коринфе. Он и рассказал, что ходил в Дельфы к оракулу, и зачем. Добавил, что направится теперь в Трезен к своему приятелю царю Питфею, чтобы помог истолковать прореченное Пифией. Медея, попросила, если не секрет, повторить слова оракула. Он и повторил. Тогда она предсказала, что мудрый царь Питфей обязательно поможет ему, и что Эгей ни в коем случае не останется бездетным. Она заявила, однако, что сама не берётся истолковать оракул, потому что считает своё знание греческого языка недостаточным.

Тут царь Эгей насторожился. Уж не лукавит эта иноземная красавица? Ему, напротив, показалось, что греческим языком она владеет великолепно, а если выговаривает не так, как дорийцы, так это для варварки естественно. Но тут Медея принялась жаловаться на свою судьбу, и его неприятное чувство растаяло. Ведь царь Эгей вполне разделял её мнение, что Ясон поступает постыдно, бросая её и детей ради царевны Главки, и что решение царя Креанта изгнать Медею с детьми от Ясона, быть может, и целесообразно, если из интересов государственных исходить, однако бесчеловечно. И уж, во всяком случае, славы ему не принесёт.

– Меня это поддерживает в моих бедствиях, царь, что ты одинаково со мной оцениваешь низкие поступки Ясона и Креанта, – торжественно заявила Медея, глядя задумчиво на спокойную гладь Коринфского залива. – Но кто теперь приютит меня, безвинную колхидскую царевну, доверившуюся коварному греку? Кто защитит от врагов?

– Ты называешь себя безвинной, Медея, но разве не ты убила брата своего…? Не вспомню имени, прости…

– Апсирта? Он был моим сводным братом, – оживилась Медея. – И я своей рукой не убивала его, нет. Убил его Ясон, и предательски, надо признать, а я виновата только в том, что заманила Апсирта на переговоры на одном из островов в заливе Кварнер. Апсирт преследовал «Арго» на нескольких боевых кораблях от самой Колхиды.

– Тогда, быть может, это не ты разрубила мёртвое тело брата не несколько кусков и бросала их по очереди в море, чтобы догоняющий вас на корабле твой и Апсирта отец царь Ээт, подбирая их и поднимая на борт, отставал от «Арго»? Ты уж прости мою прямоту: у меня обычай такой, что думаю, то и на языке.

Тут Медея повернулась к нему, взяла за руку и грустно улыбнулась. Сказала проникновенно:

– А ты посмотри на меня, царь, и сам реши, могла ли я совершить такое зверство? Это была выдумка Ясона, и тупой силач Геракл удерживал меня за руки, пока Ясон бесчинствовал над телом бедного моего брата. От этих преступлений нас очистила моя тётка Кирка на острове Ээя, и я поняла дело так, что теперь мы с Ясоном в них неповинны.

Тут понял царь Эгей дело так, что очарован ею навек. Тем не менее, проворчал:

– Такое очищение у нас, греков, успокаивает гнев богов и прекращает преследование с их стороны. Впрочем, боги могут не признать очищения, а люди, так те по-прежнему числят убийц в убийцах. Вот только не наказывают их, хоть личная месть возможна.

– Благодарю тебя, царь. Стану теперь осторожнее.

– Но тебе, Медея, приписывают и жестокое убийство Пелия, царя Иолка в Фессалии, дяди твоего мужа Ясона. Впрочем, на сей раз вам с Ясоном, насколько я помню, и очищение не понадобилось.

– Опять-таки я его своими руками не убивала, царь. Это противный Пелий не хотел передавать царствование Ясону, хотя мой муж должен был править после смерти отца своего Эсона, старшего сына… Уж не могу вспомнить сейчас, как звали деда-царя… Пелий – вот он настоящий убийца, бестрепетный и коварный! Родителей Ясона он заставил покончить с собой, при этом мать моего мужа Амфинома бросилась на меч у царского очага, а Промаха, брата Ясона, приказал убить. Нам бы тоже не поздоровилось, хоть мы и привезли Золотое руно, как обещал ему Ясон. Что ж, пришлось мне распустить слух, что я жрица Персефоны, вашей владычицы преисподней, и умею омолаживать стариков.

– А ты и вправду умеешь? – усмехнулся он.

– И даже несколькими способами, – ослепительно улыбнулась она в ответ, – один из них весьма приятен. Но тогда мне нужно было обвести вокруг пальца глупых гусынь, незамужних дочерей Пелия. Им очень хотелось превратить в юношу своего старенького отца.

– И зачем бы это?

– Я не задавалась тогда такими вопросами… Возможно, дурочки надеялись, что молодой и деятельный царь Пелий быстрее выдаст их замуж. В большой тайне, ночью, при свете факелов, я показала им, как происходит волшебное превращение. Привела старого козла, разрубила его на части, сварила их в котле… Ну, и воняла же требуха того козла, пока булькала вместе с обрывками смрадной шкуры! А потом я сумела вынуть из кипятка блеющего козлёнка. Целеньким и живым!

– Думаю, что днём тебе труднее было бы совершить это чудо, – ухмыльнулся царь Эгей. Он чувствовал себя в ударе.

– Не ожидай, царь, что я, известная волшебница, начну вдруг сама изобличать себя в обмане… Во всяком случае, три дурёхи убили своего отца, предварительно договорившись, что каждая нанесёт ему смертельный удар ножом и что каждая примет участие в разрезании тела. Страшно вымазались при этом в крови, потому что не догадались раздеться донага перед неизбежно кровавым деянием… Потом долго варили расчленённого отца в том же самом котле, где булькала похлёбка из козла. Поняв, что обмануты, решили было всей шайкой повеситься, но Ясон отговорил сестёр. До сих пор не пойму, с чего бы это вдруг. Ведь он человек жестокий, а с замужеством каждой сестры из рук его уходил бы хороший кусок царства Пелия, а мы тогда ещё надеялись, что трон достанется Ясону, герою плавания на «Арго». Однако жители Иолка, сами далеко не образцы прадедовской добродетели, до того возмутились этой плохо пахнущей историей, что вооружились против нас, и нам с Ясоном пришлось, не солоно хлебавши, бежать сюда.

– Я слышал, будто твой дед Гелиос предоставил вам для бегства крылатую колесницу, запряжённую драконами… Это правда?

– А я слышала, что ты потомок богини Геи и бога Гефеста, это правда? – и она открыла свои безукоризненно белые зубы в улыбке, на сей раз скорее грустной. – Однако жаль мне, что ты наотрез отказываешься впустить меня в свою страну и дать мне приют, несчастной изгнаннице. Ведь я пообещала бы тебе, что будешь иметь детей, есть у меня верное средство. Мы с тобой могли бы прямо поехать в Афины, не заезжая в Трезен. Я и оракул растолкую тебе с лёгкостью.

И вдруг услышал царь Эгей свой собственный голос, говорящий такое, о чём он мгновение тому назад и подумать не мог:

– Откуда ты взяла, Медея, что я наотрез отказываюсь предоставить тебе в Афинах место для жилья и защиту от твоих врагов? Меня очень привлекает твоё обещание наделить меня детьми. Однако я не люблю отменять свои замыслы. В Трезен я всё-таки пойду. И лучше будет, если мы не вместе покинем Коринф, так как я не хочу ссориться из-за тебя с приятелем моим царём Креонтом. Совсем иначе моё решение принять тебя будет выглядеть, если ты сама придёшь ко мне в Афины. То бишь прилетишь на драконах.

В ответ Медея взмахнула своими длинными и изогнутыми ресницами, притворилась, что хочет стать на колени у скамьи, однако только сложила руки молитвенно.

– Нет у меня слов, благородный и щедрый царь, чтобы поблагодарить тебя так красноречиво и искренне, как того заслуживает твоя несравненная доброта! Но я опасаюсь, что под давлением моих врагов, а твоих друзей ты переменишь решение.

– Тебе, Медея, разве недостаточно моего царского слова? – удивился он, почему-то не рассердившись. Огорчился только, будто на ребёнка за детскую глупость.

– Будет лучше, если ты поклянёшься, что примешь меня несмотря ни на что, – заявила Медея со спокойным убеждением. – Тебе же сподручнее оправдываться присягой, если вдруг судьба заставит.

– Ты права, пожалуй, – нехотя согласился Эгей. – И если уж ты взялась указывать мне, царю, как поступать, то подскажи, будь добра, какими богами мне поклясться.

– Клянись всеми богами, известными тебе, царь. Всем божественным родом ваших греческих небожителей.

– Хорошо. А теперь скажи чётко, мудрая жена, что же именно я должен пообещать.

Она улыбнулась, но сразу же погасила свою волшебную улыбку и сосредоточенно отчеканила:

– Что сам ты не прогонишь меня из Афин, своею волей. И что никогда не выдашь меня моим врагам, если они потребуют этого. Так поклянись же, царь!

Покряхтывая, царь Эгей поднялся со скамейки, а за ним и Медея взвилась, лёгкая, как пушинка. Он поднял торжественно руку, как это положено при присяге, и негромко, но чётко пообещал:

– Небом, Землёю и морем, всеми богами Эллады я клянусь, что не изменю Медее, что исполню обещание, ей данное: не изгонять Медею из Афин и не выдавать её врагам, как бы они не угрожали. Если же не исполню я этой клятвы, да будет моя участь равной участи безбожников.

Бездонные карие глаза Медеи просияли. Она поймала десницу царя Эгея, когда он опускал её, легко прикоснулась губами к тыльной стороне кисти и прошептала:

– Благодарю тебя, прекраснодушный властитель. У тебя будут дети, родится сын – и даже не один. До встречи, мой царь!

Стройная фигурка колхидской царевны уже растворилась в толпе праздных коринфян, пришедших на набережную поглазеть на корабли из далёких италийских колоний, а царь Эгей всё стоял возле скамьи, дул тихонько на место поцелуя Медеи, горящее огнём, и удивлялся себе: в зрелых уже летах и совершить такую благоглупость?

Он продолжил путешествие, погружённый в мечты о загадочной Медее. Поэтому вовсе не удивительно, что скромные прелести невинной царевны Эфры, внешне выглядевшей как обычная греческая девушка, как и обстоятельства соития с нею, не произвели на него особого впечатления.

Что же касается трезенской царевны, то она вовсе выбросила царя Эгея из головы, потому что мечтала о новой встрече со своим божественным возлюбленным, Посейдоном. У неё прекратились ежемесячные неприятности, и она соображала, как наилучшим образом сообщить любимому и богу, что он станет отцом. На помощь ей пришла богиня Афина, посоветовавшая отправиться на остров Сферос и там совершить погребальные возлияния на могиле Сфайра, возницы её деда царя Пелопса. Эфра перебрела через мелководье на остров, почтила память героя, однако напрасно трое суток ожидала свидания с Посейдоном. Бог, наверное, был сильно занят другими своими женами и любовницами, да и делами тоже. Тем не мене Эфра заложила на Сферосе храм Афины Апатурии и переименовала остров на Гиера, то есть «священный».

Тем временем до Афин доходили жуткие слухи о содеянном Медеей в Коринфе. Будто бы, когда Ясон ради царевны Главки покинул Медею, а царь Креонт приказал её изгнать, колхидская царевна, изъявляя полную покорность, уговорила Креонта оставить её детей в Коринфе при отце. Потом она детьми передала Главке свой роскошный, почти невесомый пеплос как свадебный подарок. Увы, предварительно злобная волшебница обработала одеяние ядовитыми травами. Стоило довольной подарком Главке закутаться в пеплос, как он вспыхнул на ней. Так сгорела соперница Медеи, а с нею и её обидчик царь Креонт, попытавшийся сорвать с дочери пылающие одежды. Изменщик Ясон спасся. Он полагал, что хорошо знает, чего может ожидать от своей первой жены, ему и в голову не пришло тушить несостоявшуюся невесту и тестя. Однако и бессовестный Ясон недооценил Медею и был сокрушён последним её ударом: она собственноручно зарезала своих детей от него, мальчиков Мермера и Фарета. После чего, разумеется, убийца улетела на крылатой колеснице, запряжённой драконами.

Первое время после того, как пришли из Коринфа эти удивительные известия, царь Эгей приобрёл привычку посматривать время от времени на западную полусферу неба: а не летит ли там тройка драконов, влача колесницу? Потом, прервав каждый раз скучное чередование лет и зим, произошли два новых важных для него события. Угасла, наконец, от неведомой болезни жалостно похудев, его вторая жена Халкиопа, и тем самым отпала сама собой неприятная задача объяснить ей приезд Медеи, о возможности, а если подумать, то и о неизбежности которого царь Эгей благоразумно умалчивал в Афинах. И почти тотчас же пришла из Фив весть, что Медея обосновалась там под покровительством Геракла. Незадолго до её появления в Фивах великий герой в припадке безумия, насланного на него вечной недоброжелательницей Герой, убил своих детей от Мелеагры. Медее удалось излечить его, но даже Геракл не сумел защитить свою спасительницу и некогда спутницу в плавании на «Арго» от фивян, не желавших терпеть её присутствие в своём городе.

Тогда-то царь Эгей и увидел наконец Медею в воротах своего царского двора, она бранилась, будто уличная торговка, со стражником. Сопровождала её одна только старуха, как потом выяснилось, была то верная Климена, её кормилица и воспитательница погибших детей. Вся в пыли, обмотанная несусветно грязными тряпками, в порванных и заляпанных глиной сандалиях, Медея показалась царю Эгею такой же молодой, стройной – и желанной, как и пять лет тому назад на набережной Лехейона.

Не поколебавшись даже и на мгновение, царь Эгей вышел к воротам, обнял Медею и пробормотал, что его дом – её дом. Он так расчувствовался, что позабыл пустить в ход шутку о крылатой колеснице и четырёх драконах, хоть и оттачивал её все эти годы, пытаясь напитать аттической солью. Его поразило, что и от изумительной грязной Медеи струились только её собственные ароматы, а приветственное, этикетное собственно, объятие с гостьей тотчас же подняло в нём бурю сладостных чувствований.

– Живи вечно, благородный и добрый царь! – приветствовала его волшебница, осторожно отстраняясь, чтобы рассмотреть его лицо. – Ты всё тот же, я вижу, единственный в Элладе мужчина, на слово коего несчастная изгнанница может положиться.

– Конечно же, великолепная Медея, я выполню все обещания, данные тебе, – промолвил он, всматриваясь в её карие глаза, сияющие на сером от пыли лице, – только убеди меня поскорее, что ты не убивала своих детей от Ясона.

– Позволь мне сначала очистить тело от последствий долгой дороги, щедрый мой царь, и тогда уж я очищу себя в твоих глазах от нелепых и несправедливых подозрений.

И вот наступило время, когда они улеглись на раскладные ложа в саду за гинекеем. У царя Эгея мелькнула было идея пригласить Медею на эту беседу в триклиний, но он побоялся нарушить прадедовский обычай даже ради царевны-иноземки. После обеда, во время которого говорили о пустяках только, он вспомнил ещё об одном обычае:

– У нас, Медея, принято завершать трапезу глотком неразбавленного вина. Могу ли я теперь предложить тебе нашего афинского? Гречанкам вино вообще запрещено, но ты, быть может, придерживаешься своих местных обычаев?

– Согласно обычаям колхов, место женщины на кухне. О каком ещё вине речь? А я, их бывшая царевна, ты угадал, живу по своим собственным обычаям, бродячей иноземной ведьмы. Так что пусть твой виночерпий нальёт мне половину этой приятно расписанной чаши, мне до конца нашего разговора будет достаточно.

– Комм, что стал столбом! Исполняй желание госпожи Медеи! Да и мне налей, как обычно.

Медея выплеснула часть вина на мозаичный пол, после возлияния пошептала недолго на своём языке. Сделала маленький глоток из чаши, вздохнула и смело встретилась с хозяином глазами. Заметила, не улыбнувшись:

– Похоже, твой слуга побаивается меня. Пролил ваше восхитительное душистое вино.

– Лишь бы я тебя не убоялся, лихая Медея, – ухмыльнулся царь Эгей. – Комм, исчезни, глупый старик!

– Рассказы о тех событиях в Коринфе дошли сюда, в Афины, жутко искажёнными, само собой. И, как это происходит почти всегда, мне приписываются преступления, не совершённые мной. То есть вместе с настоящими моими преступлениями, я ведь от них не отказываюсь. Так вот, смерть твоего покойного приятеля царя Креонта не лежит на моей совести. Он сам себя погубил, бросившись срывать пылающий пеплос с глупой Главки. Креонт мог ведь остаться на месте, как изменник Ясон, и сохранить свою жизнь. Я, во всяком случае, на него не покушалась. А если этот мой недоброжелатель по доброй воле отправилась в ваш Аид, что ж, тем лучше.

– Должен сказать, красноречивая Медея, – осторожно вымолвил царь Эгей, – что смерть царя Креонта, моего покойного союзника, в данном случае волнует меня в наименьшей степени…

– Я поняла, царь, – кивнула она. И вдруг спрятала лицо за своими смуглыми руками, и царь Эгей отметил, что руки у неё вовсе не огрубели и очень красивы. – Теперь о Главке. О, смерть этой невинной девицы навсегда ляжет пятном на моей душе! О боги, как мне пережить этот позор? О, как мне не позволить угрызениям совести загрызть меня вконец?

– Ты не шутишь ли, Медея? – изумился царь Эгей.

Она выглянула из-за щитка своих ладоней, будто из-за веера, и он увидел, что смеется беззвучно.

– Шучу, шучу… Изменщик Ясон поступил подло, когда покинул меня, но он поступил по вашим законам. Как-то по-дурацки у нас с ним и свадьба случилась, и развод – тоже ведь не по-людски. Ты, наверное, знаешь, что сыграть свадьбу на «Арго» нас вынудили феаки – если бы я осталась незамужней, они забрали бы меня и выдали бы отцу. Думаю, тогда Ясон и в самом деле был влюблён в меня: иначе отдал бы меня феакам или заключил бы брак, использовав никогда не существовавшие в Элладе обычаи. Однако я проверила потом – свадебные обряды оказались подлинными. И расстался он со мной по вашему греческому закону: ведь у вас муж может просто прогнать жену, вернув ей приданое и к нему какую-то ещё мелочёвку.

– А твоим приданым разве не было золотое руно? – прищурился царь Эгей.

– Хороша мысль, да поздно подсказана! – усмехнулась она. – Если бы я потребовала вернуть золотое руно, Ясону стало бы не до нового брака. Но в Элладе я обрекла себя на роль бесправной иностранки. В общем, я не могла бы мстить Ясону, если бы даже пожелала, но мне и не хотелось убивать мужа, отца моих детей. Царевна Главка – совсем иное дело! Едва ли в Греции нашлась бы хоть одна замужняя женщина, что не одобрила бы мести девушке, забирающей мужа у законной жены. Я исполнила наказание над разлучницей, а это была мечта многих обиженных жён, оставшаяся только мечтой для них. Но по законам Колхиды, наказывая Главку за её преступление, я никаких законов не нарушала. У нас кровная месть в чести.

– Об этой стороне дела я не подумал, – признался царь Эгей.

– Ты, как мужчина, будешь надо мной смеяться, но я не сразу решилась на эту месть, потому что не желала лишаться своей накидочки. По-колхски это «япма», по-вашему пеплос. Я ведь сбежала из отчего дома в чём была, моя одежда загрязнилась и порвалась в передрягах долгого плавания, а фактически отчаянного бегства, и эта япма оставалась чуть ли не единственным напоминанием о моей родине. Удивительная, редчайшая вещь! Из такой тоненькой ткани, что её можно было легко протянуть через кольцо или, скомкав, спрятать в кулаке. Как я любила любоваться этой накидкой! Но, увы, она представлялась мне единственным настолько дорогим подарком из платья, чтобы привередливая царевна Главка могла не только принять, но и примерить. Кроме того, её ткань чудесно задерживала перетёртые травы с кое-каким снадобьем, они-то и вспыхнули, когда накидка нагрелась на теле негодяйки.

– Как там насчёт морали, промолчу, а вот с точки зрения природных явлений ты намекнула на реальную причину смерти Главки, – промолвил царь Эгей. – Но отчего погиб тогда царь Креонт?

– Он остался бы жив, если бы рабы облачили бы его тем утром в новый, не надёванный хитон. Однако в вашу повседневную одежду проникают жиры из притираний, и она сильно промасливается от носки. Вот и на Креонте вспыхнула промасленная одежда. Вам, грекам, я бы вообще посоветовала держаться подальше от светильников.

Царь Эгей невольно измерил глазами расстояние от рукава своего хитона и до огонька над носиком лампы на столике. Однако сказал о другом:

– То-то я заметил, что старый гиматий не пропускает дождя… А ты, Медея, выходишь во всём права. Такое, сама понимаешь, невозможно в нашем несовершенном мире. И вспомни, в чём именно ты мне сегодня обещала оправдаться.

Медея сначала вздела очи к звёздному небу, а потом и руки подняла молитвенно.

– Разве что боги небесные помогут мне оправдаться в том, за что до сих пор казню себя и день и ночь! Моя вина ужасна, и нет мне прощенья! Нельзя было мне отправлять к Главке с накидкой своих детей. Я жестоко промахнулась, понадеявшись, что Ясон как отец не даст их в обиду. Однако он и не пошевелился, чтобы защитить наших Мермера и Ферета. На худой случай я велела Мермеру брать за руку младшего брата и бежать в святилище Геры, а там держаться за алтарь. Гера тогда благоволила мне за то, что я отвергла Зевса, когда он пытался попользоваться мною, уже мужнею женой.

– Ты посмела отказать Зевсу? – привстал на ложе царь Эгей.

– Так мне приснилось… Или не приснилось? – взмахнула она ресницами. – То ли сон, то ли явь. Огромный, могучий мужчина в сопровождении чёрного орла… Орла я испугалась, а вот Зевс был сильно пьян. Потом меня убеждали, что надо было уступить. Ясон проглотил бы обиду, а родив Зевсу сына, я бы горя не знала.

– Ну, знаешь ли, гнев ревнивой Геры – это ведь тоже не мёд! Правильно ли я понял, Медея, что ты своих детей не убивала?

– И ты поверил в эти злые сказки! – стукнула она кулачком об стол. – А я уж было подумала… Ну, ладно. Мои дети побежали в храм Геры Акрайи и ухватились там за алтарь, умоляя богиню о спасении. Однако толпа коринфян настигла их там, оторвала от алтаря и забросала камнями. Мне пришлось бежать, но у меня в Коринфе остались друзья, и они исподволь узнают имена убийц. А наказать их мне, надеюсь, поможет всеблагая богиня Гера, тяжко оскорблённая детоубийцами.

– Я скорблю с тобою вместе, – склонил голову он. – Браколюбивая Гера? Да, она не забывает зла, ей причинённого.

– Проглянул мне в этой чёрной туче один светлый лучик, царь. До меня дошёл слух, что Мермера видели на Коркире. Будто бы, когда они с Феретом побежали в храм Геры, за ними на площади увязался мальчик. Сын купца, он прогуливался с наставником и подумал, что это новая игра. Его убили будто бы вместо Мермера. Ох, не знаю я… Хотела бы поверить, но боюсь я, царь.

Помедлив, царь Эгей накрыл своей тяжёлой дланью изящную ручку гостьи.

– Мы разузнаем всё в точности, моя Медея. У меня найдутся для того люди и в Коринфе, и даже на Коркире, хоть этот остров и далековат.

ПУТЬ В АФИНЫ

Глава 4

Трезен

Рождение и детство героя

Как только Эфра убедилась, что забеременела, тотчас и выбросила из головы задумку о близком знакомстве с каким-нибудь ладно сложенным и молчаливым трезенским юношей-простолюдином. Да и то подумать, мог ли бы соперничать такой паренёк с великолепным Посейдоном?

Поэтому первые впечатления, полученные будущим Тесеем в утробе матери, оказались безмятежными. Никто не преследовал его маму, не покушался на неё, не заставлял тяжело дышать, в безумной спешке своего сердца не придавливал её и ребёнка внутри. Но нельзя было назвать мальчика в его внутриутробной жизни и «маменькиным сынком»: он бессознательно отличал мужские прикосновения к животу матери от пустых женских и замирал, когда различал биение сердца этого единственного мужчины, имевшего на маму непонятные, однако существенные права. Впрочем, будущий дед его, царь Питфей, полагал, что сделал достаточно для дочери, поселив в гинекее на время её беременности опытную повитуху, и навещал Эфру нечасто. Однако именно ему пришла в голову благая мысль развлекать время от времени забавно неуклюжую и на себя не похожую дочь песнями и плясками скоморохов, так что и у его внука появились, ещё в животе матери, знакомые и даже любимые мелодии.

Следует сказать, что будущий герой отбывал заключение в красно-коричневой тёплой темнице со спокойным достоинством, на последних неделях развлекаясь игрой с пуповиной, а также выделяя имя живой темницы, «Эфра», среди потока звучания человеческих голосов. После уже, после родов, но прежде, чем забыл он своё внутриутробное житьё, казалось Тесею, что он, осознавая собственное развитие, предугадывал и грандиозную перемену, ему предстоящую – освобождение, выход в тот мир, где живёт его тюремщица и подобные ей существа. Однако вполне возможно, что младенец навоображал у себя такое предвидение.

И вот он наступил, наконец, великий день свободы! Тревоги, телесные неудобства и даже боли остались позади, сделан первый, трудный и восхитительный глоток внешнего, свежего и чистого воздуха, в уши ворвались громкие, телесной оболочкой Эфры не смягчённые шумы и крики. Спала постепенно пелена с глаз, неясные тени вокруг превратились в звучащие по-разному подобия живой темницы.

Без страхов не обошлось, конечно. Мытье в пахучей воде вызвало его протест и сопротивление – напрасные, как оказалось, потому что наступившая телесная чистота стала замечательным переживанием. Лишение пуповины едва не погрузило младенца во вселенскую скорбь, однако он вовремя сообразил, что Эфра и её подобия обходятся же без пуповин, значит, и ему достанется еда другим, пока ещё неизвестным способом. И вскоре его догадка осуществилась: одно из подобий Эфры, пахнущее не кровью, как она, а чем-то неописуемо вкусным, дало ему свою грудь, он непроизвольно начал сосать, а наевшись, выразил свой восторг уже не погукиванием, а настоящим торжествующим воплем. Однако только что обретённая свобода младенца оказалась ограниченной: то же подобие живой темницы ловко обмотало его тряпками и положило в некое повторение живота Эфры, только твёрдое по бокам и открытое сверху. И он вопил возмущённо, пока не сообразил, что ведь и все подобия замотаны в тряпки, а его новое пристанище есть только уменьшенное повторение сооружения из белых стен, в котором они здесь живут. Все эти новые и замечательные переживания вымыли из его души ужас перед тенями, где мерещились ему алчные чудовища, готовые поглотить беззащитного человеческого червячка. И заснул он тогда в покое и с чувством счастья и безопасности, утомлённый и переполненный новыми впечатлениями, будто кошелёк серебряными статирами.

Младенец не знал, что мать его Эфра отправилась рожать на берег того залива, где встретилась с Посейдоном. Она и родила бы прямо на берегу, если бы повитуха не схватилась за голову и не завопила, что в таком случае ни за что не отвечает. А вдруг хищные «морские собаки» утащат младенца? Поэтому роды совершились в доме старейшины безымянного рыбацкого местечка, впоследствии названного в честь этого события, а именно Генетлием, «местом рождения». А перенесение спящего младенца в Трезен, во дворец царя Питфея, на руках у Эфры, лежащей в лектике, стало коротким прологом к многочисленным путешествиям будущего героя.

Младенец не видел, конечно, что гинекей царского дворца украсили в его честь оливковым венком. Зато радостно загугукал и протянул ручки навстречу царю Питфею, когда тот на пятый день после родин Эфры поднял его с пола в знак признания и обошёл с ним на руках вокруг домашнего очага. Рабыни рассыпали вокруг них зёрна пшеницы и ячменя, бобы гороха и кристаллы соли, а младенец радовался, узнав по биению сердца мужчину, который клал руку на живот матери. Лишь через несколько лет рабыни просветили Тесея, что это дед его, царь Питфей, замещал в обряде «амфидромии» настоящих отцов, царя Эгея и бога Посейдона. Грустно ему было дознаться о том, что если его мать Эфра родила бы своего незаконнорожденного ребёнка от неизвестного отца, то вместо этого обряда принятия в дом валяться бы ему на пустыре за оградой дворца. От голодной смерти или бродячих собак одно могло быть тогда спасение: если добрый человек поднял бы его с земли, отнёс домой и воспитал бы как свободного или своего раба – это уж как такому благодетелю заблагорассудится.

Однако, на счастье младенца, премудрый царь Питфей поступил так, как поступил. И по логике вещей ещё через пять дней устроил праздник наречения имени – опять-таки по-семейному, без всякой пышности. Внука он назвал не по имени деда, царя Пелопа, и не выбрал имя из уже существующих. Царь Питфей предпочёл придумать имя сам – чтобы ни у кого больше во всей Элладе не было такого имени и чтобы никто не догадался, что оно значит. А имя это, Тесей, переделал из «тесис», то есть «клад», при этом имел в виду не сандалии и меч, спрятанные царём Эгеем, а незаурядные способности и мощь внука как будущего героя и державного мужа, до поры спящие в нём, как драгоценности в закопанном в землю горшке.

Шло время. До трёх лет маленький Тесей оставался в гинекее под присмотром матери и кормилицы Мирто. Как только избавился он от пелёнок, тотчас же сначала прополз по всем комнатам, потом обошёл их, пошатываясь и держась за мебель, затем обежал. Путешественником в чужой стране, вот кем он себя чувствовал в гинекее, хоть и не смог бы передать это ощущение взрослыми словами. Ему давно уже стало скучно с женщинами, его тяготил бедный женский язык, где не нашлось места обозначениям мечей, панцирей и боевых колесниц. Две мечты выкристаллизовались у малыша: поскорее перебраться в андрон, на мужскую половину дворца, и перейти на пищу взрослых. Завидев Питфея, он с радостью оставлял игрушки, подбегал и протягивал руку:

– Царь-дедушка, пойдём, где тепло!

И царь Питфей в очередной раз умилялся, брал внучка за руку и уводил в сад позади гинекея. Примеряясь к разуму малыша, он тоже не заботился о новизне тем для последующей мужской беседы: спрашивал царь, не учат ли Тесея вышивать, и обещал своей рукой наказать кормилицу Мирто, если позволит себе такое безобразие.

А кормилице Мирто, коренастой румяной молодайке, ей и в голову не приходили подобные глупости. Гастрономические предпочтения царственного младенца, вот что её беспокоило. Нет, во всём остальном Тесей вёл себя вполне обычно. Точно так же, как и другие малые сосунки, он считал груди Мирто, а заодно и её самоё своей собственностью и точно также собирался, повзрослев, жениться на ней. Однако Мирто казалось, что питомец пренебрегает её сладким и густым молоком, зато прямо трясётся от жадности, когда она, пережевав, передаёт ему изо рта в рот какую-нибудь взрослую пищу. На самом деле он понимал полезность для себя молока кормилицы, вот только ему безумно хотелось поскорее стать взрослым.

Не удивительно, что маленький Тесей сравнительно легко перенёс отлучение от груди, для других детей настоящую трагедию. Распоряжение сделала Эфра, вообще-то равнодушная к питанию сына. Тщательно накрасившись с утра, дни напролёт валялась она на ложе, мечтая, как шушукались между собой рабыни, о Посейдоне. Однажды, небрежно внимая лепетанью Тесея, царевна вдруг обиделась, что не на ней он собирается жениться, а на румяной Мирто. Тотчас же она распорядилась отлучить сына от груди, а Мирто за ту же плату сделать его нянькой. Заплаканная кормилица с туго перетянутой полотенцем грудью принялась кормить Тесея кашей с ложечки, а он, с сокрушением сердечным поглядывая на недоступные отныне источники молока, утешался тем, что его давняя мечта исполняется. При этом сомневался, удастся ли теперь жениться на Мирто, ведь самая тесная и близкая связь между ними прервана, да и не забудет ли он сам о сладкой кормилице, сделавшись взрослым? Ведь больше никогда ему не прикоснуться к её груди, ставшей вдруг такой желанной…

Надо сказать, что и сама Мирто исполняла распоряжение хозяйки не в точности, и украдкой ещё не раз давала грудь Тесею. Застав её однажды за этим проступком, царь Питфей молча покинул детскую. На ходу спрятал усмешку в бороду. Что ж, хотя женой Тесею румяная простушка никогда не станет, а вот в любовницах уже побывала.

Однако три года пролетели быстро, и срок заключения Тесея в гинекее пришёл к концу. В последний раз вывел царь Питфей внука за руку в сад и там передал дядьке-«педагогу». Для этой миссии выбрал он увечного воина Коннида. На левой руке у этого коренастого средовека не хватало трёх пальцев, зато его жизненного и боевого опыта достало бы на троих. Со временем Тесей додумался, что если бы и в самом деле Коннид владел оружием гоплита безукоризненно, то и пальцев в бою не лишился бы. О том роковом бое с финикийскими пиратами, вышедшими на сушу, наставник рассказывал многократно, Тесею не сосчитать, однако же и по-разному. Сопоставляя версии, мальчугану приходилось пораскинуть умишком, так что «педагог» в данном случае послужил и интеллектуальному развитию его. В основном же Коннид сосредоточился на физическом воспитании, воинском обучении и закалке.

Спросит его малыш, отчего это птицы не падают на землю, когда и не машут крыльями? Вот хотя бы, как эта ворона? А Коннид прищурится – и в ответ:

– А докудова эта ворона долетела? Не до того ли фигового дерева? Так возьми, царевич, вот этот камень на плечо и сбегай до фигового дерева и обратно.

За пределами же словоблудия, недостойного настоящего воина, Тесей и Коннид, что называется, нашли друг друга. Сродство двух мужских душ проявилось, как только устроили они пересмотр игрушек царевича и выбраковку тех из них, что не понадобятся для воспитания мужчины и воина. Совместно, после нешуточных словесных баталий они решили, что кубики пригодятся для постройки крепостей, а вот кукол и всяческие для них колясочки да кроватки следует вернуть в гинекей – пусть их бывшая владелица, мама Эфра играет с ними, если захочет. И кукольную мебель туда же, ведь воину в походе роскошь не нужна, он и спит, и ест, лёжа или сидя на траве, а то и на камнях или на голой земле. Зато выявился прискорбный недостаток игрушечного деревянного оружия, а без него, как известно, в обучении одиночного воина как без рук, а также совершенно необходимых для мальчика игрушек, как-то: деревянных лошадок на колёсиках и кривых полозьях, раскрашенных маленьких гоплитов, боевых колесниц и лошадей для них, тоже маленьких. Было решено, что насчёт маленьких гоплитов, колесниц и прочего Тесей при первой же возможности обратится к деду: пусть-де царь Питфей закажет всё на базаре, выбрав хорошего столяра, а заодно и игрушечное оружие для внука. Однако, не дожидаясь очередного прихода царя в детскую, было решено начать делать оружие и самостоятельно, так что завершили тот день они, воспитатель и воспитанник, совместно выстругивая деревянный меч.

Царь Питфей тогда отнёсся к просьбе маленького внука с пониманием, хотя и полагал, что устраивать сражения маленьких гоплитов в три года отроду это рановато. Однако он увидел здесь и возможность для воспитательной процедуры в будущем. Ведь если Тесей, созрев для воспроизводства битв прошлого, обнаружит, что деревянные воины, кони и колесницы разбежались из детской неизвестно куда, и попросит заказать эти игрушки снова, появится повод наказать его за расхлябанность. Однако, навестив пятилетнего внука в его детской дождливой зимой двадцать первого года своего правления в Трезене, царь Питфей обнаружил, что Коннид с Тесеем разыгрывают битву при Гисиях. Кряхтя, присел он на корточки возле квадратика из кубиков, изображавшего город Гисии в Арголиде, и незаметно, одними глазами, пересчитал игрушки. Все оказались на месте. Царь Питфей не удержался и погладил по головке предводителя спартанцев, с устрашающим рычанием продвигавшего к воротам Гисий боевую колесницу.

Тесею исполнилось семь лет, когда царь Питфей решился на первую попытку научить внука ездить верхом. Была выбрана старая соловая кобыла Псилла, и конюх Фоант, показывая её Тесею на безопасном расстоянии, долго рассказывал, что запрещается при общении с лошадью и как заслужить её расположение. Потом он надел на Псиллу уздечку, заставил мальчика окликнуть кобылу и угостить корочкой. Фоант посадил царевича на круп и, взяв Псиллу под узцы, вынудил её сделать круг по двору под стоны Эфры и причитания Мирто. Царь Питфей приметил, что лицо внука утратило обычное открытое и жизнерадостное выражение, он вцепился ручонками в гриву кобылы и уставился в одну точку у неё между ушами. Пришлось, к величайшему облегчению конюха, прервать обучение. У предков царя Питфея, как ни перебирал он в памяти сведения о них, не нашлось причин бояться коней. Зато припомнилось ему, что царь Эгей предпочитает путешествовать на своих двоих, игнорируя коня или колесницу, да и сражался всегда в пешем строю. Крепко же досталось какому-то его предку от коня или от кентавра!

Через месяц после того, как Тесею исполнилось семь лет, в Трезен прибыл Геракл, чтобы погостить у родичей после подвигов на службе у царя Эврисфея. Знаменитый герой и маленький Тесей были правнуками царя Пелопа, и таким родством Тесей заслуженно гордился. Не раз доказывал он терпеливому Конниду, что они с Гераклом состоят в кровном родстве, поскольку родились от двоюродных сестёр: ведь Эфра – дочь Питфея, а Алкмена, мать Геракла, – сестра Лисидики, а Питфей и Лисидика – родные брат и сестра, дети Пелопа и Гипподамии.

Во время пира добрый великан отлучился из триклиния, оставив свой плащ, шкуру убитого им Немейского льва, на скамье. Случайно шкура легла так, что при взгляде от двери создавалось впечатление, будто это живой хищник. Поэтому, когда в триклиний, играя, забежали мальчики, и Тесей с ними, дети с криками ужаса вынеслись вон. Но только не Тесей. Нахмурившись, он спокойно вышел из триклиния, попросил у одного из охранников топор и с ним вернулся в комнату. Подняв топор обеими руками, Тесей подскочил ко скамье и изо всех сил ударил по голове шкуры.

Тут в триклиний возвратился Геракл. Увидев, что происходит, он снова растянулся на ложе. Хрупкое, оно треском своим отвлекло Тесея. Геракл улыбнулся ему и пророкотал:

– Ну, родич, если ты продырявил мне плащ, придётся тебе добыть для меня ещё одного такого же льва.

– Так это шкура… – протянул Тесей и потрогал мех на львином лбу. – Нет, не удалось пробить.

– Да я пошутил. Об эту шкуру сломалась моя дубинка, и пришлось задушить зверюгу руками. Эта шкура была Немейским львом, маленький храбрец.

– Тогда с твоего позволения, великий Геракл, я не пойду добывать для тебя другого льва, – солидно заявил мальчик. – Во-первых, шкура не пострадала, а во-вторых, ты уже совершил этот подвиг, и новой славы мне не добыть.

– «Во-первых», «во-вторых»! Узнаю внука нашего мудреца Питфея! – загремел Геракл. – Запомни, Тесей, что удальцу и силачу следует быть проще. Иногда, знаешь ли, полезно бывает и тупицей прикинуться.

Тут Тесей задержал взгляд на Геракле пытливо, а царь Питфей показал виночерпию, чтобы налил гостю вина. Впоследствии, наедине и шёпотом, дед пояснил Тесею, что боги очень не любят, когда люди проявляют над ними умственное превосходство.

– То есть, дедушка, боги в том похожи на земных царей? – прошептал в ответ мальчик, неизмеримо гордый доверием мудрого деда.

– Ты поосторожнее болтай с прислугой! – прикрикнул дед. И снова перешёл на шёпот. – Боги сильнее нас тем, что фактически от нас не зависят, чтобы там не говорили жрецы, для которых чем больше жертв, тем лучше. А главное, боги способны совершать деяния, для людей недоступные. Уж как мне хочется порой метнуть молнию, да только что позволено Зевсу, не позволено быку.

Мальчики, ровесники Тесея, оказались в царском дворце, потому что царь Питфей отдал одну из спален под школу. Он вдруг осознал, что внук, поглощённый общением с Коннидом, совсем не играет с детьми, а это не гоже и даже опасно для развития будущего властителя. К тому же пора было учить Тесея грамоте, а это куда удобнее в школе, вместе с другими учениками. Будет, во всяком случае, кого наказать, если внук провинится перед учителем. Коннид был неграмотен, и Тесей, стремясь уклониться от книжного учения, доказывал царю Питфею, что воину знать буквы ни к чему. Деду пришлось поднапрячься, но он привёл убийственные доводы полезности грамоты для воинского дела. Как иначе, если не на письме, передать сообщение таким образом, чтобы гонец не знал его содержания? Как закрепить на века, если не вырезать на камне, правду об одержанной победе и поражении врага? Как сможет военачальник пользоваться скиталой, палкой для шифрования, если он и буквы-то одна от другой не отличает?

Таинственная скитала заинтриговала Тесея, тем более, что и простое письмо для него до поры до времени оставалось шифром. Впрочем, вскоре он играючи овладел грамотой, почти с ходу запомнив, каким звукам соответствуют какие буквы, когда учитель показывал надпись, вырезанную на дощечке, и медленно читал её. Учитель Финис, седобородый, с кривой спиной, поражался успехам Тесея в чтении и письме, но только качал головой, когда царь Питфей спрашивал его, не проявляет ли внук желания покомандовать однокашниками.

Вкус к власти над людьми мог проявиться и позже, царя Питфея тогда куда сильнее беспокоила другая закавыка. Тесею без малого десятилетие предстояло оставаться под началом «педагога», и неграмотность Коннида рисковала разрушить его почитание грамотным учеником. Пришлось царю Питфею купить и второй диптих с залитыми воском корытцами-страницами, и ещё один стилос, не из слоновой кости, попроще. Осчастливленный этими немилыми ему дарами, Коннид буквально со слезами на глазах согласился во время школьных занятий Тесея тоже посещать учителя. Он сердцем привязался к мальчику, а царь Питфей угрожал нанять вместо него грамотного «педагога».

Время шло, мальчик вырастал на глазах и наливался силой. Царь Питфей украдкой обсуждал уже с Коннидом, как бы им вернуться к воспитанию из него умелого всадника и возницы боевой колесницы, когда сам Тесей дважды встретился с богами, но никому, даже Конниду, о том не рассказал. Произошло это в сонном видении или всё-таки наяву, понять было невозможно.

В первый раз на берегу залива бухты Погон, в полдневную жару Тесей вдруг погрузился в прохладную воду – и сразу на глубину. Он широко шагал в воде, размахивая руками. Вокруг плавали разноцветные рыбы, внизу по песку среди кустиков водорослей ползали крабы. Впереди показались две вытянутые кверху фигуры, мужская и женская. Вблизи Тесей по трезубцу узнал Посейдона, тогда женщина должна была быть его супругой, Амфитритой. Солнечные пятна проплывали по лицам бога и богини, они улыбались. Тесей поклонился и приветствовал их. Вместо своих слов ожидал услышать кваканье, однако прозвучало вполне разборчиво:

– Привет тебе, могучий Посейдон! И тебе мой поклон, несравненная Амфитрита!

Богиня легко наклонила голову, а Посейдон протянул Тесею руку, и его пожатие наполнило тело мальчика силой. Морской бог выглядел точно так же, как и при его явлении Эфре, но Тесей не мог знать об этом. Рука же бога казалась одновременно и приятно прохладной, и тёплой, как у обычного человека. Красавец Посейдон произнёс ласково, руки Тесея не выпуская:

– Знаешь ли, мне захотелось посмотреть на тебя, сынок. Что ж, я вполне доволен и тем, как ты выглядишь, и тем, что не боишься нас.

– Ещё бы не быть тебе довольным, муженёк! – прощебетала Амфитрита. – Тесей такой хорошенький! Он словно танагрская статуэтка.

– Как видишь, мой Тесей, Амфитрита уже не сердится на мать твою Эфру, а к тебе весьма добра, хоть некогда ты и прогневал её своим внебрачным от меня рождением.

– Прошу простить меня, госпожа, за нечаянную тебе обиду, – выдавил из себя Тесей.

Амфитрита захихикала, а Посейдон выговорил покровительственно:

– На самом деле ты ни в чём не виноват, сынок. Мы, мужчины, изменчивы – и ты в этом ещё убедишься, а женщины – переменчивы, но бывает, что и от зла к добру.

– На следующую встречу, красавчик, я обязательно принесу тебе подарок, – улыбнулась Амфитрита и плеснула в ладошки. Лобастый бычок, проплывавший мимо, испугался и вильнул в сторону.

А Посейдон отпустил наконец руку сына и предложил:

– Я слыхал, что тебя снова собираются учить ездить верхом и управлять колесницей. Хочешь покататься на моей квадриге из гиппокампов? Я буду рядом и помогу тебе, если потребуется, сынок.

– Здорово! Конечно же, я с радостью… отец.

И хотя он с некоторой затяжкой добавил «отец», бог не обиделся и добродушно пояснил:

– Я их, морских коней, отпустил попастись за островом Порос, но стоит мне свистнуть – тотчас примчатся!

И Посейдон свистнул – да так, что распугал всю морскую живность залива Сароникос, а Тесей осмелился спросить:

– Отчего бы это, отец? Я ничего не боюсь, а как сел на нашу кобылу Псиллу, меня просто зажало страхом, словно между двумя камнями.

– Боюсь, моё наследство. Я ведь, как всем известно, ударил трезубцем на афинском Акрополе – да и создал ненароком первого на свете коня. Что было делать? Пришлось приручить его, я научился ездить верхом. Потом построил конюшню и принялся лошадей разводить. Однако бросил с ними возиться, когда меня понёс первый мой конь. Его испугал бык – тут-то и началось! Вот это была скачка, врагу не пожелаешь! Я вцепился в гриву, каждое мгновение ожидая, что свирепый конь сбросит меня на каменистую тропу. Теперь многие знают, что в таких случаях надо выбрать повод и заставить лошадь пойти по кругу, постепенно сужая его. Однако у меня и поводьев не было – уздечку племянница моя Афина придумала только через столетие! Я чудом жив остался, с тех пор к сухопутным коням больше и не подхожу. А вот и они, мои морские скакуны!

Движение воды едва не сорвало Тесея с ног, а в толще её возникли четыре быстро приближающиеся тени…

Очнулся Тесей на песчаной ленте у берега и, полежав, вспомнил всё, что с ним произошло. А когда снова посадили его на Псиллу, не проявил никакого страха и быстро научился ею управлять. Вскоре он и колесницей уверенно правил, только стоял на ней рядом с Коннидом, готовым прийти на помощь.

Приближалось время, когда Тесею надлежало в знак прощания с детством посетить Дельфы и посвятить Аполлону часть своих волос. Оказалось, что эта поездка и связанные с нею сакральные деяния волновали не его одного. За неделю до намеченного дня выезда подросток лёг спать на голых досках ложа, а проснулся снова на дне моря. Утреннее солнце весело просвечивало зеленоватую солёную воду, Тесей легко дышал ею, будто рыба, и богини Афина и Амфитрита также не испытывали в воде никаких трудностей с дыханием. Афину он сразу узнал – кем же ещё могла быть эта строгая красавица в коринфском шлёме с высоким гребнем и в эгиде с головой Медузы Горгоны? Стоящая, опершись на копьё и пронизывающая его своими большими серыми глазами? В сравнении с нею Амфитрита, пышно разодетая, вся в складочках и кружевах, розоволицая, румяная и с кроваво-красными губами, казалась приятной молодицей, почти домашней, и уж, во всяком случае, не опасней кошки. Тесею некогда было задаваться вопросом, откуда взялся на дне моря роскошный позолоченный табурет, чтобы воссесть на нём жене Посейдона, а вот ларец с ручкой, стоявший у ближней ножки табурета, она вполне могла принести с собой.

Тут Тесей почувствовал под правой ступнёй неясное шевеление, а под левой – жесткие волосы, одновременно его подвинуло в воде вверх, и его лицо оказалось на уровне только немногим ниже лица Афины, и несколько выше головы Амфитриты. Скосившись вниз, увидел царевич, что его двумя руками и головой поддерживает некое существо с плечами бородатого мужчины, а ниже подмышек с завершением тела, как у рака, но с полумесяцем на конце вроде бы хвоста. Правая ступня у Тесея зачесалась, но он решил не возникать, если уж такие у них тут в море порядки.

– Благоденствуйте вечно, великие богини! – поклонился он. – Хотелось бы узнать, зачем я вам понадобился, страшная и премудрая Афина, и тебе, прекрасная и добрая Амфитрита?

Богини переглянулись, при этом Афина перенесла тяжесть тела с одной крепкой ноги на другую, и Тесею показалось, что голова Медузы на её груди недовольно скривилась. Афина заявила:

– Во всяком случае, язык у малого неплохо подвешен. А я для него не прекрасна.

– А сам он красавчик-то какой! – всплеснула ручками Амфитрита. – И в том замечательном возрасте, когда почти не опасен для девиц.

Афина откинула голову назад, хоть и без того стояла прямо, будто аршин проглотила, и дёрнула краем красиво очерченного рта:

– Если ты намекаешь на меня, то нет возраста, в котором мужчина был бы опасен для моей девственности. Но если бы мне было суждено… Я предпочла бы с очень опытным мужиком, вроде моего неувядаемого отца.

Тесей навострил уши. Все попытки пообщаться на такие безумно привлекательные темы Коннид пресекал одинаково:

– До жертвенника, что на площади перед храмом Муз, и обратно – бегом! Если ты прибежишь, а тень сосны будет уже за этим камнем, побежишь снова!

А тогда, на дне моря, Тесей позволил себе постоять молча, на богинь уставившись, потому что он задал вопрос, а они не отвечали. Богини, впрочем, тоже беззастенчиво разглядывали его. Наконец, заговорила Амфитрита.

– Просто жаль отрезать такие миленькие волосы… О! Ты же спрашивал, дитя, чего нам от тебя надобно? Тебе предстоит очень важный обряд, а у племянницы мужа моего есть виды на тебя, и ей не хотелось бы, чтобы твоё вступление на порог взрослой жизни сопровождалось плохими предзнаменованиями… Афина, если захочет, сама тебе скажет.

– Афина захотела сказать, что ты болтушка, – отчеканила та без улыбки.

– А я вообще не понимаю, почему запрещено открывать людям их грядущие судьбы. Мы же, бессмертные, знаем, что мы бессмертны – и что в этом плохого, мудрая Афина? А кроме того, я ведь обещала тебе подарок, красавчик.

– Вот почему все важные вопросы на свете решают мужчины, – пробормотала дева-воин – и вдруг подмигнула Тесею. – А наш первый вопрос – о длине твоих волос, племянник.

– А ну-ка, повернись… Так-так, для Аполлона можно отрезать сзади, ну, эти пряди, что падают на спину, и дело с концом. По-моему, то бишь по бабьему тупому разумению.

– Только сзади, Амфитрита? А я предлагаю состричь их везде на голове, полностью. И не из почтения к Аполлону, а подражая лихим бойцам абантам.

– А кто такие абанты, великая богиня? – оживился Тесей. Мимо его носа проплыла большая макрель. Еле удержался, чтобы не поймать её за хвост.

– Это обитатели острова Эвбеи, свирепые ратоборцы в ближнем бою, мастера рубиться на мечах. Они стригутся очень коротко, чтобы враги не смогли ухватить их за волосы.

– Вот здорово! Как-то мы подрались с Буйком, так он сумел вцепиться мне в волосы – мало тогда не показалось! Потом я исхитрился пнуть Буйка локтем в живот – он и отпустил.

– Кто такой Буёк? – спросила Афина небрежно.

– Это по-уличному, а зовут пацана Эрихтонием, сыном Пифона.

Афина ударила тупым концом копья о песчаное дно, распугав мелкую рыбёшку.

– Терпеть не могу, когда простолюдины дают своим детям имена известных людей!

– А ты, Тесей, запомни, что прежде чем разговаривать с богами, смертному следует побольше узнать о них у знающих жрецов, – пожурила его Амфитрита. – У Афины был сын по имени Эрихтоний. Афина хотела сделать его бессмертным, а ей не удалось. Вот и злится до сих пор.

Тесей вытаращил свои красивые, как у Посейдона, глаза и развёл руками.

– Но разве я мог подготовиться, великие богини? Это ведь вы явились мне, а не я к вам пришёл! И откуда у богини-девицы может взяться ребёнок? Ой, прости, дева Афина, я этого не говорил…

Однако вместо того, чтобы отправить Тесея в пробежку до ближайшего затонувшего корабля и обратно, Афина только отвернулась от него и топнула ногой. Амфитрита промолвила примирительно:

– В общем-то, младенца Эрихтония родила Гея, Афина его лишь воспитывала. Да только неважно это. А ты, Тесей, откинь-ка волосы со лба рукой.

Тесей послушался, а жена Посейдона задумалась. Вдруг царевич воскликнул:

– Я понял! Если все будут стричься коротко, как те бойцы, то никто не сможет схватить противника за волосы. Все снова окажутся в равном положении, как и тогда, когда все ходили с длинными волосами. Поэтому я выиграю только в том случае, если буду единственным налысо подстриженным среди трезенских пацанов.

– Замолчи, балаболка, только с мыслей меня сбиваешь! – Амфитрита отмахнулась от него обеими руками. – Послушай, Афина, лоб у Тесея красивый и чистый. Что, если нам, не открывая его полностью, сделать чёлку среднего размера? «Педагог» именно так острижёт волосы для посвящения Аполлону в Дельфах – и причёска войдёт в моду.

– А ну-ка, парень, замри! – приказала Афина и, воткнув копьё в песок, принялась твёрдыми и холодными пальцами подгибать волосы на лбу мальчика. Взглянула на Амфитриту вопросительно. Та кивнула и улыбнулась.

– Вот это я и имела в виду, Афина! Обитатели Дельф и их гости сбегутся посмотреть на новую стрижку, назовут её «чёлкой Тесея». Наш подопечный прославится во всей Элладе, и пальцем для того не пошевелив.

– Можно мне сказать, прекрасные богини? – поднял тут руку Тесей. Богини переглянулись и дали разрешение кивками. – Я намереваюсь прославиться не какой-то глупой причёской, а победив чудище вроде этого.

И он показал пальцем на голову Медузы Горгоны, чуть было не ткнул в неё.

– О! Речь не мальчика, но мужа, – улыбнулась Афина. – Однако твой образец неудачен. Я потратила бы не меньше получаса, рассказывая, какие трудности нам с храбрецом Персеем пришлось преодолеть, прежде чем ему удалось отсечь эту голову. Да и после того она обращала в камень всех, кого ей Персей показывал. А ты, Тесей, свои подвиги ещё совершишь. Вон наша Амфитрита даже приготовила тебе заранее награду за них.

– Ах! А чуть не забыла с этой чёлкой… Но прежде, Афина, давай обсудим длину хитона, чтобы Тесей мог с уверенностью в нём показаться на людях в храме Аполлона Пифийского. Как по-твоему, этот, что на пареньке, не коротковат ли?

– Быть может и коротковат, дорогая Амфитрита, зато открывает красивые ноги. Прямые, накаченные, с соразмерными ступнями. Быть может, они и маловаты для мужчины, эти ступни, однако Тесей ещё подрастёт.

– Если он подрастёт, но будет продолжать носить короткие хитоны, то и смотреться будет моложе, чем будет на самом деле.

– А разве это плохо? – рассмеялась Афина. – Вон ты, Амфитрита, неужели не хотела бы выглядеть моложе, чем на свои года?

Амфитрита захихикала и обратилась к Тесею:

– Афина пошутила, красавчик. Мы, бессмертные, не стареем вовсе. А вот земные женщины и мужчины, те спят и видят, чтобы выглядеть моложе.

– Глупые какие! А вот я хотел бы не только выглядеть, но и вправду стать постарше, – насупился Тесей. – Страшно надоело жить бесправным ребёнком.

– Не ценишь ты своего счастья, – погрустнела Афина. – Все мальчишки такие. Но детство у смертных проходит само, незаметно, как и жизнь… Так что мы, подруга, решили с длиной хитона?

– Думаю, оставим эту. Ножки стройненькие, крепкие такие… Слышишь, Тесей? Перед церемонией в храме Аполлона надень хитон такой же длины, только чистый и из ткани получше. Не забудешь?

– Я-то не забуду… – проворчал Тесей. И вдруг решился, заканючил. – А подарок где? Ты же обещала подарок, жена моего могучего отца…

– И впрямь… – широко улыбнулась Амфитрита. – Подай-ка мне вон тот ларец.

Она отщелкнула крышку бронзового ларца и достала из него подобие лаврового венка, замысловато склёпанное из золота. В морской воде отдельные его листья то вспыхивал неярко под солнцем, то снова темнели.

– Возьми его, Тесей, просто подержи в руках и верни мне. Обещаю, что этот венок окажется на твоей голове, как только совершишь первый подвиг.

Глава 5

Трезен, Коринфский перешеек, Аттика

Героическое путешествие в Афины

Путешествие в Дельфы и впечатлило Тесея, с рождения не покидавшего маленький Трезен, и несколько разочаровало. Впечатлило его это горное селение всем, чем поражало каждого грека, впервые посетившего Дельфы, а разочаровало тем, что вопреки ожиданиям, почти не обратило внимания на трезенского царевича. Он ведь с трудом заставил Коннида подстричь ему волосы на лбу именно так, как велели богини, однако, вопреки обещанию Амфитриты, важные обитатели Дельф и приезжие не сбежались восхищаться его чёлкой, хоть удивлённые взгляды ему и доводилось встречать. Кроме того, в очереди перед храмом Аполлона пришлось им с Коннидом услышать, что посвящение первых волос Фебу устарело и что многие уважаемые люди пренебрегают этим ритуалом, когда у них вырастают сыновья. Правду сказать, Тесей даже и не попытался понять, для чего было дарить прядь волос богу, зачем чужие волосы Аполлону, на статуях отменно волосатому, и какую пользу от обряда стоит ожидать самому юноше.

Однако примерно через месяц после того, как ему исполнилось шестнадцать, начались по-настоящему значимые события. Как-то после обеда к Тесею с Коннидом, лихо рубившимся на деревянных мечах, подошли царь Питфей и Эфра. Тесей, исхитрившись, удачно выбил меч из руки у Коннида, и пока тот бегал за деревяшкой, успел присмотреться к родным. Царь Питфей выглядел торжественным, как в первый день Больших Дионисий, мать приоделась и накрасилась, словно на выход в город.

– Похоже, уважаемый Коннид, ты учишь орла летать, – усмехнулся царь в седую бороду. – Поигрались, и довольно. Нам предстоит совершить действительно важное дело.

Немного времени потратив, они вышли к тому самому белому камню, которым некогда ворочали цари Эгей и Питфей. Через семнадцать без малого лет огромный известняк по-прежнему лежал на обочине прежней дороги из Гипереи в Анфию, только на поле между акациями успели подняться белые жилища трезенцев.

Царь Питфей поймал взгляд дочери и кивнул. Эфра проговорила:

– Если ты достаточно силён для этого, сын мой, переверни камень!

Тесей, успокоившийся после учебного боя, только плечами пожал. Присмотрелся. Определив точку приложения сил, без особого напряжения перевернул камень – и…

– Деда, а это что такое? – спросил растерянно, глаз не отрывая от позолоченного навершия, светящегося в кучке гнилой кожи. Над находкой взметнулось облачко моли.

– Пусть тебе мать твоя объяснит, – не без яда распорядился царь Питфей.

Эфра объяснила, потупившись. Тесей выглядел разочарованным.

– А как же…? – пробормотал. – Вы же мне говорили всегда, что мой отец – Посейдон. Я и сам…

Царь Питфей пожал плечами. Произнёс, будто давно продуманное:

– Слабый радовался бы, что у него два отца, две опоры в жизни. Согласен я, что для сильного и одного властного отца бывает многовато. Эгей, царь Афин – мой давний приятель. Он славный боец и добрый, справедливый человек. Тебе же, Тесей, надо принять свою судьбу. Вот передала тебе мать распоряжение твоего земного отца – выполняй его. Бери мой хорошо просмоленный личный корабль и плыви в Фалер, порт Афинского царства.

– Погоди о корабле, дедушка, пока мы не разобрались с этим вот добром, – показал Тесей на остатки оставленного царём Эгеем под камнем. – Сандалии носить невозможно, и кожа ножен тоже испорчена.

– Это не беда. Я сегодня же закажу тебе новые сандалии в дорогу, а ножны для меча подберём мы вдвоём, покопавшись в моей оружейной палате. Главная примета твоя для царя Эгея – это меч, а он только заржавел немного. Подними его, Тесей.

Крепкие сандалии по ноге были готовы, и ножны они успели подобрать, но не был решён вопрос, каким путём добираться Тесею до Афин – сушей или морем. Предстояло начать путешествие в конце летнего месяца таргелиона, когда море, как правило, безопасно. На это обстоятельство в особенности напирала Эфра, хотя, насколько известно, она прежде никогда не плавала по морю. Царь Питфей, тот, поддерживая выбор дочери, исходил из оценки обстановки, сложившейся по маршруту пешего похода. Славный Геракл, гроза разбойников, в те времена расплачивался за нечаянное убийство Ифита добровольным рабством у царицы Омфалы, поэтому всяческие злодеи расплодились, законы попирались преступниками, и путнику было весьма небезопасно странствовать даже по Пелопонессу.

Однако Тесей настоял на своём, отправился в путь по суше и один – отвергнув уговоры взять с собою Коннида, если не слугой, то оруженосцем. Несколько лукавя, он оправдывался желанием забрать всю славу себе, но на самом деле мечтал не то, чтобы избавиться наконец-то от какой бы то ни было опеки, но просто побыть в дороге одному.

Старый Коннид плакал навзрыд, прощаясь с воспитанником, Эфра ревела белугой, а царь Питфей, смахнув скупую мужскую слезу, отвёл внука в сторону и зарокотал:

– По юности лет тебе сейчас безразлична наша разлука, Тесей. Я и не знаю, когда мы снова увидимся. Но придёт время, и ты вспомнишь нас с матерью, и придурковатого твоего Коннида вспомнишь. И если ты тогда решишь, что мы с матерью недостаточно любили тебя, ты ошибёшься. Боги, когда раздавали людям по толике беззаветной, самоотверженной и жертвенной любви, обделили меня, и мне мало чем было поделиться с твоей матерью. Но знай, что данную мне меру я исчерпал на тебя. Берегись, будь осторожен. Жизнь дороже славы. И не вздумай огорчать нас с матерью! Прощай!

И с этими словами царь Питфей оттолкнул от себя внука на пустынную дорогу, ведущую в Эпидавр, и вскоре Тесей, так и не обернувшийся, скрылся за её поворотом. Солнце поднялось уже высоко, когда вдали, между небом и землёй, блеснуло голубым. Дорога змеилась вдоль моря, повевал свежий ветерок, шагать было легко. Встречные, бедняки с самодельными посохами, обходили его по большой дуге, а кое-кто из них, завидев юношу с мечом на поясе, прятался в кустах. Одна телега с амфорами его обогнала, две с грузом, обвязанным холстом, попались навстречу.

После первого дня пути Тесей заночевал в Калони, деревушке на берегу. Чувства его охватывали смутные, столь долгожданное счастье полного одиночества и неподчинения никому на свете он испытывал очень недолго. Домашняя снедь в узелке уменьшилась, а он не умел добыть себе пищи. Царь Питфей снабдил его, конечно, мешочком со статирами, но вот покупать что-нибудь самому Тесею не доводилось – а Коннид на что? Смущало также, что за весь первый день похода он ни разу не встретил никого, кто хотел бы его обидеть, и он начинал уже заранее стыдиться своего прихода в Афины с одним мечом, как доказательством родства – нет, чтобы привести с собой толпу побеждённых и связанных разбойников…

Однако за несколько стадий до Эпидавра, когда город забелел впереди продолговатым пятном на горизонте, из платановой рощи вышел перед Тесеем, явно желая перекрыть ему путь, неопрятный здоровяк. На плече он держал дубинку, медная оковка её поблёскивала на солнце.

– Эй, ты! Я – славный воин Перифет! – заявил он, из пренебрежения к прохожему не договаривая до конца слова. – Всё твоё, сосунок, теперь принадлежит мне – и твоя ничтожная жизнь тоже!

Меч Тесей предпочёл пока не обнажать, но измерил взглядом расстояние до забияки. Сбросил шляпу и узелок на траву обочины. Кроме того, стряхнув гиматий, обмотал им левую руку. Предложил срывающимся от волнения голосом:

– Не лучше ли тебе, славный воин, пойти своей дорогой, а мне продолжить мой путь?

В ответ Перифет резко поднял дубину над плечом и замахнулся. Тесей отскочил на пару шагов. К счастью, он почти тотчас же догадался, что парировать мечом удары тяжёлой дубинки выйдет себе дороже: стальное лезвие может сломаться – и что тогда? Вот и начался достаточно неуклюжий танец. Тщательно избегая свистящей в воздухе дубинки, Тесей описывал мечом кривые фигуры, при этом ловко отступал по кругу перед разбойником. Вскоре царевич совершенно успокоился и теперь успевал посматривать вниз, чтобы не споткнуться невзначай о камень.

Между тем Перифет размахивал дубинкой всё небрежнее, было очевидно, что меча он не страшится и готовится к решительной атаке. И Тесей давно припомнил, как должен поступить, когда распознает её начало. Стоило только Перифету снова, как в начале стычки, размашисто замахнуться дубинкой, как обученный юноша скользнул вперёд и коротко резнул острием меча над чреслами противника, обмотанными грязной тряпкой. Тотчас же он отскочил назад – быстро, но не совсем ловко, потому что споткнулся-таки и покатился на каменистой дороге. Вот именно с земли, лёжа, как гость на пиру, только вместо килика держа меч, он наблюдал оторопело за Перифетом. Тот ещё в замахе выпустил дубинку, и она упала у него за спиной. Обеими руками, сидя с вытянутыми перед собою ногами, разбойник подбирал с земли и запихивал в разрезанный живот сизые, слизью поблескивающие кишки. Лужа чёрной крови натекла и ширилась под ним.

Тесей вдруг осознал, что лежит в облаке едкой, кислой, тошнотворной вони. Его вывернуло на дорогу, и приступы рвоты были так сильны, что он на мгновение потерял сознание. Очнувшись, услышал бормотание разбойника:

– Гефест, отец мой, спаси… Гефест, не давай умирать…

Умирающий повторял эти слова раз за разом, словно молитву. А это и была, наверное, молитва. Тесей подхватился на ноги: ему показалось, что чёрная лужа уже возле его локтя. Тут же он ощутил, что хитон неприятно прилип к телу спереди. Пренебрегая нечистотой одежды, юный герой присмотрелся к Перифету: не отрубить ли ему голову, чтобы долго не мучился? Но разбойник замолчал: он, похоже, кончался, хоть голова и оставалась на плечах. Тут победитель вспомнил о дубинке, упавшей за спину Перифета, и обошёл полутруп, чтобы взглянуть на неё. Удачно вышло, что оружие откатилось и не запачкалось в крови. И сама дубинка понравилась Тесею: выстроганную, конечно же, из самого твёрдого дуба, мастер оковал её медью очень ловко, можно сказать, изящно и, на взгляд понимающего человека, даже красиво.

Тесей наклонился, поднял дубинку – и удивился, когда она пришлась ему по руке. А не оставить ли себе? Ведь и Геракл не всегда же орудовал мечом, иногда и дубиной. Да и противник, бывает, не стоит того, чтобы обнажать против него царский меч. Подпоясался Тесей заново и воткнул дубинку за пояс. Руки при этом выпачкал во рвоте, острый запах снова рванулся в ноздри. Нет, стирки теперь никак не избежать…

Царевич прошёл большой дорогой ещё половину стадия, никого не встретив, а завидев внизу на берегу удобную бухточку, спустился к морю, вымылся сам и неумело отстирал хитон. Разложил мокрую одежду на траве, а сам раскинулся ниже по склону, нагой, положив меч рядом. Под затылком пружинил островок полыни, горькой травы Артемиды, тело горячил раскалённый песок, ноги лизал прохладный прибой. Заснуть ему не давали маячившие перед глазами сизые кишки разбойника. Пытаясь избавиться от них, припомнил Тесей, что где-то невдалеке логово Перифета, там он прятал награбленное, и сокровища принадлежат теперь победителю. А если у злодея осталась семья, то требуется совсем небольшое усилие, чтобы её поработить. Уже в полусне вообразил Тесей, что его нежелание воспользоваться принадлежащим разбойнику будто бы уравновешивает само убийство, и поэтому очищения не требуется. Эта иллюзия позволила ему отогнать от внутреннего взора кишки, заплывающие кровью, и задремать…

Однако долго поспать не удалось. Сквозь полусон услышал он, как полынь шуршит под лёгкими шагами. Шорох замолк, и женский голос произнёс:

– Вот унесут воры твой хитон, молодой человек, и поминай как звали.

Спросонья решил было Тесей, что Амфитрита пришла наградить его золотым венком – после первого подвига, как обещала. Вот только какое дело богини до его хитона и с чего бы это ей охрипнуть?

Он раскрыл глаза – и торжественное приветствие замерло на его губах, а чресла он прикрыл, не сильно торопясь. Потому что над ним стояла очень уж земная бабёнка – толстушка лет тридцати, дочерна загорелая, босая, грубо накрашенная. Обвислые груди открыты, тряпки на ней слишком коротки для порядочной женщины, следовательно…

– Да, юноша, я гетера Омфала. Когда-то известная в Истме, а теперь, увы, шлюшка придорожная. Нет, я не думала на тебе заработать монетку-другую, просто любопытство одолело. Кто этот юный симпотяжка, что раскинулся столь беспечно над обычном местом моих омовений, и почему среди его вещей валяется дубинка моего приятеля Перифета?

Отвечать Тесей не торопился. Проще всего было бы нахалку прогнать, да и стояла она в такой позе, будто с любой момент готова слинять, если шуганут. Однако в образовании, дарованном юноше честным Коннидом, зияла обидная лакуна: Тесей не имел никакого опыта плотских утех, да и огорчительно мало знал о них. Приходилось довольствоваться отрывочными и корявыми рассказами сверстников, а именно тех, кого отцы, повинуясь обычаю, успели сводить в гости к гетерам. Один из таких трезенских подростков, увалень Пилад, сын Диксоса, сумел даже побывать у храмовой щлюхи в Коринфе и поделился впечатлениями с пацанами, но Тесей ему не поверил, заправскому лгунишке. Теперь появилась возможность восполнить этот пробел в образовании, но как решиться на опыт, если шлюшка такая страшненькая? Тесей откашлялся.

– Я Тесей, внук Питфея, царя Трезена. Твоему приятелю Перифету я сегодня выпустил кишки, так что дубинка теперь моя.

– Зачем, царевич, ты лишил меня выгодного клиента? А дубинкой владей, мне до неё дела нет.

– Тогда скажи, Омфала, знаешь ли ты, где у покойника берлога? И ещё – твой приятель жил в ней в одиночестве или с семьёй?

Глаза у шлюшки загорелись, и стало заметнее, что правый подбит.

– Ты хочешь сказать, благородный юноша, что прикончил Перифета и не ограбил его? Да, конечно, я знаю, где его хижина, этого бирюка! И какой он мне приятель – тумаками расплачивался, глаз вот едва не выбил....

Омфала принялась переминаться с ноги на ногу, только разговор сдерживал её, не давал умчаться за наследством разбойника. Быстро сообразила, однако. Тесей выговорил солидно:

– Выслушай меня внимательно, женщина. Я позволяю тебе забрать из логова Перифета имущество и деньги в количестве… Да, чтобы покрыть твои убытки. Но с одним условием: ты должна будешь возвратиться сюда и кое-что мне рассказать. Можешь идти.

Омфала поклонилась и убежала, замелькала розовыми пятками. Тесей отметил, что со спины и на бегу она выглядит куда лучше. Да и на хитоне сзади пятен поменьше. Он вернулся на своё лежбище, но сон не возвращался. Вначале царевич разобрал и принялся оценивать своё поведение. Вроде бы правильно поступил. Проявил себя мужем не жадным, это раз. Сумел не показать шлюшке своего испуга перед нею, это два. Он и робость свою тогда оправдывал. Если пацану не страшна окованная медью дубинка в деснице лесного силача, а грязной девки он побаивается, то это ещё не значит, что трусишка. И он вовсе не боится каких-то баснословных стыдных болезней, коими пугал старина Коннид – тоже мне Асклепий нашёлся! Противна и страшна эта новая для него, неизведанная область отношений, столь привлекательная для взрослых – однако почему тогда они стыдятся её и высмеивают при каждом удобном случае? Если и ему суждено присоединиться к постыдным конвульсиям, что ж, так и будет. Но разве не имеет он права выбрать, с кем? А ему судьба подсовывает это потасканное страшилище. Вот если бы Омфала оказалась точной копией Амфитриты – наивной, милой, приятно грудастой и такой чистенькой! Но это, наверное, грех – мечтать о соитии с земной копией богини, жены своего божественного отца. И чтобы отвратить удар молнии гневливого Зевса, принялся Тесей гадать, вернётся ли в бухту шлюшка: ведь ей ничто не может помешать просто спрятаться вместе со своим бедным сокровищем в роще и переждать, пока он уйдёт… Уплывёт на колеснице, влекомой по волнам четырьмя гиппокампами, стоя рядом с загадочно улыбающейся Амфитритой…

– Эй, благородный юноша! Ты снова заснул? Вставай, я принесла хорошую новость. И пойдём со мной, если не желаешь на свою голову неприятностей. Там возчики, оттаскивая тушу Перифета с колеи, прокляли тебя и пожелали тебе невзгод на тысячу лет вперёд, в Аиде тоже.

– Бедствия в Аиде подождут, – пробормотал он. Закутался в гиматий, обмотал волгким хитоном плечи, подпоясался, пристроил к поясу меч и дубинку, поднял с травы свой узелок. – Куда зовёшь?

– Да куда ж ещё, как не в свой лесной дворец, хе-хе… – показала Омфала остаток зубов. – Зову тебя добычу делить.

Они пересекли дорогу, и шлюшка вывела царевича на тропку в миртовой роще. Вскоре показался холм, густо заросший кустарником. Омфала отставила в сторону щиток, сплетённый из засохших ветвей, открывая лаз в пещеру. На коленках заползла внутрь, потом высунула из дыры голову:

– Эй, благородный юноша, входи, не бойся!

Не бойся? Было бы чего бояться… И вот Тесей уже в пещерке. Свет попадал сюда только через вход, но глаза быстро привыкли, и он рассмотрел, что хозяйка сидит на ложе, выстланном из ветвей и покрытом выцветшим ковром и похлопывает ладонью по ковру, предлагая сесть рядом. Слишком широкий для одной, настил занимал половину пещеры. У противоположной стены приткнулся грубо сколоченный низкий столик. На кривой земляной, в космах паутины и древесных корнях, стене что-то блеснуло.

– О! Так ты владеешь зеркалом? – изумился Тесей.

– Да, остаток прежней роскоши. В него можно увидеть занятные вещи, без зеркала такое не разглядишь… А ты, благородный юноша, не желаешь ли посмотреться?

Тесей помотал головой. Сызмальства не доверял он зеркалам. Запустишь глаза в полированную бронзу – и вдруг не увидишь там себя? Или увидишь, что за твоей спиной кривляется злой демон? А если зеркала – это окна в иной мир, есть ли смысл заглядывать в него, не познав толком этот и не прославившись в нём?

Тем временем Омфала сунула руку за пазуху и высыпала на стол кучку серебряной и золотой мелочи. Женские украшения, в основном: шпильки для волос, цепочки на шею, браслет. Несколько монет, драхмы и статир. Ещё фибулы. Скользнув взглядом по наследству Перифета, царевич выпрямил спину и свысока усмехнулся.

Омфала предложила торопливо:

– Вот, выбирай, щедрый юноша, что понравится тебе. Я возьму остаток.

– Женщина, я бился с разбойником не за добычу, – искренне, хоть и немножко, больше перед самим собой красуясь, пояснил Тесей. – Я бы унизил себя, если бы позарился на часть этих цацок. Перифет снимал их со своих жертв, и надо бы, если по справедливости, вернуть всё родственникам убитых.

– Да где их найдёшь теперь, тех родичей?!

– Согласен, женщина, теперь это трудно. Я не рассердился на тебя, когда ты перепрятала часть найденного в жилье Перифета, потому что сам предназначил всё тебе. Забирай и это. Но как я и предупреждал, кое-что для меня тебе придётся сделать.

Она потупилась.

– Прости меня, благородный юноша, но такая удача, клянусь Афродитой, случается только раз в жизни! Я и соблазнилась… И вот ведь какая беда. Я не смогу должным образом отблагодарить тебе, по-женски то есть. Сегодня первый день моей ежемесячной болезни. И в доме нету ни капли вина, а я не догадалась стащить у Перифета початую амфору.

У Тесея будто камень с души упал. Притворно нахмурившись, он заявил:

– Не беда. Без вина обойдусь. А твоё нездоровье, я надеюсь, не помешает тебе рассказать мне и, быть может, что-нибудь и показать… Как в общем, ты сочетаешься с мужчинами. Показать в одиночку, само собой, без моего участия. И будем тогда, женщина, в расчёте.

Она не удержалась, прыснула, прикрыв грязной ладонью рот. Справилась со смехом, поджала губы, соображая. Посоветовала, на девственника не глядя:

– Будет понятнее, если ты тоже разденешься, щедрый юноша, да и жарко тут у меня, душно. А мне, чтобы показывать, тоже лучше остаться только в повязках в нужном месте. Скажи, не противны ли тебе бабы, обмотанные тряпками, словно лопнувшие горшки?

Тесей помотал головой и багрово покраснел.

Глава 6

Между Эпидавром и Истмом

Поединки с Синидом и с дочерью его Перигудой

Почти до самого Истма прошагал Тесей без всяких приключений. Весь ушедший в воспоминания о ночи в пещерке староватой, но умелой и опытной Омфалы, он мало внимания обращал на красоты летней природы. Да что там природа, если знаменитый Асклепион и храмы слепо проплыли вдоль дороги под его невнимательным взглядом и остановила Тесея только придорожная харчевня уже на выходе из Эпидавра? Да и то вкусные запахи сработали, а у царевича давно уже посасывало под ложечкой.

Ближе к Истму потянулась слева сосновая роща. Сосна – дерево, посвящённое отцу Тесея, богу Посейдону. Зимой и летом одетые иголками цвета морской волны, деревья светили розовыми стволами, веял здоровый горьковатый запах хвои. На сей раз приятный запах напоминал об опасности, но Тесею недосуг было прислушиваться к этому предупреждению. Мучили тогда его сомнения в том, правильно ли поступил, побудив шлюшку раскрыть перед ним тайны её скабрезного ремесла. Что не унизился он полученными ночью весьма своеобразными познаниями, это царевич чувствовал и не требовал от себя доказательств. Кроме того, приступая теперь к соитию, когда наступит пора, он будет руководствоваться результатами мудрёного опыта, накопленного многими поколениями искусных любодеиц – а неужели лучше было бы, если бы вся его подготовка ограничилась подглядываниями за собаками в пору их весенних безумств? В конце концов, если сама Афродита покровительствует любовным играм, и люди, надеясь на помощь в них, приносят прекрасной богине жертвы в её святых храмах, нельзя считать эту сферу жизни человека сколько-нибудь постыдной. Да, у него стоит сейчас перед глазами Омфала в позах, показанных ночью, и её на вытертом ковре норовит заменить куда более желанная нагая Амфитрита, да, у него колет в паху, да, лицо горит, и мысли путаются, будто после солнечного удара, но всё это не слишком большая цена за полученное знание. И кто сказал, что…

Тут наверху раздался непонятный шелест, и Тесей оказался окутан крепкой рыбачьей сетью. Мгновенно добыл он меч, одним взмахом разрезал ячейки и выпрыгнул на середину дороги. Тотчас же утоптанная глина вздрогнула у него под ногами. Это с ветви огромного дуба, нависшей над дорогой, спрыгнул громадный мужик в панцире и с коринфским шлемом на голове. Длинный меч висел у него на перевязи, но он предпочёл упереть мощные руки в бока. Чёрные глаза сузились в щёлки, великан заорал:

– Как ты посмел, путник, испортить мою сеть? За этот убыток подвергнешься обычной в моих владениях казни!

Тесей не ответил, он лихорадочно обдумывал выбор между мечом и дубинкой. Выигрывая время, стащил с головы шляпу и вместе с узелком положил на обочине. Подумал, что вроде свой ритуал вырабатывается, только в прошлый раз полынь там росла, а сейчас молодой молочай. Нет, мой меч короче, да и рука тоже…

Великан перешёл с рёва на визг:

– И ты смеешь юнец, пренебрегать ответом мне? Мне, Синиду, сыну Посейдона? Мне прозванному Нагибателем сосен? А почему прозванного, знаешь ли?

«Сыну Посейдона, надо же! Тоже мне братишка выискался! Наглая ложь, не иначе», – огорчился Тесей. И на возникшей волне злобы выбрал, наконец, дубинку. Заговорил, однако, вежливо:

– О тебе, Синид, сын Полименона, рассказывал мне мой дед, царь Питфей. Мать твоя Силея в далёком родстве с дедом моим Питфеем. Нам, родичам, не стоит враждовать. Я готов восполнить твой убыток, но вспомни, Синид, что ты первым напал на меня.

– Сын Полименона, говоришь? Ты у меня сначала своими руками починишь сеть, а там увидишь, что я с тобой сделаю!

И Синид, сдвинув шлем на лицо, от души размахнулся мечом и обрушил на родича его острую бронзу. Но Тесей уже успел выхватить из-за пояса дубинку и ловко защитился ею. Меч согнулся, и, пока Синид в тупом изумлении таращился на него, царевич отвёл дубинку вниз и коротко ткнул ею в оставленную открытой часть лица противника. Тот зарычал и со звоном рухнул навзничь. Тесей огляделся, поднял сеть, скрутил её в жгут… А когда повернулся к великану, Синид с воплем метнул в него с земли горсть камней. Самый большой просвистел, толкнув сжатым воздухом, рядом с правым ухом, камень поменьше едва не выбил Тесею плечо.

Пришлось перебросить дубинку в левую руку и угомонить великана. Снова он превратил сеть в грубую верёвку и с горем пополам скрутил у Синида руки за спиной. Изо всех сил затягивал узел, когда услышал позади хриплое дыхание.

– А ну, встань передо мной! Не вздумай прятаться!

Старик-африканец возник у него перед глазами. Измождённый, серый от страха, в одной набедренной повязке. Конечно же, раб Синиса.

– Я Джамбо, раб. Прошу, молодой господин, позволь мне помочь моему хозяину.

– Лучше переверни его и сними шлем.

Однако… Красное лицо в щетине – сплошной кровоподтёк. Правый глаз у разбойника вытек на щёку, второй закрыт. Этакий Полифем теперь, а кстати, тот циклоп – бесспорный брат Тесею. А если и этот не соврал об отцовстве Посейдона, тогда не помиловать ли его? Чтобы очухался и продолжал губить людей? Нет уж, око за око…

– Эй, Джамбо, а сосняк, где вы с хозяином зверствовали, он далеко?

– Да я никого не убивал!

– Никогда не поверю, чтобы он один управлялся. Отвечай!

– Да тут, недалеко. Я не убивал!

– Тогда вот что. Сбегай в дом Синида и приведи с собой рабов, помогавших ему казнить ограбленных путников. Прихватите с собой воды в водоносе и верёвок. Если у кого-нибудь из вас увижу оружие, прикончу на месте. Беги! Стой! Прежде сними с хозяина панцирь и отнеси в кусты. Меч и шлем туда же.

Присел Тесей на обочине, принялся растирать ушибленное плечо, поглядывая на родственничка, распростёртого на дороге. Синид без сознания, на подбородке застряли в кровавой щетине несколько выбитых зубов. Пускает красные пузыри. Боги небесные, опять проезжая часть дороги загромождена! Но на сей раз Тесей позаботится, чтобы её очистить.

А вот и рабы. Общим счётом четверо. Один чернокожий, моложе Джамбо. Сын или брат, и тоже с большой медной серьгой в ухе. И с ним трое светловолосых варваров. Эти обмотаны тряпками, в рвани какой-то. Морды у всех разбойничьи, не хуже, чем у зверя-хозяина. Надо будет проследить, чтобы никто из них не зашёл за спину.

– Эй, вы! Поднимайте вашего хозяина и тащите туда, где он путников казнил.

С ворчанием разобрались, кому где браться, и потащили. Тесей следовал за ними на безопасном расстоянии. Правая ладонь лежала на рукоятке дубинки, ведь и помыслить он не мог, чтобы обнажать заветный меч царя Эгея против презренных рабов. Так уж сразу и презренных… Кормилица Мирто ведь тоже рабыня. Иное дело, что этих следует презирать, поскольку участвовали в преступлениях своего господина. И большой ещё вопрос, должны ли быть за это наказаны смертью… Однако же и смрад! Видно, уже подходим.

Через десяток шагов открылась поляна, а на соснах вокруг неё, как жуткие украшения, полоти гниющих нагих трупов. Вот когда Тесей горько пожалел, что не поплыл морем, тихим в конце летнего месяца таргелиона! Бросив на ужасную поляну второй взгляд, он определил, что каждая половина мертвеца висела на сосне вверх ногой и именно за ногу была привязана, потом повернулся к поляне спиной и больше в ту сторону уже не смотрел. Каша и жареная минога, съеденные в харчевне, подступали к горлу, но Тесей перемогся, подавил на сей раз рвоту и завопил:

– Кладите своего господина между этих двух сосен, этой и вот той! Привязывайте за ноги, как этих несчастных, если не хотите, чтобы я срубил вам головы! У меня это скоро!

Рабы послушно положили неподвижного Синиса в указанном месте и слаженно дёрнулись было выполнять второе распоряжение, однако остановились, уставившись на Тесея. Особого страха на их лицах он не увидел, любопытство, да, оно отразилось.

– В чем дело, рабы? Вам уже не нужны головы на плечах?

Вперёд выступил один из светловолосых. Корёжа греческую речь, он объяснил, что господин их, благородный Синис, всегда сам пригибал сосны и удерживал их, пока купца привязывали за ноги. Он же вот какой силач, их господин. И верёвок нету.

Хотел было Тесей обернуться к поляне, однако не решился. И не глядя припомнил, что мертвецы привязаны к соснам бережливо, лишние концы верёвок не свисают. Если послать рабов развязывать, этими обрывками делу не поможешь. Он выхватил дубинку и поманил к себе старшего африканца.

– Ты, Псамбо, должен был принести верёвки. Да, и полный водонос тоже. Хочешь дубинки отведать?

– Не бей меня, молодой господин! Это хозяйка не дала верёвок и воды! Она за всем добром смотрит, госпожа Мелисса.

– А как же тогда она этих молодцов отпустила? – показал Тесей на товарищей африканца.

– Она не отпустила, госпожа Мелисса. Она сама велела идти, тебя убить, а хозяина в дом отнести.

– Что ж вы её не послушали? – нахмурился царевич, поигрывая дубинкой.

– А пусть сама госпожа без оружия с тобой бьётся! Палки в руки нам побоялась дать. И ловок ты больно, молодой господин! Да и мы тебе будем только благодарны, если ты нашего хозяина-изувера навсегда успокоишь.

Тесей хмыкнул и ненадолго задумался. Спросил небрежно:

– Скажи, твоя госпожа молода и красива?

– Какое там? – скривил Джамбо гримасу. – Стара и безобразна. Они с хозяином парочка, баран да ярочка. А вот дочка у них большая, красивая, толстая.

И африканец скривил своё чёрное, толстогубое лицо уже по-новому и сделал простонародный похабный жест. Тесей удивился, однако отвлёкся ненадолго. Склонился над Синидом и сорвал у него с шеи золотое ожерелье. Бусинки в форме жучков посыпались жёлтой струйкой. То, что от ожерелья осталось, царевич протянул Джамбо.

– Вот, отдай хозяйке. Возьми у неё верёвки и водонос. И сразу набери воды. А ей скажи, что я ещё туда приду, пусть прячется получше.

Джамбо первым делом связал концы разорванной нитки на ожерелье, затем поклонился и исчез. В его отсутствие рабы не теряли времени, они бросились собирать рассыпавшиеся бусинки, непочтительно тормоша при этом поверженного хозяина. Синид продолжал хрипеть и пускать пузыри.

Наконец, прибежал Джамбо, весь оплетённый толстыми верёвками, а перед собой тащил большой кувшин. Тесей велел ему поставить кувшин на землю, а одну из верёвок накинул на шею младшему африканцу и приказал ему лезть на левую из выбранных сосен:

– Привяжи там ближе к верхушке, но чтоб не обломалась потом. Сам не спускайся, пока не скажу!

Когда с дерева спустилась верёвка, царевич вцепился в неё и, натягивая, принялся нагибать сосну. Чернокожий раб своим весом помогал ему, пока не спрыгнул по приказанию Тесея. Тут царевича едва не сорвало с земли. Он удержался, заорал:

– Что стали? Тащите хозяина вверх ногами, привязывайте верёвкой за ногу!

Привязали с грехом пополам. Потом, повинуясь приказам побагровевшего Тесея, рабы скопом нагнули правую сосну и привязали к ней вторую ногу Синида. Их хозяин теперь висел между двумя соснами вниз головой и по-прежнему без сознания. И когда это рабы успели его раздеть и разуть?

– Псамбо, не спи! Плесни своему хозяину водой в лицо!

Вода из кувшина, щедро вылитая на лицо Синида, стекла на траву уже розовой. Разбойник заворочался, закряхтел.

– Хозяин открыл глаз, молодой господин! – воскликнул услужливый Джамбо.

– Синид, слышишь меня? Сейчас ты будешь казнён тем же способом, которым ты казнил невинных людей! Если есть у тебя чего сказать, говори! Долго мы тебя не удержим.

Рабы, держа за верёвку сосну, привязанную к правой ноге хозяина, согласно заворчали. Синид повёл головой вправо от себя. «Осматривается», – догадался Тесей. Осуждённый им на смерть забормотал – скорее растерянно, чем злобно.

– Ага… Я тебя хотел пощадить… Ударил плашмя… Вырубить и позабавиться… Теперь ты меня убиваешь… Родича своего, если не врёшь… Вечное изгнание тебе теперь… Побоишься и ногой ступить в Истм… Казнят тебя той же смертью, что и меня убьёшь… А я тебя проклинаю, и отец мой, могучий бог Посейдон… тебя преследовать, пока не погубит… К морю и не подходи…

Тесей крякнул. И, разозлённый, ляпнул такое, что лучше бы удержать за зубами:

– Богам великим стоило бы стыдиться, что позволяли тебе творить твои чёрные дела! Прощай, Синид! Рабы, приготовиться… Отпускай!

И сам первый разжал пальцы, выпустил из рук скользкую от живицы верхушку сосны, отвернул лицо и отпрыгнул в сторону. Раздался звон, треск, глухой стук, короткий утробный стон. Царевич не удержался и посмотрел. Лучше бы ему этого не делать! Тогда увиденное не возвращалось бы к нему в страшных снах, тогда не жалел бы он, что выбрал путь героя, а не художника, судьи, знаменитого мастера-горшечника или славного в Элладе аэда. Однако тогда, в тот страшный момент он только побледнел и, собирая с хвои свои вещи и оружие, выглядел несколько растерянным.

Одни рабы, ворча и ругаясь, пытались оттереть хвоей с ладоней живицу, другие, во время казни державшиеся только за верёвки, насмехались над ними. Никого не беспокоили две лужи крови, медленно подплывающие к их босым ногам, а Джамбо приступил к Тесею и спросил подобострастно:

– Молодой господин позволит отвести себя в дом мертвеца?

Царевич наклонился, зачерпнул горсть хвои, попробовал вытрусить из неё песок и ответил рассеянно:

– Пожалуй, раб. Я хотел бы утолить жажду и передать твоей хозяйке несколько приказаний. И, право слово, хочется покинуть поскорее это место. Веди.

Они вернулись на дорогу. На сей раз впереди двигался Джамбо в обнимку с горшком, за ним прочие рабы налегке, а позади их бдительный царевич. Вот сосняк отступил вглубь, а на большой поляне забелел дом. Обычный богатый дом на два этажа. Рабы к нему и направились, но Джамбо приставил ногу у подлеска, жестом предложил остановиться и Тесею. Потом, то ли улыбаясь, то ли гримасничая, он растянул свои толстые губы и приложил к ним чёрный узловатый палец.

– Что такое? – встревожился царевич, вернув ладонь на рукоять дубинки.

– А ты прислушайся, молодой господин.

Тесей навострил ухо. Женский голос выводил певуче:

– Не выдавай меня, дядюшка чертополох! И ты не выдавай меня, тётушка спаржа! Спасите меня и укройте от злого врага! Богиней Персефоной и единственным моим девичьим сокровищем клянусь, что никогда больше не буду вас рвать и жечь! Не выдавай меня, дядюшка чертополох…

Сетования доносились из чащи кустарника, и присмотревшись, заметил Тесей, что дикая спаржа и вправду выставила ему навстречу свои острые колючки. Взглянул на Джамбо вопросительно. Тот ухмыльнулся. Пояснил вполголоса:

– А это, молодой господин, Перигуда, дочь казнённого тобой Синида молится. Прячется от тебя, забилась в кусты, а чтобы хоть помолчать, соображалки не хватило. Коль столь глупа девка, и выманить её тебе труда не составит.

– Она помогала отцу казнить путешественников?

– Чего не было, того не было. Девка красивая, однако громадного роста, я ж говорил уже…

– Женщины не такие злые, как мужчины, я согласен.

– Неужели ты, молодой господин, не слыхал о Медее? Эта волшебница убила своих собственных детей.

– Не умничай, раб!

Не сразу, но заинтересовался Тесей дочерью Синида. Тем более, что Джамбо его развлёк. Руки у того были заняты водоносом, давешний похабный жест повторить он не мог, так принялся, высунув язык и выпятив зад, сгибать и разгибать свои трескучие колени. Царевич скупо улыбнулся и, понизив голос, пояснил:

– Коль спаржу от этой самого чертополоха отличает, стало быть, не бесповоротная же дура. Как, ты сказал, зовут её – Перигуда? – и, когда Джамбо кивнул, выкрикнул. – Эй, госпожа Перигуда! Выходи, не бойся! Я, царевич Тесей из Трезена, тебя не обижу! Вот увидишь, что и пальцем не трону!

– И как же это ты нашёл меня, царевич? Нет, не выйду, ты батюшку моего убил, и меня обидишь.

Тесей забрал у Джамбо кувшин, заглянул внутрь, но пить не решился. Поставил кувшин на траву, уселся и сам. Подумав, прокричал:

– Ты сама себя загнала в ловушку, Перигуда. За тобой непроходимый кустарник. Если ты рассердишь меня – а вот-вот рассердишь, я продерусь через колючие кусты и выволочу тебя за волосы. Тогда не обижайся, что не предупредил!

Тут Джамбо кивнул одобрительно и тоже уселся. Они сидели под кустами, издали похожие на двух отдыхающих путников-приятелей, довольно долго, потому что дочь Синида не внимала доводам Тесея, на что он не больно и обижался. Ведь таким образом хоть какой-то разум обнаруживала, а к полной дуре он и в самом деле не прикоснулся бы. День клонился к вечеру, не плохо бы утолить жажду и пообедать. Впрочем, увиденное на поляне по-прежнему стояло у него перед глазами, и он сомневался в том, что сумеет удержать в себе съеденное. А лёгкая досада на глупую девушку хоть немного отвлекала от страшного воспоминания…

В кустах раздался треск, топот и визг. Рядом с сидящим царевичем дрогнула земля, он встрепенулся, поворачивая голову в сторону шума, а Джамбо заявил почтительно:

– Вот она, молодая госпожа Перигуда.

Снизу глядя, дочь Синида показалась Тесею просто чудовищно огромной, а поднимаясь на ноги, отметил он, что и богатырским сложением напоминает отца. И круглой головой тоже. Странное это оказалось занятие – угадывать на её лице, грубом, но красивом (Джамбо не соврал), искажённые болью и смертным страхом черты свирепого убийцы. Толстые щеки и руки в свежих длинных царапинах, шелковые одежды изорваны и взлохмачены теми же колючками. Но при всём при том девушка оказалась накрашенной, а правую лодыжку украшал золотой браслет. Открыв рот, разглядывала она Тесея во все глаза, а вот приветствия от неё царевич не дождался.

– Скажи, Перигуда, – вставая на ноги и отряхивая хитон, спросил Тесей, и её решивший не баловать каким-нибудь там «здравствуй», – зачем ты принарядилась сегодня? И глаза зачем подвела?

Она выпучила огромные глазищи.

– Так ведь девица на выданье должна быть каждый день с утра готова. А вдруг жених придёт?

Тесей крякнул. Жених, не жених, а хозяин к девице пришёл. Убив разбойника, его победитель получает право поработить членов его семьи. Эта, как её, Мелисса ему и в служанки не нужна, а вот на Перигуду теперь появились виды. Её формы, выпирающие из одежд, заставили Тесея вспомнить толстых бабищ, начиная с Мирто, лишавших его сна в мучительную пору отроческого созревания. Только стройная и изящная Амфитрита вытеснила толстух из эротических мечтаний. Стручок царевича заявил тут о себе, вмешавшись в его чувства и чувственные воспоминания. Теперь-то он уж точно осуществит с Перигудой свои права владельца, деться некуда, вот только куда её повести?

Тесей тоскливо оглянулся на белый дом у опушки соснового леса. Над усадьбой поднимался дымок: что бы не стряслось в хозяйстве, хоть наводнение, а кухарка колдует над обедом. Добро, если вдова Синида ещё прячется, а если она уже вернулась домой и нападёт, дочь защищая, с домашним орудием каким-нибудь, хоть бы и с вертелом? Что же, дубинкой от бабы отбиваться? Он представил себе, как заводит Перигуду в её спаленку, а там дверь не запирается. Из кухни воняет жжённым жиром, толпа рабов подслушивает и пытается подсмотреть. К тому же, из-за его неопытности, предстоит нешуточное противоборство, а дома Перигуде и стены будут помогать. Нет, не стоит самому предоставлять девице преимущество. Да и шлюшка та, Омфала, советовала ведь лишать дев невинности на природе, днём и под пение птиц. Тут, в разбойничьем лесу, больше вороны каркают, однако совет следует принять.

– Псямбо! Мне нужна полянка в лесу, и чтобы хвои на неё достаточно нанесло.

Раб скорчил гримасу и направился было вдоль дороги назад. Тесей зарычал и, не найдя слов, ухватил африканца за худые плечи и повернул в обратную сторону. Дом скрылся за соснами, и через несколько минут Джамбо остановился у начала еле заметной тропинки. Тесей кивком послал на неё Перигуду, а рабу сказал вполголоса:

– Подожди меня здесь непременно. Я отдам вам с Перигудой распоряжения. Да, кувшин оставь.

– А не принести ли мне, молодой господин, тебе питья и еды какой-нибудь с кухни?

– Нет, раб, не трудись.

Что в хозяйстве у столь грубого разбойника окажется яд, царевич не опасался, однако кто-нибудь из челяди вполне мог плюнуть в еду или напиток. Да и Истм уже в двух шагах. Тесей окончательно передумал заходить в дом Синида. Он вздохнул и повернулся к Перигуде.

– Почему остановилась? Шагай на поляну.

– Ты же обещал, царевич, что пальцем меня не тронешь… – заныла великанша.

– Иди, иди, Перигуда. Ты, дочь убитого мной разбойника, принадлежишь теперь мне и должна повиноваться.

Шел Тесей позади девушки, с опасливым недоумением глазел на её мощные бедра, совершающие сложные движения под шёлковым хитоном, присматривался к золотому витому браслету на толстой щиколотке, когда тот выныривал из-под подола при ходьбе. Была то нереида с длинным змеиным почему-то хвостом. Неужели Синид и женщин убивал?

На полянке Тесей приказал Перигуде снять одежды и положить их на траву, устроив подстилку. Сам, не дожидаясь, пока послушается, сложил оружие и быстро разоблачился. Девица охнула и уставилась на часть его тела, для неё опасную. Снова запричитала:

– Ты ведь обещал, что не обидишь, убийца моего отца, и обманул… И не стыдно?

– Ты давай раздевайся и ложись, Перигуда! – прикрикнул Тесей, не зло, впрочем. Он к себе прислушивался, этакому неразумному животному, будто оленю перед случкой. – Разве тебя не предупреждала твоя мать, что девушек всегда обманывают? Женщин реже, потому что они опытнее. Ведь их уже успели обмануть в девичестве… Эй, не вздумай драться, а то получишь!

И ухмыльнулся поневоле, потому что попытался представить, до какой сосны заставил бы его пробежаться наставник Коннид и с каким грузом, если бы вдруг здесь оказался. А когда залазил Тесей на замершую от ужаса Перигуду, поразили его своей величиной груди девицы с острыми сосками, и подумалось, что вот в этом путешествии и по горам довелось побродить. Тут же конец хвоста браслета-наяды вонзился ему в голень, и царевич очень кстати разозлился…

Уже собравшись в путь, Тесей заявил заплаканной Перигуде и почтительному Джамбо:

– Вы оба теперь принадлежите мне. Джамбо, тот раб, тоже чёрный, это твой сын?

– Да, молодой господин.

– А жены нет ли у тебя?

– Нет жены. И у сына моего нет.

– Это замечательно. Если ты не хочешь расставаться с сыном, я беру и его. Через несколько месяцев я пришлю посланца, свободного или раба. Если моя наложница Перигуда понесёт от меня, уже будет заметно. Тогда раб доставит вас троих ко мне, где бы я ни был тогда, в Афинах или в Трезене. Тебе с сыном придётся постеречь вот её по дороге в мою землю. Ребёнка я признаю своим, а тебя, Перигуда, выдам замуж за свободного горожанина. Вас, рабов, отпущу на волю. Что скажете?

– Ох, стыдобушка моя горькая! – захныкала девица. – К тебе взываю за помощью, владычица моя Персефона!

– К спарже так уже не взываешь? – устало усмехнулся Тесей. – А ты всё ли понял, раб?

Джамбо почесал в плешивой голове. Спросил настороженно:

– А если не брюхата будет молодая хозяйка, как поступит твой посланец со мной и с моим сыном?

– Именем моим отпустит вас на волю, и все дела. Если только ты сам не захочешь мне послужить. Выбор будет за тобой. А покамест прощайте.

Он нарочно попрощался разом и со своей наложницей, и с рабом: надо было напомнить Перигуде её нынешнее унизительное положение.

Глава 7

От Истма до Элевсина

Ужасные звери и страшные люди

Ночь царевич провёл в Истме на каменных ступенях древнего храма Посейдона. Грела мысль, что божественный отец, быть может, ночует рядом, в земном своем доме. А если он здесь и не воспользовался возможностью выразить своё осуждение, то это уже неплохой знак. Надо сказать, что предсмертное пророчество Синида серьёзно тревожило Тесея, и он этой ночью твёрдо решил, что обязательно пройдёт когда-нибудь очистительный обряд, и как можно скорее. И поклялся отцом своим Посейдоном.

Утром, завтракая в харчевне, Тесей впервые услыхал о небывалой опасности для путников, ожидающей его в Кроммионе, лежащем впереди примерно в восьмидесяти стадиях. В самом этом городке и вокруг него свирепствовали дикие кабаны, однако особый ужас вызывала свинья, как ни странно, домашняя, живущая в самом городе. Она нападает на прохожих, убивает их и пожирает. Её так и прозвали Кроммионской свиньёй.

– Да нет же, свинью эту зовут Файя, – поправил рассказчика другой истмиец, хлебнув из глиняной кружки кикеона. Тесей потянул носом: похоже, что напиток из смеси ячменного теста с водой успел перебродить.

Уже в дверях харчевни рассказчик обернулся и заявил снисходительно:

– Ты, Сикий, своих детей по головам посчитать не можешь, где уж тебе правдиво поведать чужестранцу о том, что происходит на большой дороге? Запомни, что Файя – это имя старухи, злющей ведьмы из Кроммиона. Она хозяйка чудовища, нарочно не кормит свинью и натравливает её на путников, чтобы потом ограбить трупы.

Уже на дороге, нежась под нежаркими ещё лучами утреннего солнышка, Тесей задумался. Стоит ли ему связываться со свирепой свиньёй, если она первая не нападёт? Добро бы речь шла о диком кабане, вроде могучего Эриманфского вепря, усмирённого и убитого Гераклом. Однако речь идёт явно о домашней свинье, иначе у неё не было бы хозяйки. Как её там, Файи. И как ему поступить с этой кроммионской старухой, если она набросится на убийцу своей свиньи? Нельзя добыть славу, охотясь на домашних свиней, а убивать женщину вообще позорно.

В Кроммион, выглядевший скорее деревней, чем настоящим городом, Тесей вступил на закате. Единственная улица оказалась столь же пустынной, как и дорога между Истмом и Кроммионом. Не успел пройти её царевич, как настали быстрые южные сумерки, а уже на выходе из деревни он услышал за спиной частый стук. Мысленно метнувшись влево-вправо, он отскочил влево и следующим движением выхватил из-за пояса дубинку. «Мог погибнуть! – ужаснулся он, но как-то со стороны, будто это не с ним происходило. – Отныне и всегда, глупец, прыгай без раздумий влево, ведь твоя правая нога сильнее левой!». Бок ему оцарапало, будто щёткой для чистки коней. Впереди растворялась в сумерках чёрная тень с нелепым завитком хвоста-кисточки сверху, стук копытец становился глуше. Донеслось то ли хрюканье, то ли рычание. Потом мимо Тесея пробежала, шаркая, растрёпанная полуголая старуха. На него вроде и внимания не обратила, костерила свинью – и такие гнусные выражения употребляла, что воспитанный царевич не всё и разобрал. От нахлынувшего наконец испуга ноги у него подкосились, и герой с размаху уселся на обочину.

Он знал, что дикий кабан, промахнувшись во время атаки, никогда не возвращается, чтобы броситься снова. Но можно ли быть уверенным, что так же поступит и одичавшая домашняя свинья? Тесея трясло от злости, больше на себя за испытанный внезапно ужас, но и на свинью с хозяйкой тоже. Он поднялся на ноги, прислушался – и решительно зашагал назад в Кроммион. Доводы для этого возвращения он придумает после, а сейчас нестерпимо хотелось расправиться с испугавшей его свиньёй.

Для этого он устроит засаду. Место для неё царевич выбрал как раз посередине дороги-улицы, а сам спрятался за низкой стеной здешнего вувлефтикона, места для совещаний. Подумав, разделся донага, намотав только гиматий на левую руку и оставив на себе перевязь с мечом. Прислушался к взвизгам старухи, мимоходом задумался над тем, чем она загоняет страшилище в свинарник – неужели хворостиной? Что-то длинное держала она в руке, когда пробегала – палку, копьё? А ведь они со свиньёй возвращаются…

С дубинкой наготове Тесей выпрыгнул на дорогу, крикнул:

– Хрюшка! Ко мне, вкусняшка!

И не сплоховал на сей раз! Ударил по огромной чёрной голове что было сил под острым углом, присоединив силу броска самого чудовища. Свинья вроде бы охнула, потом завизжала истошно. Сделала ещё несколько шагов – и покатилась по дороге, поднимая клубы пыли. Тесей тотчас же подскочил ближе и, перехватив дубинку в обе руки, принялся добивать животное, гвоздя раз за разом по твёрдой, как скала, голове. Донимала его очевидная необходимость вынуть меч и осквернить-таки заветное оружие, дорезав для верности свинью. Боковым зрением видел, что рядом с домами появляются тёмные силуэты мужчин, но посматривал больше на дорогу, куда должна была выбежать из тьмы разъярённая старуха.

И она возникла перед ним – босая и косматая, не с палкой, а с дротиком в узловатой, совсем не женской руке.

– Ты, юнец, посмел обидеть мою свинку! Как мне теперь зарабатывать на жизнь?!

И метнула дротик. Царевич уклонился, а позади него прозвучал хлюпающий звук. О таком Коннид рассказывал. Тот самый, с таким звуком наконечник входит в плоть человека. Раздались возмущённые крики. Затрещал факел. Свистнула стрела, и царевич чётко рассмотрел в красных отблесках огня, как она воткнулась в горло старухи. Файя выронила нож, засипела, обеими руками попыталась выдернуть стрелу… Подёргала ногами и затихла.

Тесей вздохнул облегчённо. Обошлось, не заставили его Мойры пачкать руки о ведьму… Перед ним возник полуодетый бородач. С луком в левой руке, колчан имея на поясе, десницу он протянул Тесею.

– Привет тебе, храбрый юноша! Я – Джонас, один из старейшин Кроммиона. Только что я прикончил пресловутую Файю и, если потребуют сограждане или царь Мегар, пройду очищение. А тебе мы будем вечно благодарны за то, что избавил нас от ужасной свиньи, порождения Тифона и Ехидны.

– О! Вот это родословная! То-то не удавалось вам, кроммионцам, её утихомирить. Не обходилось видно, без помощи ужасных родичей. Ведь я же вижу, что храбрости вам не занимать, почтенный Джонас.

Бородач тяжко вздохнул.

– Сейчас не видно, но днём у неё шерсть рыжая, как волосы у Пифона. Мы давно догадались, что без демонской помощи тут не обошлось. Мой брат Исос вышел против проклятой свиньи в полном вооружении гоплита, а в конце боя довелось ему спасаться на платане только в панцире и поножах. Чудовище принялось подрывать рылом и трясти дерево, а когда брат сорвался с ветви, счавкало его вместе с сандалиями… О, прости, юный храбрец, я так взволнован, что забыл справиться о твоём имени!

– Я – Тесей, сын царя Эгея и Эфры, внук Питфея, царя Трезена. Иду из Трезена в Афины. Очищаю большую дорогу для путников, уже убил разбойников Перифета и Синиса, а вот теперь и эту свинью. Любопытно мне, почтеннейший Джонас, кому теперь принадлежит её туша. Весом она не менее, чем в девять талантов! Это же гора мяса.

– Я думаю, что свинья принадлежит тебе, храбрый царевич, а появится желание, так и Файю забирай.

Вспыхнул было Тесей, но бородач ухмылялся добродушно, и царевич поостыл. Тем более, что старейшина продолжил:

– Знаю я своих сограждан. Сейчас добрые кроммионцы бросятся грабить смрадную лачугу Файи, мы же с тобой давай-ка вырежем из свинки по доброму куску филея ближе к хвосту. Я приглашаю тебя переночевать в моём доме, а прежде мы посетим домашнюю баню да поджарим мясца на палках над очагом. В моей кладовке несколько глиняных бочек неплохого вина. Надеюсь, оно достойно царевича. Утром же мои сограждане выдадут нам с тобой наши доли из казны зловредной старушенции. Не бойся, царевич, не обманут.

Однако ужасной свинье не понравилось, что её хотят освежевать и разделать. Снова завизжав, но уже тоном пониже, она посмела ожить, и пришлось Джонасу, энергично порицая свинское жизнелюбие, таки перерезать ей горло своим большим ножом.

Уже довольно стадий отшагал Тесей на дороге в Мегары, когда перестал, наконец, укорять себя за жадность: он принял свою долю из кубышки ужасной Файи, и теперь этот мешочек серебряных монет заметно утяжелил его походный узелок. Перед собой же оправдывался собственной неопытностью и наивностью: слишком мало взял денег на дорогу, и вот, почему-то же позволил это дед Питфей.

Вчера за столом старейшина Джонас предупредил его, что под самими Мегарами к большой дороге выходит силач Скирон. Дорога там петляет по скалам над самым морем, и Скирон встречает путников, сидя на выступе скалы. Гордясь своей силой и безнаказанностью, он заставляет очередного путника помыть ему ноги, а как только тот, сняв свою поклажу, наклоняется, пяткой сбрасывает его со скалы. Несчастный с криком летит вниз, разбивается об острые камни, и его пожирают огромные морские черепахи, приплывающие к той роковой скале. А Скирон забирает себе оставшиеся после путника вещи. Несомненный убийца и грабитель, он в то же время начальник пограничной стражи Мегар, а стало быть, опасен вдвойне. Тесея мало волновали тогда недопустимые представления горожан Мегар о справедливости и праве, он тревожило, что вынужден будет, справившись со Скироном, сражаться с подчиненными ему мегарскими стражниками.

После полудня дорога и в самом деле забралась на скалы. И стала опасной: оступившись, легко было разбиться насмерть и без помощи Скирона. Тесей всё посматривал вниз: ему казалось, что перед мегарской заставой должны уже будут появиться в воде кровожадные черепахи. Но море под берегом, под солнечными лучами беззаботно-голубое, оставалось пустым. Без рыб там, конечно же, не обходилось, вот только их с такой высоты, да ещё и под водой царевич углядеть не мог.

Засада на то и засада, что устраивается в неожиданном для вероятного противника месте. И Тесей почти не удивился, когда на узкую тропу прямо из скалы шагнул, перекрывая ему путь, здоровенный мужчина в золотистом шёлковом хитоне. Увидев Тесея, он удовлетворённо кивнул и, не торопясь, уселся, как и предупреждал старейшина Джонас, на выступ скалы. Некоторое время устраивал поудобнее на коленях меч в ножнах, потом шумно выпустил газы и вдруг завопил:

– Я не пропущу тебя, сосунок, в благословенный город Мегары, если не помоешь мне ноги!

– У меня нет с собой раба, великий воин, – поклонился в ответ Тесей, – чтобы приказать ему вымыть твои ноги. Ты уж прости.

– А не нужен раб! Сам, болтун, и вымой мне ноги. Иначе голову снесу с плеч!

– Да воды здесь нет, великий воин, – заныл царевич. – Как же я помою без воды-то?

– А воду принеси из пещеры. В кувшине там стоит.

Боковым зрением давно Тесей увидел, что слева темнеет вход в пещеру. Он лихорадочно придумывал, как разведать, сколько в ней ещё мегарцев, а Скирон сам навязал ему повод зайти! Когда глаза привыкли, он разглядел в пещере трёх сторожей. Двое валялись на шкурах в глубине пещеры, ещё один точил меч, сидя на камне почти у входа. Этот, не поднимая глаз, прогудел:

– Да вон кувшин, у самой стены. Эх, простота, простота…

«Если бы ты меня предупредил, я пощадил бы тебя», – подумал Тесей, потянувшись за кувшином. Оказавшись снова снаружи, он услышал, как разбойник советует:

– А ты сними дорожную поклажу, чтобы удобнее тебе было.

Тесей кивнул, поставил кувшин поближе к ногам Скирона и, совсем у стены, положил узелок и дубинку. Меч решил не снимать. Склонился над вонючими ножищами разбойника, вдруг разозлился и, не желая больше терять время на разговоры, ухватил разбойника за ногу и резко дёрнул, при этом сам ушёл в сторону и прижался спиной к скале.

– Да что та…

Рыча, исчез Скирон за краем тропы. Царевича потянуло за ним в бездну, но он сумел удержаться на ногах. Меч Скирона валялся на тропе. Тесей подхватил его, освободил от ножен, оббитых золотом. Не задумываясь, ворвался в пещеру и с ходу срубил голову стражнику, уже успевшему подняться с камня. Двумя следующими ударами успокоил навек его товарищей. В пещере сразу завоняло кровью. Он бросил меч прямо в тёмную лужу.

На свежем воздухе Тесея повело в сторону, он вдруг испугался высоты. Больше того, почувствовал, что бездна справа просто притягивает его. Так неужели он уйдёт, так и не узнав, что произошло со Скироном? Царевич улёгся на тропу ничком и подполз к её краю. Заглянул.

Да, не обманул его старейшина Джонас: острые камни буквально раскромсали тело Скирона, и вокруг части его останков, унесённых прибоем в море, уже собирались огромные черепахи. Странная получилась картина. Отмытые от крови золотистые полотнища хитона, шевелившиеся под толчками прибоя, казались очень красивыми, как и сказочное в послеполуденных лучах солнца изумрудное море. Чего не скажешь об оторванной руке разбойника, испускающей мутную бурую струю, или о гигантских черепахах. Со своими передними ластами, похожими на руки человека-пловца, почудились они царевичу ожившими утопленниками-людоедами.

Вздохнул Тесей, оторвался от удивительного зрелища и осторожно встал на ноги. Покрутил головой, убедился, что страх высоты прошёл. Поразился, что кувшин, стоявший на тропе, чудом не разбился, и даже вода не вытекла. Этакий подарок судьбы! Узелок лежал, как положил его, а вот дубинка едва не скатилась в бездну. Тесей вернул дубинку за пояс, внёс кувшин в пещеру и поставил у самого порога. Тотчас же покинул пещеру, и недолго постоял на тропе у входа в неё, в последний раз выверяя детали своей военной хитрости. Нет, он ни в чём не ошибся. Мегарец, первым вошедший в пещеру стражников, увидит окровавленный меч Скирона и зарубленных этим мечом воинов. От Скирона не останется и следа… Хотя кто-нибудь, быть может, разглядит в море у берега обрывки его одежды. В любом случае, кувшин с водой в пещере послужит свидетельством, что прохожие в этой истории не фигурировали. Впрочем, это если заскочит сюда мегарец, способный додуматься до таких тонкостей. Коннид, однако, не раз напоминал, что недооценивать противника крайне опасно. Уж лучше переоценить.

Тесей покинул место стычки едва ли не бегом. Ему показалось хорошим предзнаменованием, что вскоре после высоких скал дорога поворачивала от моря к суше, и до самих Мегар петляла между выжженных солнцем холмов с редкими оливами на них. Дома и храмы Мегар, окружённые каменной стеной, теснились на большом холме. Опасаясь, что попытка обойти город по бездорожью может показаться мегарским стражникам подозрительной, он прошёл через ворота, как выяснилось, оставленные без охраны.

Мегары Тесей пересёк, почти не поднимая глаз. По одному только беглому взгляду бросил он на знаменитые храмы Аполлона и Артемиды, построенные его родичем царем Алкафоем. Боги уж точно ведали, что Тесей натворил в пещере на скалах у моря, и, благосклонные к городу после щедрых жертв мегарцев, вполне могли его наказать. А также каждое мгновение ожидал он, что грубый голос спросит:

– А как ты, юнец, сумел пройти заставу Скирона?

Однако храмы миновал Тесей беспрепятственно, а подобный, не точно такой вопрос услышал только в Афинских воротах Мегар, когда дорогу ему перегородил вооруженный до зубов стражник, а второй, с виду родной брат спросившего, тоже не обошёл своим вниманием.

– Эй, иноземец! Не совершил ли ты в Мегарах чего противозаконного?

– Я только прошёл через город, – опустил Тесей глаза. – Даже не останавливался, кажется.

– А заплатил ли ты в Коринфских воротах пять оболов, проезжую пошлину?

– Нет, – честно ответил царевич.

– Тогда плати. Пять оболов.

Как сообразил позднее Тесей, он проявил опасную наивность, принявшись рыться в своей мошне при стражниках. Поднял на них глаза, только протягивая монетки на ладони, и увидел, что те опасно приблизились, а руки держат на рукоятях мечей. Передний из них сгрёб монеты, а задний вдруг схватил товарища обеими руками за плечи и оттащил назад, к столбу распахнутых ворот. Тот возмутился:

– Спятил ты, что ли, Аннас?!

– А ты посмотри на его шею, брат. Не то во внимание принимай, что кудрявый красавец, а на его бычью шею погляди. И что уже расставил правильно ноги и щурится, измеряя расстояние до нас! Тебе нужны неприятности, брат?

Тесей спрятал мошну в свой узелок и широко улыбнулся.

– Так я могу идти? – спросил как ни в чём не бывало.

– Иди, иди, – разрешил благоразумный стражник. – И лучше не возвращайся в Мегары. Тут у нас и своих сорвиголов хватает.

Мирно покинув Мегары, Тесей пообедал и заодно поужинал в придорожной харчевне, очень довольный тем, что череда холмов заслоняет от него негостеприимный город. Большая дорога вела теперь к морю, легко и весело было шагать на спуске, и настроение почти не портили чёрные тучи, собравшиеся над морем, а оно продолжало сверкать под ними узкой полосой. Уже можно было рассмотреть самые большие строения маленького городка Элевсина, когда на дороге показались две фигуры. Тесей сначала убедил себя, что мегарским стражникам ни к чему было забегать вперёд, пока он наедался в харчевне, потом принялся присматриваться. Эти двое обходились, во всяком случае, без заметного издали оружия. Потом стало ясно, что один из них знатный человек, а второй его раб.

Подойдя поближе, понял Тесей, что двоица не собирается посторониться, чтобы освободить для него проход. Он остановился.

– Ты кто? – презрительно, скучающим голосом спросил знатный элевсинец.

– Прохожий, иду в Афины.

– Я спрашиваю об имени твоём, невежа! И об именах отца и матери твоих.

Присмотрелся Тесей, а у него в волосах золото поблескивает. Не то тонкая золотая корона, не то венок. Придётся отвечать.

– Я Тесей из Трезена, незнакомец. Моя мать – царевна Эфра, а дед – царь Питфей.

– А отец твой кто тогда? – прищурился аристократ.

– Отцом моим считается всеблагой бог Посейдон.

Собеседник царевича помрачнел. Выпалил злобно:

– Дочь моя покойная Алопа спуталась с этим твоим всеблагим Посейдоном, а я за распутство закопал её живой в землю. Слабый духом Питфей пожалел твою мать и спас от бродячих собак тебя, но я исправлю одну из его ошибок. Кстати, нечего тут понапрасну прохлаждаться, пора нам на палестру. А то как бы дождь не помешал. Следуй за мной!

И он развернулся и двинулся к Элевсину, а за ним раб, неся на спине, как оказалось, длинный варварский меч. Тесей не пошевелился. Тогда человек в золотом лавровом веночке обернулся:

– Почему ты позволяешь себе не слушаться меня?

Тесей скрестил руки на груди. Заговорил рассудительно:

– Слушаться тебя я не обязан, ты не мой государь. Может быть, по законам твоего городка ты и получаешь какие-то права в отношении иноземцев, но мы не в Элевсине пока, а на границе, как я догадываюсь, твоего царства. Если я захочу, уйду, куда пожелаю. Поэтому скажи мне своё имя и расскажи, зачем хочешь отвести на палестру, и я тогда решу, как поступить.

– «Уйду, куда пожелаю…», – прошипел царь. – Слева непроходимые леса, справа море. Видишь, сучья и сухие ветки приготовлены слева в десяти локтях от дороги? Мой раб разожжёт костёр, на дым сюда прибежит из Элевсина дюжина лучников, и они расстреляют тебя издалека.

– Это если твой раб успеет разжечь костёр, – ухмыльнулся Тесей. – Я далеко в этом не уверен. А тебе спасибо, что предупредил.

– Господин, да ответь ты на его вопросы, глупого юнца, – заговорил вдруг раб. – Тебя не убудет, зато мы отведём его в Элевсин, и ты поступишь с ним своим излюбленным способом.

Царь всмотрелся в иноземца испытующе. И вдруг улыбнулся ему, не разжимая губ, окаймлённых тонкими усами и небольшой бородкой, черной с клочьями седины.

– Ты, юноша, ладно сложён и, как надеюсь, обучен началам нашей греческой борьбы. Я предчувствую славную забаву. Я – царь Киркеон, и вот уже много лет я заставляю иноземцев, приходящих в мой город Элевсин, бороться со мной – и всех побеждаю, убивая во время борьбы. Заметь, в честном поединке!

– Что ж, это мне подходит, – заявил Тесей, догоняя царя Киркеона и его раба.

Дошли они до Элевсин в полном почти молчании. Когда Тесей, не то, чтобы пытаясь завести разговор, а действительно заинтересованный таинствами предстоящей ранней осенью, в месяце боэдромионе, Большой мистерии, спросил, как попасть на её обряды неофиту, Киркеон только буркнул в ответ, что у него, наглого пришельца, не будет такой возможности.

Чёрные тучи клубились над Элевсином и над морем. В той стороне погромыхивало, и вспыхивали далёкие зарницы. А вот и окраина городка. Место для борьбы, царём гордо названное палестрой, оказалось опушкой пригородной сосновой рощи. Щедро посыпанная песком с морского пляжа, оно дополнялось дорожкой, уходящей в рощу. Царь Киркеон, конечно же, использовал её для упражнений в беге. На краю поляны Тесей заметил набор камней, удобных для работы с мышцами разных частей тела.

Не теряя времени, Киркеон разделся донага, а раб, добыв сосуд с маслом в кустах мирта, принялся его натирать.

– Эй, раб! – окликнул его Тесей. – Правильно ли я понял, что ты и меня разотрёшь этим твоим маслом?

Раб, продолжая обрабатывать спину хозяина, промолчал, и Тесею ответил царь Киркеон как более словоохотливый:

– Это мой раб, и он мой алеипт. Коль желаешь умаститься, купи себе масла и найми алеипта. Клеопу я не разрешу умащать тебя и тратить на тебя мои драгоценные притирания.

Кивнул Тесей и огляделся. Немногие зеваки, успевшие собраться, тут же отступили в кусты и за стволы сосен. Понятно… Царевич разделся, сложил свои вещи кучкой под кустами и решил приглядывать за ними хоть одним глазом.

– А кто будет судьёй? – спросил он, вдруг вспомнив о правилах состязаний в борьбе.

– Вот Клеоп и судит, – сквозь зубы процедил Киркеон. – Тебя он не устраивает? Однако же ты и привереда…

– Скажи, а камень я хоть могу взять, чтобы с ним размяться?

– Бери-бери, не жаль. Я велю его положить на твою могилу.

Тут припомнил Тесей кое-что из рассказов Коннида. Перед схваткой борцы и кулачные бойцы стремятся напугать друг друга. Однако добрая разминка куда полезнее. Царевич ухватил самый большой камень и принялся с ним приседать, надеясь, что масло, втёртое в кожу во время предыдущего притирания, выступит наружу. А когда же оно происходило, это последнее притирание? Да в бане у старины Джонаса! Прошлой только ночью, а казалось, что неделю назад. И почему вдруг потемнело? Это чёрные тучи зависли уже над самой головой.

Тесей усердно трудился с камнем, поглядывая на соперника. Тот, уже умащенный, разминался по-своему, сгибая и разгибая по очереди руки и приседая то на одной, то на другой ноге. Обнажённый, выглядел он как гора бугристых мышц. Да и тяжелее был явно Тесея. Вот остановился Киркеон, пошептал, глядя в тёмное небо, и кивнул рабу своему Клеопу. Тот незамедлительно:

– Сходитесь!

Киркеон вышел на середину песчаного круга и встал в стойку, пригодную скорее для кулачного единоборства. Ноги полусогнул, правую руку тоже, а вот левую вытянул вперёд. Тесей и не подумал ему подражать, держался, как обычно перед боем, только безоружные руки опустил. Вот Киркеон бросился вперёд, стремясь захватить противника за талию. Тесей ловко уступил ему место и подставил ножку. Киркеон рухнул ничком. Тут же перевернулся и, лёжа на спине, попытался провести хитрый, неизвестный старому Конниду приём. Норовил зажать ноги противника своими. Царевич вовремя отскочил – как хорошо, что не поддался соблазну поставить ступню на спину противнику, желая прижать к земле! Лежал бы сейчас тоже… Вот! Оскалившись, Киркеон снова кинулся, снова намереваясь схватить Тесея и поднять на воздух. Однако царевич на сей раз ловко, с разворота, сам зашёл ему за спину, поднял и сдавил ниже грудной клетки. Правый бок и грудь жестоко саднили после того, как по ним проехалось крепкое тело Киркеона – всё в песке, прилипшем к маслу. В боку кололо: за обедом следовало обойтись половиной съеденного. Тесей разозлился, но всё же крикнул в ухо царя:

– Сдавайся!

Тот молчал, безуспешно стараясь освободиться, и тогда Тесей, соединивший руки в замок, сжал их, что было сил. Царь подёргался и обмяк. Теперь царевич, контролируя каждое своё движение и не торопясь, сделал бросок прогибом – и Киркеон влетел в край песчаного круга, а голова его разметала в стороны песок. Раздался звонкий треск, такой звонкий, что можно было воспринять его и как протяжный звон. Это треснули кости шеи.

Тотчас же, будто наверху прорвало плотину, по поляне, по роще, и по всему Элевсину ударили струи чудовищного ливня. Молния сверкнула белым будто прямо перед глазами, и сразу же, без малейшего перерыва, невыносимо громко, разрывая уши, затрещало. Перун низринулся пугающе близко, в городе, а Тесею показалось, что прямо у него за спиной. Вокруг неподвижно лежащего ничком нагого царя Киркеона забили фонтанчики из воды и мокрого песка. Тесей, стоявший на одном колене, поднялся на ноги, вытащил из мокрой кучки своего имущества шляпу и гиматий, прикрылся кое-как. К нему подошёл раб, беззастенчиво растягивающий над головой гиматий мёртвого господина. И вот что он, Клеоп, рассказал в перерывах между раскатами грома.

– Убив злобного Киркеона, ты, царевич, расчистил путь к трону его внуку и законному наследнику Гиппофоонту. Этому молодому господину в жизни, не поймёшь, то ли крепко не повезло, то ли здорово посчастливилось. Его родила дочь Киркеона Алопа от благоподателя Посейдона, и она подкинула младенца пастухам. После чего отец похоронил её живой тут неподалёку, а утром прохожие увидели, что из могилы несчастной бьёт источник. Тем временем пастухи показали найдёныша царю, и он приказал его выбросить. Однако кобылица, потерявшая жеребёнка, выкормила его. Отсюда и имя у него такое. Пастухи же его воспитали, на сей раз в тайне от царя. Но тайна для царя – не тайна для раба, хе-хе… Рискуя жизнью, я разыскал Гиппофоонта и поклялся ему служить. В городе у несчастного царевича много таких благожелателей. Уверен, что за Гиппофоонтом уже побежали на пастбище, или где он там зарабатывает себе на хлеб.

Тесей сорвал промокшую шляпу и подставил лицо струям дождя. Спросил, скосившись:

– Это замечательно. Скажи, мне в Элевсине ничего не угрожает? Спрашиваю тебя как судью нашего с Киркеоном борцовского поединка.

– Можешь ничего не опасаться. Даже если бы ты убил Киркеона предательски, мечом в спину, ты покинул бы Элевсин без малейшей помехи. Горожане ненавидят Киркеона, ведь своими борцовскими увлечениями он уничтожил их торговлю с путешественниками. Да и во время мистерий, дважды в год, когда моего господина буквально за руки удерживали во дворце, народу в Элевсин приходило в два раза меньше, чем до его царствования. Боюсь, как бы благодарные элевсинцы не поставили тебе статуи подле Телестериона, святилища Деметры.

Тесей снова на него покосился. И как поступить, если насмехается? Проучить раба дубинкой, так ведь и без того, небось, у болтуна вся спина покорёжена. Да нет, вроде серьёзен.

Гроза, погромыхивая, уходила за горы, и ливень подустал. Песок уже не впитывал больше воду, образовались лужи, а по ним побежали пузыри. Тесей усмехнулся. Народная примета говорит, что такие пузыри предвещают скорое окончание дождя, но в его жизни эта примета уже несколько раз не оправдывалась.

На краю палестры появились пастухи. Самый молодой из них положил свой посох на песок и присел на корточки рядом с мертвецом, с болезненной усмешкой всматриваясь в его искажённое лицо. Раб Клеоп, срывая со своих плеч наброшенные было на них одежды Киркеона, подбежал к юноше и прикрыл его царским гиматием поверх грубого пастушьего плаща.

А Тесей, вытащив из песка золотую узкую корону, отмыл под дождём и увенчал ею лохматую и грязную голову ещё одного своего сводного братца.

Глава 8

От Элевсина до Афин

Спор о мебели и очищение

Солнце садилось. Тесей чувствовал довольство собой, ибо не воспользовался гостеприимством царя-пастуха с неслыханно длинным именем. Он отправился в путь, готовый к иному, коварному гостеприимству, и пренебрёг тем важным для пешехода обстоятельством, что дорога не успела просохнуть. Какие славные люди эти говорливые элевсинцы! Они не только похлопывали его по плечу, щупали, попросив позволения, мускулы на руках и даже предлагали шёпотом стать их царём, но и снабдили поистине бесценными сведениями об угрожавшей ему близкой опасности.

Вытаскивая одну за одной ноги из грязи, царевич всё посматривал налево. И дождался. Дорога спустилась в долину ручья (в сознании Тесея всплыло его название – Кефис), и вот-вот… Да, это здесь, в поместье Герма. Приземистый, в один этаж, дом на холме вынырнул слева из зарослей мирта и лозы, окаймляющих берега ручья, а к нему ведут выложенные из камня ступени. На нижней стоит хозяин дома, благообразный на вид и дорого одетый седой атлет. Если прикрыть лысину и – тоже мысленно – обкорнать бороду, а затем присмотреться – станет похож на покойного Синида и даже на дочь его глупую Перигуду. Улыбается, манит к себе, предлагает:

– Привет тебе, путник! Я Дамаст, сын бога Посейдона, хозяин этой бедной лачуги. Однако есть у меня комната для гостей. Приглашаю тебя переночевать в ней, отдохнув от трудов долгого пути.

Тесей улыбается в ответ, хоть внутри кипит от злости: ещё один разбойный братец выискался!

– А я Тесей из Трезена, сын Эфры, внук царя Питфея. Благодарю тебя, Дамаст, за приглашение, с удовольствием переночую под твоей крышей.

– Входи. Вот только чей ты сын, не расслышал я.

– Я иду в Афины к отцу моему царю Эгею, почтенный Дамаст.

– Не знал я, что у царя Эгея есть такой взрослый сын… Так входи же.

Однако Тесей предпочёл сначала очистить подошвы сандалий от налипшей на них мокрой глины. Использовал для этого левый край нижней ступени и, трудясь усердно, пытался угадать, распознал ли бы он подвох, если бы элевсинцы не предупредили. Трудно сказать. С одной стороны, в пути был достаточно осторожен и не падок на бесплатные услуги. С другой же, где бы ночевал сегодня, после ливня, раз уж отказался от ночлега в царском дворце в Элевсине? Пришлось бы прошагать всю ночь, быть может, и до самых Афин…

– Достаточно, путник! Коль и запачкаешь лестницу, рабы к утру отмоют.

А наш Пилад тому и рад. Хозяин держался спереди, и отворив вторую от главного входа дверь, пригласил гостя пройти первым. Темновато в спальне после лесной опушки, однако вот оно, пресловутое ложе. Тесей обмерил его взглядом: коротковато и для него, и для рослого хозяина. Так, покрыто одеялом – ну и что? А в углу прислонена обоюдоострая секира с длинной ручкой. Ничего себе украшение спальни! Ещё один взгляд на ложе: под ним свисает кусок тёмного широкого ремня с пряжкой – зачем? Ну и подлец…

– …совершенно бесплатно.

Вот ведь какой он, Дамаст, бескорыстный. Однако медлить нет смысла, а тем более укладываться на хитрое устройство – и вовсе не для спанья. Тесей приседает, захватывает правую руку стоящего рядом Дамаста и броском через себя обрушивает его на ложе. В боку не закололо. Дамаст разламывает ложе тяжестью туши и вместе с его остатками оказывается на полу. Подскочив, Тесей склоняется над ним, вытаскивает из обломков второй конец ремня, затягивает, всовывает шпенёк в дыру на ремне. Дамаст всё это время колотил его по темени, поэтому царевич, распрямляясь, от души бьёт ему кулаком в челюсть. Отдышавшись, ждёт, когда радушный хозяин очнётся. Вот, наконец, тот мычит и открывает глаза.

– Как… ты… посмел… такое… мной?

Хоть во время схватки Дамаст едва не оглушил Тесея, боль в голове у царевича вот-вот пройдёт. Последки её не помешали выговорить давно продуманное:

– Ты назвался Дамастом, но в Аттике ты известен и под двумя другими именами, Полилемона и Прокруста. Вот именно, ты причинял людям страдания и растягивал своих гостей на этом самом ложе, оказавшемся столь непрочным. Или на другом, пожалуй… Ты развлекался этой пыткой, если ложе было коротким для путника. А если ноги твоего гостя торчали за пределами ложа, ты их отрубал. Вот этой самой секирой. У тебя ноги высунулись за доски, так что приготовься. Или ты предпочитаешь лишиться головы? Нет, откажусь я, пожалуй, от этой человеколюбивой поблажки, ведь тебя, судя по всему, забавляли именно страдания твоих жертв.

– Будет по-другому… Убью тебя… как и остальных…

– Эй, убери руки! Убери с пряжки, а то пожалеешь! Ну, смотри теперь!

И Тесей одним из лезвий секиры резанул, будто мечом, по кистям Прокруста, пытавшегося отстегнуть пряжку на животе. Отрубленные пальцы застучали по плиткам пола, кровь брызнула фонтанчиками. Прокруст завыл.

Испугался царевич, как бы ему самому в Полилемона, носителя страданий, не превратиться. Надо было кончать с разбойником поскорее. Но он понимал, что не простит себе в будущем, если просто отрубит Прокрусту голову. Уже поднял было секиру, когда тот забормотал:

– О, Посейдон, божественный отец мой, помоги своему сыну! А ты, сын мой могучий Синид, где бы ты сейчас ни был, приди сюда и убей наглеца Тесея из Трезена, распни его на втором ложе и сделай из него жертву для заклания!

Усмехнулся Тесей и опустил секиру. Заявил с подчёркнутой вежливостью:

– Почтенный Дамаст! Тебе придётся уточнить, к какой половине сына своего Синида ты обращаешься – к правой ли, висящей на окровавленной сосне в бору под Истмом, или к левой, висящей рядом с нею на другой сосне? Я бы посоветовал взывать к правой. Дело в том, что голова твоего сына осталась там же, где висят правая рука и нога. Да, и едва ли он тебе ответит разборчиво, я вышиб ему передние зубы. И внучку твою Перигуду пришлось мне поработить, теперь она моя наложница. Ещё бы одну грудь ей отрезать – стала бы точь- в-точь настоящая амазонка…

– Кончай болтать… Жить тебе недолго осталось… Божественный мой отец Посейдон рано или поздно отомстит за меня и за сына моего Синида…

Задумался Тесей, стёр улыбку с лица. И проговорил уже абсолютно серьёзно:

– Не ведаю я, кто обманул тебя, утверждая, будто бог Посейдон был твоим отцом. И не мне гадать о свершениях небожителей. Но я искренне сомневаюсь, чтобы всеблагой бог и в самом деле зачал такого злодея, как ты, и чтобы он позволил тебе передать страсть к убийству и мучению людей твоему сыну, его внуку. А теперь молись, Прокруст, я отрублю тебе ноги выше щиколотки. Вполне в согласии с твоим обыкновением.