Читать книгу О чём поёт Шаман - Станислав Олегович Волков - Страница 1

Паша спешил войти в лес – на испепеляемом июньским жаром песке окраины посёлка ему было тревожно. Страх пульсирующий в глубине неопытной юной души вытягивал из памяти картинки пятилетней давности на которых запечатлелось нападение на него банды местных, которые нынче угрозы не представляли и были дружественны, однако страху нужно было на что-то проецироваться.

Перед собой Паша видел высоченную стену соснового леса, оказавшись внутри которого он вступил уже на родную территорию. Эта часть леса, в которую Паша так стремился попасть, идя по посёлку, была высажена искусственно и была одной из заплаток на месте выжженного большим пожаром огромного куска леса. Стволы сосен стояли ровными рядами и напоминали колонны в зале огромного дворца, освещённого пробивающимися сквозь кроны и между ними прямыми солнечными лучами, которые можно было разглядеть также чётко, как и лучи прожекторов направленных на сцену театра.

Паша шёл по дороге, часто эксплуатируемой машинами дачников, вдоль которой росли его любимые папоротники, чуть дальше по пути – лестная малина, правда вся покрывшаяся дорожной пылью и песком. Из кармана своих летних льняных белых брюк он достал одну из припасённых пачек сигарет, которым было тесно в отведённом пространстве и которые выпирали двумя прямоугольными буграми и к тому же создавали дискомфорт, также как и связка ключей и мелочь в другом Пашином кармане.

Паша закурил, на несколько секунд прервав своё стремительное движение.

Он всегда ходил быстро, ведомый собственной душой, которой всегда требовалось пространство и которая всегда что-то искала. Теперь же его душа стремилась в место, попав в которое много лет подряд она пребывала в блаженном состоянии в этом особом для неё мире. В то же время Паша испытывал сильное волнение, потому как целый год не приезжал на дачу, очень изменился и не знал, как его теперь здесь встретят.

Так происходило каждый год. Страх и волнение уходили после первого вечера проведённого в компании всех его дачных друзей, после которого Паша обретал свободу на весь грядущий дачный сезон.

Паша перешёл в часть леса с его естественным насаждениями, где присутствовали все ярусы хвойных и лиственных, растущих плотно и хаотично. Пожар, бушевавший здесь в семидесятых и был той мифической силой, породившей мир, который так любил Паша. Огромное выгоревшее пространство леса теперь занимало дачное государство, точнее множество дачных государств и каждое из них было колонией государства под названием «Завод электронных приборов», «Станкозавод», «Бумажный комбинат» или какого-нибудь другого городского предприятия. От этих заводов и учреждений, тогда в советские семидесятые выделялись участки для садоводческого хобби на возникшем посреди смешанного по преимуществу соснового леса песчаном пустыре с обгоревшими останками могучих деревьев, чёрные культи которых торчали тут и там.

Несколько лет усилий и пеньки выкорчеваны, симпатичные дачные домики построены, неплодородная песчаная земля удобрена, сады посажены, огороды вскопаны и засажены.

Пашу возили на дачу с самого его рождения. Когда он уже чуть подрос и уже бегал по участку – их маленькая колония цвела во всех смыслах. Фруктовые деревья достигли своего апогея, закрывая зеленью участок со всех сторон, так что соседей не было видно, а в конце сезона давали такой урожай, что приходилось серьёзно потрудиться над его сбором и ещё больше над его трансформацией в продукты удобные для длительного хранения. Если посмотреть тогда на весь кооператив чуть с высоты, хотя бы окна второго этажа среднестатистической дачи, то можно было увидеть череду шиферных и рубероидных крыш среди широко раскинувшейся зелени яблонь, устремлённых вверх груш, рядом с которыми росли вишни и сливы, тут же были грядки овощей и кустики ягод. Кое-где сохранились маленькие клочки леса, нетронутые пожаром и огородниками – это были в основном сосёнки, ставшие теперь полноценными соснами выше дачного домика. Почти в центре кооператива возвышались невероятные по сравнению с местными масштабами берёзы, стоявшие к тому же на холме. Этим берёзам было много лет и они казались небоскрёбами посреди одноэтажного Лос-Анджелеса. Во время сильного грозового ветра их могучие вершины с зелёной шевелюрой неистово раскачивались из стороны в сторону, вызывая в пашиной душе восторженное волнение и ощущение неистового природного шабаша на котором огромные берёзы были шаманами-великанами, своей раскачкой входившие в транс и Паше только и хотелось, чтобы этот тёмный праздник, нет -нет озаряемый светомузыкой молний и самой музыкой ветра, дождя и сотрясением грома лишь только нарастал. Паша был переполнен ожидания вкушения эйфорических плодов жизни, которые вот-вот что-то должно ему было их преподнести, так по крайней мере обещала гроза. Он смотрел то в одно окно второго этажа то перебегал к другому. В одно он видел раскачивающихся шаманок берёз, а в другое на противоположенную сторону – лес, который был в ста метрах от дачи и как сам Паша был взволнован и метался.

Через много лет Паша вновь увидит этот взволнованный лес с густой темнотой над ним, с молниями и ещё огромными великанами на своих тонких и длинных ногах возвышающихся над кажущимися в сравнении с ними маленькими соснами и будет знать, что этих волосатых со склонёнными головами великанов разбудила сильная гроза и теперь они наступают на их кооператив. Паша проснулся почти с тем же ощущением, что когда-то испытывал во время грозы и это ощущение спровоцировало в нём воспоминания о оставленной позади маленькой жизни, о почти забытом мире.

Мире, где садовые участки разделяли лишь условные аккуратненькие штакетники, где все жители зелёной колонии знали друг друга, жили открыто, не нарушая единства бытия.

Каждое утро в одиннадцать, ударами короткой арматуры по толстой железной опоре сильная пожилая женщина с каре бледно-фиолетовых волос оповещала о подаче питьевой воды.

Садоводы (хотя по большому счёту огородники) реагировали на эти три удара сбором свободной тары: пластиковых бутылок, вёдер, баклажек, фляг, выливая из них остатки старой воды, погружали их на тележки или несли в руках, стягиваясь к центральной площади, где на холме стояли гигантские берёзы. Сразу за холмом было маленькое футбольное поле с непропорционально большими воротами, сделанными из молодых сосен, а за дальними воротами вплотную к ним уже шло сетчатое ограждение технической зоны, которое служило и сеткой для ворот, правда если мяч влетал под перекладину, то приходилось лезть через забор на территорию.

Эту техническую территорию называли просто «бочками», по скольку на ней в углу периметра на толстых металлических трубах возвышались две рядом стоящие железнодорожные цистерны, ныне переоборудованные под резервуары для поливной воды. К цистернам были подведены трубы от одного из двух бетонных колодцев, накрытых красными железными крышами, напоминающими пулемётные дзоты, на дне которых располагались насосы для закачки воды из песчаных глубин. От другого колодца труба уходила за территорию «бочек» и там разветвлялась на систему из дополнительно приваренных труб, образовавших букву П с торчавшими из неё маленькими трубочками, по которым с глубины в семьдесят метров поступала чистейшая питьевая вода с ионами серебра. Ещё на территории располагался большой железный гараж, недостроенный домик сторожей, куча труб, бочек с гудроном и огромная разветвлённая сосна с толстыми ветками в своём одиночестве и по своей форме больше напоминающая дуб. В общем подобная локация вполне сгодилась бы сегодня для ставшего модным пинбола, но тогда дети и подростки развлекались по другому, более варварски, но пожалуй ещё веселее – интуитивно делясь на две команды, швыряли друг в друга тухлятиной. В ход шли незрелые яблоки, почерневшие помидоры, пакеты и пластиковые бутылки с песком, дешёвые презервативы с водой и прочая дрянь.

Многие дачники стягивались к «бочкам» ещё до боя арматуры чуть раньше установленного времени, из менее технически продвинутых кооперативов, пользуясь радушием хозяев и приезжая на машинах. В выходные дни толпа была самая впечатляющая. В основном все друг друга знали, поскольку работали на одном законспирированном под гражданское военном предприятии. Вокруг большого железного стенда для объявлений, депортированного с территории завода; народ разбивался на кучки – у дедов свои и бабулей свои. Наговоривший и пропустив набирать воду самых нетерпеливых, самые общительные поднимали с земли свои вёдра и баклажки и несли их к белым струям воды набрать ледяной водички, которая почти непременно обрызгивала. Струи били в отверстия в железном помосте, образуя в песке воронки, в которых ещё несколько часов стояла прозрачная вода, постепенно впитываясь в песок и испаряясь в жаркий летний день.

Напротив водораздачи на бугре под берёзами была площадка со столиком и лавками – это было место местной молодёжи. Лавки и столик почти каждый год обновлялись поскольку в итоге не выдерживали пьяного разгула и каждый раз в кураже сносились. Так по первой у столов с лавочками даже был навес, но после двух его сокрушений от этой опции отказались.

В мир старших Паша вошёл ещё ребёнком.

– Возьмите мальчика с собой играть – подтолкнула бабушка своего внука дошкольника Пашу, которого подростки сразу же определили на ворота, в которых Паша стоял самоотверженно в благодарность за то что его приняли. Пашу полюбили в особенности за его рано сформировавшееся чувство юмора, которое он демонстрировал в перерывах между игрой в теньке под стендом на зелёной травке он рассказывал старшим товарищам выдуманные истории про то как он путешествовал по разным странам, как был в Китае давился рисом и как его чуть не затоптал огромный поток людей.

Но пока Паша всё больше проводил времени в компании своих сверстников и старшего товарища Бобра, которого знал с трёх лет. Бобр был старше Паши на четыре года и жил по соседству. Это был пухленький круглолицый паренёк с голубыми как у Паши глазами и двумя торчащими белыми зубами, действительно придававшими ему сходство с бобром. Незнакомцы принимали их за братьев, а старшие товарищи называли "Астерикс" и "Обеликс" за контраст в габаритах.

Бобр в их парочке был настоящим сатанёнком и был горазд на выдумывание разнообразных пакостей. Это он утроил жуткий парад на местном заросшем прудике, надув через соломинку почти всех лягушек, которые беспомощно плавали по поверхности воды и наводили ужас на мамочек приводивших своих детишек к пруду. Также лягушки неоднократно припарировались с целью изучения их внутренностей, ловились ужи, которые потом некоторое время жили в специальном прозрачном пластиковом вольере вместе с ящерицами которым отведён был целый город. Иногда ящерицам везло меньше и над ними производились страшные эксперименты самым безобидным из которых было отрывание хвоста и наблюдением как отрастает новый, но бывало и хуже когда Бобр расходился он мог залить в ящерицу горчицу или жечь несчастную из самодельного огнемёта, поднося зажигалку под распыляемый из болончика состав против тараканов.

Пашина бабушка не одобряла их дружбы, поскольку считала, что Бобр подбивает её внука на всякие авантюры. То они упрутся на большую поселковую свалку, то на водоочистительную станцию на окраине посёлка, то на велосипедах уедут аж за пятнадцать километров, то влезут к кому-нибудь на огород, придумав оригинальный способ добычи спелых груш, валявшихся на земле, с помощью длинных палок с вбитыми на конец гвоздиками на которые накалывался плод.

Бывали моменты когда Паша и Бобр замечательно проводили время вдвоём, в сумерках сшибая палками майских жуков, которые роились около высокой сосны на соседним с их огородами и они были веселы, азартны, но бывало особенно в компании с другими ребятами в Бобре просыпалась тёмная сторона его натуры и он подстрекал Пашу на драку с другим мальчиком и Паша дрался с ним и как ему было обидно, когда Бобр болел не за него.

Своей компанией они любили возводить шалаши, позаимствовав технологию у старших. Они вкапывали четыре столба прибивали рядами палки между которых просовывались ветки с листьями создавая маскировку, крыша покрывалась досками, а на них рубероид, который без проблем отыскивался на свалке, как и диваны и кресла для внутренней обустройки. В этих шалашах они приобщались ко всему запретному и просиживали там целыми днями, играя в карты на желания, читая порножурнальчики, после чего некоторые мальчики елозили друг на друге, курили и начинали выпивать.

До самой старшей школы это пространство внутренней свободы, подарило Паше друзей, первый сексуальный опыт, первую любовь и знакомство различным явлениями жизни, среди которых были как приезжающие на отдых студенты из престижных вузов, так и местная поселковая полууголовная и уголовная публика, наркоманы: всё было пёстро перемешанное и завораживало.

Вне школы Паше в десятом классе было печально. На улицу он выходил лишь затем, чтобы накуриться если было что или просто выкурить несколько сигарет для чего прокладывал каждый раз новый круговой маршрут по своему району. Дома Паша смотрел фильмы, всё подряд по телевизору, слушал любимую музыку и приобщался к новой. После русского рока Паша перешёл на классику зарубежного и скачивал целые альбомы самых известных команд.

Пашиными друзьями по увлечению стали два его школьных учителя – Всеволод Петрович по физике и его классный руководитель Владимир Викторович. С Всеволодом Петровичем Паша даже был близок по стилю одежды: оба в пиджаках с чуть удлинёнными волосами – Паша стал отращивать, а Всеволод Петрович укоротил к старости; у Паши под пиджаком майка Rush, у Всеволода Петровича Van Hallen с их змеиным логотипом. По физике у Паши в десятом стало лучше, хоть в начале не задалось, но у него был стимул, не хотелось позорится перед учителем и Паша занимался и к концу года вытянул предмет на пятёрку. Паше нравился Всеволод Петрович, но поговорить с ним после уроков он стеснялся – не мог перебороть какой-то барьер, хотя физик был мужик открытый и Лёха Парамонов, например, постоянно с ним о чём-то трепался и даже выпивал. Паша же довольствовался лишь тем, что нет-нет Всеволод Петрович на уроке зарядит, что-нибудь ностальгическое в стиле «вот раньше музыка-то была», а Пашка подхватит и они на незнакомом остальным языке перебросятся парой для них магических символов, которые вызовут внутри них маленькие вспышки наслаждения и улыбки на лицах, а у Лёхи Парамонова зависть, поскольку вроде как он считается приближенным, но тайны-то не знает. Лёха Парамонов вообще отчаянно старался стать интеллигентом: читал какие-то книжки, что ему советовали его товарищи учителя, смотрел фильмы, которые ему записывал на диск Всеволод Петрович, ходил в театры, сам пытался играть в школьном, но интеллигента все почему-то видели в Пашке и Лёха потянулся к нему тоже. Лёха всегда ходил в костюме тройке и белой рубашке с расстёгнутыми верхними пуговицами, по-брежневски зачёсывал волосы, что делало его ещё больше похожим на сельского председателя: плотный коренастый с озорным смехом и коротенькими пальчиками грубых рабочих рук. Во время скучных уроков Лёха заполнял общие тетради всевозможными вариантами собственного автографа, в надежде найти идеальный вариант, создать утончённый каллиграфический шедевр. Лёха явно лез не в свой огород – уже в юном возрасте мастер на все руки, деревенский работяга, его всё же манило противоположное, то что и по генам и по духу было чуждым. В школе Лёха стал сидеть с Пашей за одной партой, общение у них ладилось, но дальше курилки не выходило. У Лёхи была своя компания, свои друзья, все до одного далеко не интеллигенты, приблатнённая шпана, короче говоря совсем другая жизнь, из которой он выглядывал, чтобы вздохнуть воздуха другой, манящей, посредством дружбы с учителями, Пашей и чтением всего подряд и без разбору.

Сам Паша читал гораздо меньше, но всё что он прочитывал плотно в нём оседало. В детстве, когда мама его наказывала и лишала приставки, телевизора и прогулок, он брал что-нибудь из книжного шкафа и сначала через силу, а потом уходя всё глубже и глубже испытывал новые для себя оттенки удовольствия. Паша обожал Зощенко, Чехова, Тургенева – их самые маленькие вещи, иногда брался и за большие книги, но авантюрно-приключенческого жанра.

В седьмом классе Паша впервые стал любимчиком у учительницы и эта была учительница по литературе. Паша даже не читая произведения, уловив некоторые моменты во время урока, мог сделать точное замечание или какой-нибудь вывод, что приходилось Светлане Сергеевне по душе, а уж если Паша читал, он блистал перманентно. Однако из этого маленького успеха увлечение литературой, так и не проросло. Это случилось позже, как раз в десятом классе, когда им поставили нового классного руководителя.

Владимир Викторович был в школе личностью известной, по большей части среди старшеклассников, поскольку и преподавал, только в старших классах. Когда Рита, уже закончившая школу, ещё в сентябре спросила про то кого им назначили классным и когда Паша сказал, что Берёзкина, она буквально воскликнула и стала говорить как им повезло.

– Если вы будете к нему нормально, то и вам круто будет – сказала Рита, а дальше шли истории про Берёзкина.

Рита жила недалеко от Паши, через пару дворов, они познакомились очень давно и какое-то время были в одной компании сформированной из местных подростков, которой теперь уже не было и жила она совсем не долго, но Риту Паша сохранил. Для Паши те моменты были слабым отголоском дачи, когда толпой в человек десять-пятнадцать они слонялись по этажам двадцатиэтажки, Паша на Риту внимания особо не обращал – беседовать и шутить очень любил, но заглядывался на других, более развратных, а Ритка была худая, в очочках, интеллигентка на два года его старше, а он для неё как младший озорной братик. Зато сестры Оля и Лиза Паше покоя не давали, он так и лез к ним только напьётся, особенно после того раза, как они языками вылизали ему всё лицо, как две маленькие львицы – в общем подобное Пашу привлекало гораздо больше, чем разговоры с Ритой.

Теперь когда Паше было так одиноко, он стал вечерами заходить к Рите и сидеть с ней в общем коридоре, где было уютно, как в квартире. С Ритой Паша не стеснялся своего псориаза, она даже дарила ему какую-то мазь для смягчения кожи, они весело болтали, Паша был абсолютно с ней раскован. В один из вечеров, когда уже поздно Паша возвращался обратно домой, он вспомнил слова соупотребителя марихуанны Макара:

– Вот бы мне такую подружку, как Рита, только красотку.

Паше вдруг стало обидно за Риту, он то разглядел её красоту, под очками, под аскетичным прикидом и даже стал иногда в особых случаях, вводить её в свои эротические видения: был и для неё один сюжет. Но всего этого было недостаточно, чтобы разжечь в Паше какой-то хотя бы слабый интерес к Рите, как к объекту любви, его тянуло совсем к другому. Зато Рита была действительно хорошей подружкой: угощала выпечкой, подарила плейер и по долгу сидела с Пашей в коридоре, иногда позволяя ему потрогать своё худое тело, когда он совсем терял контроль из-за отсутствия необходимости сдерживать себя и заигрывался, будто ребёнок.

Берёзкин Владимир Викторович был не просто преподавателем литературы, он был преподавателем вообще. По духу. Его уроки были похожи на выступление зрелого стенд-ап комика, этакого Джорджа Карлина, он даже и внешне был с ним схож: та же борода, также волосы зачёсанные назад, только без хвостика и в одежде никакого кежуала – всегда классическая пара, чаще всего серого цвета.

Владимир Викторович был университетский преподаватель, однако последние годы работал в школе и был самым популярным учителем. На своих уроках-концертах он делал всё то, что должен делать хороший стенд-ап комик: шутил, делился опытом, использовал пантомиму и ещё параллельно преподавал альтернативный курс литературы. Учебник и программа на его уроках нужны были лишь, как ежедневник, в котором можно найти тему для весёлой беседы. Вот, например, на очереди Достоевский, «Преступление и наказание», ну что ж? Поехали! Достоевский одна из любимейших тем «Викторовича», как его называли в школе.

Далее под хихиканье, временами переходящее в ржание, класс получал дивный коктейль из фактов биографии писателя, большинство из которых были вымыслом самого Викторовича или и вовсе старыми сплетнями и чернухой, а потому ученики влюблялись не в Достоевского, а ещё больше в Викторовича, который так фривольно и озорно обращался с классиками, неприкосновенными для других учителей их канонизирующими.

Владимир Викторович сам был в душе писатель, а потому не мог преданно служить методичке, он сам творил и в процессе уходил в свою реальность, в свой мир, который заразил и Пашу.

Но не остальных. Читать ни кто не ринулся, но уроки обожали все, хотя Лёха Парамонов, тоже увлёкся, начисто скопировав манеру Викторовича, отвечая у доски. Он мечтал стать любимчиком и тоже стал собирать всякие фактики, что по-смешнее и по-пошлее и даже стал лепить отсебятину, которую от других Викторович не терпел, возможно не замечая таковой от себя самого или имея на всё личный план. Он прерывал Парамонова и расставлял всё по своим местам. Паша же стал читать произведения покрупнее, но на это нужно было время, а он хотел блистать на каждом уроке и придумал читать вводные статьи в толстых книгах, перерабатывая их на свой лад и выдавая, как глубокие личные исследования, чем крайне радовал Викторовича, ставившего его всем в пример.

Литературное образование не ограничивалось рамками школьного кабинета – Викторович вывозил своих подопечных по местам любимых писателей и поэтов.

Так поехал в областной маленький симпатичный гоородишко, со множеством старых ремесленнических мастерских и главное, там когда-то жил и умер один малоизвестный, но очень любимый Викторовичем поэт-алкоголик, по местам которого была запланирована авторская экскурсия от классного с чтением стихов беспокойного поэта.

После последней поездки, где больше половнины класса были откровенно осоловевшие, все так обнаглели, что пили прямо во время экскурсии, вынимая банки-бутылки из своих рюкзаков, пока Викторович, жестикулируя в стиле Маяковского, надрывался, читая волнующие его душу строчки.

Когда же напоследок пошли в местный краеведческий музей, все окончательно расхлябались: стали обжимать девчонок, материться, чем вызвали недоумение и негодование всех смотрительниц, отлично знавших Викторовича, который не выдержал такого позора. Ошалевший и покрасневший Владимир Виктрович в свою очередь обматерил весь класс и чуть ли не бегом покинул осквернённое неблагодарными недорослями помещение, нервно бубня себе под нос фразу с которой и началась матерная тирада: «Сволочи сволочи…». В гневе Викторович был забавен, особенно бессовестные – почти весь класс, ещё долго ржали над его истерикой, похожей на приступ возмущения чинной благовоспитанной барышни, у которой от непристойности и бестактности аж перехватывает дыхание, правда такие барышни из позапрошлого века вряд ли могли, так крепко обдать клокочущей сапожничьей бранью.

Да предупреждала Рита : « Вы к нему нормально и он к вам…» – вспоминал Паша, когда шла вторая неделя бойкота Берёзкина. Владимира Викторовича. Он оказался на редкость обидчивый и злопамятный. Стал устраивать собрания и проклинать детей, пришедших родителей. Правда Пашу такая участь миновала, он вёл себя хорошо, а потому его мама приходила домой счастливой – в кое-то веке её сына хвалят, да ещё так рьяно, при этом проклиная всех остальных.

Паша всё ждал, когда Виктрович наконец отойдёт, ведь он уже скучал по прежнему формату их уроков, который превратился в сплошную репрессию, когда каждое занятие ученик выходит к доске и подвергается ковровой бомбардировке каверзных вопросов, задаваемых с нескрываемой, но искусной издёвкой. Паша был на стороне Викторовича и ему было перед ним стыдно за свой класс.

Благодаря Виктровичу уроки для Паши перестали быть нудной рутиной.

В это же время школа и вовсе открылась Паше с её тёмной потаённой стороны. Этому поспособствовало появление нового ночного сторожа, который за пару литров пива, разрешал старшеклассникам по вечерам, когда школа была абсолютно пустой, пользоваться спортзалом, чтобы погонять мяч. На улице темнело рано, а на стадион был огромной лужей с грязевыми пляжами и именно по-этому добрый сторож дядя Валя пускал ребят в зал, а отнюдь не из-за жалких литров пива – ребята сами ему покупали.

В первые об этом подпольном школьном аттракционе Паша узнал от друга наркомана модника и тусовщика Макара, предложившего ему после того, как они накурились на трубах пойти в школу.

– Мы в футбол – смело бросил сторожу один из их компании и услышав в ответ «идите идите», они прошли по тёмному коридору, освещаемому лишь светом фонарей с улицы мимо пустых раздевалок в сторону спортзала. В отличие от раскованного и устремлённого вперёд спортивного Макара, под действием гашиша, Паша был глубоко в себе, шагал вслед за ним и уже жалел, что согласился идти – в ярко освещённый спортзал с целой толпой присутствующих в нём, ему не хотелось, внешний мир казался слишком навязчивым, с ним не хотелось взаимодействовать и ещё больше не хотелось, чтобы он заглядывал внутрь него.

На площадке мяч гоняла толпа в своём числе значительно превышавшая допустимое для адекватной игры количество, длинные низенькие лавочки, прижатые к стене у кромки поля, также были усеяны наблюдателями, к которым и направился Макар, а Паша следом.

Известных в школе гашишинов сразу распознали товарищи, стали подкалывать и интересоваться нет ли у них, чего-нибудь и для них. Макар по прежнему был весел, отшучивался, пискляво смеялся и сверкал красными глазками. Рядом с Пашей же оказался неприятный тип, с соседней школы, Паша терпеть не мог его ехидну улыбочку с которой он задавал свои вопросы, как будто знает правдивый ответ, а сам лишь хочет знать ответит ли интервьюируемый правду. Этот крепкий белозубый Артур долго доставал Пашу, чувствуя его слабость вызванную курением, он как паразит присосался, чувствуя лёгкую добычу, но Паша не сдавался, он не собирался делиться своими крохами, которые и так доставались ему лишь по праздником и тем более не хотел тратить их на такого, как Артурик.

Паша покинул спортзал и решил воспользоваться случаем и побродить по пустой школе. Удивительно, но почему-то из всех присутствующих в спортзале совершенно в этом был не заинтересован. По школе никто не шлялся, всем нравилось сидеть при свете и одной большой толпой, пустые тёмные школьные коридоры их не интересовали. Вот она, тёмная сторона школы, вроде тоже пространство, но кажется, что совсем другое измерение. Здесь в темноте Паша чувствовал свободу, в том же месте, где он обычно был придавлен целой горой внешних обстоятельств, в крайних случаях вводивших его в отвратительнейшие состояния, но при отсутствии всех этих признаков школы, он вдруг ощутил невероятный подъём. Отныне он влюбился в школу, он познал обратную сторону её сущности, её тёмную сторону – это вечернее её состояние, которое стало манить его сюда, каждый вечер. Теперь не было для Паши лучше места, чем накуриться в школьном туалете, а потом сидеть на лавочке в рекреации, в крыле начальной школы и смотреть в окно, выходившее на маленькую рощицу и проходящую сквозь неё дорожку, освещаемую фонарями, и на людей по ней бредущих. Теперь он прощал школу за все её дневные ущемления, ведь сидя на скучнейшем казённом уроке, он знал, что вернётся сюда вечером и получит от неё своё.

Когда не было чем накуриться, Паша покупал себе пива или дешёвого вина в картонной упаковке и бродил по пустой школе. Он шёл по довольно хорошо освещённому уличными фонарями коридору второго этажа, свет падал на картины развешанные вдоль стены и Паша остановился, чтобы посмотреть. Раньше с одноклассниками они смеялись над выставленной «мазнёй», Паша сам был главным генератором острот в адрес работ их художника земляка Сушкина, отдавшего в дар школы более полутора десятка картин. Только теперь, находясь на максимально возможном удалении, он осознал, что перед ним искусство, работы настоящего художника. Когда ещё в классе пятом они в упор смотрели на крупные разноцветные мазки, им казалось, что автор особо не заморачивался, как и они на уроке изо, но теперь на удалении перед Пашей открылся новый мир, новое понимание. Обстановка лишь усиливала эффект озарения и он покаялся перед художником и долго рассматривал все его работы. Паша до конца не осознал, что именно он понял, что именно с ним произошло, но он уже порядочно опьяневший был сильнейшим образом впечатлён.

Теперь Паша мог часами рассматривать работы постимпрессионистов на открытках, напечатанных издательством «Ридер Джайзер», по неизвестной причине присылавшее его бабушке многочисленные брошюры, целые папки открыток с репродукциями великих художников. Паше нравилось во всём этом капаться, находить информацию о самых любимых творцах в большом энциклопедическом словаре, которым он пользовался вместо интернета, поскольку всё ещё имел привычку искать ответы в книгах и ему очень нравилось, что в советском словаре, его любимых художников не клеймили буржуазной печатью, хоть это и было для него не важно, но всё равно было приятно, что даже такая критиканская власть, отдаёт им должное.

Но больше всего Паша любил музыку. Он в ней растворялся. Забойный рок-н-ролл рождал пространство для мечты, а мелодичный арт-рок для молитвы. Паша с детства был очень набожный и это никто в нём не взращивал, сильных религиозных традиций в их семье не было – всё это было у Паши внутри. В детстве Паша молился всей душой. Он сам выдумывал молитвы и когда было особенно тяжело, он отдавал им всю внутреннюю силу и всё равно считал это недостаточным. Когда же он стал меломаном, он открыл для себя новый вид молитвы – через музыку. Так он решил сам, ведь во время полного погружения в любимый альбом Pink Floyd, внутри себя он достигал тех же высот, что и во время самой искренней молитвы.

Иногда в процессе прослушивания музыки, он вдруг снимал наушники и бежал к своему письменному столу и из нижнего ящика, вынимал свой блокнотик, глубоко спрятанный за кучей старых исписанных тетрадей – чтобы не в коем случае не откопала мама, и начинал писать свои первые текстики, толи стихи, толи песни.

Несмотря на то что Паше было чем заняться в своём одиночестве, он всё же мечтал о друзьях. Никого близко похожего на его внутренний идеал рядом не было, но Паше было так одиноко, что он искал общения даже с теми, кто в общем его особо не привлекал.

Таким стал Илья, его одноклассник, который пришёл к ним только в девятом классе, но в отличие от Паши уже был популярен во всей школе. Илья был высокий и крепкий, носил недлинную чёлку, одевался модно, но не как подросток, а как минимум студент старшего курса: вместо кед и кроссовок носил ботинки, вместо рюкзака – стильный портфель. Илья не только старался выглядеть взросло, но и говорить ни как школьник и жить ни как школьник. Ещё один скороспелый на Пашином пути после Макара, Илья тоже посещал ночные клубы, но естественно задницей, там он не вертел и упаси Боже никакого гламура, он общался со взрослыми парнями, многим из которых было за двадцать и у них были машины и вели они взрослые разговоры о женщинах. У Ильи тоже была девушка, двадцати с лишним лет, красавица на иномарке, увидев которую Паша почувствовал себя ребёнком, которого старший брат знакомит со своей подружкой.

А сошлись две такие казалось бы не совместимые фигуры, довольно банально – их путь из школы проходил по одному курсу. Илья был из богатой семьи и жил в коттедже, по утрам в школу его отвозил отец на внедорожнике, а вот после школы ему приходилось идти самому. Поскольку Илья был весь из себя серьёзный взрослый парень, эксцентричный в пределах школы Паша пришёлся ему по душе, общение с ним компенсировало ему его внутреннюю сдержанность и к тому же Паша мог говорить на любые темы.

По началу каждый будний день продолжительность их дружбы составляла минут двадцать – время необходимое на дорогу от школы до их жилищ, ведь в школе они кроме как в курилке в общей кучке не общались – Илья держался своих постоянных друзей, а Паша общался с кем придётся. Но постепенно они стали увлекаться их беседами и не торопились по домам, сидя на лавочке по часа два- три обсуждая всё на свете. Особенно их сблизила музыка, этого Паша не ожидал, полагая, что Илья заядлый клабер и слушает соответствующую ритмичную муру, впрочем так и было, однако по мимо этого он некогда любил и рок музыку и его страсть ещё не остыла. Илья рассказал, что с детства обучался в музыкальной школе по классу гитары, но потом бросил о чём как догадывался Паша, жалел.

– Слушай, а ты сам-то играешь?

– Не, я не играю.

– Тебе бы пошло играть на гитаре, ты похож на такого рокера, на Логутенко, ха слушай точно ты вылитый Логутенко. Уходим уходим уходим… – закончил он фразу, спев, копируя манеру исполнителя. – Тебе надо на гитаре выучиться, курсы есть, запишись!

Паша и сам подумывал освоить гитару, да уж что там – он мечтал стать музыкантом и слушая свои любимые треки представлял себя на сцене, в стильной одежде и запиливающим пронзительное соло. Но всё как-то он не решался, боялся начинать и предпочитал отдаваться мечтам, в которых уже достиг всего на свете. Илья же в свою очередь после озарения на лавочке, стал всячески подбивать Пашу на шаги в направлении его идеи, решив коли уж сам не стал музыкантом, сделать таковым товарища.

Кроме некоторых общих интересов общего у них было то, что родились они в один день. Илья сам предложил отпраздновать двойное день рождение, хотя Паша был не в восторге от этой идеи. Он прекрасно знал, что там за день рождение устроит Илья: с дорогими напитками, едой из ресторана и конечно в своём шикарном коттедже, куда приедет его сногсшибательная блондинка модель со своими подружками, взрослые друзья, тоже наверняка со своими, ещё вся школьная элита и он, которому едва ли все родственники вместе дадут денег на праздник столько, чтобы хватило бы хоть на пару бутылок того, что предпочитает пить эта молодёжь.

Надо сказать Илья позаботился о Паше и всячески рекомендовал его своим друзьям по школе, практически заново знакомя его с элитой параллели, как бы приподнимая его маску местного шута и сумасшедшего, под которой он разглядел тонкого и интересного человека. Паша же в свою очередь использовал своё проверенное оружие – юмор и остроты, к которым теперь прислушивались и оставались более чем довольны. Даже девчонки по новому взглянули на Пашу, оказавшегося в новом кругу – раньше он тоже привлекал внимание, но пожалуй лишь в качестве симпатичного, забавного и чудного соседа, теперь же кое-что поменялось, впрочем сами девушки вряд ли моги понять, что именно, что в свою очередь не помешало им прибегать к лёгкому флирту в отношении Паши.

И вот пришёл день Пашиного рождения. Сколько нервов было потрачено перед этим днём! Паша впервые в жизни выпрашивал у мамы деньги на свой праздник. Раньше он довольствовался тем, что подадут, ведь он ничего особо никогда не хотел. Одноклассники мечтали о телефонах, кроссовках, плейерах, им нужны были деньги на Макдональдс, некоторым на концерт, Паша же не хотел ничего – лишь бы жить спокойно. Иногда перед сном он правда задумывался, что же с ним не так, почему только ему одному ничего не надо? Может захотеть хотя бы плейер? А то мама уже сама предлагает купить ему что-нибудь, а ему всё не надо. Надо бы согласиться, чтобы у неё не возникло подозрений.

Но теперь Паша выпрашивал деньги. Ему страх как не хотелось, быть бедным родственником и гадким утёнком на своём собственном празднике, хотя на самом деле он не считал, что идёт на свои праздник и предпочёл бы и вовсе скрыть, что у него тоже день рождение. Впрочем всё пошло по его плану. Илью все поздравляли и каждый тост был посвящён ему. Паша прибывал в уже привычной роли младшего братишки, его даже посадили с Кристиной, девушкой Ильи, которая вся благоухала и сияла под ярким освещением просторного зала коттеджа, в потолке которого были встроены многочисленные лампочки, светившие через чур ярко, как на балу, что Паше сильно не нравилось, он был лучше предпочёл сидеть в полутьме, освящённой одной единственной свечкой. Кристина была милая и заботливая и опять же как младшему братику своего парня всё предлагала Паше, чем-нибудь наполнить его тарелку, как только обнаруживала в ней освободившееся пространство, а Паша в свою очередь старался быть галантным и ухаживал за ней, подливая дорогое и вкусное шампанское в её длинный, узкий бокал, за что в награду получал прекрасную улыбку и не менее прекрасное «спасибо».

Тостуемый Илья неоднократно порывался перевести поток поздравлений на Пашу, напоминая, а некоторым и вовсе впервые сообщая о том, что за столом присутствует ещё один виновник торжества. Несколько разрозненных поздравительных возгласов последовало с той стороны стола, где сидели представители их школы, элита старших классов. Их поздравления прозвучали скорее, как одолжение и Паша почувствовал себя ещё более неловко. Остальных взрослых парней и девушек Паша и вовсе не знал, но с противоположной стороны стола к нему всё же поступило поздравление, не в виде тоста, галдёж за столом не прерывался, а в качестве индивидуальных, можно сказать слов поддержки, как сам их принял Паша, от симпатичного, доброго парня, одетого дорого, и от его подружки в розовом платье, которая приподняла бокал, нежно улыбнулась и почти одними губами произнесла « с днём рождения».

Илье стали дарить подарки. Больше всего было бутылок с дорогими напитками, Илья любил выпить, что и говорить; ещё Паша заметил коробку дорогих сигар впридачу к зажигалке «зиппа», два билета на какого-то модного диджея, а от друзей по школе Илья получил симпатичный портсигар, на который скидывался и Паша, не зная что скидывается на портсигар, но выбор активистов его не огорчил.