Читать книгу Аромат земляники - Свежов и Кржевицкий - Страница 1

Пролог

Во всех своих коллективах, больших и малых, дружеских и рабочих, я всегда заводил разговор о бабах, с целью втянуть людей в спор, а если получится, то и перетянуть на свою сторону.

Ни разу не получилось. И это не странно. А причиной тому – мужская глупость и женская ограниченность.

Вот, например, приглянулась человеку баба, и он её захотел. Теперь на каждом углу он кричать готов о том, что она красивая. Но разве это действительно так? Разве может он понять и самому себе признаться, что захотел самую что ни на есть посредственность? Ну конечно же – нет! Тут ум нужен и смелость. Это как умение посмеяться над собой и не бояться показаться нелепым. Поэтому он, как и большинство баб, никогда не сможет жить по правде. А правда проста: женщина красивая и женщина сексуальная – это две разные женщины.

Сексуальные – притягивают доступностью, пусть и мнимой. Красивые – недоступностью. Поэтому первые могут смело забыть о красивых и долгих ухаживаниях, романтике и искренности – в отношении них ставятся другие цели. У красавиц же другая беда – с ними не может быть страсти. Да-да, именно так, и не надо никого обманывать. Разве может нормальный человек от души и со всеми фантазийными извращениями отжарить «почти что богиню», к которой и прикоснуться-то страшновато, которой любоваться слаще всего вообще на расстоянии? Ну конечно же – нет! К ним даже не подойдут лишний раз, не заговорят – страшно. Поэтому: засыпают комплиментами и трахают – обман; не трахают – значит, не хотят, что само по себе бабу уже не очень комплиментирует. Для бабского понимания всё это очень сложно и алогично. Для «беспилотного аппарата», по самые брови заливаемого тестостероном, очевидно – он готов вдуть той, что быстрее и беспроблемнее даст.

Получается что? Сексуальных хотят, сильно и часто, но не долго. Красивых берегут и любят, иногда всю жизнь. Иногда с ними даже дружат. А в кого же тогда влюбляются? А вот тут-то и кроется самый главный подвох. Влюбляются в личность!

Под словом «личность» каждый понимает своё. Кто-то влюбляется во внешность, кто-то ещё – в характер или манеры. Другим симпатизирует открытость, личностные качества, сходство интересов или взаимное расположение, а то и вовсе инициатива исходящая от противоборствующей стороны. Иные подменяют понятия, и сами в результате «путаются в показаниях». А результат один: влюблённый мужик – сам себе враг и проигравший, и длительность его влюблённости зависит лишь от женщины, от её мудрости и хитрости, далеко (или не очень) идущих планов и сексуальных возможностей. Так и живут оба в кривде, бесконечно врут друг другу и себе, подменяют чувство привычкой, совместно утоляя самые низменные потребности.

При этом баба влюблённым мужичком будет манипулировать так, как её куриной душонке будет угодно. Обычно начинается это с того, что она звонит и задаёт самые тупые вопросы: «как дела?», «где ты?», «что делаешь?» – это её неосознанное стремление держать всё под контролем. В худшем случае она потребует, чтобы он сам звонил и плёл подобный бред. Его, понятное дело, от этого тошнит, но влюблённый пень терпит. А если он не позвонит, то она обидится, чем заставит его извиняться. И он будет извиняться! Ведь он безвольная скотина, находящаяся под гипнозом и в зависимости от «чёрной дыры».

Особо ушлые умудряются женить на себе лопушка даже не забеременев – это потом, ведь она ещё так молода. А пока автопомойка в кредит или ипотека, совместный отпуск, и к её маме по выходным. Для неё это всё что нужно – устроенная баба обществом поощряется. Для него – конец, провал, безысходность.

К этому моменту любая влюблённость растворяется в небытии. Он устаёт слушать её занудство про то, как прошёл её рабочий день, что там у её подружки Маши с парнем, и какой кошмар творится во всём мире. Она наскучивает ему в постели. Он ненавидит её маму, бытовуху и всяческие условности. Она отдаляет его от друзей, от неженатых особенно. Он грустит по былым временам. Она подавляет его «я» своим «мы», которое, по сути, ни что иное как её собственное «я», и пилит. В итоге он начинает засматриваться на других – на сексуальных и красивых, которые так и останутся для него недоступны, потому что подобные болваны им не нужны. А она тем временем стареет, стареет, стареет. А он, если повезёт, снова влюбляется в такую же курицу, как жена. Возможно, она даже сексуальна, но он упорно называет её красивой, и, может быть, изменяет…

Но всё это лирика, а факт остаётся фактом: тупой и трусливый обыватель-яйценосец – причина одиночества красивых баб. Мне их жаль. Это повод задуматься: красота – дар Божий или наказание? Впрочем, мне всё равно. Я в свою жену влюблён не был, с конфетами, букетами и шампанским за ней не бегал, и от страсти не сгорал. Зато я точно знаю, что она красивая, а её красота – залог моей верности. Я не идеален, но точно знаю, что лучше неё мне не найти. Хотя…

***

Захожу я однажды на кухню. Мартовское утро. Солнца еще не видно, но небо уже светлое – даже не знаю, что разбудило меня в такую рань. За самолично сделанным мной деревянным столом сидит она, и что-то помешивает в миске-салатнице, сурово и сконцентрировано в неё глядя. Я остановился, значит, стою, тоже на неё смотрю, и глазам своим не верю: неужто моя благоверная поправиться решила, и салатику майонезного собралась навернуть, пока я сплю?

Стою, молчу. В голове, спросонок, пустовато. Вроде как надо что-то сказать.

– Доброе утро, – говорю.

– Привет, – отвечает она таким тоном, будто любовница, которой от меня ничего уже более не надо, и которая собралась позавтракать и убежать по своим делам.

– Надеюсь, это для меня? – киваю я на салат.

– Нет…

Ещё бы! Я иного ответа и не ожидал, она ведь никогда мне завтраков не готовила. Она вообще готовить не умеет, чего и не скрывает. Могла бы мою стряпню похвалить хоть иногда, хоть для приличия и поднятия моей самооценки. Да куда уж там! Точит – только в путь, за ушами едва не трещит. Точит, и молчит – такова её скупая форма благодарности. Ну и пусть, мне всё равно приятно.

– А чего встала в так-у-у-у-ю, – зевая, говорю я, – рань?

– Есть охота…

Ещё бы! После вчерашнего, я сам как пожомканный пельмень, и это я должен хотеть есть. Но я почему-то не хочу. Хотя, признаться честно, устал я вчера быстро, и большую часть «работы» взяла на себя она. Ну а что? Мне уже тридцать, и вопрос половых контактов не входит ныне ни в тройку, ни в десятку приоритетов. Ну не хочу я столько, сколько она. И если верхняя часть туловища уже противится слюнявым домогательствам – нижняя этому ещё не обучилась. Приходится мучиться. Всё ради НЕЁ! А она после этого спит до полудня.

Я начинаю понимать, что здесь какой-то подвох, но какой именно – я ещё не понимаю. Глупо стою возле мойки. Говорю:

– Там каша «быстрая» ещё оставалась, вроде…

Это она приучила меня к этим кашам чёртовым. Я за всю жизнь их столько не съел, сколько за последние полгода. Но она жертва рекламы, и о фигуре заботится. Заботилась, кажется, до того утра.

– Хочешь, я фирменный омлет сделаю?

Она не хочет. Смотрит на меня: чего, мол, докопался? А я на неё смотрю, как всегда, прямо в глаза, как зверю хищному. И понимаю: нет больше никаких «как» – точно в самом деле зверь в неё вселился – глаза пустые и неподвижные, но не бессмысленные, и взгляд неморгающий, по львиному напряжённый.

Ещё бы, хотеть и молчать! Мой утренний холостяцкий рацион состоял из двух блюд, а теперь их стало три, только два моих уже закормили её не хуже, чем меня её каша.

Не выдержав этого дикого взгляда, я снова гляжу на салат. И тут начавший просыпаться мозг рапортует: хлеб и майонез на столе отсутствуют, зато присутствуют мандариновые шкурки и выжатая пачка сгущёнки. Спрашиваю:

– Ты, в самом деле, собираешься это есть?

– Хочешь попробовать? – отвечает она, и взгляд её вновь приобретает дозамужественную доброту.

– Нет, спасибо. Я бы водички попил…

– Сядь и пробуй, – говорит она, большой ложкой зачерпнув из миски дольку мандарина в сгущёнке и протягивая её мне.

Ну разве мог я отказать? Да легко! Да кому угодно! Только не ей – иначе и не женился бы.

– Послушай, мандаришка, – отвечаю я, медленно жуя сей кулинарный изыск, – у тебя странно меняются вкусы. – Вчера ты пила сладкое шампанское с икрой, до этого я объездил все магазины в поисках ежевичного джема, ещё раньше тебе вдруг захотелось вяленой оленины… ты, случаем, не того?

– Чего – того? – мямлит она, усиленно набивая рот дольками, и делая вид, будто не понимает моего намёка.

– Нет, ты скажи мне. Я хочу это услышать, – не сдаюсь я. – Да, дорогой, Пашуня, любимый мой, я…

Она не раз говорила о том, что не хочет детей, что материнство перевернёт всю её жизнь, что от многого придётся отказаться, а ведь у неё ещё столько планов построено и целей не достигнуто…

– Ну, скажи…

– Ага, – чуть помявшись, мычит она, и отворачивается к окну.

За стеклом пожар восхода охватывает крышу дома напротив. Она смотрит туда, жуёт, неестественно часто моргает, и по её правой щеке сбегает одинокая слезинка.

И пусть всё не романтично, мы не герои кино, а за окном не Париж. Пусть она впервые боится будущего. Пусть я слышу эту новость не в тех словах, в которых хотел. Всё это не важно, когда у нас есть МЫ: у неё – Я, а у меня – ОНИ…

***

Помню, как она приснилась мне в первый раз после расставания – я после этого дня три счастливый ходил. А случилось это тем единственным вечером, когда я совершил непотребщину, абсолютно непристойную для человека с чувством собственного достоинства – я задержался на работе.

Сидел я, значит, за столом над бумагами. Надо было выдать очередную порцию креатива, а ничего не получалось, ибо в голове царила отрешённость от всего мирского – мысленно я был где-то далеко, в голове Кобзон напевал «Где-то далеко идут грибные дожди…», а где-то в дальнем конце коридора жужжала пылесосом уборщица. Подперев голову ладонью и закрыв глаза, я задумался. Задумался так крепко, что уснул. Полагаю, что столь крайняя, можно сказать – высшая, степень задумчивости знакома если не всем, то многим.

…ОНА. Я. Мой друг. Её подруга. Загородный дом. Мы с ней сидим на диване, они – за столом напротив. Лица у всех серьёзные – говорим только о вечном. Мне скучно, ведь их взгляды с моими не совпадают. Я думаю о том, как побалагурить. И вдруг ОНА спрашивает меня:

– Но ведь есть в жизни что-то, что тебя угнетает?

«Есть. Имя ему – одиночество по вечерам. Одиночество – это такая вершина, ниже которой падать уже некуда. Я многое мог бы о нём рассказать, но жаловаться не обучен, да и стыдно как-то и неуместно, перед девушкой-то. А ведь так иногда хочется поговорить, и гораздо чаще – высказаться или откровенно поплакаться. Хочется не сочувствия, но поддержки, не нежностей телячьих, а вовсе даже понимания и простого человеческого тепла. Но не от всех и любого. Мне плевать на общество – оно протухло давно. Мне нужен один-единственный человек, важный и незаменимый. И чтобы навсегда», – думаю я.

– Есть, – говорю, – есть такие вещи, но поговорить о них не с кем. Тебе рассказать хотел бы, но не могу – мы с тобой недостаточно близки.

В просторном зале первого этажа повисла тишина. Мой друг с моими приколами и острословием знаком, и локотком подталкивает подругу, чтобы та приготовилась к юморине. ОНА не «сечёт», и спрашивает:

– Ну и чего все затихли?

– О близости думают, о нашей, – говорю я, и пододвигаюсь поближе к ней, чтоб бедром коснуться.

– Да? – игриво-угрожающе спрашивает она.

– Да. О такой вот, – я кладу руку ей на коленку, потом чуть выше, и ещё. – Вот чтоб совсем прям близко-близко.

– Плоский юмор, солдафонский, – отвечает она, и подсовывает свою ладонь под мою, но не убирает её.

– Вообще-то, хорошая близость подразумевает взаимность, – говорю я и стараюсь переложить её руку на своё бедро.– Ты бы не была буратиной, поработала ручкой, что ли.

– Что ли? – спрашивает она, и лепит мне звонкую пощёчину.

– Я вообще-то за грудь тебя потрогать хотел, но побоялся, что ты засмущаешься, если при всех, – как могу наиграннее обижаюсь я в ответ, отсаживаюсь в сторону и продолжаю. – Ну так вот интересное о брёвнах, поленьях и взаимности. Поехали мы как-то к Игоряну на дачу, а печку топить нечем…

…Сколько можно «думать» в подобной ситуации и при таком положении тела? Может быть, секунды три, а может – несколько минут. А результат всегда один – голова срывается с «насиженного» места, и ты снова оказываешься в бренном мире. И я не стал исключением, но за те мгновения в цветных картинках со звуком рассмотрел то, о чём никогда и не мечтал, и что в конечном итоге стало начальной точкой в решении исхода моего холостяцкого бытия.

***

Иногда мне кажется, что она совсем не интересуется моей жизнью. Иногда мне кажется, что это не кажется. Наверное, это одна из причин моей любви. Так, вопреки всем литературным законам, я никому не даю на читку то, что пишу, а ей однажды дал. Она прочла. Я спрашиваю:

– Ну как?

– Что – как?

– Ну, где враньё, почему глупость, что изменить?

– Не, нормально всё.

– Тебе вообще понравилось?

– Да я как-то не задумываясь читала…

Я вообще безумно ценю то, что она не ставит меня в центр своего мира – она просто живёт и делает, что ей нравится. Так она жила до меня. Так же она жила бы и без меня. Сам я таким отношением к жизни и к ней похвастаться не могу, что тщательно скрываю. Кажется, что она об этом догадывается.

Она не перестаёт меня удивлять – она всегда разная, при этом всегда живая, настоящая. Внешность у неё благородная, и манеры великосветские, но раз за разом меня покоряет простота её желаний, а главное – способностей. Она полтишок водочки может закинуть одним рывком и не поморщиться; с мужским аппетитом может стрескать свиную отбивную, разве что не причавкивая; давным-давно бросившая курить, она, бывает, отнимет у меня сигарету, да так затянется, что мне за неё тревожно становится, а ей всё нипочём. Тут сразу ясно – на человека без фальши и не бегающего от своих желаний положиться можно всегда.

А ещё она никогда ни о чём не просит, из-за чего, иногда, я в доме чувствую себя чем-то вроде мебели. Мне даже кажется, что в холостяцкую бытность меня одолевало куда как большее количество бытовых проблем. Например, исчезла пыль со всех горизонтальных поверхностей, при этом я ни разу не видел, чтобы она её убирала; теперь я не вижу бумажек с коммунальными платежами, и не знаю что почём; она ко мне с глупостями не пристаёт, поручений не даёт, по дому в халате не ходит, списков покупок не составляет и прокладки ей покупать не заставляет. Великолепная женщина и совсем не обременительная. Но дура. Вот заболела недавно, а меня два дня дома не было, так не позвонила даже. Я приезжаю – она лежит: бледная, температурит, дышит тяжело. Я к ней прикоснулся, так самому от страха плохо стало. Как только кровать под ней не расплавилась, она ведь у меня женщина горячая, во всех отношениях. Да, сам глупостями смертельно опасными занимаюсь, а за неё больше чем за себя переживаю. Спрашиваю:

– Давно гриппуешь?

– Ты как уехал, так вечером и прихватило.

«Ну, думаю, великолепно – более суток лежит-помирает, и всё молчком».

– Почему сразу не позвонила? Я бы вернулся, ты ж, поди, даже не ела ничего.

– Я, – говорит, – чай с малиной пила, а тебя беспокоить не хотела, я же знаю, как для тебя раскопки важны.

Ну не дура ли? Зато я теперь знаю, что в доме малиновое варенье есть. Причём, оказывается, уже давно…

Но особенно я люблю те моменты, когда она улыбается. Она вообще долго ко мне настороженно относилась, поэтому я отлично помню, как в первый раз рассмешил её до слёз, рассказав историю об университетском медосмотре.

Я тогда в кабинет захожу, а там хирург – бабка старая, смотрит мне в глаза и говорит:

– Снимайте штаны.

Я снял. Она:

– Не паясничайте – трусы тоже!

Я спустил. Она смотрит и выдаёт:

– Так вы же у меня сегодня уже были!

А я стою перед ней и думаю: «Интересно, а ей кошмары по ночам не снятся, коли уж она мужчин не по лицам узнаёт?».

Она же меня спрашивает:

– Точно, были?

– А Вы что же думаете, – отвечаю я, – что я сюда хожу писюн демонстрировать?

Она внимательно смотрит на «него», и говорит:

– М-да, похвастать действительно нечем…

Профессиональный цинизм против юношеской дерзости – счёт 1:0.

Такая вот простецкая история, опасная для меня, незамысловатая и чуть пошлая, как вся моя жизнь. Но как она смеялась, это надо было видеть – так смеются только в компании и только над собственными шутками.

Так и живём – я над собой смеюсь, она – надо мной…

Часть 1

***

Это мой друг. Мы давно знакомы – ещё с детского сада. И в школе вместе учились. А после долго не виделись – он служил.

Государство сделало из него настоящего Терминатора. Или Рэмбо. Ничем, кроме своей безграничной харизмы, ранее не выдающийся – он возмужал. И это ещё слабо сказано, и дело тут не в возрасте. Ни худой, ни толстый, самый обыкновенный, он стал поджарым, я бы даже сказал, что сухим и жилистым, как вобла. Короче, единый сгусток мышц. У него всегда были здоровенные «клещи», но теперь это стало особенно заметно – думаю, что два кулачных удара покроют всю лицевую площадь супостатской головы. Хотя, в голову он учил меня бить по-другому, но об этом после.

Он знает много иностранных языков, как европейских, так и чуркистанских. Изумительно ругается по-немецки, и пудрит девкам мозги по-французски.

Он убивал людей. У него голубые глаза.

Он стороны света определяет по звёздам, время по солнцу, а мразей по лицам и словам приветствия.

Однажды он полюбил. Однажды изменил.

Он пропитан алкоголем и тестостероном – могучий и волосатый, как горилла, он слишком часто пьян.

Имя ему – Игорь Михайлович Х.

Х – это первая буква фамилии, которая не подлежит огласке по причине того, что её носитель дал в жизни несколько подписок о неразглашении. Что самое удивительное – он до сих пор помнит срок их действия.

Ныне он знатный арабист – стратег, исследователь, консультант…

Возникает законный вопрос: что объединяет такого человека с книжным червём и писакой-неудачником, как я? Ответ прост – взгляды на жизнь.

Мы отлично сознаём, что этот мир прекрасен, а также то, что только человеки делают его хуже. Мы презираем общество с его моралями, поведением и жизненными приоритетами. Из гордой самоуверенности, мы стараемся доказать, что ничего не стоят жалкие современные людишки с их не менее жалкими ценностями. Плюём на чужое мнение и живём так, как хотим, боясь самим себе признаться в том, что делаем это вынужденно. Мы никогда этого не хотели – мы верили в идеалы, стремились к ним, защищали их от нападок. Но и двое в поле не войны, а партизаны-сепаратисты.

Стадные двуногие животные всё сломали, опорочили, разграбили. Где, скажите нам, где такие понятия, как честь и совесть? Куда девалась дружба? За сколько проданы любовь и верность?

Мы ненавидим сами себя. Мы тоже оказались не так сильны, как думали. Верность своей любви мы тоже продали. Сами. Добровольно. И даже не за деньги. Продали, но не предали. Ведь измена не в «концах», она в головах. Впрочем, оправдание слабое. Поэтому и пили…

…Пили и развратничали.

А началось это давно. Нам было по двадцать четыре года. Я – начинающий газетчик, уже уставший от крушения творческих надежд и планов и пресытившийся враньём и дутой важностью местных событий. Он – боевой офицер, лейтенант запаса, и до поры не рассказывал, почему бросил службу. На данный вопрос отвечал просто – надоело. Ну, что поделать, надоело, так надоело. Теоритически, я понять его мог.

Мой отец тоже военным был и ушёл из армии в звании майора. Про службу отец ничего плохого никогда не рассказывал, только раз объяснил мне истину про срочников и контрактников. «Понимаешь, – сказал отец, – они тупые. На срочку загребают тех, кто по ущербности и скудоумию природному, от военкома сбежать не смог. Исключение – деревенщина. Для этих армия часто оказывается шансом – кто-то в городе по гражданке закрепляется, иные на сверхсрок идут. А контрактники ещё хуже – те не только тупы, но и ленивы. В мирной жизни делать ничего не хотят и не умеют, учиться тоже не желают. А в армии им, как у Христа за пазухой – тут живёшь, спишь, жрёшь, срёшь, одевают бесплатно, и думать не надо – тут есть, кому за тебя думать, на крайняк – в уставе всё написано».

Мне было больше интересно, где он служил и кем. Игорян отвечал также просто – ДШБ. Я по глазам видел, что он недоговаривает. Он видел, что я не верю. У меня появлялись догадки. Всё было отлично, все всё понимали. Мои догадки он в письме с фронта подтвердит, через четыре года…

Он появился неожиданно, и со свойственным ему специфическим юмором.

Я жил с мамой. Однажды утром, в мой выходной среди недели, разбудив меня, зазвонил городской телефон. Мама сняла трубку, позвала меня.

– Да, – сказал я сонным голосом, с досадой ожидая какой-нибудь редакционной поганки.

– Привет, – как ни в чём ни бывало, ответил он. – У меня проблема…

– Здорово! Как ты? Откуда… – раскудахтался, было, я, не в силах сдержать непонятной радости от его появления, но он прервал.

– Это после. Я тут выйти из дому собрался, а этажом выше голоса на площадке. Я вышел, значит, а они вдруг вниз побежали. Я обратно заскочил. А они теперь возле моей двери трутся. Трое. Думаю, ворваться хотели… и хотят…

– Жди, – сказал я, – пять минут. Держись до моего прихода!

Уж не знаю, откуда во мне вдруг столько решительности проснулось. Я натянул толстовку с капюшоном, джинсы, сунул за пояс охотничий нож и пачку сигарет в карман.

– Ты куда так ломанулся? – удивлённо спросила мама.

– К Игоряну воры лезут…

– Только я прошу тебя, давай без эксцессов, – как-то буднично, словно я каждый день с ножом из дому выбегаю, ответила она.

Если бы на моём месте был отец, то я бы её понял – он кого угодно мог в бараний рог скрутить. Но от себя я и сам такой дерзкой и решительной прыти не ожидал. Её же спокойствие для меня и по сей день загадка…

Игорян жил недалеко – один квартал по диагонали. Я шёл и курил, на ходу прикидывая варианты в той же парадной не остаться с собственным ножом в организме. Мыслей было много, а толку от них мало – что делать, я решительно не представлял.

Подходя к его дому, издали увидел – стоит старый «шестисотый», а рядом амбал крутится. «Ну, всё, – подумал я, – попал, уже на подходе ждут. Через дверь разговор телефонный подслушали, наверное, и подготовились». Зашвырнув окурок в сочную июньскую траву, моя рука сама шмыгнула под кофту, расстёгивая хлястик ножен…

Но амбал спокойно пропустил меня мимо, даже глазом не повёл. Тут мои нервы не выдержали – я почувствовал, как стучит заливаемое адреналином сердце, слабость в ногах, и вернувшийся контроль над рукой.

До парадной оставалось метров двадцать. Что-то внутри отсчитывало явно замедлившиеся шаги. Лучи тёплого солнца как росу испаряли остатки самоуверенной решимости. Страху нагоняли каркающие и пикирующие над головой вороны, защищавшие выпавшего из гнезда птенца. Очевидной становилась простая вещь – если даже я зайду в парадную, то нож с собой захватил абсолютно зря. И тем не менее, преодолев последние метры сомнений, я поднёс дрожащий палец к кнопкам домофона. И тут…

…Вольготной походкой, улыбаясь и щурясь, чуть не сбив меня резко распахнутой дверью, на улицу вышел он.

На лице Игоряна тёмная, темнее волос, почти чёрная, густая щетина. Она удивительным образом его красит, – когда мы виделись последний раз, тогда только усы раз в неделю брили, – и делает похожим на итальянца. Его ехидная полуулыбка уголками губ, вводит меня в смущение, и я не знаю что сказать. А он говорит по-простому:

– Вот так встреча… Ну, здорово, что ли?..

***

Только очень далёкий от этого жестокого мира человек думает, что рукопашный бой это то, когда дерутся руками. Удивительно, но таких немало. На самом же деле в ход идут и ноги, и голова, и даже плечи, а особняком стоит применение всевозможных подручных средств: от пробегающей мимо кошки, до оттягивающей карман мелочи.

У Игоряна комплекс наставника – он любит учить и поучать. Но я не завидовал его навыкам. Но восхищался ими. Стандартно, по вечерам, трижды в неделю мы встречались и шли в Нижний парк, где на небольшой полянке, плотными кустами отгороженной от посторонних взглядов, у нас была оборудована тренировочная площадка.

Ствол старой берёзы, в обхват толщиной, обмотан каким-то тряпьём. На нижнем её суку, толстом и корявом, подвешен мешок, а точнее три – один в другом, набитый смесью песка с опилками. Чуть в стороне, за неимением иных деревьев, П-образная конструкция, проще говоря – перекладина на двух столбах, к которой подвешены разные мелкие предметы. Позже рядом с ней появились ещё три столба, стоящих равнобедренным треугольником, если смотреть на них сверху.

Наша тренировка начиналась всегда стандартно: после разминки, по сто ударов каждой ногой по стволу. Это Вам не «Кровавый спорт» с Ван Дамом – били не голенью, а подъёмом стопы, по-каратистски. Чего, казалось бы, проще, чем дерево пинать? Ан нет, сердце из груди рвётся и ноги болят. А после, перерывчик – пульс и дыхание в норму приводили. Затем Игорян брал «лапу» – длинный шест с тряпичным набалдашником на конце – тыкал ей в меня, и командовал: «Бей!». С невообразимой скоростью «лапа» выписывала восьмёрки, то пролетая перед моим носом, то увязая в ногах. Я старался попасть, но получалось плохо – не успевал, и «лапа» била меня чаще, чем я её.

– Твоя главная ошибка в том, что ты следишь за движениями противника, пытаешься угадать, догнать, – говорил Игорян. – Ты просто теряешь время, которого у тебя нет. Играешь по правилам. Поэтому проигрываешь. А с врагом надо идти на сближение. Резко, как кобра, выстреливаешь вперёд и бьёшь – пусть коряво, но сильно, и лучше по месту.

– По какому? – глупо спросил я.

– По самому уязвимому в конкретной ситуации. Принцип прост – кулаком в корпус, основанием ладони, – он провёл пальцем по тому месту, где ладонь переходит в запястье, и сделал характерное, имитирующее удар, движение, – в голову. Накоротке также хорошо пойдут удары ребром ладони и локтем. Цель прежняя – голова.

Рекомендованные удары я отрабатывал на мешке. Кожа на костяшках пальцев между тренировками не успевала заживать, отчего всегда была чуть содранная и красная. После нескольких десятков ударов раны снова открывались, и становилось больно. Мой организм боли сопротивлялся, что естественно, и сила ударов с каждым разом всё падала, что оказывалось заметным со стороны и нешуточно злило Игоряна.

– Не так! Всё не так! – рычал он, отталкивая меня в сторону, и лично приступая к избиению. – Быстрее! Сильнее! Боли нет!!! Страха нет!!! Жалости к себе нет, нет, нет!!!

Под его молниеносными ударами мешок не раскачивался и не вращался вокруг оси, как у меня, он просто раз за разом содрогался, будто в конвульсиях. Обычно это заканчивалось тем, что из мешка начинало сыпаться содержимое, или в очередной раз обрывалась стропа, и «тушка» с глухим шлепком падала на вусмерть утоптанную землю. А после Игорян говорил:

– Вот так надо! А ты танцуешь, как боксёр на ринге. Будешь так же на улице отплясывать – получишь по жбану, и привет! А главное запомни: к боли нельзя привыкнуть, но её можно научиться терпеть. Сломаешь себя – сломаешь кого угодно. И никакой жалости, ни к кому! Или ты, или тебя – по-другому не бывает. И принцип всегда один – не убить, так покалечить. Жизнь – не спорт, и в бою правил нет…

…Время шло. Когда мой сенсей счёл мои стандартные удары удовлетворительными, он открыл для меня новые горизонты творчества, поставив в очередь на отработку удары локтем, ребром ладони и головой. Именно в такой последовательности: сам он предпочитал два последних, я же безобразнейшим образом влюбился в локоть. Может быть я не самый способный ученик, но поверьте, что трудно не уверовать в собственную силу, когда твои удары ломают добротный кондовый инвентарь и наставник не скрывает самодовольной улыбки. Бывало, что мы по три-четыре раза за тренировку пересыпали и перевязывали мешок. Я неоднократно предлагал сделать живучий чехол из брезента или дерматина, но Игорян всегда отказывался, гораздо позже признавшись, что если бы тот не рвался, то я бы не поверил в себя.

При этом мы активно использовали перекладину, на которой болтались бутылки, консервные банки, и деревянный круг. Игорян наставлял:

– Использовать можно абсолютно всё. Например, мелочь из кармана можно бросить в лицо одному и в тот же момент атаковать второго. Можно носить с собой стопку смотанных скотчем двух-пятирублёвок, или шарик железный, или «Зиппо», в крайнем случае, если не жалко, даже часы на браслете сгодятся и телефон – на расстоянии до трёх метров можно бросать весьма точно и сильно. В морду зарядишь – считай, что противника нет.

Я тренировал меткость маленькими камушками. Тренировал долго и усердно, с матами и отвратными результатами. Дело шло плохо. Игорян, пятирублёвой монетой с трёх метров разбивавший пивную бутылку, злил.

– И не забывай про ключи, – говорил он. – Длинный ключ, зажатый между средним и указательным пальцами, или в кулаке, при этом торчащий снизу – очень опасная штука. Цели те же, что при работе пальцами и открытой ладонью – глаза, шея, висок.

С тех пор нашему мешку совсем поплохело.

Особенно буйные картины рисовало моё писательское воображение, когда он рассказывал про столовые принадлежности и прочие элементы сервировки. Так, за последние годы обойдя все окрестные заведения, а в некоторых и подебоширив, я никогда не задумывался о том, что вилки могут летать и втыкаться не хуже ножей, или, например, что можно кинуть в человека стаканом, пепельницей и даже тарелкой, которую надо бросать вертикально; всегда знал про «розочку», но никогда и в мыслях не было попробовать её сделать; а уж о том, что поваленного противника можно «связать» стулом или задушить скатертью, я и подумать не мог.

Короче, понятие о богатстве стола обрело в моём сознании совсем иной смысл.

Где-то через полгода мне открылась тайна трёх столбов. Оказалось, что они имитируют трёх противников. Я спросил:

– Почему именно трёх?

– С двумя тактика другая, – ответил Игорян, – а с четырьмя и более – та же. С двумя проще: не даёшь зайти за спину и бьёшь ближайшего, а дальше – по ситуации. С тремя сложнее, и если не лохи, то обступят, а у тебя будет не больше секунды чтобы вырваться. Тут действовать надо так…

Он вошёл в центр образованного столбами треугольника, несколько секунд постоял, смотря в землю, резко выдохнул и… то, что произошло дальше, было похоже на лезгинку или на танец с саблями. Вскинув локти, он рванулся вперёд. Сначала ударил левым, а затем, разворачиваясь назад, правым. После чего сделал короткий шаг вперёд и, крутнувшись вокруг оси, левой пяткой ударил по столбу на уровне своей головы. Вкопанный на полметра столб едва не вырвало из земли. А Игорян сказал:

– Можно так. Красиво, но глупо. И ты так не делай: во-первых, левая часть у тебя не развита, а во-вторых, ногами желательно бить только по ногам…

После этого мы долго сидели за импровизированным столиком, наспех склоченным из пенька и трухлявой фанеры, и курили. Он инструктировал. Я внимательно впитывал.

Я и по сей день помню его отрывистые колючие фразы, ржавыми постулатами вколоченные в моё мировоззрение: «Нападаешь на толпу – бей ближайшего. Вычислишь самого опасного – бей его. Обступили – иди на прорыв. Драки избегай любой ценой. Можешь убежать – беги. Бегство – не позор, если никого не бросаешь. Победитель тот, кто достиг цели. Твоя цель – остаться живым и невредимым…».

Впервые наука Игоряна показала себя на практике лишь почти через год после начала наших тренировок (которые к тому моменту, честно признаюсь, сошли на «нет» – мы всё больше пили). А дело было так.

Весна. Апрель. Вечер. То самое время, когда солнце уже зашло, но ещё светло, и голубеет подёрнутое серой дымкой небо. Пыльными завихрениями, от проносящихся автомобилей, вздымается с обочин просохшая зимняя грязь. А в стороне от неё воздух такой свежий и прохладный, что наполняет лёгкие и пьянит мозг ощущением собственной силы и очередных свершений. Проще говоря, та самая пора, когда убеждаешься в том, что зима окончательно ушла, и впереди две недели до появления первой зелени – те самые две недели в году, которые пролетают быстрее остальных, и когда особенно торопишься жить.

Мы с Игоряном пили пиво в Буферном парке. Он (парк, не Игорян) простой и незамысловатый, ничем не примечательный, кроме того что разбит в аккурат на передовой – здесь проходила передняя линия обороны Ленинграда. Я – краевед. Игорян – военный. Мы оба любим историю. И пиво (тогда ещё любили). Поэтому, вооружившись бутылками, часто уходим в прошлое.

– Ты знаешь, – сказал я, – какое расстояние здесь было между нашими и немецкими окопами?

– Догадываюсь, – ответил он. – А ты знаешь, какой известный писатель здесь воевал?

– Знаю. А ты догадываешься о том, сколько человек тут наступало в январе сорок четвёртого?

– Примерно. А тебе известно, кто тем наступлением командовал?

– А то. И что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Просто давай выпьем за генерала Хазова.

Мы чокнулись горлышком о донышко. И тут нашу интеллигентнейшую беседу прервал пронзительный девичий крик. Я встрепенулся. Игорян сделал большой глоток, взбултыхнул остатки, осмотрел их на просвет, и допил, звучно чмокнув на прощание горлышко.

– Насилуют? – как-то вяло и без интереса, спросил он, лениво косясь в сторону звука.

– Может быть, – ответил я. – Поможем?

– Что, насиловать?

– Очень смешно. А если её там убивают?

– Тогда нам лучше быть подальше отсюда. Хотя… – несколько театрально задумался он. – Если отобьём, поимеем сами. Ты не против?

Не имея никакого желания к половому акту на окраине Кузьминского кладбища, я согласился, и мы, оставив четыре бутылки «Афанасия», выдвинулись на выручку.

На высоком обрывистом берегу Кузьминки, поросшем высокими разлапистыми ивами, нам представилась следующая картина. Вечерний сумрак. В мангале тлеют угли. Рядом, уперевшись руками в толстый щербатый ствол ивы, стоит девушка в приспущенных джинсах. Локтём обхватив её горло, сзади к ней пристроился кавалер. Девчушка всхлипывает и жалобно повизгивает. «Заткнись дрянь… – нашёптывает он, и отчаянно шурудит рукой чуть пониже пояса». То ли от страха, то ли от удовольствия, она стоит сильно зажмурившись. Он увлечён процессом настолько, что не замечает нашего появления.

По натюрморту – мангал, складной столик, два стульчика, шампуры, дешёвое вино – сразу стало очевидным, что, по крайней мере, пришла она сюда добровольно. Я опешил. Игоряна в боевом азарте было уже не остановить. Молнией метнувшись к парочке, он схватил «насильника» за шиворот и отбросил в сторону. Я рванул к девчонке. Ничего не понимая, ещё не успев смутиться своей наготы, растерянная, она пару раз моргнула глазами, глядя на меня, и перевела взгляд на происходящее рядом. Я тоже обернулся.

Её кавалер оказался не робкого десятка. Быстро поднявшись с влажной земли и заправив восвояси причиндал, он бросился на Игоряна, пытаясь провести боксёрскую «двойку». Не прошло, конечно. Игорян увернулся и отступил. Я бокс никогда не любил, и видел его только по телевизору, но это было красиво, чёрт возьми. Приплясывая, как на ринге, парень порхал, как бабочка. Его длинные руки резко выстреливали вперёд, как бросающиеся кобры (их я тоже видел только в телеке). Кружа по маленькой утоптанной полянке, Игорян продолжал уклоняться и отступать, а потом ка-а-к ударит ногой… и прямо по яйцам. Боксёр схватился за ушибленное место, его колени сомкнулись, подкосились, и он упал.

Тем временем девчушка (признаться, довольно таки страшненькая), видимо, до последнего верящая в победу своего парня, осознала, что произошло, и бросилась на меня. Итог – расцарапанное лицо, хоть не глубоко, и на том спасибо. Итог для неё – плюха от Игоряна – ладонью в лоб, и короткая профилактическая беседа о культуре сексуальных отношений в неподобающих местах.

Глупо вышло, и, дождавшись возвращения в чувства обоих, мы принялись извиняться. Они же, обоюдно и одновременно назвав нас мудаками, извинений не приняли, лишь коротко пояснив, что это игра у них такая…

– Вот это игры у людей. Вот это заняты делом, понимаешь, – сказал Игорян, залпом допивая вторую бутылку. – Не то, что ты в своей газетёнке пасквили строчишь прескверные. Вот это развлекаются. Пролетариат… грубый и бессмысленный одним лишь фактом своего существования в современных экономических реалиях. А вообще – хорошие ребята, забавные…

Игорян шутил. Юмор у него такой: то злой и ехидный, то солдафонский, то просто непонятный, как сейчас.

– Доразвлекались, бляха-муха, – ответил я, ощупывая израненное лицо. – Тем летом, между прочим, тоже на Кузьминке, только в парке Александровком, девку трое поимели. Против её воли, что характерно. И никто не помог, никто. Понимаешь?

Как звали пострадавшую, я тогда не знал. Информация прошла через пресс-центр ГУВД, но нашему спецу по всяческим ЧП, сразу за эту историю ухватившемуся, раскрывать её на страницах газеты запретили. Её имя откроется мне через много лет.

– Так может, там и не было никого, рядом-то?

– В том-то и дело, что был. Она об этом сама следователю сказала.

– В любом случае, спасать и помогать никто не обязан.

– Ты в самом деле так думаешь? – спросил я, заранее зная ответ.

– Нет. Просто так сложились звёзды…

Держа в руках по две бутылки, мы выходили из парка. Окраины города ещё не засыпали. Впереди ждала неизвестность…

***

Наш коллектив был ничем не хуже других. Более того – он был лучше, ведь в нём был я, а значит, иначе и быть не могло. Знаю-знаю, моё раздутое эго не во всякий дверной проём проходит; про надменность и высокомерие – тоже слышал.

Несмотря на это, каждое утро в нашей редакции начиналось одинаково. Хмурые, серые лица, затаив обиду на несовершенство этого мира и подло подступившее утро, собирались вместе. Все предпочитали молчать. Кто-то, растёкшись в кожаном кресле, делал вид, что спит; кто-то бродил туда-сюда и шумно вздыхал; другие сжимали в ненатруженных ладошках чашки с кофе, смотрели в окна, на стены, реже – друг на друга, чаще – на «спящего» или вздыхающего. В редакции мы не курили, хотя курящими были все. Это не тимбилдинг и не правило, это – воспитание духа по методике Перфилофа. Бросить-то не трудно, трудно себя ограничить, не загоняя при этом в рамки и нормы. Признаюсь, помогало слабо – все старались до отвращения накуриться до и после трудового дня.

Все у нас были таланты, мастера своего дела, профессионалы без специального образования и опыта работы по освещаемым вопросам.

Чем мы занимались? Мы обманывали людей, но чаще – просто ссали в уши, а если быть точным – в глаза, газета всё-таки. Как мы это делали? Ловко. Такое уж время: начало второго десятилетия двадцать первого века – время трепачей и балаболов, время криворуких лентяев, время, в которое мы живём и по сей день. Время, в которое завела нас правящая партия. Всё похерено. Сельское хозяйство просрали, лёгкая промышленность сдалась на милость туркам с китайцами, тяжёлая ещё дышит, но только за счёт ВПК. Зато все стремятся к успеху, хотят быть «личностями», хотят, чтобы им завидовали. Саморазвитие – вот как это называется.

Мы делали своё дело честно – мы помогали нашей аудитории поверить в себя так же, как и в то, что всё не так уж плохо. Делать деньги на дураках – самый верный способ, проверенный тысячелетиями.

Что отличало нас от полчищ подобных писак-одиночек? Да то, что мы – команда, нас много, и вместе мы охватывали все актуальные темы. Мы заботились друг о друге, поддерживали и помогали морально и физически. У нас было имя, у нас были деньги. Правда, имя большое, длинное, а денег мало. В Питере нас знали. По крайней мере, хотелось в это верить.

Так кто же мы и чем, собственно, занимались? Мы – «Царскосельские ведомости». Мы не были волшебниками и не учились этому. Мы даже не создавали из говна конфетки, а лишь заворачивали его в красочные обёртки. И если вы читали нашу газету, верили в человечность и, например, демократию, то у меня для вас плохие новости – нашей «покрывашкой» была администрация Пушкинского района. А вы как думали? Трудно без покровителя быть идейно выдержанным и политически грамотным, не расплёскивать на окружающих ушаты помоев, и при этом иметь деньги на хлеб с маслом, или без оного, чтоб на бутылочку красненького осталось. Но не будем о грустном… пока.

Так вот мой трудовой день начинался задолго до редакционной встречи с «хмурыми». Начинался с борьбы. Начинался дома, в кровати. Нет, не с того, о чём вы подумали. Эта борьба куда как хуже, но в ней можно победить, но без хеппи-энда; в ней можно проиграть – тоже без него же. Но ничьей или победы по очкам, здесь, в борьбе ушей с будильником и тела с одеялом, не бывает. Рано ли, поздно ли, с победой или без, но встать всё равно придётся. Так было всегда. Из-за неравенства сил я опаздывал в школу, прогуливал первую пару, а бывало и все остальные, в университете, получал выговоры и штрафы на работе.

Так было всегда, но однажды всё изменилось…

***

Утро выдалось пышным. Батарея пустых бутылок на полу источала сложный амбре, а утренняя прохлада, врываясь в раскрытые окна эркера, завихряла его, разнося по комнате пары коньяка, портвейна и куантро. Пахло ностальгией, от которой слегка тошнило. Или это от коктейля «Царскосельское чучхе», когда, в финале пьянки, наиболее стойкие бойцы и верные последователи идеологии заливают глотку из двух любых бутылок на выбор одновременно?

Торчащие из-под одеяла мозолистые пятки холодели. Сдуваемая с занавесок годовалая пыль кружила, блестя в лучах утреннего солнца, и щекотала нос. Открыв остекленевшие глаза, я не мог посмотреть на часы: отлёжанная левая рука онемела и отказывалась подчиняться. Чтобы освободить её, я повернулся на другой бок, и замер от испуга и неожиданности, наткнувшись на что-то тёплое. Рядом лежало скрюченное неопознанное тело, судя по всему – голое, судя по парфюму – женское, с головой накрытое одеялом; казалось, оно не дышало. Превозмогая страх, я «живой» рукой ощупал незнакомку, и тут же разволновался ещё сильнее, обнаружив в морщинистых складках изрядный запас жировой ткани. Странно, но я был уверен, что спать завалился один.

Тело замычало и пошевелилось…

Прошлым вечером мы отмечали очередную годовщину нашей деятельности. Сняли зал в грузинском ресторане, пили, ели, танцевали. Всё было прилично и культурно, пока кто-то не нажрался первым и не начал, размахивая стулом, выкрикивать абхазские тосты. Этот кто-то – это я, а тостам меня научил Игорян. Но появившийся в зале администратор, гражданин хоть и без блинчика на голове, но со шнобелем весьма приметным, меня вразумил: мол, успокойтесь, молодой человек, и вообще – абхаз грузину не товарищ. Я человек не конфликтный, и национальную гордость уважаю. Успокоился. Заскучал. Пил молча. После чего сослался на тошноту, раскланялся и ушёл. А на пути к дому мне встретилась она – Юля Падлова (толи румынская, толи молдавская фамилия, ударение на «О»), бывшая одноклассница, не дававшая мне покоя все десять школьных лет и тем самым отпугивавшая остальных девчонок. Кличка у неё в те годы была соответствующая фамилии – Падла. Только вот озвучивать её решался мало кто, и только в самых пиковых случаях – получить затрещину от бабы на треть тяжелее тебя было проще, чем пару по геометрии. Ну а что? Как мне кажется, никто из нас до сих пор не знает, чему равен тангенс сорока пяти. Разговорились. Отделаться от неё оказалось непросто. Под действием этанола и прочих жидкостей, вечно бродящих в организме молодого мужчины, мы как-то незаметно очутились у меня дома. Пили Мускатель. Я смотрел на неё. Она ностальгировала.

– А помнишь, как в восьмом классе ты меня за грудь потрогал?

Ещё бы не помнить. Не забывается такое никогда. Это был кошмар. Я её тогда обозвал и, кажется, даже пнул, но она меня догнала и зажала в углу. Шансов в силовом поединке не было. Пришлось удивлять.

– Ещё бы, – сказал я, и расплылся в мечтательной улыбке.

– А какие СМС-ки слал в девятом?

Тогда только у нас с ней в классе были мобильные телефоны. Юношеская плоть не давала покоя мне, а я давал прикурить всем классикам эпистолярного жанра. Только темы моих сообщений были куда как более возвышенными: клубничные презервативы, два пальца и ещё какая-то чушь, которой так и не довелось воспользоваться и по сей день.

– Помню, конечно. Хорошее было время, романтичное…

– А в десятом, помнишь, я спросила тебя, девственник ли ты?

– Кажется, я ответил – нет…

– А я тебе поверила.

– Ну, хватит, знаешь ли, бить моё самолюбие. Обратное тебе всё равно не доказать, – пробурчал я, уже не стесняясь открыто пялиться на её огромную грудь. – Ты так далеко зайдёшь в своих воспоминаниях. Того гляди ещё одиннадцатый вспомнишь.

– Одиннадцатый, – усмехнулась она, – этого я тебе вообще никогда не забуду. Променял меня на Бенедиктову, эту сучку плоскую. Чего ты в ней вообще нашёл? Так опозорить меня на выпуском…

Завязался спор. Мы разругались. Она собиралась уйти совсем, но дошла, почему-то, лишь до ванной комнаты. Ни на что не намекая, я разделся, прилёг на кровать и уснул…

…Кажется, всё было именно так. Но тело шевельнулось, лягнуло меня ногой и перевернулось. Моя пересохшая гортань совершила болезненное глотательное движение. Откинутое одеяло обнаружило отсутствие трусов, и я тут же поспешил сесть, повернувшись спиной к объекту «обожания», за что и был незамедлительно наказан – голова взорвалась бризантным взрывом. В глазах потемнело, от боли я замычал. Когда же свет вернулся, обхватив голову руками, я ещё и застонал. От стыда и ужаса застонал – память начинала безжалостно возвращаться, как обрывки фронтовой кинохроники подбрасывая сознанию кадры мрачные, и от того особенно жизнеутверждающие. В какой-то момент просмотра я даже решил бросить пить.

– Вставай, Падла, – буркнул я, ударив по одеялу в том месте, где должен был быть её мощный зад. – Ты что здесь делаешь?

– Сволочь, – глухо раздалось из-под одеяла, – ты же сам просил меня остаться.

– Да?

– Представь себе, – ответила показавшаяся на свет бурого цвета голова.

– А теперь я прошу тебя убраться отсюда. И вообще, где мои трусы?

– А мои где? Посмотри под одеялом…

От омерзения предложения меня передёрнуло.

– Ладно, полежи ещё, только отвернись – я стесняюсь…

Выпроводив Юлю, удостоившись при этом пары «комплиментов» про мелкость моей личности и прочих атрибутов самолюбия, я прошёл на кухню и закурил. Смотрел в окно и улыбался. Колкости в мой адрес всегда поднимают мне настроение. Разозлить женщину – дорогого стоит, тут действительно надо что-то из себя представлять, ведь к нулю, к пустому месту, они равнодушны. Всегда. Теперь же жизнь продолжалась, и была не так уж плоха, как мне обычно кажется, особенно по утрам.

Я заварил кофе, снова закурил, и задумался. Предстояло прожить ещё один день. Пустой день. Бессмысленный. Выходной. Да, иногда так бывает, когда ты молод и не мыслишь себя в бездействии, когда день проведённый без дела – наказание. Но позабытое дело нашлось. В двадцать пять лет и не такие вопросы решаются просто, и, что самое интересное, имеют весьма неожиданные последствия.

Подкинув в топку несколько бутербродов, умывшись и причесавшись, я направился туда, где меня всегда ждали, хотя и не были рады. Даже не знаю почему…

***

Есть в нашем городе славная кофейня, среди местных зовущаяся литературным кафе. Приличные люди сюда заходят редко, и то по расписанию, зато отбоя нет от считающих себя приличными. Говоря короче, собираются в ней люди творческие и около того.

Если хотите снять одухотворённую молодуху в очках с линзами без диоптрий и толстой оправе из чёрного пластика – добро пожаловать в будний день после трёх. Это она, студенточка, непременно сидит у окна с раскрытым томиком Ахматовой и загадочно смотрит на чашку остывающего кофе. Кстати, Анна Андреевна в последние годы стала местным брендом. И кофе тут действительно замечательный. Желаете быть в курсе культурной жизни местного разлива – приходите в субботу пополудни. Утром воскресного дня вы сможете насладиться одиночеством и вкуснейшей свежей выпечкой из соседней пекарни. В остальное время приходить не рекомендую, ведь можете встретить моих бывших коллег по местной прессе, а если совсем уж не повезёт, то и того хуже – господ полицейских из соседнего РУВД. Что их здесь привлекает – никто не знает. Наверное, они очень начитанные…

Я пришёл туда поработать, ну и за студенточкой, если повезёт. Он просто выпивал, отдыхая душой после трудовой ночи. На три десятка посадочных мест нас было только двое.

Заказав тройной эспрессо, я достал блокнот и ручку, и принялся собирать воедино короткие заметки. Материал об открытии очередной экспозиции в Александровском дворце, состоявшийся позавчера, надо было сдать уже на следующее утро, а у меня там даже конь не валялся.

– Вы, случайно, не поэт? – неожиданно спросил он.

Может это не вполне нормально, но чуть низкий, с приятной хрипотцой, голос его мне понравился. Так бывает, что какая-нибудь незначительная мелочь моментально располагает к себе собеседника. Я внимательно посмотрел на него. Гладко выбритый, с грустными, почти иконописными глазами, он сидел за козырным столиком у окна. Вся его наружность выражала безмерную тоску и обречённость. Я поэтом не был, но и расстраивать такого человека не хотел. Промолчал.

– Видел тут недавно парочку, за Вашим столиком сидели, – продолжил он. – Она страшненькая, со взглядом безрассудным, а он смотрел на неё глазами человека от влюблённости обезумевшего. Она что-то писала в тетрадку, а он утверждал, что дактиль тут будет уместнее…

– И какая связь? – поинтересовался я.

– У Вас такая же причёска, как у него…

Своей причёской с левым пробором я обязан одной фотографии легендарной личности – Иоахима Пайпера. Некогда личный адъютант Гимлера, а впоследствии самый молодой полковник СС, кавалер одной из высших наград Рейха, чьим именем была названа танковая группа – он поразил меня своей биографией и пронзительным взглядом. После войны Пайпер десять лет провёл в камере смертников, но вышел на свободу. От него отказалась Родина. Ещё через двадцать лет его убили французские коммунисты. Он стал одним из моих кумиров…

– У кого? – не понял я, задумавшись о причёске и Пайпере.

– У парня, который отличает дактиль от амфибрахия.

– А почему Вы думаете, что она писала именно амфибрахием?

– Потому, что это верный признак безрассудства…

Что можно было на это ответить? Я просто пересел к нему, и мы выпили за знакомство…

Ты ложишься пораньше, чтобы встать пораньше, чтобы пораньше приехать туда, куда приезжать и вовсе не хочешь. Ты здороваешься с людьми, которых и знать никогда не желал. Весь день «наслаждаешься» их обществом. Разговариваешь с теми, с кем и говорить-то, собственно, не о чем.

Или вы знаете человека, который синопсис от катарсиса и эпидерсию от эпидермиса отличает?

Я, например, такого человека узнал. А он – нет.

Какое количество женщин способно понравиться нормальному мужчине? Одна из десяти, примерно. Ну, две из двадцати, как максимум. Но его это не касалось. Женщины – его работа.

Звали его – Жигалов Дима. Он оказался принципиальным безработным. Он вкусно ел, много пил и философствовал. Лукавый язык его фразеологизмов трепетно ласкает нежные оттопыренные уши неискушённого слушателя. С его внешностью и манерами он легко мог бы стать аферистом и выманивать у доверчивых бабушек пенсии. Если в его фамилии букву «а» заменить на «о», то его судьбу можно назвать предначертанной. Он – альфонс, жиголо.

О работе человеческой он рассуждал примерно в следующем ключе:

«Работать? Нет, это не для меня. Однажды попробовал – не понравилось. Да и зачем? Ради денег? А зачем, например тебе, деньги? Чтобы сегодня купить пожрать и завтра, не обессилев, снова поехать на работу? Чтобы купить машину, и теперь уже ездить на работу на ней? Чтобы увеличить жилплощадь, из которой ты каждый день будешь уезжать на работу и возвращаться пожрать-поспать, чтобы снова уехать? Абсурдная бессмысленность бытия. Подчинение навязанным ценностям гнилого общества. Угнетение личности. Форменное рабство. Тем более что ни крутую тачку, ни огромную квартиру, на зарплату не купишь. Просто нет в нашей стране таких зарплат…».

При этом я не знал где он живёт, но одевался Димка неприлично дорого и ездил на новеньком «Мерсе».

Он часто говорил о ненужных излишествах. Например, о людях:

– Сколько всякого хлама вокруг. Взять хотя бы футболистов. Зарплаты огромные – толку ноль.

– А хоккеисты? – спрашиваю я.

– Ну, хоккеисты – ещё куда ни шло. А остальные спортсмены? Зачем они вообще нужны?

– А престиж Родины?

– Ха! – восклицает он, – престиж… У нас ядерные ракеты есть! Вот это да, это сила. Тогда зачем нам метатели молота, например? Не понимаю…

Или так:

– Ты можешь назвать хоть одного приличного автора? – спрашивает он.

– Даже двух могу, – отвечаю я.

– А из современных?

Я задумался и молчу.

– То-то же… – продолжает наседать он. – И поэта не сможешь! Они, болезные, в Серебряном веке повымирали все. И художника! И репортёра на уровне Невзорова! И даже порноактёра!

Почему не актрису, я спрашивать не стал…

Зато о себе он мнения иного. Как-то сказал:

– Вот я, например, дарю женщинам радость. А значит что? Правильно – приношу пользу. А это, между тем, тяжёлый физический труд и постоянное напряжение… чаще, правда, психологическое…

– Не понял, – говорю.

– Богатые бабы несчастны. Бизнесом замордованы. И старые. К лицам-то претензий нет, и не в возрасте дело. Нравится-не нравится – вопрос личных предпочтений и не более. Но моя работа ближе к телу… В общем, получается так: сладкое игристое для куража перед боем, красное сухое – чтоб взгрустнуть в одиночестве и воспринимать это с философским спокойствием…

Тема, конечно, интересная, мне близкая и знакомая. Но ещё задолго до этого разговора я заметил одну неприятную закономерность: при отличной фигуре страдает личико, и наоборот. А всё что между этими крайностями, то прикрывается богатством внутреннего мира, скрывающим дурной характер или тараканов. А наиболее подходящими для совместной жизни мне виделись те бабы, у которых пострадало всё и сразу, но они ещё очень молоды, и этим фактом не слишком озлоблены. Только вот что с ними делать, я решительно не представлял. Наверное, поэтому и не был женат…

Кстати, я категорически против такого блядского явления, как сожительство. Но сейчас не обо мне.

Как большинство культурных и при том нескучных людей, Димка весьма неглуп – он недоучка. В школе был троечником. В университет поступил только на платное, и то со второго раза. При этом был отчислен с третьего курса за прогулы.

Его главный жизненный постулат прост: любые элементы социализации убивают личность. Он прирождённый сопротивленец.

Под гнётом родителей, со второго класса, параллельно школьным урокам, он изучал английский язык то в спецшколе, то с частным преподавателем. При этом успехов не достиг, но самостоятельно изучил разговорный немецкий и узбекский. Также по воле родителей три года посещал бассейн, но плавать научился только в пруду Павловского парка. Учительница литературы считала его самым начитанным парнем класса, потому что в сочинении на вольную тему он постоянно выбирал проблематику «Собачьего сердца» – единственного классического произведения, которое он прочитал более чем наполовину. А тем временем действительно увлекался творениями Корецкого и Бушкова.

То же продолжилось и в университете. На экономической теории он утверждал, что закон спроса и предложения уже неактуален, так как за тупого потребителя давно решили, что ему «действительно необходимо». На высшей математике доказывал, что теория вероятности несостоятельна, и ставил в тупик преподавательницу простым вопросом: «Вот я считаю, что существуют только «да» и «нет», то есть пятьдесят на пятьдесят. А Вы со своей теорией можете доказать обратное?». Она не могла, конечно. В кризисный год, на лекции по антикризисному управлению, он вообще заявил: «Если всё вокруг так плохо, и Вы знаете что делать, то почему не спасаете компании от банкротства? Зачем нас, репоголовых, учите, вместо того, чтобы людей спасать от сокращения?». Разумеется, с лекции его выгнали.

Так, за пять семестров, досталось многим. Например, преподавателю русского языка Исааку Яковлевичу Лапидусу. Физруку Пушкину, который приписал своему однофамильцу строчку «Белеет парус одинокий…». Социологу-политологу Панкратову, открыто поддерживающему правящую партию, и впоследствии уволенному за взятничество. Психологине Дементьевой, учившей доверять интуиции и разбираться в людях, при том, что сама была в разводе, к тому же попала в руки финансовых махинаторов…

Почему я запомнил все эти подробности? Да оказалось, что мы в одном универе учились, и в год поступления даже на одном картофельном поле корячились.

Материал, написанный в день нашего знакомства, получился откровеннейшей халтурой, за которую я удостоился целой серии немилосердных взглядов главного редактора – женщины очень культурной, к тому же убеждённой монархистки. Ведь экспозиция была посвящена дням пребывания императорского семейства в Александровском дворце после отречения Николая Александровича от престола.

А что я мог поделать, если выпив, могу писать только о душевном, то есть о чувствах? Да, мы с Димкой вместе подготовили тот материал. А каким он ещё мог получиться, если мой новый знакомец оказался человеком сугубо аполитичным, к тому же с собственным взглядом на историю?

Зато он стал для меня кладезю интересных выражений и оборотов. Вот, например: «Бронетёмкин поносец», «А пуркуа бы и не па?», «Мал золотник, да вонюч», «А вы не путаете пращуров с дрищурами?», и многих других.

К тому же Димон, вопреки своей всеобъемлющей аполитичности, оказался ярым ненавистником режима, правящей партии, и президента лично.

«Хорошо в нашей стране жить, – рассуждал он. – Крым отжали, Донбасс вооружили, сейчас Сирию отутюжим, и вообще прекрасно станет. А то, что мне двадцать пять лет, и я чёрную икру не ел ни разу, президента, интересно, не волнует? Да её, собственно, и в магазинах-то нету. Я не бедный, конечно, и где достать её знаю, но за такую цену не куплю никогда. Ну не может еда столько стоить!»

«А нефть? – продолжал Дима. – Нефть! Мы мировые лидеры по запасам и их добыче. Мы всю Европу нагнуть можем! Так почему бы, спрашивается, для них цены не поднять, а нам не понизить? Не понимаю… А между тем знаешь, сколько литров моя зверюга жрёт?»

…Я вот хоть формулировки всех экономических обоснований знал наизусть, тоже этого не понимал. Очевидно, что все арабские заварушки и российское вмешательство в них – из-за нефти. Но при чём здесь нефть российская для внутреннего потребления? Почему правительство позволяет негодяям наживаться на своих гражданах? Куда карающие органы смотрят?..

«И что вообще за культ личности развели такой, понимаешь, – не унимался Жигалов. – Включаешь телевизор, а там: Путин сказал, Путин подписал, Путин встретился… тьфу, блядь! А знаешь, что делать? А я знаю! Правящую партию валить надо. А то развели капитализм, прикрылись демократией, и радуются. Революция нужна. Да только где уж тут, с нашим бздюловатым народом-то…».

Бздюловатый – характеристика весьма тонкая и точная, при том, что всеобъемлющая. Он вообще мастер изысканных ругательств, таких как: «едрить тебя в дышло», «пеньки обоссанные», «а сучком по устам?», «да бабку сутулую по темени», «конопатая муда», «ять косорылая» и прочих…

Помню, однажды мы подрались. В смысле не я и Димка, а оба мы с какими-то алкоголиками у ресторана «Сорбет». Ну как подрались – нас побили. Его рассечение губы и опухшая бровь отыгрались финансово – такая «мужественность» пришлась по вкусу очередной бизнесвумен. Мой же сломанный нос никак не возвысил меня в глазах главного редактора, хоть она тоже была немолода.

А дело было так.

В поисках женщин для души, отправились мы в «Сорбет». Димка сказал:

– Вечером надо приходить попозже, чтобы непринуждённо просидеть до закрытия. Там официанточка есть, Ниночка, – при этом его холёные руки обрисовали в воздухе силуэт гитары, – так я давно к ней присматриваюсь. Эрзац вариант, так сказать. Вот сегодня мы её на двоих и распишем…

В кабак мы не попали – несмотря на цены, там случился аншлаг.

– М-да… – протянул он. – Скопились индюки, мать их кочергой в раскоряку. Значит, работаем по плану «Б». В «На дне» официанточка есть, Миланочка…

До кафе «На дне» идти два квартала, а кварталы у нас небольшие. Бодрым шагом, дворами, мы направились к цели, но успели лишь свернуть за угол. Голос из темноты спросил:

– Э! Курить есть?

Из сумрака осеннего вечера выдвинулись три фигуры. Я молча достал «Данхилл».

– О! – сказал тот же голос.

И тут же здоровенная ручища ловко выхватила у меня всю пачку. Рисковать зубами за десяток сигарет не хотелось – стоматолог нынче дорог.

– Но! – вдруг крикнул Димка, и бросился наперехват.

Моментально среагировав, та же ручища пронеслась к его лицу. И сразу вторая. Как крылья взметнулись рукава его дорого пальто. Он упал. Я тоже успел среагировать и резко ударил негодяя ногой в живот. Вероятно, удар получился слабым, или негодяй слишком сильным, вернее, стойким. При этом я поскользнулся и упал. Последнее что я запомнил – стремительно летящий в голову неопознанный предмет. Наверное, это был ботинок. Потом, на какое-то время, мир перестал существовать.

…Сквозь низкие давящие облака, безмятежно плывущие сквозь тысячелетия по звёздному небу, я увидел звёзды. Меж домов пронёсся косяк перелётных дятлов. Незнакомая девушка нежно гладила меня по голове. Далёкий голос, грубый и хриплявый, призывно декламировал: «В путь, товарищи! Свободу академику Сахарову! Труп Ленина – на столб! Нине и Милане – счастья!»…

Затем, правда, всё быстренько вернулось на круги своя. Первыми пришли боль и кровавые солоноватые сопли во рту. Следом за ними – запоздалый страх. А после и осознание того, что ушли не только хулиганы, но и деньги с телефоном и сигаретами.

Я открыл глаза. Рядом, на усыпанном мокрыми листьями асфальте, сидел Димка. Поочерёдно, то правой, то левой рукой, он аккуратно ощупывал свои раны, после чего внимательно изучал окровавленные пальцы. При этом он старательно ругался:

– Ух, мудни собачьи… лядские выкормыши… дети проституток немытых… ой, бля…

Заметив, что я, не шевелясь, лежу и смотрю на него, он улыбнулся, но тут же одёрнулся, схватившись за разбитую губу, и сказал:

– Вот тебе и любовь по самые гланды…

А потом мы шли в травмпункт. Что символично – до туда тоже два квартала. У меня мутилось в голове, текли слёзы. И без того мутный, во всех отношениях, вечер стал ещё и расплывчатым. Поддерживая меня под руку, Димка, сам плохо видя единственным открытым глазом, неуверенной походкой плёлся рядом и, нагло и очень уместно перевирая Есенина, бубнил:

Я люблю это город грязевый,

Пусть обрюзг он, и пуст одрях.

Золотая дремотная мразия

Опочила в подворотнЯх.

А когда ночью светит месяц,

Когда светит он – старый плут,

Я иду, головою свесясь,

Переулком в знакомый травмпункт…

…Зато теперь, часто вспоминая тот случай, я думаю: да уж, интеллигентность в трусах не спрячешь…

***

Перенесённые побои сближают людей не хуже, чем совместное бегство от ментов или покупка телевизора. И мы стали встречаться особо часто. Он, за бокальчиком, грустил в перерывах между боями. Я же зачастил в «литературку» в надежде на интересные мысли и приятный разговор с умным человеком.

Так, однажды, мы снова встретились там. В дальнем углу шумела компания студентов – судя по лицам, не обезображенным ненужными знаниями, курса второго, как максимум. В нашей половине зала, в углу, через два столика от нас, сидела рыжая девчушка лет двадцати. Она увлечённо читала книжку в твёрдом переплёте.

– Ты никогда не задумывался, – поигрывая остатками вина в бокале, спросил Димка, – сколько могут сказать о человеке его жесты?

– Нет, – честно соврал я, – не задумывался.

Хотя размышлять об этом приходилось, конечно. Например, меня часто удивляют сотрудники ДПС, которые, представляясь, козыряют так вяло и нелепо, будто отгоняют ленивую муху. Охранник в редакции меня забавляет, когда пятерню крабом растопырит и, нервно ей потряхивая, согнутым толстым мизинцем за ухом начёсывает. Мой сосед, дядя Изя, тоже не даёт покоя, всякий раз при встрече вздымая к небу развёрнутые к себе ладони, будто он грузин, только «вай» не говорит. Этот жест, правда, я и себе перенял…

– А вот за ней понаблюдай, – кивнул он в сторону рыженькой. – Обрати внимание, как она волосы постоянно поправляет.

Я стал искоса поглядывать на девушку. Действительно, каждый раз перед тем как перелистнуть страницу, она левой рукой заправляла за ухо упрямые непослушные локоны.

– Думаешь, подслушивает? – задал я глупый вопрос, не найдя в этом жесте ничего предосудительного.

– Ну уж точно не ухо демонстрирует, – ответил Жигалов, – и не серьгу. Обычное рефлекторное движение обычной серенькой девочки, чтобы обратить на себя внимание и показать лицо. Такие обычно выглядят неплохо, но скромны и молчаливы, в учёбе отличницы, чаще домоседки и готовят неплохо. Хотя жест довольно таки отвратительный. Уж лучше бы чихнула, в самом деле…

– Ага, или пукнула, – пошутил я, сам нерадостный своей юморине.

– Да ты смотри, смотри. Сейчас волосы на палец накручивать начнёт, и по губам ими водить.

Она и в самом деле сделала это. Наукой психологией данный момент давно изучен, и ему придумано немало сексуальных обоснований, вроде: привлекает внимание, проявляет желание, излучает нетерпение и проч. В общем – заприметила кого-то. Я всё это уже читал и неоднократно слышал, от самих женщин в том числе. Но смог бы привести множество опровержений, теми же женщинами озвученных. Много раз они говорили мне, что это всего лишь привычка. Но я не настолько глуп, чтобы верить женским словам. По крайней мере, до тех пор, пока не влюблён. Косвенно это подтверждает слова психологов, но им я не верю ещё больше. Кто вообще решил, что психология – наука? По-моему это всего лишь выдумка обоснований самым простым жизненным наблюдениям. То ли дело психиатрия…

Прошло ещё немного времени, и девушка вышла, не одеваясь и оставив книгу на столе.

– Заметь, как смачно книженцию захлопнула, – продолжал умничать Жигалов, будучи хмельнее обычного. – Специально, чтобы мы её уход заметили. А теперь смотри на дверь туалета. Она когда выйдет, то юбку одёргивать станет, а ты обрати внимание на то, как именно она это делать будет. Причём заметь, что юбка у неё не так коротка, как должна быть для привлечения самцов, при этом гораздо короче, чем следует при соотношении её роста и длины ног. И она об этом не знать не может…

Когда девушка скрылась в закутке ведущем в уборную, Дима подошёл к её столику и посмотрел на обложку книги. Вернулся и сказал:

– Я приятно удивлён, думал Коэльо читает, или ещё дрянь какую. А ты знаешь кто такой Пётр Краснов?

– Знаю. У меня все его напечатанные книги есть. Современные издания, разумеется.

– Тогда, может, догадываешься, что она читает?

– Если не «Цареубийц», то «Атамана Платова», – ответил я, пытаясь убить сразу двух зайцев.

– В точку.

– Что именно?

– Платова…

Я тоже был удивлён. Если с выбором произведения более-менее ясно, про любовь на фоне мирной Петербургской жизни и войны 1812-го года мне тоже было интересно, то выбор автора поражал. Откуда узнала, и чем привлёк её генерал Русской Императорской армии – беглец-эмигрант, литератор, непримиримый борец с большевизмом, пособник фашистов? Если исключить случайность и советчиков, то вариант оставался один – она студентка исторического факультета.

Дима взглядом указал на её появление. Чуть обернувшись, я скосил глаза. Стоя вполоборота к нам, она действительно поправляла юбку. Причём весьма характерным, за кем-то уже ранее подмеченным мной манером – провела ладошками по заднице, а затем одёрнула спереди.

– Что скажешь? – с важным видом Шерлока, спросил Жигалов.

– О ней – ничего. Я тоже мокрые руки о жопу вытираю, когда полотенца нет.

– Да нет же, – раздосадовался он. – Трогая себя, она как бы говорит нам, что хочет. Учитывая, что именно она трогает, значит, не просто хочет, а готова. Сзади и с боков юбку дёргают, когда она мешается, неудобно. А если спереди, вроде как показывает, что приличная. Ну, типа коленки стремится прикрыть. Понимаешь?

– Допустим. Дальше что?

– А дальше, ты должен вспомнить сюжет книжки и пару фамилий героев…

А дальше мы разыграли классическое знакомство. Если, конечно, можно считать классикой подход «двое на одну». Впрочем, она была не против. Всё прошло стандартно: «здравствуйте… как дела?.. что читаете?… а-а-а… а вот мой друг тоже…», ну и так далее. Димон её веселил и убалтывал, я же, в соответствии с планом, поражал знаниями и схожестью интересов.

Она действительно оказалась студенткой истфака ЛГУ. Местная, она жила одна в тесной однушке, чем мы не преминули воспользоваться. Димка к себе самок не водит по принципиальным соображениям, а в мой холостяцкий бардак приличную девушку тащить даже стыдно.

Несмотря на то, что она осознанно шла на групповуху, я всё равно считал её именно приличной – иные учатся на юрфаке или экономическом.

Её скромное, плотно заставленной мебелью жилище лишь подкрепляло мою уверенность. Стол у окна был завален книжками, причём не учебниками, которые сиротливыми изгоями лежали под убогим советским сервантом. На подоконнике стояли одинокий пышный фикус и стопка исписанных бумаг. В изголовье стоящей в углу полутораместной кровати висела мини репродукция Рембрандтовской «Данаи».

Не худшее впечатление произвела и кухня. Чайник на плите, микроволновки нет, высокий серебристый холодильник «ЭлДжи», набор керамических ножей, пачка финского печенья на столе, и большая чугунная сковородка. Вообще, чугунина – выбор тех, кто понимает, кто любит не только покушать, но и умеет готовить больше трёх блюд. Тех, кто знает и ценит самое вкусное – смесь масла, мясного сока, соли и специй, в которую так приятно обмакивать кусочек черного хлеба, а потом медленно его пережёвывать, наслаждаясь канцерогенами. Этот потребительский факт нашёл своё подтверждение, когда она сняла кусок чёрной материи, и ранее сдавленное подъюбочное содержимое наполнило собой окружающую действительность.

Она была чуть плотновата, что умело скрывала одеждой. На плечах и спине лифчик врезался в тело, оставляя на коже красные следы. На животе намечалась складка. В общем, килограмм семь-восемь были явно лишними, но никак не влияли на её тактико-технические характеристики.

Мне понравилось её разнотонное фиолетовое постельное бельё. Очень жёсткий матрас тоже пришёлся по вкусу – я захотел себе такой же. Также понравились её мягкие руки, и непередаваемый цвет гладкой кожи, свойственный только от природы рыжим. А ещё короткие отрывистые вдохи и сдавленные натужные выдохи, манера покусывать нижнюю губу, закатывать глаза, сильно прогибаться и кое- что ещё, что по этическим соображениям считаю необходимым сохранить в тайне.

Короче говоря, она мне понравилась. С ней я впервые ощутил приятную ненавязчивость мягкого тела. А ещё она, заботливая, нас накормила – таких вкусных сосисок с переваренными макаронами я не ел никогда.

Потом, когда мы ушли, Дима сказал, что кобылка толстовата. Я на него немного разозлился. Но я быстроотходчивый, и на наши отношения это никак не повлияло, но совместные похождения «для души» на том и закончились. А с ней я виделся ещё долго, но не часто.

Да, звали её Олей. А ещё я таки вскоре купил себе такую же сковородку и матрас…

***

В те редкие минуты, когда он был трезв и не озадачен женским вопросом, он превращался в мастера бесконечных весёлых историй. Мне особенно запомнились его рассказы о бегстве от армии.

Всё началось в школе, в десятом классе, когда всех привели в военкомат для постановки на первичный воинский учёт.

До этого момента он мечтал стать морпехом. Часто представлял, как дембелем, в чёрной форме с аксельбантами и лихо заломленном берете, выйдет он на перрон Царскосельского вокзала. Прищурившись, посмотрит по сторонам, полной грудью вдохнёт сложный железнодорожный аромат, небрежно бросит сумку на заплёванный асфальт, закурит. Разглядывая штатских, вспомнит боевых товарищей, и ту операцию на далёком чужом берегу, за которую болтается на его груди медаль «За отвагу». А когда народ рассосётся, он увидит омытую слезами радости любимую девушку. Она, высокая и стройная, с длинными каштановыми волосами и чуть холодным волевым лицом, бросится ему на шею, сильно сдавит, будет всхлипывать, целовать и бормотать всякие милые глупости. Он же будет нежно гладить её по спине, и повторять: «Ну не плачь… не плачь…». А уж после, дома…

Впрочем, если не возьмут в морпехи, то он согласился бы и на горно-стрелковое подразделение. Там ему виделась своя романтика: снежные вершины, опасные тропы на перевалах, крик парящих в выси орлов, ледники, расселины, и призывный голос Высоцкого – «Отвесные скалы, а ну не зевай!». А потом опять вокзал, и он в зелёном брезентовом костюме, с обветренным загорелым лицом, с мозолями на кончиках пальцев. И она высокая, стройная, в слезах. А уж после…

В крайнем случае, он согласился бы и на ВДВ. «Убого, конечно», – думал он, – «много их. А ещё элитой себя зовут. Но всё же лучше, чем в автобате маслом провонять…». И снова он видел себя на вокзале: красивый, здоровенный (почему-то именно в десанте он обязательно должен был накачаться), камуфляжка в штаны заправлена и туго ремнём перетянута, а на сточенной бляхе звезда аж выпирает. Ну и берет, конечно, и значок за много-много прыжков, и уважительные взгляды побаивающихся окружающих. И она, разумеется, плохо видя от слёз, бежит к нему по перрону. На ветру развеваются её длинные волосы. Оглушительно цокают каблучки. Ну опосля…

Но все мечты рухнули в очередном кабинете. Парни выстроились в ряд, а врач, мужчина лет сорока, вида совсем не военного, с ехидными прищуром, как заведённый тараторил:

– Подходи… трусы опускай… головку покажи… нагнись… ага…

Подходил очередной будущий призывник, и он повторял:

– Трусы… головку… нагнись… хорошо…

И опять:

– Головку…нагнись… следующий!

Пришла очередь Жигалова. Он подошёл, заранее заткнув пальцы под резинку трусов, и не дожидаясь команды, дёрнул их вниз.

– Ну-ка! Это что такое?! – удивлённо воскликнул военврач.

– Что? – смотря на сжавшийся от прохлады кабинета писюнчик, смущённо пробормотал Димка, слыша мгновенно начавшийся за спиной шёпот и хихиканье.

– Это вот… – ответил врач, взяв его за левую руку и указывая на локтевой сгиб, где краснело пятно размером с пятирублёвую монету.

– Это аллергия, – мгновенно посмелев, ответил Дима.

Показывать головку и очко странному мужчине не пришлось. Тот сразу стал что-то писать в бумаги, а потом велел, минуя все остальные кабинеты, быстро бежать в КВД…

Кожно-венерологический диспансер встретил радушным безразличием пустых холодных коридоров. В какой-то момент ему показалось, что в этом сером мире всего два несчастных человека – он и тот дедушка, что зашёл перед ним в семнадцатый кабинет. Пенсионер в медучреждении – это надолго. Пришлось изучать настенные плакаты. Он никогда не интересовался этим специально, но теперь многое узнал о ВИЧе, сифилисе, гонореи и гонококках, и том, что герпес бывает ещё и генитальным, причём обыкновенный с губ передаётся «туда». Тут же в голове промелькнули цветные со звуком картинки акта передачи. «Получателю» начало становится тесно в джинсах, тогда Дима сел на скамью и задумался об удивительно сексуальной ауре заведения.

Как назло, по коридору гордо прошагала женщина-врач с копной роскошных чёрных волос на голове и не менее пышным бюстом. Он подумал о ней неприличное, и мечтательно представил, как гордо зашёл бы к ней в кабинет, а она сказала: «Спустите трусы… покажите головку… хорошо…». Но тут, на удивление быстро, из семнадцатого выскочил бодрый старикан. Тут же моргнула лампочка, и Димка зашёл.

За двумя приставленными друг к другу столами сидели женщины. Одна была страшной, другая не очень, но ей было лет семьдесят. Но Димка всё равно испугался – показывать головку бабушке не хотелось до дрожи в коленках. Внимательно выслушав причины его здесь появления, старушка спросила:

– С девочками дружишь?

Не готовый к столь элегантному синониму слова «секс», не разобравшись в вопросе, он резко, и сам для себя неожиданно, ответил правду:

– Нет!

Страшная вздохнула, и уставилась в бумаги. Бабуля скромно, едва заметно, улыбнулась и принялась выписывать лекарства…

Диагноз – «атопический дерматит» – поставил крест на боевом будущем, поселил смятение в душе, и заставил реально взглянуть на будущее. Стало очевидным, что придётся учиться дальше, а он этого дела не любил.

Через два с половиной года, на втором курсе экономического факультета, когда ему уже было восемнадцать, снова пришлось идти в военкомат, откуда его сразу отфутболили обратно в КВД. Оттуда, впрочем, его тоже отфутболили, правда, обратно в военкомат. Тогда он впервые пожалел о несделанном: будучи поставленным в диспансере на учёт, следовало появляться там каждые три месяца. Он же, с помощью дешёвого гидрокортизона за неделю избавившись от болячки, напрочь забил на это дело. Врачи, как он думал, обиделись, и в направлении написали: «Здоров!».

К тому моменту его представления о жизни сильно изменились, и место камуфляжки и слёз на перроне заменили «Лексус» и роскошная грудастая блондинка лет тридцати. В армию идти жутко не хотелось, и, вернувшись в военкомат, он заявил: «Я алкоголик!».

Предприятие было рискованным – учёт в наркодиспансере ставил под удар водительские права, владение оружием, и сильно туманил карьерные перспективы. Но назвать себя гомосексуалистом он не рискнул, а времени на более продуктивные размышления не было.

В местном диспансере, женщина-нарколог молча слушала его исповедь. Вид у неё был скорбный. Столь же грустные, такие же иконописные, как у него самого, глаза её одновременно навевали тоску и спокойствие, густо припудренные вселенской печалью. Казалось, что она вот-вот отпустит ему все грехи.

«Наверное, это от сострадания», – думал Дима, – «Или от удивления?». И не в силах остановить поток вранья, он всё рассказывал и рассказывал о тревожной юности, когда был страстным, но бедным, любителем «ганжи» и связался с плохой компанией. О первой любви, и первой любви в подъезде дома номер шесть по улице Артиллерийской. О том, как с пути истинного его сбил дедов самогонный аппарат, а затем, после визита участкового, его сбил сам дед. Правда, уже не с пути, а с ног – здоровенный, килограмм девяносто весом, к семидесяти годам силы и молодецкой удали он не утратил. И о том, что теперь он глушит дешёвую водку, и только в одиночку, каждый вечер, а по утрам похмеляется…

– Всё? – спросила врач, тон её был мягок и насмешлив. – Фонтан иссяк?

– Не понял? – спросил Дима.

– Ты себя в зеркало-то видел, алкаш?

– Не понял? – упорно повторил он, понимая, что где-то прокололся.

– Ты слишком сладко выглядишь для похмелиста.

– Правда?

– И очень похож на мою первую любовь, кстати, тоже в подъезде, – при этом она провела пальцами по губам, и добавила. – И так же не хочешь идти в армию…

Последующий разговор шёл на подтексте, но сомнений не оставлял.

Тем же вечером Жигалов вкусил прелестей зрелой женщины, попутно отработав нужную справку. А в последующие месяцы действительно чуть не стал алкоголиком – сама нарколог пила много и со вкусом, никогда не приступая к делу «на сухую».

Ещё через полгода, весной, он получил военный билет с категорией «В», что означало – ограниченно годен к военной службе. А если по-русски, то это значит, что призовут только в случае всеобщей мобилизации, а значит войны на нашей территории.

Ещё через пять месяцев его за не посещаемость отчислили из университета, что его, в общем-то, не расстроило. К тому времени он прекрасно понял и проверил на практике, чего можно добиться одним лишь молодым телом. Как именно ему это удалось, он и сам ответить не мог. Всё как-то просто, само собой у него получалось тогда: то в баре, то в парке или музее, или ещё где, он встречал и с удивительной лёгкостью контачил с женщинами вдвое, а то и более, себя старше. А что если это призвание? Если это честность и взаимность? Люди встречаются, нравятся друг другу, при этом прекрасно понимая, чего каждому надо…

Если это действительно так, то он единственный, кому я завидую. Такой взаимности, во всех её проявлениях, мне всегда очень не хватало…

***

Так, за работой, алкоголем и разговорами, почти минула зима, и дело подходило к очередной весне.

Весна – время светлое, жизнерадостное и немного пагубное. С другой стороны, весна – не самое худшее, что может случиться с человеком вроде меня. Когда у психов начинаются обострения, а здоровые особо рьяно стремятся продолжить род (а можно ли их считать здоровыми?), на меня нападает какая-то особенная, неописуемо-угнетающая грусть, и я начинаю пить ещё больше, и тянусь к людям, чтобы побыть в одиночестве среди них. Я понимал, что тоже не здоров, но такое спасение было выгодно. Так я познакомился с Никиткой Вековищевым.

Это случилось в бильярдной.

В те времена я играл на деньги. Ставки делал не очень большие, но играл довольно часто, и это приносило ощутимый доход – иногда вдвое больше, чем мой месячный газетный оклад. Посещал я только два заведения: пушкинский «Кубик» на Церковной, и «Пулково-Скай» на Пулковском шоссе. И если во второй ездил на машине, то в «Кубике» регулярно выпивал.

И вот однажды, субботним вечером, когда зал «Кубика» был непривычно пуст, я скучал и гонял шары в одиночестве. Собирался было уже уходить, но тут соседний столик занял парень с козлиной порослью на подбородке. Я к нему присмотрелся. Удар сильный, уверенный. Долго не прицеливается. К шару не примеряется, пока стол не обойдёт хотя бы раз. Он мне сразу понравился, и я предложил:

– Закрывайте свой стол. Составьте компанию мне. На деньги, разумеется.

– А почему бы и нет, – ответил он, смерив меня взглядом, – но, чур, разбиваю я.

– Да не вопрос, – парировал я, ощутив неприятное покалывание в животе, – только в американку.

– Конечно…

Он положил на столик зелёную отечественную купюру и прижал её пепельницей.

Предчувствие меня не обмануло.

Лично расставив шары, он старательно натёр наклейку мелом и, подмигнув мне, не прицеливаясь, ударил. Пирамида с глухим треском разлетелась. Биток «свояком» ушёл в дальнюю правую лузу. Любимая мной «семёрка» встала под удар в дальнюю левую. «Единичка» – в центр. Ещё через минуту партия завершилась, что называется, «с кия».

– Недурно, – сказал я, всем видом выказывая уважение в смеси с напускным равнодушием. – Давненько такого не видел.

Он ничего не ответил, лишь пожал плечами.

– Может, по полтишку? – предложил я, закипая от бессильной злобы и настраиваясь на реванш.

– Если «Джеймсона», то можно, – и тут же добавил. – Только за мой счёт.

Мы выпили, закурили. Он по-свойски представился:

– Никитос.

– Пал Егорыч, – соврал я, как обычно приписав себе «липовое» отчество.

Его заскорузлые пальцы гармошкой сложили окурок «Кента» в пепельнице.

– Ну что, ещё разок, – предложил он, взглядом указывая на мятые купюры, – на все?

– А давай, – ответил я, секунду померявшись с ним взглядами, – удвоим?

– Это можно…

Наш поединок напомнил мне сексуальный контакт. Второй раз оно, конечно, подольше, но если в первый раз лажа вышла, то орудие производства лучше зачехлить…

Денег у меня больше не было, и после мы пили за его счёт. Я так не привык, но совесть не мучала – он сам предложил, сославшись на лёгкий заработок.

Пьяный разговор, как обычно, скатился в политику, и выявил оппозиционные настроения моего нового знакомца.

– А почему в говне живем, знаешь? – говорил он, с шумом вращая по столу пустой стакан с толстым ребристым дном. – Потому что – бюрократы. Правительство паскудное – депутаты толстожопые. Чиновничий аппарат раздут. Милицию в полицию переименовали, а толку? А законы? Хоть бы один нормальный приняли, для людей. Ан нет! Заметь: все законы носят исключительно запретительный характер. Всё что ты можешь заиметь в личное пользование – облагают налогом, или заставляют ходить по инстанциям и платные бумажки собирать. И всё жиреют, суки, пухнут, а нажраться никак не могут. А всё от того, что знают твари, что век их недолгий, и жирок наедают. Воруют у государства! Обворовывают граждан! И только что и знают – всё себе да себе! Ненавижу!!!

В пьяном угаре я не сразу понял, кого он мне напоминает. А когда понял – расплылся в глупой улыбке. Повисла пауза. Он посмотрел на меня как-то странно. Вращаемый стакан выпал из его руки и с дребезгом разлетелся по полу. Почуяв неладное, я, как учил Игорян, схватил первое попавшееся под руку – пепельницу – изготовившись запустить ею в пьяную вражескую морду, при этом разбросав по полу окурки.

– Ну вы! – завопила из-за барной стойки Ника. – Что устроили тут?!

…Я думал, что хорошо её знаю. Оказалось, что она лучше знает Никиту. Это будет неприятно, но это будет потом…

– Ты чего? – удивился Никитос.

– Ничего, – сконфуженно промямлил я, – просто Нике всё равно пол подметать, и я подумал, что и пепелку поменять было бы неплохо…

– А, ну тогда правильно, что на пол сбросил – чистую от неё не дождёшься. Так вот слушай дальше. И при всём при этом – кумовство. Вот … (тут он назвал фамилию заслуженного гражданина нашего городка) дом себе построил. Забор двухметровый, за ним пихты по периметру, а камеры так вообще не только территорию просматривают, но ещё и улицы прилегающие. Причём заметь, что это почти в центре города, на месте закрытого детского сада. А … (тут он назвал фамилию крупного чинуши из администрации), который тот детсад закрыл, тоже дом построил, только в Александровке. Не много не мало – два этажа по сто с лишним квадратов. А у его жены, владелицы захудалого салона красоты, машина за шесть миллионов. Дочка учится в СПбГУ, на бюджетном, конечно. А у неё…

– Да знаю я это… – перебил я.

– Вот! Все всё знают, все всем недовольны! А куда власть законная смотрит, а?! Вот взяли бы всех этих ворюг за шкирку, да по столбам развесили! Вот это была бы справедливость в правовом государстве. Правда, думаю, что столбов до самой Александровки не хватило бы…

Есть в нашей стране, великой и необъятной, такая забава, за века ставшая национальной идеей – избегать контактов с правоохранительными органами. Особо несознательные возводят её в ранг искусства. Она становится их стилем жизни и принципиальной позицией. В самых запущенных случаях – стихией, смыслом бытия.

Об этом я знал всегда, но из дальнейшего разговора выяснилось, что таковым оказался и Никитка – прирождённым оппозиционером и борцом с режимом.

При том, что жуткий бабник, однажды он был женат. Он всегда называл её – милая. Она его – котик. Его понять можно: миловаться – по-славянски означает – трахаться. Её же, с вечной аллергией на всех без исключения кошачьих, понять трудновато. Было бы трудновато, если бы я не знал её лет так пятнадцать.

Когда-то мы с ней учились в параллельных классах, потом в одном. И после школы поддерживали отношения. И неизвестно как сложилась бы её жизнь семейная и вообще, да и моя тоже, если бы я пошёл у неё на поводу. Да-да, она много раз подкатывала ко мне, но я всегда был холоден. Даже не знаю почему. Наверное, потому, что стойку делаю только на блондинок.

Однажды мы с ней встретились. Я был в ударе, и наговорил ей пошлых глупостей. А она мне:

– Тебе вообще когда-нибудь бывает стыдно?

Мне часто бывает, но я сказал:

– Иногда. Вот, например, сейчас.

– И за что же именно, интересно?

– Забыл…

– Что забыл?

– Настоящую фамилию Троцкого забыл…

Я был абсолютно серьёзен. А она вконец обиделась:

– Знаешь, достали твои дурацкие шуточки. Или ты действительно думаешь, что это смешно?

– А по-твоему, – говорю, – это не важно? Или Троцкий шуток нашутил в истории?

Она не поняла. Они вообще тупые – те, кто замуж в двадцать выскочил.

Кроме того, баба – существо напрочь лишенное творческого начала. Поэтому реализуются её способности на кухне. А подопытным почитателем таланта, причём добровольным и благодарным, должен быть мужчина. Я знаю, о чём говорю. Я её стряпни вкусил однажды.

Впрочем, это не важно. Не будем лезть в чужую жизнь, и посчитаем, что развелись они именно поэтому.

В школе Никитка учился, как и все нормальные парни – на тройки. Там же начал курить. Там же начал пить. В те же годы пережил первую, а затем вторую, третью и последующие влюблённости. Тогда же в первый и последний раз был бит за одну из них. Больше ничем особым те десять лет ему не запомнились.

В университетские годы жизнь изменилась.

На картошке у него, высоко чернявого парня, от девок отбоя не было. В первый же день он познакомился сразу с четырьмя. Лена, Света, Оля и Марина оказались приезжими подружками из Северодвинска. Он сразу сделал стойку на фигуристую крашенную блондинку Ленку, но та, хоть и была инициатором втягивания его в их бабскую компанию, от подружек отрываться не спешила, а к концу дня и вовсе утомила бесконечной болтовнёй. К тому же все они оказались курящими, чего он в женщинах не поощрял. Наслушавшись их историй, немного поразмыслив и перекурив сам, он решил, что с приезжими лучше не связываться.

На второй день он познакомился с Алиной. Приятная во всех отношениях девчонка, она тоже сама завязала знакомство, навязавшись в напарники. Всё было хорошо, только Никитку смущала её внешняя схожесть с некогда влюблённой в него одноклассницей, которая долго его домогалась, и тоже была хороша, но не настолько, чтобы он снизошёл. Ещё больше смущал здоровяк Антоха, её не то брат, не то одноклассник, напросившийся в коллеги по борозде. В результате Алинка тоже сыграла мимо кассы.

На третий день была Дарья. Высокая и сисястая, с талией и прочими делами, умница, приятная собеседница с нежным голосом, она всем была хороша. Кроме личика. Особенно когда не улыбалась – её стянутые «брэкетами» кривые зубы заставляли его чувствовать себя неловко и даже виновато за свою от природы белоснежную лыбу во все тридцать два. Говоря короче, он чаще смотрел на картофелины, чем на неё.

На четвёртый ему в принудительном порядке навязали… он довольно быстро забыл, как её звали. Тоже симпатичная (а в семнадцать лет многие кажутся таковыми), с милыми кучеряшками-завитушками, она обладала довольно противным тембром голоса с украинским акцентом, и к тому же была невероятно болтлива. Невероятным «чудом» она же досталась ему и на пятый день, и на шестой и на седьмой. Два дня не затыкался от монологов её рупор гласности, а на третий она спросила: «Почему ты всё время молчишь?». Он ответил: «Что ж мне, болтать, как ты, без умолку?». Обидеть не хотел. Сама обиделась. Заткнулась. Тогда он впервые познал наслаждение тишиной при находящейся рядом бабе.

В последующие дни были новые знакомства, но полевые работы достали настолько, что ему захотелось учиться.

Тогда многое было впервые.

Начальная эйфория от важности высших наук быстро сменилась апатией и полным в них разочарованием – всё, что он слышал на лекциях, казалось бредом, абсолютно неприменимым в реальной жизни. К тому же выяснилось, что он человек абсолютно не коллективный. Первого кореша, Кирюху Зайцева, панка и прогульщика, быстро отчислили – такие не задерживаются даже на платном отделении. Второй, Серёга Архипов, сам разочаровался и ушёл искать счастья в другом ВУЗе и другой специальности. Навязчивые и не очень приставания одногруппниц он старался не замечать – как назло все приставучки были приезжими. Таким образом, к третьему курсу он остался совсем один – разговаривать с ним сложившийся коллектив не хотел, а ему с ним было не о чем.

Жизнь его кипела вне университета.

Тогда же он познакомился со своей ровесницей, моей одноклассницей, и через год они поженились. Зачем и почему женился на ней он и сам не понимал – к тому времени, на пороге двадцатилетия он отлично уяснил, что его влекут барышни чуть младше или сильно старше, а ровесницы есть вариант самый провальный. Бабы взрослеют раньше, а значит, и стареют быстрее, вслед за чем и тянется разница в жизненных ценностях и расстановке приоритетов. Но этот вопрос его мучал несильно и недолго. «Как вышло, так вышло, – думал он, – поживём-увидим, что да как».

Семейное «что да как» упёрлось в деньги. Тогда он придумал «гениальную» схему, как без отрыва от учёбы поиметь копеечку. Барыжническая схема «купи-продай» быстро начала приносить свои плоды. Всё что для неё требовалось – стартовый капитал, дурачки и ходовой продукт – нашлось быстро. Денег дали родители, сами не зная на что дают. С дураками в нашей стране проблем нет и не было, в чём Никитос никогда и не сомневался. А продукт нашёлся по случаю, собственно и явившись толчком для «гениальной» схемы.

Никитка выписал из-за границы солнечные очки, причём сразу пару – не для жены и без потребности, просто так было выгоднее. Что и говорить, а очки были классные – зеркальные «авиаторы» – хоть и являлись дешёвой китайщиной. А на поверку выяснилось, что подобным барахлом наши соотечественники торгуют в сети завышая цену в десять и более раз. И вот Никитка решил демпинговать. Попросту – поиметь, опрокинуть весь «рынок», зарядив ценник с накруткой всего-навсего пятьсот процентов.

Рекламная компания развернулась там же, в интернете, и уже за первый месяц он собрал столько заявок, сколько очков не было в первой заказанной партии. Два-три раза в неделю, по вечерам, он своими бесчисленными отправлениями блокировал работу местного почтового отделения. Столько же раз ездил на электричке в Купчино на встречи с местными покупателями. Короче, дело пошло быстро и сразу, и даже зимой, в не сезон, приносило ему как минимум тысячу рублей чистой прибыли в день – в будущем он немногим больше будет получать на своей первой работе – а весной-летом в разы больше.

Количество глупых и жадных не уменьшалось. Дело развивалось. Жить стало веселее.

Проблемы начались через год, когда мелкие, получаемые из Америки партии перестали покрывать спрос. Пришлось заказывать большими коробками. Сначала такие посылки стали задерживаться на таможне, что приводило к покупательским очередям и недовольствам. Многие отказывались от заказов. Затем, что-то заподозрив, на таможне посылки начали вскрывать, что породило в сердце горе-предпринимателя законную тревогу. После этого трудные времена настали на почте – не хватало сотрудников, отделение работало через день, а по субботам не работало вовсе. А закончилось всё тем, что очнулась от спячки налоговая.

Тут-то Никита и осознал всю свою ненависть к системе. На исходе первого десятилетия двухтысячных улицы до неприличия активно заполонялись дорогими машинами, окраины родного города застраивались коттеджами, на поверхность одна за другой всплывали подробности жизни местных, и не только, чиновников. Кругом ворьё и махинаторы! В администрации и милиции – сплошное кумовство! Рынок безнадёжно оккупирован кавказцами! А ему, честному спекулянту, не давали нормальной студенческой жизни…

«Очковая» история закончилась благополучно, то есть без наказания. Вслед за ней закончилась и учёба, подбросив очередной неприятный факт – не нужен никому выпускник без опыта работы, а с его специальностью не нужен вообще никакой. Снова пришлось думать, изобретать, томиться в бездеятельности и тянуть лямку бедняцкого существования.

Давила жена. Быстро устроившаяся «продажным» менеджером, она сначала подбадривала его, потом начала всё больше молчать, а затем начала нудить и надоедать советами и попрекательствами. Каждый раз это заканчивалось скандалом.

Тогда Никита придумал очередную схему.

Будучи от природы талантливым бильярдистом, он решил зарабатывать на этом. Первой проблемой на пути стали деньги – был необходим хоть какой-то минимум денежных знаков, чтобы целыми вечерами засиживаться в клубе. Тогда, недолго думая и подавив врождённую гордость, он устроился мерчандайзером в строительный гипермаркет. Главным преимуществом той работы был график 2/2, позволявший по два вечера подряд тратить на реализацию новой идеи и захватывать почти все «плодотворные» дни – играющие на деньги профи избегают вечеров пятницы и субботы, когда бильярдная переполнена гуляющей молодёжью. Вторая проблема заключалась в том, что профи не горели желанием играть с представителем этой самой, по их мнению, молодёжи. Тогда Никитка не растерялся и, недолго думая, соблазнил барменшу, а по совместительству и маркёршу Нику. Симпатичная, в общем, девочка поддалась легко – без цветов и ухаживаний, без лживых обещаний и красивых слов, без всякой романтики она охотно согласилась на всё и сразу. Причина тому проста – была она чуть косенькая и, как следствие, хоть и выглядела забавной и по-детски наивной, несмотря на постоянное общение с мужчинами успеха у них не имела, что в двадцать три года её весьма и весьма тяготило. Знавшая всех постоянных «прихожан» в лицо, она «сдавала» им Никитку: мол, вон тот, в углу, любит поиграть на деньги, но играет «не очень», так что на нём можно неплохо потренироваться.

И дело пошло.

Через несколько месяцев Вековищева знали все (кроме меня, разумеется – я, как всегда, появление новой «звезды» прошляпил). Он уволился с работы. Он стал посещать не только родной «Кубик», но и все местные и прилегающие клубы. Он не то чтобы богател, но на жизнь хватало. Как-то он даже выиграл один из областных турниров.

Как водится, счастье долгим не бывает. Ударили, откуда не ждал – с тыла. Мечтающая о ребёнке и вечно всем недовольная, жена запросила развод. Не могла она больше мириться с вечно отсутствующим мужем, недостатком денег, и вообще, похоже, подозревала измену. Никитос её любил и отпускать не хотел, но голос разума взял верх – всякому болвану понятно, что если уж претензии случились хоть раз, то не прекратятся они уже никогда.

И они развелись.

Бывшая жена отчалила восвояси, а он прекрасно продолжил жить один. Много ли надо одинокому парню со своей жилплощадью? Стирает – машинка, приготовить что-нибудь простенькое – не проблема, помыть пару тарелок – тоже, уборка – раз в две недели за пятнадцать минут, и нипочём, что пыль кругом, неужели она кого-то кроме баб волнует? Покушать по-серьёзному и вкусно можно и у родителей. Даже вопрос глажки отпал сам собой: главное – правильно сформированный гардероб, а спать можно и на «жёваных» простынях. И даже сексуальный вопрос был неактуален – измученная воздержанием Ника разошлась настолько, так раскрылась перед ним, что вскоре измученным стал сам Никитка. А вскоре и вовсе она завела себе «легального» постоянного трахаля, с которым всё было «серьёзно», и Никитос перекочевал в разряд любовников, чему и был только рад.

Время шло. Он сдал на права, купил машину. Росла популярность в определённых кругах (я тем временем о нём по-прежнему, ни слухом, ни духом). Отбоя не было от местных блядей. И всё это, в конце концов, наскучило. Тогда он вспомнил про систему и решил немного пошалить.

На дворе стоял март 2012-го. Заканчивался медведевский срок. Страна замерла в ожидании. И вот настал счастливый день – голосование ещё не началось, но даже самые отчаянные скептики начали хоронить последние сомнения в персоне нового президента.

То, что задумал Вековищев, попадало под статью «мелкое хулиганство». Один за другим он объезжал избирательные участки и, привлекая к себе внимание тремя длинными гудками, на полную мощь врубал небезызвестную песню «Выборы, выборы, кандидаты – пидоры!». Конечно, такая выходка не могла остаться незамеченной. И его поймали. Что характерно сделали это не смотрители закона, а люди куда как более нравственные и высокоорганизованные.

Ничего не предвещало беды. Всё шло по строгому плану. Четыре участка уже молча сглотнули обиду, и синяя «Мазда» не спеша подкатила к последней точке маршрута – зданию бывшей школы №410 по улице Артиллерийской. Машина остановилась прямо посреди односторонней проезжей части плотно обставленной по краям припаркованными автомобилями. Открылись окна. Водитель на мгновение отвлёкся на экран магнитолы.

Отвлёкся, и не заметил, как дорогу заступили четверо. Из динамиков рванулось «Выборы, выборы…». Звериным чутьём заподозрив неладное, он включил заднюю, и резко нажал на газ. Сзади что-то резко и глухо ударило – это был толи запрыгнувший, толи «намазанный» на крышку багажника человек. Он остановился. С обеих сторон в открытые окна просунулись суровые молчаливые ребята с тупыми умственно ограниченными лицами. Это были следившие за порядком на участке коммунисты.

Действовали они дерзко и грамотно. Слева мощные руки крепко схватили руль. Справа, открыв дверь внутренней ручкой, вмиг очутился здоровый краснощёкий организм. Не успел Никитка выразить вслух свои матерные мысли, как тот же организм сунул ему в челюсть здоровенный кулак. Мир немного пошатнулся и померк.

Хмурое мартовское небо он отчётливо увидел уже через несколько секунд, сидя на нечищеном асфальте рядом со своим автомобилем. Начавший таять снег напитал джинсы и неприятно холодил яички. Мгновенно выросшая рядом толпа гомонила. Обступившие полукругом комсомольцы тоже не внушали оптимизма. Он приготовился к тому, что сейчас его будут бить по-настоящему…

Но бить его никто не стал, лишь сдали довольно быстро приехавшим ментам. Особенного впечатления этот инцидент на Вековищева не произвёл, но, получив свои пятнадцать суток и время «для подумать», он крепко зауважал коммунистов за их строгий порядок и организованность.

С Никитосом мы сколотили новую тему. Всё гениальное – просто, и когда-то уже было. Столкнувшись с одинаковыми проблемами – молодостью и недоверием – мы решили их по-разному, и теперь, когда нас уже знали, действовали сообща.

Вдвоём против всех – это романический авантюризм.

Скрывая нашу дружбу и выставляя напоказ лёгкое отношение к деньгам, мы разыгрывали спектакли. Всё по схеме нашего знакомства: разные столы, громкое предложение сыграть на крупную сумму, проигрыш, предложение реванша, снова проигрыш. Затем подобное предложение от проигравшегося следовало тем, кто проявил заинтересованность взгляда. Подвох был в том, что мы играли в поддавки, и исход наших партий был оговорен заранее. Но «проигравший» входил в раж, бросал вызовы окружающим и был готов сорить деньгами до победного конца. Желающие ободрать его как липку, находились всегда. Жадность – не порок, жадность – порождение глупости.

Чтобы не мозолить глаза, мы часто меняли места. Иногда вообще на несколько недель пропадали из вида. Денежки шли, что не могло не радовать. Я купил новую машину, Никитка – зачастил по шлюхам. Из-за этого нежданно накатившего увлечения, ему пришлось окончательно расстаться с Никой. После бурятских «китаянок» и «шоколадок» из непонятных африканских республик, славянское «мясо» начало казаться ему слишком пресным. Что ж, бывает…

Только «мясо» чувствовать себя брошенным отказывалось категорически, и решило мстить. Женщина и без того существо глупое, а значит и жестокое, а уж мстящая на почве ревности брошенка…

Это случилось в самом конце апреля, в четверг. Было тепло. Пыльные дороги омывались косыми струями первого в году «настоящего» дождя. По-весеннему раздетые девушки торопились укрыться от нежданно налетевшего вечернего ненастья, очень быстро погасившего прекрасный закат; сверкая гладкими ножками и оглушая округу каблучками, они поодиночке и стайками почти бежали по улице, то и дело, перепрыгивая уже успевшие скопиться местами лужи. Под козырьком дома напротив, крепко обнявшись, целовалась молодая парочка, совсем ещё школяры. В ином случае я бы им искренне позавидовал, но мне было не до того. Я стоял под своим козырьком у входа в «Кубик», курил, а внутри тем временем разворачивалось моё персональное ненастье.

…Худого усатого персонажа лет сорока, очень похожего на Влада Листьева, я приметил восемь дней назад. Он был один, я тоже. «Матёрый дядя, – понаблюдав за ним, подумал я, – такого по чесноку не обломишь». Показушно закатив от борта в дальний угол (а я был уверен, что он искоса наблюдает), я демонстративно небрежно бросил кий на стол и направился к бару.

– Ещё полтишок «Саузы», – сказал я Нике и, понизив голос, добавил, – смотри на меня и улыбайся, будто я с тобой заигрываю. Это что за таракан здесь завёлся?

– Странный. Третий вечер кряду приходит. Всегда один. Гоняет строго полтора часа и уходит.

– А странность в чём?

– Не пьёт, не курит, телефон из кармана не достаёт. Женат, по крайней мере, кольцо носит. Сыграть никому не предлагает, сам от предложений отказывается.

– А кто ему предлагал?

– Вчера Валерка с Дроном с ним за соседним столом играли.

– Ну, это не аргумент. На этих придурков посмотришь, так вообще играть расхочется. Их дебиловатые рожицы угнетающе действую на интеллект.

Больше ничего толкового из Ники выжать не удалось. Я выпил, собрал шары, закрыл стол и ушёл. На следующий вечер всё повторилось. И на следующий тоже. Тогда я передал этого усатого Никитосу. Уж не знаю как да почему, может по причине личной симпатии, но Никитосу он в игре не отказал. Только разделал его под орех.

– Вот так вот, – сказал Никитка, дунув сквозь плотно сжатые губы и выворачивая карманы вельветовых брюк. – Всё! До копейки! Но это ерунда, я просто на расслабоне был. Такую темнотулю два часа драл… ух! Габи, из Эритреи. Но, думается мне, он не так суров, как ты его расписал. Играет он средненько. Для меня-то теперь шансов нет, но пустим пыль, как обычно, и ты его утрёшь по крупному.

Я в предстоящем успехе уверен не был, но появление такого соперника расценивал как вызов судьбы…

Докурив, я жадно тянул носом влажный аромат озона. Заходить внутрь совсем не хотелось. После каждой проигранной Никитосу партии, а таковыми были все, я бегал на перекур. Тем временем Никитка садился на уши старому знакомому, всячески навязывая ему лоха, то есть меня. Но время шло, подозрений вызывать было нельзя, а отступать некуда. На кону стояла крупная, по нашим меркам, сумма, а позади – честь афериста.

Состроив хмурую, но решительную гримасу, я вернулся в зал. Мой подельник и оппонент старательно натирали мелом кии.

– Ну что, ещё одну, финальную? – спросил я Никитоса, старательно избегая взглядом «жертвы».

– Знаешь, приятель, я что-то устал…

– А давайте со мной, – вмешался усатый. – Ставим по пять тысяч.

Я смерил его высокомерным взглядом, и ответил:

– Мало. По двадцать пять.

– Наличными столько нет, – не смутившись, ответил тот, – но в случае проигрыша переведу на карту. Согласны?

– Идёт, тем более что я хотел предложить то же самое.

– Вот это да, – восторженно взвизгнул Никитос, сделал знак Нике, и свет над его столом погас. – С удовольствием понаблюдаю.

– Брось лучше монетку, приятель, – заметил я, – орёл – разбиваю я. – И обратился к усатому, – Вы не против?

– Не против, – ответил он.

Никитос достал из кармана монету двухрублёвого размера, звонко щёлкнув пальцем, подбросил её вверх, поймал правой ладонью и положил на левое запястье. Выпал орёл. Подвох был в том, что на кустарно отчеканенной монете решки попросту не было.

Скрывать волнение было трудно, и я не знаю, удалось ли. По расчётам, я должен был забить четыре, а лучше пять, подряд – как показывает практика, такое преимущество практически никогда не отыгрывается. Но то ли рука дрогнула, то ли глаз окосел, но биток угодил прямо в вершину пирамиды, да с такой силой, что перескочил её и выпрыгнул за борт. Никитка ахнул. «Листьев», совершенно по-тараканьи, зашевелил своими усами.

– Очень не аккуратно, – заметил он, – очень…

Пирамида разлетелась настолько плохо, что я на его месте больше чем на два шара не рассчитывал бы. Но я был на своём месте, а он разыгрывал мою комбинацию. Удар, и восьмёрка уходит в угол. Удар, и тринадцатый летит в другой угол, а биток откатывается в центр и встаёт под удар. Ещё удар! Сразу два шара падают в центральные лузы. Ещё один удар! За ним ещё! И кажется что всё пропало, но очередной свояк, толкнувшись по бортам, застревает на самом краю лузы, в ближнем ко мне углу. Я хвалю небеса, потёртое сукно и неровный пол. Моя насмешливая гордыня парит над чужой неудачей. Ещё не всё потеряно! Шансов немного, но они есть. Я с задумчивым видом обхожу стол, прицеливаюсь, и… оказывается, что шансов больше нет. Я так усердно и многократно примерялся к битку, так перенапрягся от ответственности момента, что кий скользнул по боку шара, и тот медленно покатился совсем в другую сторону…

Усатый на это ничего не сказал. Он деловито добил три оставшихся шара подряд, положил кий на стол, и молча окинул нас взглядом. Ещё немного помолчал, и наставительно произнёс:

– Было забавно, друзья мои, но не очень интересно. Вы ещё слишком юны для таких ставок. Тем не менее, извольте расплатиться.

Я, конечно, расплатился. Усатый разобрал свой кий, пожал наши обмякшие ладошки, и удалился. Мы сели за барную стойку.

– Выпьем? – спросил я Никитку.

– Выпьем, – ответил он.

– Только у меня денег нет. Совсем. Если не вернёшь мне то, что я тебе проиграл сегодня, то даже до аванса жить не на что.

– Ты ведь всё равно пропьёшь…

– Пропью, – вздыхая, согласился я, поднял кверху палец и, перехватив взгляд Ники, ещё печальнее добавил. – «Саузы»… две…

Ника подала две стопки.

– Он хотел две бутылки, – заметил Никитос.

– Знаю, – небрежно бросила она ему, и участливо обратилась ко мне. – Хватит и одной. Ты прости, Паш, ты не виноват ни в чём, всё из-за этого вот, – кивнула она на Никитку. – А папа мой призёр нескольких чемпионатов Санкт-Петербурга.

– Что? – спросил я.

– Кто? – не понял Никитка.

– Это мой отец был, – она глазами стрельнула в сторону выхода. – Я рассказала ему про ваши манёвры и попросила показать, кто есть кто на самом деле. Вот.

– Спасибо, что вообще не сдала владельцу заведения. А то нас и побить могли крепко, – выпив, усмехнулся Никитка.

– Ну ты и мудак, – снова вздохнул я.

– Тебя убить мало, мразь… – ответила Ника, и снова наполнила наши рюмки.

И так бывает: нового любимчика, не дав отставки старому, завела она, а мразь – он. Но, так или иначе, уделала она нас элегантно, тут уж ничего не скажешь. Подлость и красивое коварство рука об руку идут с женщиной по жизни. Что ж, могло быть хуже.

Но горевали мы недолго. С бильярдной страницей жизни завязали, конечно – после такого фиаско, выпендриваться дальше было просто смешно. Зато Никитка нашёл работу получше, а я с новой волной энтузиазма ударился в работу старую.

Новые совместные приключения прятались не за горами…

***

Однажды утром зазвонил телефон. Я снял трубку:

– Да.

– Здравствуйте, – сказал приятный девичий голос, – меня зовут Даша Игнатенко.

– Кто Вы? – спросил я.

– Даша, – задумчиво ответила девушка, и через паузу добавила, – Игнатенко…

Видимо, она хотела добавить что-то ещё, но я грубо её прервал:

– Спасибо, что напомнили, – говорю. – Вы кто?

Девушка на мгновение зависла, а трубка наполнилась странными шумами заднего фона.

– Моя фамилия Игнатенко, – сказала она, – Дарья, я…

– А это я, и Вашу фамилию я ещё с первого раза понял, – снова вмешался я. – Вы, наверное, не туда попали…

– А Вы, простите, Павел?

– Вчера ещё был…

– В смысле? – ответила девушка.

– В смысле вчера не был, – ответил я, плохо понимая чего от меня хотят и не желая рассказывать, где я был вчера.

– Простите, я Вас не понимаю. Наверное, я действительно ошиблась. Извините.

Связь прервалась. Я бросил трубку на одинокую вторую подушку, и закрыл глаза. Но телефон зазвонил снова.

– Да? – ответил я.

– Это Павел? – осторожно спросил тот же голос.

– Похож, если зеркало не врёт…

Продолжение разговора двух идиотов было мне не по душе. А напротив кровати у меня действительно висело большое зеркало – для взгляда на происходящее со стороны, так сказать.

– Так что же Вы сразу не признались? – в её голосе зазвучали игривые нотки.

– А Вы что, из полиции?

– Я из «Правды»…

«Правда» – это сплошная ложь. В смысле, газета такая, коммунистическая. Для питающейся с ладошки администрации и, соответственно, правящей партии, «Царскосёлки» – оппозиционная. А коммуняк в нашей «деревне» не любят.

Так, например, весной 2005-го года на центральной площади «группа неизвестных» свалила памятник Ильичу. А ещё через год на том месте, в глубоком котловане, работали археологи. А ещё через два или три, возродилась церковь святой Екатерины. Но красные не растерялись, и в паре кварталов, ровно на том месте, где с советских времён и до недавних дней лежал камень с табличкой «На этом месте стоял дом в котором…» поставили новый памятник вождю мирового пролетариата. Был торжественный митинг по случаю открытия – все присутствующие уместились на одной фотографии. В нашей редакции даже шутили: «десять коммунистов на весь Пушкин – это радует». Но новому памятнику жить было недолго – осенью десятого года его взорвали. Причём действовал минёр не без тонкого изыска, заложив взрывчатку Вовке сзади под пальто. Жахнуло так, что вылетели стёкла в доме напротив. Жаль, конечно, жителей, зато у нас опять юморили: «У Ильича метеоризм». А дальше – снятие памятника, траурный митинг, цветы, грозные речи комсомольцев…

Однако на этом истории с монументами утихли – их попросту больше не осталось. Разумеется, что у меня есть мыслишки по поводу этих инцидентов, причём небезосновательные. Но это не для печати. К тому же я против представителей КПРФ тоже настроен агрессивно…

– А я из мяса, – ответил я, и тут же осёкся. – Извините, Даша, Вы немного не вовремя.

– Я понимаю, – посочувствовала она.

Не поняв, откуда ей знать о причинах моего самочувствия, я спросил:

– Откуда Вы знаете мой номер?

– Вы сами мне его дали.

– Когда?

– Вчера.

– Зачем?

– Я даже не знаю. Обычно мой спрашивают, а Вы свой оставили, и просили перезвонить.

– И что?

– Вот я и звоню.

– Зачем?

– Не смотря на то, что Вы мне наговорили вчера – по работе.

– Хорошо. Давайте через два часа на углу Московской и Конюшенной, у часовни.

– Хорошо, – ответила она, и повесила трубку.

Рот наполнялся тягучими слюнями. Меня безумно тянуло блевать. Часы показывали 11:28. Это ж надо – проспал более полусуток. Я тут же перезвонил ей, и сказал одну лишь фразу:

– Через четыре…

Как и положено человеку с моим опытом, судьбой и профессиональной деятельностью, я давно перешагнул тот рубеж, когда опохмел вызывает отвращение. Короче, жизнь налаживалась, а заодно всплывали события дня вчерашнего.

По улице Конюшенной шли люди с транспарантами. В основном это были пенсионеры и люди возраста такого же неопределённого, как род их занятий и половая ориентация. Лица у всех были злые, глупые и натужные. Возглавлял колонну головной отряд активистов – молодые, дурно одетые, воинствующие невежды с красными повязками на рукавах. Замыкали шествие крепыш с магнитофоном, из которого лился интернационал, и обезьяноподобный балбес со стопкой листовок.

День был солнечный. На дворе стояло первое мая. Улицу Конюшенную, бывшую 1-ого Мая, захватили коммунисты.

У меня выходной. Но я был на «задании». Цель – создание провокации для сочного репортажа. В редакции об этом не знали.

Я примкнул к колонне почти в самом начале её пути – на перекрёстке с Магазейной. Вливаться в толпу, тем более поблизости от головного отряда, было опасно – многие знали меня в лицо. Поэтому я поплёлся в хвосте, между озадаченной суровой важностью мероприятия бабушкой и девушкой лет двадцати.

– Что у Вас с лицом? – спросила она (девушка, не бабушка).

Рассказать об истинных причинах появления шрама на щеке, уже зажившего, но ещё красного, было никак нельзя.

– Да так, ничего особенного, – ответил я, героически сощурившись вдаль. – Просто я из Ленинграда…

Это было попыткой втереться в доверие к антихристам, а заодно вызвать улыбку на торжественно отрешённом лице милой девочки.

– Это очень хорошо, что Вы не стесняетесь своих политических убеждений. Нас здесь не очень-то любят, – сказала она. – К тому же Ленинград – звучит очень мужественно и жизнеутверждающе.

– Это точно, – согласился я, – Шнуру это удаётся.

Шутка не прошла. Девушка вздохнула, и посмотрела на меня с сожалением, как на интернатовского недоумка.

– А я жалею, что у меня в паспорте Санкт-Петербург написан, – пожаловалась она.

– Если Вас это утешит, мы можем поменяться паспортами. Ненадолго…

Юмор явно не шёл, чего нельзя сказать о колонне. Мы двигались уверенно и ровно, словно боевым порядком. В наших рядах царил дух озабоченного единства. На нас косо посматривали окружающие. Мне было стыдно.

Всё также чётко, как на параде, мы прошагали два квартала вверх, и свернули на Московскую. Напротив вновь отстроенного храма сбавили ход. Эти твари громко переговаривались и плевали на асфальт. Звучали тупорылые неуместные лозунги. Краснопузые испытывали трепетную ненависть.

Свернули направо, затем ещё раз. Остановились у Дома Молодёжи. На сколоченной ко Дню Победы трибуне вырос сутулый молодой человек в красном галстуке и брюках с плохо отглаженными стрелками.

– Товарищи! – призвал он в микрофон. – В этот день…

В этот день я был на высоте. В смысле – на подъёме. Короче говоря, ожидания, как обычно, превосходили реальность. Делу это, конечно, не способствовало.

– … как завещал нам наш вождь…

Парня на трибуне, в колонне почему-то оставшимся незамеченным, я сразу узнал по голосу. Это был мой одноклассник, а ныне председатель местной партийной ячейки – Сашка Кузнецов. Ещё в школе, на уроках истории, он увлечённо слушал бубнёж старого марксиста Маноцкова про большевиков и апрельские тезисы, при этом глаза его неестественно поблескивали. Помню, как в шестом классе он упал с лестницы и сильно ударился головой. Наверное, это было как-то связано…

Да нет, точно связано. Разве иных в партию принимают?

– …стройные ряды Ленинского комсомола…

Я посмотрел на стройную комсомолку, столбом застывшую рядом со мной. Не моргая, она смотрела на своего кумира, зато губы её безмолвно шевелились в такт его словам. Кроме того что она была и без того симпатичной и нравилась мне, этакое поклонению идолу лишь добавляло её облику высоконравственной страсти. Мне даже показалось, что она была готова отдаться ему прямо сейчас, на трибуне, при всех.

Вдоволь налюбовавшись, я перевёл взгляд на Сашку, а её толкнул локтем в бок. Вернее, хотел в бок, но не учёл разницу в росте – при её метре с кепкой, удар пришёлся в правую грудь. Почувствовав приятное в теле и неловкое на душе, я не решался посмотреть на неё.

Время затягивалось, и оставляло в душе волнительно-уродливые следы. Мой план не спешил претворяться в жизнь. «Где же он? – подумал я».

– Вы хотя бы представились, что ли, – сказала она, – а то так сразу…

– Простите, – ответил я, таки взглянув на неё, – я не это имел в виду.

– Да-а-а? – впервые в её голосе прозвучали игривые нотки.

– Да чтоб меня из пионеров выгнали, – сказал я и, протянув ей руку, добавил, – Паша.

– Даша, – протянув свою маленькую ладошку, ответила она.

– Очень приятно. А где Вы живёте, Даша?

– В Красном Селе, на улице юных Пионеров, между прочим. Мне кажется, что это очень символично.

– А что, где-то встречаются пожилые?

Не отпуская мою руку, она расхохоталась. Рядом с ней мне хотелось веселиться и балагурить. Весенний воздух наполнялся сладким ароматом успеха. Окончательно решив отбить у Сашки её симпатию, я соврал:

– А знаете, у меня дома есть дореволюционное издание «Капитала»…

Но тут появился он.

– Ленин, Ленин, пионеры, комсомол, – брезгливо крикнул из толпы неуверенный ленивый голос. – Смутьян в кепочке, ваш Ленин…

Это был мой агент-провокатор. Он был нетрезв, помят и хмур. Он действовал в чётком соответствии с планом операции.

Его фамилия – Жигалов.

Не подходя вплотную, толпа сгущалась вокруг него, как июльские грозовые тучи. Синели ненавидящие взгляды. Злой шёпот трепетал чужие уши.

Растаяв в нерешительности, он запел:

– Боже царя храни…

Инцидент не остался незамеченным. Кузнецов замолчал. Рядом с ним возник юркий малый, отчаянно жестикулирующий и что-то ему объясняющий. Ситуация накалялась и выходила из-под контроля. Мелкой, неожиданно возникшей в толпе потасовки явно не получалось. Агент забыл свои слова: «Демократия в опасности, граждане!». Мне пришлось вмешаться:

– Ну он же пьян, товарищи, – говорил я, пробиваясь сквозь людскую массу, – не обращайте внимания. Что с него взять, с ослеплённого капиталистическими ценностями, а?

Продвигаться было тяжело. Казалось, что я вязну в липкости потных коммунистических ладошек. Оказалось, что это всего-навсего Даша вцепилась в мою куртку и пыталась не отстать. Она кричала:

– Да в самом деле! Сейчас мы его уведём отсюда! Не прерывайте торжества!

Уж не знаю, узнал ли меня Сашка, но он промычал в микрофон:

– Товарищи! Не обращайте внимания! Это всего лишь очередная провокация! Ведь мы привыкли, что вокруг нас вьются недобитые пережитки империализма, и поэтому призываю вас сохранять спокойствие и нейтралитет, товарищи!

Но товарищей было уже не остановить. Всё та же суровая бабушка подстрекала остальных «гнать в шею этих выползней». Некоторые, уже нетрезвые, как настоящим ленинцам и полагается, благоразумно предпочли отвалить в сторону от эпицентра событий и продолжить возлияние. Другие, такие же нетрезвые, становились всё более враждебными и воинствующими:

– Да куда его вести? Мы ему сейчас всё популярно объясним! Что, советскую власть не любишь, да, гад?

Вперёд выступил какой-то активист. Он замахнулся и вмазал Жигалову звонкую плюху. Тот пошатнулся, но устоял и ринулся в контратаку. Завязалась драка.

Сцепившись, они катались по пыльному асфальту. Попытавшись их разнять, по загривку получил и я. Гомон вокруг нарастал. Яростно шипела злая бабка. Матерились мужички. Кузнецов продолжал к чему-то взывать, но его уже никто не слушал. И только Дашка, маленькая моя, визжа, как кошка, бросилась нам на помощь. Ногтями она расцарапала лицо ударившему меня негодяю, но её схватили и поволокли в сторону. Увидев это и мгновенно забыв про Жигалова, я с матами бросился было ей на выручку, но меня снова ударили. Теперь на асфальте нас было трое. Осенняя история повторялась – нас снова били. Видимо, это судьба у нас с ним такая – страдать друг за друга. А потом раздался милицейский свисток. Кто-то крикнул «Атас!» и побежал. Толпа неохотно, но быстро расступилась…

Из отделения нас выпустили быстро, как только узнали, кто я и откуда. Заявлений ни с одной стороны не было. Необходимости обращаться в травму тоже. Короче, дело замяли.

А после мы, конечно же, пили. В Нижнем парке. Пили как обычно, то есть много. Мы с Жигаловым много, а Даша не очень – ей по росту и возрасту не положено. Димка негодовал по поводу испорченной дорогой куртки, которую мы в результате сожгли в костре, по-пьяному куражу и недомыслию, вместе с деньгами и паспортом. Я радовался, что материал получится, хоть и не такой, как планировался. К тому же удалось испортить коммунякам праздник. А Дашка смотрела на нас с таким восторженным взглядом, будто мы былинные богатыри и, не переставая, кудахтала о том, что мы открыли ей глаза на истинную суть её однопартийцев.

В результате, проводив размякшего Жигалова до дома, мы с Дашкой направились ко мне. В пути я пошлил, нёс какую-то чушь про Ленина и задвигал монархическую идеологию, но было весело. Она смеялась. Я рассчитывал на продолжение банкета. Но, доведя меня до дома, она сказала:

– Знаете, мне кажется, что «Капитал» и прочее меня больше не интересуют…

После чего погладила меня по плечу, и бодрым шагом направилась прочь.

Того, что она не переставала обращаться ко мне на «Вы», я даже не замечал…

В половине четвёртого я топтался у часовни, названия которой так и не смог запомнить за десяток лет её существования.

Место её воздвижения неслучайно – здесь, на углу одних из самых больших улиц города, во время оккупации вешали местных жителей: евреев, пособников партизан, нарушителей комендантских распоряжений и прочих, хоть в чём-то заподозренных. Напротив, через дорогу, кинотеатр «Авангард». Во дворе кинотеатра трёхэтажный дом, в котором жил, а зимой сорок второго умер от голода больной создатель «Человека-амфибии» и «Головы профессора Доуэля» писатель-фантаст Беляев. По диагонали от часовни красного кирпича дом, угловой и с балконом на улицу – верный признак богатства владельца былых времён. Его фамилию, к с стыду своему краеведческому, я позабыл давно и крепко. Ну а с четвёртого угла – приснопамятный «Сорбет».

Как ни крути, а места вокруг сплошь исторические и печально-памятные. Даже не знаю, почему точкой рандеву я выбрал именно это, но с лёгким амбре и мешками под глазами, переминаясь с ноги на ногу в тени часовни, я чувствовал себя неловко.

Она опоздала минут на десять. Выскочила из скрипнувшего тормозами такси и, замахав руками, вприпрыжку поскакала ко мне. Грации и пластики в её движениях было мало, но я не без удовольствия отметил лёгкость и непринуждённость юной девчушки. Себя же, двадцатипятилетнего циника, ворчуна и зануду, я уже считал стариком.

– Привет, – сказала она, непринуждённо повиснув на моей шее. – Ты как?

Заметив столь изменившееся поведение, я сходу смекнул, что ей от меня что-то нужно. Девушки – они такие.

– Не хуже тебя, не надейся, – ответил я, выворачивая шею. – Но с тобой было бы лучше.

Пошлость сказал, конечно, но она самодовольно улыбнулась.

– Не сомневаюсь, но я по делу.

– Ты же говорила, что по работе?

– Это одно и то же.

– Для кого как. Для меня, например, работа – это работа, и только. А дело – это личное.

Она что-то лихорадочно соображала, и молчала. А я продолжал:

– То есть ты сама не знаешь, чего хочешь. Так получается?

– Да. В смысле – нет. Короче, у меня к тебе предложение. Я…

– Не, не, не… Я жениться не собираюсь, – перебил я.

– Да я не об этом. Я о своих коллегах хочу поговорить.

– Нашла с кем о коллегах разговаривать. Если б ты их убить решила, то другое дело, а так…

Я откровенно балагурил, издевался, загоняя в тупик молодую и неопытную собеседницу. Ощущая себя матёрым волком местной журналистики (ну а что, если уж «такие» на шею бросаются?), я предчувствовал быструю победу, особо желанную ещё вчера. Но она удивила:

– Будем считать, что уже бывших коллегах…

– Это в принципе меняет дело, – торжественно заявил я, теряя всякую уверенность в своём начинании и предчувствуя очередную сенсацию. – Пойдём-ка, тут недалеко…

Знаменитая «литературка» была рядом, всего лишь через дом, но я повёл её не туда…

…В пив-баре «Старый Бремен» было шумно – сказывался большой перерыв между второй и третьей парами ближайшего института. Свободного столика, кроме как у входа, не было, что меня никак не устраивало. Кивком поприветствовав знакомого бармена и показав ему два растопыренных пальца, мы с Дашей уселись за стойку. Косенький бармен Серёга, по прозвищу Хичкок, выкатил два пузатых стакана фирменного пива.

– Ну, давай к телу, – сказал я.

– Дело в том… – начала, было, Даша, на сей раз, проигнорировав мою пошлость, но я её прервал.

– Нету тела, нет и дела, – не унимался я. – Впрочем, всё равно давай…

– Я учусь на журфаке, на заочном. В «Правде» работаю потому, что без опыта никуда больше не берут, а у Вас, насколько я знаю, всё более демократично и таланты ценят по достоинству.

– Есть такое дело, – весомо отметил я, рисуясь, приглаживая редеющую шевелюру. – И?

– Я хочу к Вам…

– Но ты понимаешь, что ваша воинствующая конторка нам не товарищ?

– Понимаю, – ответила она, сделала большой глоток, и добавила, – поэтому и предлагаю сделку – буду двойным агентом. Буду вам сливать все их происки, а им засылать вашу дезу. Ну, как идейка?

Я задумался. В отличие от языка, мысли ворочались тяжело. Запотевший стакан холодил руку. Обострённое постпохмельем желание молодого тела мыслительным процессам также не способствовало.

– Нормальная идейка, только перспективы весьма туманны…

– Почему?

– Потому что выносить данную тему на обсуждение с моим руководством преждевременно – оно авантюр и шпионских страстей не любит. А тебе придётся стать моим агентом, и чем всё это закончится тоже неясно. Может и ничем…

– Но мы же попробуем? – сказала она, пододвинувшись поближе ко мне. – Да?

– Можно, – ответил я, отхлебнув ещё пива. – Но сначала надо обсудить подробности. Но не сейчас. Вечером, и в более интимной обстановке…

… Девочка сдалась. Это был первый раз, последствий которого я пристыдился. Дашка, она хорошая. Голосок тоненький, ручки маленькие, глазки-пуговки смотрят робко и наивно. Но внешность зачастую обманчива, и деловая хватка, и внутренний стержень, и профессиональный цинизм в ней наличествовали.

Как и было договорено, подвыветрившись к вечеру, я подобрал её ровно в девять, во дворе соседнего с редакцией «Правды» дома. Дурачась, согласно законам жанра, мы конспирировались.

– Хвоста нет? – спросил я, сурово глядя в салонное зеркало.

– Вроде нет, но ты проверься…

Проверяясь, я ещё двадцать минут кружил по центру города. За это время мы успели увидеть драку возле клуба «Ди энд Ди», Жигалова с очередной «старушкой», и спаривающихся возле дверей военкомата собак. Напротив последних я остановился, и мы уставились в окно.

– Заметь, – сказал я, – их двое, а не целая свора. Может это любовь?

– А может, его в армию забирают, и он впрок старается? – поддержала шутку Дашка.

– А что если он уже отслужил, и теперь у них ролевые игры: он – дембель, она – военком.

– А вдруг не дембель, а успешный двадцатисемилетний уклонист? Ну, типа – «нае.ал».

– А давай поедем отсюда, а то он как-то неловко на нас косится?

– Смущаем, наверное. А куда поедем?

– Есть тут одно местечко…

Не прошло и десяти минут, а мы уже стояли в углу маленькой парковки у Слоновьих ворот. Перед нами тёмная стена леса и выхваченная из мрака фарами уводящая в него гравийная дорожка. Позади – Волхонское шоссе, по которому, то и дело, пролетают автомобили. Справа, в другом углу, ещё одна машина: она заведена, фары погашены, но светится приборка, а на переднем ряду никого нет, и я знаю, что наше появление на мгновение смутило тех, кто внутри.

Я внимательно посмотрел на Дашку, затем взглядом указал на соседний автомобиль, и спросил:

– Может, и мы перейдём к делу?

Округлив доверчивые глаза и поджав губы, будто сдерживая улыбку, она закивала головой и уставилась себе под ноги. Смутилась, наверное. Уверенный, что она подумала о другом, я продолжил:

– А теперь расскажи мне, как прошёл твой день. Я работу имею в виду. Не может такого быть, чтобы тебя вчера никто не узнал…

– Узнали, конечно.

– И???

– Я приступила к выполнению нашего плана. Сказала, что узнала тебя, завела разговор, а когда началась ваша провокация, то решила, что не будет лучшего момента, чтобы втереться в доверие, что всё прошло успешно, и теперь мы будем в курсе всех ваших начинаний.

– И как, тебе поверили?

– Как видишь, в чрезвычайку не сдали, – усмехнулась Дашка, а я, вспомнив одну историю, подивился её интеллекту.

…Как-то я сказал одной двадцатилетней барышне:

– Знаешь такую шутку: «Чем ЦК отличается от ЧК?»?

– Нет, – сказала она, – никогда не слышала. А чем?

– В ЦК – цыкают, а в ЧК – чикают.

Она не поняла, и спросила: «А что такое ЦК и ЧК?». Я ответил. До неё всё равно не дошло. Шутка превратилась в урок истории, а я в старого пердуна-зануду…

В последующие минут так пятнадцать-двадцать мы с Дашкой размышляли, строили планы и прогнозировали события. Будущее виделось туманным, но грандиозным – полная смерть коммунизма в отдельно взятой точке земного шара. После чего она взяла инициативу в свои руки. Говоря точнее, в одну – левую. А я второй раз в жизни испытал лёгкий ужас от прикосновений крошечной ладошки.

Первый раз случился задолго до этого, ещё в школе. Как сейчас помню: первое сентября, школьная линейка, мы, одиннадцатиклассники, должны за руки вести первоклашек в соседнее здание. Я искренне надеюсь, что всех разберут и мне никого не достанется: во-первых, страшно и неловко, во-вторых, просто неудобно – вид у меня похмельный и контуженный. Но мне как всегда не повезло. Мы остались один на один – я и маленькая девочка в синем кардигане. Колонна выстраивалась. Делать было нечего, я подошёл и протянул ей руку. Большими, голубыми, испуганными слезливыми глазами она посмотрела на меня снизу вверх и протянула свою ручку. Сердце моё вздрогнуло, к горлу подступил комок, ноги задеревенели. Тем временем по команде директора колонна тронулась, и мы ринулись её догонять. Это было кошмарно: девочка боится меня, оглядывается назад, что неудивительно, с моей-то рожей; я боюсь её, и думаю о её же родителях, наблюдающих за нами со стороны, и успокаиваю себя мыслью о том, что мне досталась самая красивая девочка. «Что ж, – думаю, – пусть и так, но зато самая. Должно же хоть когда-то повезти…». Пройдя метров пятьдесят, я сбагрил её Падле. Надеюсь, что девочка не обиделась.

Но если тогда всё прошло тихо и мирно, то от Дашкиной ладошки взволновалась не только душа, но и нешуточно взбудоражилось тело. Я включил магнитолу и потянул рычажок – спинка моего сиденья откинулась назад, а из динамиков полилась «Лунная соната». Скрипя кожаной курткой и задирая платье, Даша забралась на меня…

Вы знаете, что такое секс под классику? Попробуйте. Это не только необычно, но и весело, если девушка постоянно задницей жмёт на клаксон. Об одном жалею, что до любимого момента композиции на 4:48-4:56 меня не хватило…

…Так Дашка стала моей агентессой. Мы начали видеться каждый день «для этого». Её после «этого» жутко тянуло поболтать, а меня поспать. Но поскольку формат наших встреч к этому не располагал, то приходилось быть «благодарным» слушателем.

К тому моменту пополнив арсенал знаний ещё парой эмигрантских творений генерала Краснова, ничего нового я для себя не открыл. Наоборот, убедился в том, что коммунизм, при всех своих несомненных плюсах, есть мертворождённое империалистическое дитя (вы же знаете, что Ленин был немецким шпионом, да?), что он и доказал своей несостоятельностью, взлетев и рухнув за каких-то жалких семьдесят лет.

Однако были в Дашкиных рассказах и нескучные вещи, подчёркивающие, так сказать, дань традициям. В частности это касалось партсобраний, активистов и новичков, от которых требовались доказательства верности идеалам. Особенно это относилось к девушкам. Правда, стоит заметить, и некоторых мальчиков тоже. Что ж, хоть статья за мужеложство при советах и была, но педиков при этом никто не отменял.

В общем, всё как обычно, всё как всегда, если бы только не острота моих наблюдений. Однажды в разговоре об этих таинствах я Дашку так прямо и спросил: «Ты тоже?». Она кивнула. Мне стало отвратительно, но виду я старался не подать. Кажется, получилось.

Я относился к ней, как своей собственности. Я злился на неё. Мне было противно пользоваться «совдепкой». Но с брезгливостью приходилось мириться и терпеть, ведь я был на грани влюблённости в неё и на страже собственных идеалов одновременно. Тем временем дело принимало коварный оборот: чувства были взаимны, они росли и крепли, что не вызывало ни малейших сомнений. И однажды «после» я спросил:

– Ты чего на меня так смотришь?

– Мне кажется, я люблю тебя, – чуть замявшись, ответила она, и, пряча глаза, уткнулась лбом мне в грудь.

– Это пройдёт, это не навсегда, – с неясной интонацией произнёс я, и заткнулся.

На самом деле я просто испугался. Сам никогда никому в чувствах не признавался, а тут вдруг такое. Есть от чего впасть в отчаяние…

Коммунисты тем временем затихли и ничего не предпринимали. Я тоже не мог придумать толковой дезы. Дашка оставалась без работы (то, что по чувствам, за работу не считаем). Как и полагается по законам шпионажа, агентесса была «законсервирована». А чтобы не мучиться самому, я познакомил её с Вековищевым, зная, что тот своего не упустит. Ведь в отсутствие бильярдных барышей, с жёлтыми и чёрными бабенциями ему пришлось завязать…

***

Было у Никитки и ещё одно не поощряемое законной властью увлечение юности, которое собственно и приучило его избегать ментов. Он был копателем. Сам себя называл военным археологом. А доблестные СМИ ещё на закате советской власти окрестили таких как он чёрными следопытами.

Через это прошёл и я, но к моменту нашего знакомства уже шагнул дальше, и был увлечён поиском «старины» – монет, драгоценностей, личных вещей и предметов быта на местах деревень, которые перестали существовать во время войны, и после неё не восстановились. А поскольку большая часть Ленинградской области была в зоне немецкой оккупации (за исключением её восточных областей, откуда немцев выбили ещё осенью 41-го, и Ораниенбаумского плацдарма), то мест таких у нас не счесть, и «старина» с «войной» пересекаются плотно и повсеместно. Я, как гражданин насквозь законопослушный, ничего запрещённого дома никогда не хранил. Да, честно признаться, в этом деле и не преуспел: желаемых касок, пряжек, оружия и наград так и не сыскал, а патроны и гранаты меня никогда не привлекали.

А Вековищев – он иной. Он из другого теста. Он войной грезил всегда и в дом тащил всё, что находил. Так и говорил: «Второго завоза не будет, а там уж разберёмся, что нужно, а что – нет». Поэтому «нужным» оказывалось абсолютно всё, а дом его постепенно стал походить на военный склад. На стенах висели отреставрированные винтовки, на комоде и полках лежали каски, в кладовке стояли коробки с чищеными патронами и всякой мелочёвкой, а застеклённая лоджия служила прибежищем ржавого хлама, только ожидавшего второго рождения. А главное – он не опасался это хранить, потому, как сначала был молод и глуп, а в год нашего знакомства послабело законодательство, и статья за подобные штучки светила только административная. Впрочем, милиции он по-прежнему опасался, но продолжал гнуть своё.

Разумеется, о таких вещах не распространяются. Вот и я узнал об этом случайно – не думая, болтнув нечто изобличающее что я «в теме». Никитка обрадовался, мол, душу родственную нашёл и всё такое. Как говорится, два сапога – пара. В одиночку в этом деле вариться – не сахар. Вот тогда мы, никогда не находившие общего языка с братьями по разуму, и сошлись окончательно. Я оказался ему столь незаменим, открывал такие горизонты «творчества», что он сбил меня с пути истинного.

Так трофейщиком стал и я.

Если раньше я шарился по полям (в непролазных дебрях люди деревень никогда не ставили), то теперь мы на пару шлялись по лесам. Во время войны никакого леса, понятное дело, в тех местах и в помине не было – все уцелевшие при бомбёжках деревья, впрочем, как и не уцелевшие, ушли на строительство укреплений и дрова, на гробы да кресты. Но природа своё взяла, и ныне даже старательно изрытые войсками передовые позиции, где земля пропитана железом, тонут в буйстве зелени. Исключение – Невский пятачок. Здесь птицы не поют, деревья не растут… в прямом смысле – выжженная земля – и только травы да сорные колючки на кочковатой почве и редкие чахлые кустики над обрывами воронок нашли здесь прибежище…

Дорога на Малуксу. Урочище Карбусель – бывшая деревня, она же немецкий опорный пункт, не тронутый нашими войсками, а после войны запаханный тракторами и изрытый мелкими канавками с высаженными по ним ровными рядками дохлыми сосенками.

– Всё, тормози, – сказал Никитос, и пояснил. – Остановиться лучше здесь, а дальше пешком пойдём, туда, – и махнул рукой на север.

Бросив машину на обочине широкой дороги, густо усыпанной песком, валящимся из бесконечно снующих карьерных песковозов, мы взвалили на себя объёмные рюкзаки, сверху топорщащиеся лопатами и приборами, и двинули в «зелёнку».

Деятельность таких как мы стала заметна сразу – земля испещрена многими сотнями ямок разного калибра и напоминает лунную поверхность. Это даже подумать страшно, сколько сил вложено энтузиастами в свою деятельность. А ведь я в одиночку, если вдуматься, нарыл по полям не меньше. А что толку? Кроме морального удовлетворения – не густо. Но мы шли дальше, и теперь земляные работы, только уже немецкие, просто поражали: линии окопов в три ряда, блиндажи, стрелковые ячейки, вовсе уж неясные ямы и холмики протянулись, если верить Никитосу, на несколько километров на запад, прикрывая не только «опорник», но и дорогу. Конечно, их тут сидела не одна рота, но так испоганить ландшафт…

Местность понижалась. Она в этих краях вся такая хитро изрезанная – налицо следы движения ледника. Теперь мы шагали по мягкому мху, который пружинил и через несколько секунд скрывал наши следы. Становилось много комаров, и с каждой сотней метров всё больше и больше. Июнь, болото рядом – иначе и быть не могло.

Никитос круто забрал вправо.

– Так дольше, – объяснил он, – но дальше совсем топко. Стороной пойдём, но смотри внимательно, тут бомблёнок затянутых много – ухнуть можно по самую маковку.

И мы, как два танка, попёрли напролом. Параллельным курсом, перелетая с ветки на ветку, нас сопровождал соловей и пел свою песенку. С глухим треском ломались прелые стволы мёртвых жиденьких болотных берёзок. Под ногами начало хлюпать. По навигатору осталось почти шестьсот метров, а там высота «60», с трёх сторон окружённая болотом – мы шли самым коротким и сухим путём, и Никитос утверждал, что метров очень даже не шестьсот, а всего лишь двести, а высот на самом деле две и наша на карте не обозначена. Я в нём не сомневался – он здесь не впервой.

Вдруг, буквально за какой-то десяток метров, всё изменилось. Более-менее гладкий мох стал кочковатым, на этих кочках росли совсем уж куцые деревца, в два пальца толщиной, а между ними вода. Мы как зайцы прыгали по кочкам, не задерживаясь на них, и мимоходом цеплялись за растительность, будто она могла нас удержать. Лица, шеи и кисти рук были облеплены коварными кровососами, которых не пугал «Москитол» и отмахнуться от которых просто не было возможности. Ещё больше напрягало назойливое равномерное гудение вокруг – комариные полчища были настолько велики, что едва не затмевали первые лучи ещё низкого солнца. Но это оказалось последней преградой на нашем коротком пути. Ещё пяток прыжков, и кусты закончились, а я почувствовал под собой приятную мягкость мшистого ковра. Ещё десяток шагов, и стало очевидным, что он растёт уже на твёрдом грунте.

Мы вышли к подножью высоты. Кровопийц сразу стало меньше. В ушах будто зазвенела тишина. Тут же показался конец окопа, и Никитос сказал:

– Ну что, приступим?

Достав из рюкзаков короткие лопаты «Фискарс» и воткнув их в землю, мы собрали приборы, покурили, глотнули водички, и начали подниматься по пологому склону. Я снова поразился основательности и землеройной настойчивости фрицев – сразу видно, что сидеть собирались долго.

Планомерно, квадрат за квадратом, мы «пылесосили» лес металлоискателями. Когда Никитос был тут в прошлый раз, у него сломался прибор, он жутко расстроился, но счёл это хорошим знаком, и теперь возлагал на это место большие надежды.

Солнце поднялось уже высоко, и на открытых участках ощутимо припекало. Эта высота кривая, длинная и узкая, как высунутый язык овчарки. По синусоиде мы выхаживали её поперёк, от склона до склона. Пусто. Четыре часа напряжённой работы, а кроме горстки осколков, пары тюбиков «Тильзитер» и подошвы от сапога – ничего. Мой «энтуазизм» иссякал, и я начал филонить – махать прибором от балды и не обращать внимания на большинство сигналов. Тем временем дело клонилось к обеду, как вдруг Никитос крикнул:

– А ну-ка посмотри!..

Я его не видел и пошёл на голос. Он сидел перед узкой неглубокой ямкой, рядом с невысокой пушистой елью. Его штаны были по колено облеплены мокрой супесью, а на лице блуждала довольная улыбка.

– Ну, что тут у тебя? – спросил я, стараясь подавить подступающую зависть. Никитка опытный, и из-за мелочи орать бы не стал.

– Во! – ответил он, и тыкнул лопатой в раскоп. – Вещь!

Я заглянул в яму. На дне её лежала здоровенная ржавая железяка. Я понял, что это оружие, но не знал какое именно. Встав перед раскопом на колени и погрузив руки в его недра, мы пальцами аккуратно подкопались под «нечто» и с силой вырвали из земли свою добычу. Меня переполнило счастье – только теперь я понял, что именно он нашёл.

– Это что, Гочкис?

– Он самый, – довольно сощурился Никитос. – В окрестных дрищах нибелунги его любили – безотказная штука.

Положив французский пулемёт без станины под ёлку, мы продолжили рыть яму. Приборы сходили с ума от непрекращающихся цветных сигналов. Вскоре весь земляной отвал был усыпан кассетами полными патронов, патронами россыпью и стреляными гильзами. Последних было много, очень много, наверное, целое ведро.

Наша кровь пресытилась эндорфинами. Как заведённые мы бродили по округе, забыв про усталость и голод. Прошло ещё около часа, когда Никитос нашёл вторую точку. С ней он решил справиться сам. Она опять оказалась полна гильз и патронов, пустых и полных двадцатичетырёхзарядных кассет. В плюс к этому, в активе оказался котелок, фляга без крышки, ремень без пряжки и несколько мундирных пуговиц. Песочный сохран радовал.

Я завидовал его успеху. Во мне просыпались далёкие мечты юности, когда я, как и все начинающие, тонул в буйстве собственной фантазии, а наткнулся лишь на тяжёлый и безрезультатный физический труд. Вместо всего фантазийного «добра» в грузовом кармане моих штанов болталась лишь цинковая монетка в один пфенниг.

Но копательский Бог услышал мои молитвы, и после позднего обеда, ближе к вечеру, когда солнце пошло к закату, снова под елью, только теперь высокой, выросшей впритирку с огромным валуном, на краю высотки, на изгибе окопа счастье улыбнулось и мне. Третья точка – моя. Уж не знаю, откуда во мне нашлось столько сил, но я без остановки рыл землю словно крот. Уставший Никитос сел рядом, прислонившись спиной к камню, и курил одну за одной, распугивая раззадорившихся к вечеру кровопийц. Я рыл без прибора: он был бесполезен и безостановочно пищал – и вглубь и в стороны всё снова усеяно гильзами, а копать надо все цветные сигналы, чтобы ничего не пропустить. В награду я получил коричневого стекла баночку с завинченной крышкой – крышка ржавая, и если и были на ней надписи, то их уже не узнать – а внутри нечто белое, наверное, крем, может быть даже «Нивеа»; складную вилку-ложку, жаль, что алюминиевую, зато подписную – фамилии владельца не разобрать, зато ясно, что звали его Гансом; и фронтовые поделки, по числу людей в пулемётном расчёте – две стопки сделанные из обрезков гильз от ракетниц. Мы, конечно, надеялись до последнего, но самих «туристов» обнаружить не удалось – похоже, им повезло, и они убрались отсюда живыми, а может и верного Гочкиса с собой унесли.

Как бы то ни было, но вечер был неотвратим, и мы вне плана решили заночевать на месте, чтобы завтра до обеда добить высотку до конца. Еды оставалось мало: всего пара банок гречи с говядиной, половинка горькой шоколадки, пачка галет из армейского пайка и один кусок хлеба. Зато Никитка припас фляжку с водкой. Вообще-то распития на месте мы не поощряли, но вещь полезная – и руки продезинфицировать, и рану (если что, тьфу-тьфу), и вообще вещь хорошая, символическая, тоже трофейная. Ну а в случае неподготовленной ночёвки сам Бог велел – и калорийно, и согреться, и для крепкого сна.

Никитос разделил обязанности: на нём бивак, на мне вода и костёр. С дровами в округе проблем нет. Враскачку я заломал пару мёртвых сосенок: тонкие верхушки покрошил руками-ногами, а частям потолще было суждено пережечься пополам. С водой было сложнее – дневной запас на исходе, а чай и сахар остались от ускоренного обеда, и пренебрегать ими мы не собирались.

Вооружившись двумя котелками – своим и сегодняшним трофеем – я спустился к болоту. С этой стороны высоты жижа начинала хлюпать прямо у её подножья. Ленясь подниматься за лопатой, я утоптал мох, но он поднялся прежде чем ямка наполнилась водой. Идти дальше мне тоже было не охота, и я руками вырвал кусок мха и выгреб то, что было под ним. Вода, как и в любом болоте, оказалась плохая – торфяная – красная, грязная и вонючая. Кроме того, на её поверхности скапливалась ещё какая-то плёнка, типа бензиновых разводов. «Ну да ладно, – решил я, – не беда». Подождав пока муть немного осядет, предварительно помыв в ней трофейный котёл, я крышкой черпал воду, и через толстую мшистую шапку, как через фильтр, разливал её по котелкам. Ничего, пить можно, только вкус у чая будет, мягко говоря, не цейлонский.

Я поднялся наверх. Обломав нижние ветки окрестных ёлок, Никитос толстым слоем лапника поверх мха выложил лежанки, и теперь сооружал стену, призванную отражать тепло костра. Сам костёр уже был сложен и ждал растопки.

В сумерках сосновые дрова потрескивали особенно весело и громко, а иногда и тревожно, когда после долго затишья как треснет вдруг полено, и треск этот разнесётся по округе. Иногда этот звук очень сухой и резкий, как винтовочный выстрел, только тихий. Запах приготовленной на костре пищи, даже самой простой и незамысловатой, как-то по-особенному пробуждает аппетит, и порождает внутри какое-то первобытное чувство. Уж сколько было в моей жизни полевых трапез, а привыкнуть никак не могу, и каждый раз наслаждаюсь ароматным дымком. А вот что выдаёт в походе человека опытного и с долей романтизма эстетствующего, так это манера прикуривать – он обязательно вытащит из костра головешку, или прутик какой подожжёт, и прикурит от него, а не будет щёлкать зажигалкой. Мы так и делали.

Лес изготовился к своей второй, ночной, жизни. С нашей высотки, каких множество раскидано по округе, ещё совсем недавно открывался чудесный вид на болото, охваченное пожаром вечерней зорьки. Оно казалось добрым и тёплым. Но прошло минут сорок, и оно потонуло во мраке, и причудливо и пугающе торчали из него стволы корявых деревец. Позднего вечера воздух, пропитанный мшистыми испарениями, в подступающей ночной прохладе, надвигающейся с болота, казался терпким и душистым. На ветвях трещали молчавшие утром и днём птицы. Стрекотали кузнечики, или цикады, или кто там ещё не спит по ночам. В догорающем костре потрескивали угли, но совсем не так, как целые деревяхи, а тихонечко, будто кто-то клопов ногтями давит, и выкидывали искры в ещё чуть светлое небо.

Мы сидели у остатков костра, хмельные и уставшие, и готовились ко сну.

– Слышишь? – вдруг напрягшись, не понимая послышалось, али в самом деле было, спросил я. – Шаги…

– Слышу… – таким тоном, будто ничего не слышит, ответил Никитка.

– А если это волк?

– Не, волки сюда не заходят. Здесь им жрать нечего.

– А я читал, что в прошлом году недалече медведя видели. А вдруг это он?

– Не, не он это…

Я за день впечатлений набрался, конечно. Впервые увидел то, что увидел, а не только то, что в наших кругах называют шмурдяком и жбонью. И, несмотря на то, что ночевать в палатке мне уже приходилось, что детская мечта – встреча рассвета за городом, в лесу – давно уже была реализована, надвигающаяся ночь, полная своей таинственной жизни, меня пугала.

Никитке ночёвок в лесу, костровой каши, комаров и прочих прелестей походной жизни не счесть. Он их уже вдоволь нахлебался, и теперь просто наслаждался спокойствием в отсутствии городской суеты и заедающей бытовухи.

Я не унимался:

– А кто же там ширкается?

– Кто-кто? Гмох!

– Это ещё что?

Никитка посмотрел на меня самодовольно, ему будто нравилось, что моя рука невольно тянется к висящей на боку финке. Он улыбнулся и, вхолостую пыхнув ароматной самокруткой, сказал:

– Не что, а кто.

– И как он выглядит, этот твой гмох?

– А я почём знаю, я его никогда не видал. Говорят, что в кителе гансючем или шинели, что мхом весь порос и глаза красные и на выкате. Говорят, что еду ворует. А вообще никто не знает, добрый он или злой, но хабар охраняет. Хорошим камрадам помогает иногда. А плохих копарей, у которых совести нет, и чувство долга отбито, того…

– Чего того?

– То самое. Брехня, короче. Давай ещё по одной, чтобы спать и не ссать.

В ход опять пошли сегодняшние трофейные стопки. У меня с красной полосой по низу, а Никитос выбрал ту, на которой немчик гравировку доделать не успел. Есть в этом что-то, доложу я вам, пользоваться теми же столовыми принадлежностями и на том же месте, где ими пользовались люди, пусть и оккупанты, семьдесят с лишним лет назад. Будто специально оставили… есть в этом что-то. Что-то приятное и неприятное одновременно…

… Как это обычно и бывает в полевых условиях, Никитос проснулся ещё затемно – может от пробравшегося под куртку холодка, может от шума какого, он очухался и не поверил едва открывшимся глазам.

– Ты чего? – спросил он, увидев рядом меня, стоящего с лопатой в руках.

– Здесь он, гад. С болота заходит…

– Кто? – ничего не понимая спросонья, удивился он.

– Гмох…

– Ты дурак, что ли? Байки это всё. Лопату положи, водки выпей и ложись.

– Нет больше водки у нас. Я её того…

– Ложись, говорю, алкаш, – сказал вставший Никитос, вырывая лопату из моих задеревеневших пальцев. – Я покараулю…

Первые полчаса на посту дались ему тяжело: глаза слипались, одолевала зевота и злые глупые мысли. А потом всё резко изменилось. Дремоту как ветром сдуло. То ветка хрустнет, то зашуршит ковёр прошлогодней хвои – он отчётливо слышал, как от болота, из низины, кто-то по крутой дуге заходит к лагерю с северо-запада. Животный ужас охватил Никитоса. Никогда ещё так не дрожали колени и не кололо внизу живота. Казалось, тело окаменело и отказывается слушаться. Много дней проведший в лесах, он знал, что так может шуметь только человек. Или тот, кто когда-то был им? Неужели не байки, и он действительно существует, тот самый лесной дед, гмох-дрищевик?

На ум ему лезли самые невероятные копательские истории. А шаги всё приближались, и он не заметил, что теперь сам до белых костяшек сжимает в руках короткий «Фискарс». Вдруг шорох раздался совсем близко. Никитка резко повернулся в сторону звука и не поверил своим не моргающим, слезящимся от длительного напряжённого разглядывания темноты глазам: во мраке ночи он разглядел сутулую карликовую фигуру.

– Гм… – произнесла фигура.

– Кто ты? – удивился Никитос, и сам не замечая, что не чувствует больше страха. Им овладело безразличное спокойствие.

– Здесь они. Копайте глубже, – гнусавя, будто заложен нос, произнесла фигура.

– Как тебя зовут?

– Ага… – ответил карлик, и как-то незаметно исчез, и лишь резкий порыв ветра донёс с той стороны, где она только что была, лёгкий и противный сладковатый гнилостный аромат …

…

– А-а-а!!! – закричал Никитос, а я получил сильный удар в бок, скатился в едва тлеющие угли костра, и тоже закричал:

– А-а-а!!! – и снова получил сильный удар, только теперь в плечо.

Я открыл глаза и увидел сидящего рядом Никитоса. Он сказал:

– Ты чего орёшь?

– А ты какого хрена меня в костёр сбросил? – глубоко дыша, спросил я, ещё не понимая, что лежу там, где лёг.

– Значит, ты тоже это видел…– пробормотал он. – С ума сходят поодиночке…

– Конечно, и сумасшедший здесь ты, ударил меня и пытался сжечь!

– Да проснись ты! – кричит он, и снова бьёт меня в плечо. – Сон это был. Один на двоих…

Я посмотрел на часы: едва ли час прошёл после отбоя, но мир за это время успел стать каким-то добрым и неправильным, и больше до утра мы не спали. У меня болело плечо, а бок – нет; значит, мы оба орали во сне, но проснулся только он и действительно меня ударил. Нам от этого осознания не стало легче, и мы, вновь подкинув дровишек и раздув пламя, до рассвета просидели на месте, смотрели на огонь, боясь озираться по сторонам, и снова курили, курили, курили. А как рассвело, сразу приступили к работе. Мы не суеверные вообще-то, но, не сговариваясь, решили не лениться и выполнить указание карлика. Групповое помешательство в маленьком коллективе…

То июньское утро я запомнил навсегда – впечатлило больше, чем второй секс. Расширив и углубившись в мой вчерашний раскоп, мы действительно нашли двух немцев. Ни пулемёта, правда, ни какого иного оружия при них не было, и форма их истлела, и каски были пробиты. Не хочу смаковать предположения об их гибели, замечу лишь, что скелеты были неполные, а одному полчерепа вместе с каской снесло. Очевидно, недалеко был взрыв, и оба они погибли от осколков. Может быть, они были настоящими друзьями, а не просто сослуживцами – я до сих пор об этом часто думаю. Во всяком случае, судя по глубине и расположению останков, их там похоронили, причём аккуратно, хоть и без почестей. А ведь могли бы и просто присыпать, как это часто бывало. Многие же бойцы обеих сторон, у нас их называют «верховыми», до сих пор лежат под двадцатисантиметровым слоем дёрна – им не досталось и этого. Но как бы то ни было, как бы презрительно мы ни именовали захватчиков, как бы мы ни желали их имущества, мы относимся к ним с уважением – потому что они были солдатами, они не хотели войны, не хотели умирать, дома их тоже кто-то ждал.

Для меня символичен тот факт, что тогда у Никитоса с собой не оказалось мусорных пакетов: несмотря на уважение, собирать в них останки – обычное явление. Мы их разложили по припасённым для хабора пакетам из «Пятёрочки». Нет, это не сарказм, но и они – не мусор. Оставлять кости разбросанными на поверхности не принято, а больше «упаковать» их было не во что. Правда, наших пакетов не хватило, и часть костей, чтобы они не потерялись, пришлось положить сверху. Никитос сообщил о них «куда следует». Надеюсь, что уполномоченная организация не побрезговала немцами, ведь всю тяжёлую и грязную работу мы проделали сами, а им осталось только забрать.

Потом у нас были ещё наши «верховые» бойцы, оставшиеся там, где их настигла смерть. Да, я держал в руках человеческие черепа – чувство при этом странное и манящее. Видел, как скелет обнимает винтовку. Однажды на лесной опушке мне попался военный ботинок с костями ступни – а вокруг от войны ни следа. Было одно санитарное захоронение, которое мы трогать не стали. Честно скажу – мы не видели в этой «самодеятельности» смысла и, покрывая собственную лень, доверили работу «официалам». А потом проверили – они, конечно, схалявили, отработав для галочки, и многое пропустили. Пусть это будет на их совести, но мы их ненавидим не за это.

В общем, многое было после. Надеюсь, будет ещё больше. Только теперь в этом деле мне надеяться, кроме как на себя самого, на удачу и Бога, больше не на кого. В конце концов – одиночка всегда прав…

***

Он великий фотограф – не просто мастер своего дела, а настоящий талант. Он может сделать красивый снимок кого и чего угодно: от дымящейся за бетонным забором помойки и бомжа в стоптанных кедах до стройных ножек на шпильках выходящих из дорогого авто его отделяет одна лишь фраза – «Снимаю!». Его не прогнул век высоких технологий – плёночная «зеркалка» его излюбленное оружие, и если оно заряжено чёрно-белой «Фуджи», то держись!

Он человек с тысячей прозвищ. В узких кругах известен, как Гриша «Как угодно» и Гриша «Невпопад». А вот известное «Гриша «шесть на девять» не прижилось. Такие довольно необычные погоняла он получил за две характерные особенности своей творческой натуры. Во-первых, на все просьбы, приказы, пожелания и благодарности он отвечал стандартным «как угодно». При этом и между собой мы тоже называли его как угодно – «Вспышка», «Засвет», «Проявитель», «Штатив», или более откровенно и цинично, как «Беда» или «Казус» – и все сразу понимали, о ком идёт речь. Во-вторых, часто он вообще отвечал на только ему слышимый вопрос. Например:

– Гриш, ты, сколько плёнок взял с собой?

– Да, и «телевик» прихватил.

– Так две или три?

– На месте разберёмся.

Он немного «в себе», из-за чего часто влипает в непонятки и затягивает туда присутствующих. Он всегда пропадает в своей фотолаборатории. Он «охотится» за всяким фото-старьём.

Нетрудно догадаться, что он был фоторепортёром нашей газеты, где мы с ним, собственно, и познакомились. И сошлись, так как другие работать с ним не очень-то и любили, а многим его услуги и вовсе не полагались.

Я захожу к Тане – нашему главреду. Кабинет у неё маленький, но светлый, обставлен бедно, зато с видом на задворки администрации и пышная голубая ель под окном. И вот сидит она за своим дешёвым ДСП-шным столом, а в углу, на древнем потёртом стуле, паренёк. Волосы у него чуть встрёпаны, губу посасывает и смотрит безумными глазами себе под ноги, а на шее фотоаппарат в старом кожаном чехле. Короче, выглядит неважно. Я заваливаюсь в кабинет, и говорю:

– Кажется, я не опоздал сегодня?

– Удивительно, но нет, – отвечает она, – но мы давно уж ждём. Знакомьтесь – Григорий Цепнов, наш новый штатный фотограф.

– Павел, – сказал я, сделал шаг в сторону новичка и протянул ему руку, – Кржевицкий. И давай сразу на «ты», хорошо?

– Как угодно, – ответил он, пожал мне руку и, обращаясь к Тане, спросил. – А я вот что-то раньше не спросил о том, где же Ваш прежний специалист?

– А у нас его и не было, – ехидно усмехаясь, говорит Татьяна. – Теперь вот понадобился для «живых» снимков. Торжества всякие, городские праздники и всё такое. Новые веяния, знаете ли, новые требования. Вы, Григорий, как, готовы уже сегодня приступить? Опробовать силы, так сказать?

– Да-да-да, новые… – в полузабытьи залепетал Гриша, – я, тогда, завтра с другим фотоаппаратом приду. Ладно?

Мы с Таней переглянулись, удивившись этому ответу невпопад, и она ответила:

– На Ваше усмотрение. Нам важен результат. А теперь, собственно, к делу. Вы с Павлом поедете…

Выслушав инструктаж, мы вышли на крыльцо и отошли чуть в сторону от бесконечно тянущегося потока граждан; я закурил и предложил ему. Гриша, сощурив левый глаз, помотал головой и уставился вдаль, на «полуциркуль» (это такая полукруглая площадь перед администрацией). «Зануда, – подумал я.»

Томительное июньское солнце жарило улицу. В тени разлапистых елей дремали голуби. Озорные воробьи купались в придорожной пыли. Стоящие по другую сторону от входа старушки, по старинке называя администрацию «исполком», на чём свет стоит, поносили СОБЕС.

– А знаешь, я им завидую, – вдруг сказал Гриша.

– Кому? – не понял я. – Бабкам?

– Голубям, – кивнул он в сторону сонных птиц.

– Да, я тоже покемарить чуток не отказался бы, – ответил я, и тут же, не удержавшись, зевнул.

– А я жару не люблю…

«Правильный человек, – подумал я, – наш, можно сказать. За что её любить? Мы ж не под пальмами родились. Сработаемся…».

– Ты как, – спросил я, – за рулём?

– Нет, я не автомобилист. Велосипед люблю, – ответил он, а я тут же поставил под сомнение последнее умозаключение.

– Значит, поедем на моей…

Ехать было недалеко, километров около трёх – до выезда из города. Там, в шушарских полях, при подготовке местности к строительству очередного объекта, работяги наткнулись на человеческие останки. Хороший репортаж мог бы выйти из этой истории, если бы останки принадлежали одному человеку и были упакованы в кроссовки и нейлоновую куртку. Но строители по вопросу количества «находок» ответить затруднились, что не удивительно – в далёком сорок первом, по совхозным картофельно-капустным полям прошёл «передок» обороны Ленинграда.

На место мы прибыли последними из всех «приглашённых». Над раскопом уже корпели эксперты-криминалисты. На поверхности, с важным и задумчивым видом, расхаживал взад-вперёд средних лет мужчина в выцветшей камуфляжной куртке с неизвестными нашивками. Пара нарядов ППС отдыхала в раскалённых «козликах». Гордо, в стороне от всех, стоял покрытый тонким слоем пыли, но всё ещё блестящий на солнце чёрный «Мерседес» начальника стройки. Самого его видно не было, наверное, сидел внутри, под кондиционером, и грустил, ведь было от чего приуныть – грозили разбирательства и «заморозка» стройки. Беспомощные СМИ, комитет ветеранов и местные активисты тоже потреплют нервы, хоть навредить никак и не смогут. Всё ж не будем забывать, в какой стране живём, и уже на тот момент я был уверен, что где надо и кто должен, уже жмут на нужные кнопки и дёргают правильные рычаги, и дело спустится на тормозах.

– Не удивлюсь, если в скором времени и у застройщика-соседа тоже черепушки найдутся, – сказал тогда Гриша. – И совсем не потому, что передовая…

А я снова подумал: «Даром, что велосипедист, а всё же соображает. Точно сработаемся…».

Выходя из машины, я ожидал, что ППС-ники сейчас очнуться и остановят нас, а мне придётся размахивать корочкой и заученной, преисполненной нахальной самоуверенности фразой пересказывать её содержимое. Но вместо этого из плавившегося УАЗ-ика вытекло, лениво перегнувшись за борт, хмурое усталое лицо сержанта Лобанова, что меня весьма порадовало. С ним мы были давно знакомы. Он подобных мероприятий не любил, но волею судьбы и начальства (что, в общем-то, для мента одно и то же), всегда попадал на «эхо войны», кладбищенские хулиганства, траурные и торжественные церемонии со всем этим связанные. Он частенько был для меня источником не очень важной, но порой интересной информации. Вот с ним я и начал разговор.

– Здорово, Дим. Как дела?

– Я ж не прокурор, чтоб дела у меня тут, – безрадостно ответил он. – Дай закурить, а?

– Кури, – я протянул ему пачку, – если здоровья не жалко. Что тут у вас?

– С самого утра копают. Двоих уже нарыли, или пятерых… мне не интересно, ты же знаешь. Вот всё ждём, когда поисковики приедут, всякими штуками для этого дела потребными вооружённые. Один вон ещё раньше нас здесь оказался, всё ходит, беспокоится. Как узнал только?..

Говоря, он жадно затягивался после каждого предложения.

– А в самом деле – как?

– Ты же знаешь…

– Да-да, тебе не интересно. А кто это?

– Валера Шмелёв, куратор всех местных «красных копателей». Тебе-то стыдно не знать… – упрекнул Лобанов, бросил бычок, и посмотрел на меня так, что я сразу понял смысл этого голодного взгляда и снова протянул ему пачку.

– Прямо сгораю от стыда и сейчас же пойду поклоны ему бить. Он как, адекватный вообще?

– Да вроде. Но я с ним как-то не очень, мне его дела не интересны…

– Лады, позже договорим. Да, кстати, знакомься – Гриша, наш новый сотрудник. Ты теперь будешь видеться с ним даже чаще, чем со мной.

Они молча пожали друг другу руки, и мы с Гришей направились к раскопу.

– Жаль, что в милиции работают такие безынициативные люди, – тихонечко сказал мне Гриша. – А вы давно знакомы?

– Ага, – неопределённо протянул я, – только в милиции – служат…

Несмотря на затяжную жару, в глубине ямы землица была влажная, и выброшенная в отвал, привычным и приятным азартом щекотала нос (всех к поиску неравнодушных аромат сырой почвы возбуждает). В самой яме, с лопатой, маленьким совком и веником, чтобы не пропустить ни одной косточки, сидел один эксперт, второй же, уже на поверхности раскладывал те косточки на длинные, исчерченные метрической сеткой листы плотной бумаги. Листов было уже три, и ещё ни на одном не собралось полного скелета. Криминалисты, тем более занятые работой, с прессой общаться не уполномочены, да и не очень-то любят, поэтому, осмотрев поле их деятельности, я сразу приступил к допросу Шмелёва.

Показать, что я «в теме» было нельзя, и я старательно строил из себя дурачка-писаку.

– Валерий, здравствуйте. Я из газеты. Расскажите, что здесь происходит?

– А вы сами разве не видите? – раздосадовано ответил Шмелёв. – Разбираем наследство советской власти. Это же надо было память отцов с землёю сравнять. Картошечка им важнее была, видите ли.

– А всё же?

– Это передний край обороны, молодой человек. А там, – он махнул рукой в сторону, – двести метров, и немцы. И так двадцать восемь месяцев, нос к носу с врагом, в этой чёртовой непросыхающей глине. Тысячи павших воинов. И сколько их ещё осталось без почестей погребённых мы, боюсь, не узнаем никогда.

– Как же так получилось? Ведь недалеко братские захоронения…

– Как-как… – горько вздохнул Шмелёв. – Много было обстоятельств, по которым хоронили прямо на месте гибели или рядом. Санитарные захоронения, например. А после войны и подавно это никому не надо было. Так ведь выгодней – сбросили в готовую ямку, прикопали, а семье извещение, типа «пропал без вести…», а значит, и денег хрен получите за потерю кормильца. Вот такие дела.

– Тогда откуда и зачем братские могилы?

– Всех захоронений не скроешь и потерь не спишешь. Ну и пропаганда опять же, мол, тут сражался, вот однополчане его здесь похоронены, а Вам не повезло. Уж извините, война…

Я ещё долго задавал ему подобные вопросы. Он усердно распинался, почувствовав свою значимость, мою заинтересованность, и собственное надо мной превосходство. Это простейшая психология – любому человеку насыщенному специфическими знаниями требуется ими поделиться, чтобы его слушали и в рот заглядывали, чтобы возвысится, потешить своё эго, стать для кого-то учителем и непреклонным авторитетом. А на самом деле Валерий Петрович Шмелёв принадлежал к самой заурядной породе людишек – врун обыкновенный (это самое мягкое из печатных выражений). И никогда он не расскажет, кто за последние годы так рьяно перерыл так же запаханные немецкие блиндажи вдоль Кузьминки; куда деваются находки с немецких позиций и их бывшие владельцы, презрительно именуемые «туристами», «нибелунгами» и много как ещё; кто и зачем спонсирует бесчисленные поисковые отряды, неделями живущие в лесах; и много чего ещё не скажет ни он, и ни кто из «красных». А тем временем в Ленинградской области уже несколько лет действовала «монополия» на поисковую деятельность, и те «правильные», можно сказать «правоверные» официальные отряды, которые отказались присягнуть на верность действующим властям, оказались «вне закона». Они разбились на маленькие группы, шифровались, практически партизанили по лесам, тратя на это не только время и силы, но и собственные деньги. Они продолжали «поднимать» бойцов, наших и немецких, и передавать их легальным «официалам». Те, конечно, с радостью принимали «подношения», отчитывались куда следует, на девятое мая продолжали устраивать «Вахты памяти». Короче, эти парни «идею» не предали, а такие как Валера… в общем, Бог им судья.

Когда первый запал словесного идеологического поноса иссяк, Шмелёв обратил своё, а заодно и моё, внимание на Гришу – с нездоровым блеском в глазах, тот фотографировал черепа.

– Вы бы пояснили своему коллеге, – обратился ко мне Валера, так громко, чтобы услышал Гриша, – что такое мораль и этика.

«Тоже мне, этичный нашёлся. Честь и совесть эпохи, твою мать… – подумал я. – Ты бы лучше рассказал, как ничего непонимающих школяров в отряд набираешь и промываешь им мозги; как показуху на «Вахтах» устраиваешь, набивая гробы «некомплектными» скелетами, потому что лень их копать по всем правилам; чем живёшь с парой-тройкой профессионалов «в теме»…».

А вслух, но чтобы осадить, сказал другое:

– Он классный специалист и сам знает что делать. Тем более что действует по указу руководства. Общественность должна не только знать, но и наглядно представлять весь кошмар происходящего. Такова политика редакции…

У Шмелёва зазвонил телефон. Сощурившись, он долго вглядывался в экран прежде чем снять трубку, а потом, окинув нас взглядом, отошёл в сторону, повернулся к нам спиной и тихо, вполголоса забубнил, всё продолжая удаляться в поля.

Тем временем Гриша продолжал «жечь» плёнку.

– Разрешите, – обратился он к сидящему на поверхности эксперту, – я ещё воспользуюсь?

– Валяй… – ответил тот.

Гриша чуть повозился с настройками фотоаппарата, а затем взял в левую руку ближайший к нему череп – единственный утративший свою целостность, после чего поднял его высоко к небу и навёл на солнце. Сквозь дыру в затылочной части яркие лучи ударили из глазниц. Задорная «улыбка» черепа (зубы ровные и все на месте – боец явно погиб молодым) на какой-то миг показалась зловещей и насмешливой. Щёлкнул затвор «Зенита». Недоумённо таращился на Гришу «поверхностный» эксперт, второй встал в яме в полный рост и таращился на него так же недружелюбно. Удивился и я – изменилось Гришино лицо: взгляд стал осмысленным и задумчивым, лицо исказила гримаса усмешки. А сам он, опустив руку с фотоаппаратом, стоял и, как под гипнозом, продолжал смотреть на «бедного Йорика».

– Прекрати, – не выдержал я, – в самом деле.

Гриша одёрнулся.

– Да я ничего, я для коллекции… – растерянно ответил он, и положил череп на место.

«Шизик… не сработаемся…», – подумал я, и обратился к экспертам:

– Господа, позвольте задать Вам несколько вопросов.

– Валяй… – ответил тот, что был «наверху». – Только закурим, и сразу ответим.

Я достал пачку и закурил, а они оставались неподвижны. Горячий ветер гнал пыль полевой дороги. Студнем трепыхалось раскалённое марево. Утомился трещать притаившийся в густой траве кузнечик. Затянувшись раза три-четыре, мне стало тревожно – давили недоумённый и недружелюбный взгляды. И тут до меня дошло:

– У меня хорошие сигареты, вкусные, – сказал я, присаживаясь на краю раскопа и протягивая пачку экспертам, – всем нравятся.

Их лица просветлели. Тот, что сидел в яме даже выкарабкался наверх.

– Вы не против, если я туда залезу, – спросил Гриша, мотнув головой в сторону ямы.

– Валяй…

Я приступил к «допросу»:

– Как вы думаете, сколько их там ещё осталось?

– Думаю, что есть ещё, – неопределённо ответил тот, который всё время сидел «наверху».

– Надеюсь, что только эти трое, – тоскливо добавил «нижний». – Задолбало уже.

– Что именно Вас задолбало?

– Да вот это вот всё, – развёл он руками в стороны. – Стабильно, каждый месяц, мы в этих вот сраных Шушарах кого-то откапываем. А зачем, спрашивается, и почему мы? А потому что мудаки на «мерседесах» всё строят и строят, скоро уже полей не останется, а они всё строят. Начальство гонит поскорее, типа оперативно реагируем на сигнал. Эти вон, шляпы поисковые, всё никак приехать не могут. А то приехали бы уже, да сами и копали, коли так нравится. А мне вот не нравится. Вы, кстати, не знаете, телевидение-то приедет, или нет?

– Не знаю. А Вам зачем?

– В том-то и дело, что незачем. Я не фото-телегеничен.

– Зря Вы так, – вмешался Гриша, и тут же щёлкнул не успевшего отвернуться эксперта, – профиль у Вас очень примечательный. И причёска классная.

– Нормальная причёска, – ответил эксперт, приглаживая набок остатки редеющих волос, – обычная.

– А медальоны были при бойцах? – спросил я.

– Ничего не было, – ответил «верхний».

– Но так не бывает. А личные вещи, котелки, фляги, ложки подписные?

– Ничего подобного. Только остатки одежды да сапоги. У двоих коронки на зубах, а третий даже кусок черепа потерял.

Эксперты засмеялись в один голос, и даже лица их стали похожи, как у братьев-близнецов. Мне их цинизм не понравился, но вспыхнувшую агрессию я сдержал.

– Скажите, а что дальше будет с этими останками?

– Ничего. Отвезём на экспертизу, установим возраст и сроки залегания в земле, составим нужные акты и передадим обратно этим вон деятелям.

– Понятно, – сказал я. – Благодарю за лаконичность. Приятного дня. Гриня, вылазь…

Допрос «захлебнулся» сам собой. Иного, впрочем, я и не ожидал. Эксперты-криминалисты неплохие, в общем-то, ребята, однако специфика деятельности накладывает свой отпечаток. Хрен с ними. Я к этому уже привык.

Бодрыми пружинящими шагами я направился к «мерседесу». Гриша, отныне именуемый не иначе как Гриня, спешил следом. Подойдя к автомобилю ценой по более моей квартиры, я постучал в окно задней двери. Тихо жужжа моторчиком, оно медленно опустилось. В бежевом кожаном кресле обнаружился индивидуум лет пятидесяти. Гладковыбритый, холёный, со злыми наглыми глазами, всей своей наружностью он демонстрировал превосходство над окружающими. Его плотно сжатые губы сходу дали понять, что диалога не получится.

– Добрый день, – сказал я, не имея желания представляться и демонстрировать газетную «корочку». – Буквально пара вопросов, если позволите…

– Здравствуйте, – небрежно бросил «хозяин жизни», – только быстро – у меня мало времени.

– Конечно. Представьтесь, пожалуйста.

– Венедиктов Альфред Иванович, гендиректор ООО «Строй-Инвест».

– Скажите, Альфред Иванович, как же так получилось, ведь данная местность входит в «зелёный пояс славы» и является местом историко-культурного наследия? Должны же были быть проведены соответствующими инстанциями определённые экспертизы?

– Должны, недолжны – какая разница? Это их проблемы. У нас всё в порядке, и документы на проведение работ от комитетов по культуре и природопользованию имеются. Желаете ознакомиться?

– Нет, я Вам верю, а комитетам вопросы задам в личном порядке. А как Вы оцениваете, на какой период времени данный инцидент задержит строительство жилого комплекса?

– На пару дней, как максимум.

– Но ведь за пару дней невозможно провести археологические изыскания на столь обширной территории?

– Это тоже не мои проблемы. У Вас всё, простите?

– Не совсем, я бы ещё хотел…

– Вот и замечательно. До свидания, – ответил Венедиктов; снова зажужжал моторчик, и наглухо тонированное стекло разделило наши миры.

– И Вас туда же… – выдыхая, произнёс я, посмотрел на Гриню и добавил, – нам тоже пора…

– Какая неприятная рожа, – заметил Гриня, – налицо административно-деспотичный тип.

– Тонкое жизненное наблюдение…

– Ну так я ж на психиатра учился. А куда мы теперь?

– Ты ещё пофотографируй пока, а я пойду с ментами переговорю, потом ещё Шмелёва попытаем, и, может быть по пиву?

– Как угодно, только я полагаю, что по одному маловато будет…

«Наш человек, – подумал я, – может и сработаемся…».

…Но в тот день кто-то там наверху был против нас или, по крайней мере, против нашего пива. Едва начав разговор с Лобановым, я услышал сильно приглушённый, почти потусторонний крик «А-а-а!», дополненный эпитетами применяемыми, обыкновенно, к женщинам непристойного поведения. Оказалось, что сделав очередной кадр, Гриня вылезал из раскопа, и то ли поскользнулся, то ли грунт просто осыпался, и он рухнул обратно в яму. Причём сделал это так неудачно, что сломал левую руку в двух местах одновременно и разбил объектив «Гелиос».

В копательских кругах бродит множество мистических баек: про дождь с чистого неба, про голоса в ночи и фигуры в тумане, про гмоха-дрищевика и проч. Не обошлось без мистики и в тот раз: единственной крупной костью, впоследствии не найденной экспертами, была сломанная Гриней, та, что идёт от локтя до запястья. И вместо пивной мы поехали в травму, где от боли и шока, облучённый рентгеном и загипсованный Гриня рубанулся. Не зная где он живёт, я отвёз его к себе, на случай пробуждения оставил записку, а сам с покаянной отправился обратно в редакцию.

Я всё это к тому, что высшие силы довлеют над простыми смертными, а перед нами – интеллигентными алкашами-интеллектуалами – они бессильны, и вечер наш закончился совсем не пивом, а вовсе даже водкой с мартини да в компании женщины, которая записана у меня в телефоне как Анастасия Андреевна. Но это уже совсем другая история…

***

Рассказывать о себе и своей жизни Цепнов не любил. О чём считал нужным – сообщал сам, о том, чём его спрашивали – отвечал неохотно, или совсем не о том, а то и вовсе умалчивал. Единственно ценное, что я знаю о нём, это то, что он изрядно помотался по свету, и под иностранным псевдонимом немало фотографий опубликовал в «National geographic» и некоторых других не менее именитых журналах. Продавал их и в интернете, разумеется. Этим и жил – ничего другого, кроме как фотографировать, он делать не умел, а что самое главное – не хотел и не собирался. Почему он вдруг решил остепениться – загадка.