Читать книгу Невозвратимое. Рассказы - Светлана Арбеньева - Страница 1
ОглавлениеСветлана Арбеньева
Невозвратимое
Рассказы
Невозвратимое
– Самый лучший возраст – 16 лет.
Она сказала мне это и самодовольно повернулась лицом к солнцу. Обжигающее лучи сушили нашу кожу, ударяя сильными сибирскими ожогами.
Мне тогда показалось это странным. Может от того что было мне всего четырнадцать, а может от того, что я не понимала вообще силу и зависимость от возраста. Мне кажется, что и сейчас не до конца понимаю.
В Западной Сибири очень резкий климат. Утром, даже летом, прохлада заковывает в свои цепи всю растительность: от травинки до последнего подсолнуха. Но проходит несколько часов, и июльское пекло проносится по всему живому. Сибирская жара сушит все дотла, она сравнима с морозом. Она такая же жестокая и трудновыносимая. За это я и люблю её. А может, я просто люблю все такое… трудное.
Помню, как скрипели качели, которые сделал мне дед. Они издавали смешной звук, словно какая-то жалобная птичка плакала своим занудным голоском.
По этому звуку я определяла – пришла она ко мне или нет.
Наша дружба была самой обычной, самой простой и в тоже время наивной. Мы рисовали природу, людей, слушали до дыр старые кассеты на магнитофоне, купались в реке, рассказывали друг другу секреты.
Я очень скучала по ней, когда она не приходила ко мне. И сейчас я стала понимать, что именно тогда я стала привязываться к людям с непреодолимой силой, какой-то безумной любовью. Она стала первым человеком, по которому я стала испытывать именно «тоску», которая так сильно влияет на чувства и эмоции, восприятие мира в целом. И так продолжается по сей день. Привязываюсь молниеносно – и вырвать из сердца удается с трудом. Лишь пески времени и равнодушие второй стороны могут изменить поворот событий.
Для меня было невозможным то, что когда-то это закончится: наши вечера, наши прогулки, наши игры, наше детство… Как может закончиться синева неба? А ведь она закончилась, также как и аромат полевых цветов, боль от укусов крапивы, радость от пойманного пескаря.
– Самый лучший возраст – 16 лет.
Опять вспоминаю её слова. Она всегда очень любила себя. Бывало, смотрела в зеркало на свое отражение беспрерывно, вертелась, расчесывала свои черные и тугие косы. Я смотрела на всё это с таким любопытством. И не от того, что я не делала этого, но как-то это было все по-другому…
Она очень любила рисовать, и получалось у неё это искусно: люди, их лица, пейзажи, просто наброски карандашом. Я всегда искренне радовалась её успехам.
– Конечно, ведь это я.
Так отвечала она мне на мою детскую восторженность от её таланта, а потом хмурила брови, закусывала губу и что-то вновь подправляла резкими и отрывистыми штрихами.
В один из летних дней я разбила свою правую ногу об асфальт, не вписавшись в поворот, когда лихо накручивала педали велосипеда. Я не могла почти ходить, так болела и ныла рана. По природе не являясь нытиком, я не привыкла к большому вниманию к себе, а наоборот всегда работала лишь на отдачу. Это касалось всего: мыслей, замыслов, дел, интересов, вкусов, советов, увлечений. Я привыкла уже тогда «работать на износ», отдавая себя по частицам любимым и дорогим мне людям. Но тут я оказалась впервые в «плачевном» положении.
И вот опять заскрипели качели. В солнечном блеске я видела отражение взлетающих вверх темно-карих, с горьким блеском глаз. Смуглые руки упрямо держались за поручни. Она смеялась своей широкой и открытой улыбкой. То ли моя гордая богиня прониклась чувствами ко мне, то ли пожалела, но она впервые за всю нашу дружбу была до тонкости внимательна и чутка.
Мы разговаривали с ней до позднего вечера. Я лежала в бинтах на летней кушетке, одолеваемая болезненной дрёмой, а моя подруга читала мне книгу, развлекала меня и смеялась, подтрунивая в шутку над моей бедной ногой.
Солнце пропадало в алом закате, как окунувшаяся кисть в чан с краской. Шумели верхушки деревьев, несшие в своем шорохе колыбель июльской ночи. Тихо ухали полярные совы, то там и тут мелькая своими белоснежными перьями. Вдали мычало стадо. Трава вновь напоила свои корни влагой и мерно распласталась по прохладной сибирской земле. Так и в тот вечер она расцвела и погасла в моем сознании. Как бывает одуванчик – желтый-жёлтый, а дунешь – всё… Пыль лишь белая летит. Может и нужен был лишь один такой вечер, чтобы она впервые открылась мне, не думая о себе, не думая о посторонних. Мне показалось тогда, что в её лице – я вижу себя, ту, которая все это лето была ее послушным слушателем, ее советчиком, ее честным собеседником. Она не теребила свои черные косы, она не смотрела на себя в зеркало. Она смотрела в мои глаза и улыбалась. Так рождается искренность и доверие. Бывает, что это продолжается всего час, для кого-то только минуту. У каждого на жизненном пути есть миллионы точек соприкосновения с другими людьми, даже с теми, кого мы впоследствии называем друзьями. Но существует проблема искренности, которая часто скрывается за маской игр, разговоров на отвлеченные темы, за взглядом холодных глаз. И пройдя немалый путь, мы оглядываемся вдаль проторенных дорог и задаемся вопросом: «А была ли искренность?». Искренне ли я сама посвящала в свой мир других людей? А может это была просто – разминка на пути к большой дружбе?
После лето быстро угасло. Быстро исчез скрип качелей. Мы уехали по своим семьям в город. Без нас осталась спеть красная черемуха, которая так жутко вяжет рот. Без нас осталась остывать милая маленькая река, сокрытая под спинами могучих деревьев и кустарников. Наши качели занесло сначала осенними листьями, а потом алмазно-чистым снегом, который и сейчас хрустит в одинокой тишине деревни, напоминая мне песню какой-то маленькой птички…
Мастер пряток
Дед Саня жил по соседству с нами. Он был очень странный и чудной человек, который безоговорочно любил две вещи: детей и глушить водку.
Почему о нем? Да потому что такого второго нет, не было и не будет во всем белом свете!
Он носил яркие, но изрядно потрёпанные рубашки, какие-то заскорузлые фуфайки. Зимой, на нем неизменно воцарялась его величество – ушанка. Она была просто волшебная, а все потому, что он показывал нам с ней фокус: просовываешь туда руку, а пальцы проходят сквозь неё. Мы, дети, с восторгом охали, а ведь на самом деле она просто напросто была ужасно дырявая.
Помню, что он любил танцевать, и, услышав любой мотив (который мог зазвучать с радио или магнитофона соседей), он начинал пританцовывать и обязательно привлекал к этому делу всех встречных ему людей.
Говорил дед Саня тоже довольно интересно. Вместо «кружись» -«крюжиссё», вместо «молоко» – «малачкё». Как рассказывали соседи, он был из цыган, но давно не странствующий и не такой лихой, каким мы представляем в своей голове образ «горьковского» Лойко Зобара. Он был очень маленького роста, что многие девчонки и мальчишки, достигнув возраста 12-13 лет, были вровень с ним.
Мы с другими детьми часто смеялись над ним, но не со злобой, а с нежной любовью. Он пользовался авторитетом и уважением в нашей большой компании из-за двух великих (по мнению детей) вещей: он умел шевелить ушами, а еще он великолепно играл в прятки!
Один раз, мы играли в прятки всей гурьбой около его избы, и конечно, дед Саня после небольших уговоров согласился присоединиться. Счастья не было предела, потому что нас ожидал просто неимоверно интересней день. В течение каких-то тридцати минут все были найдены, но дед Саня как под землю провалился! Мы искали его по всему двору, открывали все двери, облазили все сараи, даже огород. Отчаявшись, мы поняли, что придется сдаваться… И наш неуловимый друг, оказался… В ящике для пшена курицам. Помню, что нам было очень смешно, когда он довольный вылез из этого крошечного ящика с кучей пшена на голове.
Детская непринужденность, добрые глаза, смешные и нелепые для взрослого человека выходки перемежались у деда Сани со страшными продолжительными запоями. Он пил безбожно, днями напролёт, валяясь в каждой встречной канаве. У него никогда не водились деньги, потому что он их спускал почти всегда на спиртное. Даже случилось такое, что однажды, после страшного похмелья, он взял у своей жены бабки Евдокии настойку из сирени и выпил ее в один присест. А ведь настойка предназначалась лишь для наружного применения. Через несколько часов он страшно опух, потому что сирень вызвала страшную аллергию. Кое-как тогда его выходила бабка Евдокия, ругая его за опрометчивый поступок.
