Читать книгу Детство в Маленьком Париже - Светлана Далматова - Страница 1

Вступление

Было раннее воскресное утро, я лежала в теплой комнате под одеялом, сна уже не было, как и сил встать с кровати. Сегодня мне исполнилось 55 лет. Я родилась не просто в ночь на двадцатое октября, а в 00 часов 00 минут (так, по крайней мере, свидетельствовала сама роженица).

Поэтому, когда возник вопрос о дате моего рождения, родители выбрали не девятнадцатое, а двадцатое число октября, дату рождения моего брата, тем самым объединив два дня рождения. И пока была жива моя мать, я упорно дожидалась боя курантов накануне своего дня рождения, чтобы позвонить ей и поблагодарить за свое рождение. Сегодня звонить было некому. Я лежала, тепло укрывшись, и меня знобило от одиночества. Прошло пять лет со смерти матери, и пять лет подряд каждый свой День рождения я испытываю обессиливающие меня тоску и физическое недомогание. Вечером с братом и подругой мы собиралась сходить в ресторан и я думала о том, что торжество надо отложить.

Только я протянула руку к телефону, как он сам зазвонил. На том конце абонент похрипел, откашлялся, и я услышала голос из прошлого, который ни забыть, ни перепутать не могла.

– Надежда, поздравляю тебя с днем Рождения! – с присущим только ей говором произнесла мать моей подруги.

Я с самого детства не общалась с Антониной Ильиничной и очень удивилась ее звонку, хотя тревоги не почувствовала.

– Антонина Ильинична, как вы? Где Татьяна?

– А Татьяна умерла, летом.

Вот так поздравила, хорошо, что я лежала.

Я давно заметила, что все праздники, которые я когда-то любила, постепенно уходят из моей жизни.

Подруга моего детства за все годы так ни разу и не приехала ко мне ни в Ленинград, ни в Санкт-Петербург.

Моя мать и моя подруга умерли от одного вида онкологии. В моей жизни было много совпадений. И матери и Татьяне врачи отказались вырезать опухоль. Мне сообщили после операции, что опухоль маме не вырезали, определив ей три месяца жизни. Но мама прожила еще два с половиной года, правда, не вставая с постели. Поэтому меня до сих пор мучает вопрос: а если бы опухоль вырезали, она бы прожила гораздо дольше?

Татьяна же узнала о том, что опухоль у нее оставили случайно и настояла на повторной операции. Мне казалось, что я совсем недавно общалась с Татьяной: впервые она сама мне позвонила и сообщила, что предстоит вторая операция, и она, на всякий случай, обзванивает друзей, проститься. После первой операции врачи ей не сообщили, что опухоль оставили, она об этом узнала случайно, и настояла на повторной операции. Второй ее звонок был очень оптимистичным, так как по ее словам, операция прошла благополучно. Наш последний разговор с подругой был, похоже, как раз за три месяца до ее смерти.

Вот где сработали три месяца, отпущенные моей маме. Разные организмы: молодой и старый, разное течение болезни.

Моя мама очень любила жизнь, а для меня мама была самой жизнью. И каждый прожитый нами вдвоем день был подарком судьбы, раскрашенным в светлые и темные тона счастья через страдания. Пока любовь к жизни и стойкость больного уравновешивалась любовью к больному и жертвенностью, смерть не могла победить. Зыбкость равновесия придавала каждому прожитому дню особую ценность. Не было до, и не было после в моей жизни столь одновременно счастливых и несчастных дней. И чего мы не допускали в нашем доме на протяжении двух лет и четырех месяцев, так это уныния. В нем поселилась борьба за каждый день, час жизни, и торжествовала любовь.

Мама умерла в ночь на 31 декабря.

Накануне, 30 января, маму навестила врачь, это была не наша участвовая.

– Доктор,– спросила мама, – а я доживу до Нового года?

– Мама, ну о чем ты говоришь! – с нежностью и болью глядя на нее, произнесла я.

Провожая же врача, спросила:

– Но ведь все не так плохо?

В ответ она очень странно на меня глянула и произнесла:

– Я не видела вашу мать раньше, но осталось максимум пару дней.

К ночи маме стало хуже, я и сиделка, которую наняла пару недель назад, находились около нее. Внезапно глаза мамы округлились, словно кто-то потянул ее на дно темного колодца, я схватила ее за руки и вытянула, она смогла выдохнуть, ее отпустило. После трех часов ночи мама спокойно уснула и я ушла спать в другую комнату, оставив с ней сиделку. Но вскоре сиделка меня разбудила:

– Вас зовет мама, но я ей сказала, что вы только уснули, и она успокоилась. Но завтра вам надо будет купить более серьезные обезболивающие препараты.

Рано утром ко мне вошла испуганная сиделка:

– Ваша мама умерла.

Ворвавшись в мамину комнату, я лишь бросила взгляд в сторону накрытой с головой мамы, она так любила спать, повернувшись к стене, но, не ощутив ее присутсвия там, стала метаться, пытаясь руками нащупать ее в пространстве.

Этой ночью мамы не стало, и мы ее проспали.

Тогда Новый год, да и Старый Новый год, ведь тринадцатого января умерла моя бабушка, оба этих праздника ушли из моей жизни. От бабушки, которая нас с братом нянчила, мы получали такую заботу и тепло, о которой могла только мечтать, но не получила, когда-то моя мама, но об этом позже.

Прошло много лет, когда я, посетив врача в поликлинике, случайно попала к тому участковому, которая навещала маму. Она меня узнала и глаза ее засветились:

– За всю свою долгую практику я ни разу не встречала такую любовь и заботу по отношею к матери, – произнесла она.

В Советское время у россиян было 3 основных праздника: Новый год, Старый Новый год и День рождения.

День Рождения с возрастом превратился в самый опасный день. Общество намертво привязывает нас к датам: рождения, совершеннолетия, пенсии, смерти. Даже если мы не считаем, нас сосчитают. А как же иначе?

Переезд

Мне было двенадцать лет, когда отца перевели служить из Латвии в Литву, в город Каунас.

Так как свободных квартир в военном городке на момент нашего переезда не было, отцу предложили на выбор две квартиры: одну – в центре города, а другую – на чердачном этаже особняка на Зеленой горе.

Квартира в центре города на проспекте Ленина была коммунальной.

Когда родители решали квартирный вопрос, дверь в коммунальную квартиру им открыла полная, ярко накрашенная женщина. Особа импульсивная и довольно напористая сразу стала диктовать свои требования по уборке мест общего пользования, предъявлять права на внеочередное использование ванной комнаты.

– Нет,– сказала мама,– лучше мы будем жить на чердаке, чем делить жилье с этой дамой!

Так мы попали в квартиру на улице Монтвилос.

Этот особняк на Зеленой горе, в котором мы поселились, был построен еще до 1939 года при первом президенте Антанасе Сметана в Литовской Республике. Здание считалось двухэтажным. На каждом этаже – по две квартиры. Комнаты в квартирах двух полноценных этажей были большие, квадратные, с высокими потолками, высокие окна пропускали в комнаты столько света, что улавливалось колебание воздуха. Я совсем не помню, кто занимал первый этаж, второй же – занимали две семьи: отставной генерал Щепкин с женой и семья из трех человек – отец с двумя взрослыми детьми, двадцатилетней студенткой института физкультуры и ее младшим братом. Со слов Щепкиной, эта семья была неблагополучной. Да и как иначе можно назвать семью, в которой когда-то умерла любимая жена и нежная мать. Соседские дети, не чувствуя по отношению к себе доброжелательности, не любили Щепкину . Эту полную, крепкого телосложения женщину, высокомерную, они прозвали Щепечихой.

Генерал же был лыс, улыбчив и на вид прост, но соответствовал своей жене по массе тела: они уравновешивали друг друга на чашах весов – две квадратные гири, гладкие и блестящие. Только глаза генерала излучали ум, доброжелательность и интерес к собеседнику. Их квартира просто ввергала в транс из-за абсолютно стерильной чистоты. Все в доме Щепкиной блестело, как лысина у генерала. Даже возникало сожаление, что все усилия столь мощного организма Щепкиной были брошены на борьбу с пылью. Я полагала, что у этой семейной пары просто не могло быть детей, ведь дети – это вечный хаос и беспорядок. Но, как оказалось, дочь была, правда, у генерала от первого брака.

Мой отец, как всегда, сотворил чудо преобразования обветшалого и запущенного прежними жильцами мансардного этажа, когда-то предназначенного для барской прислуги, в достойное жилище капитана внешней разведки. Правда, квартира была предоставлена отцу "по-договору" – на время отсутствия военного, отправленного служить за границу. Это был существенный недостаток, так как после возвращения военнослужащего квартира должна была быть освобождена.

Я и сейчас завидую тем, кто вселялся после нас в квартиры, превращенные отцом во вполне приличное по тем временам жилье. Особенно много времени отец уделял полу: паркет он циклевал и покрывал мастикой, мы же с братом были обязаны каждый день, вооружившись щетками, натирали его до блеска. Паркет блестел, повторюсь, как лысина на голове у генерала, проживающего этажом ниже.

В Латвии, где мы жили до Каунаса в военном городке за Тукумсом, в двухэтажных деревянных постройках – бараках, пол в трехкомнатной квартире был дощатый. Отец очистил доски, покрасил, покрыл лаком. В военном городке такое отношение к квартире, в которую лишь на короткое время вселялась семья военнослужащего, было редкостью.

Так наша семья поселилась на Зеленой горе, на улице Монтвилос, на третьем чердачном этаже двухэтажного особняка. С улицы третий этаж не просматривался, его скрывала красная черепичная крыша. Потолки в трехкомнатной темноватой квартире были невысокие.

Итак, еще до переезда нашей семьи в этот особняк, отец, как и было заведено, сделал большой ремонт в квартире, а по тем временам – грандиозный. У отца были золотые руки, а возможность использовать грузовую машину и солдат делали отца всесильным. Он вывез три машины мусора, очистил чердак, устранил сток в кухне. В буржуазной Литве особняк был в частной собственности и верхние чердачные помещения предназначались для прислуги.

После произведенного ремонта трехкомнатная квартира превратилась в игрушку, правда, это для совсем неизбалованных слоев населения шестидесятых годов: при наличии ванной комнаты, горячей воды в ней не было. Квартира состояла из двух комнат: восемнадцать и пятнадцать квадратных метров, была еще третья комната – совсем маленькая, типа предбанника перед ванной комнатой, со скошенным небольшим окном. Коридор, длинный и узкий, делил квартиру на две части: правую и левую. Справа по коридору располагались – предбанник и гостиная, слева – кухня и спальня. В конце коридора был выход на чердак. Чердак после вывоза мусора и хлама стал чистым, просторным, там отец установил для нас с братом теннисный стол. К особняку прилагался яблоневый сад, все деревья в котором были поделены между соседями. Нам досталось три дерева. На чердаке круглый год пахло яблоками. Отец ставил вино.

В военных городках частенько соседи приходили смотреть на результаты папиного труда по облагораживанию жилья.

Теперь в нашей квартире на Монтвилос гости стали редкостью. Мамина профессия учительницы требовала, как минимум, десятичасовой занятости в школе, а в остальное "свободное время" ее ждала проверка тетрадей, подготовка к занятиям. Мама готовила, стирала и в то же время, одновременно, проверяла литературные творения своих учеников. Только высокие стопки тетрадок на ее тумбочке в спальне, казалось, никогда не таяли. Но это – на первый взгляд, на самом деле каждый день хрупкая, элегантная женщина проносила в школу и несла из школы не менее пятнадцати килограммов школьных тетрадок и книг. Мама проверяла тетрадки лежа, очень близко поднося их к глазам из-за сильной близорукости. Она никогда не носила очки и никто о ее плохом зрении не догадывался, но порой кто-то обижался, что мама проходит мимо и не здоровается. Каюсь, я иногда пользовалась маминым плохим зрением, когда поздно возвращалась, иногда не одна, и видела, как мама, волнуясь, идет мне навстречу, тогда я переходила на другую сторону, обгоняла ее, и бегом возвращалась за ней со словами:

– Я уже давно пришла, а тебя нет!

Все мамины приятельницы работали в школе вместе с ней. Иногда она бывала у них в гостях, но так как они жили рядом со школой, которая находилась по масштабам трехсоттысячного города далеко от центра, ответных визитов не было. Да и выходной был один – воскресенье.

В День рождения, который у меня со старшим братом совпадал, при разнице возраста в два года, в центре длинного праздничного стола в хрустальном графине переливалось желтым янтарным цветом молодое легкое вино. В нашей семье было принято отмечать только Дни рождения детей. Гостями тоже были только дети, впрочем, уже подростки. Я приглашала своих подруг, брат – своих подруг и друзей. Мама накрывала большой праздничный стол и уходила к приятельнице, видимо, прихватив угощения (сейчас мне это кажется странным, редко в какой семье способны на такое самопожертвование). В свою школу она тоже в этот день приносила пироги и сладости. Отец, как и обычно, был в командировке.

Мы включали проигрыватель, танцевали. Мне всегда на собственном Дне рождения было радостно, и казалось, что так же радостно всем гостям. Мать очень вкусно готовила. Стол украшали блюда, приготовленные только по случаю Дня рождения: украинские вареники с вишней в собственном соку, которую нам присылала бабушка в посылке в полиэтиленовых пакетах из Хмельника. Вареники мама раскладывала в большие овальные блюда и сверху заливала вишневым желе. Узбекский плов был приготовлен из крупного желтого узбекского риса, присланного дядей из Ташкента. Соленые и маринованные грибочки, огурчики и помидорчики, приготовленные мамиными умелыми ручками еще в Латвии, переливались всеми цветами радуги с хрустальных салатницах, а вкуснее маминых украинских голубцов я ни у кого не ела. На десерт же – вишневый штрудель с изюмом и грецкими орехами. Конфеты на День рождения закупались килограммами. Вид праздничного стола нас, детей, восхищал, наполнял легкие кисло-сладким ароматом, а пока мы предвкушали наслаждение, у нас вырастали крылья, и мы парили, парили над этим восхитительным праздничным столом.

Позже, по истечении многих лет, заходя в рестораны, или проходя мимо них, я останавливалась, принюхивалась, пытаясь уловить знакомые запахи из моего детства. Иногда, вроде бы …, а может, казалось.

Теперь, после переезда в Каунас, отец, пребывая в постоянных командировках, все реже появлялся дома. Его присутствие уже тяготило нас, детей: выбивало из привычной атмосферы комфорта. Когда он возникал в проеме двери, мы не видели его глаз, взгляд его скользил вдоль прихожей, тут же останавливаясь на разбросанной детской обуви, и из его, уже ранее созревшего раздражения, выплескивалось:

– Нет порядка! Здесь может танк потеряться!

А так как порядком в доме занималась исключительно я, замечание и было адресовано мне.

– Ты не делай все сразу, – поучал меня отец, – вначале прибери обувь в прихожей: носки должны смотреть в одну сторону, пятки- в другую.

Его замечания были справедливы, но никак не гармонировали с нашей детской энергетикой.

Для нас прекрасная детская жизнь не наполнилась бы еще большим светом от правильно выстроенной обуви, отсутствием морщинок на покрывале и скатерти, ровных стопках выглаженного пастельного белья. Занудство, как мы считали, да и только.

А вот затянувшееся пребывания отца в доме, когда он что-то делал своими, действительно «золотыми» руками, и пытался чему-то обучить моего брата, всегда заканчивалось одновременным воплем двоих:

– Руки не тем концом вставлены! – рычал отец на брата.

– Я уйду из дома! – кричал брат.

Мама-педагог предоставила нам полнейшую свободу, которой мы пользовались в мирных целях. Она уходила на работу в школу рано утром, приходила вечером, тут же начинала, напевая, готовить обед, одновременно проверяя сочинения своих двоечников, полулежа на кровати. Готовила мама изумительно, а отец очень любил поесть: благодаря любимым пельменям у него рано вырос живот, который мы, будучи еще совсем маленькими, очень любили поколачивать своими крохотными кулачками, конечно, с шутливого маминого подзадоривания.

Школа

Когда мы переехали в Каунас, меня определили в седьмой Б класс русской школы. Для нас, детей военнослужащего, было привычным через каждый год, два, три менять школу, республику, или даже страну. Непривычным было как раз долгое пребывание в одном месте. Только через годы я поняла, насколько важно для ребенка учиться в одной школе в большом городе и сколько возможностей для будущего это сулит. Не мы, дети, выбирали такую цыганскую жизнь. Но войдя во вкус такой жизни, трудно остановиться. Потребность постоянных перемен никогда уже не оставляла меня. Я всегда была готова сесть в поезд и ехать. А когда видела проходящие мимо поезда, завидовала пассажирам.

Дети военнослужащих имели так называемые преимущества – свободу выбора: изучать, или нет язык, на котором говорило местное население республики. Но разве есть ребенок, который бы отказался от официально разрешенных прогулов уроков. Может и стоило изучать венгерский, украинский, латышский и тогда литовский, но, как нормальный среднестатистический ребенок, у которого есть право выбора – я отказалась, о чем потом, по прошествии восьми лет, очень сожалела. А прогуливала уроки я всегда с большим удовольствием. Мама говорила, что лень родилась раньше меня. И это было правдой. Я испытывала ни с чем не сравнимое удовольствие, когда вместо уроков садилась на велосипед и колесила по Дубовой роще Зеленой горы. Я знала, что за все, происходящее в моей жизни, несу ответственность сама, сама и выбирала. Просто жизнь меня еще не била, не наказывала, не учила. Это тоже было потом. Мама никогда ни во что не вмешивалась, предоставив мне полную свободу.

В седьмом классе я и подружилась с Танюшей, она жила недалеко от нас, думаю, этот факт и сыграл основную роль в нашей дружбе. Слишком уж разными мы были. Танюша – бесхитростная, открытая, эмоциональная, вся – как на ладони. Я в детстве была более сдержанной, романтичной, задумчивой, как Татьяна Ларина, ждущая своего Евгения Онегина. Томик Пушкина у меня всегда лежал на столе и был лекарством от плохого настроения и двойным удовольствием при хорошем настроении. Я знала несколько поэм Пушкина наизусть, но желание было изучить все, особенно поэму "Евгений Онегин", ведь некоторые известные артисты того времени читали ее наизусть по телевизору. А если вставал вопрос, что почитать, я всегда предпочитала Чехова.

Танюша была дочерью подполковника, а я дочерью всего-то вечного капитана, однако, внешней разведки. Ее отец, приземистый, широколицый, курносый мужчина, частенько приходил домой навеселе и, встретив нас, двух девчонок, пьяновато и с умилением улыбался.

– Ну что, как дела, собаки? – это было его любимое и самое ласковое обращение к нам.

Мать Татьяны в молодости жила в Эстонии и батрачила на хозяев. Женщина высокая, крепкая, с большими, широкими ладонями и ступнями, ходила враскорячку, немного раскачиваясь из стороны в сторону. Они были очень похожи, Танины родители, а Татьяна была похожа на них. Я бы написала их общий портрет: слева разместила бы высокую, по-крестьянски крепкую, маму Татьяны, посередине – сероглазую, широкобровую, курносую, пухлогубую Танюшу, с необыкновенными, вьющимися мелким бесом, дымчатыми волосами, такую ранимую, восторженную, доверчивую, такую родную! А справа я бы разместила невысокого бравого подполковника, будущего полковника и грозу неучей Московской военной академии. При этом у всех троих было бы почти одно лицо.

А ведь у Танюши был еще брат, но он почему-то не вписывается в семейный портрет моего воображения.

Антонина Ильинична постоянно жаловалась на здоровье. После того, как несколько лет назад ее сбила машина, она считалась женщиной очень больной.

Брат Татьяны был очень симпатичным, старше ее на три года, в мать высоким, таким же курносым, широколицым и губастым, но отличался редкой красоты телосложением, словно над его фигурой потрудился сам Микеланджело Буонарроти.

В десятом классе Володя влюбился в девочку, которая прославилась в русскоязычных кругах своим "легким" поведением, в довершение ко всему, девочка была еврейкой, что тоже не особенно приветствовалось в военных кругах. Влюбленные ходили по городу, держась за руки, такие счастливые, что прохожие оборачивались и улыбались им вслед. Девчонка – хрупкая, черноволосая, маленькая, он – выше ее на две головы, оба, словно сошедшие с картины Пабло Пикассо "Девочка на шаре", розового периода, где есть отголоски тревожного голубого периода. Ребята увлекались гимнастикой, и, скорее всего, познакомились в гимнастической секции.

(Надо отметить, что бывшая столица Литвы была самым спортивным литовским городом: Каунасский Спортивный институт был кузницей национальных спортивных кадров, которые прославились не только в нашем Союзе, но и за границей. А на Зеленой горе большую территорию занимал Спорткомлекс с огромным концертным залом, где и выступали целый месяц циркачи и такие известные эстрадные коллективы, как "Дружба" с солисткой Эдитой Пьехой, приезжала София Ротару, Анна Герман, ее выступление запомнилось на всю жизнь, она приехала после аварии, когда ее фактически реанимировали и собрали по кускам, она светилась изнутри и казалась человеком божьим. Анна Герман подробно рассказывала о своей судьбе, отвечала на вопросы зала, на записки, а уж как пела – голосом небес).

Володя и Ляля шли и светились. И этот свет, исходивший из их влюбленных глаз, очень откровенно говорил о серьезности отношений, что напрягало родителей Танюши и подталкивало их принять конкретные меры.

Было похоже, что и в семье Ляли считали их отношения с Володей серьезными: слишком нежно стала относиться к Танюше наша строгая учительница физики, Роза Абрамовна, как оказалось, Лялина тетка, очень авторитетный преподаватель. Танюша по точным предметам не блистала, поэтому раньше физичка ее особенно не замечала, вот меня она сильно напрягала: так, уставится во время объснения предмета своими черными немигающими глазами в мои зеленые, и не дает ни на секунду мне отвлечься.

– Надежда! – тут же звучит ее возмущенный голос, если я отвела взгляд, или размечталась.

Володя закончил школу, был призван в армию, и попал в места столь отдаленные, что о встрече с любимой не могло быть и речи, видимо, постарался подполковник.

Служил Володя в тяжелых условиях, вернулся из армии больным. Он уходил в армию юным, нежным и влюбленным. А вернулся заматеревшим взрослым мужчиной, и улыбка у него уже была другой, не радостной, при этом обнажался наполовину сломанный верхний передний зуб, да и глаза смотрели на мир иначе.

Девочка, скорее всего поддавшись давлению родственников Володи (доходчиво объяснили), не дожидаясь его возвращения, уехала в Израиль. А Володя пристрастился к выпивке, справляя поминки по своей потерянной любви.

В дальнейшем, в жизни Володи было два неблагополучных брака, двое детей и два развода. При этом, вторично Володя женился на девочке, с которой мы с Татьяной учились в одном классе. Окончив школу и Педагогический факультет Вильнюсского Университета, девочка приехала в гости в Москву к Танюше, познакомилась с ее братом, и они поженились.

Ни одну из своих жен Володя не любил так, как Лялю. Умер Володя в сорок восемь лет от сердечного приступа.

Горе первой утраты

Жизнь человека можно описать в несколько строчек. Я бы предложила на надгробных памятниках ставить не только дату рождения и смерти, но и количество браков и детей. Может, тогда было бы меньше одиноких? На памятнике, поставленном нашей матери, мы с братом написали: " Матери от сына и дочери с любовью".

Все это было потом, а тогда, в 13 лет, у нас было радужное детство, максимализм, клятвы дружбы и верности, первые влюбленности, первые столкновения с несправедливостью, чьей-то жадностью, скаредностью. Было ощущение счастья от первого сильного чувства влюбленности и ощущение горя первой утраты.

Говорят, что третий – лишний, он бывает лишним не только в любви, но и в дружбе.

Танюша с первого класса дружила с девочкой, которую тоже звали Татьяной. Татьяна училась в другой русской школе. Дом, где жила Татьяна, стоял на подъеме на Зеленую гору, которая занимала большую часть города. И по дороге со школы, поднимаясь в гору, мы частенько заходили в гости к подруге. У Татьяны был врожденный порок сердца, и даже при самом минимальном подъеме губы у девочки синели, дыхание учащалось. Частые наши гостевые визиты объяснялись очень просто: ее мать работала на кондитерской фабрике и в доме нашей подружки всегда было много сладостей. В этом сладком месте мы с большим шиком отмечали и два Новогодних праздника – в седьмом и в восьмом классе.

Ее мать и отчим (как и моя мама) оставляли празднично накрытый стол для детей, а сами уходили в гости. Компания у нас была большая. Я приводила даже брата.

Как-то на Новый Год мне довелось открывать шампанское, видимо тогда, в четырнадцать лет, мальчиков за столом не было. На мне было одето мамино платье из розовой тафты, с большим вырезом, черным кружевами на декольте и массой воздушных нижних юбок из тончайшего шелка. У мамы было целых два шифоньера таких бальных платьев, приобретенных в Венгрии в начале шестидесятых годов. Мама была невысокой хрупкой женщиной, с фигуркой фарфоровой статуэточки, и я с двенадцати лет пристрастилась к ее платьям. Я не просто помню все эти платья, я их ощущаю на себе, я мысленно их нежно касаюсь, я слышу шелест шелковых нижних юбок, я чувствую, как сжимает мою талию корсет и чувствую, как впервые выпирает, прямо рвется из декольте наружу моя маленькая грудь. И вот я в этом волшебном платье открываю шампанское, чтобы встретить 1967 год. По телевизору уже бьют Кремлевские куранты, а я не могу никак открыть эту чертову бутылку. Все за столом нервничают, торопят, уже кричат. Я в отчаянии срываю пробку, и мощная струя фонтаном бьет мне в лицо, я захлебываюсь, я тону в шампанском, но продолжаю, ухватившись за горлышко бутылки, прижимать ее к себе.

– Она нам ничего не оставит!– слышу я возмущенные голоса ребят и вижу, как Татьяна пытается отобрать у меня полупустую бутылку. Меня откачали, а вот платье было навечно испорчено. С этой встречи Нового года шампанское я не пила очень много лет, ведь я в нем чуть не утонула!

В наш город часто и надолго приезжал на гастроли цирк, Татьяна его любила страстно. Мы втроем ходили на представление каждую неделю. Денег на билеты у нас не было, мы совали контролерше "в лапу" копейки. Процедура давать "в лапу" была неприятной, бросали жребий. Так как делали мы это неумело, контролерша злилась на нас, и от этого было еще противнее. Но проникнув в Концертный зал, который находился на территории Спортивного комплекса на Зеленой горе, мы быстро забывали об инциденте, расслаблялись, и уже через минуту перед нашими глазами было только цирковое представление: клоуны, акробаты, звери, мишура и все атрибуты волшебной сказки на целых три часа, а казалось – на вечность. И так четыре недели подряд, как в первый раз. А ведь я до знакомства с Татьяной не испытывала любви к цирку. Это она, маленькая болезненная девочка, с такими восторженными глазами и всегда синеватыми, словно покусанными губами, заразила нас любовью к цирку. Больной девочке были противопоказаны нагрузки, но она развивала в себе гибкость, научилась делать мостик из положения стоя, садилась на шпагат. Иногда Татьяна демонстрировала свои достижения – устраивала нам показательные выступления, а мы ей – овации, все были счастливы, особенно триумфатор.

Татьяна взрослела, и приближался критический возраст для такого серьезного заболевания, как порок серца, требовалась срочная операция на сердце. Родители повезли Татьяну в Ленинград. Там, в Военно-Медицинской академии ей сделали операцию. Девочка после операции открыла глаза, улыбнулась – и умерла.

Позже я прочла книгу легендарного хирурга Кристиана Барнарда, который выполнил первую в мире пересадку сердца от человека человеку, в ней он писал, что если больной после операции по устранению врожденного порока сердца пришел в себя, а потом умер – виноваты врачи: операция была сделана некачественно.

Татьяну привезли в Каунас. Мы пришли прощаться к ней домой. Девочка лежала в гробу, как живая, в белом платье невесты. Только губы, как при подъеме в гору, были очень синими, и белый кружевной воротничок платья прикрывал синий от кровоподтека подбородок. Прощаясь с Татьяной, я прикоснулась губами к ее ледяному лбу.

Когда Татьяну повезли хоронить, я сидела в машине у ног мертвой подруги, гроб был открыт. Машина подпрыгивала на неровной дороге, и в такт ей подпрыгивали ноги покойницы в белых туфельках невесты.

Это была первая трагедия в моей жизни, первая ужасная потеря, и я запомнила эти туфельки невесты на всю жизнь. Потом, окаменевшая от стресса, я сидела на поминках, где люди пили, ели, и не понимала, ведь такое горе, как можно пить и есть?

Мать Татьяны, почерневшая от горя, все засыпала нас конфетами, обнимала и целовала, а мы сидели окаменевшие, мокрые от ее слез.

Пока учились в школе, и не разъехались, мы навещали ее. Судьба была к ней милостива, как оказалось, уже на похоронах Татьяны она была беременна, и через несколько месяцев родила мальчика.

Может, и Татьяна знала, что у нее будет братик, или сестренка, а ведь она об этом мечтала. Мальчик рос заласканным, избалованным, закормленным сладостями. Когда я его видела в последний раз, он был толстым и неповоротливым – результат безудержной любви матери.

Со временем, мы стали реже бывать у Таниной матери – как-то было неловко ловить на себе ее взгляд, полный благоговения, нежности и одновременно боли. В ее глазах мы читали: у меня была бы такая же девочка.