Читать книгу Как поссорились2020 - Светлана Еремеева - Страница 1

Они пришли на кафедру истории литературы в один из тогда еще ленинградских вузов практически одновременно. Кирилл Иванович Лисицын – осенью 1981 года, а Максим Никифорович Журавленков – весной 1982-го. В тот далекий период они были если не добрыми друзьями, то уж точно хорошими товарищами и коллегами. Кирилл Иванович читал курс англоязычной литературы, был американистом, специализировался на поэзии битников. Максим Никифорович писал диссертацию о творчестве Альбера Камю и вел семинары по франкоязычной литературе. Кирилл Иванович – высокий широкоплечий блондин с ярко-голубыми глазами, Максим Никифорович – чуть ниже ростом, чем Кирилл Иванович, но тоже спортивный, коренастый, со светло-русыми волосами, глазами цвета морской волны и густыми усами, придающими ему солидности в неполные двадцать пять лет. Оба защитились в 1986 году, стали кандидатами наук. И тут между ними впервые пробежала если не черная кошка, то уж по крайней мере маленькая темно-серая мышка.

Оба молодых специалиста претендовали на то, чтобы занять должность доцента, но отдел кадров уведомил заведующего кафедрой Леопольда Рудольфовича Великолужского-Дезире, что они располагают только одной вакантной ставкой на эту должность. Заведующий кафедрой рассудил достаточно справедливо. Раз Кирилл Иванович пришел на кафедру шестью месяцами раньше Максима Никифоровича, то и ставку должен получить именно он. Но, как назло, заведующий кафедрой был тоже, как и Кирилл Иванович, американистом и (о, ужас!) научным руководителем кандидатской диссертации последнего. Да. Максим Никифорович стал доцентом год спустя. Но осадок остался… Он на всю жизнь запомнил этот небольшой, но крайне неприятный для себя эпизод.

Шли годы. Кирилл Иванович и Максим Никифорович прочно обосновались на кафедре, поступили в докторантуру, писали диссертации, обросли связями в деканате и ректорате. У каждого было множество учеников, которые после получения диплома оставались в университете и поступали в аспирантуру. Оба женились. Максим Никифорович – на своей одногруппнице, Кирилл Иванович – на бывшей студентке, которая стала его аспиранткой. У Максима Никифоровича родилась дочь, у Кирилла Ивановича – сын. Старые обиды, казалось бы, давно должны были бы остаться позади… Но только не на кафедре истории литературы и только не в университете. Максим Никифорович так и не смог забыть давно перенесенной обиды и при каждом удобном случае наносил Кириллу Ивановичу пусть небольшой, пусть завуалированный, но точный и болезненный удар: то выступал с отрицательной рецензией на работу выпускника Кирилла Ивановича на защите диплома, то закатывал «черный шар» его аспирантам во время голосований на защите кандидатских.

Леопольд Рудольфович Великолужский-Дезире почил в середине девяностых, когда Ленинград уже стал Санкт-Петербургом, а РСФСР превратилась в Российскую Федерацию. На место Великолужского-Дезире пришел французист Геннадий Евгеньевич Паученко, специалист по творчеству Сартра и бывший научный руководитель Максима Никифоровича. Хотя времена на кафедре, как и во всей стране в середине девяностых, были несладкими – процветало безденежье, задерживали выплаты зарплаты – тем не менее на плетение интриг, кафедральные ссоры, разъедающие особой едкой кислотой сплетни, клеветнические зловещие слухи это никак не повлияло. Просто ко всей этой мышиной возне добавились еще и материальные проблемы. Перед каждым членом кафедры, возможно, встал бы вопрос выживания… Но, как ни странно, справиться с трудностями, все преодолеть помогли именно интриги. Они захватывали воображение, отнимали все свободное время, мешали спать по ночам, не давали почувствовать голод. В прямом смысле этого слова – спасали.

С переменой власти на кафедре переменилась и расстановка сил. Максим Никифорович чувствовал себя теперь вольготно. Он получал лучшие часы, удобные аудитории, вел самые престижные семинары и лекции. Теперь, в свою очередь, в образ мстителя вошел Кирилл Иванович, привыкший за долгие годы к определенному кафедральному комфорту, почувствовавший себя в одночасье задвинутым в медвежий угол с самыми тесными аудиториями, где вечно не хватало стульев, с лекциями в 9 утра и (всенепременно) в субботу. Он распространял всевозможные нелицеприятные слухи о Максиме Никифоровиче: к примеру, что кандидатскую тот защитил не без помощи некоторых влиятельных лиц из ректората, да и докторскую он вряд ли напишет сам, уж ему-то помогут… Дипломники и аспиранты Кирилла Ивановича превратились в мишень для беспощадных придирок и замечаний Максима Никифоровича. Он не пропускал ни одной курсовой, ни одной выпускной работы, ни одной диссертации. Громил и крушил каждый текст. В одной работе придирался к оформлению сносок и ссылок, в другой – к недостаточности сбора информации, в третьей – к посредственному анализу текста. И каждый раз, не оставляя камня на камне при оценке очередной работы, он делал заключение о том, что именно научный руководитель такого-то студента или аспиранта не смог нацелить своего подопечного на правильное заключение, не смог научить верно оформить сноски или комментарии, халатно отнесся к сбору критической литературы по той или иной теме. То есть в конечном итоге виноватым оказывался вовсе не аспирант или студент Максима Никифоровича, а сам Максим Никифорович. Студенту и аспиранту тут же предлагалась заботливая помощь более бдительного коллеги Максима Никифоровича, делались ценные уточнения и поправки. И, в конечном счете, после вмешательства в оформление текста Кирилла Ивановича выпускная работа или диссертация благополучно одобрялись. Только преподносилось это как непосредственная заслуга более опытного, хотя и подвергающегося административным гонениям Кирилла Ивановича.

К 2000-м годам материальное положение сотрудников университета стало более стабильным. Командировки в зарубежные университеты перестали быть чем-то из ряда вон выходящим (как это было во времена СССР), превратились по сути в рутину. Жизнь постепенно стала входить в прежнее русло. Город потихоньку избавлялся от рекламных щитов с элементами эротики и лубочной безвкусицы, от повсеместных вывесок на иностранных языках. Небо голубело, трава зеленела, вода в Неве снова стала такой же мокрой, какой была раньше, звезды по ночам светили ярче, и солнце днем грело почти так же тепло, как в старые времена. Все вроде бы стало налаживаться.

Кирилл Иванович и Максим Никифорович готовились к защитам докторских. В те годы еще было достаточно трех-пяти статей, трех-четырех выступлений на международных конференциях, одной монографии по материалам диссертации. Над докторантами еще не был занесен дамоклов меч из года в год увеличивающегося количества публикаций из списка ВАК, еще никто не слыхивал о таких заморских чудесах, как индекс Хирша или списки изданий Scopus и Web of Science… Многое было еще по-старому. Как говорится, огромный поезд Советского Союза ушел в небытие, но некоторые забытые вещи остались на перроне. Хотя кое-что уже доходило до кафедры в виде слухов и недомолвок. Вроде бы кто-то что-то краем уха где-то уловил, но все это было неточным, искаженным, неясным. Кирилл Иванович и Максим Никифорович понимали одно – нужно во что бы то ни стало прыгнуть в уходящий вагон поезда, успеть до всех грядущих преобразований, иначе не видать им степеней доктора наук, как собственных ушей.

Диссертации обоих ученых были полностью готовы. Все статьи, публикации, монографии, материалы выступлений на конференциях были в полном соответствии с необходимыми нормами. Впереди были предзащиты и назначение дня защит. Все было бы гладко, если бы двух противоборствующих коллег не съедало чувство взаимной неприязни и постоянная потребность отомстить друг другу уже и неведомо за какие именно обиды.

Первая предзащита была назначена для Кирилла Ивановича. Исследование было посвящено Джеку Керуаку и Аллену Гинзбергу, но попутно затрагивало Люсьена Карра, Уильяма Берроуза и многих других представителей битничества. Кирилл Иванович неоднократно ездил в США, встречался с еще живущими писателями бит-поколения или с родственниками уже покинувших этот мир (удалось это ему не без помощи русских эмигрантов из литературной среды). Материал был собран колоссальный, интересный, а главное – многое в исследовании было уникальным, новым, основанным на живых интервью и еще не опубликованным ни в США, ни в Европе, ни в России. При благоприятных условиях подобная диссертация прошла бы на ура, но ситуация, сложившаяся на кафедре, этому не благоприятствовала.

Максим Никифорович подготовил к предзащите Кирилла Ивановича целый грандиозный спектакль – с действующими лицами, с костюмами, реквизитом и декорациями, с прочной сквозной линией. Он ждал этого дня с вожделением, не спал по ночам, сотню раз прокручивал в голове мизансцену своего жестокого спектакля, совершенно не задумываясь о том, что не за горами был и его судьбоносный день.

В час икс Кирилл Иванович, как того требовал протокол, зачитал перед кафедрой основные тезисы, вобравшие в себя основную суть диссертации. Это был развернутый план с примерами и некоторыми выдержками из текста работы. Сама диссертация насчитывала около шестисот страниц, изобиловала подробным анализом поэзии поколения битников, подробно была рассмотрена сама история литературного течения, к ней была добавлена история хипстеров и хиппи, молодых американцев 1950-х годов, увлекавшихся джазом, любящих привлекать внимание общественности, если не бунтовать, то по крайней мере профессионально играть в бунт. Очень подробно Кирилл Иванович исследовал вопрос «силы цветов», сопротивления хиппи (при духовной поддержке Аллена Гинзберга) войне во Вьетнаме, их противостоянию «ангелам ада». Самой сильной стороной диссертации как раз были интервью с поэтами, прозаиками, драматургами, режиссерами данного поколения, а также с их родственниками и друзьями.

Диссертация была завершена, открывала возможности другим исследователям развивать тему – одним словом, была выполнена на самом высоком уровне. Когда Кирилл Иванович завершил выступление, в его поддержку тут же высказались несколько коллег-американистов и англистов. Все вроде бы шло гладко. Но тут, словно по чьему-то невидимому сигналу, началось представление. Стали вставать один за другим специалисты по французской, испанской, итальянской литературам, к ним присоединились германисты. Одни не находили в работе (которую не читали) глубокого анализа текстов, другим недоставало научно-исследовательского материала, третьи считали, что интервью исследователя с представителями бит-поколения относятся больше к журналистике, чем к литературоведению. Завязался горячий спор. Один лагерь обвинял другой. Вспомнились старые обиды – анонимные послания в обком партии (еще во времена СССР), доносы в ректорат и деканат, кафедральные подсиживания. Дипломатическое равновесие, которое обычно царило на кафедре, обрушилось в одночасье. На серых, выцветших, изъеденных многолетними тревогами, опасениями, не оправдавшимися ожиданиями лицах членов кафедры полыхал общий, один на всех пожар ненависти. Минут через двадцать никто уже не помнил, зачем, собственно, все собрались на кафедре в этот день и в этот час.

Наконец, когда все немного опомнились, дошла очередь до рецензентов. Один рецензент был из внешней организации (американист из Москвы), двое других – с кафедры: американист и французист. Кафедральный американист, как и ожидалось, прочитал хвалебную оду в честь диссертанта и его многолетнего труда. Особо похвалил интервью и анализ поэзии Гинзберга. Затем заведующий кафедрой зачитал отзыв специалиста из Москвы. В отзыве были некоторые замечания по поводу оформления сносок, было высказано определенное несогласие с доводами Кирилла Ивановича по нескольким вопросам, но в целом диссертация рекомендовалась к защите. Отзыв же французиста (к слову, лучшего друга Максима Никифоровича) камня на камне не оставлял от всех положений, которые выносились Кириллом Ивановичем на защиту. Под сомнение ставилось даже само название диссертации, подверглись жестокой критике основная концепция, теоретическая и практическая значимость, цели и задачи. Одним словом, все, о чем в течение тридцати минут рассказывал Кирилл Иванович, по мнению французиста, было лишь красивыми словами, за которыми не стояло ничего, кроме заранее подготовленной поддержки верных коллег-американистов.

Опять поднялась буря, полетели взаимные обвинения, лица собравшихся были взмыленными, глаза – выпученными, волосы – всклокоченными. Слышалось шипение, на оскаленных ртах виднелась пена. Лишь университетские стены удерживали это милое интеллигентное собрание коллег от рукопашной – от вырванных клочьев волос, от выбитых зубов, от разбитых носов, от топтания противника ногами на пыльном кафедральном полу. Когда затмение коллективного разума немного развеялось, пришло время принимать решение. После разносного отзыва французиста о назначении дня защиты не было и речи. Кириллу Ивановичу было рекомендовано прислушаться к замечаниям рецензентов и довести текст диссертации до надлежащего уровня.

Разгром произвел на Кирилла Ивановича тягостное впечатление. Максим Никифорович, празднующий победу, и не подозревал, что в пылу своей бессмысленной мести вырыл яму самому себе. Кирилл Иванович еще не успел покинуть стены университета, а в голове его уже зрел коварный план. На улице шел проливной дождь, дул мощный ветер, волны в Неве и Финском заливе поднимались выше, чем на метр, проезжающие машины два раза окатили литературоведа водой из грязных луж, но Кирилл Иванович не замечал всего этого. Он ослеп, онемел, потерял способность чувствовать. Вечером он обзванивал друзей и знакомых, заручался поддержкой. Все американисты, англисты, специалисты по литературе Новой Зеландии и Австралии уже точили ножи. Один крупный специалист по франкоязычной литературе Канады из Москвы готовил умопомрачительный по своей остроте отрицательный отзыв. Наступление на Максима Никифоровича обещало быть раза в три более коварным и разрушительным, чем сегодняшняя проигранная Кириллом Ивановичем битва.

А в это время ничего не подозревающий Максим Никифорович готовился к своей предзащите. Он был уверен в своей силе, так как заведующий кафедрой Геннадий Евгеньевич Паученко был целиком и полностью на его стороне. Он подготовит аудиторию, он все предусмотрит. Остается только как следует продумать вступительное слово и проработать ответы на вопросы рецензентов.

Темой его диссертации был алжирский период Альбера Камю (довоенный и периода войны). Максиму Никифоровичу был интересен Алжир как географический и культурологический источник влияния на творчество писателя. Он подробно писал о периоде обучения Камю в Алжирском университете, о знакомстве с идеями Ницше, Кьеркегора, Шестова, Достоевского, Жида, Мальро. О воздействии идей этих и других писателей и мыслителей на творчество Камю. Нужно сказать, что Максим Никифорович находился в более уязвимом положении, так как исследований о творчестве Камю к началу 2000-х в России было в разы больше, чем о поэзии американских битников. Были известны монографии и диссертации Великовского, Гальцова, Кушкина, Фокина. Чтобы исследование действительно могло претендовать на защиту степени доктора, нужно было очень постараться, нужно было найти свою лазейку, свою никому неведомую тропу. И Максиму Никифоровичу это действительно удалось. Он углубился в подробности событий, связанных с годами обучения Камю в университете, а также с 1941 годом, когда писатель был уволен из «Пари-суар» и был вынужден вернуться в Алжир. Отголоски этих событий (прямые или косвенные) он искал в «Постороннем», в «Мифе о Сизифе», в «Чуме», в пьесе «Калигула» и других произведениях. Он неоднократно бывал в Оране, в Алжире, в Мондови, в Париже, в Лурмарене и других значимых для Камю городах, работал в библиотеках, архивах, общался с литераторами, знавшими Камю лично. В итоге диссертация получилась блестящей, с подробным анализом произведений, с богатым историческим материалом, с открытием для ученых новых документов, писем, пометок на полях, рукописных страниц.

Ровно через месяц после тягостных для Кирилла Ивановича событий кафедра собралась вновь, уже ради предзащиты Максима Никифоровича. Теперь была очередь французиста зачитать свое вступительное слово, рассказать о сути работы, об актуальности, о теоретической и практической значимости исследования. Все это Максим Никифорович проделал на самом виртуозном уровне. После того как он завершил свое выступление, в зале даже раздались аплодисменты, что случалось нечасто при таких обстоятельствах. Рецензии на диссертацию Максима Никифоровича написали четверо докторов наук – один именитый литературовед-французист из Герценовского университета, специалист по французскому экзистенциализму, сам заведующий кафедрой Паученко, кафедральный американист и уже упомянутый выше специалист по квебекской литературе ХХ века.

Зачитывание рецензий в случае с Максимом Никифоровичем пошло совсем по другому сценарию. Первым вышел американист, который последовательно и четко расписал все недочеты работы Максима Никифоровича. Он указал на недостаточность собранного материала, на повторы, на воровство чужих идей (это замечание вызвало всплеск бурных эмоций), но американист четко и ясно зачитал примеры из чужих исследований, которые каким-то чудом слово в слово совпадали с текстом Максима Никифоровича (после этих слов крики поутихли). Наконец, он сказал о небрежности автора в соблюдении ГОСТа. Затем выступил заведующий кафедрой, но после речи американиста многие его слова звучали неубедительно. За рецензией Паученко шло письмо специалиста по французской литературе Канады. Речь американиста на фоне этого рецензионного «взрывпакета» показалась наивным новогодним стишком на утреннике в детском саду. До последнего отзыва речь так и не дошла, так как на кафедре началась настоящая словесная битва. Многие повскакивали с мест, размахивали кулаками, опять глаза лезли из орбит, лица были цвета вареной свеклы, опять брызгала во все стороны коллективная кафедральная слюна. После этого события поговаривали, что даже кто-то кого-то толкнул, и тот, кого толкнули, даже попятился на пару шагов назад.