Читать книгу Пьета из Азии - СВЕТЛАНА геннадьевна ЛЕОНТЬЕВА - Страница 1
ОглавлениеНет. Это не движения, это парение. Полёт.
Его одежды были из самого синего бархата, самого нежнейшего, шелка…его бёдра качались в такт тактов, его музыка была самой музыкальной, его веселье было самым весёлым, его красный платок был самым красным. Он держал нож во рту остриём внутрь, казалось, что вот-вот разрежет сам себе розовые пухлые уголки рта, что будет всю жизнь теперь смеяться над пламенным весельем людей. Шёлковый платок взметнулся вверх, потёк над потолком. Он не шутил: бачаты был его истинной жизнью, истиной страстью. Он разорвал пуговицы рубахи, распахнул грудь, начал двигать бёдрами. Он не был ничем и никем, кроме продолжения танца, кроме красного платка, кроме крахмальной салфетки в руках Турьи. Кто-то из посетителей поставил бутылку красного вина на стол перед ним, когда он с раскинутыми руками приближался к столу, полному закусок, кто-то достал нож из его треснутого рта, кто-то по-птичьи прикоснулся к его ладони. Из-под чёрного козырька шляпы Арви смотрел и смотрел на людей, которых он заманил, приласкал музыкой, он знал, кто он, кому он единомышленник, ибо пёстрый, острый взгляд был повсюду. Никто не мог не смотреть на Арви, и никто не мог смотреть на него. Это была странная соседская игра в футбол возле святых монастырей, где пела скорбная Пьета, пьянея любовью к миру, кричащая: Остановитесь! С потолка глядели злотые ризы света в разноцветных одеждах огня, он опускал очи долу, и вдруг уходил, удалялся, но не мог уйти до конца. Ибо он знал – там его ждали. Везде ждали, чтобы увезти куда-нибудь, объять. Сидящий во главе стола поднимал над огромным блюдом кривой турий рог, пил красное бордовое вино и финское пиво, пахнущее треской и камбалой. Официант то и дело приносил бутылку за бутылкой белого бургонского вина. Не жалей меня. Не жалей! И кто-то рядом стоящий, с глазами навыкате схватил его за талию, распахнул рубаху, стал тискать и хохотать! Это было буйное рокотание в тени родника в окрестностях пустого Хельсинки. Холодного города. Мощёного древним камнем. Это был Парадиз страсти, выпьем по полной! Ну же! Парня поили вином, сладко тебе? Он много пил, то и дело пускался в жирный, лихой разнузданный танец – это был танец подростка, влюблённого в Турью. Которая билась птицей в клетке, а он – тень этой клетки, перо этой птицы… ты кто? Я – Кент, кенте, простой финский юноша, отойдите от меня. Просто дайте мне денег. Финских марок. Много. Мне не нужна политика, правители, вожди, вражда, викинги, Скандинавия, мне нужна только Турья! Уберите свои задницы. Спрячьте их. Я не за этим пришёл. Не для этого. Эй вы, вонючие толстяки с длинными пивными усами, диким оскалом рта, вытаращенными от желания глазами…
Вот ты возле стола пьющих и едящих. Вот ты на подмостках правительства. Вот ты уже в самом зале парламента! И на тебя смотрят все – праведные и грешники, убитые и убийцы, правозащитники и соглядатаи, приспособленцы и борцы. Борцов мало. Остались лишь лизоблюды и боящиеся правды. Той самой. Злой. Из прошлого века!
…Меня полоснуло изнутри словно ножом. Нет, саблей. Такой острой о двух концах. Или мечом. Серпом. Меня ударило изнутри молнией. Все внутренности словно ошпарило.
Это был он! Здоровый, смеющийся, поднимающий кулачки вверх.
Он был живой. А мой фронтовик-дедушка лежал в Братской могиле. Замёрзший, скорчившийся. Герой, офицер, красавец, гусар. И моя бабушка Саня плакала, рассказывая, что «убивца не нашли», «убивец сбежал». Волчара.
Он пробирался по тропе ночью через Финляндию. Звёзды, лыжня, густой лес, тьма. И этот фриц недобитый, Гунько Микула ехал и ехал, опираясь на палки, не чувствуя усталости. Жить хотел.
А они не хотели? Тысячи детей, стриков, женщин?
Ты подходил, спрашивал – еврей, цыган, москаль, жид, лях? А они были просто людьми. Неважно какой национальности. Слышь ты, собака, удалось тебе скрыться, уползти? Последние сто метров ты, утопая по пояс в снегах, брёл, отирая солёный, вонючий пот. Проволока была заранее перекушена кем-то из твоих спасителей, ты легко нырнул. Но вынырнуть сразу не смог, провалился в яму, которая скрыла тебя по макушку твоих рыжих волос.
– Лёша…Лёша… – услышал я и открыл глаза.
«Надо ехать в Финляндию»! – путёвку в 1997 году было приобрести легко! 19 декабря – несчастливое число предупреждают нумерологии. Но Алексей Иванович Угольников спешил. Поэтому махнул рукой. Пусть будет отъезд 19 числа. Число странное, угольное, чёрное, блестящее, число диктаторов, никакого умиления в неё не было, ничего мимимишного, розового, ни мишек, ни зайчиков, 19 число – это ларец альтруизма, работы ради цели, плана, 19 число – дата рождения вождей, управителей, дата рождения Индиры Ганди. Рождённых 19 числа не сломит жизнь, они равнодушны к предателям, они великодушны ко лжи, если цель требует этого. И в то же время – это число богатства, роскоши, довольствия, число строительства коттеджа, роскошной жизни, катание на яхте, это число благотворительности, зрелости, обаяния. 19 число – это королевский титул. Острожно, одно неверное движение – и всё, обрывы
В Финляндию Угольников поехал на автобусе, который был старым, скрипучим, из советских времён, скорее всего списанным, но от жадности отправленном по трассе. Угольников пропустил мужчину вперёд, двух детишек, женщин. Пусть! Всё равно автобус не поедет, пока все пассажиры не рассядутся по местам.
– Вы планируете ехать? – Угольников обернулся. Женский голос – тёплый, требовательный. «Дама, лет сорока!» – подумал он.
– Да… – кивнул Угольников.
– Что же вы стоите?
У женщины были карие глаза. Ресницы накрашены чуть небрежно, видимо, дешёвой советской тушью. На женщине тяжёлая норковая шуба, шапка с козырьком, на ногах полусапожки на высоких каблуках. Но взгляд – с поволокой, как у простых женщин. Прямо-таки манящий, томный.
– Проходите! – Угольников помог женщине подняться на ступеньку. И стремительно шагнул за ней.
Она села возле окна. Улыбнулась:
– Джентельменствуете что ли? А я подумала, что в дверях трётесь просто так. Для куража.
Карие глаза тепло прищурились.
Как странно. Женщина сама по себе. Голос строгий. А глаза живут сами по себе. Глубокие зрачки, тёплые, южные.
– Я – Лопа! – женщина протянула руку.
– Кто? – переспросил Угольников, усаживаясь рядом на соседнее сидение. – Ах, извините…я не расслышал.
– Всё в порядке. Я привыкла, – женщина улыбнулась. Глаза словно растеклись по лицу: две вишенки, две смородинки. – У меня необычное имя. Пенелопа. Можно Лопа. Можно Пеня. Можно Нела. Можно Пенка. Ленка. Пепа. Лола. Илона. Такое имя дали родители.
Угольников поместил свою сумку в багажное отделение. Сумку Илоны пристроил туда же.
– Вы на экскурсию? Как все?
– Скорее, еду по делу, – пояснил Угольников. – Я – Алексей.
– Вам в Хельсинки?
– Да…здесь всем туда.
– Ой, не скажите…я женщина наблюдательная, – пояснила Илона, – вон тому семейству, скорее всего, в Швецию. Они мечтают перебраться туда всей толпой, эвакуироваться и попросить гражданство. Вот той парочке, сидящей в серединке, просто в гостиницу подальше из Питера, скорее всего, это любовники, сбежали от вторых половинок на пару дней. А вон той старушке – видите, какая она злобная? Ей надо вырваться к своим.
– Да? – удивился Угольников. – Когда вы их успели разглядеть? Никогда бы не подумал, что кому-то можно сбежать из страны таким образом.
– Я стояла в очереди, пока вы всех пропускали вперёд. Чем мне ещё заниматься?
– Вы психолог? Сейчас модно…
– А вы кто по профессии? Сейчас все предприниматели.
– Илона, вы сами всё видите. К чему вопросы?
Карие глазки умильно прищурились. Как всегда сами по себе, отдельно от хозяйки, руки которой натружено легли на колени. Серебряный локон выбился из-под норковой шапки. Грудь тяжело вздохнула.
Всё в Илоне жило само по себе.
Угольников не заметил, как задремал. Он видел себя в ледяном панцире, в коробке, в морозном отсеке. Холодно…к нему подошла старуха, легко потрогала его, словно погладила, она дала кусок пряной сельди: «Съешь-ка кусок! Накось!» Угольников сглотнул слюни и проснулся: Илона прислонилась к его плечу, шапка съехала на бок, шубка распахнулась, блеснула нитка бус, слабые прожилки на шее. Угольников подумал: «Она замужем. И у неё есть дети. Вырвалась на три дня на экскурсию. Надела всё самое лучшее. Платье, чулки, бельё кружевное…»
Угольников потянулся. Высвободил руку. Голова Илоны скользнула вниз к животу, к расстёгнутой рубашке. «Надо её как-то вернуть в сидячее положение. Иначе похоже на разврат. Замужняя баба прелюбодействует…» Угольников тряхнул Илону за плечо.
Бесполезно. Спит. Рот открыла.
Тогда он чуть сдвинул голову Илоны, сконцентрировался и выполз с сиденья, быстро пересел на соседнее кресло. Женщина продолжала крепко спать, шапка мягко сползла и уткнулась в розовое ухо, в котором красовался рубин, оправленный витиеватыми цветочком из золота.
– Надо же, как вырядилась: шуба, сапоги, золото…как в театр. Это же Финляндия, детка, страна Деда Мороза, ледовых катков, санок, полозьев, страна шоколада, Калевалы, свежих булок и распродаж в конце года…
Угольников попытался уснуть вновь, но у него не получалось, не было того сонного тепла Илоны, её упругого плеча, тихого постанывания. И, в конце концов, меховой шапки…вообще, в то время в стране был бум головных уборов, особенно кроличьих беретов, каракулевых папах, соболиных накидок. Женщины пришивали специальные «держалки» из простой растягивающейся бейки, чтобы какой-нибудь хулиган не сорвал головной убор, на который модница копила не менее года, откладывая из скудного заработка. У Илоны не была пришита резиночка, поэтому норковое изделие постоянно съезжало. Потом женщина признается Угольникову, что держалку пришлось убрать, чтобы не позориться перед финнами. И, что после возвращения, Илона обязательно снова вернёт эту неказистую защитницу, от угонов шапки, на место.
Угольников попытался облокотиться на лежащую рядом сумку, но она оказалась твердой, словно каменной, кирпичи везут, говорят про такой багаж. Слева от него сидел какой-то щуплый гражданин, то ли подросток, то ли слишком худой, практически отощавший попутчик. Угольников острожно переложил сумку с сиденья вниз, но застёжка-молния была сломана и какие-то вещи выскользнули под сиденье. «Пара кирпичей вывалилась!» – раздражённо подумал Угольников. «Ничего, извинюсь перед хозяином, этим худышкой, когда он проснётся! Возят непонятно что… всё пытаются за границей обосноваться, пристроиться, словно нас там ждут с раскрытыми объятьями. Наивные мы люди…что там делать русскому человеку? Рыбу есть?»
Но девяностые годы – самые обманные для России, что люди знали тогда о Финляндии? Летом здесь солнце в течение семидесяти трёх с половиной суток не заходит за горизонт. Оно, видимо, до того удивлено происшедшим, удивлено холодом в человеке, что пытается растопить лёд. Но безуспешно. Финляндия богата островами, озёрами синими, глубокими и наводнёнными рыбой, которая беспамятна до сумасшествия. В Сайме живут тюлени. У них синие мягкие бока и рыжие усы. Где-то там – Рейкьявик, город наркоманов и любителей кофе, город бань и парков. Причём мужчины моются вместе с женщинами. Там нет разделения. И это бесстыдство упоительно при наличии северного сияния. А ещё там много леса, просто холодного зелёного игольчатого леса. И всё, что знал Угольников об этой стране. Но самое главное – Финляндия укрывает беглых нацистов. И поэтому Угольников едет сюда, чтобы найти одного из них, или хотя бы выйти на его след. Просто плюнуть в глаза этому ублюдку. Угольников гневно сжал кулаки и проснулся. Ему в лицо кто-то светил фонариком:
– Проверка документов. Здесь граница. КПП! Скоро Иматра… лишняя валюта, животные и товары запрещённые не приветствуются!
Угольников протянул паспорт пограничнику. Он говорил без переводчика с акцентом. И его слова звучали так: прверка до-ку-менов границ! Дальше будет Ювяскюля, Савонлинну и трасса А124.
Причём «трасса» звучала, как трса!
– Что у вас в сумке? – пограничник обратился к соседу, который сжался в комок, худое лицо вытянулось, пожелтевшие пальцы дрогнули:
– Картины у меня там. Везу на выставку. Последняя надежда прославиться! В Питере я никому не нужен. Это дело всей моей жизни.
Илона, сидевшая спереди, мягко привстала, с любопытством взглянула на художника:
– Ещё один диссидент!
Пограничник грубо рванул сумку, там действительно были картины. Около пятнадцати штук.
– Я думал кирпичи или камни. А это искусство, – усмехнулся Угольников.
– Иногда творчество как раз является камнем! – парировал художник. – Скалой! Горой! Араратом!
– Нельзя! – пограничник развёл руками. – Или выходите вместе с картинами. Или оставьте сумку здесь на КПП.
– Как так? Отчего нельзя. Так быть не может…– бледное лицо художника стало совсем блёклым. – Помилуйте!
Пассажиры зашумели: «Что как долго? Мы устали. У нас дети!»
– Ага…не успеют сбежать в свою Норвегию. Или как там её Швецию! Глупые, глупые…разве не понимаете, что у вас там отберут детей? А сами вы будете работать дворниками или уборщиками в лучшем случае. А в худшем случае жена ваша будет экскортницей и сойдёт с ума, – тихо произнесла Илона, утыкаясь подбородком в коричневый мех.
Художник вцепился руками в поручни:
– Не выйду! И картины не дам оставить на КПП возле свалки на заплёванной платформе! Как можно? Как?
Угольников посмотрел в окно и понял: все вещи, не пропущенные за границу через КПП, валялись возле помойного ящика. Несколько бомжей рылись в вещах, примеривая себе. Кто-то нашёл бутылку водки, кто-то банку сельди, кто-то коллекцию ножей.
Мужчина с переднего сидения встал и подошёл к художнику:
– Где его багаж?
– Вот он! – пограничник ткнул жирным пальцем в сторону картин.
Мужчина спортивным движением подхватил сумку и понёс к выходу. Художник вскочил со своего места и ринулся вослед.
– Не имеете права! Я буду жаловаться! Писать письма Борису! Всем! И выше. Самому генеральному напишу!
Мужчина был явно натренированным. У него играли мышцы, икры напряглись. Он кулаком двинул по голове худосочного художника. Левой рукой вышвырнул сумку на асфальт и сел на своё место.
– То-то же! Интеллигенты сраные! У меня дети спать хотят в тёплых кроватях в гостинице! Из-за твоей мазни мы должны два часа ждать?
Художник споткнулся и выпал из автобуса, тяжело ударившись всем телом. Был слышен стук костей и слабых косточек…
Угольников попытался вступиться:
– Зачем вы так? Надо разобраться!
Пограничник пожал плечами и вышел. Двери автобуса закрылись. Художник остался вместе со своими картинами на платформе, слабо освещённой жёлтым, лимонным русским фонариком. Угольников встал со своего места:
– Люди? Вы что? Это безнравственно! Оставить человека одного! Вышвырнуть на улицу!
– А что вы предлагаете? – спортивного вида мужчина повернул свою тяжёлую шишковатую голову в сторону Угольникова. – Ждать тут всю ночь? Какой смысл? Всё равно не пропустят! Здесь дисциплина. Это не Русь-матушка…
– Так лучше! – шепнула Илона. – Здесь недалеко до Выборга! Доберётся на попутке. И картины при нём! Искусство должно принадлежать народу. Тому народу, который его заслуживает!
– Это не справедливо…
– Ага…
Илона потянула Угольникова за рукав. Сядьте. Я сейчас всё вам объясню! Всё-всё! Так звучал призыв Илоны. Глаза её наполнились слезами. Смесь сливы, смородины и нежности.
– Мне очень жалко этого человека! Лёша, Лёша, позвольте на «ты»! Но мне всё ясно, как день. Вот прямо всё! И про всех! Я же немного больше вижу и понимаю больше. Тем более не первый раз еду, пересекаю границу. Вот стала ездить и всё тут. Манит…
Угольников всматривался в окно. Дорога петляла, убыстрялась. И где-то за синим сиянием стоял человек. Худой. Слабый. Немощный. Плачущий. Тяжёлая сумка тяготила его плечи. Искусство требует жертв! И худышка был его жертвой! Агнцем. Священной теляти.
Илона уткнулась в плечо Угольникову и расплакалась. И это было так неожиданно, что он растерялся. Сжался. Затем приобнял женщину.
– Что ты…ну что?
– Я много езжу. Даже с бандитами как-то умудрилась. Также села в автобус заграничный, поехала. А рядом бандит присел и давай хвалиться. Убил. Прирезал. Изнасиловал. Три жены замордовал. Хочешь быть четвёртой? И смеётся. С другой стороны мальчишка. Едет лечиться от спида и рака. Наркоман. Впереди девушка: вены все исколоты, мается. Жуть! Я трясусь, думаю лишь об одном – скорее бы стоянка. Думаю, выйду и дальше не поеду. Плевать на экскурсию. Деньги. Вещи. На всё! Так жить захотелось. Домой бы! Сын Ёжик с мамой остался в городе.
– И что? – Угольников продолжал гладить Илону по спине, по талии…
– Да ничего. Оказалось, что артисты роли репетируют. И на мне испробовали силу своего таланта. Потом извинялись. Я ору, как вы так могли разыграть? Я уже с жизнью попрощалась! Они мне коньяка налили полный стакан – пей! Успокаивайся. Я залпом глотнула. И тут же уснула! Проснулась: нет на мне ни серёжек, ни кольца, ни кошелька не оказалось в сумочке.
– Так они артисты или воры?
– И то и другое…
Илона вытерла слёзы салфеткой.
– Теперь золото на себя не надеваю.
– А что у вас в ушах, рубин? Алмаз?
– Ага… не смейся! Стекляшки простые. И деньги не в кошельке храню, а в белье. Кармашек пришила под юбку…
– Но шапка-то настоящая?
– Это да. Не вязаную из бабкиного мохера надевать же! И шуба натуральная…
И тут Угольников увидел, как из глубокого декольте мелькнула грудь, он опустил глаза и перед ним распахнулся разрез юбки.
– Вы красивая…
Смородиновые глаза чуть прищурились:
– Знаете…я вижу вы – интеллектуальный человек. А я простая. Я в столовой работаю. В буфете. Пирожки там, чай, печенье. Вот просто захотелось поболтать с вами. Да и немного отрезвить пыл. В Финляндии романтика не нужна. Здесь холодные, прагматичные люди. И вы напрасно полезли защищать этого худосочного. Не фиг картины таскать сюда. Вывозить ценности…и не лезьте никуда. Законы тут суровые.
– Мы вроде бы на «ты» были! – возразил Угольников.
– Ладно. Не лезь, не вмешивайся, не болтай лишнего. И осторожнее будь. Ты для чего едешь? – слова Илоны подействовали на Угольникова отрезвляющее. А ведь она умная баба! Хоть и буфетчица.
– Дело есть…личное. Семейное. Сволочь одну ищу. В лицо хочу плюнуть.
– В Финляндии много таких! Но и хорошие люди есть! – Илона дипломатично взглянула на Угольникова. – А вот про плевок молчи. Это опасно. Тут даже стены слушают. И окна. И сидения свой слух имеют. Кстати, что там у тебя под ногами лежит?
Угольников спохватился: ой! Это он сонный, ночью небрежно запихнул вывалившийся свёрток с этюдами из сумки под сиденье!
– Тихо! – одёрнула Угольникова Илона. – Осторожно положи этюды куда-нибудь!
Женщина протянула ему шуршащий полиэтиленовый пакет.
«Как же так вышло…неудобно…получается, что я украл чужие вещи?»
– Молчи! – Илона пихнула локтём Угольникова. – А-то тебя тоже высадят где-нибудь в лесах. Их тут видимо-невидимо! Будешь с волками жить и по-волчьи выть!
– Что же делать?
– Заселишься в гостиницу. Разберёмся.
2.
Какая, к лешему, гостиница?
Но именно там в тёплой постели Угольников провалился в зыбкий, тревожный сон. Ехать на фабрику сладких изделий не захотелось. И он видел странную мокрую дождливую сумятицу, иначе это назвать никак нельзя. Перед ним мелькала нагая грудь Илоны, её ключицы, рёбра, округлые полные плечи, смешная складка на подбородке, живот, нежные волосики, и одно слово мелькало в горле: смешно-о-о!
– Успокойся… прижмись…
Что-то сестринское, материнское, словно они уже муж и жена, словно они Адам и Ева, словно в раю, и оттуда не хочется, просто не хочется возвращаться. Поэтому ничего не случается, не происходит. Лишь тепло и лето, яблоневый сад. Черешневые ветви. И глаза Илоны, живущие отдельно от всего происходящего. Именно глаза! Ни взгляд, ни выражение, ни прищур, ни улыбка, ни морщинки над ресницами, ни брови, ни дрожащие слегка веки. Сами глаза!
И Алексей чувствовал, что они словно на дощатом полу какого-то деревянного сарая, либо барака, гаража, дома, избы в лесу. Пол дрожал, над ними летали немецкие мессершмитты, орали из своих орудий танки. А они лежали под овчинным тулупом:
– Прижмись…
Они лежали в безумии, невероятно крепко обнявшись, притиснувшись, словно замерли, застыли стали каменными глыбами, комьями земли, Илона дышала в затылок, её шапка снова съехала на бок, обнажая розовую мочку уха. И тут дверь разверзлась. Обычная дощатая дверь сарая. И за порогом стояли люди: все смотрели в сторону и в то же время на них. И все были узниками. И все были смертниками. Микула Гунько узнал всех. Илону, Угольникова. И ещё тысячу людей: евреев и украинцев, русских и белорусов. Их было около пятисот человек. Точнее четыреста девяносто восемь. А с Илоной и Угольниковым пятьсот. Палачи смеялись. Их затылки – узкие, жёлтые мелькали покрытые русским снегом. А ещё были поляки и цыгане.
Всех подвели к яме. Приказали раздеться. Рядом с Угольниковым стоял дед Николай. Живой. Пока живой. Сегодня живой. Всегда живой. Вчера живой.
Раздались сухие выстрелы. Люди стали падать один за другим. Голые тела ложились рядом друг с другом, словно накрывая самих себя телами других людей. Ещё теплые. Ещё нежные. Ещё родные. Всегда родные. Тело деда отбросило на край, затем фриц пихнул его в яму. И мерные стуки лопат стали покрывать всех землёй. Земля пахла морозом, снегом, травой сгнившей, яблоками, грибами.
Не люблю грибы.
Особенно финские.
Не люблю мясо оленей.
Особенно в Финляндии.
Не люблю кости, томлёные в жирном соусе. Не люблю жареный язык, отвар, гречу, салат. Всё это выросло на наших костях. На мышцах, на лёгких.
На костях моего деда.
Он воевал в 1939 году против финнов.
В Хельсинки четыре достопримечательности – это несколько картин Ильи Репина, подаренные Художественному музею, Сенатская Площадь, где памятник царю русскому Александру Второму 1894 года работы финских скульпторов Вальтера Рунеберга и Йоханнеса Таканена, а также русское прошлое в финской крови, ибо это бывшая территория России, Николаевский православный Собор, Университет.
Просвещение.
Обогащение.
Роскошь русской души.
Но если рассказывать по порядку, то получится связный и живой рассказ:
Финляндия вошла в состав России в 1809 году при Александре I, дяде Александра II, как пишут в интернете, а точнее присоединилась к великой и могущественной, к богатой и великой Руси. А вот до этого семь веков с 1104 года, Финляндия принадлежала Швеции, была её аграрным, бедным не умытым, крестьянским дополнением, как кусок мяса на весах или на веках, шведская провинция, медвежий угол хоть и называлась Великим герцогством Финляндским. Языка, как токового, кроме шведского, не было, финский появился позже из фольклорных кусков и кельтских наречий. И официальным языком был шведский. И сами Хельсинки – не Хельсинки, а Гельсингфорс, на шведский манер, то есть узкая полоска, обрамлённая крепостью. Герцогство из сказки, Герцогство из козлиного подшёрстка, густого молока, город Або, нынешний Турку. Русские возвысили название, ибо аграрщина и невежество отходили на второй план, и стало теперь Княжество Финляндское, благодаря царю русскому именно Финляндским, к нему присоединили ранее завоеванные в результате русско-шведских войн 1721 и 1743 годов финские земли (война со шведами! Война русских! Не забываем Ледовое побоище!), сюда же вошёл именитый Выборг и его земли, и его Русь. Александр I подписал Манифест о сохранении на территории княжества шведского законодательства, чтобы не травмировать финнов переходом на законы Руси. В 1812 году столицу княжества из Або перенесли в Гельсингфорс. В 1816 году под руководством немецкого архитектора, приглашённого самим царём, Карла Людвига Энгеля начинается застройка новой столицы, вырастают каменные дороги, площадь, строения, здание управления, построили гранитный ансамбль Сенатской площади с пристроями, со зданиями университета и его корпусами, возвели купола златые да ясные Николаевского собора. Постепенно стали переходить на финский язык в обучении, если бы не царь русский, то не видать финнам своего наречия! А при Александре II в 1860-х финский язык получил статус государственного наравне со шведским. Появился в 1863 году Финский сейм, досель утраченный, не созывавшийся при двух предыдущих императорах. Официально считается, что финны уважают великого князя финляндского и императора российского Александра II за восстановление «финского парламентаризма», а памятник воздвигли монументальный. На веки.
Русь…русификация…проникновение Китежа в горние корни.
Это ли не благость?
Но финны – народ упрямый, да и дурной порою. Поэтому не поняли ласк русских, жажды любви и радости, поэтому отторглись в семнадцатом году прошлого века, сказали – мы свободны. Я свободный. Она свободна.
Ага…
Наивные.
В октябре 1918 года в короли выбрали зятя германского императора Вильгельма II – принца Фридриха Карла, говорят, что он ещё тот был – бюргер! Затем отречение и Маннергейм. А вот хорошего короля так и не нашлось для финнов, и в 1939 году маршал Маннергейм был назначен верховным главнокомандующим армии Финляндии; и началось время «туда-сюда», от первых военных набегов, до подписания мирного соглашения и низвержения фашистов. Но они не дремлют. Они передают свои мысли по генам: не любим и всё тут, не примем. Не станем. И уже Маннергейм ушел в отставку с поста президента в марте 1946 года. Стар стал.
Слово оккупант для финнов ассоциируется с русскими. И никогда со шведами. Это застарелые комплексы и фобии. Это страх перед гневом славян. И благодарность уступает место неприятию, отторжению, а ещё сокрытием военных преступников, их родственников и отпрысков. Вот тебе и княжество, герцогство или, как сказать лучше, независимость. А соседи? Как без них? А царь Александр Второй? Сенатская площадь? Зарницы? И главное – конь! Вздыбившийся под седаком!
Финны отказываются от Швеции. И от Руси. От Урала и Зауралья. От тюрков.
Хотя сами и есть всё, выше сказанное!
Например: ranta, strand берег, tunti stund час peili spegel зеркало pelata spela играть katu gata улица kirkko kyrka церковь tori torg площадь torni torn башня väri färg цвет
Карл Густав Маннергейм – герой…преобразователь, полководец.
Юхан Рунеберг – автор гимна Финляндии. И пирожное: Runebergin torttu.
Ян Сибелиус – композитор.
Элиас Лённрот – фольклорист, явивший миру эпос – «Калевалу», а с ней романтизм, продвижение и нежность финского народа.
Сакариас Топелиус – автор финских рождественских песен – Sylvian joululaulu.
Туве Янссон – книга о муми-троллях.
Линус Торвальдс – изобретатель и выдумщик системы Linux. То есть пингвин. Ядро. Кряки. И Торвальдс делал это для себя, очень похожее на виндоус, но иное. Это фонемы и гласные. Это формирование.
Угольников неожиданно проснулся. Потрогал свой лоб. Кисть руки. Провёл по щекам.
И понял: надо умыться, надо переодеться. Побриться. И пойти на ужин. Ибо обед и полдник он уже пропустил.
Когда Угольников вошёл в кафе, расположенное на втором этаже, то сразу заметил Илону, сидящую за крайним столиком. Она пила воду.
– Иди! Иди скорее! – махнула женщина приветливо рукой. На ней было надето синее обтягивающее фигуру платье, тугие колготы, и обуты всё те же полусапожки.
Угольников набрал еду на поднос и подумал: Как в школьной столовке! Тоже комплексный обед и компот. Он взял салат, чай, мясо, пару яиц и хлеб.
Сел за столик, где восседала Илона. Стал есть. Женщина ему ничего не стала говорить. Тактично молчала. Допивала воду из чистого стакана мелкими глотками. Но её глаза, как всегда, выдавали личное, тайное, сокровенное. И даже не взгляд. А нечто в глубине зрачков, какое-то нежное. Словно там цвел дивный сад.
– Ты женат? – неожиданно спросила Илона.
– Наверно. То есть официально не женат. Но я не одинок, – ответил Угольников. – Это что-то меняет?
– Нет! – Илона тряхнула кудряшками. – У нас просто путешествие. Просто знакомство с финнами. Просто музеи, магазины…
– Ты успела куда-то сходить?
– Да. Конечно. На фабрику.
– И как?
– Ели конфеты. С собой брать нельзя, там камеры и чуть ли не рентген, видят всё, что в карманах. Я ела и ела. Но даже нет возможности запить водой. Не предусмотрено. Прямо издевательство какое-то. Вот второй стакан пью. Не напьюсь никак. Завтра глаза распухнут. И ноги болеть будут…
Илона кивнула на свои полуботинки.
– Тебе тут не комфортно? – Угольников съел мясо. Огурец. И выпил сок.
– Нет, отчего же. Единственн – почти оторвалась подошва на левом сапоге. А в тапочках ходить неприлично. Пробовала отдать в мастерскую. Бесполезно: финский клей как вода, ничего не держится. Зря деньги потратила…
– Может купить что-то новое? – Угольников снова покосился на коленки Илоны: круглые, как детские шарики, розовые, уютные. Он понимал: его влечёт к этой женщине на уровне «хочу», желаю, переспал бы, отчего бы нет, курортный романчик, этакий чеховский водевиль.
– Что тут купишь? Всё дорого. Я не рассчитывала на покупки и траты. У меня ограниченное количество средств.
– Хочешь, дам взаймы? – предложил Угольников.
– Нет. Какой смысл? У нас носят шубы, шапки и валенки. Похожу на оторванной подошве. Хотя по распродажам я бы побродила…
– Пойдём. Мне всё равно надо в город. Я хочу найти улицу и дом, в котором живёт мой враг.
– Надеюсь, что мне не придётся убегать, как оглашенной от полиции? И ты не собираешься совершать нечто неприличное? – пошутила Илона.
– Убегать у тебя не получится. На каблуках и с надорванной подошвой…
Бродя по супермаркетам, обоим удалось купить несколько вещей. Илона переоделась в спортивный костюм, куртку и переобулась в кроссовки. Теперь она выглядела, как школьница перед уроком физкультуры.
– Ты красивая…
Произнёс Угольников и поцеловал Илону в щёку. Пахло ванилью от кожи. Смородинового оттенка взгляд скользнул по его лицу.
– Не надо. Это неприлично.
– Отчего же, Илоночка? – Угольников крепче сжал Илону.
– Не люблю курортные романы. Интриги…
– Напрасно.
Илона в ответ промолчала. Вскинула плечи. Но глаза, глаза говорили иное. Они соглашались. Они требовали любви. Они манили. Они вопрошали: отчего так долго нет никаких предложений?
– Пойдём ко мне в номер, – острожно приобняв Илону, произнёс Угольников.
Илона снова ничего не ответила. Словно не слышала. Словно оглохла или срочно заболела отитом.
– Но сначала давай съездим по одному адресу. Просто вызовем такси и поедем.
Илона словно отвернулась. Или Угольникову показалось, что Илона опустила голову, когда налетел ветер? Они зашли в вестибюль гостиницы. Алексей прошёл к стойке, где находился телефонный аппарат. Вежливо попросил разрешения сделать звонок.
Илона услышала:
– Missä kaupungin keskusta on?
Что означало мне надо доехать до старого города. В центр.
Они сели в такси. И тут вдруг Илону прорвало:
– Слушай, Лёша, не хочу с тобой спорить, но давай я тебе разъясню кое-что. Раньше я работала экскурсоводом. Это теперь работаю в буфете музея, который превратился в торговый центр. Так вот в Карелии было четырнадцать концлагерей, где было помещено двадцать четыре тысячи человек, там жили женщины и дети тоже. Это ужасно! Вермахт, СС, вся эта Галичина, Саласпилс бедненький…Финны не гнушались Третьего Рейха. И ни один из них не выдаст преступников нацистских, сколько бы ни бродили по улицам Хельсинки. Здесь считается: репарации выплачены, хватит бередить раны. Как-то я ездила в Военный музей Карельского перешейка, там видела пресловутый портсигар (его показывают всем экскурсантам), который сделал советский военнопленный Тимофей Ткалич из лагеря в Лохье для финского лейтенанта, обменяв на хлеб: так тогда поступали многие. Его убили выстрелом в затылок за две недели до освобождения лагеря. Была даже казнь. Выборг номер шесть – страшное место, обагрённое кровью. В лагере Наараярви в южной части Финляндии содержалось 10 000 советских военнопленных или около того, кто б их считал! Они ж русские! Так вот – почти две тысячи умерли с голода, от холода, от болезней. Вот спроси, отчего финны не выдадут преступников, издевающихся над узниками концлагеря? Все лишь пожимают плечами. Президент этой страны, где мы сейчас разъезжаем на такси, отделался вежливым кивком. А вот деревья, где были люди, посажены вновь в тех местах, где текла кровь. Мне повезло: мои родные, кто воевал, все живы. Мои родные, кто работал в тылу, простые люди. Бабки, тётки. А что происходит сейчас, ты думал? Это способ замолчать. Вежливо отстраниться от расследований. Вроде как неудобно. Вроде как надо налаживать дружбу всех пролетариев. И знаешь, что я тебе скажу: все равно это прорвётся. Всё закончится, мы не будем ездить сюда в скором будущем. Лет через двадцать. Ибо всё равно ментально финны – отчасти нормандцы, и у них в крови на русских идти войной. Любой – экономической, интеллектуальной, электронной. Смотри, как у нас в России быстро разрушаются основы. Заводы. Фабрики. Скоро музеи закроют и библиотеки. На нас нашлют беды, мор, болезни. Вот увидишь!
Угольников с интересом смотрел на Илону. Очень интеллектуальная барышня. Начитанная. Милая.
– Тебе бы в Госдуме работать! – парировал Угольников.
Такси остановилась возле площади. Таксист показал жестами, что дальше нельзя ехать.
Угольников расплатился. Но также жестами попросил таксиста никуда не уезжать, пообещав, что он и Илона вернутся через пару часов. Таксист кивнул.
– Ты уверен, что тебя дождётся этот горячий финский парень? Что не обманет?
– Я захватил разговорник. Прорвёмся, Илоночка!
– А ты знаешь, что в Контула, Мюллюпуро, Меллунмяки, Вуоосаари, Тиккурила, Хакунила, Койвукуля, Корсо, Мюрмяки, Мартинлааксо ночью ходить не рекомендуют?
– Это Эспоон кескус. И это не Вантаа. Днём здесь красиво. И ночью нормально. Сейчас ещё вечер.
– Что ты ищешь? Кого? И отчего не поинтересовался в консульстве о том человеке, которого ищешь?
– Я интересовался. В Москве мне ответили, что мир, дружба, жвачка. Бесполезно швыряться в архивах. Ныть. И что мой дед погиб от рук банды Микулы Гунько.
– Значит, ты ищешь этого Микулу? Но ему наверняка уже лет шестьдесят.
– Нет, семьдесят два.
– Что ты ему скажешь?
– Надо сначала найти…
– Ты знаешь адрес?
– Примерено…
Они блуждали часа два. На ломаном английском Угольников спрашивал у редких прохожих, как пройти в нужном направлении. Вскоре улицы совершенно опустели. Ни одного прохожего. Дом, на который указала одна из женщин, наверняка консьержка, выглядел презентабельно. Войти внутрь не представляло возможности. Двор широкий, но скамейки узкие, окна длинные, без света и словно без тепла.
Они сели на лавочку. Угольников прижал к себе Илону. Они сидели около тридцати минут в каком-то оцепенении.
– Вот бы вышел твой старик. Сам. Просто взял бы да вышел! Ты мысленно посылай сигналы. Думай: Иди сюда, гад. Иди сволочь!
– Илона, ты живёшь интуицией, приметами, наблюдениями. И у тебя прекрасно получается существовать в этом мире. Была экскурсоводом и перешла работать в буфет. Приспособилась. Оставила дитя матери, поехала. Я тебя позвал, пошла. Рыбка моя!
– Ты шутишь? Позвал…ага… ты почти двое суток околачиваешься возле меня. Ты сам словно приманил. Я же вижу! И я сама ничего не просила. Заметь! – Илона сделал вид, что обижена. Но глаза кричали: давай, действуй! Не медли! Я здесь. Я почти твоя. Я готова. И я точно – рыбка. Твоя рыбка!
Угольников погладил Илону по щеке, чмокнул в напомаженный рот.
– Ещё посидим и пойдём. Мы с тобой выглядим очень интересно: двое классных людей. Сидят воркуют. Нормально.
– Нет. Не нормально. В Финляндии воркуют в кафе. За барной стойкой. А не на мёрзлой лавочке возле нацистского подъезда. И какие тут узкие наличники, неудобные лестницы. И неуютные дворики.
В это время к дому подъехала «Скорая» помощь. Из подъезда вынесли носилки с больным стариком. Сморщенное лицо больного было сужено в стон. К призыву о помощи. «Вмiраю…» – шептал он на украинском.
– А вот и твой пациент…
Илона крепко сжала руку Угольникова.
Раздались голоса врачей. Это означало: вези больного в госпиталь для ветеранов войны.
Когда машина «Скорой» помощи скрылась за поворотом, Илона и Угольников как по команде встали со скамейки. Переглянулись и пошли в сторону, где была машина такси.
Илона не вышла на ужин. Угольников покаялся, что не спросил номер её телефона, чтобы пригласить в ресторан. Он был так растерян увиденным, что всю дорогу в гостиницу молчал, а Илона что-то щебетала про ох, уж этот город. Этот хвалёный финский рай. Этот мрачный мираж. И что человек предполагает, но обстоятельства сильнее его. Отель Kämp, основанный в 1887 году, как гранд-отель, сиял огнями, он был ими просто залит. Напротив находился парк Эспланада. И Угольников подумал, что надо было пригласить Илону в этот парк. Но женщина появилась только на завтрак утром.
– Илоночка! Рыбка! Ты не обиделась на меня? – Угольников подошёл к женщине, извиняясь.
– Нет.
– Ты что будешь есть?
– Всё.
На Илоне был надет облегающий свитер и короткая юбочка. Сапожки выглядели высушенными, подошву удалось залатать, купленным по дороге финским клеем, аналогом нашего момента.
– Каков план на сегодня? – Угольников поставил на столик несколько тарелок с кашей, запеканкой, омлетом, сыром.
– Экскурсия. Согласно расписанию мы едем смотреть дотсопримечательсти, – Илона мягко открывал рот, откусывая кусочки ветчины. – Кстати, что делать с натюрмортами, которые находятся у тебя?
– Ой, я совсем забыл про это! – признался Угольников. – Думаю, что надо их вернуть хозяину.
– Нет. Это неверно, – снова возразила Илона. – Надо воспользоваться моментом и восстановить справедливость! Мы же русские люди, должны помогать страждущим.
– То есть, ещё один вечер приключенчества? Мы снова вызываем такси и едем передавать эти натюрморты в Галерею? Или музей, как хотел художник. Кстати, как его фамилия, ты запомнила?
– Да! – кивнула Илона. – Это Простаков Иван Муилович.
– Наконец-то я услышал заветное слово «да»! Откуда такая осведомлённость?
– Он приходил к нам в музей. Я помню этого человека. И там ему отказали. Директор сказала: мы занимаемся лишь раскрученными художниками.
– И что этот Муилович талантлив? Как Малевич?
– Лучше! – кивнула Илона.
И Угольников понял – не врёт. Ибо жесты и глаза говорили одинаковым языком. Всё напоминало в Илоне восхищение. Благоволение. Такой дух симметрии.
– Тогда, может, не поедем в парк? А сразу рванём в Галерею?
– Нет. Как говорится, оплачено…не люблю, если деньги на ветер.
Но экскурсия была скучной. Некий Калевала, памятник ему и куча странных слов о финском фольклоре.
– Ты читала его книги? – поинтересовался Угольников.
Илона ничего не ответила. Она любила слово «нет» и молчание. А когда её что-то задевало, она выдавала целую тираду слов.
Но Угольников прочёл по глазам: читала, знает, помнит. Смородиновый оттенок лучился, проникал. Ему захотелось её поцеловать. Угольников наклонил лицо и чмокнул Илону в щёку. Она не отстранилась. Он коснулся губ. Затем чмокнул в переносицу. И подумал: «Сегодня мы точно переспим…Курортный роман приближался с невероятной скоростью.»
Скорбная Пьета.
Поющая Пьета.
Верная Пьета.
Танцующая и молящаяся…
Илона напоминала Угольникову фарфоровую фигурку в витрине магазина. Он купил по дороге статуэтку и принёс в номер.
Затем шебарша бумагой достал этюды. Стал вглядываться.
На всех была Илона.
И называлась Пьетой. Матерью. Сестрой. Милосердием. Болью. Ужасом. Но не всегда было с Пьетой так. Она могла быть молодой, юной, могла быть младенцем. Старухой.
– Я не могу это продать!
Подумал Угольников. Просто не могу.
Пьета молилась на распятие сына, когда он ещё был у неё в чреве, толкался ножками, упирался головой; Пьета молилась на распятие сына, когда он сделал свой первый самостоятельный шаг. Когда потянулся ручками к солнцу, когда взял в руки первую игрушку, такую смешную погремушку-слоника. Пьета вязала ему носочки, поливала герань, Пьета выходила из тесной комнаты и давала лепёшки солдатам, идущим мимо её садика. Пьета шла с ведром к ручью, чтобы набрать воды. Пьета пела звонкую песню, и её голос достигал вершины гор; Пьета ходила учиться, Пьета была смышлёной. Пьета влюбилась и вышла замуж. Когда настал срок родин они с мужем шли по узкой тропе вверх в горы, им надо было до полночи попасть в город. Схватки начались внезапно. Неожиданно заломило спину и пятна бурой крови мелким бисером высыпали на юбку, сшитую из простого холста. Муж заботливо приподнял любимую и посадил её верхом на ослика. «Скоро, скоро мы войдём в город, там попросим приюта у добрых людей, пригласим лекаря…» «Лекаря? – переспросила Пьета. – А разве его зовут не доктором? В каком веке мы сейчас, милый, Ося, Остап?»
Но им везде отказывали в ночлеге.
– Не могу, почтенный. У меня неожиданно нагрянули гости.
– Нет, уважаемый, мест нет. Жена больна. Дети в горячке…
– Переночевать? Ни за какие деньги! Самим спать негде, лежим вповалку на полу, застелив матрасами кухню.
– До утра? Вы с ума сошли? Даже во дворе в гамаке не получится. Тёща приехала, а с ней целая свита.
Но Пьета так побледнела, что Осип понял: надо где-то прилечь ей. Но не на площади же! Не на камнях! Он потянул ослика выше в горы, справа от дороги стоял небольшой сарай. Доски были наспех сколочены к балкам. Возле сарая бегали собаки, была привязана в стойле белого цвета лошадь. В сарае лежали ягнята, такие белые, что глаз не отвесть. Откуда, откуда эти смушки? Эти кудри? Эти локоны солнца? Словно кудри красавицы, которые рассыпались по плечам, под ногами журчали ручьи. Осип набрал воды в деревянный бочонок. Оба умылись.
– Пойду, покормлю на луг травой ослика…
– Да. Иди.
Пьета прилегла на соломенный матрас, под голову положила кофтёнку, закрыла глаза. Сначала её сморило, и она задремала. Но затем резко приподнялась от боли в животе. «Началось, это потуги. Надо дышать, глубоко вбирать воздух и медленно выдыхать его. Как пахнет хлебом, васильками, радугой…» В этот момент вернулся Осип. Он оставил осла привязанным возле жеребенка. Принёс воды, отёр Пьете лоб, сам вымыл руки и сполоснул юбку, по которой разъезжалось пятно крови. Накрыл Пьету одеялом из верблюжьих очёсов. Невыносимая нежность и страх овладевали его душой. Он целовал Пьете руки и шептал разные нежности, такие сладкие мимимишки, рисовал сердечки ногтём на ладони.
Ребёночек показался весь сразу от головки до пяток. Плацента вышла спустя минуту. Осип взял ребёнка на руки. Дитя оказалось крепким, тяжеленьким на вид. Осип запеленал младенца в свою рубаху, личико малыша сияло. Синие глаза! Столько сини! Утонешь! Махонький мой!
– Красивый, как Бог! – выдохнул Осип, кладя младенца в корзину, на дно которой была уложена мягкая кошма.
– Да…
Через щели в досках сияла огромная, жёлтого цвета Вифлеемская звезда. Невероятное небесное светило…
Угольников перебирал этюды за этюдом:
– Пьета в старости.
– Пьета пьёт воду.
– Пьета едет на ослике.
– Пьета идёт по тропе.
– Пьета молится.
И везде ему мерещилось лицо Иоланты.
«Я брежу…» «Я невероятно схожу сума», «Я могу лишь стоять, как истукан и плакать…»
3.
Мы должны это сделать! Вспомни лицо Муиловича.
Но Угольников не помнил. Он словно потерял память. Лишь чёрный квадрат под кепкой. Лишь жалобный голос: «Что делать?» И какие-то отрывочные фразы: «На родине меня не ценят».
– Как будто тут возьмут и оценят! И бабла дадут. Так не бывает. Если ты пришёл из ниоткуда, то твоя дорога туда же. Всё в этом мире закономерно: ты исполняешь чей-то заказ в искусстве, литературе, живописи. Ты должен принадлежать к определённой группе, клану, обществу. Нет не зависимости. И не будет, – рассуждал Угольников.
– Слышу голос разума! – пошутила Илона. – Прочти, там записка…и адрес, куда предназначены эти шедевры.
– А ещё номер телефона для обратной связи. Позвоним?
– Какой смысл? – прагматично заметила Илона. – Муилович наверняка где-нибудь идёт по дороге пешком или добирается на попутках. А здесь указан домашний телефон. Какая-то Азия…
– Пьета из Азии. Азиатская мадонна.
– Давай передадим это всё, куда предназначено. Завтра уезжать. У нас всего 12 часов, чтобы исполнить волю гения.
Угольников обнял Иоланту за талию. Она была мягкая и одновременно упругая. В обществе, где главенствует похоть навряд ли слышно, как стучит сердце самой Пьеты.
«Скорая» ехала быстро. Старику успели сделать кардиограмму. Неровный почерк её можно было прочесть, как книгу. Врач, расшифровывающая ряд всплесков и зигзагов, чуть не упала в обморок: «убивали детей. Женщин. Стариков. За то, что они из страны Советов. Эстонская дивизия Ваффен-СС, карательный отряд "Нахтигаль", "Галичина" и тысячи невинных людей. Да, я Гунько – я палач…Ярослав имя моё. А Микула псевдоним. Я не жалел никого, люди цеплялись за траву ржавыми кулаками, умоляли не убивать их. За что? За что? Мы хотим жить! Рожать детей! Выращивать хлеб! Строить нашу родину по кирпичикам. Хотим справедливости! Радости! Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Русские с финнами, чехи с американцами. Негры и якуты! Все равны!
Но автоматные очереди не умокали. Сто двадцать тысяч поляков, пятьсот тысяч русских, украинцев, белорусов, узбеков, тувинцев, татар, цыган, евреев. Тысячи голых, кровью вымазанных тел. Одежда была нужна живым немцам. Обувь. Кожа людей, зубы, ногти. А сами люди не нужны. Человек – как донор внутренних органов: почки, печень, сердце, голова, яичники. Какой там золотой миллиард? остаточно двести тысяч золотого сечения.
Христя Фриланд внучка коллаборациониста Михаила Хомяка. В гитлеровскую оккупацию он выпускал нацистскую газету «Краковские вести», а потом перебрался в Канаду. Несколько тысяч укрылось в Швеции, более тысячи в Финляндии…»
Врач выплеснула лекарство на пол.
Не стану спасать убийцу!
Но ты давала клятву!
И что?
Спаси этого человека.
Это не человек, это зверь.
Спаси, спаси, спаси…
Кардиограмма орала! Кардиограмма с её неровным почерком…
Врач опустила руки. Они не слушались. Шприц закатился под носилки. Рваные куски ленты разлетелись как снежные хлопья…
– Олива! Проснись!
Но врач «Скорой» помощи словно застыла, стала каменной, онемела. Она никак не могла сконцентрироваться на больном старике с фамилией Гунько. И Олива понимала: если она сейчас же не поднимет шприц, закатившийся под носилки, если она сейчас же не сделает инъекцию, то её просто уволят, вышвырнут наружу. И прощай! Мой номер 112, звоните! А в ответ: hyvästit! То есть прощай. И тысяча hyvästit, hyvästi,t hyvästit. То есть хивастит. Хива-стид. Стыд! Трясущимися руками Олива кое-как дотянулась до шприца, который был наполовину пуст. На иголку налипла пыль, мелкие частица грязи. Олива достала салфетку, протёрла шприц. А затем подумала: «Что я делаю? Это же антисанитария!»
А в ответ кардиограмма повторяла: Внук Гунько тоже станет нацистом, во Львове он будет совершать погромы, жечь людей в Одессе, убивать людей в Донецке. Он, как и его дед подвергнет пыткам и насилию целую группу русских солдат. Дольче солдат! Будут изобретены люди, умеющие убивать, специальная дивизия Галичина нового поколения, им введут чипы, дабы не было стыдно. Никакого стыда! Самое страшное – не человек. А его подобие, зверь человека, искусственный интеллект звероподобного душегуба.
«Может, открыть новую ампулу с лекарством. Распечатать другой шприц?» Но как Олива будет отчитываться за уже потраченную ампулу? Что она скажет? Что у неё затряслись руки? Тогда её обвинят в том, что она вчера выпивала алкоголь. И позавчера тоже. И это верно после того, как Оливу бросил Арви Антти, как она услышала это гневное – разлюбил тебя, Олива почти каждый день пила по стакану вина, сидя в баре, затем шла с первым попавшимся парнем, чтобы заглушить боль. Но боль не затухала. Вчера позвонила Турья, сестра, озабоченно поинтересовавшись: «Олива, я не могу до тебя дозвониться. У тебя всё в порядке? «О, да…просто много работы!», «Мы хотели с мужем тебя навестить…» «Зачем?» – вырвалось у Оливы. «Я беспокоюсь!» «Хорошо, Турья, я перезвоню завтра!» Но ни завтра, ни на следующий день Олива не перезвонила. Она ждала, когда наконец-то ей станет легче, хотя бы дышать.
Плевать! Олива втиснула иголку в синеющую руку нацистского ублюдка.
– Хай живёт!
Или не живёт? Уже неважно. Тех людей, которых убил этот гад, уже не воскресишь, а грех на душу брать не хочется. Да и выговор на работе Оливе не нужен. И увольняться тем более не хотелось.
Сегодняшний вечер у Оливы прошёл без выпивки. Она просто легла, как подкошенная на синий диванчик, закрыла глаза и содрогнулась от увиденного…
– Придётся принимать успокоительное…
Но кто-то выше смилостивился над Оливой и послал ей сон, где Арви обнимает и целует Оливу, шепчет что-то сладкое, конфетное, шоколадное…
На следующий день Арви Антти пришёл извиняться к Оливе. Он её встретил на лестнице по пути в лабораторию:
– Прости меня. Я нёс какую-то чушь! Я сволочь… у меня была мигрень. Да ещё этот разговор с матерью по поводу моих неудач. Что я неуч и лодырь.
– Арви…милый Арви…
Олива стояла в оцепенении.
– Ты простишь меня? Да? Я приду вечером. Приду?
Ей хотелось сказать – да. Только да. Но гордость не позволяла ничего ответить. Слёзы душили её…
– Не плачь, Олива! – Арви прижал женщину к своему телу. – Ты веришь мне? Я раскаиваюсь. Я более не позволю себе быть таким эгоистом. Невежеством. Железом. Дровосеком.
– Все финны такие…
Олива позволила поцеловать себя. Потрогать грудь. Пролезть пальчику Арви в трусики.
– О, о…ты такая влажная…
– Меня будут ругать. Здесь нельзя.
Арви отстранился. Отодвинулся. Нырнул в пролёт под лестницей.
– Вечером. Жди! – услышала Олива исчезающее эхо. «Но как быть с изменами? Рассказать Арви о них? Или не надо? Промолчать. Или рассказать через год? Через два? Молчать. Лучше молчать, врать, краснеть и снова лгать. Иначе Арви можно потерять навсегда. Но что потом? Что? Если Арви женится на ней, тоже молчать?» Внутренний голос подсказывал: «Это не измены. Это алкоголь и тоска. Тем более, что всегда было с презервативом, безопасно. Значит, ничего не было. Да и партнёров Олива помнила плохо…» «Но отчего вдруг такая радость? Какой ангел сжалился надо мной? Ага…эта кардиограмма…вот что! Теперь я должна кому-то поведать о зверствах Гунько. И поэтому мне ангел послал подарок: живи! Иначе в алкоголичку превратишься. А ты ещё нужна обществу, дурочка!»
Арви пришёл, когда уже стало совсем темно. Олива даже перестала ждать, подумала: это сон. Чудесный туман. Мираж. Дымок. И его губы, и его пальцы, его шёпот: ты влажная… Да, я влажная! Я жаждущая! Я возжигающая! Олива уснула. Тяжело, так с головой провалилась в омут. И когда Арви постучал в дверь потому, что звонка у Оливы не было в её махонькой квартирке, то женщина не сразу поняла, что происходит. Арви был слегка пьяным, от него пахло чем-то чужим и непонятным. Табак? Таблетка? Одеколон? Мыло?
Но размышлять было некогда. И не зачем. Олива была сонная. Разнеженная. Арви сходу плюхнулся в кровать, стал тискать и гладить Оливу. Голова кружилась, тело лежало распластанным. «Я скучал…Олива…» «Если ты снова так со мной поступишь, я не выживу!» – призналась она. «Это больно и это дико…»
Арви закурил. Раньше в кровати любимый не позволял себе ничего такого.
– Ты изменился…что с тобой? Ты…ты…стал что-то употреблять? – Олива запахнула тёплый халат. Квартира была холодная, плохо отапливаемая, дешёвенькая.
– Нет, Олива, просто я выпил пива.
– У тебя что-то произошло?
– Уволили…
Олива промолчала. Она понимала: если спрашивать за что, то будет глупо. В Финляндии любого могут выставить за дверь просто так без объяснений. Это капитализм, детка.
– Знаешь, Олива, ты первая женщина, которая не стала спрашивать – отчего, как, почему! За это я тебя обожаю. Мать разразилась тирадой, что я неудачник. Сестра сказала: ты всегда был рохлей. А ты просто обняла меня и дала то, что у тебя есть. Уют. Тепло. Тело. И больше у тебя нет ничего. Ты такая же не богатая, как и я. Хотя вкалываешь сутками в этой проклятой больнице.
Олива поднялась с кровати. Открыла холодильник, там стояло вино, был сыр и старые помидоры. «Ага…можно пожарить хлеб и сделать для Арви коктейль…он всё равно голоден, наверно! А-то, что помидоры слегка заветрили, то можно их просто полить маслом…и потушить с чесноком…»
– Сейчас приготовлю ужин.
Арви жевал молча. Он словно не замечал, что ел. Олива от вина отказалась, сославшись, что завтра рано вставать.
Они ещё долго целовались, валялись на полу, что-то шептали, покрывали друг друга нежным чмоканьем, говорили комплименты. Словно не было никакой ссоры. Измен. Боли. Были просто два человека, которые лежали нагими и беззащитными. Когда Олива заснула, прислонившись к Арви, то увидела снова кардиограмму Гунько, по которой, как на табло, пробегая, светились жуткие фразы: «Их тоже расстреляли. А они любили друг друга. Их имена Оля и Андрей!»
