Читать книгу Осторожно, скользко - Светлана Хусаинова - Страница 1
ОглавлениеБлин, кто прошлогодний газон отодрал и над головой подвесил? Тоже мне, весна. Весна – это когда солнышко там, птички, травка зеленеет. Ну или хотя бы мороз открепчал, а снег возвращается туда, откуда его принесло (было бы круто, конечно).
Ледяная-кашица-ледяная-лужица-каша-с-ледышками-лужи-поскользнись-и-растянись-горы-холмики-и-горки-л-е-д-я-н-ы-е. Семенишь, семенишь по этой весне, как бы в лужу не съехать с такого вот злого холмика. Не хватает только дождя.
Ну привет. А вот и он.
Так и знала, что зонт надо прихватить.
… Пари – э ля капиталь дё ля Франс… Се са капиталь политикь, экономикь э администратиф…
Ай! Лужа.
…Пари – э тюн де плю гранд виль дю монд…
Ай! Лужииии. Черненькие, мутненькие. Было бы гораздо честнее, если бы лужи были чистые – сразу понятно, на какую глубину уйдешь, если канешь. А эти – наглые, в глубине скользкие, прячут свою гадкую сущность за мрачной внешностью.
…Иль комт пре дё кэнз милион дабитан…
В таких только поросятам плескаться.
…А Пари иль я боку дё мюзе…
Вон и поросёнок. Ну-ну. Давай, полезай. Разбегись как следует.
– Фак! – Мишка, мой однопоросёнок, то есть одноклассник, нырнул в лужекашу, достиг её дна и поскользнулся о гадкую сущность. Вот подлость-то, да, Мишунь?
– Хрю-хрю! – здороваюсь с поросёнком и громко ржу. Но Мишка в ответ почему-то не здоровается.
– Эй, свинтус, тебя дома не учили что ли здороваться? – ору, давясь смехом, но в ответ только недовольная поросячья рожа с фингалом под глазом. И по лужам успевает, и драться не забывает, грубиян…
– Привет, Сонь, – и хлоп по спине.
Анька! Она же Пончик, она же моя лучшая подруга. Мы живем в одном доме, только подъезды разные. У неё есть совершенно дурацкая привычка хлопать по спине, вот так, с утра, по пути в школу. Как будто я без этого рукоприкладства не пойму, что это – она. Ещё как пойму: за километр разит бак-беляшом. Бак-беляш – это Анькин верный друг, товарищ и спутник по жизни.
– Ань, не делай так. Во-первых, мне больно. Во-вторых, ты какой рукой меня стукнула, той, что бак-беляшом заканчивается?
– Мня-га.
– Ну привет! Значит у меня на спине жирная блямба?
Мы останавливаемся (время уже 8.07! через 23 минуты урок французского начнётся, а до школы ещё чапать и чапать). Анька заглядывает мне за спину и изучает место удара. Затем радостно сообщает:
– Нет, Сонь, чисто, честное-пречестное. Я ж – краешком кулака.
– Краешком кулака, – ворчу. – Ладно, прощаю сегодня, идём быстрее, а то опоздаем.
Анька тоже без зонта. Хотя куда ей еще зонт, обе руки заняты: одна заправляет Пончика бак-беляшом, другая – сменку тащит.
– Ну ты обжора, может дома будешь завтракать?
– А я и завтракаю… дома, – и краешек – остаток бак-беляша – бесследно проваливается в Аньку. Бесследно, если не считать жирных крошек в уголках рта и жирных пальцев. Фу!
– Ну всё, можем уже идти? – спрашиваю.
– Идем-идем, – отвечает Анька, а сама, как деловой крот, в портфеле роется. Сейчас как вытащит оттуда чебурек. Только не это, только не это. Боже мой, она и правда выуживает че-бу-рек.
Ох, ладно, жуй свой чебурек. Только на бегу! Я хватаю Аньку под локоть, и мы торопимся, не люблю опаздывать на уроки, это совсем не про меня.
… Ля тур Эйфель, лё сэмболь дё Пари, э констрюит пар лярщитект…
Пока повторяла в голове топик про Париж, не заметила, что мы остановились. Наверное, из-за лужи, решаю я. Наверное, думаем, как обойти?..
Но нет.
Хотя лужа есть.
Анька остановилась перед дворником:
– Здравствуйте, дядь Петь. Как поживаете?
Ну привет! «Здравствуйте! Как поживаете!» Алло! Мы то-ро-пим-ся, какой еще дядьпеть! – кричу я у себя в голове. В голове, потому что, если начну спорить снаружи, уйдет дополнительное время.
– О-о-о, Анечка! Здравствуй-здравствуй. Спасибо, хорошо, – охотливо отвечает дядьпеть. – Вчера спину потянул. Пришлось намазаться Найзом, мазь такая, знаешь, зелёная, вонючая…
Вечно она возле этого дворника останавливается. Раньше они не были знакомы, и здороваться с ним не было нужды. Но однажды мой Пончик вляпался в пахучую штучку на асфальте. А обут мой Пончик был в каблучки. Ну а если мой Пончик каблучки напяливает, то тот еще медведь на роликах выходит. Так вот, врезается она в кучку да застревает в ней: ни вперед, ни назад – слишком глубокая нашлепка оказалась, чуть шевельнешься – затянет. А рядом этот «дядьпеть» как раз асфальт очищал лопатой от какашек. Их целое минное поле было, будто кто стадо лошадей выпас. Увидел моего медведя на каблучках в центре кучки – прослезился. Чёботы ей приволок, из кучи вытянул, до дома проводил. С тех пор Анька носит сплошную платформу и здоровается каждый божий раз с этим, с дворником.
Интересно, сколько ему лет? 55-58? Самый возраст, чтобы в какашках ковыряться. Алкаш, наверное, вот и в дворники пошёл.
– А ничего, мазь-то, помогает, – продолжает свое нескончаемое «здравствуй» дядьпеть. – Правда, воняет, жуть. Если руки не помыть после неё – это несчастье. Обязательно, когда зеленой вонючкой помажешься, руки мой старательно. За еду сразу не хватайся: если эта гадость внутрь попадет, такая зелёная отрыжка будет. На учительницу рыгнёшь – та сразу позеленеет…
– Отличная идея! – смеется Анька. – Наша учительница французского любит зелёное носить, остается ей лицо дополнить, для комплекта, – и ржёт. Видимо, мысленно рыгает на неё.
Толкаю Аньку в бок: на время смотрела? Сейчас опоздаем!
– Иду-иду, – отмахивается от меня Анька, а сама опять:
– Как вы говорите та мазь называется, Найс?
– Нам пора, – говорю вслух, чтобы дядьпеть услышал и тяну подругу за тот рукав, который не заканчивается чебуреком. – Шевели капронками, Анька, – толкаю её в спину перед собой. Мой Пончик тяжёлым локомотивом начинает ход. Пыхтит, но чешет.
Я бегу позади и наблюдаю, как мелькают Анькины черные капроновые колготки. Носит только черное. Верит, что тёмный толщину скрадывает. Может, и скрадывает. Но не такую же! Ноги шире сапог. Как они вообще в них помещаются? Такое ощущение, что Анька с утра отстегивает ноги, кладет их на станок по утрамбовке ног в обувь, зажимает тисками колени, а то, что ниже колен старательно вколачивает в сапоги молотком. Бедные ноги упираются, кряхтят, но вколачиваются, а остатки набухают жирком поверх голенища. И смех и грех, как говорит моя бабушка. Но мне не до шуток. Из-за этого дворника мы точно опоздаем, терпеть не могу дворников…
… А Пари иль я боку дё мюзе, дё пон… Ля Тур Эйфель…
– А чего ты нашего дядь Петю так не любишь? Не здороваешься даже, – перебивает мои мысли запыхавшаяся Анька. По её круглому лицу катятся капли пота, она пыхтит, как чайник, но успевает выдать мне лисий прищур. Тоже мне подруга, называется. «Чего ты его не любишь».
На нашем пути то тут, то там возникают ледяные препятствия, и мы, как попрыгунчики из плэйстейшен, их преодолеваем.
– Ты же знаешь, чего, – зло отвечаю и мастерски перепрыгиваю через ледяной горб.
Аньке с горбом не везёт. Она запрыгивает на мини-эверест, но на вершине её ждёт фиаско: сапоги разъезжаются в разные стороны света – правый решил сгонять на юг, левый ломанулся на север. А то, что посередине – с силой опускается на покатую ледышку.
– А-А-А! – вопит мой Пончик и роняет чебурек.
– А-А-А-А-А! – пуще прежнего орёт Анька, в этот раз из-за потерянного завтрака.
Да уж, больно, наверное… остаться без жареного пельменя.
– Ладно-ладно, вставай уже, ну сколько можно идти в школу, – злюсь.
Я стаскиваю Аньку с непокоренного эвереста. Анька вновь встречается со своими необъятными ногами, кое-как встает, опираясь на мою руку, и мы бежим на урок. Ну, кто – бежит, а кто – ковыляет.
Пока мы вот так «бежиляем», мысль о дворнике болтается у меня в голове, привязанная за ниточку: бамс! – стукнулась о правое ухо изнутри; бамс! – о левое. Знает же, почему я дворников не люблю, зачем спрашивать?
***
В нашу гимназию № 10 с углубленным изучением языков – уже пробка из учеников. Ну, Анька, зараза! Я отпускаю Анькин локоть, вырываюсь вперед. Иду уверенным шагом, тут под ногами – чистенький асфальт, нет лужекаш и кашелуж с льдинами в душе и по краям. Обычно я прихожу много раньше, чтобы, во-первых, не толкаться с двоечниками-опозданцами – именно они создают эту пробку, – а во-вторых, чтобы привести себя в порядок, повторить выученный урок, сосредоточиться.
Мы ледоколами разгребли двоечников и бросили якоря в фойе, сдали одежду. Я успела расчесаться перед зеркалом и переделать хвостик, а Анька всего этого не успела, потому что выколачивала ноги из сапог, а потом долго вытирала рот от бак-беляша и чебурека влажной салфеткой. Но это уже на ходу – бежим в класс. 8.23!
– Привет, София! Привет, Аня! – это Катька, наш одуванчик, тоже отличница, как и мы с Анькой. Вечно она меня полным именем зовет, раздражает. В друзья ко мне набивается, но мне она неинтересна. Даже не могу сказать, почему. Она какая-то слишком улыбчивая и жизнерадостная что ли. Раз мы с ней вместе возвращались из магазина. Так ей по дороге камень попался. Она на него набросилась и давай верещать: «какой интересный камень, София, посмотри» – и тянет мне в лицо эту серую пыльную плюшку. «Разве ты не замечаешь, какие у него грани оригинальные?» Сущий одуванчик воздушный. Короче, она мне – не очень. Хотя и отличница.
Я что-то ей булькаю в ответ на её «Привет, София»: не до тебя сейчас. Влетаю за парту. Наша с Пончиком – первая в первом ряду. Достаю учебник французского и судорожно повторяю текст про Париж и его достопримечательности.
Звенит звонок. В класс входит Инесса Павловна, учитель французского. Мне нравятся иностранные языки, особенно французский. Также в школе изучаю английский. Дома – испанский самостоятельно и недавно китайский – с репетитором. Инесса одета в длинную зелёную юбку в складочку и блузку цвета свежескошенного газона текущего сезона внакладку с высохшими пеньками прошлогодних стеблей. Анька хихикает в ладошку. Видимо, макает кисточку в зелёную баночку с этикеткой «Найз», сейчас мордашку ей будет закрашивать.
– Бонжур, мез анфан! – здоровается с нами Инесса. – Ки э тан сервис ожурдьи? – вопрошает, кто дежурный.
Мы приветствуем стоя. На вопрос о дежурном в классе – тишина. Тогда Инесса Павловна обращается ко мне. Я – староста.
Я лезу за ответом в портфель: у меня всё записано в блокнотик. Достаю. Читаю. Андрей Котов. Выхожу к доске и громко объявляю: Андрей Котов!
Тишина.
У нас в классе тридцать человек. Я, Анька-пончик, Катька-одуванчик, Петька-кот-ученый, Валерия-голубоглазка и Артём-химик – наша цветастая клумба отличников, аккуратно высажена на первых партах каждого ряда в любом классе.
В затылки нам дышат хорошисты. Я считаю, что быть хорошистом – ни то ни сё. Ну ты либо будь отличником, алмазом, либо никем: иди в троечники-двоечники – уже без разницы. В нашем пятом «Б» хорошистов много, этими «нитонисёшниками» заражены вторые и третьи парты.
Затылкодышатели хорошистов – троечники. Только они не дышат в затылки, а в носах ковыряются. У двоечников свой отдельный регион, там, у шкафов с книгами. Андрей Котов – житель околошкафного региона, я ищу его именно там.
– Котов! Выходи! – зову. Силенцио. Ага, нашла. Сидит на последней парте и ни гу-гу, рукав формы разглядывает, будто там драгоценные запонки нашиты. Сверлю его глазами:
– Котов, я тебя вижу, почему доска грязная?! Мой доску, ты – дежурный.
Зелёные каблучки Инессы Павловны нервно наковыривают дыру в линолеуме. Правда, отчего она так зелёный любит? К этой зелёной юбке отлично бы пошла бежевая газовая кофточка. Со вкусом у неё беда.
– Я не Котов, – тихим голосом отвечает Котов.
Все засмеялись.
– Хорош прикалываться, Котов, если не пойдешь, запишу тебя в штрафную колонку – каждый день будешь дежурным целую не-де-лю, – отчеканиваю, дабы до Котова дошло, что я не шучу.
– Я – Петров, Саша, а Андрюха заболел.
Ну привет! Присматриваюсь – и вспоминаю, что у этого Котова нос вроде бы картошкой, а у Петрова он – длинный, как у Буратино. Только Буратино – плоское бревно, а этот – жирное. А-а-а, – доходит до меня, – Котов – тоже жирный, поэтому я их попутала.
– Да кто вас разберёт, двоечников, петров, котов – какая разница. Раз нет Котова, ты дежурь, вы ведь друзья… вроде, – я не в курсе, друзья они или нет, но доску надо вымыть и сделать это быстрее, потому что время идёт, а мне нужно про Париж рассказать и «5» получить.
– Вообще-то мы… – начинает не Котов, но закончить не успевает. Его обрубает Инесса Павловна:
– Так всё, ладно, – и сама вытирает доску.
«5» я все-таки получаю, меня спрашивают первой, я блистательно рассказываю у доски выученный рассказ.
– Молодец, Сонечка, отлично, как всегда, – хвалит меня Инесса. – Все бы так учились!
Дальше – диктант. От него Инесса меня освобождает из-за того, что я писать не могу. На среднем пальце правой руки выскочила мозоль-шишка, натерла шариковой ручкой. Но это временно. «Найзом» я, конечно, не мажусь. Мама лечит эфирным маслом и тёртой картошкой. А еще она купила мне специальный напальчник. Сейчас он не налезает, сначала шишка должна спасть. А потом буду им пользоваться.
***
Урок физкультуры. Я переоделась первой. Жду Аньку, как обычно. Вот копуша. Мой Пончик сложился пополам – носки натягивает, сопит, как бурундук. Она у меня балериной хочет стать. Журналы про балет в портфеле таскает, в инете любуется на ножки балерин в пуантах, а сама шестьдесят килограммов весит. Балерина… смешно прям.
Наш класс заваливается в спортзал. Там новые снаряды, ещё не распакованные, блестят целлофаном на солнышке, которое сквозь пыльные окна пробивается (распогодилось).
Возле снарядов суетится Борис Борисович, наш физрук. Срывать обертку не разрешает, на лице написано: вы, обормоты, всё сразу испортите. «Обормоты» – это про двоечников и троечников. Ну и правильно, я считаю. «Обормоты» любят раздолбать, испортить. Старые снаряды разнесли так, что директору пришлось новыми обзавестись.
Ого!
Гимнастическое бревно!
Раньше его не было.
Прикольно, опробуем.
Ну привет! «Опробывальщиков» уже набежало…
– А ну, брысь! – разгоняю толпу. – Я – первая.
Очередь покорно расступается. Ко мне подлетает Петька-кот-учёный, протягивает лапку для подстраховки. Но мне помощь не нужна. Одним махом отгоняю Петькину лапку, другим – залетаю на бревно. Так. Руки в стороны, подбородок в потолок. Прохожу олимпийскую программу без запинки. Спрыгиваю. Аплодисменты. Рукоплещут отличники и хорошисты. «Тройки» и «двойки» осваивают козла… естественно. Прыгнут через него – и ржут, дурачки. Последние мозги вытряхивают.
– Браво, София, брависсимо, ты так здорово по бревну прыгаешь, такое только по телевизору показывают! Не думала в гимнастки пойти? – Катька-одуванчик.
– Круто, да? – соглашаюсь. – Только некогда мне по гимнастикам шастать, у меня китайский на досуге, – небрежно добавляю.
Боже мой, как же я обожаю наблюдать за тем, как у людей, после моих слов про китайский, челюсть откручивается. Медленно, со скрипом. Болтики – блямс! – на пол падают, блямс! блямс! Вот как сейчас у Катьки.
– Китайский?! – изумляется Катька-одуванчик. – Ничего себе… Это, наверное, абсолютно невероятно сложно?
Я закатываю глаза. Любит она все эти словечки, невероятно вероятно преневероятновероятно сказанные абсолютно. Бе! Меня аж мутить начинает.
– Невероятно-преневероятно сложно, – говорю ей. – Супер-пупер-дупер-мупер сложно! – Анька ржёт. – Так сложно, что и сказать нельзя. Но не для меня! Мне – нормально.
– А с тобой учитель на дому занимается или ты на групповые уроки ходишь? – никак не может угомониться невероятная Катька.
– Одуванчик! Успокойся. Тебе китайский не светит, ты в нем не-ве-ро-ят-но запутаешься, абсолютно тебе говорю.
В ответ Катька молчит: кажысь, фонтан невероятных слов закрыли на зиму. Вот и ладненько.
К бревну прёт мой Пончик-будущая-балерина.
– Ань, куда тебя несёт, – возражаю. – Мало тебе сегодня взлётов и падений?
Анька ничего не отвечает. Удивительно, но она птичкой взлетает на снаряд и довольно уверенно повторяет мою олимпийскую программу. Окрыленная успехом, задирает подбородок, чтобы получилось, как в телевизоре. Но тут её встречает фиаско. Второе за день. Балерина теряет равновесие, – видимо, голова закружилась от успеха, – и с визгливым «Ай! Блин!» – хлоп! – с бревна о доски. У нас в спортзале пол деревянный, крашеный в бордо. Выглядит уныло. А иногда еще и боль доставляет некоторым Пончикам. Анька воет, я ржу в ладошку вместе с остальными:
– Смотри и учись как надо, – беру разбег, собираюсь показать мастер-класс по спортивной гимнастике, но останавливаюсь у взлёта, потому что к бревну свой жирок поднёс Петров.
Вот нахал! Люди стоят у снаряда, честно ждут своей очереди. И – на тебе, выплывает.
– Ты куда лезешь?
– На бревно, – спокойно так отвечает.
– Глаза разуй, занято.
– Ты уже второй раз, а некоторые – еще ни разу.
– Двоечника забыли спросить. Иди к «козлу», вон он тебя зовёт «бе-е-е, Петро-о-ов, жду-у-у тебя-я-я, толстячо-о-к», – я пропела это на козлиный манер. Голос у меня от природы певучий, поп-звездный.
– Бе-е-е, – поддержали меня Катька, Петька, Артем, Голубоглазка и хор хорошистов. Петрова подхватили и без лишних церемоний доставили к козлиному стаду.
Прозвенел звонок на урок. Весь класс выстроился в длинную линейку. Я – во главе.
– Стррройсь, на первый-второй расссчитайсь, – командует Борис Борисович. Отжимания. Я выдаю пятнадцать отжиманий от пола, лучший результат среди девочек. И среди мальчиков. Я люблю физкультуру. Дома у меня целый физкультурный уголок с велотренажером, турником, гантелями и тренажерной скамьей. В этом углу я отдыхаю от уроков.
– Смотрите и учитесь, лоботрясы. Кто-нибудь мне отожмётся, как Сонечка? А? – обратился физрук к нашему классу и выразительно посмотрел на жителей околошкафного региона, которые в спортзале – возлематовый отряд. Из хвоста еле отжимающихся донеслась звенящая тишина.
Ну что вы, Борис Борисович, лоботрясам под силу только свой жирок от кроватей отжимать, один раз в сутки, с утра.
– Ррраааз… двааааа… ты-ррррииии, ну-ну-ну, отжимаемся, не льнём пухлыми коленями к полу, четырррре… О! Здрасте, Антон Карпович, – в спортзал зашел директор. – Антон Карпович, спасибо вам за новое оборудование, рад, крайне рад.
– Добрый день, на здоровье, – отвечает директор. – Доделывайте упражнение, я подожду.
Доделали? Ребята, у меня объявление для вас. У нас на носу полумарафонский забег среди учеников 5-7 классов школ нашего города, – Антон Карпович выдержал паузу. – При финансовой поддержке властей! – директор вознес указательный палец в небеса физкультурного зала. – Это очень важное событие, – пауза. – От нашей гимназии требуются добровольцы.
Ребята поджали животики. Напряглись. Понимают, что директору нужны победители.
– Запишите меня, – я шагнула вперед. Директор мило мне улыбнулся, но опустил глаза в пол:
– Сонечка, дорогая, я бы рад тебя записать. Сразу про тебя подумал, отличники –наше всё, особенно ты. Позвонил твоей маме, совета спросил. Она против. Ну и правильно, я считаю, – директор похлопал меня дружески по плечу, а дальше вырос метров на пятьдесят, – ведь Соня у нас изучает китайский язык, – директор произнес это так громко, что в ближайших школах наверняка услышали. – У Сони на следующей неделе первая Олимпиада по китайскому. Вот какая молодец, только недавно начала заниматься китайским – и уже участвует в олимпиадах. Мы не можем отрывать нашу отличницу от подготовки.
Ну нихао!
Антон Карпович запрыгнул на «козла» (стула рядом не оказалось), вытащил из кармана блокнотик с карандашиком и приготовился вписывать имена. Он, видимо, запамятовал, что у нас тут вообще-то урок. Борис Борисович переминался с ноги на ногу рядом с «козлом», нервно наматывая и разматывая на палец и с пальца красный шнурок со свистком. Добровольцев было немного. Настолько немного, что практически никого. В воздухе болталась единственная рука. Пухленькая. Догадайтесь, чья. Но директор решил эту руку не замечать. Он, не отрываясь от блокнота, сообщил:
– Петр, Катерина и ты, как фамилия? – спросил он у «ты», который замыкал возлематовый отряд. Поименно директор знал только отличников. «Ты» не успел ответить, его перебил физрук:
– Камнев. Артур, – и Борис Борисович закивал головой, как лошадь, которую угостили сахарком, мол, хороший выбор, многоуважаемый Антон Карпович, забирайте, отлично побежит.
Ну а теперь директор «заметил» Аньку.
– Ой! Ты тоже хотеЛА? Извини, Анечка, для забега нужно только три ученика от школы, – вывернулся Антон Карпович. Он, как и я, отлично понимает, что Анькиным формам не одолеть ни полумарафона, ни треть марафона, ни даже одну десятую.
– У меня нога болит, – подал голос Камнев.
– Хорошо, сегодня можешь не тренироваться, начинай с завтрашнего дня.
– Она у меня и вчера побаливала и завтра вряд ли еще пройдет.
– Разминай ноги, чтобы не болели, можно начать прямо сейчас, – директор налился красной злостью. – Школе медали нужны, финансовая поддержка, а ты, Камнев, глупости выдумываешь. Продолжайте урок!
Директор спрыгнул с «козла» и вышел вон на жёстких ногах.
Физрук принялся нас тренировать. Особенно Петьку, Катьку и этого. Я тоже поднажала, потому что, во-первых, люблю физкультуру, а во-вторых, от злости на китайскую Олимпиаду. Вот надо было ей совпасть с полумарафоном!
***
Иду домой, еле ноги переставляю. Лужи к обеду подогрелись, ходят от края до края грязными волнами. До дома еще квартал, на пути скамейка. Плюхаюсь.
На березе, что растет прямо за скамьей, висит объявление: «Ведется набор девочек от 10 лет в группу художественной гимнастики «Алые ленточки». Обращаться по телефону…» В отрывной части объявления на холодном ветру болтается язычок с номером. Последний.
Срываю и кладу в карман куртки.
Какой шершавый.
Похож на наждачную бумагу.
Видимо, бумага специальная, чтобы на ветру не оторваться.
И под дождем не промокнуть.
Солнце пропылесосило небо от утренних серо-черных нечистот и усердно посылает свои лучи на землю. Но земля пока в мурашках – холодновато еще. Оно и понятно, начало весны всего лишь.
– Долго мы будем сидеть, ничегошеньки не делать? – ворчит скамейка. Вечно она мне не дает посидеть.
– Я только чуточку посижу – и сразу домой, за уроки, – отвечаю этой вредине.
– Объявление зачем испортила? – не унимается деревяшка крашеная. – Может, этот последний номер будущая знаменитая гимнастка бы сорвала. А тебе зачем? Тебе уроки делать пора, к Олимпиаде готовиться.
Это верно. Уроки! Олимпиада! Ну раз я уже испортила объявление, значит, будущая гимнастка пролетела.
Такой шершавый листик.
Прям щекотно.
***
Обычно, когда я прихожу домой, мама еще на работе. Папа неделями в командировке, а бабушка у подружек по подъездам сидит или, чаще, дрыхнет.
Бабушка у нас в Бога верит. С сердцем. С утра перед умыванием молится, после умывания крестится. В завтрак, обед и ужин обязательно воздушное знамение на себе рисует. Даже кефир вливается в неё освященным. Чихнет – «прости мя, Господи», о подоконник стукнется – «слава тебе, Боже, что голова не стеклянная», паука увидит – «свят-свят-свят». В общем тяжелая у нее работенка, устает.
Сегодня бабушка дома, а мамы пока нет. Я шмыгаю в свою комнату, чтобы не нарушить божественный храп, переодеваюсь – и за уроки.
По литре проходим Паустовского, задали читать «Теплый хлеб». Открываю на планшете – а там 150 страниц. Ого. Но это не все, что я прочитаю сегодня. Мама говорит, что перед тем, как читать произведение, нужно про самого автора узнать. И не пять-десять страниц из Яндекса, а отдельную книгу о нем перелопатить. По словам мамы «нужно копать глубже», узнать, кто такой, состав семьи, привычки, окружение. Мама у меня – мировая. Судья. Работает в суде, привыкла знать всю подноготную, будь то преступники или классические авторы. Так что мне предстоит погрызть две книги. Но это – в ночь. Сейчас – география, английский, математика, Spanish и китайский на закуску. Сидеть до ночи и полночи. Впрочем, как обычно.
Я могу делать уроки, не отвлекаясь на шумы. Папа постарался, по совету мамы. В моей комнате стены со звукоизоляцией. Пластиковые окна тоже нашпигованы, шум не пропускают. Конечно, если их открыть, то вполне себе пропускают. Но они у меня всегда закрыты. Воздух поступает зимой через теплую форточку – бризер, а летом через кондей. В связи с этим соседи у меня – супер-тихие и бабушкин храп не мешает.
Не знаю, сколько времени прошло, пока я делала уроки: умею концентрироваться, погружаюсь в гипноз-домашку и нахожусь под ним энный временной континуум. За окном темно, основная гора уроков сделана, я зависла над задачкой по математике. Прям не могу её съесть, со всех сторон грызу: зубы шатаются, задачке хоть бы хны. Звонит телефон. Прикладываю к уху. Не глядя на экран, выдаю:
– Ответ!
Папа смеется.
Это папа, мой папочка звонит!
– Уроки делаешь?
– Папочка! Привеееет! Как дела? Когда домой вернешься?
– Пока не знаю, затягивают сдачу объекта, придется на пару неделек задержаться.
Облом.
Папа – инженер, настраивает АСУ ТП на нефтяных объектах, летает далеко и надолго. С папой в детстве мы здоровски общались: вдвоем ходили в кафе-мороженое, в магазин игрушек, папа играл со мной вечерами в «ток». Это такая игра: надеваешь шерстяные носки и шаркаешь ими по паласу, потом выставляешь навстречу друг другу указательные пальцы и осторожненько сближаешься. Шарах! – летят искры, сам ты летишь в сторону, трескаешься о стену и падаешь с грохотом на пол. Как вам такое? На самом деле все не так, конечно. Ток статический и очень худенький по сравнению с настоящим «шарахом», но все равно классно бьет.
Папа отводил в садик, научил кататься на коньках. Вместе мы ходили на лыжах, когда у меня заканчивались силы – брал на буксир: к концу своей лыжной палки подцеплял мою – и тащил. А потом у него появилась эта работа с бесконечными командировками, которые еще и затягивались во время их бесконечности. И мы стали отдаляться.
Я скучаю по папе. Так скучаю, что хочется учебник по математике в окно зашвырнуть. Жаль, окно закрыто.
– Как дела в школе?
– Нормально, – отвечаю бесцветно.
– Ну ладно, не буду тебе мешать, целую, пока.
– Пока, – я смахиваю пальцами папу со смартфона и снова пялюсь в задачку, которая, собака, – кремень. Когда я была маленькой, мама заставляла меня читать задачи до тех пор, пока до меня не дойдет. Порой доходило до того, что я читала задачку два-три часа кряду. И вставать из-за стола, пока я ее не решу, мне не разрешалось. К слову сказать, задачи заставляли решать с пятилетнего возраста.
Бур-бур-бур! – желудок сообщает, что есть хочу. Ладно, оторвусь ненадолго, мамы пока нет, не узнает. Открываю дверь своей комнаты и проверяю, как там бабуля. Ага. Порядок. Слышен спасительный храп. Иду на кухню. Тяну дверцу холодильника. Жареная кура недельной свежести, бутеры со шпротами держатся из последних сил, который день их наблюдаю. Что выбрать? Думаем быстрее! Время не на нашей стороне.
– Вот именно!
– Я перекушу – и доделаю, точно-точно, – оправдываюсь перед холодильником, но он не сдается:
– Сначала доделай, потом приходи. А-ну отпусти! – и вырывает у меня из руки свою дверцу, хлопает ею прямо перед носом.
– Господи, Сонечка, это ты? – бабуленька очнулась.
Включаю турбодвигатель, лечу обратно к себе, чтобы меня не рассекретили.
Пролетая мимо входной двери, слышу, замок поворачивается. Мама! Ничего себе я засиделась. Часто мама приходит в районе одиннадцати. Включаю турботормоза, потому что коридор длинный – до своей комнаты мне никак не добежать незамеченной, а мамин сапог уже просунул нос в прихожую.
– Привет, Сонь.
– Привет, мам.
– Ты меня встречать что ли вышла? – то ли радуется, то ли недовольна. Скорее недовольна, потому что дальше следует вопрос с прищуром. Мама у меня – крайне подозрительный человек.
– Ты как узнала, что я пришла? – начался допрос.
Дверь в мою комнату тоже шумоизолированная, и по логике вещей, а также по судейской логике, я никак не могла возникнуть сейчас у нее перед носом.
– В туалет ходила.
– А. Ну да, ну да, – соображает мама, отворачивается и шепчет в лестничную клетку (значит, время точно после десяти, шуметь по закону нельзя): – Проходите-проходите, Ольга Васильевна, – и выуживает из подъездного мрака рукав пальто цвета маджента.
Какая еще Ольга Васильевна? Я вытягиваю шею, чтобы выудить из мрака остальные части Ольги Васильевны. А вот и они. К нам в прихожую заваливается тётка лет сорока пяти с густо накрашенным лицом и обильно окроплённая духами «Ландыш серебристый». Этот запах знаю наизусть, бабушкин запах по воскресеньям. Перед тем, как отправиться на службу в церковь, она натирает шею «Ландышем». Видимо, чтобы Богу было ароматнее слушать жалобы. Дурацкий аромат.
– Познакомься, твой репетитор по ЕГЭ, – заявляет мама.
Нет, аромат просто отвратительный.
– ЕГЭ? – уточняю, будто там еще какие буквы могли затесаться.
– ЕГЭ! – да! Кроме этих трех букв сказано ничего не было.
– Раздевайтесь, пожалуйста. Сонина комната там, проходите.
– Э-э-э, – процедила я. – Я еще уроки делаю. Мы начнем подготовку к ЕГЭ сейчас?!
– Что значит, еще уроки делаешь? Время уже пол-одиннадцатого, а ты уроки не сделала? – мама перестала стягивать с себя норку и надела её обратно. Дурной знак.
– В школе задержалась? – начался допрос с фиксацией в протоколе.
– Нет.
– Не выспалась ночью?
– Нет.
Почему «ночью»? Как будто я днем сплю…
– Витамины ела с утра?
– Да.
В такие нередкие минуты я превращаюсь в преступника, который теребит краешек футболки за решеткой в зале суда. Председательствует мама.
Мамина короткая норка удлиняется в мантию, на голове вырастает парик, как у английских судей. Ну всё, процесс пошёл полным ходом. Сейчас мне впаяют пожизненный, поди потом докажи, что ты – пятиклассница Соня.
– Ты должна быть отличницей! – бьет судья по голове судейским молотком. – Отличник – как алмаз – точит свои грани тщательно и прилежно, чтобы потом, когда вырастет до ювелирного изделия, сиять и блистать умом в своей области.
Дальше мама переходит на крик:
– Давай, иди, присоединяйся к двоечникам, бегай по лужам, последние мозги вытряхивай! Этого хочешь? – судейский парик перекосился, макияж вспотел, руки летают в разные стороны, сверкая идеальным маникюром.
Обычно мама ругается негромко. Голос у неё как хорошо наточенный нож, разрезает легко и хладнокровно. Этого голоса мне вполне достаточно, чтобы уменьшиться до размеров пыли на ботинках. Но бывает иначе. Как сейчас. Сейчас мама ругается громко. На её крики прибегает бабушка в компании с херувимами. Бабушка крестится со скоростью пулемета, а херувимы её за плечи поддерживают, скорбные лица делают.
– Соня, запиши себе на подкорку: будешь плохо заниматься – дворником станешь!
Последние слова «дворником станешь» я повторяю вместе с мамой, про себя. Это словосочетание встречается мне повсюду в нашей квартире: оно накарябано на обоях в месте парковки моей кровати; нацарапано на деревянной полке с книгами над моим письменным столом; отложилось известковым налётом на кафельной стене в ванной и отлично читается, когда принимаешь душ. Но больше всего этого словосочетания – в кухне. Мама, когда дома, готовится там к своим судебным процессам.
Мне страшно. Я не хочу быть дворником. Не-хо-чу! Но больше всего на свете я хочу сбежать из-под стражи, сию секунду вскрыть клетку и драпануть из зала суда к себе в комнату, захлопнуть шумоизолированную дверь и не слышать этого голоса.
– Марш к себе в комнату! – ура! Меня освобождают из-под стражи. Мама поправляет парик, дальнейшее распоряжение летит в уши егэшнице: – Ольга Васильна, начинайте опрос Сони, я позже подключусь.
Вместе с Ольгой Васильевной мы идем ко мне.
– Хау ду ю ду? – улыбается мне репетитор, пока я проливаюсь грустным осенним дождём на свой стул. Ольга Васильевна будет готовить меня к сдаче ЕГЭ по английскому: мы хотим, чтобы я поступала в Институт международных отношений и стала дипломатом. В моей комнате воняет ландышем.
Мама так и не зашла к нам: готовила ужин. Когда мое тестирование закончилось, Ольга Васильевна прошла в кухню, а мне было велено подождать за дверью.
– Хорошее произношение… прошедшее время немного хромает… аудирование необходимо каждый день… в общем неплохо… – доносилось до меня.
– София, зайди, – наконец пригласили меня ко взрослым. – Выпусти Ольгу Васильевну из нашего дома, а я пока ужин до ума доведу.
Мы живем в новом многоквартирном доме. В центре города. Дом с подъездной стороны обнесен высоким железным забором. При входе – кодовые замки. У каждой квартиры – свой секретный код не только на вход, но и на выход. И вот, чтобы гости нашего дома могли выйти на свободу, их надо провожать до забора. Но это временно. Так управляющая компания обещает. Когда дом заселится больше, чем на половину, нам отменят эту систему, и посетители смогут самостоятельно выбираться за ворота.
Мой новый репетитор не теряет времени: пока мы спускаемся в лифте, говорит со мной на английском. Когда мы оказываемся на улице, от холода я сую руки в карманы. А там… мой шершавый огрызок.
– Гуд найт, София.
– Гуд найт. Ай воз глэд ту мит ю.
Я выпускаю из клетки мою егэшницу и наблюдаю через решетку, как ее подхватывает ветер и уносит на автобусную остановку.
Спросить у мамы или не стоит? – пальцы теребят в кармане клочок. Да какой спросить! Когда мне гимнастикой-то заниматься? Задачку вон решить не могу, кто такие долбаные условия придумывает? Гад какой-то.
Пока я так стояла, налетел дурацкий ветер, сорвал с головы капюшон и дал подзатыльник. Ну привет! Что за погода! Тоже мне весна, называется.
***
Я умею быстро читать, в третьем классе освоила технику беглого чтения. Книги по школьной программе и те, что я должна прочитать по маминому велению, я хрумкаю быстро, по диагонали. С любимыми авторами я так не поступаю. Агату Кристи потягиваю из коктейльной трубочки, Кира Булычёва пережевываю, запивая чашечкой чая.
Паустовского я тогда прочитала быстро: и про хлеб, и про самого автора – две книги. Но вот задачка по математике всю жизнь из меня вытянула. Ночь на неё положила. В итоге из нас двоих белый флажок на древке выставила она, но только я на следующий день на уроках – будто пирожок на морозе жевала, чуть «4» не схлопотала по русскому.
Олимпиаду по китайскому я, конечно, выиграла – плюс еще один дипломчик на мою шумоизолированную стену. За номером «11». Я участвую в олимпиадах с третьего класса. В год у меня выходит по четыре олимпиады по разным предметам. По одному диплому – в квартал. Классная бухгалтерия? И я так считаю. Представляю, вот я взрослая, пришла в агентство по трудоустройству, вывалила на стол директору кучу дипломов и спрашиваю:
– Ну, дипломатом возьмете?
Директор смотрит на кучу, усами шевелит, скребёт подбородок и начинает деловито открывать и закрывать выдвижные ящики стола. Затем он вылезает из-за стола, идет к шкафу и вытаскивает оттуда… метлу, кирзовые сапоги и жилет со светоотражающими полосками цвета вулканической лавы. Приветливо улыбается, протягивает мне заботливо спецнарядик и говорит:
– Добро пожаловать в дворники.
– А как же дипломы? – трясутся у меня руки. – Смотрите, какая я умная.
– Так ведь на ваших дипломах одни колы нарисованы: какая же вы умная? Вы двоечницей в школе были, хотя нет, не двоечницей, а колымщицей, то есть колом или колымагой…
– София, что с тобой?! Ты себя плохо чувствуешь? Глаза такие, будто мышь на парте увидела, – испугалась Олеся Игоревна, учитель литературы.
Идет урок литературы. До конца еще пятнадцать минут, все пишут сочинение. Я свое написала, делать нечего, вот и лезет в голову черти что. – Сейчас воды принесу, – Олеся шмыгнула мышью в учительскую коморку.
Я залила лаву стаканом воды. Пшшшшш!
Ужас! Я – дворник! Чур меня, чур меня, чур меня! Привидится же такое.
Перед уроком французского на переменке Инесса Павловна, которая еще и наша классная, завела неизвестного в класс и объявила:
– Ребята, минутку внимания! Познакомьтесь, это – Максим Полненький, наш новый ученик, принимайте в дружную семью, – и новенькому: – Проходи Максим, не стесняйся. Найди свободное место, располагайся, знакомься с ребятами.
И вышла.
Быть новеньким, наверное, стрёмно, да еще с такой фамилией.
– Привет, Полненький, – я встала поздороваться. Думала, сдержусь, не прысну, но нет, горько ошибалась. Ладно бы фамилия, но мне вдруг привиделась в лице новенького Анька, обрамленная его нелепой прической – видно, что хотели постричь модно, но сделали это явно в домашних условиях, – с глазами навыкате, в пацанских сникерсах, с пончиком в зубах. Вот умора. Кстати, несмотря на то что – Полненький, сам-то – худенький. Умора в квадрате.
Волна беспрецедентного ржача настигла меня и не только. Ржала Анька, Петька-кот-ученый, Катька, Голубоглазка, Химик, Мишка-хрю-хрю, остальные. Полненький пощекотал весь класс: от элитных первых парт до заболоченных последних.
Новенький стоит и не выражает никаких эмоций. Видимо, ждет, пока приступ смеха у класса схлынет. Ну-ну, долго придется ждать!
– ПРИВЕТ! – отвечает криком мне, чтобы я услышала. Смех немного поутих. – Рад познакомиться. А тебя как зовут? – с таким лицом, будто над ним не потешаются, а восхищаются. Я от удивления даже ответила:
– София, – перестаю ржать, но без улыбки на лице не обойдусь пока.
– София Милосская? – спрашивает с дружелюбным видом.
– Почему Милосская? – завершаю улыбаться.
– У тебя лицо очень красивое, а когда ты смеешься – еще и милое. Тебе идет смех.
Теперь я понимаю, как себя чувствуют те, у кого челюсть отвинчивается. Небывалое ощущение! Блямс! – падает болтик от моей. Но я быстренько прикручиваю жевалку обратно и отвечаю:
– Самойлова.
Новенький улыбается. Опять по-доброму.
– Клевая фамилия, – и двинул в район трущоб, к шкафам с литературой.
– Там у нас отстающие, – предупреждаю.
– Значит, правильным путем иду.
– Двоечник, значит?
– Ну не совсем, скорее твёрдая тройка, переходящая в мягкую четверку, – улыбается так мило, будто бурёнка жует травку на Альпийских холмиках из рекламы.
– Всё с тобой ясно.
– А ты, наверное, отличница? – вот любопытный какой.
– Естественно.
– Хорошо тебе.
Блямс!.. Блямс!.. Блямс!..
Моя челюсть.
Звенит звонок на урок.
***
– Доброе утро, Антон Карпович.
– А-а-а, Сонечка, Анечка, здравствуйте девочки.
Сегодня суббота, наша гимназия участвует в благотворительной акции: ученики должны пообщаться с обитателями Дома престарелых.
– Антон Карпович, я не смогу долго, у меня репетитор по ЕГЭ сегодня.
– По ЕГЭ?! Ты уже к ЕГЭ готовишься? Ну какая молодец. Конечно-конечно, Сонечка, освободишься раньше, – и остальным: – Ни у кого больше нет уважительных причин?
Кто-то «из хвоста» неуверенно крикнул, что есть, но директорский бас проглотил этот порыв:
– Вот и хорошо, остальные – до 16.00, – и повел всех ко входу. Мне нравится наш Антон Карпович, ценит стоящих людей. Я беру под руку Аньку, мы весело болтаем, пока не оказываемся в затемненном предбаннике Дома престарелых. Школьник, чья нога не ступала через порог этого места – счастливый человек. Боже мой, ну и вонища. Будто всех стариков планеты выжали в одно старое железное корыто и обдали из него. Народ автоматом зажал носы. Как назло, надела новую футболку. Однажды Анькина мама попросила нас отвести в садик её младшую сестру Светку. Мы отвели. А когда вышли из сада, воняли так, будто нас неделю в жареный лук с головой макали. Буэ-э-э. Весь день тогда от меня помойкой разило. Эх, прощай, моя новая футболочка.
На первом этаже – парковка инвалидных колясок. Ясное дело, парковочные места не разлинованы на полу. Коляски стоят свалкой. Зацепишь одну – и все колышутся хаотично, бряцая холодным металлом. Толкаются между собой покарябанными железными локтями, колесики ёрзают, скрипят в прохладной тишине мрачного здания.
– На первом лежат тяжелобольные и неходячие, – объясняет Антон Карпович. – Нам на второй этаж.
Проходим мимо черных процедурных «пещер» с надписями: «проц. каб. № 1», «проц. каб. № 2», «проц. каб. № 3», «…4», «…5», … Да сколько же их тут? Двери процедурных кабинетов распахнуты, оттуда тучной отрыжкой извергаются голоса: «хоть бы к нам тоже заглянули», «вечно мимо нас проходят», «неблагодарные». Видимо, мы – не первые, кто шарахается по выходным в этом захолустье. Голоса торкают нас на протяжении всего коридора. Где тут лестница уже?!
– Лестница! – крикнул Хрю-хрю-мишка.
«Лестница-лестница-лестница» – забилось эхо о светло-голубые стены коридора. Благотворительный пятый «Б» ломанулся к спасительным ступенькам. По законам физики лестница, ведущая вверх, должна избавить от едкого запаха и пещерных голосов. Наш табун, гогоча и цепляясь за спины друг друга, пронесся по ковровому покрытию и мигом оказался на втором этаже.
