Читать книгу Пять снов Марчелло - Светлана Каныгина - Страница 1

Это моё лекарство,– сказала она, открывая книгу,– Я выпью его и пойду жить дальше.

Бессонница.

Марчелло прежде никогда не видел сновидений. Подобное могло показаться странностью, вымыслом или симптомом редкой болезни. И всё же это была правда, и он был совершенно здоров. Так уж случилось, что сны не возникали в его голове. Каждую ночь много лет подряд сознание его окутывала мирная беззвучная пустота бессонницы.

Что именно было тому виной оставалось тайной. Однако причина этого явления могла скрываться в абсолютной безмятежности окружающей Марчелло жизни. Наверное, сны не способны зарождаться из созерцания побелки на стенах, запаха старых кресел или шарканья туфель по паркетному полу. А вокруг него существовало только это и не происходило решительно ничего, что могло послужить поводом хотя-бы для одного короткого сна.

Марчелло жил в маленькой квартирке первого этажа такого дома и в такой части города, где по обыкновению не слышны уличный шум, разговоры или другие звуки, свойственные жилищам людей. Здесь было тихо всегда, в любое время суток. И даже тогда, когда во дворе дома случалось встречаться соседям, они вели свою беседу вкрадчиво, почти шёпотом, как будто боялись заговорить громче, чтобы не нарушить царящую тишину.

Конечно, безмолвие улицы не могло быть вечным. Порой в него вторгались голоса города, кошачье мяуканье или собачий лай, но и они оказывались совершенно случайными и замолкали так же быстро, как и начинали звучать. Движение заметное глазу здесь тоже бывало редкостью. Жители дома Марчелло и точно такого же, в какой упирался обзор из окна его комнаты, будто и не жили здесь вовсе. Они показывались на виду лишь иногда, и случаи эти были так редки, что явления, обычно невозможные без участия человека, Марчелло привык считать самостоятельными. Так, например, он полагал, что свет, возникающий вечером за плотно занавешенным окном дома напротив, загорался и потухал сам собою. О двери в парадную он думал тоже самое, поскольку ему был виден только её верхний угол, если она вдруг открывалась, а того, кто входил в неё или выходил разглядеть было невозможно. Такое одушевление давало повод представить эти явления частью чего-то происходящего, и всё же не позволяло ни свету, ни двери, ни шагам по потолку или кашлю за стеной получить очертания событийности. Всё это просто существовало, как общий фон, без возможности вызывать собою какие-либо образы. Вероятно так было потому, что для возникновения образов непременно требовалась некая очеловеченность, а её на молчаливой улице практически не бывало.

Особенно выраженным безлюдье чувствовалось осенью и зимой. Ведь никому не могло прийти в голову прогуливаться без причины по холоду, или, выйдя в дождь или метель, остановиться, чтобы поговорить с прохожим. В такое время, если здесь и были люди, то они наверняка укрывались в самых уютных углах своих квартир и, кутаясь во что-нибудь тёплое, пережидали непогоду в ленивой дремоте.

Да, осенью и зимой тишина на молчаливой улице становилась оглушающей, а неподвижность- почти утверждающей её абсолютную покинутость людьми.

Однако, поздней весной и летом, когда жара вынуждала обитателей домов держать форточки открытыми, до слуха Марчелло всё же доносились робкие свидетельства человеческого присутствия. В основном это были голоса домашнего быта: звон посуды, гул пылесоса, жужжание кофемолки или фена, дребезжание проводного телефона- весьма туманные свидетельства, в большинстве своём, если их вообще можно было таковыми считать. Одним из них,– самым примечательным, по мнению Марчелло,– было бормотание радиоприёмника, скомканное и невнятное, точно журчание воды за дверью в ванной, но подлинно указывающее на существование его слушателя- человека. В этом Марчелло не сомневался. Потому что кто, если не человек, из раза в раз крутил свистящий шумами тумблер настройки, чтобы отыскать среди радиоканалов тот, который проигрывал фортепьянные концерты? Другая музыка и разговорные передачи, едва начавшись, тут же умолкали, прерванные нетерпимостью слушателя. Только фортепьяно звучало беспрепятственно. Его выбирали. А способность выбирать- очень человеческое свойство. Лишь человеку дан свободный выбор. Так думал Марчелло.

Незначительного признания присутствия людей ему вполне хватало, чтобы ощущать соседство. Но всё-таки, этого было недостаточно для возникновения снов.

Неслаженность всех этих чудаковатых особенностей любой счёл бы за выдумки ленного человека, запершего себя в четырёх стенах и потому мыслящего об окружающей действительности исключительно нездорово. И каждый бы с уверенностью сказал, что избавиться от нелепых представлений, осадивших рассудок, достаточно просто, лишь позволив себе выйти на ту самую улицу и оглядевшись кругом.

Да, так можно было бы сказать о человеке.

Но Марчелло им не был. Он был какаду, и действительностью его жизни являлось пространство комнаты в маленькой квартирке на первом этаже дома и клочок недосягаемого мира, что открывался взгляду за окном. Восемь лет он жил в клетке на деревянной стойке, неизменно стоящей в метре от окна между двумя горшками с монстерой, жил взаперти, жил без снов, без права на выбор.

Симона- владелица квартиры купила его сразу после смерти мужа, в порыве неукротимой тоски, надеясь, что попугай окажется разговорчив и скрасит её одиночество. Марчелло говорить научился, и если хозяйка просила, отвечал, но голоса своего побаивался и просто так никогда не заговаривал. А Симона на большем и не настаивала: пары привычных мужу фраз ей было достаточно. Клетку она поставила на место кресла покойного супруга в гостиной, и полностью передала комнату во владение какаду, за исключением того, что летать по ней ему было позволено нечасто, точить клюв о стенную лепнину разрешалось лишь иногда, а садиться на полированный черепаховый шкаф было запрещено всегда. Ограничения эти Симона ввела только из соображений сохранности памятных для неё вещей и на самом деле очень любила Марчелло. Она сильно привязалась к попугаю, к его присутствию в доме, к хриплому голосу, так похожему на голос её дорогого мужа, и, всеми силами стараясь продлить жизнь какаду, оберегала его от любой из возможных опасностей. Именно поэтому она никогда не пускала его в кухню, где могла кипеть вода, в свою комнату, где курила, в ванную и туалет и, конечно, в прихожую, откуда он мог случайно вылететь на улицу. Хозяйка любила Марчелло и во имя сохранения его жизни дверь в комнату запирала.

И вот, он был в безопасности и тепле. В его клетке висела деревянная игрушка с зеркалом и всегда были свежие яблоки. Но снов какаду не видел.

Жизнь в стенах маленькой квартирки на молчаливой улице была судьбой Марчелло. Однако это была не вся его судьба.

Иногда события, происходящие исподволь и даже сторонние, происходящие с кем-то другим, непостижимым образом вплетаются в нашу жизнь и полностью её меняют. Так случилось и с Марчелло.

Перевернувшим его жизнь событием стала ссора Симоны и некоего синьора на уличном перекрёстке, когда каблук её совершенно новых туфель застрял в водостоке у бордюра дороги, а автомобиль синьора, так некстати оказался припаркованным рядом. Туфли были безнадёжно испорчены, но вместо них появились другие. С того дня Симона реже проводила вечера дома. Очень скоро она перестала просить какаду заговорить с ней и уже не признавалась назойливо ему в своей вечной любви. А однажды, вернувшись позже обычного, она вбежала в комнату и радостно прощебетала, что уезжает в отпуск. В тот же вечер накрытая диванным пледом клетка и её жилец покинули стены маленькой квартирки.

Так попугай оказался в доме Кьяры, подруги Симоны, где под тем же пледом провёл очередную ночь без снов.

Окно в город.

Рассвет ещё только занимался, когда привычную для Марчелло чёрную пустоту дрёмы разрушило пробуждение. Он открыл глаза, но ничего не увидел: клетка по-прежнему была накрыта. В мыслях попугая мелькнуло воспоминание о вчерашнем дне: лицо Симоны, украшенное счастливой улыбкой, рокот автомобиля, стук каблуков по лестнице и голос Кьяры. Лишённое необходимой образности, всё это казалось разрозненным, сложенным нескладно и без смысла.

Хохлясь от умственного напряжения, Марчелло попытался представить, чем могло быть происходившее, как вдруг услышал то, что в миг заставило его отбросить все мысли.

Где-то в стороне, будто снизу, отражённая эхом прозвенела птичья трель. Какаду замер. Протяжное, еле ощутимое чувство тоски скользнуло по его душе и смолкло. Трель прозвучала вновь, коротко и чуть тише, словно обращенная в другую сторону, а спустя миг, трижды присвистнув, разлилась долгим звонким переливом.

Сердце Марчелло затрепетало от накатившей на него волны из грусти и радости. Широко раскрыв глаза, какаду смотрел сквозь темноту скрывающего его пледа и сумрак ночи, ещё не уступившей рассвету. Он смотрел туда, откуда звучала эта прекрасная песня, в настежь распахнутое окно, которого не видел.

В нём, в квадрате неограниченной свободы, несдерживаемый пределами стен двигался воздух. Несущий влажный запах молодой листвы и утренних цветов, он вольно входил в комнату и растекался по ней, касаясь скрытых в тени картин, мебели, ваз, потолочной люстры и оставленной на подоконнике наполовину пустой кофейной чашки.

Марчелло не знал о его присутствии, но ощущал сочащийся сквозь нити пледа аромат, окрашенный в тон июньских трав и вчерашнего кофе. Не закрывая глаз, не двигаясь, всецело внимая запаху и звуку, какаду мысленно вплетал их один в другой и всё более углублял взгляд в темноту, где оттого рождались цветные расплывчатые пятна, кольца и дуги, выплывающие откуда-то из одной точки и летящие на него оттуда, мерцая и вздрагивая. Он не хотел понимать происходящего, но наслаждался им, где-то внутри ожидая, что оно вот-вот раскроет себя, и поэтому не нарушал его невидимого движения, стараясь даже самому себе казаться неприсутствующим.

Скрытый мраком ход времени был незаметен попугаю. Но солнце уже появилось на горизонте, и его свет уже менял цвета неба и спящего под ним города. Выдавливая темноту, он неспешно полз по уличным дорогам, кирпичным стенам домов и решетчатым ставням окон и наливал сочностью ярких красок травы, листву деревьев и клумбы. Достигнув незапертого окна комнаты, где стояла клетка Марчелло, солнечный свет впрыснул в неё широкий рассеянный луч, и тот, озарив плед, заставил его светиться изнутри.

Попугай вздрогнул. Только сейчас он понял, что птичий голос смолк, а воздух потеплел и, изменив свой запах, стал сладким и цветочным. Всё ещё не смея пошевелиться, какаду лишь чуть повернул голову к источнику свечения и зажмурился. Горящий цвет пледа тут же исчез, но сладость аромата воздуха начала ощущаться сильнее, и его тепло стало более выраженным, согревающим. То открывая, то закрывая глаза, Марчелло вдыхал медленно, подтягивая к языку воздух, и задерживал его там, незаметно причмокивая, стараясь вобрать и распробовать его необыкновенный медово-пудровый вкус. Попугай блаженствовал от невозможности прочувствовать его до конца. Загадка происхождения этого чарующего запаха позволяла представлять его источник каким угодно и этим ещё больше восхищала.

Подобное какаду испытывал впервые и так глубоко погрузился в свои ощущения, что не слышал, как, появляясь по одному, множились и нарастали звуки проснувшегося дома, в котором он находился. Он не заметил голосов за стеной, плеска воды, доносящегося из ванной, и шагов вошедшей в комнату Кьяры.

– Пора просыпаться,– прозвучало неожиданно.

Внезапно сорванный с клетки плед впустил в неё сноп солнечных лучей.

Попугай сощурился. Сквозь щель между веками он увидел широкую улыбку Кьяры, а затем её руку с мокрыми от выступившего сока дольками яблока.

– Ну же. Это твои любимые, я знаю,– ласково сказала женщина, наклоняясь к клетке,– Мы будем вместе пять дней, и я собираюсь тебя баловать. Не отказывай мне в этом удовольствии.

Всё ещё щурясь, Марчелло взглянул в глаза Кьяры. Ярко освещённые солнечным светом, собрав к своим уголкам тонкие нити морщин и вздрагивая дымчатым обрамлением ресниц, они улыбались.

Какаду медленно потянулся лапой к яблоку, не отрывая взгляда, медленно взял его и так же медленно поднёс к клюву. Кьяра кивнула головой и вдруг, подняв клетку, понесла её к окну.

В распахнутые от удивления глаза Марчелло снова ударил свет, но теперь он был ярче и белее. Густой пучок из рассеивающихся по сторонам сотен лучей будто набросился на какаду и, не касаясь, охватил его. А потом воздух вновь дохнул медовым ароматом, и за исчезнувшей пеленой солнечного света попугай увидел разверзшееся пространство с голубой, украшенной клочками белых облаков высью, дома с рыжей черепицей крыш и окна в сверкающих бликах. Марчелло повис в нём, в этом пространстве, крепко вцепившись в жёрдочку раскачивающейся клетки, и даже не пытался, а просто не мог думать ни о чём, дышал часто и с дрожью, испуганный и восторженный одновременно.

Забыв о Симоне, о неразгаданном вчерашнем рокоте автомобиля и стуке каблуков, о Кьяре и зажатом в лапе яблоке, несмело осматриваясь по утратившим свои границы сторонам, Марчелло ощупывал взглядом всё, что мог заметить и понимал, что больше не видит пределов.

Дома стояли один за одним, выступая друг за другом боками и крышами, выстроенные кривой вереницей, что уходила далеко вперёд и не заканчивалась, а только терялась из виду. Между ними выглядывали деревья, бегущие вниз короткие и длинные полосы ступеней, квадраты, круги и ромбы цветочных клумб, скамьи, изгороди и скульптуры. Края этой пышущей цветом картины разглядеть было невозможно и это явилось для Марчелло самым удивительным. Впервые он смотрел на стену дома, на самую далёкую из тех, что были впереди, и мог видеть, что она- не предел. За ней, в размытой дымке скрывалось ещё что-то. Какаду не стремился разгадать, чем оно могло быть, но не в силах не смотреть всё возвращался к нему глазами, снова и снова очерчивая взглядом линию горизонта.

В эти мгновенья Марчелло видел то, чего никогда не знал. Он был встревожен и напуган. Однако страх- быть частью открывшегося и восторг от осознания своего при этом присутствия так поровну разделяли власть над разумом и телом попугая, что уже не осталось в нём робости, но появилось желание отдаться происходящему, позволив каждой грани этих ощущений коснуться его души. Чувство замкнутости, порождённое многолетним созерцанием внутренних углов и мрачности их теней, исчезло, и даже та стена, что сейчас была позади, не убеждала какаду в том, что за ней ничего нет.

Марчелло больше не окружал мир комнаты в маленькой квартирке. Его клетка висела на вытянутом крюке для цветочных горшков под распахнутым окном пятого этажа, над улицей, купающейся в солнечном свете и красках лета.

Внизу, поблескивая гладкостью каменной брусчатки, текла дорога. Разветвляясь, она огибала круг спящего ярусного фонтана, что венчал центр маленькой площади, и бежала между домов к другим дворам, скверу и куда-то ещё дальше. По обе её стороны лежали узкие тротуары, укрытые дырчатой тенью высаженных вдоль деревьев, а вплотную к ним, прижавшись друг за другом, стояли автомобили.

В желтых стенах домов, на одну ступень от земли, в вытянутых прямоугольных фронтонах прятались двери. Некоторые из них были отделаны резьбой и покрыты лаком, другие покрашены краской без всякого изыска или вовсе давно оставлены без ухода. Над ними, перемежаясь рядами окон, висели балконы, щедро украшенные цветами в горшках и овитые стеблями плюща и плетистой розы, тянущихся от перил к стенам и оттуда вверх по трещинам и ломаным краям штукатурки. Ставни почти везде были закрыты, но кое-где хозяева уже проснулись и, отворив их, виднелись в окнах: кто с кружкой чего-то дымящегося у подоконника, кто с сигаретой у плиты на кухне, кто за обеденным столом с раскрытой газетой.

Солнце поднималось всё выше. Его лучи теплели, и утренняя прохладная свежесть становилась бархатной, такой, какая бывает в преддверии зноя.

Щурясь на солнечное сияние, Марчелло обвёл взглядом небесную синь и обомлел.

Над его головой в сплетении тугих змееподобных стеблей и ворохе зелёных листьев висели грозди нежно сиреневых цветов. Растение обвивало собой выступ вокруг окна Кьяры и свешивалось с него густой, тяжёлой на вид травяной гривой. Окутанное цветом неба, словно дымкой, оно чуть вздрагивало на ветру и, ослепляя мерцающими проблесками света в листве, выбрасывало в воздух тонкий аромат, тот медово-пудровый и чарующий, который какаду пытался разгадать под пледом.

Ещё раз глубоко втянув его со вздохом, Марчелло задумчиво причмокнул. Взгляд попугая упал на спускающийся по стене толстый стебель цветка и он, придвинувшись ближе к прутьям клетки, посмотрел вниз. Там, одно ниже другого, были ещё четыре окна, поросших сиреневыми цветами, а стебель, несущий на себе их пышность, опускался ниже, где переплетённый в узловатые косы с ещё несколькими такими же уходил в землю. Снова причмокнув, попугай вспомнил о яблоке. Поднеся его к клюву, он откусил кусок и опять посмотрел вниз.

В этот момент из двери дома напротив вышел мужчина в строго выглаженных брюках, белой рубашке с галстуком и пиджаком под мышкой. Живо подкурив сигарету, он поправил волосы и, поглядывая на припаркованные автомобили, пошёл вперёд по тротуару. Через секунду после этого в открытом окне второго этажа того же дома показалась женщина. Осторожно выглядывая, она смотрела в след уходящему мужчине, а когда тот скрылся из виду, смело раздвинула по сторонам занавеси и отошла от окна. Тогда же со стороны фонтана прозвучало свистящее шипение, и в центре его верхней, самой маленькой из четырёх мраморных чаш появилась вода. Постепенно она перехлестнула через край, с робким журчанием заполнила вторую чашу, а затем третью, откуда, умножив свою капающую трель до многоголосой и звонкой, перелилась в последнюю, самую широкую, выполненную в форме морской раковины. Где-то среди машин дважды коротко пискнула сигнализация. Одна из дверей дома Кьяры распахнулась. Из неё, поправляя на ходу ремешок сандалии, выбежала молодая девушка с сумкой и тубусом через плечо. В это же время в закрытом с ночи кафе, расположенном клином в углу первого этажа дома напротив, щёлкнул дверной замок, а следом за этим по очереди поднялись жалюзи за каждым из окон заведения. Маленькое голубое авто выехало из ряда припаркованных машин, развернулось на площади перед фонтаном и, рыкнув, увезло сидящую за его рулём девушку с тубусом.

Марчелло отщипнул клювом от яблока. Смешанный с ароматом сиреневых цветов его вкус показался попугаю новым, и он, найдя его необыкновенно лакомым, с жадностью оторвал ещё один кусок.

Горько пахнуло табаком. По воздуху, разрываясь в нём на кривые клочки и растворяясь, поплыли лоскуты дыма. Марчелло прекратил есть яблоко. Рассматривая дымное кружево, он неосознанно потянулся в его сторону, но вдруг встряхнул головой и громко чихнул. Дым поднимался слева, с балкона третьего этажа. Там, засунув одну руку в карман, а в другой, между двух пальцев сжимая нечто, напоминающее курительную трубку, стоял уже немолодой, но ещё крепко сложенный мужчина. Держа трубку перед грудью, причудливо вывернув при этом кисть руки, он почти не двигался, курил медленно, вдумчиво, и взгляд его, казалось, был устремлён в то окно, за занавесью которого несколько минут назад была видна женщина. Неподвижный он смотрел туда, а Марчелло, точно застывший с яблоком в лапе, смотрел на него. Оба они о чем-то думали или, возможно, попугай лишь пытался понять, о чем думает незнакомец. Но, так или иначе, каждый из них был охвачен мыслями и не отводил взгляда от того, что их порождало.

– Паоло!– неожиданно прокричал звонкий детский голос.

Какаду вздрогнул и осмотрелся. Внизу в центре маленькой площади он увидел лежащий на земле велосипед и мальчика лет девяти, прислонившегося спиной к фонтанной чаше. Мальчуган изучал широкую, на весь его локоть уже затянувшуюся ссадину, и между делом, с любопытством посматривал, как по ту сторону оконных стёкол кафе круглотелая женщина, взобравшаяся на тонконогий стул, поливает цветы на настенных полках.

Скоро со стороны соседнего дома прозвучала серия глухих ударов по лестнице, а затем, его крайняя дверь резко распахнулась. Первым в её проёме появилось велосипедное колесо, затем руль с пузатой металлической сеткой, груженой пустым пластиковым ведром, а после выступил вперёд мальчишка в очках и с рюкзаком за спиной. Махнув рукой приятелю у фонтана, он обернулся на рокот едущего по дороге фургончика и когда тот поравнялся с ним, быстро запрыгнул на сиденье велосипеда и пустился следом. Автомобиль остановился у кафе, из которого сразу же вышла хозяйка заведения. В ту же секунду мальчуган на велосипеде домчал до ожидающего его приятеля и они, подкатив ближе к фургону, стали наблюдать за тем, как водитель вытаскивает из него деревянные лотки с выпечкой и вносит их в открытую дверь кафе.

Мальчишки громко говорили, рассматривали багряные полосы ссадины и смеялись. Казалось, что автомобиль был им неинтересен. Однако, когда водитель вытащил из заднего кармана брюк бумажный лист и, что- то отметив на нём ручкой, снова вошёл в двери кафе, приятели в тот же миг замолчали. Не спуская глаз с пересчитывающей денежные купюры хозяйки и водителя, всё ещё пишущего ручкой на листе, они метнулись к фургону, выхватили из него по булке и, заложив их в зубы, умчались прочь.

Марчелло вновь посмотрел на соседний балкон. Мужчины с трубкой как не бывало.

Пытаясь вытянуть из памяти запах табачного дыма, попугай сосредоточился. Он вспомнил, как ароматная горечь коснулась его ноздрей, как раздразнила его нюх до остроты, до зуда.. И здесь внезапно открыл для себя, что совершенно отчётливо слышит музыку, беседующие голоса и железный стук ложки о стекло, а прислушавшись внимательнее, понял, что замечает множество подобных звуков, доносящихся с разной силой и с разных сторон. Одни из них звучали издали, другие ближе, но и тех, и других с каждой минутой становилось всё больше, и скоро они слились в одно, став некоим общим фоном, музыкой города, которая попеременно выделяла то стучащие по мостовой женские каблучки, то автомобильный клаксон, то детский плач и другие звуки, возникающие близко, в черте улицы, где висела клетка Марчелло.

Теперь дома и дорога между ними не выглядели сонными. Окна были отворены, двери то и дело распахивались, выпуская на улицу жителей, автомобили покидали места ночной стоянки, тротуары вели по себе пешеходов, а у фонтана, воркуя, собирались голуби.

Действующих лиц в картине пробудившегося города стало так много, что какаду, как ни старался, не мог уследить за каждым. Только ещё он видел пушистого вольпино на поводке, тянущего за собой старушку, как отвлёкся на рокот мотороллера и упустил обоих из виду; а после, засмотревшись на то, как девушка в переднике и хозяйка кафе расставляют на улице складные столики, не заметил маленькую девочку у фонтана и не успел увидеть, какую проделку она устроила, чтобы вымочить платье. На одном из балконов завтракала пожилая пара. В грузовой пикап у обочины мужчина с сыном-юношей втаскивали кресло. Толстый кот с порванным ухом, спрятавшись в тени фонтана, караулил голубей. Почтальон входил в двери домов и выходил из них. Всё двигалось, звучало, играло цветом и удивляло Марчелло своей живостью.

Разве мог он- попугай в клетке запертой комнаты маленькой квартирки раньше подумать, что где-то происходит такое? Мог он представить, что всё это существует параллельно с ним. Мог ли догадываться об этом? Нет. Углы и тени были для него всем миром, единственно возможным его проявлением, данностью, в которой надо жить. И сейчас, увидев его другим, какаду хотел только одного- отдаться тому, что его окружает, стать его частью и забыть о прежнем мире навсегда.

Запах табака, чудесный аромат сиреневых цветов и выпечки из кафе, пение утренней птицы, журчание струй фонтана, рокот автомобилей, музыка из окон и голоса людей, их лица, улыбки, озадаченность, смущение, гнев… Как всё это было живо, выразительно, рельефно! И как ярко оно отзывалось в сердце Марчелло! Он смотрел, слушал и ощущал с голодной жадностью, с упоением и всё никак не мог насытиться теми чувствами и мыслями, которые в нём рождались. Удивление попугая сменялось восторгом; восторг перетекал в обеспокоенность; она превращалась в тоскливую радость, почти слёзную, умилённую, которая, столкнувшись с новым увиденным, вновь становилась удивлением. Совершающееся и испытываемое вынуждало какаду думать много и быстро, находить каждому из замеченных действий и явлений объяснение и увязывать мысли о них между собой. И он делал это, поражаясь тому, как легко ему это удаётся.

В какую-то секунду Марчелло осознал, что внутри размышлений звучит его собственный голос и понял, что уже не слышит в нём прежних скрипучих нот и не боится его.

Попугай неожиданно обнаружил, что ему нравится думать, нравится искать смысл в происходящем, и в тоже время заметил, как ему не хватает вовлеченности. Какаду было уже недостаточно смотреть из клетки. Он хотел смотреть со всех сторон, пристально, въедливо, проникновенно, изнутри.

Тогда Марчелло и увидел юношу с сумкой через плечо, идущего несмелым шагом по тротуару вдоль дома напротив. Засунув руки в карманы брюк, он шёл почти вплотную к стене и всё смотрел себе под ноги, поднимая голову лишь изредка, чтобы, встряхнув густыми, спадающими на лицо прядями волос, поморщиться на солнце. Взгляд попугая выхватил юношу из общей картины улицы сразу же, как только тот вывернул на тротуар из- за угла. Он был другим, резко выделенным среди множества действующих лиц и предметов, словно случайно попавший в их гармонично составленную смесь, контрастный ей и тем особенно интересный.

Тротуар вёл к кафе. Расстояние между заведением и юношей сокращалось, и шаги последнего стали ещё более неуверенными и крадущимися, а выражение его лица из задумчивого перешло в растерянное. Он шёл уже совсем медленно, не поднимая головы, глубоко погруженный в себя.

Лента тротуара оборвалась у кафе, и юноша неожиданно остановился. Рядом были столики и сидящие за ними люди. Хозяйка тоже была здесь, у двери, занятая разговором с пожилым господином. Все они оглянулись на остановившегося юношу, а он, поняв, что привлёк к себе внимание, тут же поспешил уйти. Быстро пройдя через площадь, он скрылся в тени узкого проулка, однако там повернул обратно и, дойдя до фонтана, сел на краю его нижней чаши, скрытый от посетителей кафе за стекающими с ярусов водяными струями.

Между тем попугаю он был виден хорошо, и тот разглядывал его с невероятным любопытством.

Нет, какаду не были интересны его подвёрнутые к щиколоткам брючины, клетчатая рубашка с оборванными у плеч рукавами и кеды на босую ногу. Марчелло изучал движения его пальцев, когда те, схватившись, взволнованно потирали друг друга и обводили дуги ногтей, словно их пересчитывая; вслушивался в постукивание его правой ступни о мостовую; следил за линией чуть ссутуленной спины, за играющими на ветру каштановыми локонами волос и взглядом из под бровей, робким и каким-то ожидающим, тайком подсматривающим между водяных струй за тем, что происходило в кафе.

Попугай пытался и не мог понять причину трепета, проступающего сквозь все эти жесты. Он видел их связь, способен был представить, как это происходит с ним самим, физически. Но источника, откуда бы это могло проистекать, не находил, как и не мог отыскать того, что вызывало в сидящем у фонтана эти чувственные проявления. Глазами и мысленно Марчелло ощупывал каждое движение юноши от его дыхания до вздрагивания губ и ноздрей и был так увлечён этим, что совсем перестал замечать остальное. Поэтому, когда у фонтана появился мальчишка на велосипеде с пластмассовым ведром в сетке, какаду даже вздрогнул от неожиданности.

– Привет, Тонино!– махнув рукой, прокричал мальчуган и, прижавшись к рулю, стремительно пронёсся через площадь, мимо кафе.

Юноша вдумчиво посмотрел ему вслед, а потом снова взглянул на кафе. И тут он весь выпрямился, напряжённый каждой мышцей своего тела.

У столиков, выставляя с подноса перед семейной парой кофейные чашки, стояла девушка. Одетая в застёгнутую на все пуговицы белую рубашку, черные брюки и повязанная в обхват длинным бордовым фартуком, она выглядела строгой, но приветливо улыбалась и говорила с сидящими за столиком людьми легко, без натянутости. Её карамельного цвета волосы были подняты вверх, откуда, подхваченные лентой, спускались к лопаткам толстым колосом туго заплетённой косы. Глаза, чуть узкие, подтянутые внешними краями кверху, имели глубокий тёмный цвет, который в обрамлении пушистых и оттого несколько дымчатых ресниц казался насыщено смольным. А нос, прямой и короткий, был увенчан горбинкой и обсыпан мелкими крапинами веснушек. Всё в этой девушке ощущалось тонким. Шея, плечи, запястья, пальцы и даже линии её бёдер были сложены чрезвычайно хрупко, ломко на вид, но гармонично, по-девичьи.

Марчелло уже видел её, часом раньше, на улице вместе с круглотелой хозяйкой. С того времени во внешности девушки ничего не изменилось, и всё-таки она казалась какаду иной. Теперь он видел её не как одно из действующих лиц и даже не как особенно среди них выделенное. Попугай смотрел на неё следуя взгляду Тонино, сквозь многогранное преломляющее стекло его интереса, что расширяло ценность всякого внешнего свойства девушки, наделяя его эмоционально выраженной высокой значимостью.

Природа чувств, вызванных этим созерцанием, была непонятна Марчелло, но привлекала его. Ему хотелось разобраться в ощущаемом, узнать его причину, но вместе с тем какаду находил эту неизведанность пленительной и очень приятной. Для какаду она была сравнима с ароматным плодом, запах которого дразнил его попробовать и в тоже время призывал не делать этого, чтобы, оставив рядом, наслаждаться духом его неразгаданного содержания.

В этом было что-то прекрасное, невидимое глазу, но прекрасное.

Тем временем, девушка в кафе закончила разговор с посетителями и, забрав поднос, пошла к двери. Уже входя в неё, она внезапно обернулась к площади и бросила взгляд туда, где за струями воды скрывался Тонино. Юноша отпрянул назад. Он отвернулся в сторону, закрыв глаза, словно бы это могло сделать его менее заметным, а когда понял, что смысла в этом действии не было, смущённо улыбнулся и, смеясь над собой, покачал головой. Девушка тогда уже ушла, и никто кроме Марчелло не смотрел на него.

Тут, пронзив собою воздух, издалека эхом донёсся бой уличных часов. Тонино, по- прежнему улыбаясь, мечтательно уставился вперёд, но, вспомнив о чем-то, неожиданно вскочил с места. Быстрыми шагами, не глядя в сторону кафе, он пересёк площадь, прошёл по тротуару и исчез за углом.

Попугай осмотрелся. Задержав взгляд на рассыпанных по уличной клумбе красных шариках понпонной маргаритки, он ненадолго задумался о них. А затем услышал звонкий смех и увидел там же, на скамье в тени высокого кустарника, троих женщин в годах, однако излучающих не обременённую возрастом лёгкость. Они весело щебетали друг с другом и в отличие от многих из тех, кто проходил мимо, никуда не торопились. Каждая была одета празднично, и у каждой в руке был крупный вафельный рожок, наполненный мороженым.

Одна из женщин ела мороженое трёх цветов: бледно-зелёного, желтого и розового, с вкраплением из дроблёного ореха и тёртого шоколада. В рожке второй были шарики цвета кофе с торчащей из них длинной палочкой бисквитного печенья. У третьей, подтаяв и стекая на рваные края вафли, красовались щедро нагромождённые комковатые куски белого сливочного мороженого и мараскиновая вишенка, наполовину в них утопленная.

Оно, последнее, хоть и не имело правильных форм и ярких цветов, показалось попугаю невероятно аппетитным. Его хохотушка- обладательница, не в силах остановить поток своего многословия, была слишком увлечена, чтобы успевать есть, и по той же причине не замечала, как июньское тепло плавило прохладную прелесть ванильного чуда в её руке. А Марчелло, в свою очередь, испытывал гневное и ревностное волнение, видя как густые белые капли мороженого наплывали на хрусткую вафлю и переливались через её край, стекая в оборачивающую рожок салфетку. Перетаптываясь, он двигался по жёрдочке из стороны в сторону, готовый выплеснуть своё негодование в крике и едва сдерживал его.

Когда, наконец, женщина опомнилась, поняв, что мороженое течёт по пальцам, то мгновенно подобрала его языком и затем, откусив размягчённую верхушку вместе с краем вафли, закрыла глаза, медленно смакуя.

Какаду наблюдал за хохотушкой с завистью, но уже без раздражения. Удовольствие, изображенное на её лице, усмирило его. Глядя на то, как женщина ест, попугай представлял ощущаемый ею вкус и ему тоже становилось вкусно. Он помнил его, опробованный много лет назад, сладкий, ванильный, жирный, и поэтому не ревновал, а понимающе созерцал наслаждение, завидуя, но перенося это смиренно. И только, когда женщина, подхватив за черешок, вытянула из вязкого плена окутанную сливочной пенкой вишенку и, облизнув, подняла её, чтобы рассмотреть, Марчелло всем телом сжался. Пронзительно-алая полупрозрачная лоснящаяся ягода была видна ему лишь миг, а затем исчезла в губах хохотушки.

Попугай зажмурился, сглотнул представленный им вишнёвый вкус и открыл глаза, но почему-то больше не захотел смотреть в сторону скамейки и отвернулся.

К тому часу солнце поднялось совсем высоко. Отражая его свет, брусчатка дороги ослепляла бликами, а жёлтые стены домов точно горели. Было жарко. И хотя от палящего зноя Марчелло защищала фиолетовая грива глицинии, он чувствовал его в дыхании ветра и видел, как за краем скрывающей клетку тени дрожит раскалённый воздух. Улицей правил жаркий июньский полдень. Казалось, что это он заставлял пешеходов ютиться в коротких тенях деревьев вдоль тротуаров и спешить в свои дома; он одно за другим закрывал ставни окон; он снова выставил у бордюров автомобили, разогнал посетителей кафе и в довершение наказал всему быть тише, позволив звучать только фонтану. Это было похоже на движение назад, возвращение к началу дня. И происходило это слишком быстро, чтобы какаду мог что-либо понять. Поэтому всё, что он смог сделать, прежде чем испугался,– это решить, что действие картины идёт в обратную сторону, а значит он скоро должен будет оказаться под пледом и вернётся к своим монстерам и черепашьему шкафу в квартирке Симоны.

Марчелло действительно испугался. Несколько минут он смотрел на окно Кьяры, боясь не заметить мига, когда его вырвут из нового прекрасного мира, но потом закрыл глаза, решив, что вовсе их не откроет: так ему было страшно. Он начал думать, вспоминать детали увиденного с утра, перебирать их, искать то, чего не заметил, находил и думал об этом, складывал одно с другим, удивлялся и снова искал, а если не мог найти, то фантазировал с тем, что успел запомнить. Это помогло попугаю справиться с первыми минутами страха и заняло его внимание на следующие два часа, в течении которых он забыл о своей боязни, однако глаз не открывал, не желая терять приятные ему образы.

Марчелло всё думал и думал, пока сквозь мысли не услышал скрип автомобильных тормозов и почти сразу после него крепкую ругань в исполнении басистого мужского голоса.

Открыв глаза, какаду с облегчением заключил, что возвращения к Симоне не случилось и жизнь на улице вновь наполнена подвижностью. У кафе опять был фургончик с выпечкой. А рядом с его раскрытыми дверями стояли круглотелая хозяйка, водитель и бородатый мужчина в просаленных шортах и грязной футболке с изображением бульдожьей морды на спине. Все трое были распалены гневом и громко спорили, не обращая внимания на удивлённые взгляды прохожих.

– Что за тупица!– возмущался бородатый, глядя на водителя,– Говорю же: я не был здесь утром!

– Алонзо- хороший человек. Не помню такого, чтобы мне пришлось его подозревать,– всплеснув руками, прокричала хозяйка.

– Раньше может и не было, а вот случилось,– пробасил ей в ответ водитель,– И наверняка это только начало. Посмотри на него! Ведь он же врёт без стыда! Вьётся здесь целыми днями без дела, то появится, то исчезнет. А потом у честных людей булки пропадают!

Бородатый бросился на него с кулаками и, пытаясь отодвинуть преградившую ему путь толстушку, хрипло закричал:

– Я уже и не помню, когда в последний раз ел булку! Но твоих черствых корнетто и в подарок не стану брать!

– А! Так ты знаешь, какие они на вкус, значит брал!– прорычал водитель, хватая бородатого за грудки.

Тут хозяйка, выкрутившись, растолкала обоих мужчин по сторонам, подняла вверх указательный палец и надрывно крикнула:

– Хватит!– а после, повернувшись к водителю, сказала,– Я заплачу за эти проклятые булки! А ты, Алонзо,– она ткнула бородатому пальцем в грудь,– Ты не станешь спорить.

Водитель хотел возразить, но хозяйка, поджав губы, снова подняла палец вверх.

– Роза!– крикнула она, а когда в дверях кафе появилась девушка в бордовом фартуке, произнесла сдержанно,– Роза, рассчитай синьора Нери по накладной и добавь сверху за два корнетто.

Сказав это, женщина отвела бородатого в сторону, и они стояли там, тихо разговаривая. За это время водитель фургончика внёс в кафе три лотка с выпечкой, получил деньги от Розы и, нервно рыкнув мотором автомобиля, уехал.

Скоро хозяйка вернулась к работе, и для любопытных прохожих и зевак, следивших за склокой из окон и с балконов своих квартир, не осталось ничего интересного. И только какаду продолжал внимательно изучать новое лицо уличной картины- Алонзо, человека с бородой и бульдожьей мордой на футболке. Застывший посреди площади в нескольких метрах от заведения мужчина стоял втягивая ноздрями вьющийся из двери аромат свежей выпечки и беззвучно шевелил губами.

Так прошли ещё несколько минут, которых оказалось достаточно для того, чтобы Марчелло почувствовал своё расположение к этому совсем не симпатичному персонажу. За образом неряхи он рассмотрел что-то большее. Попугай не мог точно определить что именно, но оно вызывало в нём доверие и желание наблюдать.

Солнце припекало. Долго находиться под его лучами было невозможно, и Алонзо пошёл к фонтану. Тень от дома уже доползла до туда. Скрывшись в ней от зноя, мужчина сел на краю мраморной чаши и заговорил с голубями, которые, словно ожидая его появления, немедленно собрались вокруг.

– Трудные времена настали,– сказал Алонзо взъерошенному пучеглазому голубю, смело подошедшему к его ногам.

Открыв пакет, он вытащил большой рваный кусок хлеба, отщипнул от него немного, раскрошил в ладонях и бросил перед собой. Птицы тут же накинулись на угощение. Стремительно, в одно мгновение они растащили всё без остатка и, перетаптываясь, стали ждать добавки.

– Не брал я его булок,– с обидой в голосе произнёс бородатый, взглянул на дверь кафе и тяжело вздохнул,– Я не вор,– тихо сказал он, и прибавил громче, сжав кулак,– Хотя и мог им стать. Но не стал же! Я не вор!

Голуби смотрели на говорящего с ними человека внимательно, словно понимая, как будто улавливали то, о чём он молчал между своих слов, и сочувствовали ему. Так видел Марчелло сверху, с высоты. А Алонзо видел, как заинтересованно птицы вытягивали свои шеи, глядя на его пакет с хлебом и как вопросительно таращили глаза на него самого, не понимая, почему он медлит с тем, чтобы снова бросить крошек.

– А ведь я- моряк и повидал намного больше, чем какой-то пекарь,– заговорил бородатый после недолгой паузы,– Было такое, что капитана спас от смерти во время шторма и даже получил награду,– он провёл взглядом по собравшимся голубям,– Это правда,– сказал он, посмотрев на них исподлобья,– Всё так и было.

Птицы ждали. Алонзо неодобрительно покачал головой, запустил руку в пакет и опять бросил перед собой хлебные крошки. А потом он ушёл, оставив голубей толкаться за еду, а какаду размышлять над множеством вопросов, которые тот породил в нём своим появлением.

С уходом человека в футболке с бульдожьей мордой жизнь на улице ничуть не изменилась. Не стали другими дома, кафе, дорога и площадь с фонтаном, машины и люди, едущие в них и идущие по тротуарам. Всё было так, как и пять минут назад. И всё же Марчелло явственно ощущал, что картина перестала быть полной. Она продолжала существовать, но в ней рядом с кафе и у фонтана, на краю его чаши, в пространстве, заполненном продолжающимися во времени событиями, чего-то не хватало. И какаду понимал, что этим недостающим объектом был Алонзо. Его образ присутствовал здесь совсем недолго, но был выражен особенно и оставил в представлении попугая такой глубокий отпечаток, что те места улицы, где он видел этого человека стали казаться без него опустошенными, словно дыры в журнальном листе, из которого вырезали понравившиеся картинки. Это была такая странность, которую Марчелло не взялся разгадывать, потому как подозревал, что причина её возникновения скрывалась в его собственном разуме, а он представлялся попугаю материей слишком сложной, чтобы пытаться что-либо в ней разобрать, не запутавшись окончательно. Какаду всерьёз опасался этого, поэтому предпочёл выждать, когда необъяснимые пустоты пространства затянутся сетью из новых образов.

И Марчелло стал ждать. А пока шло время, он взялся следить за событиями улицы, всё больше проникаясь ко всему, что видел. Часы за этим занятием летели быстро. Незаметные для увлекшегося какаду, они подвели день к вечеру, и небо, готовясь к приходу ночи, стало постепенно тускнеть.

Попугай не сразу это увидел. Он был захвачен изучением множества любопытнейших мелочей. Среди них оказались каблуки туфель на женских ногах, выглянувших из дверей припаркованного у фонтана автомобиля. Упершись в камни мостовой, они вращали изящно вложенными в черную обувную кожу ступнями, замирали, подвесив их в воздухе, или нервно отстукивали звоном железных набоек по брусчатке. А потом, так и не показав свою обладательницу, они спрятались за захлопнувшейся дверью автомобиля, и тот увёз их в неизвестном направлении.

Такой занимательной мелочью стала ещё и муха, которая выбрала себе для трапезы амареттовый мусс с кованого столика на балконе, где уже второй час, в бамбуковом кресле, свесив голову на грудь, спала пожилая дама. Насекомое привлекло внимание Марчелло своей неутомимой суетностью. В движении более похожем на прыжки, чем на полёт, муха металась между столиком, цветочными горшками на перилах балкона и дамой, которая, к слову, спала так крепко, что не замечала ни её, ни жара солнечных лучей, под которыми провела немало времени. Муха садилась на погруженную в мусс ложку, щупала хоботком хмельной десерт и тот час же, будто не в себе бросалась к цветам. Там она чистила лапки, отирала ими себя и летела к даме, чтобы сесть то на её нос, то на руку, а то на волосы, сложенные причёской в пушистый курчавый шар. Затем она возвращалась к креманке, опять пробовала мусс, и опять бросалась к цветочным горшкам, а оттуда снова к даме. И всё повторялось раз за разом в одной и той же последовательности, непонятно почему и зачем.

Ещё был мужчина в белой восьмиклинной кепке и белых брюках со стрелками. Сначала он сидел внутри кафе, у окна, с чашкой некоего прозрачного напитка и открытым ноутбуком; размышлял, потирал подбородок и что-то печатал. Потом он перебрался за столик на улице, и Роза принесла ему другую чашку прозрачного напитка, но уже с половинкой лимонной дольки на поверхности. Здесь мужчина пробыл недолго, всё смотрел в экран ноутбука, но не печатал ничего, а только потягивал из чашки и иногда недовольно поджимал губы. Позже он вернулся под крышу кафе и сел к окну рядом с дверью. Роза подала ему ещё чашку напитка без лимона и пачку сигарет, с которой он стал выходить на улицу, курил, а возвращаясь обратно за столик, ставил её напротив себя рядом с ноутбуком и печатал, временами сосредоточенно поглядывая в окно.

Впрочем, человека в восьмиклинке нельзя было назвать мелочью. Он ею не был.

Однако было другое. Никто кроме Марчелло не замечал, как тот тревожился о написанном в ноутбуке, как недоволен был тем, что просиживает время без движения, как ему неприятны, но почему-то необходимы напиток с лимоном и без лимона, и сигареты, от которых он морщился и сплёвывал.

Эти мелкие, неброские составляющие жизни без сомнений являлись неприметными для окружающих. Но какаду не мог их не замечать. Для него они были визуальным аккомпанементом основной темы улицы, построенной из массивных аккордов домов и дорог, на фоне которой зрительно звучали партии уличных сюжетов и отдельных людей и летающих в небе птиц, и всего того, что существовало перед глазами. Это была особого рода музыка, созданная не из звуков, но из образов. Марчелло видел, что он единственный, кто смог её разглядеть, поэтому чувствовал себя причастным к некоему таинству, и ужасно тревожился о том, что может неожиданно утратить эту способность. Он старался сберечь в своей памяти мельчайшие детали увиденного, чтобы, оказавшись вновь в стенах маленькой квартирки, помнить прелесть этого иного мира и отгораживать себя воспоминаниями о нём от теней и углов мирка тесной комнаты.

Подмечая мелочи, какаду отвлёкся от течения времени, но оно напомнило о себе сгущающимися сумерками. Жара слабела. На смену её духоте появился чуть ощутимый тёплый ветерок. Голоса стрижей, днём незаметные среди гула уличных звуков, стали слышны внятно, раздаваясь сверху, с высоты неба, полосами пронзительных свистящих трелей. Цветы на клумбах и балконах казались ярче. Одни из них уже начали закрывать свои бутоны в преддверии темноты, другие, из тех, что не любят дневной свет, распускались, преображая насаждения новыми красками. Кричащая лиловым маттиола, жёлтые пятна энотеры и всполохи белой ипомеи затмили собой цветы дня, выпятили свою красоту вперёд прочей, заставив последнюю служить им окантовкой, кружевом, обрамляющим их идеал.

Снова собирались в очереди вдоль бордюров автомобили. А люди, стекаясь со всех сторон, возвращались в свои дома: некоторые спешили, иные шли медленно или вовсе останавливались, заводя беседы со встреченными знакомыми и соседями. У фонтана кружили дети. Рядом с клумбой, на лавке, сидя по краям, ютились две влюблённые пары, а между ними, растянувшись, лежал толстый кот. Все столики внутри и снаружи кафе были заняты. Время от времени хозяйка заведения прохаживалась между ними, говорила с посетителями и давала указания Розе, которая теперь постоянно была на виду.

Слева у фонтана Марчелло заметил Кьяру. Женщина стояла, подняв голову вверх, смотрела на попугая и улыбалась. Спустя некоторое время она была дома и, выглядывая из облака глициний в своём окне, говорила какаду нежности. Спросив Марчелло о пройденном дне, и не получив ответа, она похвалила его ум и красоту, насыпала в кормушку зерна и вложила между прутьев клетки небольшую очищенную морковь. После этого она послала попугаю воздушный поцелуй и ушла.

Кьяра нравилась Марчелло, но её появление испугало его, а уход, напротив, принёс облегчение. Клетка какаду осталась висеть на крюке над улицей города.

Стемнело. Окна домов и кафе загорелись светом. Зажглись лампы в фонарях вдоль тротуаров и на убегающих вниз уличных лестницах. Засияли белые шары светильников на клумбах. Разноцветными огнями озарилась далёкая линия горизонта. На чернильно-синем небе проступили мерцающие точки звёзд. Город встречал ночь, и пульс его жизни- днём сбивчивый и порой суетливый- становился размеренным, спокойным, отчётливо слышным. В нём уже не было гулкого звукового смешения, фоном повисшего над улицей. И сами его звуки стали другими. Разговоры из окон слышались намеренно приглушёнными. В кафе играла мелодичная, в чём-то бархатная, музыка, с нотами из нечастого звона посуды и смеха. Фонтан журчал тонко капельными всплесками, а рокот автомобилей был тихим и вкрадчивым. Ничто не заявляло о себе, как о чём-то явном, требующем внимания. Скорее наоборот: всё стремилось быть неброским, таким, чтобы не вызывать повышенного интереса. В это вечернее время смело выражали себя лишь запахи: перебивающие друг друга ароматы горячего, пропитанного маслом теста, пряных овощей, сыра, чесночного соуса и кофе, который сообщал о своём присутствии крикливо, резкими душистыми нотами.

Таким был вечер на улице дома Кьяры. Марчелло влюбился в его очарование сердцем, как влюбляются не в само существо, а в его качества, привлекательные на уровне бесконтактных ощущений, и пообещал себе, что не сомкнёт глаз до утра, лишь бы не расставаться с обретённым чувством ни на секунду. Волнения прожитого дня улеглись. Его завершение принесло душе Марчелло мир, а телу расслабление. Уставшие от тревог, они требовали у какаду покоя. И как бы ни старался он прогнать от себя желание заснуть, оно не уходило, а только становилось сильнее, подавляя его способность сопротивляться. Попугай не заметил, в какой момент оно полностью подчинило его себе. Думая, что всё ещё противостоит ему, Марчелло уже спал.

Сон первый. Роза из мороженого.

Уличные часы пробили одиннадцать. Какаду посмотрел в сторону звука и остановил взгляд на линии горизонта. Усыпанная искрами огней, она вся переливалась, а край неба, словно пришитый к ней полосой дымки, отражал собою это свечение, и поэтому тянущиеся по небесному своду облака отливали то розовым, то жёлтым, то голубым и зелёным. Час полночи был близко. Однако небо, казалось, противилось движению времени. Оно не темнело, наоборот, его цвет стал таким, точно его разбавили светом. Из чернильного он обратился в глубокий индиго, до такой степени матовый словно для этого по нему прошлись наждачной бумагой. Город под небом тоже выглядел по-другому. Рыжая черепица крыш лоснилась от новизны, деревья стали выше, кусты и цветы крупнее, дома горели всеми своими окнами. Дверь кафе осталась открытой, но в нём, как и на улице и за оконными стёклами домов не было ни души. Фонтан не перестал работать и журчал в одиночестве. Лавка у клумбы пустовала. Автомобилей у бордюров дороги не было. Город молчал. В нём не звучало ничто, кроме дыхания поражённого переменами Марчелло.

Попугай по- прежнему сидел на жёрдочке в клетке, висящей над улицей. Но то, что его окружало, хоть и выглядело так, как мгновение назад, в действительности являлось чем-то совершенно другим. Это стало понятным немедленно, когда Марчелло уловил себя на мысли, что стремление разглядеть любой из предметов приближало его к нему в такой мере, в какой этого хотелось. И то, что попугай был заперт, не мешало ему. Кроме того, он обнаружил в новой реальности некое волшебное свойство. Существуя без условий как данность, она всё же не была полностью самостоятельна, а в некоторой степени подчинялась его желаниям. Например, глядя на выпуклые прямоугольники брусчатки, освещённые фонарным светом, Марчелло подметил, что так они больше похожи на круги. И в тот же миг вся дорожная плитка стала круглой, вызвав в голове попугая молниеносный ответ «Да, это так». Действительность будто бы подыграла ему, сделав часть себя такой, какой он хотел её видеть. При этом она имела основу, неизменяемый скелет, повлиять на который не удавалось даже самым сильным желанием. Этим скелетом были тесная гряда домов, тишина и абсолютное безлюдье. Марчелло не мог заглянуть за стены, не мог заставить тишину замолчать, не мог отыскать ни одного человека. Действительность не исполняла этих его желаний.

Не зная, чего ждёт, попугай сидел неподвижно и смотрел в небо на плывущие в его бархатном индиго цветные барашки облаков. Их формы оказались податливы мыслям, и какаду, неосознанно пользуясь этим, начал придавать им очертания знакомых предметов. В большом клокастом облаке он увидел кресло покойного мужа Симоны. Рядом с ним, крадучись, двигался кот с поломанным ухом. Он преследовал плывущую впереди огромную облачную муху, которая, в свою очередь, пыталась догнать рогалик корнетто. Позади этой процессии неторопливо брела старушка с собачонкой на поводке, а ещё дальше, почти у самого горизонта, из скопления облаков вырисовывалась пара: кофейник и маленькая чашка на блюдце.

Разглядев их, Марчелло вспомнил о Розе, посмотрел вниз и увидел её у входа в кафе. Девушка стояла, обращённая к одному из пустующих столиков и, держа в руках поднос в кофейным сервизом, чего-то ждала. Посетителей в заведении и людей на улице не было, поэтому ожидание показалось какаду бессмысленным, но он тоже стал ждать, предчувствуя, что за этим последует нечто такое, чего ему никак нельзя пропустить.

Роза стояла, а Марчелло исследовал её взглядом. Он вспоминал, как смотрел на неё Тонино и всё пытался понять, что такого видел юноша, отчего приходил в трепет. Попугай уже не один раз пристально оглядел девушку, закрывал и открывал глаза, в надежде увидеть её по-новому; смотрел искоса и исподлобья, но так и не смог найти отгадку. Тогда раздражённый этим бессилием какаду остановил взгляд на лице Розы, в точке между её бровями и, не смыкая глаз, просто смотрел.

Неожиданно мыслей Марчелло нежным дуновением коснулся запах ванили. Встрепенувшись, какаду повёл головой, как бы улавливая этот аромат, и тут понял, что чувствует его исходящим от Розы. В изумлении он отодвинулся дальше от прутьев клетки, убеждая себя в том, что ошибся, и крепко зажмурил глаза, а когда открыл их, так и замер на месте. В секундное мгновение, на протяжении которого какаду не видел девушку, что-то произошло в новой действительности, и Роза из невыразительного, неинтересного персонажа преобразилась в объект безусловного восхищения. То, какой она стала, всколыхнуло в сердце попугая столько чувств, что оглушённый ими он был не способен думать и лишь созерцал.

У столика кафе стояла другая Роза. Вместо рубашки, строгих брюк и фартука на ней было длинное белое платье. Собранное в рюши на приспущенных ниже плеч рукавах-фонариках, обтягивающее изящный торс девушки и воздушное в воланах, спускающихся от её талии к пальцам ног- это платье чувствовалось пенным, словно созданным из крема или взбитых сливок. Волосы Розы больше не стягивала коса. Они струились по её плечам карамельными волнами кудрей, прикрывая хрупкость лопаток и подчёркивая тонкую линию талии. Черты лица девушки несли в себе скромность, добродушие и невинность, но губы, сияющие ярко алым цветом помады, выдавали скрытые в её душе силу и страсть. В прохладной свежести летней ночи она выглядела пышущей незримым жаром, а белое платье таяло на её разгоряченной коже, оплывая оборками и кружевом.

Марчелло внезапно осознал, что Роза перестала быть для него девушкой из кафе. Попугай начал чувствовать её, как мог ощущать тепло, холод, удовольствие или боль, и чувства эти не были похожи ни на одно из тех, что ему приходилось испытывать прежде.

Чем они были? Чем была она- притягательная, как изысканное лакомство, но живая и поэтому несравнимая с ним, но даже пахнущая, как лучшее из лакомств, какие можно пожелать.

Что она источала? И как ему, какаду в клетке, было постичь это?

Как он мог стать ближе, чтобы коснуться и ощутить, чем она является?