Читать книгу Дети арабов - Светлана Нечай - Страница 1

Он начал записывать свои впечатления об этом мире, поскольку ощущал себя в нем чужим. Их улыбчивость казалась ему упреком, хотя никто не ставил ему в вину нелюдимость и мрачность. Долгое время не подозревал о физиологических различиях между ним и окружающими, пока однажды, на посвященном духам празднике, с ним не сделался обморок, вследствие которого на время стал таким же – он увидел мир их глазами. Волшебный фейерверк звуков и красок пытался позже перенести на бумагу. Так, создал теорию восприятия, основанную на понятии физического поля, которое он понимал как предрасположенность к «симпатии» между элементами различной природы.

Основной его заслугой считается создание символической теории речи, не получившей, впрочем, полного признания. Следует напомнить о скандальных обстоятельствах его исчезновения вместе с другими членами преступной группы, ставившей своей целью полный пересмотр незыблемых основ нашего общества и лишь благодаря случайности избежавшей справедливого возмездия: это случилось в дни праздника всех Святых, в октябре, в окрестностях Харавы. Итак, вот эти, с позволения сказать, записки ученого чудовища, само существование которых было бы невозможно без использования высоких технологий нашей цивилизации; ведь всем нам ясно, что эти записки в некотором роде объективация ментальных флуктуаций, неуловимых иначе: так пресекается лет мотылька.

«В следующий раз сделаю это стоя, – отметил я, застегивая пуговицу на брюках и глядя вслед Хельге, бесшумно выскользнувшей в приотворенную дверь на третьем этаже главного корпуса университета им. Сен-Бева.

Странными путями приводит нас Господь к осознанию своего предназначения. Прошел год с тех пор, как я вышел на шоссе и сел в попутную машину, которая, как оказалось, направлялась в сторону Харавы, согласно просьбе другого пассажира, который вышел по нужде и с которым, возможно, машина меня спутала. Из поездки мне запомнилась безумная цифра, которая высветилась на счетчике, как только мы встали у роскошного гостиничного комплекса в центре Харавы. Гробовой голос бортового компьютера вынудил у меня обещание расплатиться в ближайшем будущем, с тем машина хлопнула дверцей и отбыла.

Озираясь, я заметил субъекта с залысинами, который делал мне призывные знаки. Невероятно, но этот Вергилий меня знал, с профессиональной приветливостью провел лабиринтами лестниц наверх, где для меня был снят номер. Так я стал здесь жить: а что, собственно, оставалось делать?

Наутро меня разбудил телефон. Кто-то со скверной дикцией язвительным тоном интересовался, почему я не в здании университета, где обязался прочесть курс лекций, и раз уж договор заключен, о чем он весьма сожалеет, то не буду ли я любезен усадить свою задницу в автомобиль, предоставленный администрацией.

Еще не проснувшийся толком, я не успел вставить в эту тираду ни реплики, только согласно кивал и гляделся в зеркало трюмо. Когда в трубке стихло, я медленно застегнул рубашку, причесался и вышел. Ключ от двери был с брелком, из прозрачного камня на меня смотрело чье-то лицо, смутно знакомое. Я еще любовался чудной вещицей, когда оказался в вестибюле. Здесь было пусто. На улице ждала машина.

Из двух одно, мрачно думал я: либо длится вчерашняя путаница, которой наконец придет конец, когда выяснится, что я не тот, за кого меня принимают, либо у меня что-то с памятью и я действительно обещал что-то. Интересно, на какую тему лекции? Филология, которой занимаюсь, слишком обширный предмет.

Тут мои размышления прервались: машина бесстрастно объявила, что мы достигли главного корпуса университета им. Сен-Бева. Сердце по-детски забилось: этот университет я закончил ровно двадцать лет назад. Много позже Тони Штирнер объяснил мне, профану в политике, по каким причинам и в какой исторический момент город, где я рос, был переименован в Хараву.

В смятении взялся за инкрустированную прохладную ручку двери и очутился в объятиях профессора Панаева, преподававшего историю средневековья еще в годы моего студенчества. Он так радовался, что я смутился. Я оторвал взгляд от его озаренного слезами лица и огляделся. Меня окружали другие почти забытые профессора. Я подумал, что должен сказать что-нибудь сентиментальное и уже открыл было рот, как вдруг раздался звонок, он оглушил и испугал меня. Я шагнул к доске с расписанием занятий, коллеги уже резво бежали по лестницам к своим кафедрам, я стал лихорадочно искать себя в списках, обнаружил в графе «Отделение общей филологии». Третий курс, предмет – «Теория языковых контактов». Еще минут пять бродил по коридорам, разыскивая 315-ую аудиторию.

Студенты, хрустевшие чипсами, воззрились на меня с любопытством. После процедуры знакомства я вспомнил пару-тройку свободных от инвектив анекдотов. Отсмеявшись, небрежно поинтересовался, имеются ли у них представления о предмете, который нам предстоит изучать. Горе мне: лишь одна девчушка запинаясь сообщила, что тема, кажется, касается способов понимания между существами различных миров. Я с печалью подумал: это, возможно, и моя проблема тоже; взглянул на часы, висевшие на стене, и начал свою лекцию.

«Представьте банальную ситуацию: некое тонкоматериальное существо из тех, что были известны раньше под именем духов, передает сообщение, пользуясь, например, силами медиума. Встает вопрос: можем ли мы для понимания смысла сообщения пользоваться грамматикой нашего языка? Вопрос кажется излишним в том случае, если «дух» для сообщения использует формы родного реципиенту языка. Например, дух мертвого К. упрекает друга в том, что тот потерял часы. Даже не будучи уверены, что это именно «дух мертвого К.», мы не ставим под сомнение факт высказывания, т. е. что употребление слов «часы» и «потерять» соответствует тому, что мы о них знаем. Т. е. что значение слов некоторого языка инвариантно относительно прохождения через ряд миров А, В, С. Прошу отметить, что кроме рассмотренного случая, когда информация транслировалась из мира мертвых в мир живых, что бы под этим не подразумевал каждый, есть множество прикладных случаев. Например, когда взаимодействуют две культуры разного уровня, исследователь интерпретирует исторические документы, или оркестр играет музыку прошлых столетий, или ребенок слушает сказку. Здесь также налицо двуязычие, которое не осознается.

А теперь проведем собственный эксперимент по установлению языкового контакта. Наверно, вы слышали о недавнем сенсационном открытии. Ученые обнаружили разновидность сусликов, чей музыкальный набор свистов объявлен сложной семиотической системой, а его носители – существами, обладающими интеллектом. Как проводятся исследования? Перед пленными сусликами появляется некий предмет, например красный шар, или пища, или человек. Суслики при этом издают некие сигналы. Если при повторении эксперимента сигнал не изменяется, делается вывод: такая-то серия звуков соответствует понятию «красный шар», такая-то обозначает пищу и т. д.

Итак, вы, двое мальчиков, встаньте, подойдите к кафедре. Смотрите, я вожу ручкой перед вашими глазами. Что вы на это скажете? Как, вы готовы подтвердить, что это ручка? А я бы спросил: «Чего этот пред валяет дурака?» Теперь я проведу перед вами самку. Произнесете ли вы слово, обозначающее половой акт, или будете недоуменно молчать, или заговорите о своем, например, о футболе? Если так, то на основании результатов эксперимента я вынужден сделать заключение: звуки, издаваемые вами, значат не более, чем гудение холодильника, посему в статусе наделенных интеллектом существ вынужден вам отказать».

После лекции, облегченно вздохнув и записав расписание на всю неделю, я вышел на улицу. Шел пешком: город моей юности мало изменился. Подумал, с какой точностью судьба вновь заставила меня заниматься любимым делом. Но что значит «любимым»? Именно то и значит, что судьба всякий раз поворачивается так, чтобы я мог видеть яснее и рельефнее весь клубок противоречий, которые заключены между понятиями «действительность» и «описание действительности». Звуки, производимые человеком под видом речи, в девяноста случаях из ста являются «белым шумом», т. е. несут ноль информации. Но иногда все же мы прибегаем к словам взаправду, и как выразить цель, с которой мы это делаем, при помощи тех же зыбких слов? Нечто, ощутимо и страшно, колеблется в моей глубине, я набрасываю на это покров слов, чтобы видеть – или чтобы суметь отвести взгляд? Первый, с кем имею дело, когда записываю сон, или мысль, или чувство – это я сам. Но действительно ли я хочу донести до себя брызги, остатки той волны, что звалась мыслью или чувством? В пространстве между мной и белым листом бумаги обитает некий дух, он водит моей рукой, когда я пишу, и я не могу быть уверенным, принадлежит то, что я пишу, мне или ему, соратник он мне или соперник. Разве речь – имя этому духу, или, вернее, разве дух, как морской змей, обитает в глубинах речи?

Так я шел, и остановился как вкопанный, когда в памяти вдруг всплыло имя профессора Панаева в рамке некролога. Я вспомнил даже ностальгическую грусть, которая меня охватила, когда прочел о его смерти и осознал, как много лет прошло с тех пор, когда я был юным. Может быть, сегодня не он лобызал меня? Я обознался, разумеется. На чем же держится вера в достоверность происходящего с нами, подумал я, если малейшая случайность, как то рассеянность, или сонливость, или недуг – и действительность делает крен, мелькает цветным пятном, пазлами, рассыпанными в траве.

Я встретил знакомого. Мы поболтали. Он удивился моему цветущему виду. Он выразил сожаление или соболезнование по этому поводу. Я не успел оскорбиться. Рядом затормозила машина, которую я хорошо запомнил, как запомнил и чудовищную сумму долга – и мой собеседник, растерянно и бледно улыбнувшись, погрузился в нее, как в трясину, и машина рванула с места. Я пригладил забившееся под рубашкой сердце и зашагал дальше.

На другой день я с воодушевлением излагал студентам свою новую идею: контакт между разноматериальными сущностями возможен, но только не средствами языка. Есть другой, более изящный путь. Ты слышишь знакомую мелодию, ты случайно открываешь нужную книгу, встречаешь нужного человека, твои сны полны иносказаний, даже твои обмолвки – все ведет тебя к определенной идее, или поступку, который, даже будучи сделан, остается неизбежным, крепко впаянным в судьбу, и ничто не выдает вмешательства извне, подсказки. Подталкивание под локоть почти неощутимо – но разве это не форма языкового контакта, более действенная и лишенная лжи, от которой не свободен ни один жест человека?

То, что я говорил, было им понятнее чем мне: повторяю, я был среди людей уродом, хотя до конца не мог понять, чего, собственно, лишен. Это касалось именно способности воспринимать дуновения иных миров.

– Вы скажете, – они ничего не говорили, – что такой односторонний контакт есть скорее форма вмешательства в человеческую жизнь, форма принуждения и контроля. Напомню о понятиях «личный демон» и «ангел-хранитель», имевших хождение в древних цивилизациях и обозначавших, наряду с понятием «судьба», ощущение присутствия некой силы, формирующей историю личности. Когда контакт реализуется в такой форме, человеческой судьбой, как мелком, пишут некое послание, и оно остается записанным в истории рода. К сожалению, мы не умеем расшифровывать такие послания, мы даже не подошли еще к пониманию того, что всякая судьба – это текст, написанный нечеловеческой рукой с определенной целью.

Предположим, некая экспедиция прибыла на планету, о которой ничего не известно, кроме тех общих данных, которые может предоставить компьютер. Сделать вывод, что человек как вид доминирует, не так трудно, достаточно облететь наши города. Но как догадаться, что те низкочастотные механические колебания в районе гортани, которые производят периодически особи нашего вида, являются особым образом закодированной информацией? Наша цивилизация немыслима без множества излучателей волн различной природы и интенсивности. Наконец, само человеческое тело является сложным неоднородным излучателем. Как выделить в этой симфонии вербальные сигналы, как услышать предложение, эту единицу смысла, а в нем различить мельчайшие осколки – слова? Как пришелец догадается об употреблении слова? То, что нам кажется логически стройной системой языка, на деле так зыбко, так необъяснимо».