Читать книгу Последний Хранитель Многомирья. Книга вторая. Тайны Долины великантеров - Светлана Шульга - Страница 1

Пролог

Перед тобой, мой дорогой читатель, вторая часть волшебной сказки «Последний Хранитель Многомирья».

Твой рассказчик задумал уложиться в трилогию.

Многомирье такое высокое и такое великое, что меньше, чем в три книги, о нем поведать не получилось бы. Да и слишком уж много разного произошло с трусливым Хомишем, с вороватым Лифоном, с травницей и храмовницей мамушей Фло. Со всеми обитателями верхнего мира.

Хочу тебя сразу оповестить, мой дорогой читатель, ты диву дашься. Возможно, не узнаешь ни муфлей, ни многих других существ, да и само Многомирье не узнаешь.

В первой книге ты познакомился с муфлями – странным народцем. Они никуда не спешат, выращивают цветы радости, ценят теплый огонь, уют, красоту и друг друга. Жизнь каждого доброго муфля течет медленно и степенно. Куда им спешить, да и о чем печалиться?

Но так было. Так больше не будет.

Слишком многое изменилось. В Многомирье наступили окаянные, морочные времена.

Но морочные времена наступают лишь тогда, когда приходит время героев. Ибо не может герой выйти во времена иные.

Тебе, мой дорогой читатель, обязательно захочется узнать, что же будет с нашими главными героями после обрушившихся на них бед? Не сгинут ли они, останутся ли такими же яркими, чистыми, звонкими, что те радостецветы?

Давай думать, как муфлишка Лапочка. То есть думать так, как нам удобнее и приятнее!

Обещаю, тебе не придется ждать бескрайллион лет, и третья книга появится в твоих руках скоро.

А вторая – вот уже перед тобой.

По сложившейся традиции, твой автор желает тебе, дорогой читатель удивительных открытий. И мы отправляемся вместе в добрый дальний верхний мир – в МНОГОМИРЬЕ!

Глава 1. Смелость и осторожность

Дверь из казьминного дерева по обыкновению зевала, время от времени отдувала прочь самые назойливые из снежинок и, сощурив глаза, искоса посматривала на радованка. Взъерошенная птаха кормилась крошками от мамушиного печенья. Да еще двери было прелюбопытно подслушивать парочку муфлей, что уселись на ступенях лестницы, ведущей в храм.

– Видала? Белые крошки спускаются, – сказал Хомиш, прижал большие ушки к голове и задумчиво проводил взглядом падающую с неба снежинку. Она была невесомая, она искрилась и словно дразнила: «А ну, поймай меня, поймай!»

– Белоземье пришло! – произнесла с придыханием и протянула открытую ладонь Лапочка. Лохматая крошка плавно опустилась на розовую кожу муфлишки и оставила на ней мокрое бесформенное пятнышко. – О, Хомиш! Когда на них смотрю, мне тоже хочется стать снежинкой. Легкой, хрустящей и мерцающей. Разве можно себе напредставить что-то такое же красивое! Все треволнения никчемные, когда на Многомирье падает ленивое волшебство и спокойствие.

– Первое холодное время встречаю взрослым, – вздохнул хмурый Хомиш, пытаясь тоже подставить ладошку, но ни одна из снежинок не захотела оставить мокрое пятнышко и на его лапке. Он снова сжал кулачок. – Сказать откровенно, мне от крошек этих зябко, – поежился муфель. – А ты уже несколько белоземий не ложишься в спячку. Верно, Лапочка, ты успела к ним привыкнуть.

Лапочка скосила на Хомиша глаза. Уж не хотел ли муфель ненароком сказать о том, что Лапочка постарше? Нет, Хомиш смотрел вперед. Не на нее и даже не на снежинки, а в никуда. В пустоту. Капризная муфлишка надула губки и хмыкнула, но ей нравилось разговаривать просто так с Хомишем. Хотя он и стал чудаковат и невесел, но Лапочка предпочитала думать, что просто юный муфель стал взрослым муфлем. А взрослые муфли, как правило, всегда суховаты, скучливы и незанимательны.

– Не можно привыкнуть к чуду, – попыталась она донести до Хомиша свое очарование белоземьем. И хоть Лапочка и любила больше цветолетье, но она всегда и во всем умела находить невысказанную прелесть и что-то чудно милое. – Всегда словно в первый раз. Любуюсь во все мои прекрасные глаза. И внутри все у меня сразу сверкает, как и вот тут снаружи. По самые уши люблю белоземье за эти крошки! Они украшают деревню и все, что в ней. А еще! Я вот теперь-то могу надевать новую шубку их меха скоропрыга! – Лапочка соскочила с места, звонко запела и начала крутиться.

Радованок всполошился, разъершил пестро-яркие перья на хохолке, но от жирного печенья не отлетела птаха-прожора. Храмовая дверь удивленно вскинула выступающие знатными дугами деревянные брови и запела вместе с Лапочкой:

– Спят юнцы, а мы не спим,

Взрослый муфель рад и весел.

В белоземье не грустим,

Белоземье – время песен.

Это время проведем

В снеге, играх, обнимашках!

В белоземье круглым днем

Все стоит на кверхтормашках.

Белый пух накрыл поля,

Каждый муфель отдыхает.

Белоземья кафуфля!

Все танцует. Все сверкает.

Это время проведем

В снеге, играх, обнимашках!

В белоземье круглым днем

Все стоит на кверхтормашках.

Все вокруг завертелось, словно Лапочка создала вокруг себя невидимый поток радости. Белые хлопья от ее кружения тоже начали сталкиваться в танце, смеяться и прыгать. Лапочка вскидывала лапки, и ловила их, и смеялась задорно:

– Смотри, я в этой шубке прелестная! Ну смотри, чего не смотришь?!

Хомиш бросил на нее угрюмый взгляд и снова поежился.

– Лапочка, иной раз думается мне, ты совсем в другом мире обитаешь. В нашей деревне только и говорят, что пришедшее белоземье – стужное, как никогда. А ты, что белоземье – это красота. Все по жилищам только и шепчутся, что в Многомирье тревожно. А ты про шубку из скоропрыга.

Лапочка резко остановилась, и все вокруг вновь стало обыденным. Снежинки остановились в танце и по-прежнему лениво полетели сверху вниз.

– Испортил все, бука! Не уразумею, что такое? Где вдруг тот Хомиш-весельчак? С взрослым Хомишем тоска. Если вместе с вырастанием мы вырастаем из способности радоваться, то я не хочу дальше вырастать. Букой быть скучливо, – Лапочка высунула длинный узкий язык, поймала несколько кружащихся хлопьев, прислушалась к вкусу снежинок, спрятала язык и закончила: – И ты все скучнее. Оттого, что и в дожде, и в снеге все меньше радости? Можешь не отвечать, я тебя чудесно знаю.

Хомиш поерзал на ступени и отвел глаза.

– Не я изменился. Все изменилось, – буркнул он.

– Мне ли не знать, какой ты раньше был, – понизила голос муфлишка, присела бок к боку к Хомишу. Стало теплее, но не спокойней. Лапочка мягко положила на его плечо головку в меховой шапочке: – Каково лихо мы вертелись в кафуфле на празднике Большой Радости и воцарения вечного мира! Как бегали втроем с Лифоном за скоропрыгами! Помнишь, как ты упал и схватил за хвостик одного из скоропрыгов, – Лапочка немного отстранилась и зашлась в смехе, – а хвостик остался у тебя в лапе, а скоропрыг – шмыг и в кусты плутошника? Твой дружок долго называл тебя «хвост скоропрыга». Ха-ха-ха! Ну же! Помнишь? Глянь, пумпон на моей шапочке, – она наклонила голову, чтобы Хомиш смог разглядеть, – враз из того хвостика и есть.

Лапочка прыскала и запрокидывалась назад, шапочка сотрясалась вместе с ее прелестной головкой. Так смеются счастливые муфли. Счастливые и легкие в мыслях и делах. От смеха Лапочки окружающие ее падающие крошки разлетались в стороны и, казалось, тоже вспоминали проделки Хомиша и Лифона.

– Не помню, – оборвал ее смех Хомиш. – Глупости какие.

Лапочка стыдливо замолкла и положила лапку на лапку Хомиша.

– Что ж раньше не уразумела? Ты все тоскуешь по своему дружку, по Лифону? Глупышец, сколько можно? Вразуми меня.

Хомиш стряхнул лапку муфлишки и отодвинулся.

– Нет, нисколечко не грущу, ни на пальчик не грущу. Даже на коготок.

Лапочка пожала плечами и резко встала. Снег хрустнул под ее сапожками, пестрый радованок, что мирно клевал рядом с ними, вспорхнул и унесся.

– Тоска сейчас везде. Хомиш, полечу домой я лучше, – проводила взглядом птицу муфлишка. – Мне совсем с тобой больше не весело. Тосковать я и дома могу. Дома, при свечах, даже лучше тоскуется. А если еще читать книгу «Как тоска муфлей скрутила», то и вовсе жить не схочется.

– Что ты знать можешь, Лапочка? – с видимой печалью выговорил муфель. Он не хотел обидеть муфлишку, но она всем видом показала, как ей неприятен поворот такой в их беседе.

– Как это невоспитанно! – вспыхнула Лапочка и прищурила глаза. – Думается тебе, раз ношу шубку из скоропрыга, то под шубкой нет сердечка? Если ношу платье из гладкой ткани, то у меня нет цветной шкурки под ней? И если я ношу меховую шапочку, – и она сдернула шапочку и хныкнула, – то… то… то у меня под ней никаких других мыслей, кроме танцев? О, Хомиш! Плохо знаешь меня, – губки Лапочки предательски дрогнули, и она закусила нижнюю. Но не ушла, а отвернулась от муфля.

Хомиша словно колючие снежинки ужалили. Он вдруг понял, как невежливо и неразумно ведет себя. Его печаль была жгучей и размером со все Многомирье, но разве справедливо накрывать своей печалью того, кто пытается тебя вытащить из-под ее тяжелого покрывала?

– Лапочка, и то верно – я глупышец! – попытался исправиться Хомиш. – Такие речи не дело вести доброму муфлю. Верно говоришь, я до сих пор тревожусь за Лифона.

– Как можно? – взмахнула лапками Лапочка и села опять рядом с муфлем. – Даже странно до икоты. Хомиш, ну как можно вспоминать об том бесцветном муфле? Он принес лишь напасти. Как? Вразуми меня. Твоего глифа умыкнул, в мир людышей тебя утащил, терпеть наказание заставил. Не уразумею.

– Поди рассуди. Все позабыл я, – Хомиш замолчал. Лапочка почувствовала, он что-то еще недосказал, и не стала перебивать. Хомиш вздохнул тяжело и громко, и действительно продолжил: – Думается мне, все, что происходит сейчас в Многомирье – из-за нас. Из-за того как раз проступка, про который ты сейчас вспомнила – ну, когда мы слетали в мир людышей.

– Мы? О, Хомиш, бедняжечка! Да ты при чем? Наговаривать не нужно на себя, – и Лапочка, к огромной неожиданности Хомиша, резко обняла его и так же резко оттолкнула. – Извини, – ее щечки зарделись.

– Наоборот ровно – спасибо, – смягчил голос Хомиш.

– Я тебя чудесно знаю, совсем ты ни при чем. Вот и все.

– Лапочка, вместе мы с ним натворили дел, – продолжал отрицать Хомиш. – Все беды Лифона, все тревоги мои и все те мороки, которые начали бродить по Многомирью. С того дня и поползли слухи о бедах и напастях.

– Вдруг мне с тобой не просто скучливо, но и жутко стало. Прилечу лучше в другой раз. Тем более, теперь мы оба не укладываемся в спячку. Да? И времени теперь уф как много – все белоземье наше.

Лапочка развернулась, спустилась со ступеней и пошла к своему глифу.

Хомишу было холодно, но он не спешил. Еще задержался, сидючи на ступенях. Плавное движение белых хлопьев словно околдовывало его и немного успокаивало. Муфель, не мигая, смотрел, как граница между небом и землей стирается, в то время как с неба спускается белое-белое. Хлопья становились крупнее и падали уже не отдельными крошками, а целыми семействами. Белое-белое укрывало все, что еще недавно было сочно-зеленым.

Белое-белое укрывало рукава его теплого кафтана и ботинки с выглядывающими из них вязаными мамушиными носочками; ступени крыльца и редких прохожих муфлей, кутающихся и торопящихся в печное тепло; широкую круглую площадь перед храмом Радости; остроугольные крыши жилищ деревни Больших пней из веток да соломы; дворы с разросшимся плутошником и непечалиусом да изящные скамейки в них; проулки и поля заснувших до тепла радостецветов.

Все зеленое, серое и земляное превращалось в чистое, сверкающее и дышащее новизной и свежестью.

«Так же и мои воспоминания, – подумал Хомиш. – Они тоже скоро покроются белым-белым, и станет светло».

Белое-белое заклокотало, и на площадь перед храмом, где только что было тихо, с гиканьем и улюлюканьем выскочили пятеро молодых муфлей верхом на каняках. Один из них, чья голова ярко выделялась оранжевым цветом, был хорошо знаком Хомишу. Рыжик Роу звали его. До смешного было видеть рыжего муфля на рыжем же каняке. Такие пятнистые огненные жеребчики да кобылки водились только на заднем скотном дворе семейства Роу.

Лихая компания во главе с рыжим муфлем с трудом справлялась с животными. Те прыгали, кружились, взбивали копытами ровное пушистое одеяло. Муфли явно впервые оседалали таких же молодых, как и они сами, каняк. Но всем забава доставляла звонкое удовольствие. Жеребчик Рыжика Роу, совсем необъезженный, прыгал выше других и, чего и стоило ожидать, после очередного залихватского «хой, хой, хой!» встал на дыбы, и Рыжик Роу под общий смех свалился в сугроб. Оставшиеся четверо, не медля ни секунды, попрыгали за ним. Весельчаки собирали сбившиеся снежные хлопья в горсти, комкали их и кидали друг в друга.

На площади стало шумно и весело.

– Хомиш! Чего там лапы морозишь, айда к нам! – кричал резво ему Рыжик Роу.

Хомиш отмахнулся и ушел в себя. Молодые муфли не унимались. Они скакали как вошкотливые скоропрыги, что-то обсуждали и смеялись до колик, а потом валялись на холодной земле, оставляя после своих тел темные проплешины. Хомиш не обращал на них внимания, но вот в его сторону полетели снежки. Первый снежок прицельно попал в плечо, второй – в зевающую дверь, отчего та недовольно заворчала, а третий – прямиком в вышедшую на ступени храма мамушу Фло. Та только и успела, что охнуть.

Молодчики, завидев, что сплоховали, и опасаясь наказания от храмовницы, вскочили на жеребчиков да и рассыпались по площади, с визгом и ржанием унося лапы и копыта восвояси.

Но мамуша Фло не думала браниться на заигравшихся юнцов, она и сама была когда-то такой же озорной и бойкой.

– Верно, каждый муфель, который встречает свое первое белоземье без спячки, вот такой шилопопый, – мамуша рассмеялась тому, что нашла для неугомонного молодняка настолько точное название. – Малуня, а ты? Чего не бежишь за ними? Замерзнешь, тут сидючи.

– Мамуша, я к тебе вернусь в храм сейчас. Подмогу еще, а потом в оранжерее поработать бы.

– Лишнее, Хомиш. Сама справилась, да и в оранжерее все свечи опали. Давай-ка догони озорников. Повеселись, не тревожь сердце мамуши. Первое твое взрослое белоземье. Поваляйся в сугробах, покидайся снежками.

Хомиш остался на ступенях. Хотя он так и представлял себе первое взрослое белоземье. Он страстно мечтал о нем и даже делал надрезы на краешке спинки своей кровати. Количество этих насечек полностью совпадало у него и у Лифона. Они ждали вместе.

Хомиш был растерян и сердит. Но сердит не на ротозеев, что взбивали задорно снег на улицах деревни Больших пней. Не на снежинки. И не на Лапочку. На себя лишь.

«И верно молвила Лапочка: к чему сдался мне Лифон, пройдоха?» – пытался он найти ответ, беседуя сам с собой.

Ответ жил там, где обитала его дрожащая муфликовая душа. Где гнездилась теплая нежность к Лапочке, неразрушимая любовь к мамуше и всем родным, и выросшая из детства дружба. Хомиш был осторожностью Лифона, а Лифон – смелостью Хомиша. А что осторожность без смелости и смелость без осторожности?

И эта «смелость» была сейчас далеко-далеко.

Глава 2. Пивальня Папуши Вака

Лифон сидел у окна и неотрывно следил за тем, как в плавном и безудержном стремлении приникнуть к земле летели такие же белые хлопья. Они то догоняли друг друга в кружении и танце, словно влюбленные или друзья, то отталкивались и разъединялись, как враги.

Холодные хлопья падали в разных деревнях, в разных концах Многомирья и летели по-разному, но одинаково отзывались в сердечках обоих муфлей.

И Лифон, и Хомиш каждое цветолетье мечтали: как только настанет их первое взрослое белоземье, они не будут зазря терять ни денечка. Ведь это так чудесно, мой дорогой читатель: мечтать о хорошем, что обязательно будет когда-нибудь, и даже не «когда-нибудь», а в точно назначенный срок, и не быть никак не может, и осталось лишь чуть-чуть подождать.

Они строили планы мастерить из белых хлопьев фигуры, и даже думалось им слепить смешного великантера. Обязательно смешного. Ибо страх не боится ничего, кроме смеха.

Друзья хотели отправиться в ближайшую другую деревню в путешествие, чтобы сидеть там неузнанными в вечерней пивальне и подслушивать досужие разговоры после эля, ведь им можно будет уже пить эль.

Они полагали наслаждаться каждым праздным часом. Когда, как не в белоземье? Когда не нужно проводить в работе на полях долгие дни.

И если снежинки над головой Хомиша летели прямо вниз, то хлопья за окном у Лифона летели наискосок – слева направо, гонимые пронзительным ветром. Как и сам Лифон.

Все заставляло сжимать в кулачки замерзшие лапки. Брошенный, преданный всеми и голодный, он сидел, глубоко погрузив голову в капюшон плаща с чужого плеча. Но так даже удобно, рассудил муфель. Длинные рукава, большой наголовник, полы, скрывающие полностью ноги и ботинки. Лифону нравился старый теплый плащ, что он стянул в последней деревне с какого-то муфля, перебравшего эля. А особенно Лифона радовали карманы размером с две муфликовые головы, уж так туда удобно было припрятывать то, что плохо лежит – и гвозди.

Гвозди Лифон стал держать после того, как встретил в лесу такого же, как и он – бесцветного. В отличие от Лифона, у того не было цветной пудры фаялит. Он был сер, голоден, и глаза его пылали. Но Лифон был быстр, и он убежал от бесцветного.

Муфель содрогнулся от дурного воспоминания и весь закутался в просторное одеяние.

Нигде он теперь не чувствовал себя в безопасности, даже здесь, в тепле у огня. Чудилось, что за ним все следят, на него все смотрят, и видят, и знают, что под этим плащом спрятался бесцветный вороватый беглец.

На самом деле никто из гостей пивальни даже и не пытался разглядывать бродягу. К чему это добрякам, пришедшим за жирной едой, забавными рассказами и крепким элем?

Вокруг стоял ровный гул довольных ужином деревенских жителей. На стенах подрагивали факелы, каждый занятый стол украшали подсвечники на три головы. А с потолка свисали знатные круглые колеса, обод каждого из которых был утыкан бравыми свечными пенечками. Иные горели ровно, иные уже оплыли и загасли.

Лифон из-под капюшона глазел, как муфли хлопают друг друга по плечам, смеются, ковыряются в глубоких деревянных плошках и, урча, поглощают сытную еду, как они довольно запрокидывают кружки, а потом сыто почесывают животы и что-то живо рассказывают друг другу. Лифон их не знал, но обида на каждого из них переполняла его.

Он уже не выискивал глазами ту, что так подло обманула его и сбежала, пока он спал.

Углядеть Волшебницу – самое последнее, чего ему бы хотелось. Хотя Лифон был уверен, тяжело сопя внутри капюшона, что, если бы показалась она хоть в одной из деревень, он бы набросился. Он бы разорвал ее на кусочки своими обгрызенными коготками и обветренными лапками.

Он бы кричал всем: «Эгей! Вот она, глядите – в Многомирье появилось лживое существо, еще больше лживое, чем я, еще больше подлое, чем я!»

Предательство изъедало его изнутри, как изъедают изнутри стволы древесные бузявочки. Но появление Волшебницы и ее воплощение в теле давали ему возможность чувствовать себя не самым ужасным существом в Многомирье. Теперь по Многомирью бродило некто, кто в звездаллион раз его хуже.

От этого становилось легче дышать, плечи немного расправлялись, и появлялась надежда не быть отвергнутым раз и навсегда. Но Лифон держал секрет внутри своего плаща так же крепко, как бездонную торбу с чужими блестящими штучками, вещицами, монетами, камнями и с книжицей записей «еейных должков».

Седой незнакомый муфель ткнулся в Лифона выпирающим острым животом, упал рядом на скамью и резко стянул капюшон с его головы, обдав запахом рыбы и эля. Лифон содрогнулся, но муфель, пробубнив невнятное и извинившись за то, что обознался, встал, шатаясь, и пошел дальше в поиске своей компании.

Лифон вернул наголовник на место и закутался поглубже.

Пудры, которая была добыта у фаялит, хватало надолго. На счастье его, она не выгорала, не истиралась, и все же со временем бесцветная шкурка все одно проявлялась, и Лифон вновь посыпал себя цветом. Все бы ничего, да только в заветной баночке стало видно дно. Пудра заканчивалась.

Лифон берег ее и все больше тела прятал под одеждой, оставляя на виду только лицо да лапки. Он надвигал глубокий капюшон, и никто не задавал вопросов. Особенно в такое холодное и полное опасностей белоземье. Перетерпев все то, что с ним приключилось, Лифон стал замечать, как разительно изменился. Его глаза глубоко запали и блестели либо от злости, либо от вида еды или монет. Его лапы превратились в жилистые плети с сухой потрескавшейся шкуркой. Шерсть много где выпала и больше не росла. Одним словом, мой дорогой читатель, если бы ты увидел прежнего Лифона и Лифона сейчас, ты бы сказал, что я тебя пытаюсь обдурить, и что не могут эти двое быть одним и тем же муфлем. И ты был бы прав, мой дорогой читатель. То были два разных муфля внутри одной и той же шкурки. Нас всех меняет судьба. И тяготы, и радости одинаково нас меняют. Но от радости мы прорастаем самыми прелестными цветами, а от печалей и страхов в нас разрастается зловонное болото или пески печали пожирают нас.

Лифон стал раздражительным, крайне осторожным и подозрительным.

Вот и сейчас муфли вокруг беседовали, заходились в смехе, а от смеющегося муфля никогда зла не жди. Но на Лифона с недавних пор отовсюду смотрела опасность. Он приспустил капюшон и попытался вслушаться, уж не о нем ли говорят в пивальне? Но за ближними столами шли другие разговоры: «Глянь, белоземье токмо началось, а уже такой холодун! – Так и последние радостецветы могут погибнуть. – У норн крылышки на этаком морозе абы как двигаются, оттого почти перестали они летать, сидят себе в норках».

Самый старший из сидящих – белый, как хлопья белоземья, муфель, похожий на дедушу Пасечника из родной лифоновской деревни, – кряхтел громче всех и сокрушался: мол, в деревнях все больше становится бесцветных, что ж с ними поделать? Худое вытворяют, но не выгонять же их по лесам, таковое не по муфликовым законам. Эх, все не к добру!

Ничего в пивальне Лифону не нравилось, кроме того, что здесь тепло трещал очаг, вкусно пахло едой, и простору было вдоволь, как ни в одном жилище. Он достал из кармана кафтана гвоздь и начал ковырять стол. Едва острый наконечник вошел в деревянную поверхность и стал вскрывать ее и приподнимать тонкую стружку, как лапку с гвоздем прихлопнула сверху чужая большая лапа.

– Не по делам доброму муфлю портить то, что ему не принадлежит. Ты ли стол делал, чтобы портить? – Лифон скосил глаза, не поднимая головы. Над ним нависал дородный хозяин пивальни Вака Элькаш. – А ведь не хотел я пущать тебя в пивальню, – недовольно бурчал он в бороду и тряс ею над капюшоном гостя, – ты ж твердил, что только погреться. Гляжу, ты пробрался сюда, чтобы мне дело плохое сделать. Не поделом!

Взгляд Лифона уперся в нацарапанное пятно, и глаза помокрели.

– Винюсь, добрый папуша Вака. Что-то нашло, верно, от голода или от тоски по дому. Как на духу винюсь. И это, я отработаю, я могу.

Вака Элькаш сменил гнев на милость, и большое рыхлое лицо его смягчилось. Он поднял лапу и развернул вверх открытой ладонью. Лифон сразу понял жест и без промедления положил гвоздь в нее.

– Ну так-то ладно, а крепкий гвоздь всегда пригодится, – папуша Вака по-хозяйски спрятал гвоздь в карман и продолжил: – Голодный муфель – несчастливый муфель. Не нужно, чтобы в Многомирье жило несчастье. Отработаешь тогда и еду.

– Еду? – глаза Лифона мгновенно высохли и вспыхнули живым огнем. – Ага! Работы не страшусь. Отработаю. Как на духу, отработаю! Что нужно? Полы вымою, посуду… что скажете, отработаю! И это, коль еды дадите, можно и эля. Замерз, пока шел.

– Издалека шел? – наклонился к нему ближе дородный папуша Вака.

– Да почитай по всем деревням прошел, – Лифон задумался на мгновение и подтвердил: – Последняя вот была деревня Большеухов.

– Ох, муфель… – чуть отшатнулся папуша Вака. – Большой ты путь проделал. От кого бежишь?

Лифон замешкался, лапы его спрятались под плащ.

– Ни от кого не бегу. Что ль я бесцветный, чтобы бежать? Я не бесцветный, вот гляньте, – и Лифон выкинул вперед свои лапы и скинул капюшон. – Возвращаюсь из путешествия по Многомирью.

– Хотел бы тебе поверить, муфель. С чего тебе в белоземье голодным странствовать? Ты ведь добрый. Яркий. Эко дело! Самый яркий из наших муфлей, что тут сидят. Для таких я наливаю первую кружку эля просто так, – заговорщически подмигнул Вака Элькаш и похлопал Лифона по спине. – Сейчас Бусля принесет. Дочуша наша.

Папуша Вака степенно выпрямился, погладив бородку, покрутил головой, выхватил глазами высокую и тощую муфлишку, что семенила между столами с круглым подносом, по-хозяйски подозвал ее и что-то нашептал. Муфлишка по имени Бусля зыркнула на гостя, хмыкнула, сорвалась с места и исчезла за крутливой дверью, что вела, судя по ароматам, на кухню. Спустя недолго «дочуша» вернулась к их столу.

На подносе, что умостился в ее лапках, дразня ароматными клубами, стояли плошка жирного супа на мясном бульоне, плошка с крупой и несколькими кусками мяса свинорыла, две кружки и кувшин с элем, и на отдельном блюде лежали ломти жареного черного хлеба с зернами. Лифон сглотнул слюну, и стон предвкушения вырвался из его губ. Через мгновение он впивался в жилистое мясо, жадно рвал зубами его и запивал супом, а сверху элем. Изголодавшемуся муфлю хотелось еще и еще. Он не мог насытиться.

Жир стекал с его костистых пальцев и подбородка. Лифон утирался рукавом и, урча, поглощал еду дальше. Папуша Вака, припивая свой эль, следил за тем, как нервно и словно опасаясь, что отнимут, путешественник поедал угощения. Вокруг стоял мерный шум добротной, славной на все окружные деревни пивальни. Местные обжоры хлебали суп, разделывали рыбу и грызли кости. Десятки рук тянулись к наполненным кружкам, что важно гремели, клецко бряцали друг о друга и мягко тукали по старому обработанному дереву, но каждый «бряц-бряц-бряц» и «тук-тук-тук» заставлял взрагивать муфля под плащом.

– Не бойся, в деревне Кривой осины тебя никто не обидит и не отнимет у голодного еду, – вымолвил папуша Вака и окинул довольных своих гостей взглядом. – Ешь, ешь, добрый муфель. Ты еще не сказал, что замерз, а я понял. Только понял глубже, чем мыслишь. У тебя замерзло не тело. Нет, даже не лапы. У тебя замерзла душенька. Даже свет в ней замерз. Оттого ты и прячешься под капюшоном. Правду понял папуша Вака?

Лифон угукнул. Хмельной эль делал свое дело. Раздобревший Вака Элькаш разговаривал много и, часто задавая вопросы, сам же на них и отвечал. Лифону понравились эти правила, и он старался забивать рот едой и элем. Хозяин пивальни, видимо, давно не находил такого благодарного слушателя, потому запрокидывал эль и говорил, снова наполнял кружку, запрокидывал и говорил. А Лифон ел, опустошая появляющиеся перед ним подносы. В него уже влезли две плошки супа, плошка вареной крупы, пять ребрышек кряквы, бедро свинорыла, баночка зеленых засоленных гугурцов, почти булка жареного черного хлеба…

– Еще чего-нибудь? – поинтересовался папуша Вака и подмигнул.

– Отказываться не стану, – урча, согласился Лифон.

Хозяин пивальни засмеялся так, что его борода и тело сотряслись, а все вокруг отвлеклись от своих разговоров и столов, но также быстро отвернулись и снова взялись за кружки.

– Смотри не взорвись от обжорства, а то собирать взорвавшегося обожравшегося муфля мало радости. Ну ладно, ладно, ешь, не жалко. Хоть белоземье и длинное, но еды у нас большие запасы. Интересно посмотреть, сколько ж в тебя влезет?..

И, махнув лапой, он в очередной раз отдал команду сухопарой дочуше, левый глаз которой немного косил и был другого цвета, нежели правый. Каждый раз, когда она подносила блюдо, Лифону становилось не по себе, и он сначала принюхивался к еде, а потом уже набрасывался на нее, ему казалось, что такого вида муфлишка может принести отраву, но не еду. Муфлишка словно чувствовала его недоверие и корчила гримаски, ворчала и немного заикалась.

– Па-папуша, ну ско-ко-колько можно есть и пи-пи-пить? Все разошлись. Все. Пора и вам спать.

– Бусля, – погладил ее по лапке папуша Вака, – дочуша, ты иди спи. Мы уже сами.

– А мыть кто-то-то бу-будет? Наутро не отмо-мо-мою, потом скреби – не соскребешь, – заворчала Бусля, недоверчиво посматривая на Лифона.

– Наш гость все помоет, – кивнул головой на Лифона хозяин пивальни.

– У нас уговор, – подтвердил Лифон и тоже кивнул головой.

Бусля смерила его взглядом с лап до макушки, хмыкнула, резко развернулась на месте и, оглядываясь, ушла в глубину пивальни.

– Дочуша, – произнес с нежностью папуша Вака. – Одна у нас она. Вся в мамушу, характером и ростом вот только в меня. Хотя и мамуша наша знатного роста.

Лифон даже жевать остановился. Он внутренне усмехнулся, представив, как «хороша», верно, мамуша, ежели дочуша вся в нее, едва сдержался, но не выдал себя, провожая глазами спину Бусли.

Папуша Вака поймал его взгляд и улыбнулся.

– Мастерица да умница наша. Готовят все она да мамуша. Вкусно?

– Ага, – наконец дожевал ножку кряквы Лифон и хлебнул эля.

– Вот так ладно. Кряква получилась суховата, хорошо ее запивать элем. Да и все проще становится после него. Ну, теперь, когда никого нет, говори, добрый муфель, что ты видел в пути? Только как есть говори, без утайки. Я слежу за цветом твоей шкурки и сразу пойму, когда ты попробуешь говорить не то, что на самом деле.

– А чего такого-то я мог увидеть? – Лифон попытался скрыть новую волну страха быть разоблаченным и изобразил на лице удивление. Эль булькал уже во всем теле папуши Ваки, и он не усмотрел в удивлении Лифона ни капли наигранности.

– Э-э-э, муфель, – погрозил незло папуша Вака Лифону, – не обведешь вокруг пальца. Я же сразу понял, что ты не прост. А уж коль ты сказал, что путешествуешь по Многомирью, я усек, что раз ты путешествуешь в такие времена, то ты очень отважный и знаешь всю правду о том, что происходит. Ты же во всех деревнях уж был, как сказал.

Лифон, вспоминая, пересчитал деревни по пальцам, неслышно что-то проговаривая, и утвердительно кивнул.

– Ага. В малые не захаживал. В большие лишь. И побывал в той, что стоит пред подъемом в Загорье.

– Мне можешь поведать? Я молчок, – папуша демонстративно закрыл ладонью рот и прищурил левый глаз. – Доверяй папуше Ваке. А я тебе расскажу все, что тебе интересно. И эля еще налью. Ну, как?

– Уговор! – согласился Лифон. – Только коль так, давайте будете спрашивать, а я отвечать. Иначе могу рассказать не то, что вам узнать хочется.

– Э-э-э, – удержал прищур папуша Вака и вновь незло погрозился, – да ты еще и хитрый муфель. Хотя как бы иначе ты мог проделать такой путь в одиночку? На Радужной горе, слухи ползут, ведмедя-оборотня видали да великантера. В лесах при деревнях и того хлеще – говорят, беглые бесцветные муфли стали сбиваться. Злые да коварные. В нашей-то деревне нет таких. А вот про другие слухи ходют.

– Видал. И они меня видали. Боялся, что заловят. Еле убег. Не злые они. А голодные. Просили поесть, а что у путника поесть? Пусто и в торбе, и в пузе. Так они – торбу, говорят, отдавай. – Лифон подтянул для верности свою плотно набитую бездонную торбу поближе к себе и продолжил: – Но мне не по нутру, когда мою торбу отнять мыслят. Я им гвоздем пригрозил да и убег.

Вака Элькаш поменялся в лице. Эль почти весь вышел из-под его шкурки, даже хмельные глаза просветлели.

– Правду, значит, говорят. Может, они – как раз те, кто книги ворует да каменья таскает и всякие вещицы ценные? И не оставишь уж на видном месте ничего, ни плошки, ни ложки. Что за времена? Того и гляди, обернешься, а нет твоей вещицы, унес кто-то недобрый. Что за времена! А еще в пивальне муфли трещали, что ведмеди и великантеры между деревнями нашими появились. Видал их?

Лифон замешкался, упершись взглядом в свою торбу, и неуверенно помотал головой.

– Бывало, и я слышал, но не видал. Нигде не видал. Может, оно и хорошо.

– Да уж, – подтвердил хозяин пивальни, – увидать такое, так страшно сказать… А слыхал, в горах морок стал шевелиться да урчать? Толдонят… – и папуша Вака даже надвинулся на муфля, – в горах, где раньше только тихий шум стоял, теперь грохот да рев. У муфлей, что то слышали, даже жилы да зубы от страха сводило.

Лифон огляделся и тоже придвинулся навстречу.

– Морок ли, не ведаю, но что-то там свирепое. Верно толдонят. Я вот этими ушами и сам слышал, как внутри гор шевелится.

Вака Элькаш аж прикрякнул:

– Каково! Правда, значится. Беда, однако, – и, опрокинув кружку эля в себя, продолжил расспрос: – Скажи, может, и разрушенные деревни видал?

– Разрушенные? Деревни? – переспросил Лифон. Ему не пришлось играть удивление, оно было искренним. – Тьфу ты! Скажете то ж! Кто бы их разрушил? Все деревни стоят. А почему они должны быть разрушенными?

Но папуша Вака словно не хотел слышать ответа или забыл о своем вопросе. Он смотрел, как хлопья бьются в оконное стекло.

– Белоземье, – проговорил Вака, тряхнув бородой. Помолчал, закрыл глаза и продолжил: – Когда был таким же, как и ты, смелым молодым муфлем, я ждал его. Нравилось, что в белоземье можно заниматься тем, на что в теплые дни у тебя нет времени. И еще ходить под этими белыми хлопьями нравилось. Доставал я теплые сапоги, мохнатый кафтан и ходил, ходил. Иной раз уходил очень далеко от деревни, но всегда, как только крыши и осины кривые наши исчезали из видимости, лапы мои слабели и разворачивались вспять. Так я представлял себя странником, но не стал им, – Вака вздохнул и открыл глаза. – А ты стал, смелый муфель.

– Верите, немного в этом радости. Совсем нет ее. Папуша Вака, так отчего деревни должны быть разрушены-то?

– Всякое норны говорят, но то ж норны. Вот и спрашиваю, – Вака Элькаш мрачно улыбнулся и опустил голову. – Хорошо, что не видел. Хорошо. Значит, слухи от норн, и не больше. А папуша Вака не норна. Не будем портить воздух Многомирья болталками дурными. Здесь и повсеместно под чистым небом должна быть только радость.

– А коли радость все ж закончится? Что ж тогда? – вдруг решил поинтересоваться Лифон.

Папуша Вака выпучил глаза, борода и лапы его затряслись, эль из кружки, которую он не донес до рта, начал выплескиваться. Вопрос Лифона словно взорвал воздух, и охмелевший муфель пожалел, что крепкий эль в нем усыпил бдительность. Папуша Вака мог его раскрыть. Лифон ойкнул, но уже было поздно.

– Как закончится радость? – загремел папуша Вака, и кружка громко стукнула о стол. – Ты о чем, муфель?!

Лифон заерзал.

– Тьфу ты, да ну нет! Застращался я сам и вас застращал. И эль, чтоб его… Не то чтобы закончится, а коли станет ее меньше – радости?

– Никогда, – стукнул папуша Вака по столу большим и тяжелым, что камень, кулаком. – Никогда! – стукнул он еще громче и встал во весь рост. – Никогда радости не станет меньше! На то есть я, есть мои Бусля и женушка, есть поля радостецветов. Чтобы исчезла радость, должны исчезнуть все мы. Все, до самого последнего муфля. Не бывать такому! – Испуганный Лифон вжался в скамейку. Папуша Вака залпом опустошил кружку, сел и снова раздобрел. – Как говоришь, эль? Да, эль хорош, но много мы с тобой его попили. Не хотел тебя испугать, смелый муфель. Ну так куда ты идешь, что-то я забыл, ты же мне сказал, да? Домой, наверное? Где у тебя дом?

– У меня нет дома, – вздохнул Лифон и посмотрел в окно. Белые хлопья превратились в завесу. Они уже не разделялись, они закрыли все, как шторка с той стороны стекла.

Шкурка папуши Ваки изменила цвет, он почувствовал себя виноватым в том, что напугал и без того несчастного муфля. Его голос стал тише и мягче:

– Такого не бывает. Дом есть у всех. Ты из какой деревни?

– Из деревни Больших пней, – Лифон решил, что переполнившийся элем старый муфель безопасен, и можно не врать.

– Как же далеко тебе идти туда…

– Я не иду туда. Я просто иду, – потупил глаза Лифон.

– Ты кем-то обижен, муфель-странник. Ты обижен, но у тебя есть дом. Иди домой. Негоже доброму муфлю бродить в белоземье. Дома тебя ждет теплая печка, мягкая кроватка и горячие пирожки. Моя женушка очень делает вкусные пирожки. Утром попробуешь. А твоя женушка? У тебя есть женушка?

Лифон отрицательно помотал головой.

– А прелестная муфлишка, которой ты уже подарил любоцвет, есть?

Лифон снова помотал головой.

– Кхм-хм, нехорошо, неправильно. Ты же взрослый муфель, кхм-хм, – крякнул папуша Вака.

– Не больно-то и надо. Я странник без дома, а странника без дома разве можно полюбить?

– Ну уж тогда мамуша есть? И что, она вкусно готовит?

– Нет семьи у меня. И мамуши нет, и папуши нет. Никого. Один я.

– Совсем один? Так не бывает. Кто-то у тебя есть, просто сейчас загляни в свою душеньку, которая замерзла, кто смотрит оттуда на тебя?

Лифон не задумался ни на секунду, ведь кроме названного братиши, некому было на него смотреть. Именно его взгляд мешал ему и не позволял столько раз полнить список темных делишек. Именно он, согревая дружбой, вел его через леса, горы и деревни.

– Иди домой, муфель-странник. Там всегда ждут, даже тогда, когда ждать некому. Тогда ждут стены.

– Спасибо, папуша Вака, я вспомнил, кто меня ждет. Я возвращаюсь туда.

Глава 3. Деревня Кривой осины

Большой глиф летел невысоко. Хранитель намеренно сдерживал птицу, что, минуя Радужные горы, пролетала над широкими полысевшими пролесками, над покрытыми льдом озерами. Над сбившимися тесными кучками пирамидальными невысокими горами, что стоят веками, прижавшись каменной щекой к каменной щеке. Их молчаливыми тесными «собраниями» испещрено все Многомирье. Они знаменуют места силы и держат внутри своих горных стен тайны, неведомые порой даже верховному мудрецу. Эти горные сборища разделяют миры, территории и деревни.

Деревни мелькали внизу, под крылами большого глифа, как круглые, окаймленные полями заснувших радостецветов коврики на гиганском белом поле Многомирья. Жилища тесно жались друг к другу, согреваясь. Струйки дымов из печных труб извивались, переплетались и перешептывались.

Шумные и яркие во времена цветолетья, муфликовые поселения взяли в плен белые хлопья и закрыли все собой. Даже самая красочная деревня Песка и глины сдалась в снежный плен.

Белые хлопья погасили все звуки, сменив бурление, суету и колготню сверкающей царственной тишиной. В былые облеты эта тишина баюкала огромное сердце мудреца. Но отныне внутри Хранителя не было спокойствия.

Отныне эта тишина была тишиной грозной. Тишиной мертвой. Большой глиф тоже ее чувствовал. Он крокотал и мотал всеми тремя головами, словно выискивал там, на земле, виновника или виновницу своей тревоги.

– Неспроста крокочешь, мой верный глиф. Что не по нраву тебе? – спросил Хранитель и потрепал перья на шее своей исполинской птицы, словно та могла ему ответить.

Возможно, большой глиф рассказал бы своему наезднику, что он чует морок, который вернулся и окутал, как и белоземье, все небо, всю землю и все, что между небом и землей. Что ему не по птичьей душе эти перемены. Но глифы не умеют говорить, даже если они большие глифы. Оттого все три головы оглянулись на седока и фыркнули, обдав старого мудреца холодным паром.

– Не фырчи, старик, – понимающе погладил Хранитель птицу. – Хоть и беспомощен твой Хранитель, но не бесчувственен. Тоже чую. Нам нужно найти. Норны говорят много, но все не по делу. Муфли идут с печалями и бедами один за другим.

Левая голова глифа фыркнула.

– Ты, верно, хочешь сказать, что же я за Хранитель после всего? Такой же старый, как и ты, и совсем уж никчемный Хранитель.

Глиф опустился чуть ниже. Хранитель согрел ладонь о ладонь и прислушался к звукам, долетающим от земли. Кольцо мрачного предчувствия стягивалось, и внутри него было все тяжелее дышать.

Вдруг впереди, в выси, что-то показалось. Старик сощурился, свел брови и вытянул шею. Темное, словно вышедшее из ума облако вертелось, росло, становилось плотнее, чернее и стремительно приближалось, постоянно меняясь в очертаниях. Хранитель натянул поводья. Глиф послушно пошел вниз, но внезапный порыв ветра вскинул их.

Тяжелое тело птицы, словно легкое перо, запрокинулось и прокрутилось. Хранитель крепко вжался в оперенье, а глиф раскинул крылья и начал взбивать ими густо-темный и подвывающий воздух, пытаясь вернуться на курс, но порывы ветра становились все мощнее, все беспощаднее.

Перед глазами старика белые хлопья сбились в закручивающемся воздуховороте, затрепетали, и из нежных летянок воплотились в склочную пургу, тоже темнея на глазах.

Все завыло гневливо. Еще мгновение, и старик ощутил – кольцо мрака и ужаса сомкнулось и потащило большого глифа в бездну.

Хранитель в отчаянии направил птицу в крутящееся жерло. Врезаясь в темные ветряные стенки, птица спикировала в самый центр воронки.

Гул внутри вращающихся черно-серых стен раздирал перепонки, вихрь рвал перья птицы и одежду Хранителя.

– Существо ли ты?! – завопил сквозь гул Хранитель, не надеясь услышать хоть что-то, кроме неясного шума. Вместо ответа невиданной силы удар метнулся в упругую грудь большого глифа, и все закачалось вокруг. Птица принимала и держала удар за ударом, крокоча и сотрясаясь. – Как смеешь ты не отвечать? – пытался перекричать Хранитель рокочущее зло. – Я Хранитель Многомирья, и вот мой наказ – говори, кто ты!

Ответа снова не последовало, только раскатный звук прошелся по вибрирующим ветряным стенам и обдал старика таким смехом, от которого кровь в его жилах встала льдом. Не иначе как взбунтовавшаяся тьма, задумавшая черное глумливое дело, заклокотала и исторгла из себя рев и гогот. Большой глиф попытался прорваться сквозь черноту, края воронки стали приближаться к Хранителю, грозя сдавить его вместе с птицей.

Старик вновь направил глифа вперед, но маневр оказался угаданным воющим и сотрясающимся невиданным противником. И вот уже огромная трехголовая птица вместе с наездником не просто качалась в воздухе, а вертелась, кружилась, падала.

Спустя долгое падение Хранителя приняла в свои объятия тишина.

Очнулся старик от странного чувства и холода, и тепла одновременно. Холод шел снизу, от земли, тепло шло сверху. Хранитель попытался привстать, но что-то тяжелое и мягкое давило сверху. Он потрогал рукой, и то, что его накрывало, медленно поднялось, словно сдернулось тяжелейшее и теплейшее из одеял.

Все три головы большого глифа преданно смотрели на него.

– Мой верный друг, ты согревал своего Хранителя, – произнес Хранитель глухим и слабым голосом. – Ты-то сам как?

Центральная голова плавно склонилась в ответе, в глазах была боль, какую невозможно скрыть.

– Боль внутри тебя, вижу, старик. Но мы живы, что ж еще? – сказал мудрец.

Правая голова на длинной шее изогнулась и кивнула, и легко толкнула Хранителя. Боль разлилась по его телу. Старик схватился за крыло большого глифа и сделал попытку встать. Попытка не удалась, и он упал прямо в темно-красное, еще теплое пятно. Потом, собрав силы, тяжело поднялся и оглядел все вокруг.

На ярко подсвеченной ночным светилом земле, укрытой хлопьями белоземья, алели яркие красные кляксы и черно-серые рытвины, как злые наброски какого-то безумного художника, который изрыл, испещрил и скомкал ровное, идеально чистое покрывало.

– Кровь?

Хранитель осмотрел себя, насколько ему позволила боль в боках и спине. Его одежда была рваной, грязной, но без кровавых пятен. Он перевел взгляд на большого глифа.

– Ты ранен, старик? – погладил Хранитель птицу, и на ладони осталось алое и горячее. – Ты ранен, – тяжело вздохнул он. – Сможем долететь?

Перья шеи и крыльев были заляпаны тем же беспощадным художником. Превозмогая муку, все три головы большого глифа медленно склонились и выпустили воздух, на холоде тут же превратившийся в пар.

– Сможем, значит. Хоть одна хорошая новость. Но, к печали нашей, единственная хорошая. Выбора нет, старик. Нам нужно долететь до ближайшей деревни. Она уже виднелась на горизонте, если нас не унесло далеко. Но проверить нужно. Поднимемся? Долетим?

Центральная голова большой птицы снова кивнула медленно, но уверенно.

Путь до деревни оказался недолгим, хоть и летел большой глиф через силу. Он то поднимался, то камнем падал и летел низом. Крылья его не так резво, как всегда, разбивали воздух.

Хранитель чувствавал боль глифа. Да и у самого ломило и ныло все тело, особенно правый бок, и он не торопил своего верного служителя.

Тьма ночи сгустилась, когда птица достигла цели и села на окраине муфликового поселения.

– Это была деревня Кривой осины, – прошептал Хранитель, окидывая взглядом глубочайшего страдальца округу. – Мрак летел отсюда. Наш враг набирает силу. Наш враг не прячется больше. Что ж. Так легче будет его найти.

Хранитель ринулся в деревню. Он продирался сквозь завалы земли, смешанной со снегом, сквозь спавшие, а теперь вырванные с корнем радостецветы, через перевернутые телеги. Он озирался, хватался за бока, дышал с шумом. И чем ближе пробирался Хранитель к сердцу деревни, тем тяжелее дышал.

Деревенский храм стоял как побежденный исполин с выбитыми глазами окон.

Дверь из казьминного дерева постанывала. Одна ее половина держалась твердо, вторая беспомощно покачивалась на сорванных петлях и скрипела. Когда Хранитель поднялся на ступени, разламывая сапогами разметанные осколки купольных разноцветных стекол, дверь застенала, и поломанная половина со скрежетом и грохотом повалилась прямо ему под ноги.

– Досталось тебе, – обратился вздрогнувший Хранитель к той половине двери, что устояла. – Кто такое сотворил?

Дверь скульнула и не произнесла ни слова. Хранитель приблизился к входу, под сапогами продолжали жалобно хрустеть разбитые искусные витражи. Мудрец заглянул внутрь храма. Повсюду стояла темнота. Он потрогал бережно шероховатую деревянную холодную стену.

– Починим! – только и смог сказать он и развернулся к деревне.

Все поселение была изурочено, и вокруг стояла такая тишина, словно ни одной живой души в ней не осталось, ни одной норны, ни единого муфля. Все, что было по дворам, разметало. Кривые осины – местные долгожители и гордость – лежали корнями вверх да без верхушек. Их свирепо выкорчевал беспощадный монстр, их ветками, стволами и разнесенным муфликовым скарбом оказались завалены площадь, улочки и дворы.

– Есть здесь живые?! – вскрикнул Хранитель, но в ответ услышал только тихое ровное стрекотанье ночных огоньков вокруг себя. Облачка их выбрались из своих укрытий и сплотились вокруг мрачной ссутулившейся фигуры в разодранном плаще. Хранитель, морщась при каждом шаге, спустился с храмовой лестницы и двинулся по улочкам. Огоньки сопровождали движущуюся фигуру, освещая печальное зрелище.

– Есть здесь живые?! Откликнитесь, это я, Хранитель! – снова возопил он во весь голос.

– Помогите! – вдруг донеслось до него. – Помогите-е-е-е! – отчаянный крик раздавался справа. Хранитель развернулся, забыв о боли, и быстро двинулся на голос.

Огоньки стремглав метнулись в ту же сторону, и под их светом выявилось крыльцо полностью уцелевшего жилища. На верхней ступени крыльца стояла худая, растрепанная муфлишка. Без головного убора, несмотря на холод. Легкие, но пронизывающие ночные порывы развевали всклокоченные волосы, падавшие на изможденное лицо. Муфлишка стояла на цыпочках и размахивала огромным факелом в вытянутой лапке. При виде приближающегося старца она сильнее замахала трепещущим пламенником.

– Скорее, п-п-помогите, п-п-папушу и мамушу надо вызволить! Они т-т-там, под бревнами, за пивальней, – тараторила она и чуть заикалась, увлекая за собой мудреца.

Хранитель поспешил за метнувшейся. Ночные огоньки застрекотали и полетели вслед – на скотный двор.

Под бревнами, охая и постанывая, возился седой бородатый муфель. Он пытался отбросить все, что навалилось на его большой живот. Недалеко, молча, с неестественно заломанной головой, лежала муфлишка.

Мудрец набрал холодного воздуха и свистнул – если можно было назвать свистом шипящий топкий звук, что разнес ночной порыв. Но большой глиф услышал хозяина. Рядом вырос трехголовый силуэт. Грудь птицы ходила неровно.

– Старик, – похлопал его по боку Хранитель, – терпи. Вот вернемся, и Шэм подлечит тебя, а пока надо им помочь. Подними бревна.

Мощный клюв легко перекусил некрупные кривые стволы. Муфлишка плакала и колготилась рядом.

– Как тебя зовут? – спросил ее Хранитель.

– Бусля, – поднесла она пламя ближе к лицу, на свет выявились испуганные и потерянные глазенки разного цвета. – Меня зовут Бусля. Это мои мамуша и папуша.

Муфлишка перевела свет факела на лежащих.

– Отойди, Бусля, – попросил Хранитель, – большой глиф сделает. И скомандовал птице, когда та высвободила обоих муфлей: – Неси их по очереди к жилищу.

Большой глиф перенес в клюве и положил у порога живого и недвижимую. Хранитель с муфлишкой затащили тяжелые тела внутрь, опустили их возле печи, что была черна – как и ночь, как и горе.

Бусля кинулась к родным.

– Редкое жилище. Пивальня? Многих вместит, – отметил Хранитель, обводя сумрачным взглядом стены. – Просторная, и потолки не заставляют меня сильно гнуть спину. Ты сама, Бусля, цела ли?

Испуганная муфлишка кивнула:

– Я цела, цела, Хранитель, – ответила она, не прекращая теребить тучного постанывающего муфля. – Папуша? Папуша, ты живой?! Я живая! Мамуша тут.

Папуша наконец перестал стонать, попытался привстать и ответил уверенно, но тихо, глядя прямо в разные по цвету глаза своей дочуши:

– Жив, жив я, Бусля. Убереги нас всех Хранитель.

Бусля прижалась всем трепещущим существом к папуше, обвила вкруг него лапки, что-то закричала в грязный и изорванный кафтан и навзрыд заплакала.

Внутри пивальни все стояло нетронутым. Мебель, еда, подсвечники, круглые колеса на потолке и даже занавески были целы и не выдавали никакой беды. Можно было присесть, но Хранитель не хотел покоя. Тело его ныло и ломило, было до невыносимого болезненно везде, но сильнее всего болело внутри, под одеждами и под кожей. Он не сразу заговорил с дрожащей муфлишкой и папушей, что сидел и гладил ее по спине, не находя слов для утешения.

Наконец Хранитель молвил:

– Твой папуша жив. И еше многие живы. Нужно согреться, Бусля. Есть чем разжечь? Разжигай печь! – в голосе его зазвучал приказ. – Да побольше огонь разжигай! Пойдем с глифом искать всех, кто уцелел.

Глава 4. Узнать имя врага

В пивальне были зажжены все до единой свечи. Стало тепло от них, от печного огня и от того, что множество муфлей тесно сидели и стояли плечом к плечу.

Жителей все прибывало, но этому только радовались. Лишь мокрые бревна в печи трещали, будто возмущались небывалому такому муфликовому нашествию.

Пивальня папуши Ваки в самом деле была знатной по размерам и славилась не только простором, а еще забористым элем, наваристым супом из мяса свинорыла, сытным хлебом с орешками и гостеприимством добрых хозяев. Пойди поищи такое знатное жилище! Ни в одной муфликовой деревне не сыщешь. Вместительный зал с круглыми окнами, заставленный столами и удобными скамейками, обложенными мягкими подушками; потолки так и вообще были не для обычного муфля. Все потому, что семья Ваки и Хлои Элькаш была слишком высокого роста. Не обычного муфликового вовсе.

Но Хранителю все ж было сложно протискиваться под низким для него потолком, да еще и сквозь плотную толпу муфлей и стайки сбившихся притихших норн.

– Все, кого нашли, здесь? – заговорил как можно мягче с собранием Хранитель.

Собрание тихо шумнуло, и слово взял Вака Элькаш.

– Хранитель, – прокашлялся и молвил папуша Вака. – Не всех еще нашли. Но найдем каждого.

– Всех найти важно, – кивнул тяжело старец. – Уцелевшие сильные будут искать дальше. Больных пролечить нужно. Погибших проводим с почетом.

Собрание стихнуло, а папуша Вака продолжил:

– Я Вака Элькаш, Хранитель. Я хозяин этого жилища и этой пивальни. Или того, что от нее осталось. Все меня знают. Все муфликовые деревни знают нашу деревню за наше гостеприимство, за наш эль. Никому мы худого не делали. Скажи нам, чем провинилась наша деревня?

Хранитель окинул взглядом тесно прижавшихся друг к другу жителей. Все глаза и глазищи, не мигая, смотрели на него. В каждых был вопрос.

– Ни ваша деревня, ни все другие ни в чем не повинны, – ответил старец, избегая смотреть в эти глаза.

– Хранитель, – тоже оглядел собравшихся хозяин жилища, что приютило и согрело спасшихся счастливчиков, – что же было? Ветер? Гром? Непогода? Морок? Но разве место такому в Многомирье? Мне сто тридцать лет, Хранитель, но ни разу за сто тридцать лет слезы я не проронил. Разве что, когда эти лапы приняли нашу Буслю. Но то разве слезы, Хранитель? То роса радости. И она, радость, была в каждом нашем дне. Что ж стряслось? Не видали мы такого горя.

– Не бывало в Многомирье такого! Я кузнец деревни Кривой осины, Хранитель. Мне сто пятьдесят лет, и не бывало такого! – подхватил слова папуши седой, крепкий в плечах муфель, стоящий рядом. – Была деревня, и нет деревни. В каждом дворе росли кусты да танцующие осины. А сейчас они все лежат.

– Мне страшно, – заплакала Бусля, которую обнимал папуша Вака правой лапой. – А как же мамуша, а как же мы все? – она уткнулась в кафтан папуши. Хозяин пивальни поцеловал ее между ушками.

Все взгляды вновь устремились на Хранителя.

– Будем искать и спасать. Будем делать все, чтобы поднять каждого, кто дышит, – молвил Хранитель. – Радость, что пострадали единицы. Сейчас вы все согревайтесь. Папуша Вака, сможешь накормить и напоить горячим всех?

Вака Элькаш крякнул и расправил плечи.

– Никого голодным и не согретым не оставим, – твердо заверил он, правой лапой продолжая прижимать свою дочушу, а левую лапу положив на грудь.

– Благодарю твое жилище, папуша Вака, – вскинул руки Хранитель, сложил пирамидками кончики трех пальцев на каждой руке, и волна поднялась в потолок, качнула свечные люстры и мягко стекла по стенам. Муфли подняли головы, закрыли глаза и с шумом вдохнули поток радости и надежды. – Пройдите по всем домам, – велел Хранитель. – Кого еще не нашли, находите. Донесу вашу беду до всех. Завтра прилетят муфли из других деревень. Принесут чай от мамуши Фло, лечащие травы, еду, теплую одежду. Мне время лететь. Важно найти врага и спасти остальных.

– Береги нас всех Хранитель, – прошептала старая муфлишка, прислонившаяся к печи, и протянула к Хранителю лапки, словно прося у него защиты и помощи.

Хранитель протиснулся к ней и склонился. Ее маленькие сморщенные лапки утонули в огромных ладонях мудрого старца. Муфлишка дрожала, но не от холода.

– Благослови свой народ, Хранитель, спаси, – заглянула она прямо в глаза старца. – Зло из старых книг возвернулось. Как же противостоять?

– Прости ты своего Хранителя, мудрая муфлишка, – произнес он ей тихо, выпрямился, насколько мог позволить потолок пивальни, и продолжил во всеуслышанье: – Простите своего Хранителя, жители деревни Кривой осины! Я давно должен был уйти в лес священных деревьев. Давно должен был доверить Многомирье молодому Хранителю. Но сотни лет покоя и радости притупили разум и сделали сердце и душу ленивыми. Виноват перед каждым из вас. Мне предстоит сделать невозможное, чтобы вернуть вам былые счастливые времена. Я оставлю последний вздох, но найду врага и изничтожу.

– Ни один муфель и ни одна муфлишка здесь не сомневаются в вас, Хранитель, – услышал он вновь голос старой муфлишки, поворотился и склонил перед ней белую главу. Старушка тихо и доверительно улыбнулась.

– Нет, не сомневаемся! Не сомневаемся! – подхватил ее слова каждый, кто был в пивальне.

– Нет, нет, не сомневаемся, разве может кто-то сомневаться, – затараторили одна за другой норны.

– Не сомневаемся в том, что помощь придет отовсюду. Но нам нужно знать, что же было?! – выкрикнул кто-то из глубины тесного муфликового собрания. И еще кто-то тихо дернул мудреца снизу за край плаща: – Так везде, Хранитель?

Хранитель развернулся от старой муфлишки ко всему собранию.

– Дальше вас сегодня не был. Да и к вам еле долетел, – голос Хранителя дрогнул. – Враг встретился мне на пути. Много думал о том, что за лихо поселилось в Многомирье. – Все муфли вытаращили глаза. Хранитель продолжал неуверенно: – У меня нет еще точного ответа. У Многомирья века не было врагов. А те, что были давно, я мыслил, сгинули. Но я слишком зря их упокоил. Пока добро расцветает, зло подглядывает и выжидает. Один из темных недругов дождался, нашел лаз в защите и пробрался в наш сияющий мир. Как подлый змий вполз и начал вместо радостецветов сеять свои черные зерна.

Мудрец скорчился. Боль острым клинком пронзила левый бок. Собрание загудело и закашляло:

– Не дело!

– Надо их вырвать, зерна эти. Найти и вырвать.

– Вон чего расплодилось столько злых цветов на местах умирающих радостецветов!

– Беда, беда. Пропали мы все…

– Надо быть настороже!

Хранитель поднял на собравшихся глаза. Из них исходила не сила, а бессилие. Это были глаза обреченного на некие лишь ему одному ведомые великие муки. Тишина покрыла зал.

– Чтобы точно узнать, как победить врага, я должен узнать его имя. Расскажите мне, добрые муфли, что видели вы? Что слышали вы? Не показалась ли кому знакомой напасть?

Хранитель договорил и присел на лавку, не отпуская руку с бока и чуть склонившись.

–То было, как черный водоворот в воздухе, – едва сдерживаясь, произнесла Бусля, не отходящая от папуши Вака. Ее глаза разного цвета были расширенными от ужаса и совсем ясными и прозрачными от слез. Она кусала губы и не знала, что делать со своими лапками. То обнимала ими папушу, то обнимала сама себя, то терла лапкой лапку. Она суетилась то ли в попытке спрятаться, то ли в попытке согреться, то ли в попытке согреть родную душу.

– Сначала от гор разнесся вой и стон истошный. Аж шкура бородавками пошла. А затем черный злостный хобот с небес был, – подал голос лохматый молодой муфель в порванной одежде. – Все взлетало, улетало и не падало обратно, а что падало, не было уже ни живым, ни целым.

– Точно, как хобот, который хотел проглотить все живое!

– Вой, стон за время до налета и наши уши слышали, – подхватили другие.

Хранитель пытался услышать каждого. Он метался воспаленными глазами от муфля к муфлю.

– Не видали такого за сотни лет. Никогда не видали. Мы даже не подозревали, – перехватил разговор муфель, держащийся за перевязанную наскоро голову, из-под повязки выбивались огненно-рыжие пряди волос. – Сидели в жилище за столом, время было сытно покушать. Вдруг услышали грохот. Выбежали во двор, а нет ни неба, ни земли, ни хижин, все вертится, все рушится. А в воздухе вот точно-точно Черный Хобот ползет. Оно и есть – хобот. Втягивает, засасывает, бушует, воет. Мы не ведаем такого врага.

– Да и никакого врага не ведаем, – проблеяла едва живая от страха морщинистая муфлишка.

– Добрые мои муфли, – вздохнул Хранитель, – хотел бы вам обо всем рассказать, чтобы не ввергать в еще больший страх. Но сегодня мне нечем вас успокоить. Грейтесь и идите, ищите и вытаскивайте всех, кто выжил.

– Мы согрелись? – громко спросил муфель-кузнец и сам же ответил: – Да! Все, кто согрелся, за мной! Надо разбирать завалы. Надо спасать остальных.

– Но как мы будем спасать, мы же муфли, – всхлипнул молодой муфель. – Муфли умеют выращивать поля радости для всех миров. Муфли не умеют спасать.

– Для того я снял запрет на древние книги, – тяжким усилием возвысил голос Хранитель. – Читайте! В них правда. Страшная, морочная, но правда другой не бывает. Я скрывал от вас эту правду долгие века. Напрасно скрывал. Настали окаянные времена, и нам всем придется забыть, что жизнь – это лишь радость. Многомирье было моим балованным ребенком. Но всякому ребенку, даже чрезмерно любимому, всегда наступает пора взрослеть. Пора! А вашему Хранителю пора прозреть.

Глава 5. Книга Гнева

– Хранитель, Шэм боялся за вас, – ведмедь суетился подле плюхнувшегося большого глифа. Птица не села, а почти упала всей тушей на землю, чуть не накрыв собой Шэма.

Ведмеди быстрые и ловкие, как лалани, даже еще шибче длинноногих красавиц – когда они в своем зверином облике. Но когда ведмедь на двух ногах и в человекоподобном теле, он теряет всю свою сноровку. Словно вместе с мохнатой шкурой и мускулистым торсом, встав на две ноги, сбрасывает и ловкость.

Едва сапоги Хранителя коснулись земли, он схватился за бока.

– Мы задержались. Скажи, Шэм, только хорошо подумай прежде. Важнее сейчас нет ничего. Никто незнакомый не приходил, не прилетал, не приползал, пока нас не было?

– Хранитель, вас не было долго. Никогда вы так надолго не улетали. Вы подранены? – ответил ведмедь. Он оглядывал потрепанного большого глифа и старца подле него, чей вид вызывал одновременно удивление и тревогу.

– Не разменивайся на мелкую суету, Шэм. Я подозреваю, что давний грозный пленник преобразился, налился силой и вырвался из заточения. Или сам, или его выпустили. Морок накрывает Многомирье. Сейчас важен твой ответ, скажи же!

Шэм почесал затылок, поднял глаза к небу, но звезды ведмедям ответов не дают. Хоть и схожи своим желтым сиянием с глазами оборотней.

Большой глиф дышал рвано. Он лежал недвижимо. От тела его исходил нездоровый жар. Хранитель, держась за поврежденный бок, проходился дрожащими пальцами по влажным перьям. Он гладил своего верного пернатого по крыльям и оглядывал помрачневшее от вечернего сумрака пространство вокруг. Он тоже был в поисках возможного ответа.

Шэм не торопился и, снова почесав затылок, выжал из себя:

– Прилетали норны, болтали. Но норн не слушать, Хранитель, вы сами говорили. Шэм и не верил, и не слушал их, и не тревожился. Потом прилетали муфли на глифах. Из разных деревень. Все с плохими вестями. Все ждут вас. А вас нет! Я боялся за вас.

– Кто-то еще, ну?

Шэм уставился на Хранителя. Его желтые глаза смотрели с желанием поскорее понять, что хочет услышать хозяин.

– Фаялиты на лаланях, – вспомнил Шэм, – но не сказали, зачем. Они же не говорят с Шэмом.

– Шэм, все не то! – оторвавшись от лежащей птицы, отрезал Хранитель, обеспокоенный и настойчивый пуще прежнего. – Вспомни хорошенько. Кто-то странный, незнакомый. Возможно, пугающий, или, наборот, слишком красивый. Возможно, грубый или слишком ласковый.

Шэм посмотрел на глифа, на Хранителя и снова поднял глаза к небу.

– Прилетал муфель от мамуши Фло, из деревни Больших пней. Принес вам чай. Но он и не слишком пугающий, и не слишком красивый. Муфель как муфель. Шэм вспомнил, как его зовут – Хомиш.

– Чай важен, – нетерпеливо выговорил Хранитель и согнулся. Лицо его выразило мучение, старик застонал, но сразу выпрямился, словно поборов боль, и продолжил расспросы: – А кто-то еще? Ну, Шэм, это важно. Очень важно, Шэм.

– Никого, – развел руками ведмедь и забеспокоился, подставив свое плечо. – Обопритесь. Шэм видит, глифу и вам нужна помощь.

Хранитель оперся о плечо помощника и повесил голову. Они двинулись к жилищу в священном круге.

Шаги старца были тяжелее, чем обычно, ноги его стали слабы, и сапоги невыносимо тяжелы. Несколько минут Хранитель шел и молчал, как будто собирался с силами, и наконец молвил:

– Мы упали с глифом. Улетели камнем вниз с большой высоты. Шэм, тебе придется с Овеллой нас, двух стариков, подлатать, и еще… – он приостановился, отдышался и попросил Шэма двигаться дальше. Потом спохватился: – Ты говорил, что Хомиш принес чай? Что за чай?

– Муфель сказал, что мамуша Фло просила передать – тот чай, который вы давно ждете. Сейчас Шэм вспомнит… Чай озарения, нет, чай узарания, нет, чай про-про…

– Прозрения? – мягко перебил его Хранитель. Шэм утвердительно кивнул, и Хранитель облегченно вздохнул, уже стоя у входа в дерево бесконечности. – Капля надежды в море печали. Благодарю, Шэм. Добрая новость. Первая надежда в череде ужасных дней. Обмой раны большого глифа, он ранен. А после неси же чай для меня.

Дверь в жилище Хранителя приветливо улыбнулась, что-то хотела сказать, но двери из казьминного дерева, хоть и слеповаты, но слышат хорошо и чувствуют своего хозяина. Потому мудрая дверь смолчала, распахнулась, и старик переступил порог.

– Шэм подлечит глифа, что потом нести Хранителю, – уточнил ведмедь, – чай бодрости или чай от судорог?

Старик обернулся, уже переступив порог.

– Нет, неси тот, что привез в последний раз Хомиш. Чай прозрения. Такой чай мне нужен пуще иных. Я буду в библиотеке. Скорее же напои и почисть глифа, казьминным маслом смажь его раны. Он в крови. Ему досталось, пусть поспит и наберется сил. Тебе нужно будет слетать завтра во многие деревни, если большой глиф поднимется. Нужно будет выполнить очень важное поручение.

Шэм послушно сделал все, что велел Хранитель. Шэм служил верой и правдой уже столько лет, что даже забыл, что когда-то жил без Хранителя и всего, что с ним и с этим местом связано. Но за все времена ведмедь никогда не видел мудреца таким.

Первый раз Шэм почувствовал, что от Хранителя пахло смертью, смятением и воинственностью одновременно с потерянностью и решимостью. Ему не нравились эти запахи. Эти запахи он чувствовал от других, от тех, о которых забыл и никогда не хотел вспоминать, но именно сейчас он услышал, что от Хранителя пахло его прошлым.

Шэм любил эту часть Многомирья. Священное место, где живет Хранитель. Поляну с жилищем Овеллы и с выходящими изредка на нее лаланями. Муфликовые деревни с полями радостецветов по кругу, сочные луга между поселеньями, чудные леса с обилием свинорылов, скоропрыгов и других чудливых животных и ярких звонких птиц.

Он любил все уголки, где бывал с Хранителем или по его поручениям. Шэм уже стал наполовину чувствовать себя иным существом. Существом светлым, важным, нужным, а значит, любимым.

Существом, стоящим на двух ногах и обладающим парой чудесных умелых рук, пусть и с семью пальцами. Зато такими руками можно крепче обнимать, удобнее подавать еду, быстрее лечить, а еще здороваться и прощаться.

Он забыл, что эти руки могут быть огромными тяжелыми лапами с беспощадными когтями. А лапы – они не обнимают, а царапают. Не подают еду, а добывают ее. Не лечат, а убивают. И лапы не здороваются и не прощаются.

Шэм забыл свою другую природу. Эта новая природа двуногого Шэма нравилась ему в сотни раз больше.

Вот и сейчас Шэм с охотой и берегливостью напоил, накормил большого глифа, протер его всклокоченные перья. И пока ведмедь пытался облегчить страдания птицы, все три головы глифа лежали с сомкнутыми веками. Он не крокотал, не издавал ни звука. Сердце ведмедя же сжималось от вида рваных ран, ноздри его раздувались, когда он подносил к ним семипалые свои руки в крови и казьминном масле.

Лишь большой глиф уснул, Шэм поспешил, как только мог поспешить, чтобы выполнить следующий наказ старца. Он нашел нужный пакетик, заварил сухую смесь, размешал ее, как и было положено – по часовой стрелке, налил в кружку чай и направился в библиотеку.

Хаос и кверхтормашки застал ведмедь. Книги были свалены с верхних полок и небрежно валялись повсюду. Между этими завалами, оседлав ходячую лестницу, лихо передвигался Хранитель. Он разыскивал что-то между оставшимися на полках томами. Кричал, натыкался на новые, не находил нужное, и книги, что подраненные птицы с распростертыми крыльями-листами, летели вниз и с грохом падали.

– Принес чай, – с готовностью заговорил Шэм и увернулся от пикирующего прямо под его ноги тома, – как просили, Хранитель.

Но старик, видно, позабыл о просьбе, поглощенный своим занятием. Он, не спускаясь с лестницы и не отвлекаясь от выискивания, прокричал Шэму:

– Шэм, где книга о Гневе?

– С замком и с черной обложкой? – на удивление быстро сообразил Шэм, что обычно было не свойственно оборотню в теле человека.

– Да! – Хранитель насторожился и, остановив поиски, обернулся, посмотрев на Шэма с высоты самой высокой книжной полки. Лестница пошатнулась. – Та, о которой болтали норны? – продолжал Шэм. – Что пропадает из всех храмов?

– Ты знаешь, где она? – тон Хранителя поменялся на тревожный, он начал спускаться к ведмедю, подозревая недоброе. – Шэм, только не вздумай говорить сейчас, что ты ее отдал!

– Дал, Хранитель. Книга у Овеллы.

– Овелле? Ты отдал книгу Овелле?! Я наказывал никому не давать книги с верхних полок! – прогремел Хранитель и, забыв о боли, словно не спустился, а разъяренно спрыгнул с лестницы, приземлившись около ошарашенного ведмедя. Поднос в руках Шэма затрясся, да и выпал. На развалившиеся книги и на ковер разлился напиток с разбухшими листиками, уваристыми лепестками и кусочками корешков.

– Хранитель! – Шэм догадался, что сделал что-то не то, и начал спешно убирать все, что уронил, не глядя на разъяренного мудреца. – Шэм дал книгу Овелле, – поставил ведмедь на поднос уцелевшие чайник и кружку. – Она и есть ведь книга, про которую говорят. И норны, и муфли. Нам стало интересно. Овелла любит читать, а Шэму нравится слушать.

Неловкий помощник наконец встал, не решаясь встретиться взглядом с мудрецом. Чайник и кружка на подносе в его руках были целы, но пусты.

– Шэ-э-э-эм! – схватился за голову Хранитель. – Как ты мог?! – загрохотал он. – Глупый Шэм! Скорее к Овелле! Скорее верни сюда книгу!

– А чай? – поднял недоумевающие глаза Шэм. Хранитель махнул рукой.

– Брось. Все не имеет значения, кроме книги. Оборачивайся!

Огромный ведмедь вспомнил, что его лапы могут бежать, могут нести наездника так быстро, что даже ветер остается позади. А еще он понял, что совершил что-то непозволительное и непоправимое. Потому Шэм старался бежать быстрее, чем мог. Он надеялся, что ему показались и запахи, что принес Хранитель, и грядущие беды, о которых Хранитель думал, сидя у него на спине.

Но сейчас, обернувшись в исполинского зверя, Шэм утратил способность говорить, зато вернул другую способность. Он явственно слышал мысли своего выбранного хозяина.

И мысли о грядущем мороке и беде он прочитал сразу.

Глава 6. Страшная потеря

В жилище Овеллы Хранитель не вошел, а ворвался. Он плечом вынес тяжелые двери и влетел в полутьму просторной комнаты, освещенной лишь несколькими оплывшими свечами. Из жалких пенечков испуганно выглядывали острые язычки. Они вздрогнули от зычного: «Овелла, книга! Овелла-а-а!» – и вслед за ними встрепенулось все в потемневшей округе. Ночные огоньки, что вели ведмедя с мудрецом, потускнели и попрятались. Даже бесстрашный оборотень вжал громадную мохнатую голову в могучее звериное туловище.

Хранитель не стал дожидаться ответа. Все, что в жилище великантерши до сего часа было заботливо разложено и расставлено, разметали и раскидали его взбешенные руки.

– Овелла, – рычал Хранитель, как загнанный зверь, у которого отняли детеныша, – Овелла, где ты? Овелла, где книга?!

Грубые посудины, свечные потухшие огарыши, заботливо сложенные в переплетенные корзины, ветки в глиняных горшках, кувшины – все летело с громоздкого стола, с деревянных полок, с сундука и из сундука. К немощному внезапно вернулись и полнокровие, и силы. Он яростно откидывал табуретки, подушки, одеяла. Расшвыривал тюки с соломой, с травами и корешками. Откуда взялась эта сила? Мышцы старика налились, как мышцы молодого. Он позабыл о боли. Даже тяжелое кресло, в котором великантерша любила сидеть, улетело в дверь, Шэм едва успел отскочить.

Нигде не было ни Овеллы, ни книги.

Шэм не сбрасывал шкуру. Он выглядывал из холодной темноты, не переступая порога жилища, на всех четырех когтистых лапах, как вросший в землю, и только взгляд его метался вслед за фигурой Хранителем от стены к стене, от угла к углу.

Наконец старик обессилел и сел на кровать, укрытую травяным пледом.

– Ах, беда, беда! Шэм, что наделали! Где, где, где она может быть?! Шэм! Где она может быть?

Шэм раздул ноздри, фыркнул и махнул головой.

– Ты знаешь, где?

Шэм кивнул, и его шерсть заиграла. Уже через мгновение в эту шерсть на загривке снова вцепились пальцы Хранителя.

– Беги, где бы она ни была! Беги быстрее, – отдал команду старик и прижался всем телом к шкуре зверя.

Ведмедь помчался туда, где поляна освещалась лунным светом лаланей.

Туда, где они с Овеллой мечтали о том, что Шэм навсегда станет двуногим и найдет сердце, которому будет вечно служить, а Овелла обретет родную семью и тихую радость. Это их и связывало – они оба были непоняты и гонимы; оба некрасивые снаружи, но страстно тянущиеся к прекрасному; оба лишенные любви, но страстно в ней нуждающиеся.

Холодное серебряное ночное солнце мерцало над Овеллой и немногочисленным стадом. Одни животные не спеша разрывали носом снег и искали замерзшие ягоды, другие жевали засушенный папоротник, что любезно приносила Овелла. Она специально заготавливала траву, чтобы в белоземье они могли лакомиться сеном из ее рук. Лалани были благодарны великантерше и с особой охотой приходили на поляну.

Овелла же просила совсем немногого в ответ: просто разрешать ей читать и любоваться ими.

Великантерша не сводила своих лупатых глаз с одной грациозной самочки. Молодая лалань была много крупнее остальных и горделиво возвышалась над всем стадом. Шерстка на ее величественной холке переливалась, что дымчатое лунное серебро. Она впервые появилась на поляне, но, как и все ее собратья, ничуть не пугалась громадины с подпиленными рогами. Словно ее предупредили взрослые особи: «Опасности нет, можно сытно и спокойно пастись».

Крупный камень во лбу лалани сиял ярко. Его свет освещал даже саму Овеллу, хотя незнакомая самочка держалась поодаль.

– Я дам тебе имя. Как Шэму. Ты будешь моей любимой лаланью. Тебя будут звать, – Овелла недолго помыслила и выпалила: – Сия! Сия и есть.

Лалань навострила уши и подняла голову.

– Красивая Си-и-ия, – ласково проговорила Овелла и привстала, надеясь подойти к новой любимице поближе.

Лалань вскинула голову и обернулась на лес. Остальные лалани тоже вдруг перестали жевать, навострили уши и, едва Овелла сделала шаг, стремглав унеслись друг за другом, подняв копытами снежные вихри. Снег заклубился и едва стал опадать, как вновь взвился вверх. Но в этот раз не по вине сиятельных животных.

На поляну с истошным воплем «Овелла-а-а-а!» вылетел Хранитель верхом на взлохмаченном ведмеде. От изумления Овелла даже рот открыла, когда Шэм на всем бегу едва не врезался в нее.

– Овелла, – сотрясал ее за плечи и кричал соскочивший с оборотня Хранитель, – книга! Книга у тебя?!

– Хранитель, Шэм, что случилось? – Овелла опешила и даже не пыталась вырваться из цепких рук старика. Не видела никогда она Хранителя в таком гневе. Воздух вокруг клокотал. Хранитель кричал что-то про книгу, про то, что она навеки была заперта неспроста, а то, что заперто навеки, должно лежать запертым, и что-то еще неразборчивое и яростное. Наконец старик отпустил ее, отдышался и произнес четко и очень громко два слова:

– Где. Книга?

– Про какую книгу говорит Хранитель? – с искренним удивлением переспросила ошарашенная Овелла.

– Где-е-е книга Гне-е-ева?! – глаза мудреца метали молнии. Что происходило? Овелле вдруг показалось, что от книги зависела жизнь или смерть. – Никто, никому… Ты никому не давала ее? Кни-и-и-ига, Овелла-а-а! Та, запретная, которую ты попросила у Шэма! Книга Гнева-а-а-а!

– Книга Гнева? Кому же я могла бы дать книгу из вашей библиотеки, Хранитель? Шэм, что же случилось? – расширенные зрачки великантерши метались от старика к зверю и обратно.

– Шэм в обличье зверя, глу-у-у-упая! Он не ответит. А от твоего ответа зависит будущее всего Многомирья.

– Книга там, – Овелла махнула рукой в сторону своего жилища. – Зачем так кричать? Зачем вы бежали? За вами кто-то гонится? – ничего не могла понять великантерша.

Хранитель вдруг закашлялся и схватился правой рукой за бок. Он сел прямо на холодный камень и прижал левую руку к груди.

– Кхе-хех… Кхе-хех… Книги нет! – с шипением вырвалось сквозь кашель и тяжелое дыхание. – Кхех… кхех… кхех…

Хранитель пытался откашляться и отдышаться. Холодный воздух с шумом входил и выходил из его надорвавшихся легких. Ни Овелла, ни Шэм не решались произнести ни звука.

Хранитель перестал сотрясаться, кашлять и кричать, и только дышал часто и глубоко.

– Вы не замерзли, Хранитель? – осмелилась наконец прервать неловкую и мрачную тишину Овелла. – Сядьте лучше на Шэма. На нем теплее и мягче.

Хранитель пробубнил что-то несвязное и накрыл голову руками.

Шэм подошел к Хранителю и, выпустив пар из ноздрей, возложил морду ему на колени. Глаза зверя смотрели из-под тяжелых надбровных дуг виновато.

– Не винись, Шэм, – наконец разомкнул руки и посмотрел на него старец. – Сам виноват, сам все упустил. Тяжело быть мудрым, но глупцом быть еще тяжелее. Я так долго пребывал в радости и покое, что стал беспечным. Стал ленивым и бесчувственным. Мне самому себя и наказывать нужно. Глупец, я потерял бдительность.

– Скажите же Овелле, что случилось? – молвила великантерша и повторила: – Та книга, что ищете, она там, у меня в жилище.

– Ее нет в твоем жилище, – возразил Хранитель. – Мы искали повсюду. Нет книги! Тебе давно ее дал Шэм?

– Как упомнить? Не так давно, но и не так близко, Хранитель. Мне не понравилась вовсе, и лаланям не понравилась. Нам нравится книга про веселого и красивого Шэма-путешественника. Про красивую муфлишку Сию. Они мои любимые, и картинки там яркие. А эту книгу не дочитала, захлопнула. Она как змеекус – злая. Не хотела больше читать и оставила на столе.

– Глупая, вот откуда ты взяла имя для своего выкормыша, – усмехнулся Хранитель, взглянув на ведмедя, и лицо его мгновенно снова сменило выражение. – Эту книгу нельзя было выносить. Зло ты почуяла верно. Именно потому, что она открывает, где заключено главное зло прошлого Многомирья. Ответ этот никому в руки не должен был попасть. И в лапы тоже. Таких книг было мало. Я был мудр, когда вовремя остановился и написал лишь пять таких книг для пяти храмов. Был мудр, когда вовремя понял, что нужно уничтожить важные страницы. Но как был глуп, когда зачем-то оставил одну нетронутую. Моя вина в случившемся больше, чем ваша. Откуда вам было знать?

Хранитель захлопнул выцветшие глаза и закрыл их ладонями. Овелла и Шэм ждали.

Лалани вернулись и стали с любопытством выглядывать из-за густых кустов непечалиуса, косясь на три сидящие фигуры. На первую – огромную мохнатую, виновато положившую голову на колени второй сгорбленной белой фигуры. И на третью – такую же огромную, сидящую рядом с ними, ничего не понимающую, женскую с маленькими спиленными рожками.

От огромной мохнатой звериной фигуры пахло хищником. Пахло подозрительно, но нюх лаланей острее, чем нюх любого иного существа в Многомирье. Они чувствуют не только, как пахнет тело, они угадывают эмоции. Нюх лаланей никогда не обманывает. И теперь они чуяли, что ни одна из трех фигур не опасна. Одна источала запахи вины и печали. Вторая – запахи боли и грядущей беды. Третья – запахи удивления и сожаления.

Лалани, осторожничая, вышли на поляну, где еще лежали кучками пучки угощения от Овеллы, и только изредка их уши стригли воздух в направлении троицы.

– Красивые лалани, – произнес Хранитель голосом отчаяния. – Их стало много.

– Я и Шэм любим приходить сюда, – тихо и тревожно произнесла Овелла. – Здесь много ягод под снегом. Оттого и лаланей много. И я им ношу сухой папоротник.

– Такой тихий и нежный мир, – задумчиво молвил Хранитель. – В той книге, что ты не дочитала, говорится о другом Многомирье. Так вот, в том Многомирье лаланей было мало, – вздохнул он. – Мне они были по нраву, но встретить лалань было редкостью. Всему виной камни в их головах и шкуры. Шкурами любили украшать стены своих убежищ великантеры.

– Великантеры убивали лаланей?! – вскрикнула Овелла, и пасущаяся неподалеку лалань мягко отпрыгнула, обдав сидящих снегом, вырвавшимся из-под копыт.

– Убивали, Овелла. Твои сородичи убивали не только лаланей. Но и они были не самыми свирепыми. А камни, вот эти, – Хранитель указал на сияющие камни, которые украшали гордые лбы самок и изогнутые рога самцов, – эти камни цены не имеют. Опасно быть таким изысканно красивым в морочные времена. О тех временах написано много сказов. В те времена и написана книга Гнева.

Скулы заходили на изрытом веками лице старика, и Овелла с Шэмом увидели, как его руки словно сжимают невидимую книгу. По рукам поползли вздувшиеся в мгновенье вены, в них забурлила кровь. Лицо Хранителя почернело.

– И хорошо, что я не дочитала эту книгу, – поторопилась с ответом Овелла. – Я бы ее изорвала в клочья.

Хранитель резко вскинулся, его глаза еще метали молнии.

– Лучше б ты ее разорвала в клочья! Мне надлежит вам рассказать правду о Многомирье. О том Многомирье, о котором никто из ныне живущих существ не знает. Почти никто.

– Хранитель, но… – попыталась что-то сказать Овелла, но Хранитель резко ее оборвал.

– Не перебивать. Видно, хочу рассказать правду не вам. Видно, хочу напомнить себе о том, какими жестокими могут быть существа и мир. Видно, хочу сам найти, что же все время упускаю.

Даже мудрости свойственно ошибаться, мой дорогой читатель. Даже самые мудрые, добрые и справедливые порой думают, что некоторые правды должны смирно лежать в безмолвии, а если и раскрываться, то чинно и аккуратно, в заранее рассчитанное благоприятное время. Но на деле скрытая правда всегда рвется на волю в самый неподходящий миг, и взрывается, и ранит звездаллионом осколков.

Вот и эта правда о Многомирье много сотен лет была замурована под черными кожаными обложками старых запретных книг, погребена под толщей молчания того, кого все считали защитой, оплотом и воплощенной мудростью веков.

И время ее настало самое неожиданное и злое.

Глава 7. Легенда Многомирья

Более Хранитель уж не вопрошал, что причинит всем правда, больная, как плач песнянки горемычной. Его не волновало теперь, что она уничтожит его и как телесное существо, и как могущественного тайнодержателя и охранителя верхнего мира.

Должно быть, именно эти боль и потеря были единственной возможностью спасти хрупкость радостного, солнечного нового Многомирья. Того, в котором нет места злу, лжи, подлости, гневу, зависти, жадности и корысти. Того Многомирья, в котором каждая муфликовая деревня со времен пращуров встречает кафуфлей праздник Большой Радости и воцарения вечного мира.

– Сказ мой будет длинным и горьким. Но слушайте, не перебивайте.

И Хранитель начал. Он говорил негромко, иногда закашливался и задыхался, словно теряя от времени к времени силы, но вмиг собирал последние для своего будто последнего сказа.

– Звездаллион лет назад люди – вы все называете их людышами, но я их знаю как людей, – так вот, люди были и по росту высокими, и по душе великими. Равны они были своему творцу. И сами были творцами. Радость и любовь исходили от них вверх сверкающими потоками света. Да, были и иные люди, но такая малость их ходила по земле, что зло, гнев, зависть, подлость не могли подниматься выше черных голов тех, кто их выпускал.

Высоко поднимались радость и счастье, любовь и нежность, доброта и справедливость, щедрость и талантливость. Последним поднялся страх – но тот страх, который защищает и ограждает от дурного.

Из лучей и потоков этих чувств соткалось облако. Людей на земле становилось больше. Облако вслед разрасталось, уплотнялось – и воплотилось в верхний мир. Наше Многомирье. Оно поплыло над миром людей, бурлящее и переливающееся всеми цветами и оттенками. Время текло. Появились и первые сущности – Хранители. Один из них перед вами. Всего было нас пятеро. Мы были изначальными воплощениями эмоций, талантов, чувств, идей. Иные могучие и устрашающие, иные прекрасные, но все – чистые. И каждый со временем обрел тело, а с ним силу, и стал могущественным настолько, что и сам уже мог создавать.

Люди внизу жили в радости, и Многомирье ярчало. Из новых эмоций – посланников нижнего мира – появлялись растения, животные, насекомые, птицы.

Пять главных миров образовались.

Мир великантеров – страх. Строг был их мир, но не угрожал никому. Так как страхи служили, прежде всего, защитой. Мир великантеров, твоих первых сородичей, Овелла, был самым малым.

Овелла расширила глаза, не сдержалась и переспросила:

– Каждое чувство в Многомирье получило тело? Страх… Я страх? – Она провела рукой по лбу, нахмурилась, осторожно потрогала свои спиленные рога и произнесла едва слышно: – Я страх, страху разве можно быть красивым…

– Верно, Овелла. Дайте сказать вам дальше. Пусть вы знаете, пусть и я ответ в прошлом отыщу.

– Да, Хранитель, – покорно согласилась Овелла.

Хранитель продолжал:

– Мир фаялит. Величественный, серебристый и просторный. Он был прекрасен и наполнен искусством, музыкой и художеством. В нем жили творческие таланты, красота, и с ними вместе прижились удивление и чудесные легкие идеи.

Мир справедливости и природной силы. Твой мир, Шэм. Мир ведмедей. Их еще называли «ведающие медом».

Мир песчаников – печаль, грусть, стыд, вина теснились в том мире. Он был мал, как жилище муфля, но тоже важен.

И, наконец, еще один мир. Озорной и сверкающий. Мир муфлей, что выращивают и разносят радость, любовь, счастье. Это был самый жизнерадостный и самый большой мир. С хрустальными ливнями и полями радостецветов. С наивными песнями и забористыми танцами.

Все были дружны. Многомирье, мирно переливаясь на солнце, плавало над миром людей. Люди знали о нем и получали оттуда радость через снега и дожди. А по семицветному мосту к ним спускались музы-фаялиты и мы, Хранители.

Но, видно, ни для одного из миров не задумано бесконечного счастья.

Люди стали меняться. Ложь, злоба вытесняли в них первозданную чистоту. Стали они и ростом ниже, и мыслями черны. Хранители разочаровались в них и перестали спускаться в нижний мир. Лишь фаялиты по-прежнему наведывались к тем, кого считали достойными своего поцелуя…

Шэм и Овелла слушали и переглядывались. Белые хлопья плавно начали спускаться с неба. Лалани не уходили с ярко освещенной поляны, но держались с осторожностью: стригли ушами, жевали снег, хрумчали ледяными ягодами и посматривали на троих – притихших и покрывающихся белыми хлопьями.

Хранитель не пошевелился, лишь вздохнул, чуть помолчал и тяжело заговорил снова:

– Все бы ничего. И жили бы сами по себе. Они в нижнем мире. И мы все здесь, в верхнем, названном Многомирьем. Но люди… Их природа губительна даже для них самих, не говоря уже о тех мирах, с которыми они соприкасаются.

В мире людей стала расти Ложь. Покрывала души и сжирала светлые чувства. Росла, росла и однажды набрала столько силы, что проявилась в Многомирье. Подлая, она окутывала наивных существ Многомирья своей хитростью. Крепла с каждым ударом часометра. И появились ураганы гнева, ядовитые зеленые реки злости, колючие заросли зависти и ревности, и они вместе с Ложью начали заполнять Многомирье.

Там, где разрастается Ложь, там радости не жди. Стало тесно, исчезли сверкающие облака, ушло чистое волшебство. Хранители потеряли силу. И не стало спокойствия.

Злость нападала на радость. Глупость нападала на мудрость. Жадность нападала на щедрость. Зависть нападала на красоту. А Ложь крепчала и кричала: «Вот потешимся, дружочки!» Все испортилось в Многомирье. Воздух, мир и существа.

Замолчав, Хранитель словно задумался, стоит ли вести сказ дальше.

И ты бы понял старика, мой дорогой читатель. Больнее больного поминать тяжкие печали. Возможно, Хранитель не хотел пугать дальше и без того потерявших дар речи Овеллу и Шэма. Возможно, сам путался и сбивался с нити своего печального повествования, а возможно, кто-то его сознательно путал. Но все же он заговорил:

– Каждое чувство из мира людей мечтало получить воплощение. Тело, руки, ноги. Стать телесным существом, способным на собственную жизнь. И это было возможно здесь, в верхнем мире. Все устремилось в верхний мир. И доброе, и злое. И оно не могло уместиться в малом еще Многомирье. Тогда и сошлись все силы в сражении. И пали все Хранители, кроме одного. Кроме меня. Но эта великая жертва была оправдана. Пороки были побеждены. Все, кроме Лжи и Гнева. Их я победил после. Ложь была мной изгнана в нижний мир, где ей и место. А Гнев…

Белые хлопья засыпали все и всех. Три сидящие фигуры уже начали превращаться в сугробы. Ночные огоньки стайками облетали поляну, и под их мерцающими отблесками и плавным светом ночного солнца три фигуры выглядели совершенно волшебно и таинственно. Хранитель схватился за бок, где дала знать о себе рана, и вновь зазвучал его голос:

– Гнев был ветреным, неустойчивым, своенравным призраком. Он не мог найти свою истинную природу, постоянно то вырастал, то оказывался меньше самого малого муфля. Он бродил по Многомирью и становился диким и никому не подконтрольным. С ним было сложно сладить. Он исчезал и появлялся в любом месте, и везде, где бы он ни появлялся, возникал хаос.

Лалани, видимо, начали замерзать и скрылись за деревьями в лесу.

– Вы победили и Гнев? – набралась смелости и спросила Овелла.

– Его я заточил, как думал, надежно. Верил в это глупо… Глупец, какой же глупец! Глупость проросла вокруг моего жилища, и во мне проросла. Я обмяк. Все вам поведал. Все теперь знаете. Мне б узнать, кто украл книгу Гнева. Тот, кто ее украл, тот его хозяин. Гнев слушается только своего хозяина.

Шэм рыкнул.

– Да, Шэм, как ты. Ты готов, мой лохматый помощник? Нам надлежит вернуться, – резко встал Хранитель, обрушив на землю копны белых хлопьев. – Вернуться, чтобы исправить то, что непростительно я упустил и допустил.

– А что же книга, Хранитель? – не выдержала вновь Овелла и тоже стряхнула с себя лоскуты холодного белого покрывала, что укрыло всех троих.

– Я почуял недоброе, когда выяснил, что за книгой Гнева нашлись охотники. Подозревал, кто покусился на деревню Кривой осины. Старый враг. Более сомнений нет. Отыскал ответ в воспоминаниях. Этот враг, он пока в малой силе. И в малой силе надлежит успеть его остановить. И еще – понять, кто его выпустил. Возвращаемся домой, Шэм. В дереве бесконечности мне важно найти силы на новое сражение… и еще один ответ.

Глава 8. Возращение блудного Лифона

Это была тихая ночь. Такие ночи в Многомирье стали редкостью.

Почти каждый вечер норны приносили какие-нибудь тревожные новости.

– А ну, кыш, ни к чему мне черные бабочки сна! Улетай, болтливая норна! – Одну из болтушек, что принесла очередные недобрые вести, прогоняла Лапочка. – После вашей болтовни трескучей у меня кружится голова, получаются дурные шляпки, неровные швы на платьишках, и прилетают черные бабочки сна. Не люблю темные сны. Красивым муфлишкам нельзя смотреть дурные сны, от них морщинки раньше времени. Кыш, кыш!

Лапочка распахнула окно, одна из свечей на ее столике погасла, но норна не торопилась вылетать в холодную ночь.

– Все деревни в беспокойстве! – трещала она и кружила над Лапочкой.

– Беспокойство не по мне. Беспокойство только отнимает спокойствие, но не защищает от беды.

– Хм-м-м! Что взять с муфлишки в шляпке и расфуфырчатом платье? – поддразнила Лапочку норна и показала ей крохотный язычок.

– Не учите меня шить! – махнула на нее та обеими лапками и надула губки.

– Афи мне говорила, что без толку общаться с тобой, – фыркнула увернувшаяся от наказания норна и вылетела все-таки в окно.

– Подумаешь, – муфлишка закрыла створки и удобно устроилась на мягкой подушечке, что украшала ее рабочий плетеный стульчик. – Много чего говорит эта Афи, норна – она и есть норна.

Свечи потрескивали на столе, и Лапочка, прикусив язычок и прищурившись, вышивала букву Х на бездонной сумочке. Сумка была нарядная. Лапочка шила ее для Хомиша и мурлыкала песенку:

– Наш мир трещит, а я пою.

Ведь в лапках нежных прочная нить.

Я чую, где, я все починю.

Ах, не-е-е учите ме-е-еня шить.

Страх не впущу в свой теплый дом.

Я цветолетье буду ждать.

А как цветы взойдут кругом,

Так все починим и станем плясать.

Лапочка была переполнена самыми прелестными мыслями. Вот как закончится белоземье, опять настанут теплые дни. Нагрянет праздник, и она непременно пригласит Хомиша в свою деревню танцевать кафуфлю.

Там и вручит подарок.

Когда муфель увидит эту ярко-красную вышивку, он поймет.

Она же не бабуша Круль, она же не слепая. Давно догадалась: Хомиш смотрит на нее не как на остальных муфлишек и, наверное, уже вырастил для нее любоцвет.

Лапочка мечтала и так старательно продевала иголку в толстую холщовую материю, что не сразу услышала, как кто-то поскребся в круглое окошко.

Она мурлыкала песенку дальше.

В окно снова кто-то неуверенно поскребся.

И в новый раз Лапочка не повела ушком. Норны и белые хлопья иногда так напрашиваются, чтобы их впустили в теплое жилище.

«Глупые белые хлопья, – думала Лапочка. – Они не догадываются, что тепло их превратит в лужицы. Нужно всегда помнить, что опасность может исходить даже от тепла».

– М-м-м! Вот так да! Как это в такую прелестную головку в шляпке могли попасть такие мысли? – вслух сказала Лапочка самой себе, вспомнила вредную собеседницу, которую только что выдворила на холод, и засмеялась, продолжая рукодельничать.

Но в стекло вновь постучались. Только уж теперь настойчиво и громко.

– Кому там не спится? – Лапочка насторожилась и отложила вышивку.

И хоть муфлишка и не подавала виду, но норна была права – в Многомирье давно стало неспокойно. Вечеринщики в морочные времена не предвещали хорошего. Добрые муфли по ночам не ходят по гостям, особенно в белоземье.

«Ну вот же, никто не отвечает, это просто ветка упала или норна неосторожная пролетела», – попыталась успокоить себя муфлишка и потянулась за отложенным рукоделием, но стук повторился громче и настойчивей.

Лапочка медленно и с опаской подкралась к круглому окну, едва прихваченному холодными кружевными узорами белоземья. С другой стороны на нее смотрели огромные глаза.

Лапочке стало не по себе. Растерявшаяся муфлишка сразу узнала пропавшего наглого соседа Хомиша. Она неохотно приоткрыла окно. Из щелочки, что образовалась, раздался тихий осторожный голос:

– Лапочка, эгей! Открой, а-а-а? Лапочка, я Лифон. Из деревни Больших пней. Вспомни: ты, я и Хомиш…

Лапочке совсем не нравился странный и вечно нестриженый чубатый муфель в рваной и неопрятной одежде. А уж после его проделок и после разговоров о том, что он стал бесцветным и пропал, она и вовсе смутилась. Но Лифон как знал… Он произносил жалобным голосом заветное имя, то, которое с некоторых пор заставляло ее сердечко стучать мелодичнее и приятнее.

– Не схочешь за-ради меня, так за-ради Хомиша…

– Лифон? – переспросила разумная муфлишка. – Ты же пропал.

– Как пропал, так и нашелся. Сечешь? – тихо ответил ночной гость и заоглядывался.

– Чего тебе, ну же? – открыла шире окошко Лапочка.

Перед ней стоял тот самый, но совсем иной Лифон. Да, она узнала его, но и не узнавала.

Взгляд у того Лифона был из-под вечно нависающего чуба нагловатый, самоуверенный и дерзкий. Этот Лифон был выше и тощее, хоть и такой же точно чубатый. На угловатой мордочке, выглядывающей из глубины объемного капюшона, все место занимали глаза. Испуганные, голодные, но в них горели какие-то искры. Горели и мигали. Эти искры тревожили Лапочку, они не были дружелюбными. Они были пугающими.

– Лапочка, застращал, да? Выслушай меня, за-ради Хомиша, не запирай окно. Я не двинулся умишком и не стал бесцветным. Во, гляди, – Лифон засучил болтающийся рукав и показал ей яркую шерсть на лапе. – Видала, я снова добрый муфель. Выйди, а-а-а? Нипочем дурного не сделаю, только расскажу все. Как на духу все расскажу.

– Вот еще, – фыркнула муфлишка, – буду я морозить носик. Холодно, и спрячь лапу в рукав, а то у меня мороз по коже. Так рассказывай. Добрые муфли ночами не шляются по чужим дворам. А про тебя жутчее жуткого разговоры идут.

– Да не трусь. Выйди, расскажу что-то ужасное, ты должна знать, Хомиш должен знать. Все муфли знать должны. Сечешь? – он настороженно оглянулся и прошептал еще тише: – Нас могут услышать, выйди, а?

– Вслед за этими норнами хочешь мне испортить сон? Вы сговорились, что ли?

– Уж что тебе наболтали норны, не мне знать. Но опасность повсюду. Веришь, – Лифон сделал голос громче, – опасность может грозить и Хомишу, и тебе.

Лапочка была не только смелой, но и чрезвычайно умной, однако даже очень умные, но влюбленные муфлишки совершают иногда ошибки.

Она закрыла окно. Заснувший радостецвет на мгновенье сонно приподнял бутон, горшочек пошатнулся, но Лапочка успела его придержать и вернуть на место.

Тихошенько, чтобы никого ненароком не разбудить, она набросила на себя новую сшитую душегрею, меховую шапочку с пумпоном, обула теплые сапожки, заглянула в зеркало. Потом вернулась, взяла подушечку и вышла на крыльцо.

– Так и быть, рассказывай.

Лифон потянул ее за рукав.

– Отойдем вон туда.

Оба муфля, оглядываясь, как заговорщики, отошли в глубину двора, где стояла припорошенная снегом лавочка с витыми ножками. Лапочка предусмотрительно подложила подушечку и присела. Лифон плюхнулся прямо на холодные доски, откинул с глаз непослушный вихор и затянул плотнее плащ.

Они сидели под обильным кустом непечалиуса. В белоземье куст непечалиуса такой же грустный, как все кусты и деревья в округе, но его ярко-красные ягоды так красиво сияют на белых ветках.

От Лифона пахло неприятно. Лапочка сморщила прелестный вздернутый носик и не постеснялась тут же заявить:

– Какой ты невоспитанный, Лифон! Ну нельзя же мило общаться с муфлишкой, когда ты такой непомытый.

– Тьфу! Уж извините, благовоспитанная Лапочка, нет в лесах и горах Многомирья ванн для помывки бездомных странников.

Лапочка сделала вид, что не распознала издевательского тона в голосе Лифона.

– Вразуми меня, где же носило бездомного странника? Натворил, набедокурил – и в странствие подался. И мне с тобой тут совсем не правильно разговаривать… но ради Хомиша. Только ради Хомиша!

– За-ради Хомиша. Я и сам хочу повиниться перед ним.

Лапочка подозрительно зыркнула и отсела от растрепанного Лифона.

– Отсядь, пожалуйста, и ты на две лапки.

Лифон послушно отсел и уже извиняющимся тоном начал свой рассказ. Говорил он быстро, опасаясь, что Лапочка не дослушает и сбежит.

– Винюсь, пахну я погано, как и выгляжу. Но, Лапочка, там, – Лифон постучал себя по груди, – там у меня еще поганей. Не брешу. Ты же знаешь про тот праздник, и как мы с Хомишем совершили ослушание, а потом нас наказали.

– Да уж. Хомишу досталось и не по его делам. Он до сих пор вспоминает, – произнесла недовольным тоном Лапочка и заерзала на подушечке.

– Вспоминает, не брешешь? Досталось и ему, и мне, мы ж друзья-братиши. Везде вместе. Но Хомиш вынес наказание, а меня обманом выманили. Не сам я. Сам бы никогда не бросил Хомиша. Это все Волшебница. Тьфу на нее. Она подлая, она меня обманула. Бросила меня. Сечешь, Лапочка? Я столько вынес. Голодал, замерзал, работал везде как придется. Видишь, все лапки в мозолях? Сам я себя наказал. Домой хочу. К Хомишу хочу, но мне нельзя. Мне не поверят, сечешь?

– Думаешь, я глупышец? Думаешь, я тебе верю? – вспыхнула Лапочка.

– Хомиш бы поверил, – посмотрел на носки своих протертых ботинок и грязные полы плаща Лифон и утер лапкой покрасневший от холода нос.

Лапочка сорвала несколько красных ягод, закинула их в рот, пожевала и снова посмотрела на Лифона. Ей стало его так жалко. Весь его вид был печален.

Если и был бы на свете самый несчастный муфель, то он выглядел б именно таким, каким предстал перед Лапочкой Лифон.

– А почему ко мне явился? Чем я помогу?

– Ты – нет, – оживился Лифон, – а Хомиш поможет.

Лапочка перестала жевать и вылупила глаза на Лифона, словно он сказал что-то невообразимое.

– А-а-а! Думается, ты предлагаешь мне, Лапочке, самой красивой муфлишке, полететь в белоземье, в такое дурное время, через поля, леса и позвать к тебе Хомиша?

– Эгей! Не зря ты самая красивая муфлишка, – заегозил хитрый муфель, отточивший до совершенства за время своего путешествия искусство лести. – Даже норны об этом болтают. Ты еще и самая умная муфлишка. Хомиш был прав.

Шкурка Лапочки изменилась в цвете, и тон ее голоса тоже стремительно поменялся:

– Хомиш так говорил?

– Врать не стану, муфли же не врут.

– Не врут, – протянула Лапочка и положила в ротик еще несколько ягод. Внутри у нее все затрепетало и замурчало. Не зря она готовит Хомишу подарок.

– Ага! Еще я помогал Хомишу, когда он готовил что-то для тебя приятное. Я ж его друг, названый братиша. А подруга моего братиши – моя сеструша.

– Ну, я не подруга Хомишу еще. Просто приятно болтаем о том о сем. Хочешь ягод непечалиуса?

– Непечалиус мне сейчас очень поможет, очень есть хочется, – кивнул Лифон, придвинулся и протянул лапку. Лапочка сорвала ледяную гроздь и вложила в открытую ладонь Лифона. – Только по секрету! – заглатывал холодные, но сладкие ягоды Лифон. – Веришь, Хомиш в тебя влюблен по самые свои пушистые уши.

– Он тебе сказал? Когда же? Сколько ж времени ты в беглецах!

– Ага. Еще когда не сбег, он сказал.

– Как это прелестно, – умилительно прищурилась Лапочка и сорвала новую горсть ягод. – Хочешь еще?

– Ага, но они холодные. Зубы сводит. А я и так замерз. Мне бы в тепло. Скажи, самая красивая из всех муфлишек, что я встречал за все время странствий, скажи – ты мне поможешь?

– Самая красивая?

– Ага, не брешу!

– И много ж ты муфлишек видел? – недоверчиво уточнила Лапочка.

– Бескрайллион, – лихо соврал Лифон. – Нет, точнее, звездаллион, – уточнил он. – Ни у одной нет таких глазок и такой шапочки.

Лапочка улыбнулась уже широко и открыто. Глаза ее сощурились и наполнились звездным светом.

– Хорошо же, помогу, – промурчала она. – Только пошли шибче. Пока спрячу тебя в домике нашей соседки бабуши Круль. Там и помоешься, и подождешь, пока я деликатно расскажу все Хомишу.

Они направились на окраину деревни Сочных лугов. В крошечный домик вместе с Лифоном и Лапочкой влетело сияющее облачко ночных огоньков. Беспечные насекомые осветили небольшое жилище. Запущенное, холодное, но все же уютное. Лапочка зажгла свечку и выдворила светляков за дверь, шикнув заодно и на крестовиков, что запутали все углы своей узорной паутиной и бурчали, бурчали что-то на своем паучьем…

– Так есть хочется! Нет тут чего?.. – прошвырнулся глазами Лифон по полутемной комнатке.

– Разумно будет все шторы закрыть. Увидит еще кто, – спохватилась Лапочка, и вместе с Лифоном они быстро задернули занавески, посмотрели вокруг, нашли на старом кресле покрывало и накинули на окно и его.

– А-апчхи, а-апчхи, как же пыльны жилища старых муфлей, – зачихалась и замахала лапками Лапочка. Лифон было потянулся к печке, но Лапочка предусмотрительно остановила его: – Глупышец, печку топить нельзя. Увидят дым и изгонят.

– Жалко, – пробурчал Лифон и присел возле печки. – Но и так тут теплее. Это славно.

Печь была остывшей, но в заброшенном жилище сохранилось тепло, словно кто-то совсем недавно ее протопил и исчез. Лифон скинул потертый плащ и бездонную торбу, что-то грохнуло об пол. Лапочка не обратила внимания, она искала еще свечей, и спустя минуту ее поиски привели к успеху. В старом комоде свечей было – будь здоров муфель. Муфлишка зажгла сразу несколько.

– Не согреют, но светлее станет. А когда светлее в комнате, и в душе чуть легче. Это я знаю наверняка, – довольная своим метким высказыванием, Лапочка сложила лапки и уселась напротив Лифона.

– Хорошо тут. Скатерочки, салфеточки вон, картинки разные, – сказал Лифон, осматривая осветившуюся комнатку.

– Да, – подтвердила Лапочка, – бабуша Круль знаменитая умелица и рукодельница. И художница, – она глубоко вздохнула.

– Мудреная она, бабуша Круль эта. А вот эта прекрасная муфлишка на круглой картинке, это не ты, Лапочка?

Лапочка присмотрелась и помотала головой.

– Не смеши мои прекрасные сапожки, – поджала она губки и подняла глазки в потолок, на который снова повыползали и уставились своими бусинками-глазами мелкие крестовики. – Ой, крестовики. До икоты их не люблю.

– И мне они не по нутру. Лапочка, а коли бабуша Круль, пришаркает, а тут я? Чего тогда делать?

Лапочка взглянула на Лифона, словно впервые его видела.

– Было бы хорошо, если бы она появилась. Бедняжечка бабуша Круль пропала. Нет ее как нет. – Лапочка подошла к двери, прислушалась, убедилась, что на улице тишина, и заговорила шепотом: – Всей деревней искали, но как ушла, так и не возвернулась. Ты разве не знаешь, муфли стали пропадать? Целые деревни стали гибнуть, думать больно и даже говорить не хочется. Хочется только плакать.

– Все из-за Черного Хобота? – оглянулся вокруг себя Лифон, и на его лице остались только огромные глаза, как у крестовиков, что подслушивали их из коконов – выпуклые глаза-линзы.

– Молчи, молчи об этом, – замахала на него лапками Лапочка. – Не нужно о нем говорить. Не хочу темных бабочек снов, а они всегда прилетают после плохой еды и дурных разговоров.

– Молчи не молчи, – с видимым испугом продолжил Лифон, – о нем все только и говорят.

– Вот и вразуми меня, – сощурила глаза Лапочка и подошла вплотную к Лифону, – как ты прошел все Многомирье? Опасности сейчас за каждым кустом. Как… – Лапочка осеклась и присмотрелась к Лифону. – Ты так напугался?

– Нет. Чего бы?

– Странно мне. А почему вдруг такой пятнистый?

В свете многочисленных свечей, которые разгорелись и хорошо осветили и комнатку, и кроватку с горой серых от пыли одеял, и углы в паутине, Лапочка заметила, что шерстка Лифона не равномерно фиолетовая, а вся в серых пятнах. Лифон осмотрел себя и пожалел, что скинул верхнюю одежду.

– Скажешь то ж. Болотная грязь виной. Сама заметила, как воняю. Мне бы обмыться и покушать. От таких разговоров в животе урчит. Еда тут есть? Или тут все нарисованное?

Лифон начал рыскать между рисунками в рамочках, заглядывать внутрь диковинной живой посуды, которая славилась на все Многомирье, отворять дверцы кухонных шкафчиков и комода. Лапочка с подозрением следила за ним.

– Все ж ты пятнистый какой-то. Странно, странно, – рассматривала она Лифона, что открывал шкафчик за шкафчиком, и, наконец, не выдержала и решила остудить пыл голодного муфля. – Это невоспитанно, в чужом доме без спросу хозяйки рыскать!

– Ага! Не то, что селить грязного чужого муфля в чужом жилище? – хихикнул Лифон и тут же пожалел о своем промахе. Лапочка надула губки, но пока она искала в своей разумной головке, что бы ответить наглецу, Лифон лихо исправил оплошность. – Лапочка, веришь? Даже сама бабуша Круль приютила бы странника. Такая ж добрая, как и ты. Я не только о Черном Хоботе слыхивал. И о бабуше Круль все знают. Ага, – Лифон махнул в сторону паутины. – Я ел из ее посуды. В каждой деревне есть ее кружки да тарелки. Бабуша Круль та, что рисует все странное такое. Она?

– Да, – подтвердила уверенно Лапочка.

– Так она и тебя рисовала, я видал у Хомиша в оранжерее. – Лифон вправду углядел как-то рисунок в ящичке рабочего стола, по своему обыкновению сунув нос, куда не полагается совать носы добрым муфлям, и вволю потом понасмешничал над другом.

Губы Лапочки разжались, и глаза перестали метать искры. Лесть сделала свое дело. Лапочка вновь растаяла.

– Если б не ягоды непечалиуса, – прищурившись, ответила она, – уже б обиделась. Но, к твоему счастью, я съела их много, поэтому тебе повезло. Ягоды непечалиуса вкусные даже замороженные, так хрустят на зубах. И я после них добрею.

Лифон выдохнул, и муфли вместе начали розыски съедобных припасов. Они нашли баночки варенья из ягод непечалиуса, мед в глиняном горшочке и вяленые грибы, а потом, в красиво завязанных ленточками тканых мешочках, печенье.

– В каждом жилище есть по мешочку от бабушки Круль. Она пекла печенья, складывала в эти мешочки и раздавала. Все брали, но не ели. Мешочки прелестные, но печенья невкусные. – Пока Лапочка рассказывала и крутила в лапках мешочек, Лифон уже распутывал тугие узелки. – Но никто не хотел ее обижать. Мешочки брали и благодарили, – продолжала рассказ муфлишка с грустью в голосе и нескрываемым сожалением.

Лифон не терял времени. Он уселся в кресло, набил рот и протянул Лапочке печенье. Она взяла и надкусила, положила на стол надкушенный толстый пригорелый квадратик и всхлипнула.

– Всегда пригорелые. Бабуша Круль была так стара, что ее глаза уже не видели, что она сыплет в тесто – муку, или соль, или соду. Ее слабые лапки не чувствовали жара. А ее ушки уже давно не слышали, когда печенье трещит и пригорает.

– Она ведь могла просто засекать, сколько оттикивает часометр, – проговорил Лифон и снова набил рот.

– Глупышец! Время для нее уже ничего не значило. Так бывает со старыми муфлями.

Лифон проглотил содержимое уже нескольких мешочков и откинулся в кресле.

– А ее давно нет? – раскачивался довольный муфель с набитым пузом.

– О, Лифон, так давно, что уже перестали искать. Может, ты ее видел?

Лифон задумался и зевнул:

– Всякое вида-а-а-ал. – Он потянулся и снова зевнул. – Мно-о-а-а-аго чего видал. Посуду бабуши Круль видал. Но ее саму не видал.

– Бедняжечка, сколько ты навидался. Расскажешь, каково это? Я мечтала пуститься в странствие. Взять самые свои красивые платья, шляпки. Зонтик от неприятностей обязательно. Мечтала. Ах, теперь из-за всех этих бед, конечно, я ни ногой из деревни. Ну, хотя вот только еще до деревни Больших пней, и все. И чего ж ты мне про опасности для Хомиша и для всех хотел поведать?

– Лапочка, так спать хочется. Только одним глазком посплю и расскажу. А принесешь еще еды, а?

– Это уже наглость! Но для друга Хомиша – так и быть.

Лифон что-то еще хотел сказать Лапочке, но дверь за ней уже тихо затворилась.

Глава 9. Встреча

Лифон запустил в банку пальчики со сбитыми ногтями и тщательно выскреб сухую яркую пудру. Потряс скляночку, еще раз соскреб остатки со дна, обтер стенки. Заглянул внутрь и вздохнул. К печали его, пудра закончилась.

Муфель старательно и самозабвенно втирал порошок фаялит везде, где могли достать лапки. Но, к счастью, у волшебной пудры было еще одно чудесное свойство: она покрывала все вокруг того места, куда попадала, и расползалась – как слухи по деревням, как дрема по телу.

В этот раз странник натирал каждый сантиметр шкурки, старался не пропустить ни единой шерстинки на ушах, лапках, у пупка, на затылке и висках.

Его усердия и пудры хватило на все тело, кроме пальцев ног.

Лифон взял крышку от склянки, потер тыльной стороной ладошки и перенес крупинки на мохнатые пальцы.

Довольный, оглядел себя, насколько смог. Всякой всячины полно было в жилище бабуши Круль, но зеркала не нашлось.

– Ай да Лифон, ай да яркий муфелек, – невесело попытался подбодриться он и добавил сам себе: – Спину, уши и затылок пока попрячу. А этого окраса хватит надолго. Буду мыться реже. Хотя, – почесал Лифон спину, – куда ж реже?

И в печь полетела совершенно пустая склянка.

Дел у Лифона не было и в лучшие времена, а уже нынче и подавно. Все полки и шкафы в крохотном тесном жилище он уже исследовал. Нос за дверь высовывать было нельзя. Спать не хотелось. Зажигать лишний раз свечи тоже опасно, да еще и в белый день, когда, того и глядишь, какой-нибудь особо любопытный муфель будет рядом шастать.

Лифон уселся ожидать Хомиша.

Ничего не происходило. Муфель осторожно отдернул занавески и снял с окна покрывало. Вслушался в шум за стенами.

За окном падали белые хлопья, белоземное солнце озаряло дворик, и сквозь щель в приоткрытых занавесках Лифон подставил спину лучам, согрел ладони. Часометр тикал, но слишком медленно.

Муфель прошелся глазами по комнатке, и взгляд остановился на торбе, что лежала возле холодной печи.

– Ага, чего-то я забыл записать, а надо б,– проворчал Лифон, и глаза его превратились в щелки, а лицо невольно сжалось в препротивную гримасу. – Все одно встретишься ты мне, подлючая Невидимая Волшебница. Все одно расчет потребую от тебя.

Лапы сами потянулись и достали свиток с записями.

«Рассорил деревню Ткачей и деревню Мельников. Дело оказалось плевое. Стоило деду Жухарю подлить эля, да и развязать его длинный язык».

«Украл плащ с капюшоном, кто его упомнит, в какой из деревень. А чего упоминать, украл – и все. Подлость? Подлость!»

«Увел глифа в деревне Кривой осины. Темное дело в ночи сотворил».

Лифон задумался, пошурудил в торбе, что-то там нащупал и дописал:

«Увел камешки из-под носа старого ювелира в Деревне ремесленников и ювелиров».

Муфель вспоминал и дописывал строчку за строчкой. Он считал, даже был абсолютно уверен, что делал все верно.

Сказать откровенно, Лифон давно перестал каждый час осматривать свою шкурку, чтобы убедиться, не вернулся ли яркий фиолетовый цвет. Его уже не волновало то, что он навсегда останется бесцветным.

Большой плащ с глубоким капюшоном делал свое дело, отточенное искусство хитро отвечать отбивало у других желание задавать неудобные вопросы. А одинокое скитание, как и любое одиночество, вырабатывало важные навыки – уходить от разговоров и взглядов, быть отчаянным и хитрым.

«Только б до фаялит добраться, – мечтал Лифон. – Там я уж знаю, как выманить цветную пудру». Для этого у него в бездонной торбе было припасено несколько сверкающих камешков, которые он хитро умыкнул, дюжина золотых монет, искусно сделанный переливающийся гребешок незнакомой муфлишки, что мило и простодушно улыбалась ему.

В том, что он доберется до леса фаялит, Лифон не сомневался. Но прежде ему хотелось вернуться домой и увидеться с Хомишем.

Один день сменял другой, а Хомиша не было. И Лапочка наведывалась с едой в одиночестве и не так часто.

Лифону было голодно и холодно, а печь растапливать он не смел.

«Если сегодня никто не заявится, – раскидывал мозгами Лифон, – то наведаюсь опять ночью к этой муфлишке. Чего я пудру фаялит перевел до времени? А если Хомиш не придет? Тогда краску можно ж было придержать и ютиться покамест под плащом».

Прятаться Лифон научился так же отменно, как и врать, убегать, изворачиваться, льстить и подличать. Он уже привык надвигать капюшон как можно глубже и отговариваться от любых расспросов, произнося как заклинание: «За-ради Хранителя, не мучайте вопросами бедного бродягу. Я болен. И не подходите ближе». Это срабатывало на всех муфлях, кроме бесцветных, которых он встречал то в лесах, то в заброшенных жилищах.

Когда Лифон встретил одного такого же бесцветного в лесу – он диву дался и не поверил своим глазам, но после короткого и неприятного знакомства едва унес от него ноги.

Затем напоролся на пятерых бесцветных в горах и поразился. Они не углядели Лифона, зато Лифон хорошенько их рассмотрел.

Но когда чуть поодаль от деревни Кривой осины троица бесцветных вышла к нему, он окончательно опешил и даже обрадовался в глубине души. «Эгей, – подумал Лифон, – да я не один. Много нас таких. Вот так да!» И он протянул им лапу, но муфли не поняли, что он с ними одного серого цвета: Лифон был укрыт цветной пудрой. Он ощерился и уже хотел сказать, что он – как и они. Он чувствует все вокруг такой же лишенной цвета шкурой. Понимает их боль. И он их не обидит. Но не успел произнести ни слова, а уже спустя секунду принужден был вскочить на краденого глифа и стремглав улететь.

Лифон сделал два горьких вывода.

Первый: цветных муфлей ему надо опасаться, но вот от бесцветных – убегать без оглядки. И второй: он был отныне чужаком и для тех, и для других.

Лифон приоткрыл дверь и выглянул в щелочку, не забывая об осторожности. Далеко ржали каняки и крокотали глифы. Здесь же, во дворе, никого не было, да и кто бы мог околачиваться за забором заброшенного жилища на окраине?

Закрыв дверь, он погрел ладонь о ладонь, подул на них и завалился на кровать. Прислушался: в углах едва слышно пошушукивались крестовики, оплетая своей паутиной пойманную бузявочку. За окном завела монотонную трель песнянка горемычная, птица грусти и заброшенных гнезд. Лифону захотелось плакать от ее унылого пения. На его счастье, причитания сразу сменили другие песни: это стайка радованков прилетела полакомиться ягодами непечалиуса.

Кто-то их спугнул? Лифон приподнялся, украдкой отогнул уголок шторы. Всего лишь молодые муфли заигрывали под вечер с юными прелестными муфлишками.

Лифон снова упал на кровать. Смотря в потолок, он продолжал стричь ушами и ловить каждый звук с улицы.

Скрипнула деревянная покосившаяся дворовая калитка. Но открыла ее даже не Лапочка с горшочком еды, а всего лишь ветер белоземья. И муфель тяжело вздохнул.

Стало совсем темно и холодно.

Лифон погасил свечи и забрался под все одеяла и покрывала. Чего-чего, а теплые одеяла и шкуры бабуша Круль запасала, видимо, на всю деревню. Муфель завернулся в них и решил дождаться глубокой ночи. Когда все уснут, он обязательно пойдет к Лапочке.

«Ну уж теперь знаю, все просто – ягоды непечалиуса, и Лапочка станет сговорчивой. Теперь будет проще ее сговорить. Хотя, – размышлял Лифон под грудой тряпья, – и в прошлый раз было нипочем. Все бы были такими глуповатыми, как эта муфлишка. Но, – мечтательно продолжал он думать, – расцвела она за то время, покамест я странствовал. Коль так, и Хомиш другой стал. Хоть бы знать, как он отнесся к тому, что я вернулся».

А ведь мог и не вернуться, если бы не папуша Вака. Бородатый хозяин пивальни был так добр к муфлю-страннику, что Лифон расчувствовался. Он давно не слышал благих слов и не вел таких славных разговоров до зари. Его давно не кормили так щедро и не поили элем от души. Лифону не хотелось покидать папушу Ваку, но тот нашел самые верные слова, которые растопили уютную печечку внутри муфля и разбудили в его бесцветной душе тепло.

Когда папушу Ваку сморили эль и бессонная ночь, он так и остался спать лицом в стол, за которым они с Лифоном просидели, болтая и откровенничая. Лифон вышел за дверь, пробрался на скотный двор и, поглядев на тоже спящего глифа папуши, развернулся и ушел. Сытый и согревшийся элем изнутри, он добрался до околицы деревни Кривой осины, вспоминая разговор и того, кто грел его душу и лапки…

Вот и теперь муфель спустил ноги с кровати, подтянул торбу, переполненную тайнами, и запустил внутрь руку. Достал носки. Те самые носки. Они всегда были в его торбе, как напоминание о единственном существе во всем Многомирье, которое искренне заботилось о Лифоне.

Он зажег и поставил свечу рядом, на тот случай, если Хомиш все-таки придет.

Лифону стало так тесно внутри его нового бесцветного тела. Ему вдруг захотелось вылезти из шкуры-предательницы, которая выдавала его при каждом случае. «Даже моя шкура меня предала, – думал Лифон, – а мое жилище и Хомиш никогда не предавали».

Глаза Лифона защипало. Он надавил на них лапками, но одна, самая шустрая соленая капля печали, выбралась и прокатилась по щеке.

Лифон надел носки и уткнулся в коленки, свернувшись калачиком под кипой одеял.

И черно-красные бабочки сна спустились на его голову, полную тяжелых дум и воспоминаний.

Спустя время сквозь пелену сна к Лифону стали пробиваться голоса:

– Разумно будет уже будить этого лохматого и пренеприятно пахнущего бродягу. Пощади мой носик, Хомиш… Ну-у-у, долго мы еще будем ждать?

– Обождем, Лапочка.

– И опять обождем! Не уразумею, как уж ты, но я, Хомиш, шла сюда не на сонных бабочек Лифона смотреть. У меня масса неотложных дел. Или буди, или я, пожалуй, пойду. Неприлично это – приличным муфлишкам по ночам с муфлями пропадать. Или шмыг, и нет моей репутации. Знаешь ли ты, глупышец, пугливее этих бабочек снов только репутация.

– Так и быть, бужу, – сказал твердо голос Хомиша, но за словами ничего не последовало.

Лифон решил, что лучше уж дальше голоса не слушать, а дать знать, что давно не спит.

– Не надо. Сам я уже проснулся. – Муфель откинул одеяла одно за другим, запутался в самом верхнем, но быстро распутался и сел на кровати. Перед ним стоял растерянный Хомиш, и Лапочка упирала в свои бока лапки и сверлила глазищами проснувшегося.

– Вот! Я его чудесно знаю – он еще и подслушивал! Я же говорила, Хомиш, нисколько он не изменился, – муфлишка вздернула носик и подняла глаза на потолок.