Читать книгу Травля: со взрослыми согласовано. 40 реальных историй школьной травли - Светлана Владимировна Мачина, С. В. Ротко, Светлана Владимировна Моторина - Страница 1

1. Зачем я написала эту книгу

История травли – это мое личное. Я умудрилась не столкнуться с ней, когда училась в обычной советской школе. Хотя у меня были все шансы. Я была круглой отличницей и домашней девочкой, что сразу лишает звания звезды класса. Педагоги были типичные советские, авторитарные, совершенно равнодушные к нам, детям, к тому, что нам интересно, любопытно и важно. Некоторые мои одноклассники стали наркоманами, некоторые сидели в тюрьмах. Кого-то уже нет в живых. Школа выпала на девяностые, когда уровень агрессии зашкаливал. Но при всех этих неблагоприятных входных данных, мне повезло. Мне удалось как-то прожить десять лет без унижений, обзывательств, тычков.

А моему сыну не повезло. Я узнала, что такое травля в благополучные сытые годы, в московской рейтинговой школе, в классе, где большинство родителей были, что называется, не простые, у учительницы, которая считалась одной из лучших, в нежном семилетием возрасте нашего мальчика.

Маленький принц. Так часто называли его взрослые. За светлые кудряшки, большие глаза, за то, что он весь такой романтичный, живет в музыке, живописи, поэзии. В восемь лет Маленький принц не хотел жить.

Тогда я пообещала себе собрать и написать эту книгу-многоголосие.  В ответ на слова, которые вы слышали гораздо чаще: «ваш ребёнок все выдумал», «дети так играют», «это нормально, мы все через это прошли, сейчас модно говорить про травлю», «ребёнок сам виноват, пусть изменится», «не нравится у нас, уходите», «учитесь дома, раз вы такие нежные», «школа ничего не может сделать, все из семьи». Удивительно, фильму «Чучело» почти сорок лет, а мы до сих пор проглатываем травлю, оправдываем ее, считаем нормой жизни, предпочитаем не замечать.

История сына здесь самая первая. И, пользуясь авторским правом, я оставила ее максимально подробной. Мне важно было показать, как с легкой руки учителя, который вроде бы даже ничего специально не делает, жертва травли становится фантазером и сама все придумывает, а родители жертвы превращаются в агрессоров, как против жертвы и ее семьи, не побоявшейся защищать свои права перед школой, встает большинство родителей. Я написала ее в мельчайших деталях, чтобы, если вы столкнулись с травлей, вы понимали, чего вам ждать. С момента начала вашей борьбы жизнь станет сюрреалистичной. Все перевернется с ног на голову.

С истории сына начался мой путь по созданию книги. Это не исследование, не научный труд, даже не методичка с рекомендациями. Все подобные книги уже написаны на разных языках. Бери и читай. Моя книга – сборник историй реальных людей. Это люди, которые пережили травлю, травили сами или жили в токсичной буллерской среде и каждый день боролись со своим страхом: а вдруг меня? Это люди, которые уже не боятся говорить о пережитом стыде, боли, бесконечном чувстве вины и собственной ничтожности. Большинство прошли долгие годы терапии. Некоторые впервые рассказали об этом чужому человеку, мне. Каждый подарил мне частичку себя, своего детского или родительского горя. Я обещала быть очень аккуратной с этим. Я прошу об этом и вас. Не судите никого из них, даже тех, кто расскажет, как травил, тех, кто скажет, что жертва всегда виновата сама. Все они, все мы – часть единой системы, менталитета, одной большой национальной травмы, одной уже не существующей страны, пережившей много горя и ужаса и привыкшей, что правильно быть сильным, а слабым и уязвимым не правильно.

Еще одна история, которая очень сильно отозвалась в моем сердце и тоже подтолкнула к созданию книги – история Элины Гаджиевой, ушедшей от нас в апреле 2019 года прямо в школе. Я прочла все, что было в СМИ. Я пообщалась с ее матерью. И после всего этого вопросов осталось еще больше, чем ответов. Поэтому она сохранена в оригинальном виде, в формате интервью. В этой истории столько белых пятен, что кажется, что виноваты в ее уходе абсолютно все. Самое страшное, что ни друзья, ни близкие не могут точно сказать, что происходило с девочкой, что случилось такого, что четырнадцатилетний ребенок решает сделать этот шаг за грань. Сама Элина не ответит уже никогда. А сколько их, этих детей, ушедших и не оставивших нам никаких ответов. Я решила искать ответы у тех, кто выжил.

Книга писалась в довольно странное время – на карантине во время глобальной самоизоляции, когда собственно школьной травли не было, потому что не было школы. С одной стороны, это облегчало мою работу. Ни у кого из собеседников даже не встал вопрос об очной встрече. Раньше я бы и подумать не могла, что такие личные вещи можно рассказывать посредством видеосвязи, без предварительного осторожного установления контакта за чашкой чая. С другой, стороны, в этот период люди и так были напуганы, растеряны. Разговоры о болезненных ситуациях из детства ложились на уже израненную почву. Почти все плакали. Даже те, у кого все кончилось хорошо. Я плакала после каждого интервью.

Зачем я это делала? Сначала мне хотелось разобраться в механизмах. Как запускается травля, как охватывает детский коллектив, как в ней существует ребёнок, как ведут себя окружающие, какой след она оставляет в детской душе. Первым делом я собирала истории из ближнего круга. А потом сделала пост о книге в социальных сетях, и люди начали мне писать. Некоторые писали, очевидно желая хоть кому-то рассказать, но так и не решились дать интервью, стать частью книги. Но многие рассказали. И чем больше людей меня находило, тем больше я понимала, что уже во всем разобралась. Все истории имеют схожие черты. Выводы напрашиваются сами собой. Но я уже не могла остановиться. Мне казалось, я возвожу памятник детским неуслышанным слезам, невысказанным чувствам. Мне не хотелось никого пропустить. Даже если вам покажется, что в историях много одинакового, прочитайте их все. Думаю, это и есть миссия моей книги. Показать именно это – схожее, одинаковое, возникающее с лёгкой небрежной руки авторитарного или, наоборот, не вовлечённого взрослого. Рассказать без сложных психологических терминов, без теории о том, что такое травля и как ее можно остановить.

История Ярослава, 2016 – 2018 годы (7 – 8 лет), г.Москва.

Рассказано мной, имена сотрудников школы изменены, наши с сыном сохранены

Как это ни странно, свою историю, нашу с сыном историю, я написала последней, хоть в книге она и первая. Очень тяжело было вспоминать все эти подробности, слезы, отчаяние. Благо, я многое записала тогда сразу, как только все закончилось. Была уверена, что пригодится. Оставалось только причесать. Но все равно откладывала до последнего. Именно поэтому я так благодарна всем моим собеседникам, тем, кто поделился своими историями. Все они признавались, что это не легко. И я так понимаю тех, кто отреагировал на мой запрос, признался, что травили, но рассказывать в деталях не стал. Некоторые потом еще долго что-то писали, какие-то эпизоды все-таки раскрывали, но на интервью не шли. Было очевидно, что хотят это проработать, но в зону ретравматизации заходить не готовы.

До того, как я начала писать книгу, мне казалось, что нашу историю надо обязательно заносить в учебники по политтехнологиям. Она – ответ всем думающим людям, которые живут в не самых демократичных условиях, озираются вокруг, смотрят на происходящее вопрошают: «Как? Как такое возможно, что все это поддерживает большинство?» Так мне казалось до книги. После общения с десятками человек, я поняла, что наша история травли мало чем отличается от остальных по своему развитию. Все они, как под копирку. Все они случились, потому что травлю поддержало большинство, а виноватой выставили саму жертву. Завершение у всех историй разное. Какие-то кончились печально, оборвались вместе с жизнью пострадавшего. Какие-то так и не кончились и продолжают загонять пострадавшего даже в сорок лет и даже с успешной карьерой в угол собственной низкой самооценки и глобального недоверия к миру. Какие-то оставили глубокий шрам, но чему-то научили жертву, например, тому, что родители всегда будут за тебя, что верить нужно им и себе, а не улюлюкающей толпе, готовой тебя съесть. Я очень надеюсь, что именно так кончилась наша с сыном история.

Ярослав поступил в первый класс очень крутой рейтинговой школы города Москвы. Если быть более точной, он поступил в младшую школу крупного образовательного центра. Это важное уточнение, так как далее среди действующих лиц будут и директор младшей школы, и директор всего центра.

Я в эту школу откровенно рвалась. Муж был более равнодушен, считая, что мы сами проучились в обычной школе (а мы одноклассники), но тем не менее нашли себя в жизни. Но то было в провинции. Я считала, что так работает механизм переехавшего провинциала, от безысходности он пашет в хвост и в гриву, поэтому становится успешным. В Москве, считала я, когда ребенок сразу родился в достатке и благополучии, ты не можешь ему искусственно наделать проблем, которые он решит и станет победителем. Совсем другие исходные данные. Важно сразу попасть в нужное общество. И данная школа для нашего сына как раз будет таким первым «правильным» обществом. По двум мифологическим причинам. Первое, там дадут хорошую базу, и тогда будет проще идти в хорошую среднюю школу. Второе, нас ждет психологически здоровая атмосфера без дерущихся и курящих за забором детей. Я ошиблась в обоих случаях. По факту, когда все кончилось, и мы перевели Ярослава из одного класса в другой, оказалось, что подготовка все два года была довольно слабой. По крайней мере, в сравнении с новым классом. Мы два месяца подтягивали сына по всем базовым предметам, при том, что до перевода он считался одним из лучших учеников. Что касается дерущихся детей, Ярослава сильно не били. Но морально изуродовали.

О том, что в заветную школу мы все-таки попадаем, мы узнали уже в августе, почти потеряв надежду. Когда принесли документы, стало понятно, что нас определяют в класс, который весь сформирован из таких же, попавших в последний вагон. Вопрос о том, чтобы познакомиться с учителями, посмотреть им в глаза, выбрать того, кто пришелся по сердцу, не стоял. Однако уже сразу после зачисления до нас дошел слух, что нам повезло вдвойне. Мы попали не только в одну из лучших школ Москвы. У нас и учитель Лучший в потоке. Назовем ее Марьиванна. О ее достижениях писали в родительском чате, подтверждали некоторые родители, которые привели к учителю уже вторых своих детей. Да это просто бросалось в глаза, стоило посмотреть на то, как нежно общались с нашей учительницей и директор младшей школы и завуч. Ура! Радовались мы. Лучший учитель. Очень хорошей школы. О чем еще мечтать?

Все-таки нужен личный контакт, решила я и еще в конце августа сходила к учительнице познакомиться, рассказать о сыне, о том, какой он, о том, что я всегда на связи и готова вместе с ней решать любые вопросы. После встречи остался какой-то осадок. Вроде бы ничего особенного я не увидела. Но видимо я также не увидела того, чего хотелось бы – энтузиазма, горящих глаз, желания со мной контактировать. Обычная учительница, в возрасте, со стажем. Немного уставшая для сентября, но скорее это было похоже на общую усталость от профессии. Совсем не смотрит в глаза, только вниз, на свои руки. Пыталась выглядеть и звучать доброжелательно, но было видно, что именно пыталась. Резануло высказывание, про то, что хорошо, что у нас мальчик, а то девочки пошли «такие, ух! Да и мамы тоже. Слишком борзые. Вся эта эмансипация до хорошего не доведет. Все-таки девочки должны оставаться девочками, а мальчики мальчиками». Ладно, подумала я, пусть остаются. Вопрос ориентации в любом случае в ближайшие четыре года не встанет, с этими скрепами вполне можно уживаться, если все в школе будет хорошо.

Дальше все было почти безоблачно. Сын к школе относился ровно, делал, что нужно, хотя и часто жаловался на скуку и однотипные занятия. Зато очень полюбил учителя, полюбил сокамерн…, пардон, одноклассников.

Уже скоро прозвенели звоночки, которые заставили меня задуматься, действительно ли сын в нужном месте.

Первое – диалог с ребенком примерно 5 сентября.

– Мама, нас учат, что, когда учитель заходит в класс, она говорит: «Здравствуйте, дети».

– А вы наверно в ответ хором «Здравствуйте, Марьиванна»?

– Нет, а мы не хором, мы должны кивать головкой.

– Эммм, а если вдруг вырвется?

– Нет, надо головкой.

– А почему?

– Не знаю, может это слишком шумно?

Ладно, ерунда, решила я. Странно, но перевариваемо. Может и правда шумно? Все-таки Лучший учитель Самой хорошей школы. Может, ей для ежедневного волшебства нужна полная сосредоточенность.

Второе – в конце осени в классном чате с характерным названием «Ешкины болтушки», пошли жалобы нескольких родителей на то, что опоздавших детей при входе в класс выставляют к доске и требуют объяснить опоздание. Это же первый класс, возмущались родители. Они же опаздывают из-за нас. А у нас пробки, ночные совещания, «Игра престолов» наконец. Причем тут дети? Это же лучшая школа, мы все едем издалека. Тут же в чате появилась куча тех, кто возмутился в обратную сторону. Не нравится – уходите. Это вам не пансион благородных девиц. Дисциплина должна быть. В других классах за дверь выставляют. Так мол хотите? Нечего опаздывать.

Переписка меня взволновала, неожиданно «Ешкины» набрали миллион моих личных просмотров. А пока я следила за перепалкой, в один прекрасный день и нашего сына, в первый раз в жизни опоздавшего на четыре минуты, выставили к доске. Это было в октябре. Переживал тяжко. Страх быть снова выставленным к доске приравнялся примерно к позору быть отчисленным из пионеров в мое время. Ребенок начал вскакивать среди ночи, ставить будильник на 5 утра, лишь бы приехать вовремя.

Так не пойдет, решила я. Пообщалась с возмущенными родителями. Что, говорю, делать будем? Быстро выяснилось, что активно – ничего. Только возмущаться в чате. Пошла к Марьиванне одна. Можно ли, говорю, с нашим сыном по-другому? Излишне ответственен, чувствителен, да и не его вина. Это единственное опоздание было из-за нас, мы же его возим. Вы говорите мне, ругайте меня. Чего ему перед классом краснеть? Марьиванна сделала неприятное лицо «лезут-тут-всякие», но выдавила из себя, что да, мол, ребенок более воспитан и более чувствителен, чем другие, да и не опаздывает никогда, пожалуй, с ним так не стоит. Инцидент был исчерпан.

И жили мы дальше безоблачно. Облака появлялись периодически в связи с одним мальчиком, ведущим себя агрессивно. Назовем его Вовочка. Вовочка пару раз всколыхнул «Ешкиных» тем, что дал девочке в лицо, потом доставал мальчика и раз хотел спустить его с лестницы. Чат единодушно заголосил, что слышим, мол, каждый день про Вовочку. Начала я спрашивать Ярослава. Вовочка действительно – герой класса, житья от него нет. Ну пока решили, что обычный хулиган, коих много в любом классе. Дальше Вовочка периодически возникал в ежедневных обсуждениях школьных дел. То пристанет, то стукнет, то сломает конструкцию из Лего. Ребенок сдачу не давал, так как Марьиванна сказала, что Вовочка особенный и его трогать нельзя. Не критично, решили мы. Да еще и в унисон Марьиванне провели ребенку лекцию о том, что действительно бывают особые дети и толерантность наше все.

В апреле Вовочка поселился в нашей семье на ПМЖ. Все стало происходить как-то очень часто и очень остро. Ребенок рассказывал не охотно, но со слезами на глазах, отмахивался, что не надо обращать внимания, но приблизительную картинку можно было сложить. Одновременно несколько мам написали мне личные сообщения следующего содержания: «В курсе ли Вы, что Вашего ребенка третируют каждый день? Не видите ли Вы в этом проблемы? Дети дома рассказывают, что издевательства над Ярославом сродни тюремным. Защищать боятся, так как боятся Вовочку, плюс Марьиванна ругает, если Вовочку тронуть». Одна из мам призналась, что у них проблемы тоже остро стояли полгода назад, потом рассосались. Вторая мама поделилась, что одновременно с нашим ребенком третируют и ее дочь, причем, включая совсем жуткие истории с прижиманием к полу и требованием снять трусы (детям по семь лет!). Также все отмечали, что Вовочка тиранит детей в основном в отсутствии учителя или в гардеробе в конце учебного дня.

Обратились мы с мужем к Марьиванне. Услышали, что Вовочка и правда проблемный, что про диагноз никто не признается никогда, даже если он и есть, в семье проблемы тоже есть, но мама адекватна. На маму ни в коем случае не надо выходить. Вовочка наблюдается у психологов и неврологов, со 2 сентября по нему регулярно собирается педкомитет. И вроде бы даже есть улучшения. Услышали, между прочим, что по версии Марьиванны, проблемы есть и у девочки со злополучными трусами, потому что она провокатор и манипулятор (ну как все девочки), а наш сын постоянно ее пытается от Вовочки защищать. И если бы не защищал, то проблем бы не было. А раз пишут другие родители, это уже вопрос не Марьиванны, а администрации, и нужно идти к директору младшего блока, назовем ее, Комиссарова Роза Марковна.

Роза Марковна на встрече сделала вид, что про Вовочку ничего не знает (а как же педкомитет?), выслушала все, что беспокоит, записала, обещала все расследовать. При этом про упомянутую девочку тут же пустилась в ее характеристику, как провокатора и манипулятора (странно, про нее знает и вторит словам Марьиванны, а про Вовочку не слышала). Настойчиво хотела имен тех, кто мне писал-звонил. Не получив, попросила хотя бы передать, что открыта к разговору с другими, и они могут прийти. Очень попросила не выносить на весь класс и не приводить толпу.

Про открытость директора я писавшим мне мамам передала. Дальше мамы организовали подобие селекторного совещания, пригласив туда еще мам, и страдающих, и сочувствующих. Собрались мы в парке недалеко от школьного двора. Кто-то был лично, кто-то на телефоне. Все звучали очень заинтересованно и возмущенно. У всех были какие-то истории с Вовочкой. Идти к директору никто не захотел. Идти вместе было нельзя, она же меня просила без толпы. А я тогда еще очень уважительно относилась к школьной администрации и слово свое держала. Решили писать письмо. Все по разным причинам. Кто-то откровенно хотел Вовочку вон из класса. Кто-то был убежден, что с письмом факт будет зафиксирован, если этого не сделать, администрация пустит на тормоза, а так, при очередной агрессии Вовочки, да если еще с травмой, хотя бы нельзя будет отказаться, что проблема была известна. Я решила подписать, честно говоря, по довольно странной причине. Не давала покоя история про девочку-провокатора с трусами и ее трактовка в устах Марьиванны и Розы Марковны. Удобная версия, хотя звучала не правдоподобно. Стало очевидно, что могут просто зацепиться за эту версию, сделать девочку изгоем, а проблему не решить. В тот момент я даже подумать не могла, что изгоем в итоге станет мой сын. Вот абсурд всей ситуации. Я присоединилась даже не совсем из-за своего сына, а в основном из-за несправедливости в связи с девочкой. Мне показалось, она страдает даже сильнее моего сына. Письмо получилось довольно конструктивным, перечислили все имевшие место случаи агрессии, ни словом не обмолвились про учителя (понимаем, что делает все, что может), просили одного – принять меры по обеспечению безопасности детей и нормализации атмосферы в классе. Перечислили варианты решения – от тьютера для ребенка до как минимум мини-тренингов с детьми. Просьбы отчислить абьюзера из класса в письме не было. Тех, кто этого особенно хотел, все вместе убедили, что это и не толерантно (как я теперь не люблю это слово) и не законно. Письмо понести все отказались. Понес мой муж. Видимо именно поэтому нас впоследствии причислили к зачинщикам революции.

Дальше начался двухнедельный веселый период. Роза Марковна вызывала к себе подписавшихся по одному. С каждым разговор был разный. Кому-то она признавалась, что диагноз у мальчика есть, но … Кому-то особо активно настроенному говорила, что, конечно, ребенок проблемный, но вот вроде бы учитель делает все, что может. В этот момент прямо с урока срывали Марьиванну, которая с каждым следующим родителем была более нервная и при директоре говорила, что все подконтрольно, и что ей не трудно. Каким-то более тихим родителям сразу в первые минуты встречи показывали листочек с некой группой риска (дети, требующие особого внимания учителя), там прямо сразу под Вовочкой был обязательно нежданно-негаданно их ребенок. Такой тонкий шантаж с изящным запугиванием. Сходство встреч было лишь в одном – я и мой муж объявлялись запрещенными и с нами рекомендовалось не общаться.

Между тем в классе атмосфера была следующая. Вовочку забрали из группы продленного дня, стали то водить, то не водить на уроки. Всего в мае было дней пять его присутствия. Из них два дня наш ребенок не был обделен вниманием. В первый день мальчик набросился на сына и пытался повалить на пол, произнося при этом слова, которые тут нет возможности написать из-за цензуры. Марьиванна подбежала, отругала Вовочку. Во второй день Ярослава стукали по лицу, при попытке кричать затыкали рот. Марьиванна снова прибежала, снова разняла.

Само собой, после каждого случая мы общались с учителем, чтобы понять, как все было ее глазами, а не глазами ребенка. Все случаи подтвердились, хотя Марьиванна при этом постоянно повторяла, что Вовочка где-то внутри очень добрый, все будет хорошо, она усилит контроль. Тут же сообщалось, что она и сама уже от всей этой ситуации устала, а вы думаете легко постоянно стоять над одним ребенком весь год? Надо сказать, что с 1 сентября у Вовочки в классе было организовано отдельное место при Марьиванне, в переменах она с ним. Призналась также, что дали ей Вовочку именно потому, что у нее имеется диплом тьютера. Важно отметить, что ни в одном из этих общений мне или моему мужу не было сказано, что не надо больше звонить или писать. Да и странно бы это прозвучало – у учителя в классе явная проблема вокруг нашего ребенка, она ее признает нам в лицо, никак она не может избежать общения с нами. Мы пытались, несмотря на протест Марьиванны, общаться с мамой. Общение результата не давало и сводилось к реакции это-все-ваши-фантазии-мой-ребенок-ничего-подобного-не-делает. Мама упомянула, однако, что ей весь год звонят чужие родители, вызывают к учителю, и даже несколько раз какие-то папы караулили Вовочку, чтобы отчитать (ребенка жаль, однако не это ли доказывало, что фантазий нет?).

Как бы то ни было, в итоге мы вздохнули с облегчением. Было три счастливых дня, когда Вовочка ребенка не трогал, Марьиванна постоянно была рядом, контроль действительно усилился. Мы успокоились и начали ждать лета, понимая, что за время каникул что-то изменится, а в сентябре либо Вовочка фокус агрессии куда-то сместит, либо, если нет, контроль будет продолжаться (теперь-то, с письмом по-другому быть не может).

Где же про большинство, поддерживающих травлю, спросите вы. А вот это началось в том же мае, но чуть позже, как раз, когда все наши переживания уже улеглись. Ведь мы по всем правилам должны были еще ответ от администрации получить. И вот тут, причины остаются тайной, то ли это был такой ход, чтобы ответа не писать и надавить на нас письмо отозвать, то ли это просто такой необъяснимый псих учительницы, которая оказалась между двух огней – и Вовочку тянуть надо, и возмущенные родители безопасности требуют. В общем дальше обычная здравая логика уже не работает. Начался Кафка.

На последней неделе перед каникулами отменили обещанное совещание по итогам года. Причины были очевидны. Страх, что начнем обсуждать ситуацию с Вовочкой при всех. Хотя лично я и Марьиванне и Розе Марковне обещала, что осознаю, что это не этично и надеюсь на решение локальное. Уверена, никто из других подписавшихся также не стал бы. За пару дней до каникул выяснилось, что родители, не вошедшие в число подписавших, пишут некое еще одно письмо. Очень быстро проявилась лидер группировки, назовем эту группировку «Второе письмо», которая в истеричном тоне начала обзванивать каждого из группировки «Первое письмо», обвинять в том, что учитель на грани срыва и собирается увольняться. Я не стала ждать звонка. Вышла на защитницу угнетенного педагога сама. К этому моменту я уже знала, что второе письмо представляет собой благодарность Марьиванне. Говорю, тоже хочу подписать, а где взять? На меня был вылит ушат грязи и помоев. Я услышала, что подписывать я не имею права, так как я одна из главных мучителей, ибо звоню и пишу учителю вместе с мужем каждый день! Что учитель с нашей семьей разговаривать больше не будет и вообще не хочет с нами иметь дела, так как мы ее терроризируем, лезем в учебный процесс и учим как жить. Из-за всего этого она на грани, не может работать с другими детьми и хочет уволиться. Далее была бессвязная череда советов нам самим поработать с дитем и вообще с ним хоть иногда общаться, сводить к психологам, так как весь класс теперь все знает о нашем сыне, у него нет друзей и он не может налаживать контакты, занимает позицию жертвы и много-много других экскрементов про недоделанного ребенка и его никудышных карьеристов-родителей.

Как же так получилось, спросите вы? Очень просто. У стен есть уши, и оставались сочувствующие мне родители. Они мне и рассказали про тайную вечерю, на которые нашу семью никто не приглашал. Марьиванна нашла несколько особо лояльных жилеток, в которые поплакала о том, как ее мучают и объявила (почему-то только им) о своем уходе. Никакого заявления об увольнении при этом не последовало. Во всех проблемах обвинила меня с мужем и еще одну девушку, периодически не соглашающуюся с методами, применяемыми к ее ребенку. Девушку зовут Оксана, и ее история в этой книге тоже есть. На той же встрече с избранными была дана нелицеприятная характеристика нашего ребенка как будто бы на основе выводов психолога (хотя еще за неделю до события ребенок был неординарной личностью, контактным, с кучей друзей, и таких бы детей в классе еще двадцать пять, а не одного). В общем отомстила за все сразу. Опечаленные родители пошли к Розе Марковне. Та отчиталась, что, между прочим, беседы с некоторыми родителями провели. И выяснилось, что проблемы у одного единственного ребенка, у Ярослава. А значит, и виноват в этом сам Ярослав и его нервные родители. И кроме того, в классе есть дети-провокаторы, которых вообще не стоит брать в расчет. Так родилась идея письма-поддержки безвременно увольняющегося учителя.

Это второе письмо в итоге я подписала, хотя со мной почти дрались, чтобы не дать мне его в руки. По тексту оно имело ноль отношения к письму первому, рассказывало о том, как трудится Марьиванна во благо наших детей (с чем я тогда еще была согласна). Потом еще дня два защитница угнетенных педагогов все в том же поучительном тоне звонила мне и вопрошала, зачем я подписала письмо, если я такая ……, и вообще не пойти ли нам в частную школу, раз все не нравится (что не нравится? уже все начинало снова нравиться). Дальше пошла стандартная грызня в чате из серии политических диванных войн, где было совершенно бессмысленно рассказывать, как выглядела хронология событий, что про выгнать особенного мальчика речь не шла, что учителя никто не третировал, а всего лишь три раза пообщались, и что никто не сомневался в ее профессионализме. Нас с мужем не слышали. На этот момент уже весь класс был обзвонен, настроен и обработан. Из десяти подписавших первое письмо только четверо остались при своих убеждениях, несколько человек (видимо не выдержали прессинга) побежали каяться учителю (в чем?), и рассказали, как именно я ввела их в заблуждение и силой ораторского искусства убедила подписать. Напомню, ни идея собрания у школьного двора, ни идея первого письма мне не принадлежали. Во всей этой истории единственное, о чем, я жалею до сих пор, это участие в дискуссиях в этом «Ешкином» чате. Если нецензурное общение вообще можно назвать дискуссией. Никогда, никогда родителям, которые в меньшинстве, нельзя вообще как-либо реагировать на нападки в чате. Либо очно, глаза в глаза, либо никак.

В итоге, что мы имели? Имели историю, изначально известную всего нескольким родителям, вышедшею, благодаря директрисе и манипуляции учителя, на весь класс с нелицеприятными обсуждениями. Имели расколотый класс. Имели четыре человека, убежденных, что в письме первом ничего страшного не было. Тем более, кстати, что в итоге Роза Марковна написала-таки ответ, в котором проблемы не отрицались, было сказано, что ребенок направлен на психологическую работу и медикаментозную поддержку, что с родителями дополнительно поработали, из продленки абьюзера убрали, в общем, отреагировали, отработали. Однако это было уже всем безразлично. Мы также имели двадцать два разъярённых человека, орущих до хрипоты забирайте-своих-детей-на-домашнее-обучение, наш-вот-тоже-с-Вовочкой-дрался-а-теперь-нет, решайте-конфликты-локально (а так и хотели, учитель сама направила к администрации), нечего-высовываться-всех-все-устраивает, это-вас-в-ваших-Омериках-так-учили-а-мы-тут-Совок, уйдет-Марьиванна-дадут-училку-хуже, ату-их-ату!!! Никого, НИКОГО из двадцати двух настроенных против нашей семьи человек не возмутил факт образования Марьиванной коалиции по борьбе с теми, кто посмел иметь мнение, факт того, что директриса была не в курсе про планы по увольнению и это была неприкрытая манипуляция, факт вранья про террор, устроенный нами, ну и главное, факт обсуждения чужих детей с чужими родителями. На это тоже звучали советы в стиле не-нравится-валите-в свои-заграницы и отстаньте-от-несчастной-учительницы.

Я решила посчитать, сколько это двадцать два от двадцати шести. А это ж восемьдеся пять процентов, ну то есть еще немного осталось, еще одного сильно группой риска припугнуть, и будет восемьдесят шесть! Так-то вот! Всех все устраивает. А вы валите! В тот момент как раз восемьдесят шесть процентов в нашей стране тоже всем были довольны. Интересная параллель. Я поняла, что что-то доказывать бесполезно. Однако написала директору младшего блока электронное письмо, что меня данная ситуация, где все перевернули с ног на голову, и многое переврали, не устраивает. В первую очередь потому, что все эти недовольные двадцать два родителя ведь теперь придут домой и настроят своих детей против Ярослава. И если в первом классе мы имели одного абьюзера и коллектив тех, кто сочувствует, но боится защитить, то во втором классе мы будем иметь уже коллективную травлю. Я просила о встрече на троих с директором и с учительницей, так как после слез на груди у лояльных родителей, учительница очень много всем сказала о нас, но ни разу не пообщалась с нами. Ответа не последовало. Тогда муж пошел поговорить по-мужски с директором всего образовательного центра. Тот долго слушать не стал, признался, что младшая школа представляет собой серпентарий, и он ей занимается мало, так как рейтинги делает средняя и старшая школа. Но дал слово, что со всеми разберется, и с сентября наш сын будет себя чувствовать комфортно.

В июле во время каникул мы попали на день рождения одного из тех немногих мальчиков, которые дружили с Ярославом. Абьюзер был там. Я не стала присутствовать на квесте, понадеялась, что там все так регламентировано и расписано по времени, что на издевательства не должно хватить сил. А на чаепитие я пришла. Первое, что я увидела, был стол, накрытый сладостями и чаем примерно на десять детей. Рядом стол для родителей. Там я и присела. Мама именинника, очень чуткая женщина, все понимала – Ярослав сидел на другом конце от абьюзера. Абьюзер делал из бумажек и фантиков комочки, склеивал их собственной слюной и через весь стол кидал в Ярослава. Продлилось это недолго, минуты три. Быстро подбежала мама именинника, сделала замечание. Стоило ей отойти, бумажки снова полетели в Ярослава. Тут к абьюзеру подошла его собственная мама и подсела рядом, пунцовая, надеюсь, от стыда. Мы посидели за столом еще мину пять для приличия и ушли.

Наступил сентябрь. А обещанного комфорта не наступило. Как я и предполагала, травля стала коллективной. Вокруг особенного мальчика, который, кстати, по словам директора интеллектуально сохранен и имел проблемы только поведенческого характера, собралась группа хулиганов. Это были не плохие мальчики, просто обычные мальчики. Которые играют в футбол, ходят на борьбу, могут выкинуть матерное словечко, и, как большинство, обычных мальчиков, особенно в нашей российской ментальности, стремятся с самого детства продемонстрировать свой мачизм. Ярослав, с кудряшками, с огромными голубыми глазами, тонкий и высокий, очень далекий от драк и способный поддержать беседу только о Моцарте, Мунке и своей фантазийной стране Игрушляндии, этим обычным мальчикам не нравился. Его всегда очень любили и любят взрослые. Довольно часто называют «Маленький принц». А среди агрессивных детей он с трудом находит себе место. Его каждый день называли «девочкой». Постоянно шпыняли, смеялись над любым сказанным словом. Он всегда приходил в школу за сорок минут до начала, и, как потом рассказывал, если в эти сорок минут приходил кто-то из мальчиков, для него это время становилось адом. Он уже с восьми утра начинал думать, когда же кончится день. Из всех мальчиков только трое его не трогали и поддерживали хорошие отношения.

В конце ноября Ярослав сказал, что в школе ему стало невыносимо. Он произнес: «Если тюрьма, это место, где тебя держат силком и из которого хочется вырваться, значит школа – это тюрьма». Папа пытался его учить драться, давать сдачу. И он потенциально бы мог. Он сильный. В тот момент он занимался теннисом, конным спортом, мог на скаку здорового коня остановить. Но вступить в борьбу с человеком для него было немыслимо. Он ходил какое-то время на борьбу, но в итоге тренер сказала нам, что лучше его забрать, так как он прекрасно выполняет все спортивные нормативы, но как только дело доходит до спарринга, он немеет, в нем совершенно нет природной агрессии. Тогда мы стали учить его давать отпор словесно, пытались выстроить какой-то психологический барьер, говорили, что своим страхом он еще больше провоцирует ребят на травлю. Мы были бессильны. У нас был слишком серьезный конкурент, Марьиванна. Ярослав, как мантру повторял: «А Марьиванна говорит, что нельзя давать сдачу. Она говорит, что он особенный, и его нельзя трогать. Она говорит, что, если меня кто-то обижает, то я должен просто уходить или звать ее». Звать ее было сложно. Практически все нападки происходили за ее спиной или в ее отсутствие. Мы пытались донести до Ярослава, что то, что с ним происходит, недопустимо, и что это травля. Он нас не слышал, не верил. Слышал только учительницу, которая убеждала, что все нормально, дети так играют. Еще она часто говорила ему: «Ярослав, зачем ты защищаешь ту или иную девочку? У нее свои проблемы. У тебя свои. Пусть она сама разбирается со своими. А ты уйди в сторону».

Мы решили показать Ярославу фильм «Чучело». Когда досмотрели, Ярослав еще долго сидел молча. По его щекам текли слезы. Потом выдавил из себя: «Все очень похоже на наш класс. А я-то как раз «Чучело» и есть».

На следующий день мы с мужем уже сидели в кабинете директора младшей школы. Мы открыто сказали, что не верим, что ситуация изменится и просим перевод в другой класс. Мне оставалось две недели до вторых родов, видимо поэтому она вела себя довольно тактично. Сказала, что перевод невозможен, мест нет. Как и в предыдущий год, пообещала во всем разобраться, уделить внимание. Отметила, что все-таки тут велика наша роль, видимо, мы, особенно я в моем положении, как-то очень остро относимся к школе и допрашиваем ребенка каждый день, вот он и воспринимает любые игры не совсем адекватно. А учительница у нас замечательная, вон в прошлом году как ее большинство поддержало.

Учительница, надо сказать, с нами весь второй класс не общалась. Теперь связной стала моя мама. Она до пенсии работала в школе, пыталась найти хоть какой-то контакт с, так сказать, коллегой. Осторожно рассказывала, в каком состоянии Ярослав, и что она очень надеется на ее помощь. Учительница в ответ твердила, что все преувеличено, что дети так играют, что она вряд ли может что-то сделать, ведь воспитание идет из дома. И в каждом общении пыталась припомнить, какие ужасные мы с мужем (так глупо, говорить матери о никудышности ее дочери и зятя). А что она делала в самой ситуации травли? Она ее не подогревала, нет. Но она ее допускала. Либо своим отсутствием. Либо склоненной над тетрадями головой. Либо, когда все было совсем явно, она бежала к месту конфликта и кричала: «Не трогайте Ярослава. Оставьте его в покое!», тем самым еще больше выделяя и Ярослава, и тот факт, что травля есть, и что ребенок нуждается в защите. Никто не проводил никакой работы по сплочению коллектива, по разъяснению того, что подобные вещи недопустимы.

Обещания директора выполнены не были. Ситуация ухудшалась. Ярослав стал очень нервным. Появились тики. Он весь второй класс болел. Неделю учился, две недели сидел на больничном. Организм протестовал. Весной сказалась общая усталость детей, да и пущенная на самотек групповая динамика. К травле уже присоединились все девочки. И та девочка, которую Ярослав назад защищал. И та девочка, мама которой, Оксана, была моим самым близким союзником. Не стоит их даже обвинять. Все поддались общему зову: «Ату его!» Все называли Ярослава придурком, странным. Когда мамы спрашивали их, почему они так считают, объяснений не находилось. Просто так считали все.

В мае произошли события, которые переполнили чашу терпения. В один день Ярослав вышел из школы весь в слезах. Рассказал, что над ним снова издевались. Заталкивали в женский туалет, ну к этому он уже был почти привычен. А потом позвали к какому-то дереву, сказали, что там цветок, и его надо понюхать. Наивный мальчик, наш Маленький принц, пошел, понюхал. Это были птичьи экскременты. Услышав это, моя мама снова позвонила учительнице. Та устало сказала, что ничего сделать не может. Однако, на следующий день в классе провела разбор ситуации. По итогам разбора объявила, что дети так играли, а Ярославу все показалось. Он так и сказал: «Мама, мы все разобрали. Оказывается, я неправильно понял. Это они так играли. И еще она меня отругала за то, что я все дома рассказал, расстроил маму и бабушку». Он чувствовал себя таким виноватым. И понял все не так. Еще и расстроил родных.

Тут я уже не выдержала, на эмоциях я чуть ли не «вкричала» в него, что это все вранье. Что он не должен верить. Он никого не расстроил. Это они нас всех расстроили. И рассказывать надо. И это никакая не игра. Он слушал-слушал, а потом произнес: «Было бы лучше, если бы меня вообще не было. Все проблемы из-за меня».

Эти слова прозвучали, как набат. Муж снова пошел к директору центра. Бескомпромиссно попросил перевод в другой класс. Место тут же нашлось. Как мы позже выяснили, перевод в ситуациях буллинга не приветствуется, так как это минус учителю, а значит, минус рейтинговой школе.

Уже на следующий день я стояла в дверях нового класса, чтобы познакомиться с новой учительницей. До конца учебного года оставалось две недели. В этот раз я хотела посмотреть ей в глаза, включить свою интуицию, убедиться, что это мой человек. Я была первая, кто сообщил ей о переводе. Директор младшего блока настолько не верила, что перевод возможен, что даже после решения руководства, ничего никому не сообщила. И не думала, что я сама вот так приду. Потенциальная учительница смотрела на меня огромными от испуга и неожиданности глазами. Наша фамилия была на слуху. О нас, нашем терроре и мучениях Марьиванны по школе ходили легенды. Она все повторяла, что тоже не идеальна, что в классе у нее полно хулиганов. Я ее понимаю, она была уверена, что уже через месяц учебы мы начнем писать на нее кляузы, скандалить и настраивать против нее весь класс. С трудом я уговорила ее хотя бы посмотреть на Ярослава.

На следующий день я привела сына. Он страшно боялся. Категорически не хотел никуда переходить, был уверен, что в новом классе начнется все то же самое. Новая учительница посмотрела на него, перекинулась парой слов. Потом он вышел. А у нее в глазах уже был не испуг, а ужас. Она вдруг так сочувственно посмотрела на меня и сказала: «Боже, какой травмированный ребенок. Конечно, я его возьму, его спасать надо. Я же еще и психолог. Я все вижу».

Дальше началась новая жизнь. Летом мы отправили Ярослава в лагерь в Америку, где он был единственным иностранцем на четыреста человек. Мы хотели ему показать, что он не плохой и не странный, и что он запросто справится в новом коллективе, даже если все будут иностранцы. И он справился. Эта поездка придала уверенности в себе. Мы занимались с психологом, мы читали сказки, отрабатывающие школьные конфликты. Ну а главное, уже в первую неделю сентября, он понял, что попал в совершенно иной мир, что существуют совершенно другие учителя и совершенно другие отношения среди ребят, и что все будет хорошо.

В этом новом классе были четкие правила. И они выполнялись. Учительница была строгая, но она всегда все видела, и ни на одну ситуацию не говорила: «Я ничего не могу сделать». А еще с самого первого дня она настроила всех мальчиков, а в классе, надо сказать, в основном были крупные девятилетние мальчики, чтобы они, если увидят хоть малейший намек на травлю Ярослава, вставали стеной. И они это делали. На совместных обедах и прогулках она сама зорко следила за нашим бывшим классом и пресекала любые попытки стычек. Уже через месяц она призналась мне, что понаблюдала за нашим бывшим классом, и многое ей стало понятно, и что многое, да почти все, преподносилось администрацией совершенно не так, как было на самом деле. Интервью с этой учительницей, открывшей новый мир отношений нашему сыну, есть в этой книге. Надо сказать, это единственное интервью с учителем. Больше ни один учитель не отозвался на мой пост в социальны сетях.

Ярослав примерно за два месяца третьего класса полностью восстановился. Травля сошла на нет, а если абьюзер из бывшего класса и пытался в своей обычной манере что-то крикнуть обидное, Ярослав это уже не воспринимал никак. Рядом была такая сильная поддержка в лице ребят и новой учительницы. Это был уже не скрюченный, смотрящий в пол затравленный зверек. Он, как раньше, стал смеяться, шутить, выпрямился, почувствовал себя свободно. Снова рисовал, сочинял. Картины стали ярче, музыка веселее, стихи более жизнеутверждающие. Третий и четвертый класс мы были и впрямь в раю. Я долго не могла привыкнуть к тому, что с учителем можно общаться, и мои звонки не будут истолкованы, как террор. Более того, в большинстве случаев, она звонила мне сама, чтобы обсудить, как идет адаптация моего сына.

Ну а сама школа… Бывшая учительница, родители, директор младшей школы, все остались при своем мнении. В бывшем классе травля перекинулась на других детей. Мама Оксана, которая была моей самой большой союзницей, свою дочку с трудом к октябрю третьего класса смогла забрать. Об этом в книге есть отдельная история, рассказанная ей самой. 86% родителей бывшего класса до сих пор уверены, что отделались от семьи террористов, что к учительнице не надо лезть, и вообще не надо делать ничего, что может всколыхнуть ее нервную систему. Доходило до смешного. Я знаю, что даже когда в классе остро встал вопрос о том, чтобы заменить учителя ритмики, которая откровенно издевалась над всем классом, все сначала хором хотели пойти к директору с просьбой о замене, потом вспомнили злополучное семейство террористов Моториных, и как это чуть не убило учительницу, и решили не ходить. Возобладало мнение, что это опять расстроит несчастную Марьиванну, а дети пусть потерпят. Им потом еще много чего в жизни терпеть, жену, работу и тд. Не вся жизнь будет сахаром.

Знаю, что в конце младшей школы родительский коллектив бывшего класса написал огромное благодарственное письмо в адрес Марьиванны, что это была идея все той же небольшой группы лояльных и приближенных, но громко кричащих, что были и те, кому это письмо было противно даже читать, зная всю подноготную. Но оно опубликовано на сайте школы, в специальном разделе «Диалоги с директором». И вот тут парадокс фразы: «В начальной школе надо идти на учителя». Идти на учителя обычно означает собирать рекомендации. Марьиванну отрекомендует восемьдесят шесть процентов нашего бывшего класса. Вопрос в том, чтобы учитель совпадал с вами ценностно. А в нашем менталитете основной ценностью являются академические успехи, но никак не межличностные отношения. Еще в нашем менталитете слабость и уязвимость равнозначны дефективности. Одна из моих героинь написала историю травли своей дочки, похожую на нашу, про рейтинговую гимназию и очень традиционного совдеповского учителя, публично в социальных сетях. Очень забавно было читать комментарии. Преобладали слова поддержки, но в какой-то момент в ленте появились родители бывших одноклассников, которые писали, что наконец-то они избавились от девочки, тыкающей всех циркулем. Никому не интересно, почему ребенок вдруг начал тыкать циркулем. Никто не связывает уход ребенка из класса с полным педагогическим провалом. Я уже предвкушаю реакцию родителей из нашего бывшего класса на мою книгу: «Посмотрите на эту наглость. Человек, который травил учителя, написал книгу про травлю».

Знаю, что еще два ребенка очень хотели из уйти из нашего бывшего класса, но им не дали. Обе мамы общались со мной, признались, что не готовы на резкие меры, не готовы терпеть потом такой же прессинг, какой свалился на нас с мужем, и что дотерпят до конца четвертого класса, а потом поступят в какую угодно среднюю школу, только бы там не было мальчика-абьюзера и его банды. Что ж, это их выбор. Да и третьим, четвертым, уходить действительно сложно. Это уж совсем грозит снижением рейтингов. Тот самый случай, когда я рада, что наша семья была первой, хоть и получила больше всех оплеух. Я часто слышу про себя, что «мне вечно больше всех надо». После этой истории с моим сыном я воспринимаю это как комплимент. Только те родители, которым «вечно все надо», способны спасти своих детей.

История Элины Гусейновой, события – 2018 – 2019 годы (13 – 14 лет), г.Баку.

Рассказано мамой, Севиль, 32 года, г.Баку

Имена сохранены

– Какая она была, Элина?

– Элина была очень живая, жизнерадостная. Обычный ребенок. Именно ребенок, мысли были детские. Не успела стать взрослой.

Любила учиться первое время. В конце последнего года как-то сломалась. Говорила, что поднимает руку, ее спрашивают, она отвечает, ее сажают с двойкой или тройкой. Потом спрашивают другого мальчика, он отвечает то же самое, ему ставят четыре. В этой новой школе она успела проучиться два года. Один полный и один не до конца.

– Почему Элина попала в эту школу?

– С первого по третий класс она училась в 49 школе. Потом там сделали только азербайджанский сектор и их всех, кто не из азербайджанского сектора, перевели в 203 школу. До шестого класса Элина училась там. Школа была хорошая, у нас не было никаких претензий. У меня есть сестра, у нее две дочери. Они все втроем, Элина и дочери моей сестры, с рождения росли в одном доме. Мы их не хотели разлучать. С одной из двоюродных сестер, Дианой, Элина даже училась в одном классе. Нам было удобно, что дети вместе. Сестра перевела своих детей в другую школу, я побоялась Элину оставить одну в старой школе. Мы с отцом Элины расстались. Я снова вышла замуж, появилось еще двое детей. Мы переехали в другой район. И в этот район из 203 школы добираться уже стало дольше. Мы выстроили всю логистику вокруг новой школы. Утром Элину отвозил мой муж. Обратно забирала сестра и приводила домой. Часто Элина и Диана оставались у нас вместе дома.

– Как прошли эти два года? Когда Вы стали понимать, что что-то не так.

– Первые полгода прошли хорошо. А в декабре Элина в первый раз сказала, что хочет обратно в свою школу. Она сказала, что ее задевают одноклассники. В основном три мальчика. Они ее обзывали. Но ругаться она не любила. И жаловаться она не любила. Я попросила ее доучиться год, пообещала, что на следующий год ее переведу. Пару раз, когда ее совсем сильно доводили, она мне говорила. Я брала сестру, мы ходили к директору, к учительнице, выясняли. Сестра у меня более активная чем я, я всегда ходила с ней, иногда даже она сама ходила за Элину заступаться. Директор всегда обещала, что больше ничего не повторится, вызывала мальчиков, их мам. Но все продолжалось. В конце учебного года я взяла Элину, мы пошли в 203 школу. Мы поговорили с директором. Директор сказала, что Элина уже отстала по программе, если ее возьмут, то только обратно в седьмой класс, в восьмой перевести с ее уровнем не смогут. Но Элина хотела возвращаться только в свой класс. Рядом была еще 91 школа. Мы пошли туда. Там никто даже не спрашивал, как Элина учится, потому что классы были переполнены. Так Элина осталась в новой школе.

В восьмом классе до ноября опять все было хорошо. А в ноябре она поругалась со своей подругой. Случилось следующее. Рано утром где-то в 6.30 утра Элина ехала в автобусе с бывшим одноклассником из 203 школы, Халидом. И там же ехала ее подруга с мамой. Халид вышел на остановке у 203 школы, и Элина вышла с ним, а одноклассница и мама поехали дальше еще одну остановку до своей школы. В этот же день мама одноклассницы мне позвонила и сказала, что Элина гуляет с каким-то парнем утром вместо школы. Я тут же спросила Элину, с кем это она гуляет. Она сказала, что это был Халид. А я знала, что Халид живет около нас, им по пути, по утрам они часто вместе ехали, Халид в свою школу, Элина в свою. Но с этого дня отношения с подругой испортились. Они сильно поругались. Еще у этой подруги был парень, Тимурхан, тоже Элинин одноклассник, он запрещал подруге дружить с Элиной, упрекал, что она много времени Элине уделяет. Не знаю, что там произошло. У Элины была истерика. Она залезла тогда тоже на окно в школе. Ее Диана успокаивала, трясла за руку. Я об этом узнала, попросила отца забрать ее, чтобы она пару дней пожила у него, успокоилась. Он ее забрал. Но в итоге Элина попросилась домой. Она вернулась.

Подруга потом извинялась, объясняла, что это не ее вина, что мама все выдумала. Но с этого момента начались какие-то трения. Потом Элина нашла другую подругу из Азербайджанского сектора. Они дружили до последнего дня. Я читала их переписку в Instagram. Даже 2 апреля, за 2 дня до трагедии, эта ее новая подруга писала, что, если ты будешь уходить в другую школу, я с тобой уйду, или останься. Элина ответила, что ради нее готова остаться.

– Ну а все-таки до 4 апреля были еще какие-то вещи, на которые вы обратили внимание?

– Один раз в феврале она пришла без настроения, легла в кровать, закрыла голову одеялом и стала плакать. Я спросила: «Что случилось, тебя кто-то обидел?» Она сказала: «Нет, я просто хочу в 203 школу». Я пообещала еще раз сходить в 203 школу и поговорить. Я рассказала Элининому отцу. Он тоже пообещал поговорить с директрисой 203 школы. Но уже не успел.

– То есть что-то происходило, но она не говорила?

– Нет, не говорила. Она сильно изменилась в конце февраля – начале марта. Никогда раньше она не могла грубо ответить. А тут стала грубить. Я запрещала ей пользоваться Instagram. Она прятала от меня телефон, когда пользовалась Instagram. Как-то я у нее забрала телефон, она стала выхватывать у меня его из рук. Выдернула его. Потом я уже не стала наседать на нее. Подросток все-таки.

– А после трагедии, вы же наверно пытались выяснять, как проходили последние дни. Вам что-то стало понятно? Что происходило? Сейчас вы знаете?

– До сих пор не знаю. Когда следователь пришел забрать сумку, телефона там не было. Он звонил мне, спрашивал, не у меня ли телефон. В итоге телефон оказался у школьной администрации. Следователю его передали после угрозы обыска. Но в телефоне уже был удален WhatsApp. Еще у нее была тетрадка, в которую она записывала всякие «сохраненки», фразы, мысли, которые ей нравились. Она ее прятала. А пару раз забыла на серванте, я полистала. Но почерк мелкий, я ничего не разобрала. Но я помнила, сколько там листов было. А когда вещи Элины возвращали, вернули и эту тетрадь, я увидела, что она стала гораздо тоньше. Больше половины страниц не было. Кстати, вот эта фраза, которую многие СМИ в Интернете печатали как предсмертную записку «Не приходите ко мне на могилу, очень уж вы меня любили. После смерти ваша любовь мне не нужна. Я вам была не нужна, не приходите…», она оттуда, кому это адресовано, уже никто не знает. Никаких предсмертных записок Элина не оставляла.

Дети мне тоже боятся что-то рассказывать. Был мальчик, с которым Элина последнее время дружила. На видео записи камеры наблюдения, где Элина идет по коридору, потом залезает на подоконник, и там несколько мальчиков подходят, как раз он один из них. Он хотел мне что-то рассказать. Но мама ему запретила, сказала: «Все молчат, и ты молчи, чтобы не было проблем».

Год после трагедии прошел, но полной картины того, что происходило с Элиной, у меня до сих пор нет.

– Как прошли последние дни? Как все случилось?

– Последнее время у нее резко менялось настроение. Она могла смеяться, шутить, потом резко пойти, лечь на кровать. Уходила в себя. Мы ее звали: «Приди, посиди с нами, поговори». Она отнекивалась, что не охота, устала. Могла сидеть одна. Много спала. Так было весь март. Последние дни вроде бы все было хорошо.

3 апреля она пришла без настроения, сонная какая-то. Сказала, что есть не будет, что не спала ночь, поэтому хочет поспать. Я ушла с детьми в магазин, потом еще часа два на качели покатала детей. В девять вечера я ее разбудила, накормила. Она поела прямо в кровати, встала, умылась. Переписывалась по телефону. Мы немного пообщались, планировали пойти по магазинам. Потом она еще поиграла с маленькой сестрой.

Утром 4 апреля она проснулась раньше всех, ее не пришлось будить. Настроение было хорошее. Она улыбалась. Я еще ночью испекла пирог, отдала ей, чтобы она занесла его бабушке. Элина зашла по дороге к бабушке. Посидела там немного, позавтракала, покрутилась возле зеркала, поцеловала бабушку и ушла.

А где-то в 12.27 мне позвонила детский инспектор, и сказала, что моя дочь выпала из окна. Она училась на втором этаже, я подумала, может она так решила сбежать или кто-то ее толкнул. Я даже не поняла тогда, что она именно выпрыгнула из окна.

– А что происходило между бабушкой и звонком в 12.27. События же уже восстановили на данный момент.

– Где-то в 9.30, судя по камерам, она сидит в школе, что-то пишет. Потом выходит в коридор, о чем-то говорит с одноклассником, поднимается по лестнице на третий этаж. Идет по коридору. Три мальчика идут за ней. Элина подходит к окну. Поправляет гольфик. Когда к ней подходят мальчики, она прыгает.

Потом директор попросила одного мальчика ее поднять в свой кабинет. Ее положили на диван в директорском кабинете. Потом она всех выгнала, оставила только Элину и завуча. Потом пришла психолог. По ее словам, она просила вызвать скорую, а директор на нее накричала, сказала, не надо никого вызывать и вообще вмешиваться, вытолкнула психолога из кабинета. Потом позвали медсестру. Она измерила давление, давление падало, медсестра тоже сказала, что надо вызывать скорую. Директор и ей запретила, сказала, что сама вызовет. Медсестра рассказывала, что минут через двадцать опять пришла. Зашла в кабинет, увидела, что скорой до сих пор нет. Она снова измерила давление, оно продолжало падать. Директор сказала, что скорая вызвана. На самом деле никто скорую не вызывал. В общем, два часа в кабинет никого не пускали, что происходило в кабинете, мы не знаем до сих пор.

Потом директор позвонила в министерство образования, но сказала, что с ребенком все хорошо, что она таблеток наглоталась, отравилась. Ее попросили звонить каждые десять минут и докладывать состояние Элины. Она звонила каждые десять минут. Но речь все время шла об отравлении. В итоге директор позвонила Халиде Байрамовой, это председатель комиссии по делам несовершеннолетних. Через тридцать минут она была уже в школе. И вот она уже вызвала скорую. Скорая приехала через четыре минуты. Дальше Элину забрали на скорой. Есть видео, скорее всего они сняты как раз Халидой, где Элину спрашивают, какая обстановка в школе, как класс, как директор, а Элина с большим трудом отвечает: «Директор мне ничего плохого не сделала, но там дети…»

После уезда скорой позвонили мне. Я приехала, ребенка в школе уже не было. Там собралась милиция, какие-то непонятные люди, мне совали какие-то бумажки, ручку, что-то просили подписывать, задавали какие-то вопросы. Я, честно говоря, не помню, что они спрашивали. Из школы я поехала в больницу.

– Как я понимаю, больница – это отдельная история и была допущена куча врачебных ошибок. Что происходило там? Видели ли вы Элину пере смертью?

– Отец Элины был уже там. Мы поднялись в реанимационное отделение. Нас туда не пустили. Потом приехала Халида Байрамова. Она была удивлена, что нас не пускают к ребенку. Она сказала мне идти с ней. Мы поднялись. Потом она с врачом зашла вовнутрь. Дверь закрыли, мы опять остались за дверью. Потом они вышли. Халида сказала, что с ребенком все хорошо, ничего серьезного нет, только трещина на бедренной кости. Так и сказала: «Слава Богу, пронесло». Еще сказала ждать, и что нас в итоге пустят. Мы до шести там были, ждали, но никто нас не пустил. А дальше нам надо было уже ехать в отделение полиции. После восьми вечера отец Элины звонил в больницу, но нам сказали не приезжать, так как все равно не пустят.

На следующий день, это уже 5 апреля, отец Элины мне позвонил. Сказал, что говорил с главврачом, и что ехать в больницу не надо, в реанимацию все равно не пустят, а 6 апреля Элину переведут в палату, вот тогда к ней можно будет приехать. Но еще мне позвонил следователь, сказал, что можно приехать, так как он договорился, чтобы меня пустили. Я поехала в больницу. Увидела, что в реанимационном отделении, в коридоре сидела классная руководительница, мама одноклассника Элины. Я стала ругаться, что посторонние люди тут сидят, а меня не пускают. Потом пришел врач. Я начала ссылаться на следователя, который мне звонил и сказал, что я могу прийти к ребенку. В общем с горем пополам я зашла к дочери. Мне дали одну минуту. За мной зашла медсестра. Я посмотрела на ребенка. Элина была никакая. Стояла система. Глаза закрыты. Слегка издавала какие-то звуки от боли. Я взяла ее руку, но Элина не реагировала на меня. Меня быстро вытолкнули из комнаты.

Я начала звонить отцу ребенка. Сказала ему, что с Элиной что-то не так, что ее надо переводить в травматологический центр. Через какое-то время он мне перезвонил. Сказал, что поговорил с главврачом, тот его уверил, что у Элины все хорошо и завтра ее переводят в палату. Потом еще он звонил врачу в ночной смене, тот тоже успокоил, что у Элины все отлично, ее проверили, она поела кашу.

А утром какой-то парень мне написал по WhatsApp, что нужна кровь для Элины, и спросил, куда подъехать. Я даже не знаю, кто это был. Я удивилась, позвонила снова отцу Элины, сказала, спроси врача, что за кровь такая, про которую мы ничего не знаем. Через пять минут отец Элины мне перезвонил, сказал срочно ехать в больницу, так как ребенок в критическом состоянии. Мы с мужем сорвались в больницу. Вышел врач. Разрешил зайти к Элине. Я зашла к Элине, она была без сознания, аппарат был подключен. Потом побежала в кабинет врача, спросила, что случилось. Он сказал, что ночью сердце остановилось, но ее привели в себя. Я спросила, когда у нее будет стабильное состояние. Он сказал: «Я не знаю, сидите внизу ждите». Приехали мои сестры, мама.

Мы какое-то время сидели внизу, потом поднялись снова в реанимационное отделение. Там мне сказали, что ребенок скончался. Я окаменела. Не поняла. Не поверила. Я зашла в комнату. Элина теплая, аппараты все на месте. Я побежала в другой корпус, искать главного врача. Нашли лечащего врача и хирурга. Те начали отнекиваться: «Я не ее лечащий врач», «Я не ее хирург». Мы снова вернулись в корпус, где лежала Элина, поднялись в реанимационное отделение. В лифте я столкнулась с отцом Элины. Он мне сказал, что Элина умерла. Мы с ним поднялись наверх. Я все не верила никак. Он мне показал, что аппарат есть, но он к Элине не подключен. Все начали бегать, кричать. Потом приехали, забрали Элину в морг. Дальше я ничего не помню.

– Кто-то понес наказание?

– Нет. Суд был. Только над директором. Врачей оттуда полностью исключили. Директору дали два года и два месяца домашнего ареста. Но это такой арест… Она может выходить из дома, но с 23.00 до 6.00 должна быть дома. Сейчас мы ждем Верховного суда, но уверены, что ничего не добьемся, особенно по врачам, поэтому мы просто ждем, что пройдем здесь все стадии и дальше пойдем в Европейский суд.

– Вы сказали, что телефон Элины вернули очищенный, тетрадка с «сохраненками» была не полная. А кто-то пытался узнать, о чем она писала друзьям в их телефонах?

– Да, следователи брали телефоны, но не у всех. Кто хотел, тот дал телефон, кто не хотел, тот не дал. Расследование велось не охотно.

– А вы сами смотрели телефоны подруг, мальчиков?

– Нет.

– А социальные сети?

– У нее был только Instagram. Там была переписка от 2 апреля, где Элина писала подруге, что с ней хочет помириться Зулейха, это девочка, которой парень запрещал с Элиной общаться. И Элина пишет, что не хочет мириться, так как она ее три раза уже подставляла. В этой переписке она вспоминает: «Я из-за этого Тимурхана итак чуть не выпала из окна».

– Что подсказывает ваше материнское сердце? Что же произошло?

– Мне кажется, она не хотела умирать. Ребенок, который хочет умереть, сделал бы это иначе. Мы живем на пятом этаже. Она бы сделала это дома. Ребенок, который хочет умереть, не будет ждать, когда к ней подойдут, не будет поправлять гольфики. Может быть, она хотела, чтобы они к ней подошли и сняли, судя по видео, ребята уже близко совсем были, когда она залезла. Мы с ней, когда смотрели какие-то фильмы, и там была история про самоубийство, она всегда говорила: «Зачем это надо делать?» Тот случай в ноябре, когда она залезла на окно, она потом обсуждала с Дианой, сказала, что хотела прыгнуть, но ей маму стало жалко. Нет, сознательно она бы это не сделала. Мне кажется, это какая-то случайность. Когда это только произошло, кто-то из учителей писал, что подоконники были скользкие. Может, она поскользнулась. Я не знаю.

– Почему вас не пускали в больницу? Почему ребенок два часа была в школе на диване в кабинете директора, а вы не знали об этом? Как вы это объясняете?

– Думаю, она могла мне что-то про директора рассказать. Возможно, ей угрожали.

– Почему все-таки она не рассказывала вам всего? Ведь явно происходило гораздо больше, чем она говорила. У вас были доверительные отношения?

– Вы знаете, у нас отношения не были, как у матери и дочери. Я ее родила в 17 лет. Это нельзя назвать доверительными отношениями. Мы были, как подружки. Мы с ней могли обо всем поговорить, но она никогда не хотела меня расстраивать. Видимо, случилось что-то, о чем она постеснялась мне сказать. Я уже никогда не узнаю. С двоими младшими все иначе. Элина была совсем по-другому воспитана, я не хотела, чтобы она была злой, я учила ее доброте. Ну и самое главное, я буду их учить все рассказывать, ничего не скрывать.

История Марии

Рассказано самой Марией, 40 лет, г. Алма-Ата, журналист, волонтер поискового отряда и инклюзивного центра

Имя сохранено

Я работаю журналистом, участвую в поисковом отряде и работаю с детьми в инклюзивном центре. Я выбрала этот путь не случайно. Это связано с моим подростковым возрастом. Я была буллером. Я воспитывалась в статусной семье, где папа был горкомовским работником, а мама главным редактором газеты. Но при всей своей статусности родители жили на зарплату, которая классически составляла сто двадцать рублей. Помимо меня было еще две сестры, и мы жили довольно скромно. Потом наступили девяностые. Папа уже был не горкомовский работник, но уважение, репутацию сохранил. В городе открылась первая гимназия, куда брали не по мозгам, а по звездности семьи. И вот мы там собрались все такие звездные дети, в том числе дети первых бизнесменов, которые красиво одевались. А у меня дырка на подошве, одни джинсы на все случаи. В девяностых мы жили бедно.

Но главное даже не это. Дома не было безопасной зоны. У других папы приводили или привозили их в школу. Приходили на собрание. Мой папа полностью отсутствовал в моей жизни. Плюс, он всегда пил. Но если раньше он мог выпить, и мы все просто могли посмеяться, то после развала Союза он стал пить по-другому. Он был сломлен. Стал абьюзером. Нападал на маму. Мы часто уходили ночевать к соседям. Я боялась его. Когда мама уезжала в командировки, я оставалась с ним одна, до поздна сидела на улице, ждала, когда он уснет. Я просила маму: «Давай уйдем». А мама говорила, что мы не можем уйти, что скажут люди. Тогда я поняла, что я совсем одна, мама меня не защитит. Это был такой мрак. И длился до тех пор, пока отец не умер в 98 году. Я даже после похорон ни разу не была на кладбище, настолько чувства к нему трансформировались.

Мне было так обидно. И во мне было столько злости. Как результат, в восьмом классе я выбрала для себя позицию «плохиша», пошла на опережение. Я никого не била. Но могла «погнобить» какую-нибудь богатую девочку прежде, чем она «погнобит» меня. Я так устанавливала справедливость. Мне так хотелось прийти домой, где меня встретят не матом или словами: «Че, мразь, пришла?» Мне хотелось, чтобы меня обняли, чтобы сказали: «Ничего не бойся». Мне хотелось, чтобы меня любили. Этого не было. Я, например, дружила с мальчиком, он стал наркоманом, я с ним рассталась. Однажды он ворвался к нам домой, мамы как обычно не было, а отец просто стоял и смотрел. Мне пришлось самой выпихивать этого парня. Если бы меня травили в школе, как мою дочь, мои родители бы ни за что меня не защитили.

В итоге я в качестве защиты стала хулиганкой. Дружила со старшеклассниками, это считалось круто. Я с ними ходила курить за школу. Могли вино выпить перед дискотекой. Могли вызвать кого-то на разборки. Я пыталась самоутвердиться через грубость, агрессию. Меня вызывали к директору и отчитывали в очередной раз: «У тебя такие родители, а ты…». А я стояла и думала, что ты вообще знаешь о моей жизни. Что у меня дома творится, спала ли я ночью? Никто не догадывался, что было у меня дома. У меня было четкое понимание, что обратиться за помощью мне не к кому. С тринадцати лет были попытки суицида. Я пила таблетки. Позже пыталась вскрыть вены. Меня спасали. С таблетками отец откачивал, с венами на скорой увозили, руки зашивали. А мне так хотелось не быть. Не было желания что-то доказывать. Просто хотелось не быть. Нигде. Последний раз я попыталась со всем покончить в восемнадцать лет. В девятнадцать я быстро вышла замуж. Просто сбежала из дома.

В 2013 году я уже занималась журналистикой, и в Алма-Ате произошло двойное самоубийство, парень и девочка прыгнули с крыши. Причем, было похоже, что девочку он толкнул, так как она очень далеко улетела, а там на крыше негде так разбежаться. Я взяла этот материал, начала его расследовать. Мне в руки попали такие страшные факты, что парень публично в социальных сетях отсчитывал пятьдесят шесть дней. То есть, он попал в игру группы смерти. Я списалась с его друзьями. Один из них через день после трагедии оставил надпись, что через двадцать четыре часа по просьбе мальчика он удаляет его страницу. То есть все знали. Все, кроме взрослых. Я начала отрабатывать эту тему. Увидела первые зачатки групп смерти. Но причин ухода мы так и не нашли. Когда мама наконец согласилась со мной встретиться, первое что она сказала: «У него все было. Я каждый день давала ему деньги». И я поняла, что кроме денег у парня не было ничего. Друзья говорили, что он был очень закрытый, ходил на сборища панков, рокеров, искал себе общество, но отношения не складывались. Он покупал дружбу, угощал сигаретами, алкоголем. Его принимали только потому, что у него были деньги. Думаю, он был очень одинок. Но это переживают многие подростки. Кто-то справляется, а кто-то вот так уходит в депрессию и потом уходит совсем. Пару месяцев вела я это расследование. Меня напугало то, что тогда еще все эти группы смерти были открыты, и весь этот суицидальный контент был открыт, и у них было дикое количество подписчиков, детей, которые это все лайкали, комментировали и делали репосты на свои стены. Невероятное количество, по несколько сотен тысяч подписчиков у каждой группы. У меня был нервный срыв. Я слишком близко это пережила, спроецировала на свое детство. Если бы в моем подростковом возрасте был такой контент, я была бы в числе первых, кто «выпилился». Я увидела глубину проблемы, самого этого явления – подростковый суицид.

Позже я вошла в поисковый отряд, который занимается поисками, в том числе пропавших подростков. Там я познакомилась с директором инклюзивного центра, который еще не раз упомяну. Я увидела проблему еще острее. Подросток пропадает, а близкие не знают о нем ничего. Так много патриархальных семей, где никто ничего друг у друга не спрашивает. Никто не говорит по душам. Дети и родители дистанцированы. Мы когда выезжаем на поиски, нам важно знать все детали, были ли суицидальные настроения, проблемы. Практически всегда родственники говорят, что все было прекрасно. Начинаешь копать, выясняется, что все было совсем не прекрасно, что были депрессии или зависимости, и что это вообще не первый уход. Мы теряем драгоценное время на сбор портрета, а могли бы потратить это время на поиски. Это то же самое, почему родители часто стыдятся с ребенком к психологу идти, особенно в провинциях. Видимость благополучия кажется важнее.

Я пытаюсь хоть как-то помочь выжившим. Когда мы находим подростка живым, я с ним разговариваю. Я не психолог, не могу оказать профессиональную помощь. Но я прошла через это, я знаю, как это, когда у тебя нет выбора и ты живешь в состоянии, что не к кому обратиться. Я могу это проговорить с подростком. Я часто слышу советы, что надо просто не грустить и спортом заниматься. Я вижу, что эти советчики искренне не понимают, что у подростка нет ресурса заниматься спортом или не грустить. Родители это не видят, не признают депрессию ребенка, часто боятся пойти с ребенком к психологу, потому что это стыдно.

Проблема ведь в том, что большинство поисковиков находят человека, и их миссия на этом заканчивается. А мы на базе инклюзивного центра хотим создать базу, чтобы помогать подросткам и их семьям, особенно в случаях, когда подростки в депрессии и подвержены суицидальным настроениям. Нужно же разбираться, что у ребенка происходит в душе. Иначе от того, что мы его просто найдем, ситуация не изменится.

Практически каждый случай ухода ребенка из дома так или иначе связан с буллингом. В прошлом году искали двух пропавших девочек. И уже после того, как нашли, я общалась с их родителями и учителями. Две девочки четырнадцати лет оказались в новой школе. Их не принял ни учительский коллектив, ни сверстники. Тут сказались, конечно, особенности менталитета. Девочки пришли из русскоязычной школы в казахоязычную. Были определенные культурные расхождения. Их заставляли носить юбки определенной длины. На уроках прилюдно унижали за макияж, хвосты, нужно было носить только косы. Это происходило при всем классе, с уничижительным посылом. Дома их никто не поддерживал, родители обвиняли в том, что они сами провоцировали все ситуации. И в один из дней дети ушли. Нашли мы их быстро, в тот же вечер, с помощью полиции. Они даже ночь нигде не провели. Но самое интересное началось на следующий день. Их с родителями вызвали в РОВД на показательную порку к начальнику отдела по работе с несовершеннолетними. То есть все пришло к опять-таки прилюдному порицанию. Я не увидела ни психолога, ни социального педагога. Там были директор школы, завуч, классный руководитель, мамы, которым угрожали штрафами и разбирательствами, и перепуганных девочек, которых после этого дома тоже ждал разбор полетов. Из этого я сделала вывод, кто никакой работы не последует, в причинах никто не станет копаться.

И это такая лайт-версия. Но часто итог буллинга гораздо более серьезный. Месяц назад была совсем трагичная история, когда парень девятнадцати лет повесился в горах, причем готовился основательно, несколько месяцев. После того, как мы его нашли, я изучала его компьютер, телефон. Он в свои девятнадцать лет в переписке с виртуальным другом признавался, что его до сих пор гложет то, что произошло с ним в тринадцать лет. Его шесть лет назад дико травил одноклассник с группой ребят. Детали мне не известны, но произошло что-то настолько серьезное, что для парня пережитая психо-травма стала основополагающей на долгие годы. Он все шесть лет свою жизнь выстраивал вокруг тех событий. Шесть лет с этим жил изо дня в день, даже не жил, а выживал. Он учился в колледже. Хотел поступать в российский вуз, заниматься наукой. Тут еще карантин наложился. Стало понятно, что скорее всего, планам не суждено сбыться. Поэтому с марта мальчик начал планировать уход. А в мае сделал это. С родственниками я тоже разговаривала, они считали, что он справился с этой ситуацией, перерос, забыл, хотя иногда он в разговорах с ними упоминал. Почему-то они не придали серьезного значения его словам. Сейчас, конечно, они винят себя, что не досмотрели, что тогда шесть лет назад не довели до конца, все спустили на тормозах.

Мы с вами живем теперь в разных странах, но система образования у нас общая, наследие советской. В этой системе нет места самому ребенку, как отдельной единице, за редким исключением уникальных педагогов или уникальных директоров, которые выстраивают работу школы вокруг ребенка, как вокруг личности, а не вокруг детей, как стада баранов. Никогда не забуду, как в конце девятого класса у моей старшей дочери был устроен педсовет перед поступлением в десятый класс. Каждый ребенок заходил в кабинет директора, родителю разрешалось присутствовать. Помню, стоит посередине мой ребенок, вокруг суровые женщины, и директор сказала такую фразу: «Мне ваши таланты не интересны, мне нужны данные тестирования». Мне стало очень понятно, что есть наши дети в школе. Это всего лишь результаты тестирования и рейтинг. Все!

А потом в школе поменяли директора, и мы поняли, что это был не худший вариант. Пришла директор – бывший парторг, человек системы с головы до ног. Она пришла и сразу начала устанавливать свои порядки. Но делала это так не интеллигентно. Дети были в шоке. Она кричала на учителей, учителя потом срывались на детях. Моя младшая дочь училась там же, и она все это рассказывала в недоумении: «Мама, как она может обзывать при нас учителя?» Это было безобразно.

В конце десятого класса моей старшей дочери я поняла, что она не хочет идти в школу вообще никак. В апреле меня вызвали в школу на разговор, сообщили, что мой ребенок отвратительно себя ведет. Это заключалось в том, что у ребенка на все есть свое мнение. Если на нее будут повышать голос, она попросит этого не делать, тогда как реакция других детей заплакать, уйти в себя. Моя дочь вполне грамотно отстаивает свои границы и просит к себе уважения. Она к этому времени уже работала волонтером в центре инклюзивных программ, там же, где и я, и видела другой мир. Ее возмущало, когда учителя обзывали детей при всем классе за макияж, за умственные способности. На первое сентября, например, девочек, у которых блузки были не чисто белые, а с элементами декора, прятали в кустах. Благодаря центру, у дочери произошло изменение ценностей, она стала иначе смотреть на понятие педагога, на любого ребенка. Она видела, как работают с аутистами, например, делают все, чтобы включить их в процесс, а в школе делают все, чтобы нормотипичных детей из процесса выключить. И чем дольше она работала волонтером, тем больше ее возмущало то, что происходило в ее школе.

Все кончилось тем, что классная устроила травлю моей дочери и еще двум девочкам, которые тоже имели свое мнение и которые умели себя защитить. Она подговаривала весь класс, чтобы те писали объяснительные на этих трех девочек, как говорили одноклассники «даже с выдуманными событиями». Говоря по-русски, просила наговаривать на девочек. В начале мая у детей шла подготовка к маршу в честь 9 мая. Было прохладно. Дети были в школьной форме, сверху накинуты куртки. Классная выдернула трех девочек с улицы, завела к директору и, показывая на эти куртки, пожаловалась, что они опять пришли в чем попало. Дальше, по словам девочек, директор начала нести чушь о том, что они портят школу, пошли запугивания в том, что их поставят на учет. Я позвонила классной, услышала какой-то бред, что моя дочь довела девочку до самоубийства. Я позвонила маме девочки, узнала, что все не так, они дружили, потом поссорились, но умирать никто не собирался. Поток грязи, интриг со стороны классной уже было не остановить. Директор была однозначно на стороне классной. Детей она пыталась «загнобить». Ей это удалось. После той разборки про куртки дочь пришла из школы, и на нее больно было смотреть. Она не понимала, за что, почему с ней так. А я не могла объяснить.

Я созвонилась с мамами двух других девочек, и мы пошли в школу выяснять, что происходит. Директора не оказалось. Я поговорила с завучем по воспитательной работе, пообещала за полчаса собрать брифинг во дворе школы, рассказать про буллинг со стороны учителей. Видимо, директору доложили, она приехала. И мы пошли на разговор. Интересно вела себя классная. Пока мы ждали директора, она сто раз прошла мимо нас, даже не посмотрела в нашу сторону. При директоре начала орать, что мы все врем. Выглядело это ужасно. Мне сорок лет, и вот она, эта учительница стоит и орет мне в лицо, на что я сказала, что не позволю со мной говорить в таком тоне, после чего она убежала из кабинета, хлопнув дверью. Дальше мы разговаривали с директором. Донесли до нее, что мы своих детей в обиду не дадим, я со своей стороны пообещала использовать все свои журналистские ресурсы. В общем, с горем пополам доучилась старшая в этой школе десятый класс. Самое страшное, что я увидела, как моя дочь была просто обескуражена от несправедливости. Она получила от взрослых совершенно четкое послание: «Ты – никто, ее мнение не важно и вообще она никого не интересует». Ей донесли, что даже в школе можно устроить интриги, что не важно, как ты учишься, можно сделать так, что ты будешь учиться плохо. Ей дружно начали ставить низкие оценки, придирались все, даже те учителя, которые раньше любили. Ее могли две недели не пускать на английский, потому что она два раза забыла тетрадь. Оказалось, это такие методы воспитания были у учительницы по языку. Это же элементарно нарушение конституционных прав, ребенок имеет право на получение образования, даже если у него нет тетради. Я уже не говорю про нарушение профессиональной этики. Я тогда позвонила учительнице по английскому и сказала, что, как журналист, сделаю запрос в министерство образования, по каким таким методам воспитания работают учителя у нас в стране. На следующий день ребенка, конечно, пустили на урок, но таких некрасивых ситуаций было очень много. Дочка очень глубоко это переживала. Я читала ее переписку с одноклассниками. Они все единодушно писали, что все, что делает классная – это край. Правда, дальше чата эти мнения не пошли. Когда были реальные разборки, дети побоялись вступиться.

А потом в сентябре центр, где моя дочь работала волонтером, открыл школу в партнерстве с двумя другими школами. Получилась инклюзивная школа. Мне в августе пришла мысль, что я не хочу своих детей отдавать в государственную школу. Такое непреодолимое желание чего-то не делать. В общем, я перевела младшую. Когда ее документы уже были в этой новой школе, она призналась, что очень боялась мне сказать, как не хочет в свою школу, но не говорила, так как вариантов альтернативных не было. Старшая решила поиграть в героя. Осталась в своей школе. Не хотела, чтобы они думали, что она повесила нос. Гордо пошла в школу, а по вечерам продолжала волонтерить в центре. Хватило ее ровно на три дня. Призналась, что это был слишком сильный диссонанс видеть с утра, что происходило в ее школе, а после обеда, как все иначе в инклюзивной школе, где адекватные учителя и нормальное отношение к детям. В общем седьмого сентября она уже училась в новой школе. Последний год школы она жила в этой другой системе, где совсем другие дети, совсем другие учителя, которые тебя слышат, которым важно от ребят получить отклик. Вообще за этот год пришло много нормотипичных детей, которые перешли в нашу новую инклюзивную школу именно после буллинга. Такая вот нехорошая статистика. Насколько надо быть загнанным в угол, чтобы из обычной школы уйти в инклюзивную.

Контраст настолько мощный, что я с ужасом думаю о том, как каждый день тысячи детей подвергаются буллингу либо являются свидетелями этого, что тоже токсично. Но еще больше меня расстраивают родители, которые говорят: «А нас вообще указками по голове били», «Мы тоже так учились – ничего, выжили». Многие считают, что боевые действия с учителем только укрепляют дух ребенка. Школа – это, по сути, поле боя. Учителя и ученики – по разные стороны баррикад. Но первые всегда побеждают, потому что в нас вдалбливают: учителя нужно уважать, учитель всегда прав. Но ведь нельзя уважать только лишь за принадлежность к профессии. Уважение – это результат поступков. Как я могу уважать учителя, который орет на первоклашку посреди школьного коридора, который унижает подростка при всем классе, для которого дети – это результаты тестов? И даже загруженность учителя, его низкая зарплата – не оправдание для определенных бесчеловечных действий. Это не индульгенция. Недавно в стране приняли документ по защите чести педагога. Такое ощущение, что права и честь в школе есть у всех, кроме самих детей. Для меня это парадокс. В каждой школе есть психолог, но в массе своей это люди, которые не способны разбирать конфликтные ситуации, часто даже увидеть их не способны. Проводятся формальные тесты на выявление способностей, склонностей к профессии, а в это время у ребенка в душе ад, с которым он вынужден жить. Именно поэтому я теперь занимаюсь тем, чем занимаюсь. Поисковый отряд и инклюзивный центр, это то, где я пытаюсь быть полезной. Если я помогу хоть одному ребенку пройти через эти ужасные вещи, я буду считать, что живу нельзя.

Глава 2. Как функционирует буллерская среда

Прежде чем мы познакомимся с историями жертв травли, поймем, что они чувствуют, узнаем, как выкарабкиваются из того, что с ними случилось, давайте послушаем людей, которые просто наблюдали травлю. Они годами учились, жили или преподавали в токсичной, буллерской среде и по прошествии этих лет сделали определенные выводы. Хочу сразу предупредить, что выводы совершенно разные. Я предполагаю, что целевая аудитория моей книги – это люди, столкнувшиеся с травлей или желающие ее прекратить. Скорее всего, вы уже настроены примерно так же, как я, и понимаете, что ключевым фактором в недопущении психологического или физического насилия в школе являются взрослые. Учитель, в идеале поддерживаемый школьной администрацией. И родительский состав. Если это так, и мои догадки по поводу моих читателей верны, то, скорее всего, некоторые высказывания моих героев в этой главе вам не понравятся, будут резать слух. Но вчитайтесь в них внимательно. Это и есть логика большинства: первое с чем нужно работать – это жертва. Она себя как-то не так ведет, что-то не то говорит. И если жертву изменить, травля кончится. Так действительно думает подавляющая часть родителей и учителей. Многие учителя вообще не считают травлю чем-то из ряда вон выходящим. Вы услышите подтверждения в этой и последующих главах: «Это нормально в школе. Все так делают. Все через это проходят». Многие люди в пост-Советском пространстве до сих пор живут в картине мира Спарты. Если ребенок слабый, травля закономерна. Его надо учить стоять за себя. Как только ты покажешь миру зубы, тебя зауважают. То есть опять же, менять надо жертву, ее надо лечить, не больной коллектив, запущенный профессионально непригодным учителем, а жертву.

Самое первое интервью в этой главе я взяла у девушки, уже покинувшей нашу страну. Это именно интервью, не монолог. Я оставила свои вопросы, посчитав, что они важны для понимания логики ее размышлений. Ее история интересна по двум причинам. Во-первых, она сравнивает российскую и американскую школу. Во-вторых, я решила поговорить с ней не просто так. Она оставила комментарии под моим постом в социальных сетях, где я приглашала желающих дать мне интервью. И эти комментарии произвели эффект бомбы. Автор комментариев высказала мнение, что работать надо с жертвой. С ней спорили. Некоторые мои герои потом признавались, как больно им было читать эти слова и рассказали свои истории, в которых вести себя иначе не было никакой возможности, потому что этому кто-то должен был бы научить. Я ни в коем случае не осуждаю автора мнения про виновность жертвы, хоть оно и противоречит моему. Но я хочу, чтобы вы прочли его и поняли логику размышлений большинства. Это мнение – продукт всей нашей образовательной системы.

Есть в этой главе интервью со школьным психологом и полная цитата поста учителя из Азербайджана, из которых вы увидите, как сложно противостоять системе. Когда для тебя, как сотрудника школы насилие неприемлемо, ты один зачастую мало что можешь изменить. Во многом это зависит от должности, опыта и полномочий. Но система почти всегда сильнее одного человека.

А последнее интервью в этой главе – история той самой учительницы, которая помогла нам спасти нашего сына. Это пример одного человека, идущего против системы, вразрез с ценностями всей школьной администрации. Она рассказала о травле, случившейся в ее детстве. И о том, что она делает, чтобы травли не было в ее классах. За многое из того, что она делает, ее не любят. Она совершенно не умеет хвастаться своими победами и просто рассказывает о, казалось бы, само собой разумеющихся вещах. Совершенно простым языком. Она и победами это не считает. Просто работа. Работа, которая состоит в том, чтобы и знания дать и межличностным отношениям в коллективе научить.

Мы очень часто слышим от учителей, что они отвечают только за образование. А семья за воспитание. Это не совсем так. Семья может только теоретически объяснять, как вести себя в коллективе. Даже показать на личном примере не может, для этого маме или папе пришлось бы брать ребенка регулярно на работу. У учителя же есть тот самый инструмент для обучения в действии – коллектив из тридцати человек. Да, если в семье у ребенка преобладает хамство, агрессия и нелюбовь, с таким ребенком непросто. Но правила решают многое. Ради того, чтобы быть принятым в группе, особенно если в семье с принятием есть вопросы, ребенок будет готов правила выполнять. Учителю остается только эти правила и рамки обозначить и неукоснительно им следовать. Гораздо сложнее другое – быть вовлеченным в каждого ребенка. Быть с детьми в состоянии здесь и сейчас, полностью в них. Не жить от звонка до звонка, от отчета до отчета, которыми, действительно, наши учителя завалены. Отслеживать любые смены настроения, не понятно откуда взявшуюся агрессию, грусть или замкнутость. И тогда в ответ на удар или тычок учитель первым делом не стигматизирует ребенка, как хулигана, а поговорит наедине, попытается узнать причину агрессии. Ведь любая агрессия запускается фрустрацией. Что такое происходит у ребенка дома или в школьном коллективе, что он фрустрирован и вымещает свои чувства на других? Да, для этого надо быть не просто учителем, но и психологом, педагогом, заинтересованным в ребенке, в его целях, в его самости. Редко кому из нас удавалось прикоснуться к настоящей педагогике. Я очень рада, что нам с сыном в двух последних классах младшей школы посчастливилось. Мы целых два года росли и развивались вместе с настоящим педагогом.

Интервью с Оксаной, г. Портленд

Имя сохранено, предприниматель, 43 года

– Вы дали комментарий к моему посту в Facebook о том, что зачастую жертва сама запускает травлю, и если бы ребенок поменял поведение, то коллектив изменил бы свое отношение. Это всколыхнуло волну ответных протестных комментариев.

– Я не психолог, поэтому не хочу делать каких-то психологических умозаключений и выводов. Есть мое обывательское мнение. Я сама прошла школу, трое моих дочерей учились, причем сначала в России, потом в Америке. Плюс, у меня подруги, у которых тоже дети, и я это все наблюдаю. Я могу точно сказать одно, что нельзя разделить детей на плохих и хороших. Нельзя взять и обвинить только тех, кто травит. Практика показывает, что часто жертва, переходя из социума в социум, тянет за собой свою проблему. Если бы моего ребенка травили, я бы, в первую очередь, повела его к психологу, смотрела бы, что мы сделали не так. Не нарушили ли мы его границ в ходе воспитания, не вырастили ли мы из него личность, которая не может постоять за себя. Где мы накосячили? И я бы обязательно ребенка перевела в другую среду, чтобы он мог все начать с нуля. Но я, конечно, не была в этой шкуре.

– Вы не были в такой шкуре, но у вас есть ряд историй из своей жизни, которые вы привели в пример в своих комментариях, и которые сформировали ваше мнение. Расскажите о них.

Начну со своих школьных лет. Я была достаточно ярким претендентом на буллинг. Я была из неблагополучной семьи. От нас ушел папа. Меня растила бабушка, я была совершенно не подготовлена к школе, не социализирована. Я была очень другая, и мне было некомфортно. Мне не прививали в семье, что я звезда, но контраст я чувствовала. Дети сбивались в стайки, а я нет. До четвертого класса у меня даже не было подруг. Я пыталась к кому-то примкнуть, но, по сути, так и оставалась частью некого броуновского движения. Были в классе, конечно же, хулиганы. Им все по очереди, кто как умел, давали отпор. Девочки визжали, бегали прятаться в туалете. Я пару раз тоже повизжала, поубегала, потом поняла, что мне это не интересно. В какой-то момент один мальчик-хулиган меня попытался задирать, я его одним движением руки послала через парты в соседний проход между рядами. Он кувыркнулся через голову. Я не знаю, откуда у меня взялась сила, и как он не расшибся. Как-то он меня в ответ обозвал, разумеется. Но на этом все кончилось. С этого момента за мной не бегали, меня не дергали.

Всех нас так или иначе дразнили. Кто в очках – «очкарик», кто полный – тот «толстый». В детском социуме это происходит всегда, все дергают всех и за все. Сейчас мы все называем это модными словами «троллинг», «буллинг», в наше время это было обычным делом. То подножку поставят, то обзовут. Но при этом все равно мы все взаимодействовали.

В какой-то момент классе в третьем один мальчик Андрей стал как-то странно себя проявлять. Он начал на всех нас стучать. У нас, как и у всех в детстве, была эта коалиция – дети против взрослых. Это нормальный процесс отделения детей от взрослого мира и осознания себя взрослыми, имеющими право на что-то. Написали, например, на доске какое-то матерное слово. Жвачку засунули в дверной замок. Никакого криминала. Легкая шалость. Все похихикали. А он шел и закладывал нас.

По началу его не особо и трогали. Ярко это началось в один момент. Был урок труда. Мы все что-то лепили, строили. А он выкрикнул: «А мы с папой это уже делали». Учительница его сразу назначила помощником. И тут Андрей превращается в директора школы. Начинает ходить по рядам, говорить: «У тебя криво, переделай». Мы все были изумлены. Он каждому из нас сказал какую-то вот такую гадость. Это, видимо, для класса стало последней каплей. Может быть, я запомнила этот случай, как стартовый, а на самом деле его раньше мальчишки начали задирать. Но я скажу про свои личные чувства. С этого момента я четко начала отслеживать свое личное отношение к этому мальчику, и замечать, что весь класс его шпыняет. Кто-то сильнее, кто-то слабее. Мальчишки, конечно, отрывались по полной. Девочки меньше, просто могли сказать: «Фу, отойди», «Ты – параша».

– Может быть, у него в семье что-то было не так, и ему хотелось внимания?

– Мне сложно предполагать и прогнозировать, как это могло бы развиваться иначе. Ведь, повторюсь, мальчишки дергали друг друга постоянно. Приходил мальчик с гайморитом, у него висели зеленые сопли, они ржали над ним. Но проходили сопли, проходил троллинг. Даже те, кто считался хулиганами, сказать, что они были исчадием ада, я не могу. Но Андрей методично поступал одинаково. Такое ощущение, что сам себе враг был. Когда стали постарше и задумывали какие-то проказы, мы уже знали, что Андрея надо исключить. Говорили: «Так, этого придурка заприте где-нибудь, чтобы он нас не видел и не слышал». Это говорил не какой-то хулиган-зачинщик, весь класс понимал, что, если мы решим что-то сделать, его надо изолировать. Мы его реально все ненавидели.

Он постоянно водил родителей. Они устраивали нам выволочки. Несчастных этих хулиганов, которые его обидели, разумеется, таскали по педсоветам. Меня это особо не касалось. Я просто была таким наблюдателем. Но, честно говоря, я была в лагере тех его разделял эту травлю.

– А что учителя? Вот однажды его выделили на уроке труда, а дальше? Как они к этому относились?

– Этого я, к сожалению, не помню. Помню, что в старших классах, учителя уже могли его спросить: «Андрей, ты моя правая рука, ну давай, помоги, расскажи, что произошло». Мы все понимали, что он на стороне учителей, что он сдаст нас. Мы ему не верили, не доверяли, никуда его не принимали. Он был изгоем. И делал это своими собственными руками. Он с нами так на пинках и проучился до конца, всю школу. Ему и мел на стул сыпали, и котлету жеваную подсовывали.

– А как он реагировал?

– Вообще, он был мальчиком забитым. Я не знаю, что у него там дома происходило. Был вроде бы старший брат. Может быть, его обижали. Ему, безусловно, было неприятно. Он постоянно плакал, закрывался, бегал жаловаться к учителям, к директору. Он искал защиты у старших. И это усугубляло ситуацию. Каждый раз, когда он жаловался, запускался этот известный механизм – приходил какой-то властный взрослый, устраивал разборки всему классу, нас могли всех водить к директору, мы все имели из-за этого какие-то проблемы. Мы автоматически думали, что, если бы не он, у нас бы всех этих проблем не было. То есть он реагировал. Но отпор дать не мог, потому что нас было много. Если бы родители перевели его в другую школу, и он поправил бы как-то свое поведение, думаю, у него бы эти проблемы кончились. Да если бы он перестал стучать даже в нашем классе, перерос бы эту детскую наивность, примкнул бы к нам, скорее всего про него бы забыли. Ну, может, пару раз бы дернули, но он бы сказал: «Ребята, все, я с вами, никогда больше никому ничего не скажу», его бы испытали еще пару раз мальчишки, и все бы успокоилось.

Все случаи разные. Но я много ситуаций наблюдала. Вот у меня сейчас подруга растит сына. Ему четырнадцать лет. Родила она его в осознанном возрасте, в тридцать лет. И хотела именно сына. Он у нее такой свет в окошке. Она его назначила особенным, эксклюзивным произведением. И от окружения она требовала, чтобы к нему относились по-особенному, с отдельным подходом, не как ко всем. Причем запустила всю эту историю с самого детского сада. Постоянно жаловалась на воспитателей, что они заставляют его делать то, что он не хочет. В садике еще ей пошли на встречу, сказали: «Ну ладно, если он может тихо рисовать во время сна, то пусть». В итоге с таким мировосприятием «все вот такие, а я д’Артаньян» он пошел в школу. А в школе моей подруге сказали: «Знаете, у нас таких тридцать человек, вливайтесь. Если есть проблемы, идите к психологу. У нас тут школа, мы цацкаться не будем».

– Как это отразилось на ребенке?

– Его не травят. Острых моментов нет, но отношения ни с кем не складываются. Сейчас ему четырнадцать, и все, что он делает, это сидит дома за компьютером. В школе учится без особого желания на тройки-четверки. Мама его от всех отгородила, выделила в особую категорию, так он в этой особой категории и живет. Во что это выльется, не известно.

И таких историй много. Когда, вот как у нас с этим Андреем, весь класс ополчается против ребенка, я бы разбиралась с жертвой. Нужно понять, что он такое делает, как он так себя ведет, что это настолько не воспринимается социумом.

– А кто должен разбираться? Жертва же еще не в том возрасте, чтобы все это разрулить.

– Ребенок, безусловно, не разберется.

– Ну а кто тогда в вашем классе должен был отреагировать и все починить? Как вам кажется?

– Ну все-таки должны реагировать родители.

– А если они, как ваша подруга? Или, наоборот, равнодушны, считают, что это проблема ребенка, и он должен разбираться сам. У меня очень много таких историй. Довольно часто рассказывают, что вели себя в школе не очень адекватно, потому что дома «гнобили» так, что вообще было не понятно, как себя вести. Что тогда? Замкнутый круг?

– Вот в такой ситуации нет какого-то ответа и нет рецепта.

– А ответственность учителей вы здесь не видите?

– Каких учителей? Российских? Когда мы с семьей поменяли страну, мы были в огромном приятном шоке от того, насколько здесь педагоги – это, действительно, педагоги. Они заинтересованы в каждом ребенке и в климате. Здесь нет замкнутых социумов. Здесь вообще нет этого класса в тридцать человек. Здесь есть огромный пул в две тысячи человек. Две тысячи человек травить тебя не будут. Здесь школы совершенно другие.

– Если бы ваш Андрей приехал из России и попал в американскую школу, какой был бы сценарий?

– Здесь у школы более расширенные полномочия. Школа стоит на страже интересов ребенка. И если у ребенка происходит что-то в школе или даже в семье, ему есть куда идти. Он может об этом рассказать. Если школа, поговорив с родителями, не находит никакого решения, она может предпринять какие-то действия – направить ребенка к психологу, а психологи тут действительно работают, и они эффективны. Здесь тоже дети попадают в плачевные ситуации. Но здесь совсем другие учителя. В России такие учителя, что они через одного запускают буллинг своими руками.

– Так все-таки в ситуации с Андреем в вашем классе, виноват был мальчик, который никак не мог сообразить, что нужно поменять поведение? Мог ли мальчик что-то действительно изменить в том возрасте и в том самосознании?

– Мне кажется, в нашем случае учительница не сделала ничего криминального. Любой другой ребенок предложил бы пластилин раздать, еще как-то помочь. А этот же начал ходить, всем говорить, что у них не так. Возможно, если бы все ограничилось этим одним случаем, все бы забыли через три дня. Но там уже запустился механизм, и дальше каждый его промах уже работал против него. Каждое очередное его действие не позволяло этому механизму остановиться. Учителя только подливали масло в огонь, используя эту ситуацию в своих интересах. Они знали, что в классе есть стукач, и пользовались им, а как потом этому стукачу живется, они не сильно задумывались.

– Получается ведь, что доверия между детским и взрослым коллективами – ноль.

– Да. Я и сейчас очень отрицательно отношусь к учителям в России. Мои дети учились в той же школе в Тольятти, где училась я. У меня в детстве были проблемы с учителями. И мне всегда говорили, что это потому, что я была трудным подростком. В итоге я уже стала взрослой, мамой, и я видела все то же самое поведение учителей. И я, как мама, не могла даже встать на сторону этих учителей, поддержать их. Может быть, сейчас в школы приходят другие кадры. Моим детям по двадцать лет, и им еще достались учителя того разлива, что и мне. У моих детей было всего два хороших учителя. У двойняшек это была классная. Она про каждого ребенка говорила: «Он очень интересный». У нее все дети были интересные. И у старшей дочери была хорошая классная в старших классах. Все остальные – просто мрак. То есть да, тут я полностью соглашусь, доверия между учителями и детьми – ноль. И в этом разница с Америкой гигантская. Здесь школа – это безопасное для детей место. Есть анонимные кабинеты. Есть, куда податься. Школа может рапорты составлять в различные органы. И не в карательную сторону, как это в России передергивается. В России подростки понимают, что если на родителей пожаловаться, то из семьи заберут, отправят в детдом. В Америке иначе. Здесь с семьей будут работать до последнего. Есть доверие между всеми сторонами. Нет формализма и мясорубки.

– А ваши дети в России сталкивались с травлей?

– Да, они были на стороне агрессоров. Предыстория такая. К дочкам в школу пришла девочка-мусульманка из очень религиозной семьи. Она ходила в хиджабе. Я лучшего претендента на звание «чурка» или «не такая как все», даже представить не могу. Тем не менее, она влилась в коллектив и спокойно училась.

А через пару лет в шестом или седьмом классе пришла девочка армянка, причем абсолютно европейская. По большому счету, девочка и ни при чем. Но она была отличницей по русскому языку. Ну и вообще по всем предметам, она была круглой отличницей. Однажды учительница кому-то делала замечание и сказала: «Вот приехала девочка, у нее русский язык даже не родной, а она его знает лучше, чем вы все». Это все, бомба. Девочку, что называется, взяли на карандаш. Мои дети приходили и рассказывали, что она выходит к доске, и учительница прямо ей подмахивает. Даже если она запинается, учительница ее вытягивает. А остальные выходят, их учительница валит. То есть дети отмечали очень предвзятое отношение. Разумеется, дети назвали ее «чуркой». Ее перестали принимать, отовсюду вышвыривали, бойкотировали, писали про нее всякое в подъезде. В основном, девочки, причем. До физического насилия не доходило, никто об нее окурки не тушил, но травили психологически.

– А вы что-то своим детям говорили по этому поводу?

– Нет. Я была на их стороне и тоже считала, что это не справедливо. Я, конечно, не призывала девочку травить. Но я прекрасно понимала, почему они это делали.

– А после переезда, в Америке ваши дети сталкивались с буллингом в школе?

– Нет. И они постоянно говорили с первого дня, что им очень нравились учителя. У них всегда можно переспросить, пересдать. Любой учитель идет на встречу. Все можно исправить, улучшить, было бы только желание у ребенка. Родители здесь вообще не включаются. Здесь главное, чем родитель может помочь – это никак не лезть в процесс обучения. Любые сложности с учебой дети решали сами.

– А как же «Тринадцать причин почему»? Сериал не отражает действительности американской школы?

– Ну все, что я могу сказать, мои дочери начали смотреть, и сказали, что ерунда какая-то. Нам досталась прекрасная старшая школа. Хотя она и государственная. Моим детям помогли с языком. Их ассимилировали. Все дети оказались очень адекватными. Мы, правда, живем, в довольно прогрессивном штате. Не могу сказать за всю страну.

История Александра, 1996 – 2007 годы (7 – 16 лет), г.Экибастуз

Записано на основе постов от 14.01.20, 15.01.20 и 17.01.20 с личной страницы в Facebook (https://www.facebook.com/skurtul)

Психолог-психоаналитик, 30 лет, г.Алма-Ата

Имя сохранено

Часть 1. Уродующая среда.

Одно из ключевых событий моей жизни случилось в 8-м классе. Тот год вообще оказался переломным во многих отношениях. Но, обо всем по порядку.

К первому классу я совершенно не готовился, был полным болваном (самое подходящее слово) и вступительное собеседование прошел соответствующе – меня определили в "В" класс. То, что под литерами скрывается какая-то разница между учениками я не подозревал, и мне никто не сказал об этом. Взяли в школу, ну и хорошо.

Когда не с чем сравнивать, то все первичное становится данностью и воспринимается нормой. Уровень успеваемости одноклассников, их поведение, их мотивированность – все норма. Мы невольно ориентируемся на окружение. Читаю я, допустим, шестьдесят слов в минуту – лучше, чем остальное большинство класса – все прекрасно. Можно быть спокойным. Не важно, что где-то там какие-то дети читают условные сто. Я о них ведать не ведаю.

Потому-то и важно хорошее образование. Среда. Город. Культура. Идеология. Это относится ко всему, что человек воспринимает и с чем взаимодействует. В лицее было бы еще лучше. В столичной гимназии еще благоприятнее. А в финском школьном учреждении вообще замечательно. Где мы живем, что едим, какие места посещаем, с какими людьми взаимодействуем – мы все можем принимать как данность, не подозревая о том, насколько это не просто влияет, но буквально определяет нас. С годами мы составляем представление о своей среде и, если мировоззрение не ограничено, то также начинаем формировать его о других средах. И хотя сравнивать не всегда верно, познание в принципе базируется на сравнении.

И только когда приходит более-менее адекватное понимание своего места нахождения, возникает вопрос "Что делать?". Включается борьба паттерна удержания зоны комфорта, ведь мы уже адаптировались, либо паттерна стремления к лучшему (если сравнение с другой средой было не в пользу нашей). Новое привлекает, но порождает страх – такова суть внутреннего конфликта. Соответственно, всех людей можно поделить на две категории:

– те, кто решаются пойти навстречу страху, имея внутренние ресурсы на его преодоление;

– те, кто выбирают понятное, известное, безопасное, предположительно не имея ресурсов на преодоление страха (главным образом, уверенности в себе).

Понимание того, что я учусь в худшем классе в школе, стало приходить на третий-четвертый год обучения, когда начались различные конкурсы, соревнования, олимпиады, что само по себе есть вынуждение к акту сравнения и стимулирует борьбу за лучшую оценку. Если бы у всех классов был один учитель или они все были общие, то мы бы поняли разницу раньше. Но до пятого школьники локализованы со своим классным руководителем, который их, как родитель, любит безусловно, не сравнивая и не порицая.

Мы начали слышать о нашем негативном отличии от тех немногих кросс-классовых учителей начальной школы – физкультуры и музыки. «С вами невозможно работать», «Как приходите вы – так сразу руки опускаются», «Вот с "А" классом так приятно работать», «Я не начну урок, пока вы не успокоитесь», «Мы отстаем от программы. С другими классами мы уже на две темы впереди».

С одной стороны, это не педагогично, разумеется. С другой стороны, правдиво. Еще одна дилемма: стоит ли транслировать детям их «плохость»? Из-за этих посланий мы злились и бунтовали еще больше, исходя желчью к «ботанам» "А"-шникам, но о своей позиции в среде мы, наконец, составляли адекватное представление.

Эта ненависть к тем, с кем нас негативно сравнивают есть элементарная реакционная защита, препятствующая положительным изменениям. Да, логика учителей понятна. Они рассказывали нам об атмосфере в "А"-классе ("Б", кстати, всегда были середнячком, как и положено, поэтому их я не упоминаю) для того, чтобы у нас возникла мысль: «Они дисциплинированные и прилежно учатся – их любят. Значит, чтобы меня любили и хвалили – мне тоже надо быть дисциплинированным и стараться учиться».

И это ошибка, которую не понимает огромная масса учителей, как минимум в постсоветском пространстве. Теперь я, как психолог, бывший некогда ребенком в таком "отбросном" классе, могу сказать, что логика у детей возникает обратная: "Нас ругают из-за этих «А»-шников потому, что они дисциплинированные и учатся. Черти конченные. Если бы их не было, то нас бы не ругали. Ни за что не буду таким же. Задроты".

Да, это жутко тупо, но ведь тоже логично. Для того, чтобы стать лучше – вовсе не обязательно стать лучше других. Можно всех других сделать хуже. Не обязательно худеть самому, можно откормить своего партнера – частая история.

И мы оставались в роли антагонистов при своих ценностях. А когда перешли в старший блок, где нас стали сравнивать на постоянной основе, то и вовсе демонизировали "А"-класс, покрыв множеством стигм, позорных атрибутов и тысячами обесценивающих насмешек. Шла негласная война. И благо, что мы постоянно учились со второй смены (даже в старшем блоке, являясь, по-моему, единственным настолько взрослым классом второй смены), в то время как "А" всегда с первой. Мы не пересекались и противостояние было, по сути, ментальным.

А что я? Первый-второй класс я был абсолютным солдатом нашего взвода. Исполнительность – сто процентов. Критическое мышление – ноль.

В 1999-м году бабушка меня забрала в Александровку, где я попал в самый слабый класс в сельской школе – 3 "Ш". Настолько слабый, что даже с моим уровнем подготовки учился на отлично. Там я очень прикипел к чтению, буквально заразился им. Быть отличником мне понравилось. Жажда, порожденная дефицитом любви и признания, уже тогда свербела, и успехи в учебе позволяли мне получать желанные купоны одобрения.

Поэтому, после третьего я решил не снижать планку и, вернувшись через год назад в Экибастуз, снова пошел в свою школу. Директор, посмотрев на мои оценки за год, поняла, что я стал старательным, и предложила мне самому выбирать класс. Мне понравилось учиться, но я все еще был солдатом "В"-звода, к тому же, пресловутая зона комфорта, знакомые и искренне любимые друзья.

Ко всему прочему, в "В" мне было легче получать любовь и одобрение, т.к. я был одним из немногих, кто старался учиться. В основном, учились во всем классе мы вдвоем с Бадельхановой Гульмирой.

Еще один важный вывод о роли аффектов. Они предшествуют любым убеждениям и всему рациональному. Без критического мышления человек следует только чувствам. Мне не важна была польза от учебы в "А", мне нужно было принятие, похвала. В "В" это казалось более доступным. Вот если бы мне тогда объяснили и убедили в том, что и в "А" это будет, я бы, наверное, перешел.

Но я был предоставлен сам себе. Поэтому, снова "В". В старшем блоке классные руководители у нас менялись каждые полгода. Мало кто выдерживал. Никто не хотел нас брать. Часто учителей доводили до слез. Наши "передовики" могли даже воровать вещи у учителя. Постоянные срывы уроков, драки, прямая конфронтация с учителями, жестокий буллинг, постоянные разбирательства с директором и участковым. Одним словом – анархия.

Я игнорировал творящийся на уроке хаос и продолжал учиться. Мне нравилось практиковать самообладание и обособленную позицию. Наши буллеры-переростки меня не трогали, т.к. я был коренным. Свои издевательства они практиковали на новеньких, которые у нас были часто и, в основном, ненадолго. Я не знаю, каким нужно быть глухим, глупым или безразличным родителем, чтобы оставлять новенького в нашем классе, чтобы не замечать того, что с ним происходит.

Каждый новенький подвергался сначала легкой проверке провокацией оскорблениями, в том числе прямо на уроке, унизительными выкриками. Затем толчками на перемене. Затем бросанием предметов на уроке. Если реакция была слабой, то унижения только росли, доходя до сильных побоев и финансового вымогательства. Последнее называлось "поставить на счетчик". Причиной служили слова или действия "не по понятиям". По понятиям быть правыми было в принципе невозможно, ибо докопаться можно было до любого слова, поэтому правыми были априори буллеры. Если денежный откуп не обеспечивался, следовала новая серия побоев и угрозы сексуального унижения. Без преувеличений, друзья. Я очень хорошо понимаю ситуацию с насилием в провинциальных школах. Если не устанавливаются и не поддерживаются нормы и правила, это естественный процесс динамики развития поведения тех, кто увлекается травлей. Безнаказанность открывает новые возможности, градус повышается и наивысшей точкой всегда является сексуальное насилие, точнее унижение.

В масштабах школы также существовала своя буллерская структура. Самые униженные ребята выводились из школы и "обрабатывались" ребятами постарше, иногда и вовсе пришлыми. Решить все могла только "пряга". Это старшие, которые могли прийти и пообщаться за кого-либо. Старших всех знали и у них тоже были ранги. У кого круче пряга, тот больше мог себе позволить.

«Девочковая» среда отличалась не сильно. Драки и буллинг тоже присутствовали, но без вымогательств.

Я не участвовал во всем этом. Ни в какой роли. И не защищал. Никаких шансов. У меня не то, что «пряги», родителей-то не было. Никто за меня не заступился бы в случае прессинга. Поэтому, я просто учился и был рад тому, что не трогают меня.

Учителя это видели и спрашивали, иногда на чувствах, со злостью, после очередного скандала с нашим Зеброй (на 2 года старше нас был) или Танких: "Скуртул, ну ты-то что здесь делаешь в этом зоопарке? Переходи в "Б" или "А". Здесь же никто не учится". Такие слова привлекали внимание класса. Это ведь прямое негативное сравнение. Меня выделяли и хвалили, а их ругали. Им это не нравилось и в мою сторону могла полететь неприятная фраза: "Да-да, иди к этим маменькиным деткам, Санёк". В этот момент я желал лишь того, чтобы учитель сменила тему побыстрее.

Уйти – значит стать предателем. А это плохо. Это не по понятиям. Это конкретный повод обратить на себя гнев травителей и стать объектом унижений. Нешуточных. Без возможности их как-то разрешить.

Часть 2. Исход овцы

Итак, я учился, или, скорее, пытался учиться в предельно неуправляемом и криминальном классе. Школа наша была одной из первых с конца, так что, наш состав мог посоревноваться по опасности за первое место в городе. И в этом, надо признать, тоже была своя крутость.

Успеваемость у меня была хорошая по всем предметам, но с особенной легкостью мне давался русский язык, т.к. я очень много читал, что позволило развить чувство языка, которое помогает писать без ошибок, не зная правил грамматики и синтаксиса.

И, кто бы мог подумать, я любил писать сочинения! Самое сложное и нелюбимое большинством учеников задание для меня было коронным. Возможность хоть на несколько часов побывать в роли тех, кого я читал. Мне доставляло удовольствие продумывать метафоры, подбирать меткие сравнения, передавать чувства. А еще я злоупотреблял сложносочиненными предложениями. Для меня было вызовом выстроить целый ряд мыслей в одно предложение таким образом, чтобы читатель, не делая значительных пауз, прокатился по виражам литературных приемов.

Один абзац мог состоять из одного предложения. Мне нравилось это эпистолярное кунг-фу. А вот Лариса Дмитриевна журила слегка за то, что перебарщиваю. Но в целом любила меня и однозначно выделяла. Она-то, в силу своего искреннего романтического неравнодушия, и окажет то важное и, не побоюсь этого слова, судьбоносное влияние. Лариса Дмитриевна была учителем русского языка и литературы пенсионного возраста. Миниатюрная, с ярко выкрашенными в рыжий цвет волосами, идеалистичная, принципиальная, требовательная, но справедливая женщина в прагматичной, никогда не запоминающейся, одежде. Вне сомнений, она любила свои предметы, и оттого ей было вдвойне больно преподавать нашему классу. Хотелось сквозь землю провалиться, когда наши дегенераты прямо конфронтировали и матерились в лицо, в ответ на ее острые замечания. Эта хрупкая старушка стойко переносила тяготы.

Именно она была классным руководителем "А"-класса. Наш "В" передали ей в начале седьмого учебного года (до этого нас пыталась учить Нина Николаевна, еще более пожилая учительница), и уже на второй месяц учебы она предложила мне перевестись в ее класс. Я, не раздумывая отказался. Кроме наших понятийных моментов, опасности получить клеймо предателя и последующей травли, были и вполне обычные, не менее весомые контраргументы: я там никого не знал и, судя по постоянным отзывам учителей и школьным соревнованиям, ребята там на голову умнее. Сложно со всех сторон, как ни крути. Зачем мне это надо? Не-не, спасибо, я тут постою.

Она очень огорчилась моему резкому и однозначному ответу тогда, я это почувствовал по ее реакции. И это было признаком того, что она действительно неравнодушна ко мне. А это, знаете ли, сразу плюс десять баллов к доверию в моем случае.

В течение всего учебного года она иногда говорила мне о рациональности перехода, и что это на пользу, и что так будет лучше. Не публично, а наедине. Я оставался непреклонным. Но зерно сомнения она посеяла. Каждый раз, когда срывался очередной урок в очередной раз, особенно по предметам учителей, которые мне нравились, я чувствовал явное недовольство, и в голову, разумеется, приходила мысль, что возможно в "А" такого нет. "У нас все ребята тянутся. Более сложные материалы проходят. Больше успевают. И дружны меж собой", – вспоминал я слова Ларисы Дмитриевны, но все еще не решался.

Еще одним значимым аргументом против перехода была Тамара Евгеньевна – самая известная, авторитетная, авторитарная и грозная учительница школы, которую боялся и уважал даже директор. Она преподавала в «А» математику. Ее знали все, даже те, кто у нее не учился. Но ужас учеников от ее уроков тихо и пугающе расползался по школе, словно репутация уроков Северуса Снегга.

Начался восьмой класс. Видимо, пользуясь рекреационным окном в атмосфере класса, образованным летними каникулами, Лариса Дмитриевна решила взять меня напором и в первую же неделю стала предлагать мне перевестись, подкрепляя аргументами других учителей. Она обещала, что переход будет экологичным, и мне не стоит переживать о том, как меня примут. Я колебался.

– Саша, просто походи пару недель и посмотри, как у нас проходят уроки, как ребята учатся. Если не понравится, то вернешься. Спрашивать тебя учителя не будут, я уже со всеми договорилась.

Я ответил, что не знаю и надо подумать. Идти туда, где будет сложнее – не очень-то хороший стимул. И тогда она прибегла к самому мощному оружию. Этот день мне врезался в память так, что я его помню словно вчерашний.

Первым уроком был именно русский язык. После звонка Лариса Дмитриевна зашла в класс, провела вступление, дала задание и неожиданно, но тактично попросила меня выйти из класса. С недоумением я вышел, следом и она.

– Послушай, я знаю, ты боишься математики и Тамары Евгеньевны. Но зря. Поговори с ней, послушай ее, а потом решай. Пойдем.

Я в прострации, но следую за ней. Мы идем по временно опустевшим и утихшим рекреациям мимо кабинетов, за которыми слышны голоса учителей, гул классов, редкий смех. Спускаемся на второй этаж, где в центре находится кабинет грозы нашей школы. Здесь Лариса Дмитриевна оставляет меня у стенгазеты и уходит. А из своего кабинета выходит ОНА.

Репутацию Тамары Евгеньевны очень значимо дополняла ее внешность – мощная, грузная и грозная женщина с суровым взглядом. Если у меня попросят ассоциации на ее образ, то я назову Урсулу из диснеевской "Русалочки" и Джаббу Хатта из "Звездных войн". Шла она неторопливо, переваливаясь, точно ко мне. Она не шла, она НАДВИГАЛАСЬ!

Здесь стоит отметить, что я ни разу до этого не общался с ней. И большинство моих ожиданий были надуманными. Как раз против них Тамара Евгеньевна очень ловко сыграла. Второе удивление утра – она мягко и спокойно начала со мной диалог. Пересказала положительную характеристику, данную Ларисой Дмитриевной, пользу от обучения в "А" и как мне может быть там здорово. А завершила точной интерпретацией моей позиции с метким и емким контраргументом:

– Вот ты учишься хорошо в "В" классе. Но ведь все относительно. Легко быть молодцом среди овец, а среди молодца и … – здесь она делает красноречивую паузу, предлагая закончить мне эту пословицу, которую я, на удивление, на тот момент ни разу не слышал.

–… овца?.. – неуверенно завершаю я.

– Да! Вот видишь, ты все понимаешь. Давай приходи завтра уже в "А" класс и позанимайся в своем темпе, никто тебя не гонит.

Наконец, скрепив сердце, я так и сделаю.

Часть 3. От ненависти к любви.

У известного изречения Аристотеля "От любви до ненависти – один шаг" есть менее известное, но более важное, на мой взгляд, продолжение "От ненависти до любви – долгая дорога".

Годами нас, несмышленых и трудных детей, еще больше убеждали, что мы несмышленые и трудные по сравнению с другими умными и воспитанными. Годами наша психика защищалась от этих фрустраций, огрызалась ответной агрессией и формировала защиты по типу обесценивания, объединяя коллектив в ячейку злопыхателей в адрес "хороших" детей. Единственное положительное, что было в данном методе это то, что учителя, словно политтехнологи, непроизвольно дали нам общего врага, ненависть к которому сплачивала коллектив.

Как часть ячейки, я годами был адептом нашей реакционной идеологии. Саркастичным представителем лагеря, которому иногда удавалось быть в чем-либо лучше наших врагов. Блистающие андердоги, которые не подозревали о привязи к постоянному сравнению. Обесценивали, обесценивали, да не дообесценивали до конца, ибо при любых соревнованиях, будь то интеллектуальные игры или спорт, исходили больной желчью, а редкими победами пытались самоутвердиться публично самым постыдным образом. Примат силы. Одним словом: обезьяны, троглодиты, варвары.

И вот теперь я – часть коренного состава, ветеран односторонней войны, львиная доля умственной ударной силы ущербных – перехожу во вражеский стан. Тем самым представ лицом к лицу со своей ненавистью. Все это я описываю для того, чтобы вы понимали масштабы и значимость события, а также мои субъективные ощущения.

Лариса Дмитриевна, как могла, меня настраивала на хорошее. "Я говорила с ребятами о твоем переходе. Они очень рады и ждут тебя. Ты легко вольешься в коллектив". Мне слабо в это верилось. Точнее нисколько. Но если будет поспокойнее, чем у нас, то уже будет не зря. "А" класс, в отличие от нашего, был стабильным на состав. Крайне редко из него кто-либо уходил, и еще реже кто-либо приходил.

Я понимал, что Лариса Дмитриевна не просто сообщила детям о моем переходе, но и провела подготовительную воспитательную работу, мол, придет хороший мальчик Саша, старается учиться, но у него есть проблемы в семье, так что будьте с ним подружелюбнее, не обижайте и т.д. У нас подобная настройка всегда вызывала обратную реакцию, поэтому, я ожидал лучей презрения в свой адрес. "Чего это я должен быть дружелюбным к этому кексу из «В»?"

И вот день Х настал. Мне страшно и мысли калейдоскопируют в голове с лихорадочной частотой. Зайдя в школу, вместо привычного 26-го кабинета, я иду в 35-й, тот самый кабинет русского и литературы. Парты здесь чистые и более качественные. Ряды ровные. Кабинет светлый и уютный. Старые стулья с округлой спинкой. Две большие доски. Теперь этот приятный кабинет и мой, в отличие от нашего "ушатанного", где парты легкие, напрочь исписанные, никогда не стоят ровно. Простейшие угловатые стулья. Ничего лишнего на стенах и в единственном шкафчике. Полигон борьбы, а не кабинет.

Ну вот, из-за меня еще устроили мини классный час, так как все ученики сидят на своих местах, будто уже урок, хотя еще до первого звонка больше десяти минут. Лариса Дмитриевна ловит меня на входе, очень кратко меня представляет и просит сесть за последнюю парту: «Потом уже определим, где и с кем будешь сидеть». Дети сидят абсолютно спокойно и улыбаются мне. Я удивлен, но иду в конец второго ряда.

Как только сажусь, ближайшие ребята разворачиваются поздороваться лично или просто с улыбкой посмотреть на меня. Теперь я явственно чувствую тепло и доброту. Вряд ли и этому их просили. Неужто они и правда настолько хорошие?

Оказывается, мини классный час организован не из-за меня, судя по тому, как он проходит. Нет, это стандарт! В то время как у нас плановый классный час, который надо проводить раз в неделю, редко удавалось организовать в принципе, здесь каждый день начинается с короткого общего сбора!

Обсуждаются актуальные вопросы, посещаемость, расписание уроков и в целом настрой. "Серьезно? Такое возможно? Они действительно так ходят и любят это сознательно?" – я не мог поверить своим глазам.

За пять минут до урока Лариса Дмитриевна всех отпускает. Как я позже узнаю, такой практики на постоянной основе нет ни в одном классе. На перемене ко мне подходят многие и ненавязчиво, как-то естественно знакомятся. Все открыто улыбаются, глядя на меня. Это и есть дружелюбие? Я замечаю, что после представления они сразу переводят разговор на какую-то обычную тему, чтобы лишить меня чувства неудобства из-за того, что я новенький. Типа: "В волейбол играешь?" или сразу шутки "Не садись на матеше с Z, она дуб дубом", а Z откликается тут же: "Сам ты дуб! Попроси еще списать!", а мне улыбка. Это и есть эмпатия?

Весь мой безмерный страх перед новыми одноклассниками сразу улетучился. Черт возьми, за пятнадцать минут! Я даже в самых фантастических снах не ожидал такого комфорта!

И мы дружно двинули на первый урок. Конечно же, это была та самая математика у той самой, которую всуе не упоминают. Если в расписании у нас была математика (точнее алгебра или геометрия), то почти всегда первыми уроками. Мы говорили: "Чтобы сразу отмучиться". Еще один признак привилегированного положения Тамары Евгеньевны. Не ей назначали расписание, она его себе писала, а потом других подстраивали под нее. Да и вообще она в пятой школе преподавала потому, что это была ближайшая к ее дому школа.

Далее мое состояние крайнего удивления только усиливается. В кабинете никого, звонка еще нет, но все сидят по своим местам, приготовились и НИКТО, ни один человек не то, что не выходит из кабинета, но даже не встает из-за парты! Будто учитель уже здесь и звонок был! Я молча за этим наблюдаю, пытаясь не позволять своим глазам улезать на лоб.

А после звонка ребята сами прекращают спокойные разговоры, что вели между собой. Учителя, напоминаю, до сих пор нет в кабинете! Это и есть культурный шок.

Немного о кабинете Тамары Евгеньевны. Ну он лучший в школе, разумеется. Лакированные блестящие столы из темного красивого дерева. Изящные деревянные стулья, среди которых не было ни одного, в спинке которого не хватало бы реек-перегородок. Портреты математиков-философов на стенах, цветы на подоконниках, большой аквариум с рыбками в дальнем левом углу, мощная доска на подъемном механизме. Над ней и над всем классом возвышается качественный длинный стенд почти во всю стену с маленьким портретом Ломоносова в левой части и цитатой большим шрифтом: «Математику уж затем учить надо, что она ум в порядок приводит».

О дааа! Я буду смотреть на эту надпись в течение следующих четырех лет с первой парты центрального ряда. Я буду смотреть в лицо Михаилу Васильевичу, в его глаза, рассматривать белый аллонжевый парик и пытаться понять природу его любви к этой треклятой математике.

Дело в том, что как раз перед моим переходом, класс решено было сделать математическим. И нас (теперь уже нас) буквально кинули на растерзание Тамаре Евгеньевне, которая будет вбивать в нас математику и в хвост, и в гриву, правдами, и неправдами, изредка лаской и нередко матерщиной, приравняв знание математики к понятию судьба так, что мы исписывали десятки тетрадей, не спали перед контрольными, писали диктанты по формулам и чуть ли не зиговали при произнесении теоремы Виета, отхаркивая с кровью мел из легких, когда после экстатического штурма очередной сверхнеординарной системы уравнений (которую, несомненно, в других школах не проходят) исписывали доску со всех сторон, не оставляя живого места, судорожно стирая начало решения, выводили искомые, перепроверяли и, тяжело дыша, с желанием аплодировать, завершали.

Тамара Евгеньевна не алгебре учила с геометрией, а разыгрывала катарсические симфонии на уроках. Она была (а может доселе есть), злым гением перед своими миньонами, который с фанатичностью излагает гениальнейший план по захвату мира. Только дьявольского смеха в конце не хватало. Кроме шуток, на подоконнике у нее росла крапива, которой она грозила девочкам, чьи животы были открыты.

О Вселенная, я отдельно по урокам математики могу написать тысячу и одну историю! О ее искренних истериках из-за искренней веры в нас, об украинских анекдотах для разрядки, о том, как мыли полы после уроков в ее кабинете, о компульсивных выходках, о перлах в речи, об отношении ко мне, о ее знаменитой собачке Боне, о настоящих тяжелых понедельниках, когда было по три урока математики, о том, как мы занимались математикой на всех уроках и нас постоянно ловили на этом, о подготовке к ЕНТ, о факультативах, о наших выходках с журналом, о том, как она своих пятиклашек "воспитывала", оставляя в углу на НАШЕМ уроке… В общем, это был сложный, невротичный, абьюзерский, но яркий и, как положено, чувственный роман на протяжении четырех лет.

Урок начинается, и я был в шоке от того, как быстро и как легко ребята отвечают на задания Тамары Евгеньевны, как лихо решают, причем все!

Как и уговаривались, меня она не трогает ровно две недели, мило и по-доброму хваля за сущие пустяки. А потом она посчитает, что во мне есть потенциал, просто я ленивый. Поэтому, примется меня гонять строже многих.

Т.к. человек она претенциозный и с очевидно авторским подходом, то на ее уроках у класса своя рассадка, с учетом способностей и ее личной надежды на детей. Прямая классификация. Кто проявляет мало рвения, тех подальше назад и правее к стене. Меня, как уже упомянул, она сажает на первую парту второго ряда. На первый вариант. У меня всегда было хорошее зрение. Поэтому с первый парты я могу, буквально, считывать микромимику ее лица, когда после фразы "К доске пойдет…" она ведет пальцем по журналу, где четвертым с конца был Скуртул, сразу после Суховой.

В общем, попадали мы феноменально и часто было вовсе не весело. Но зато теперь, Тамара Евгеньевна, я благодарен Вам за такой ворох ярких воспоминаний, который не дал ни один учитель.

А что "В"? Поначалу, завидев меня в школе, в мою спину летело обидное "Кидала" и "Предатель". Но новая среда мне настолько понравилась, что меня они нисколько не задевали.

«А» класс обаял меня чистотой, дружностью, искренностью. Ориентированность на учебу была не в сравнение выше. Следовательно, и отношение учителей намного лучше. Уроки проходили… ну как уроки! А не как сплошной кавардак с ором и драками. Я почувствовал, что мое место здесь. Я понял, что "А"-шники никогда не чувствовали противостояния с "В"-шниками. Они самодостаточно учились, а мы в "В" боролись с ветряными мельницами.

До перевода у меня никогда не было любви к "А"-классу. Была только ненависть. Да, она была рьяной. Но она была и совершенно слепой. И благодаря прозрению я очень быстро прошел путь, обычно долгий, от ненависти к любви.

И я очень благодарен всем ребятам без исключения за то, что приняли меня. Я вас люблю! Очень Вас не хватало! Жалею, что не перешел раньше. Знаю, что Вы не считаете нас дружными, но мы были таковыми, поверьте тому, кому есть, с чем сравнить.

Можно с уверенностью сказать, что если бы я тогда не перешел, то я бы точно не был тем, кем являюсь сейчас. С вероятностью в девяносто девять процентов я бы ушел из школы после девятого класса, как, практически, все "В"-шники. Класс будет расформирован. А значит никакого мне высшего первого, никакого второго и подавно. Иной, совсем качественно иной круг общения и далее по экспоненте.

И хоть Тамара Евгеньевна ловко сыграла добродушного человека, а потом подтвердила самые ужасные слухи, я все равно благодарен ей и, в особенности, Ларисе Дмитриевне. Я до сих пор переосмысливаю тот переход и переоценить его крайне сложно. Благодаря искреннему неравнодушию и вере в меня она, буквально, спасла меня из той безнадежной среды загнивания, дав путевку в лучшую жизнь. Это будет только началом моих трудов и стараний, но самое главное, что оно возникло.

История Александра, 1993 год (10 лет), г.Москва

Рассказано самим Александром, директор по персоналу, 36 лет, г.Москва

Имя сохранено

У меня есть несколько историй, которые я наблюдал, из которых сделал свои выводы. Одна случилась непосредственно со мной. Началась перестройка, появились новые лицеи. Маме показалось, что в лицее будет круто и престижно, она меня туда перевела. Кажется, она за это платила. Я проучился год, с середины второго до середины третьего класса. А потом на работе у мамы все стало плохо, она начала вникать, имеет ли смысл платить. Выяснилось, что меня в этом лицее особо и не учили. Меня вернули обратно в мою обычную школу. После возвращения стало понятно, что учителя меня не взлюбили. Встретили меня словами «лицеист Палкин».

Что касается детей, получилось так, что мой старый класс со мной дружил. А в новом классе, куда я теперь попал, было три группы. Девочки ко мне отнеслись настороженно, они прислушивались к учителю. Ну и для всего класса я был «лицеист Палкин», чужак с легкой руки учительницы. Среди мальчиков было две диаспоры: группа нормальных парней, похожих на ребят из моего предыдущего класса, и несколько человек отщепенцев. Вот эти последние пытались как-то выделиться среди других. Ну и лучший способ – задираться к новенькому. Они ничего из себя не представляли, но им надо было набрать очков в свою пользу. Внешность у меня была такая – маленький, кудрявый и в очках. Сам Бог велел таких замухрышек обижать. Постоянно приставали ко мне, тыкали, мешали учиться, обзывали. Как-то на перемене подошли ко мне двое из них разбираться. А я только начал заниматься айкидо, знал каких-то два приема по заламыванию рук. Я одному из них, самому пухленькому, руку заломал, а второму сказал: «Отойди, иначе больнее будет». Это продолжалось где-то неделю. Каждую перемену они ко мне подходили. Я должен был стать для них неким трамплином, об который они бы выбились в люди. Я продолжал бороться. В итоге они отстали. Все события длились всего неделю. Я смог постоять за себя, травители поняли, что со мной лучше не связываться, потому что ничего у них не получится.

В более старшем возрасте, уже в военном училище, я был по ту сторону баррикады. Вообще, в мужском коллективе всегда выстраиваются ранги. Кто-то обязательно должен быть ниже, потому что кому-то должна выпасть доля делать всю грязную работу, разгружать машины или выполнять за других задания. Всегда есть те, кого клюют. Не смотря на свой безобидный вид, я тоже был буллером, правда не самым активным. Это такое стадное чувство. Помню был у нас там такой Рома, над которым все издевались. Ты вроде бы ничего плохого к нему не испытываешь. Даже делишься едой, когда тебе что-то родители присылают. В военном училище это очень ценно, все время хочется есть. Но вот его начинают задирать, и ты, как волчара стае, присоединяешься. Тебя будто затягивает животный инстинкт. Все пинают, и ты пинаешь, не задумываясь. Как-то я даже противогаз в него кинул, голову рассек. Без всякой причины. Стыдно потом было, извинялся. Но в моменте ты об этом не думаешь. И я знаю, что далеко не многие рефлексировали. Большинство просто жили по закону джунглей. Стыдно было только единицам. В итоге мальчика заклевали так, что все-таки отчислили. Лет через десять я его встретил в метро случайно. Я не знал, что мне делать, подойти или нет. На душе был такой разрыв.

Еще я был свидетелем трансформации. Был у нас в училище мальчик Дима. Он был сиротой. У него была одна бабушка. Она умерла, и Диму прозвали «Чикатилой», говорили, что он бабушку убил. Издевались мы над ним все четыре года учебы. Помню, как-то на третий год учебы мы стоим в учебном центре. И этому Диме один парень сказал пойти, что-то принести. А он ответил: «Не пойду». Мы хором: «Не поняли». Да еще начали нагнетать, подначивать этого своего: «О-о-о, да тебя Чикатило послал». Но Дима уперся: «Не пойду и все!» В итоге, парни сцепились один на один. И Чикатило обидчика завалил несмотря на то, что он был слабее и меньше. Как-то он смог себя пересилить. И все! С того момента его зауважали. Практически перестали трогать.

Я считаю, что в такие моменты, когда тебя травят, очень важно проявить стержень и дать отпор. Ведь те, кто травят, они, как маньяки, получают удовольствие, когда жертва начинает убегать, бояться, выплескивать адреналин. Это сносит крышу еще больше. Поэтому и важен стержень, который позволяет оттормаживать буллеров.

История Лейлы, 2017 год (20 лет), поселок Мардакян

Записано на основе поста в связи с гибелью Элины Гаджиевой от 13.04.19 с личной страницы в Facebook (https://www.facebook.com/profile.php?id=100008578903277&__tn__=%2CdC-R-R&eid=ARCjopwtoZn3UORifiYRXTgNj0851fLHO8piPQTm9rbZEP1nApYM6R09BkpBjaWPNU1_kZHS_t1Wleeq&hc_ref=ARTjPboqDU38VnUBv-HWpZCRt1N_vXFO0DaL90e4l_8UmjTUyBAHek5Lq9vFnaFAV6g&fref=nf

Учитель, 23 года, г.Баку

Имя сохранено

На протяжении двух недель в 2017 году я преподавала в Мардакянской школе-интернате № 2 для детей, оставшихся без родительского попечения (всего 10 уроков). Эти две недели навсегда останутся в моей памяти. Потом я обращалась с жалобами в Министерство Образования – как устно, так и письменно. Все мои жалобы остались без рассмотрения. И что самое главное, принимавший мою жалобу сотрудник Министерства Образования был осведомлен обо всем. Он отказался меня выслушать. Перебив меня, он спросил, есть ли у меня какие-либо вещественные доказательства (видео- или аудиозапись). Я ответила, что нет. Мне вежливо указали на дверь.

Я поделюсь с вами тем, что я увидела своими собственными глазами.

Учителя (включая директора и его помощника) оскорбляли детей и унижали их достоинство.

Видеть, как учителя швыряют детей о стену, дают подзатыльники, таскают за волосы девочек, было обычным делом.

Учебники раздавались ученикам в лучшем случае всего на 45 минут и собирались в конце урока. В ответ на мои возражения, заместитель директора заявил, что эти дети – дикари, и, что, если раздать им книги, они могут их порвать. Хотя среди учеников были дети, которые желали учиться, но им, несчастным, выдавали учебники на руки с таким одолжением, что дети остывали к учебе.

Так называемый школьный психолог был на самом деле водителем директора.

Так называемые школьные уборщицы, которые должны были следить за чистотой в школе, на самом деле ходили убираться в доме у директора. Учителям приходилось самим наводить чистоту своих классах.

Этот так называемый психолог, a на практике водитель директора, зачастую беспричинно забирал детей со школы и уводил их заниматься физическим трудом (забирал прямо с уроков!)

Из-за моего нежелания пресмыкаться перед ним, директор старался унизить меня при каждой возможности (точнее сказать, демонстрировал свою невоспитанность). Он заходил в класс без стука и кричал на меня и моих учеников. По утрам все сотрудники сначала проходили мимо директора, осыпая его и его семью похвалами и благостными пожеланиями, и только после этого расходились по рабочим местам. Так как я была единственным работником, кто шел прямиком на рабочее место, не сворачивая к директору, он как-то вызвал меня к себе и заявил, что мне не дали должного воспитания в Кавказском университете, и что я не имею представления о культуре. Возвращая мне мои документы, он придумывал многочисленные уловки, чтобы помешать мне. Он даже высмеял мой красный диплом. Вызвал к себе учителей и дал им поручение образумить эту девушку). Педагоги школы обступили меня и лезли из кожи вон, стараясь меня разубедить. Приводили только один довод: в школе учатся дети убийц, здешние дети – дикари, и так далее и тому подобное . . . Но я не увидела там ни одного ребенка-дикаря. Я видела директора-дикаря, замдиректора – дикаря, учителей-дикарей, психолога-дикаря …

Присылаемые детям качественные продукты вывозились для продажи «на стороне». Перевозкой занимались сами дети. Кому шли деньги от продажи, не знаю. Не знали этого и дети.

Дети мыли руки без мыла. Помнится, они пользовались оставшимся с советских времен шампунем. Дети попросили мыла, и мужчина-контролер дал им старый шампунь, после чего они прозвали его «Дядя Шампунь». «Дядя Шампунь» скончался летом.

Детям давали чай в коричневых пластиковых стаканах. Сколько я ни пыталась, я не смогла себя заставить пить чай из этих стаканчиков.

Уроки во всей школе проводили только я и учительница русского языка. За все время моего пребывания там никто из остальных учителей не провел ни одного урока.

Детям ни разу в жизни не объясняли физику. Учителем физики был замдиректора. Дети говорили, что этот человек заходит на свой урок дважды в год – в начале и конце года …

Директор почти не вмешивался в школьные дела. Однако в показушных шоу принимал участие с самого начала до конца. Всеми делами заведовал замдиректора. Не солгу, если скажу, что этот человек был самым настоящим диким зверем. Каждый из пяти часов, отведенных на мой предмет, он распределил по разным дням недели. То есть, на пять дней в неделю. Вдобавок ко всему, он сделал мой предмет последним уроком, чтобы, выбравшись оттуда, я не успевала на работу (дорога занимала два часа). По его собственным словам, я не успевала бы добраться даже самолетом. Я сказала ему, что это мой первый год в школе, что я приехала сюда с большим энтузиазмом, что я снимаю жилье в наем, и спросила его, почему он так поступает. На что он ответил, что это – Азербайджан. Ничего больше не спрашивая, я вышла из кабинета. У двери меня уже ждала заранее подговоренная учительница математики. Она сказала: «Соглашайся, будешь каждый месяц отдавать 50 манат замдиректора, и я позабочусь, чтобы твои уроки приходились на два дня в неделю. Но никто не должен ничего знать». Я согласилась. На следующий день, когда замдиректора в очередной раз посмотрел на меня, как на последнего предателя, я сказала, чтобы он не беспокоился, и что он получит свои 50 манат в месяц. Он потребовал деньги вперед. Денег при мне не было, и мы договорились, что я отдам с зарплаты. Таким образом он сократил количество моих рабочих дней до двух. Естественно, я не собиралась ему платить. Я отправилась в кабинет директора, чтобы пожаловаться на замдиректора. Директора на рабочем месте не оказалось. Я прождала два часа. Наконец, он появился. Смерив меня взглядом и даже не ответив на мое приветствие, он прошел в свой роскошный кабинет. Я так и не дождалась приглашения зайти внутрь. Времени у меня больше не оставалось, поэтому я вышла и отправилась на работу. Директор – начальник замдиректора, который из-за пяти часов уроков каждый день вызывал меня на работу – сам приходил и уходил, когда пожелает. Я спросила у учителей, почему они терпят такое положение. Они ответили, что директор очень близок к главе местной исполнительной власти и что у него много друзей в верхах.

Библиотекарь сообщила мне, что директор продал мои уроки прошлогоднему учителю химии за 500 манат. Ввиду моего появления ему вынужденно поручили другую работу. До меня никак не доходило, каким образом этот директор смог продать за 500 манат урок, за который платили меньше, чем 100 манат в месяц? Потом, когда я заметила в расписании уроков причудливые названия, не встречающиеся в реальной школьной жизни, мне стало все ясно. Так продавались уроки, которые не входили в программу обучения обычных средних школ, зато здесь проводились в воспитательных целях.

Ни один выпускник интерната за всю его историю не смог поступить в университет. Министерству Образования все равно …

Работавшая в мою бытность учительница математики (она же – помощник замдиректора по организации поборов и взяток) не обладала достаточной квалификацией. К примеру, она не имела права вести уроки в девятом классе. Будучи не в силах справиться с вопросами по сумативным работам, она бежала за помощью к библиотекарше.

Все фотографии, размещенные в Интернете, делались ради показухи. Поэтому, когда учеников впустили в химическую лабораторию, все были в шоке. Ибо я не побоялась, что дети разобьют сосуды (они в итоге ничего и не разбили). Перед тем, как дотронуться до оборудования, ученики просили у меня разрешения. То, что я позволяла им сделать это, было для них отдельным шоком.

Среди детей были избранные. Это были те, кто присутствовал на мероприятиях, на фотографиях, аккуратно одетые, умеющие зачитывать заранее заученные тексты в микрофон, и, самое главное, умеющие осыпать божественными похвалами директора – человека, который мог войти в класс без стука и наорать на их же одноклассников. Было много красивых картинок, сделанных ради рекламы, мероприятий, потерявших свою духовную суть.

Только одно достоинство было в интернате – дабы было что показать на организуемых мероприятиях, проводились реальные уроки музыки и искусства. Однако, опять же, их целью было не развитие у детей навыков и умений, а развлечение музыкой присутствующих официальных гостей. Было много чего еще, однако какой смысл это рассказывать. Министерству Образования нужны видео- или аудиозаписи …

Я прекрасно понимаю директрису, виновную в смерти Элины. Эту директрису выпестовало наше Министерство Образования. Главное для них – вещественные доказательства. Что такое человеческая жизнь, что такое человечность? Нужна ли нам вообще эта человечность? Я проучилась пять лет в Кавказском университете, и ни один преподаватель не объяснил мне, насколько важны вещественные доказательства. Важнее человеческой жизни. Жаль …

История Алексея, 1994 – 1997 годы (14 – 17 лет), г.Ульяновск

Рассказана самим Алексеем, предприниматель, летчик, 40 лет, г.Москва

Имя сохранено

У меня нет для тебя какой-то одной истории про буллинг. Это скорее история постоянного, выматывающего страха и прессинга, совершенно депрессивной среды, где надо быть на чеку каждую секунду. Наверно, такая среда называется абьюзерской, буллинговой.

Мой отец вырос в интернате. В семь лет пошел в Суворовское училище, потом в военное. Я по его стопам тоже хотел быть военным, летчиком-истребителем. А детство мое пришлось на девяностые. На тот момент, после Суворовского училища была возможность поступить без экзаменов в военное авиационное училище.

Отец был против того, чтобы я шел в Суворовское. Она сказал: «Я знаю, что это такое и никому не посоветую. Когда я его закончил, я поклялся, что мои дети через это не пройдут. Это ад. Тебе будет очень тяжело. Но решение за тобой. И потом не говори, что я тебя не предупреждал. Если ты выберешь этот путь, то пойдешь до конца».

Времена были безысходные. Было ясно, что платно я никуда не поступлю. Это был мой шанс. Я рвал еще не созревшие на груди волосы, заверял всех, что я все пройду. Меня было не остановить. Я был готов сделать все, чтобы стать военным летчиком. Суворовское училище, такая мелочь… Думал я тогда.

На самом деле в Суворовское тоже было не просто попасть. Семь-восемь человек на место. Папа ходил на прием к начальнику училища, показал все свои регалии афганца, орденоносца. В общем каким-то образом начальник училища к нему проникся, и меня взяли, как сына воина-интернационалиста.

Первые впечатления… Это даже не культурный шок, сразу наковальня. После хоть и бедного, но уютного дома с мамой, папой и сестренкой, у тебя вдруг из имущества одна кровать из пружин, натянутых проволокой, матрас, пастельное белье, половина тумбочки и стул. Еще вешалка для шинели в общем шкафу. Все! На стул вешалась форма, брюки и китель. Под стул ставились ботинки. В тумбочке должны были лежать только бритвенный станок, мыло, зубная щетка, зубная паста, набор подворотничков, которые подшивались каждый день. Комплект нательного белья на неделю. В нем ты целый день ходишь, в нем же спишь. Банный день тоже раз в неделю. Остальное время – само-ополаскивание в раковине под краном.