Читать книгу Отель «Прага» - Татьяна Анатольевна Столбова - Страница 1

1.

Вторую ночь без сна она бы уже не выдержала. Напряжение последних дней и без того давало о себе знать, все ее тридцать пять лет были видны в зеркале даже при тусклом освещении торшера, так что Лина решила все-таки постучаться в соседний номер и попросить соседей приглушить музыку. Может, хоть на этот раз удастся выспаться.

Музыка, к тому же, была из самых нелюбимых ею – рок с бессмысленными выкриками и грохотом басов и барабанов. На несколько секунд он стих, но потом снова раздался гулкий рокот и певец снова завопил во всю мощь своих прокуренных легких.

На секунду пожалев, что Виктор не поехал с ней, Лина встала. Половина двенадцатого ночи. В конце концов, здесь не ночной клуб, а респектабельный отель, постояльцы имеют право на тишину и покой.

Она постучала в соседний, триста девятнадцатый номер, но ее интеллигентный стук утонул в пучине роковых децибелов. Тогда она ударила в дверь ногой. Три раза. Без особой надежды, что ее услышат. И уже оглянулась в поисках кого-нибудь из служащих отеля, как вдруг музыка стихла и дверь триста девятнадцатого открылась.

На пороге стоял довольно высокий, на полголовы выше Лины, худой мужчина в несвежем махровом халате противного серо-зеленого цвета. Возраст его уже явно перевалил за критический, да и образ жизни, судя по внешнему виду, был не самый примерный: помятое лицо, красные набрякшие веки, густые всклокоченные волосы, в темно-пепельном цвете которых попадались тонкие седые пряди, похожие на мелированные.

В течение долгой паузы он без выражения смотрел на Лину, а Лина на него. Потом он улыбнулся. Но все еще молчал. Наконец Лина, усилием собрав в одно целое себя, всю разлетевшуюся на атомы, заговорила с ним по-английски, как привыкла говорить в последнее время, находясь в шикарном отеле в центре Праги и в соответствующем окружении.

– Ваша музыка вторую ночь мешает мне спать.

– Мне очень жаль, – откликнулся он. – Я думал, всем нравится. Пока еще никто не приходил жаловаться.

– Я первая? – улыбнулась она.

Он помолчал, с улыбкой глядя на нее.

– Хотите бренди?

– Если только пару глотков… Чтобы быстрее заснуть…

Он шагнул назад, пропуская ее в номер, и она вошла, поражаясь самой себе, как вчера вечером поражалась коллеге из группы, обычно жеманной до оскомины и благовоспитанной до отвращения, кроющей матом официанта, принесшего не тот сорт шампанского. Отдельных слов официант, кажется, не понял, но смысл был вполне очевиден. Оправдание у дамы, по мнению Лины, имелось, но сомнительное – до шампанского она выпила не менее бутылки водки. И все же было стыдно. И странно. За приличным фасадом немолодой, но еще грациозной антилопы таилась медведица. Впрочем, странно ли это? Лина потом несколько раз возвращалась к этой метаморфозе с коллегой, в голове ее возникали различные сравнительные образы, удачные и не очень, потом был звонок Виктора и Лина забыла об этом случае. И вот сейчас вспомнила вновь.

Неужели и за ее приличным фасадом таится кто-то, незнакомый даже ей самой? Могло ли когда-нибудь случиться такое, чтобы она вошла в номер к постороннему мужчине, ночью, согласившись с ним выпить? Нет, не могло. Но случилось. И Лина, поражаясь себе, тем не менее точно знала, что поступила абсолютно правильно, и другого варианта у нее просто не было.

– Алехандро Пулитц, – он протянул ей руку и она, поколебавшись, слегка коснулась его ладони.

– Лина.

– Хорошо, – одобрил он. – Прошу.

В номере его, таком же, как у Лины, был бардак. На журнальном столике стояли бутылки – две пустые, одна початая и одна еще не открытая, множество рюмок и бокалов. Одежда валялась на кресле и на полу. Один из предметов одежды, не принадлежащий хозяину номера, а именно – белый бюстгальтер небольшого размера, лежал на венском стуле, к которому подошла Лина, намереваясь сесть. Алехандро, не смутившись, двумя пальцами приподнял бюстгальтер и перебросил его на кресло, в кучу одежды. Лина сдержала порыв смахнуть с сиденья якобы пыль, села.

– Вам нравится такая музыка? – спросила она, кивнув на временно заглохший проигрыватель.

– Нет. Но я привык к ней. Она лучше всего заглушает тишину.

– А вы не любите тишину?

– А вы не журналистка?

– Нет… Почему вы так подумали?

– Задаете вопросы.

– Задайте и вы.

– Если честно, я вчера слишком много выпил… Или сегодня?

– Сейчас почти полночь.

– Да?.. Значит, сегодня. Я спал, вы меня разбудили, в голове моей вакуум и ни одного вопроса.

Он протянул ей рюмку с бренди и сел в кресло, прямо поверх вороха одежды; сделал небольшой глоток из своей рюмки, в упор глядя на Лину. Глаза у него, несмотря на красные припухшие веки, были необыкновенны. Два голубых бриллианта, не потускневших от времени, как и положено бриллиантам. Ясные, яркие и наверняка светящиеся в темноте…

Лина, подумав о бриллиантах, вспомнила упрек Виктора: «ты набита пошлостями как дурак цитатами из фильмов». Да, этим она грешила с детства, Марго всегда смеялась над ней. Тем не менее Лина поступила в университет на лингвистику, хоть и на английское отделение.

– Вы спали под этот грохот?

– Да.

– А я люблю тишину. Я хотела поселиться в другом отеле, небольшом, где-нибудь на окраине, но выбора не было.

– Почему?

– Всю нашу группу поселили сюда.

– Вы туристка?

– Нет, я лингвист, занимаюсь английским. Здесь проходит симпозиум, я на нем выступаю.

– Когда?

– Послезавтра, в пятницу.

– Хотел бы я вас послушать, но боюсь, не получится. Послезавтра я улетаю.

– Домой?

– Да. В Испанию, в Эльче. А вы откуда?

Лина помолчала. Она сама не знала точно, где ее дом. За последние восемнадцать лет она дважды поменяла место жительства и через несколько месяцев собиралась поменять его в третий, на сей раз переехав не просто в другой город, но в другую страну.

– Я отовсюду, – сказала она, – мне кажется, я могла бы жить везде. Кроме очень жарких стран.

– Ваш английский хорош, но это не ваш родной язык.

– Верно. И не ваш.

– Я вообще его плохо знаю.

Лина улыбнулась ему. По-английски он говорил прилично, но не заботясь о произношении и грамматических тонкостях.

Откуда-то с пола вдруг полилась тихая нежная мелодия. Алехандро наклонился, разрыл кучу одежды, лежащую возле его кресла, и выудил оттуда мобильник.

– Si, – сказал он.

Дальше он говорил по-испански и Лина не понимала ни слова. Она смотрела на него, держа в руке почти опустевшую рюмку, почти равнодушно отмечая на лице его следы времени. Какое ей было дело до времени? Она не раз уже задумывалась о нем и каждый раз вывод был один: оно все равно разрушит всё и вся, и ее саму, и, когда-нибудь, ее жизнь, так есть ли смысл горевать об уходящих днях, годах? Много фраз на эту тему Лина произносила про себя, много размышляла, порой уходя в сторону от предмета, но обязательно, пусть и окольными путями, возвращаясь к нему, и каждый раз ловила себя на том, что не может, несмотря на все старания, не может постичь логики времени, и даже не может понять, существует ли эта логика.

Сейчас она подумала об этом мимолетно и без интереса. Она вообще сейчас чувствовала себя в каком-то ином, непривычном, чужом мире.

Голос Алехандро, немного севший, между тенором и баритоном, звучал лишь фоном. На первом плане была тишина и тихий шелест дождя за окном. В мокром стекле отражались уличные фонари и тускло-желтое пятно лампы торшера, такого же, как и в номере Лины. А еще отражался профиль Алехандро, его торчащие в разные стороны волосы.

Лина долго смотрела на этот отраженный профиль, потом перевела взгляд на самого Алехандро. Он явно устал. Беседа по телефону утомила его, он уже больше слушал, чем говорил. Вот он зевнул. Вот возвел глаза к потолку. Лина подумала, что надо уходить.

Она поставила пустую рюмку на стол и уже хотела подняться, но почему-то не поднялась. «Сейчас, – сказала она себе, – он закончит разговор и мы попрощаемся». Но вот он закончил разговор, напоследок вдруг взбодрившись и прокричав в трубку несколько слов, по-видимому, ругательств.

– Простите, – сказал он Лине, бросая мобильник в ту же кучу одежды. – Некоторые люди спят целыми днями, а к ночи просыпаются и начинают активную жизнь. Как вампиры. Я тысячу раз говорил ему, чтобы он не звонил после полуночи…

– Мой муж тоже любит работать ночью.

– Кем он работает?

– Он директор небольшой компьютерной фирмы.

– Продает компьютеры?

– Нет, он продает софт, и не спрашивайте меня, что это такое. Я не знаю. А еще его фирма… Но это неинтересно. Компьютеры – это так далеко от меня. Я умею печатать, умею пользоваться интернетом, но и все. Виктор потратил на меня какое-то время, пытаясь чему-то научить, пока не понял, что это бесполезно. С тех пор он не пристает ко мне с этими глупостями. Он никогда не тратит время зря. Он деловой человек.

– Вашего мужа зовут Виктор?

– Да.

– Он здесь? С вами?

– Нет. Послушайте, мистер Пулитц, вы говорите, что не любите тишину. Но дождь? Идет дождь, под него так хорошо спится…

– Я уже проснулся. Этот дурак Хорхе разбудил меня окончательно. Теперь меня не усыпит даже тяжелый рок. Налить вам еще бренди?

– Немного.

Он наклонился, чтобы снова наполнить рюмки. Полы его халата разошлись, открыв широкую в кости, но впалую грудь с редкими седыми волосками, и небольшой животик. Он заметил это, но не смутился, а лишь подмигнул Лине, поставил бутылку на стол, вручил гостье ее рюмку и только тогда снова запахнул халат, на сей раз потуже завязав пояс.

– Итак, лингвист и компьютерщик. Можно сказать, смежные профессии. Почти как стюардесса и механик, или актриса и продюсер.

– А вы кто, мистер Пулитц?

– Давайте без мистера.

– Хорошо. Кто вы, Алехандро?

– Я художник.

– Хорхе – ваш агент?

– Нет, мой агент сидит в Эльче и, кстати, тоже звонит мне, когда ему вздумается. Он вообще многое себе позволяет на том основании, что он мой брат. А Хорхе – издатель. Мы с ним задумали выпустить мой альбом, и теперь неистовый Хорхе, озаряемый все новыми гениальными идеями, названивает мне с ночи и до утра, пока наконец сон не собьет его с ног. Это, кстати, не совсем метафора. У Хорхе удивительная способность засыпать мгновенно. Он может разговаривать с вами, смеяться, шутить и смотреть вам в глаза, и вдруг веки его смыкаются, голова падает на грудь, и вы с удивлением и внезапно возникшей неприязнью замечаете, что он крепко спит.

– Он ваш близкий друг?

– Нет, просто знакомый.

– Значит, вы известный художник. Разве стал бы какой-то посторонний Хорхе издавать альбом посредственности? Алехандро, вы заинтриговали меня. Могу ли я увидеть хоть одну из ваших картин?

– Здесь у меня ничего нет. Но можно посмотреть в интернете. Завтра, хорошо? Завтра я найду ноутбук, он где-то здесь…

– У меня тоже есть с собой ноутбук.

– Ведете переписку с Виктором?

– С Виктором и с коллегами. Но, похоже, я уже близка к тому, чтобы занести своих коллег в черный список в моем почтовом ящике.

– Почему?

– Они не одобряют моего слова.

– Чего?

– Моего слова. Я придумала новое слово. Оно обозначает… Нет, я не хочу сейчас об этом. Просто – я придумала новое слово. Послезавтра я скажу о нем во время своего выступления. В финале… Хотя Виктор считает, что будет лучше с этого начать.

– Нет, вы правы, а Виктор неправ. Лучше сказать о вашем новом слове в финале выступления. Так получится эффектнее.

– Я пыталась объяснить это Виктору…

– А какие у него аргументы?

– Моя занудная речь на три страницы сгладит негативное впечатление от нового, никому не нужного, идиотского, бредового слова. К тому же на английском.

– Мне начинает нравиться Виктор.

– Мне он тоже нравится. Что вы улыбаетесь, Алехандро? Виктор необыкновенный.

– Правда?

– Знаете… Сначала мы были просто друзьями. Мы понимали друг друга с одного взгляда. Нам было так хорошо вместе… У меня был молодой человек, с которым мы собирались пожениться. У Виктора была девушка. Но как только мы расставались с ними, он сразу звонил мне, или я ему… И мы встречались. Он рассказывал, какая у него замечательная невеста. Я рассказывала о своем женихе. Он на самом деле был хороший парень. Правда, я уже плохо его помню…

– Хорошие парни обычно плохо запоминаются.

– Да, наверное… И вот наступил день… Двадцать седьмое апреля, пятница. Девятнадцать часов двенадцать минут. Время я запомнила точно, потому что мой жених опаздывал на наше очередное свидание и я все время смотрела на часы. Шел дождь. Я совсем промокла, у меня не было зонта. Я снова посмотрела на часы… Вот тогда как раз и было девятнадцать часов двенадцать минут. И вдруг над моей головой раскрылся купол. Такое было первое впечатление – большой черный купол.

– Зонт раскрыл Виктор?

– Да. Он проходил мимо и увидел меня… Это была судьба, как вы думаете?

– Конечно, судьба.

– И мы пошли к нему домой. А утром…

– Не смущайтесь, Лина, это совершенно естественно.

– Я бы не сказала… Виктор был моим первым мужчиной…

– А, так жениху ничего не досталось?

– Абсолютно!

Лина засмеялась. Алехандро с улыбкой смотрел на нее, потягивая бренди. Она видела, что ему интересен ее рассказ, но все равно, пора было уже заканчивать визит и уходить к себе. Она и без того перешла все рамки приличия.

– Так что случилось утром?

– Ничего не случилось. Виктор сказал мне, что мы, кажется, совершаем ошибку. Я выбрала не того жениха, а он – не ту невесту.

– И вы с ним согласились.

– Да. Через два месяца мы поженились.

– Вы любите его до сих пор?

– Бесконечно. Он мой, я знаю его, я чувствую его. Он красивый, умный, с ужасным характером…

– Сколько лет вы вместе?

– Пятнадцать.

– Солидный срок.

– Да.

– И вы еще не устали друг от друга?

– Нет, конечно, нет. Разве можно устать от того, кого чувствуешь словно часть себя?

– Я понял, но в жизни бывает все.

– Только не со мной. Не со мной и не с Виктором. И я никогда…

Все было так странно, что у Лины на мгновение закружилась голова. Она надеялась, Алехандро не заметил, как рюмка подрагивает в ее пальцах. «Это какое-то безумие», – подумала она. Действие развивалось как в любовном романе, и все мысли ее были оттуда же. Тем не менее она решила поставить точку в этом эпизоде.

– Я никогда, никогда… – она помолчала. – Я никогда не изменю ему.

Алехандро молча смотрел на нее.

– Вот вы сказали: в жизни бывает все. Наверное, это так… В этом мире, во всем мире, среди миллионов… есть только один человек, только один… С которым я совершенно однозначно изменю Виктору. Не задумавшись ни на секунду. И мне не будет стыдно. Только один человек…

Лина выдохнула, покачала головой, снова поражаясь самой себе, допила бренди. Краем глаза она видела, как смотрит на нее Алехандро. Пауза не была мучительной и не была долгой.

Алехандро тоже допил свой бренди, потом поставил рюмку на стол, слегка наклонился к Лине и спросил:

– Останемся здесь или пойдем к вам?

– Останемся здесь, – ответила она.

***

Его немного тревожило, что Инма задержалась в Дрездене. Она должна была вернуться вечером, но вместо этого позвонила, сказала, что останется до завтра, потому что встретила друзей. Она знала, что он не ревнив, но, вероятно, не догадывалась, что в последнее время ближе к ночи на него начинала накатывать тоска, которая усиливалась, если он пребывал в одиночестве. Он пил, включал на всю громкость безумную музыку и вместо того, чтобы спать, просто отрубался, иногда на короткое время, минут на двадцать, иногда на час или больше. Но ночь в одиночестве теперь постоянно состояла для него из рваных клочков забытья и тяжелого бодрствования.

Когда Инма была с ним, а она все-таки была с ним практически круглые сутки, тоска и неправильный сон как-то смягчались, словно бы Инма являлась лекарством, однако все равно что-то нарушилось в его жизни, что-то было не в порядке. Он думал, вернувшись домой, сходить к врачу, но знал, что это только намерение, а на деле он вряд ли пойдет.

Жизнь с Инмой дома, в Эльче, по большей части была размеренна и спокойна. Алехандро много работал. Инма позировала ему, готовила еду, писала непонятные стишки, разговаривала по телефону с подругами и друзьями – своими и Алехандро, читала вслух отрывки из пьес, ужасно переигрывая, и почти каждый вечер на час или два убегала домой, к матери и двум противным младшим сестрам, по какой-то необъяснимой причине не унаследовавшим ни красоты этой семьи, ни ее бурной энергии.

В первый год совместной жизни к ним часто приходили гости, но постепенно этот поток иссяк – возможно, потому, что душевная отдача была от одной Инмы. Она была слишком молода для Алехандро, но с этим он бы как-нибудь справился, однако ее друзья были ее ровесниками, шумными и порой бесцеремонными, поэтому общение с ними он вскоре свел до минимума. Теперь только один гость регулярно, как и прежде, появлялся в их квартире – младший брат Алехандро, Эрнесто, капризный и эгоистичный, беспрестанно меняющий любовниц и пребывающий в непоколебимой уверенности, что ему всегда и везде рады. Он воспринимал квартиру брата как собственную, хотя у него была и собственная; приходил когда хотел и уходил когда хотел, так что у него был свой ключ и своя стопка постельного белья в шкафу.

В самом начале жизни с Инмой Алехандро все ждал, когда она уйдет от него. Потом ждать перестал. Он понял, что она не уйдет. И все же его иногда беспокоила мысль, что она многое с ним теряла. Ей было всего двадцать три, она мечтала стать актрисой, она прекрасно танцевала фламенко, но основная часть ее времени была посвящена ему, Алехандро. И неважно, что она вряд ли стала бы актрисой, – у нее не было для этого таланта. И неважно, что она перестала заниматься фламенко, потому что подралась с партнером, который наступил ей на ногу, а потом послала к чертовой матери всех остальных танцоров и ушла из студии навсегда. Важно то, что она была слишком молода для него. И если этот факт ничего не значил в плане секса и совместного проживания, то очень много значил в плане будущего. Ее будущего. Потому что у него оно было вполне определенным и, если все пойдет так, как было изначально задумано природой для всех, – гораздо короче, чем ее. И что тогда? Что с ней станет?

Иногда Инма чем-то напоминала Алехандро «даму из Эльче». Он писал ее в разных ракурсах, пытаясь найти то, что узнал бы с первого взгляда. Но пока не получалось. «Дама из Эльче» – древняя скульптура, найденная недалеко от города еще в конце позапрошлого века и впоследствии по современной привычке растиражированная до неприличия – уже год как стала для Алехандро навязчивой идеей. Это заметил даже Хорхе, отбиравший его картины для альбома. Алехандро казалось, что где-то в глубине своей души и своей памяти он точно знает, как на самом деле выглядела и какой была «дама из Эльче», он словно бы «помнил» ее, и в Инме, казалось ему, неуловимо порой мелькали ее черты, ее взгляд, и тогда Алехандро бросал все, выхватывал из рук Инмы журнал или ложку, или что у нее было в руках, а если ничего не было, то просто хватал ее за плечи и толкал в сторону мастерской, и там сразу начинал писать. Сразу, чтобы не забыть то, что только что увидел. И ни разу не вышло. Ни разу. Вероятно, Алехандро просто померещилось. Вот она, оборотная сторона одержимости. Настоящая «дама из Эльче» так и не проявилась в Инме, ни в жизни, ни на холсте.

Иной раз его осенял вопрос: а зачем она вообще ему нужна, эта дама из далекого прошлого? Ни необычной красоты, ни джокондовской загадки в ней не было. Может быть, так проявлялся кризис возраста. Может быть, просто хотелось чего-то свыше того, что уже достиг. Может быть, ему просто был нужен кто-то другой, не из этой жизни, не из этого круга, давно уже наскучившего ему, исключая Инму. Алехандро не знал ответов. Он просто искал свою «даму из Эльче», хотя понятия не имел, что будет делать, если найдет.

Когда этой ночью к нему явилась Лина, ему на миг вдруг показалось, что пришла она, его странная дама. Наваждение длилось несколько секунд, потом прошло. Однако он пригласил Лину к себе, просто из вежливости. Она была красивая, но, в общем, ничего особенного. Она пришла под предлогом того, что у него громко играла музыка, но Алехандро в это не верил. Скорее всего, узнала его и захотела познакомиться. Такое уже бывало. Те, кто интересовался живописью, знали его в лицо. В интернете было полно его фотографий. Алехандро Пулитц на своей выставке в Париже, Алехандро Пулитц на своей выставке в Мадриде, Алехандро Пулитц на своей выставке в Нью-Йорке, Алехандро на пикнике с подругой (с Инмой), Алехандро дома, Алехандро у холста и так далее.

Фотографироваться заставлял его Эрнесто, несколько лет назад по собственному желанию и настоянию ставший его агентом. Алехандро равнодушно подчинялся. Ему было наплевать на фото, на видео, вообще на все. Он хотел просто работать, жить с Инмой и искать свою «даму из Эльче». Все прочее было суета сует и проходило мимо Алехандро, развлекая остальных. Так что, вполне возможно, Лина была поклонницей изобразительного искусства и, увидев его в отеле и узнав, решила придумать повод для знакомства.

Что ж, он был не против. Он не видел в этом ничего неправильного. Инма владела им лишь временно, как всё временно в этом мире. Пару раз, в самом начале их знакомства, у него случались небольшие приключения, просто по инерции, но Инме, конечно, знать об этом было необязательно. Женщины в этом смысле довольно скучны и не обладают широтой взглядов, зато обладают способностью вывернуть наизнанку рядовой эпизод секса и преподнести его как предательство, равное по подлости государственной измене.

Неожиданно Лина захотела у него остаться. Это немного удивило его. Она казалась такой чопорной со своим безупречным английским и аккуратной, несмотря на поздний час, прической. И неожиданно ночь с ней взбодрила Алехандро настолько, что он захотел повторить. И под утро, засыпая, думал, что не прочь бы повторить еще не раз, вот только Инма должна уже сегодня вернуться, а потом у них самолет домой, в Испанию. Нет, проще всего распрощаться и забыть. Надо быть проще. И все разрешится само собой.

***

Она заснула рядом с Алехандро только под утро, после того, как заснул он. Заснул как-то странно, словно провалившись внезапно в какую-то бездонную пропасть. Поначалу она даже испугалась, потрясла его за плечо, он не отреагировал. Но потом прислушалась, услышала очень тихое, но ровное дыхание, успокоилась, положила голову ему на плечо и вскоре тоже уснула.

Ей снился Лалин – маленький провинциальный городок, в котором она родилась. Он так давно ей не снился. Его прямые неширокие улицы, каштановые аллеи, дымящие трубы завода на окраине, одноэтажные и двухэтажные каменные и деревянные дома, два квартала пятиэтажных хрущевок, просторные дворы, где между деревьями протянуты веревки, а на них развешано белье, и тут же детские горки, качели, скамейки, стайки девчушек-мам и старушек-бабушек. И равномерный гул голосов. Или это был шум речных вод? В центре Лалина их довольно спокойная речушка делала крутой поворот и резко спускалась вниз, так что в этом месте всегда было шумно. А Лина со своей семьей жила как раз недалеко от центра и шум реки был фоном ее жизни. Вернее, одной части жизни – детства и юности.

Лина не скучала по Лалину. Она уехала оттуда очень давно. Потом сразу окунулась в столичную жизнь, обросла новыми интересами, знакомствами, Лалин был забыт прочно и безвозвратно. И если даже изредка снился, то сны эти не вызывали никаких особых эмоций. Не вызвали и теперь. Ей не захотелось вернуться туда, даже на день.

Лина устала думать. Зевнув, она вдруг вспомнила о том, что произошло. Сердце ее рванулось, ухнуло в низ живота, Лина в ужасе раскрыла глаза и приподнялась на локтях.

За окном светило солнце. Было уже часов десять утра, не меньше. Лина перевела дыхание, а потом взгляд – на мужчину, который лежал рядом и крепко спал. Ужас ее сразу куда-то исчез, причем бесследно. Она улыбнулась. Нет, всё суета сует, и ей не о чем жалеть. Вернее, может быть, она пожалеет потом, но сейчас ей не хотелось заниматься разбором своих чувств и поступков. Все произошло. Вот и хорошо. Он здесь, он рядом, пусть ненадолго, но это «недолго» пока еще длится и можно забыться в нем, до тех пор, пока ее не выдернет оттуда реальность. А сейчас он здесь, рядом. Лина с улыбкой смотрела на него.

При дневном свете еще явственнее стали видны признаки возраста. Ему было уже пятьдесят восемь, Лина знала. Он все еще был похож на star from art, но уже в стадии неотвратимого угасания. Лина поднесла ладонь к его щеке и нежно прикоснулась. Он даже не пошевелился. Дыхание его по-прежнему было тихим и ровным.

Пора было уходить. Судя по замеченному вчера бюстгальтеру и некоторым другим вещам, он жил в этом номере не один, а с женщиной. Это больно ранило, Лина сама не знала, почему, – странно было бы предполагать, что в своем возрасте он еще или уже будет один. Сейчас этой женщины здесь не было, но она могла явиться в любую минуту. Может быть, они поссорились и она ушла в ресторан, сидела там всю ночь, обливаясь слезами и шампанским. Может, уехала куда-то по делу. Но она точно существовала, и Лина не имела никакого желания столкнуться с ней здесь.

С другой стороны, он ни о чем не волновался, спокойно спал, а уходить Лине все-таки не хотелось.

Она еще раз слегка прикоснулась ладонью к его щеке. Она отдавала себе отчет в том, что это не просто нежность. Она надеялась разбудить его, а там с его помощью понять, что делать дальше. Она бы осталась у него еще на час или два, или на сколько он скажет. А лучше – если бы все повторилось, потом она ушла бы к себе, отдохнула, выспалась, подготовилась к конференции и вернулась к нему. Но она предполагала, что его женщина не оставит его так надолго. Поэтому стоило воспользоваться моментом и просто повторить все, что было, а потом уйти с тем, чтобы больше не вернуться.

Да, все равно надо было расставаться. Лина заранее боялась этого момента – когда надо будет попрощаться навсегда; у нее заранее заболело в груди, возле сердца; еще не пережитая тоска расставания уже напоминала о том, что никуда не деться, она наступит, рано или поздно.

Он пошевелился, медленно приоткрыл глаза. Увидел ее, склонившуюся над ним, тихо улыбнулся.

– Ты здесь?

– Я здесь, – ответила Лина по-русски. – Алекс, тебе не кажется, что нам пора перейти на родной язык?

***

За это утро они повторили еще дважды. Алехандро был в ударе, он давно не чувствовал себя так хорошо, и если бы не мысль об Инме, которая могла вернуться и без предупредительного звонка, он был бы счастлив.

Лина с ее чопорностью и неуверенностью в себе осталась во вчерашнем дне. Сегодня это была совсем другая женщина. Алехандро, после первых ее слов по-русски вначале оторопевший, потом не позволил ей продолжить, навалился на нее всем телом, начал целовать, и она ответила ему с тем же пылом, так что у него даже промелькнула совершенно идиотская идея заплатить ей перед ее уходом.

То, что его поклонница оказалась русской, только придавало встрече пикантности. Алехандро давно не общался с соотечественниками, разве что изредка среди покупателей попадался русский денежный мешок, почти всегда с претензией на интеллектуальность, но с покупателями Алехандро всегда говорил коротко и исключительно по существу. Болтовню за чашечкой кофе он оставлял для Эрнесто. Брат любил всю эту мишуру – встречи и переговоры с галерейщиками, покупателями, заказчиками, журналистами. Эрнесто любил показать себя, свою красоту – а он был уверен, что необычайно хорош собой, – продемонстрировать свою эрудицию, свое умение жонглировать словами и фразами, свою причастность к высокому искусству.

В свои сорок семь он хорошо выглядел, в какой-то мере благодаря тому, что некоторое время назад, спохватившись, вцепился в уходящую молодость со всем отчаянием человека, вдруг обнаружившего, что время все-таки идет, нисколько не тормозя, что его не остановить и тем более не вернуть того, что было. С тех пор Эрнесто тщательно следил за собой, своей кожей, своими волосами, своей одеждой. Полки в его ванной комнате были заполнены баночками с кремами, масками и бальзамами, как у женщины. Два раза в месяц он посещал салон красоты. Три раза в неделю ходил в фитнес-клуб.

В результате всех усилий Эрнесто, в пестрой попугайной одежде, с золотой цепью на шее, золотым дутым браслетом на правом запястье, золотыми перстнями на пальцах, с напомаженными, крашеными в иссиня черный цвет, зачесанными назад волосами умеренной длины, с вьющимися кончиками, был похож на педика, коим в действительности не являлся, и на людей незнакомых производил обратное желаемому впечатление.

Его шизофреническая натура со склонностью к мгновенным перепадам настроения живо откликалась на все, что касалось общественной жизни. Он хотел быть, участвовать, присутствовать, он хотел всего, что могла дать арт-жизнь в Эльче, а если там ему чего-то начинало не хватать, он ехал в Мадрид или устраивал брату выставку в каком-нибудь большом городе за границей Испании. Крепкий и плотный, но с легкой небрежной походкой, он появлялся как дар с небес и желал внимания ‒ для себя и для брата. Другие его не интересовали.

Алехандро порой очень уставал от него, но ничего не мог поделать. Эрнесто с детства пил у него кровь и в их совместном сосуществовании ничего нельзя было изменить, никогда.

Лет пять назад он вдруг решил вернуться на родину и стал уговаривать Алехандро продать квартиры в Эльче, затем влюбился в испанку и передумал. Потом у него была идея переселиться в Китай ‒ он не мог толком объяснить, зачем, но все равно очень скоро снова передумал и опять начал смотреть каталоги недвижимости в России. Стопки этих каталогов пятилетней давности и сейчас еще пылились на антресолях в его квартире. Как обычно, его планы снова поменялись, и как обычно, после этого он быстро о них забыл.

В Чехию он с ними не поехал. Тоже было странно, между прочим. Но Алехандро, вспомнив о младшем брате сразу после неумной идеи заплатить Лине за секс, наконец сумел сосредоточиться, выкинуть все неважное из головы и полностью отдать себя этой женщине. Он этого хотел. Они оба этого хотели.

2.

В конце августа Лалин, утопающий в яркой зелени деревьев, всегда был необычайно красив. Еще царило лето, но уже чувствовалось по утрам холодное дыхание осени. Небо было таким высоким, таким чистым, ясным, голубым, какого Лина потом не видела нигде. Или ей только казалось в суете ее взрослого мира, что та тишина, тот покой и то небо могли быть только в городке детства, далекого детства, безвозвратного, как безвозвратно все в этой жизни.

В свои четырнадцать Лина была немного выше среднего роста, стройной, тонкой; все формы, положенные от природы, уже созрели, до окончательного взросления оставалось только еще немного прибавить в росте и этот этап был бы завершен. Каждое утро, одеваясь, Лина разглядывала себя в зеркале, каждый раз удивляясь себе – своему телу, полному жизни и как будто готовому к чему-то, но к чему – она не знала.

Все произошло как-то незаметно: еще год назад, прошлым летом, грудь ее была как у соседской Зары, то есть совершенно плоская. Но Зара была на пять лет младше, и Марго, старшая сестра Лины, часто шутила по этому поводу, как всегда – неумно и пошло. Сама она была видная, высокая и крупная, в семнадцать лет выглядела на все двадцать, Лина рядом с ней казалась цыпленком, качающимся на тонких ножках рядом с откормленной индюшкой. Теперь эта разница нивелировалась, за год Лина оформилась, расцвела, грудь ее была ничуть не хуже сестриной, разве что меньше, ноги – тоже красивые, шея длинная, но вот рост и массу тела она имела гораздо скромнее. Сестра была выше почти на голову. Ростом и статью она пошла в отца, Лина – в мать, только Марго до отца не доросла, а Лина чуть-чуть переросла маму.

Марго была вредная, злая. Хамила всем окружающим, включая родных, поднимала на смех парней, которые были ниже, но осмеливались за ней ухаживать, и постоянно, утомляюще, гнусно подкалывала младшую сестру. Было время, Лина почти всерьез вынашивала планы отравить Марго, настолько та была невыносима. Этот период, к счастью, быстро прошел. Лина смирилась. Научилась игнорировать Марго, научилась слушать ее шутки с каменным лицом, научилась тонко, молча улыбаться в ответ на каверзные вопросы. Марго была в бешенстве. Затем успокоилась. Так, постепенно, между сестрами наступило что-то типа перемирия. Иногда они даже разговаривали на равных. Раз в несколько месяцев. По две-три минуты. Потому что, как бы Лина не преуспела в стойкости, Марго она все равно терпела с трудом.

В то утро Лина, как обычно, стояла перед зеркалом и смотрела в него остановившимся взглядом. Так происходило почти что каждое утро. Она просыпалась и вставала быстро, без проблем, но потом, уже умывшись и почистив зубы, уже сняв халат и собираясь одеваться, вдруг впадала в анабиоз и на минуту замирала на одном месте, глядя в никуда, и, соответственно, ничего там не видя. Затем, очнувшись, начинала одеваться, забыв напрочь все, что только что происходило в ее голове, все мысли, если они вообще были. В такие моменты Марго любила гаркнуть во все горло под ухо Лине и потом подло смеяться над ее растерянным видом. Но только не в этом году. Лина и прежде просыпалась достаточно рано, а тут организм ее, войдя в переломную пору, переставил внутренний будильник на час-полтора раньше, так что соня Марго еще смотрела свои цветные сны, когда Лина уже заканчивала завтрак.

В зеркале отражалась стройная фигурка, совершенно обнаженная, зато с трусами в руках. Механически Лина фиксировала свое изображение и даже отстраненно думала, что сбоку на трусах есть дырочка и надо или зашить ее, или просто выбросить трусы. Еще думала, что грудь могла бы быть и побольше, но еще есть надежда, что вырастет. А больше не думала ни о чем. Да и эти мысли, если их можно назвать таким серьезным словом, просто пролетали в ее мозгу подобно листьям в листопад – медленно и равнодушно. Затем она очнулась. Стала быстро одеваться. Спешить было некуда – летние каникулы еще не закончились, хоть и шли к концу, – но Лина не любила терять время. К тому же, на сегодня у нее были определенные планы, которые следовало еще хорошенько обдумать, а для этого она намеревалась сходить в магазин, дальний, что за почтой, то есть в пяти кварталах от дома, и по дороге как раз включить наконец мозг на полную мощность и выработать стратегию и тактику.

Три месяца назад, в мае, перед самым окончанием учебного года, ее угораздило – она влюбилась в старшеклассника Антона Гиля, первого красавца школы, спортсмена и ловеласа. Случилось это несчастье внезапно. До этого мая Лина, наоборот, с подругой Верой подшучивала над Гилем и всеобщей, совершенно идиотской влюбленностью в него девочек с пятого по десятый класс. А потом попалась сама. Всего-то и надо было – увидеть на совмещенном уроке физкультуры Гиля, делающего упражнение на турнике. Не устояла. Сначала смотрела как завороженная на его сильное, гибкое тело, легко взлетающее вверх и при каждом перевороте застывающее на несколько секунд в верхней точке. Потом, когда он спрыгнул, весело улыбаясь, как обычно – довольный собой, заметила ямочки на его щеках и блеск карих глаз. Мигом запечатлела в памяти также и копну пшеничных волос, пижонски отпущенных до середины шеи. И поняла: пропала. Антон Гиль был нужен ей. Не прямо сейчас, ждать она умела. Но в перспективе – нужен.

В то время Лина не думала еще о сексе и других, связанных с ним аспектов жизни. Максимум, на что была способна ее фантазия – представлять себе поцелуи с Антоном. И то – в ее представлении эти поцелуи были детскими: чмоканье в губы, не более, иного она пока не знала, но и это казалось ей до ужаса стыдным и взрослым. Она хотела Антона не в плотском смысле, а в бытовом: быть рядом с ним, иметь возможность и право брать его за руку, шептать ему на ухо, ходить с ним на речку купаться и ездить на велосипедах в лес за грибами. Именно за грибами. Тогда Лине и в голову не приходило, что в лесу можно делать что-то еще, кроме как собирать грибы или ягоды. Ну, еще про охоту она была наслышана и про туристические походы, но это и все.

Она стала действовать. Методы, учитывая ее возраст и почти что полную неосведомленность и неопытность в вопросах флирта, были незатейливы. Она старалась как можно чаще попадаться ему на глаза, и при этом каждый раз чего-то изображала. То она якобы была сильно увлечена болтовней с подружкой, закатывала глаза и нарочито громко хохотала, то, наоборот, делалась очень серьезной и громко произносила вслух заранее заготовленные фразы, где обязательно присутствовали умные слова, то принимала задумчивый вид, скашивала глаза в сторону, полагая, что так она выглядит романтично. Словом, повторяла все то, что и тысячи лет назад делали маленькие девчонки, желая привлечь к себе внимание мальчиков. Ее природный ум в это время как-то не проявлял себя. На короткий срок она поглупела, что тоже было вполне естественно, но она этого не знала и чувствовала себя неуютно, хотя и не понимала, почему.

Затем разум наконец включился. Она поняла, что вела себя не так, неправильно, помучилась немного от стыда, затем постаралась забыть все это, и изменила политику. Тем более что она все равно не принесла никаких результатов, кроме ненужного: Гиль догадался. И, поскольку, даже будучи объектом постоянного пристального девичьего внимания, все-таки оставался еще шестнадцатилетним подростком, довольно усмехался и перемигивался с приятелями. Но и всё. Такие малышки его не интересовали, у него было достаточно и более взрослых поклонниц. Так что Лина старалась зря.

Новая политика ее была такой: быть собой, вести себя естественно, а попутно придумывать план, как именно можно поближе познакомиться с Антоном.

Не обладая богатой фантазией, Лина с этим планом мучалась долго. Уже начались каникулы и Гиль уехал с родителями куда-то на юг. Потом Линины родители решили отправиться всей семьей на Алтай, к родственникам отца. Купили билеты на поезд, взяв целое купе, и поехали. Вернулись в середине августа. Лина – с расцарапанной щекой. Марго – с разбитым носом. Результат совместного проживания в одной комнате. Они полтора месяца провели практически не разлучаясь, а потому ссорились по нескольку раз в день, а под конец, за день до отъезда, подрались.

Гиль уже вернулся, но из-за пораненой щеки Лина на пару дней отложила выполнение все-таки придуманного ею плана знакомства с ним. И вот день икс настал.

Накрапывал мелкий дождик. Воздух был влажный, теплый. Небо немного потемнело, но все еще оставалось пронзительно синим. Лина медленно шла по улицам, не обращая внимания на крошечные капельки, падающие с неба, помахивала хозяйственной сумкой и обдумывала сегодняшнее мероприятие. Собственно, обдумывать особо было нечего – Лине не пришло в голову ничего интереснее, чем проехаться перед Гилем на сестрином велосипеде, в ее же белой блузке и белых джинсах, которые Марго купила в позапрошлом году со страшной переплатой, но в итоге не влезла в них и с тех пор они лежали в ее ящике комода. Сестра не разрешала Лине носить свои вещи, а эти джинсы тем более, потому что намеревалась их продать, да все руки не доходили. Зато руки дошли у Лины.

Сейчас, неспешно идя по направлению к магазину, она обдумывала детали этого плана. Первая – надо было как-то совместить два события: уход Марго из дома и прогулка Антона. Как это совместить – Лина пока не знала. Антон почти каждый день гулял с приятелями между четырьмя и девятью часами вечера. Марго убывала по своим делам когда ей только хотелось. Не было гарантии, что сегодня она уберется именно с четырех до девяти, да еще надо было учитывать время, которое понадобится Лине на то, чтобы вернуться домой и вернуть на место вещи сестры.

Так ничего и не придумав на этот счет, Лина решила положиться на судьбу и перешла к другой детали плана. Она состояла в том, чтобы эффектно свалиться с велосипеда прямо перед скамейкой, на которой обычно восседал Гиль с друзьями. Лина отлично ездила на велосипеде, и теперь представляла себе, как она разгонится, как ее волосы будут развеваться по ветру, как она, словно белая стрела, будет мчаться по аллее с веселой улыбкой, но вдруг – бац, и колесо наткнется на камень, и Лина упадет, очень аккуратно, конечно, чтобы не запачкать белые одежды, но, естественно, подвернет что-нибудь, руку или лодыжку. Лучше лодыжку, чтобы он помог ей дойти до скамейки и усадил рядом с собой.

Вся в розовых мечтах, Лина и мысли не допустила, что Гиль запросто может игнорировать ее падение. Нет, она уже успела создать его образ, наделила его всеми мыслимыми добродетелями и теперь любила его так сладостно, так мирно и покойно, как бедняжке Гилю и не снилось.

Впрочем, и эту деталь плана – падение с велосипеда – долго обдумывать не пришлось. Лина не раз уже проделывала этот трюк раньше, но для забавы, для себя. И она просто заново начала прокручивать в голове всю авантюру, если можно было так назвать эту детскую затею.

Купив все, что было нужно, Лина вышла из магазина. Дождь усилился. Уже не мелкие брызги сыпались сверху, а крупные холодные капли лились без перерыва. Небо затянуло тучами.

Изменения погоды Лина в расчет не брала, а потому сейчас остановилась у входа в магазин, напряженно раздумывая: что же делать. Было ясно, что если дождь не прекратится в течение первой половины дня, осуществить план не удастся. Одно дело – мчаться на велосипеде в белом и сухом наряде, и совсем другое – в белом и мокром. А еще брызги. А еще мокрые пряди волос, прилипшие к лицу. И бюстгальтер, просвечивающий сквозь тонкую мокрую блузку.

Лина посмотрела на свое отражение в витрине магазина. Она была красивой девочкой, и знала это. Тем не менее особым вниманием со стороны мальчиков пока не пользовалась, а потому и не обладала нужной уверенностью в себе. Впервые план покорения Антона Гиля показался ей глупым. Впервые за эти месяцы она засомневалась – а стоит ли вообще все это затевать?

Доводов против было множество. Довод за – один: ей очень хотелось подружиться с Антоном. Для нее наступал тот период, который почти никогда не приносит конкретных результатов, но служит первым опытом в постижении отношений полов.

На Алтае ее внимание привлек один мальчик, ее ровесник. Некрасивый, невысокий, крепкий и широкий в плечах, молчаливый и спокойный, он, тем не менее, был ей чем-то интересен. Может, тем, что она всегда видела его за каким-нибудь делом. А может, тем, что он никак не реагировал на выпады Марго. Или, может, Лина просто замечала на себе его редкие и словно обжигающие взгляды. Но к концу пребывания в той алтайской деревне она уже думала о нем довольно часто, едва ли не чаще, чем о Гиле. И порой даже фантазировала, представляя себя с ним: как они сидят на берегу озера и она рассказывает ему о своих мечтах. Как они вместе идут в лес за ягодами (опять вылез этот лес, но что поделать, с фантазией у Лины всегда была проблема) и он набирает в туес больше нее, а потом перекладывает свои ягоды к ней и уже у нее становится больше.

Он жил в доме напротив, деревянном, покосившемся, с наполовину разобранной крышей. У него была только мать. Лина слышала от кого-то, что он собирается бросить школу и пойти работать. Это казалось ей странным. Жизнь предлагала огромное количество разных вариаций, давала шансы – только бери. А он почему-то брал самое скучное. То, что не обещало в будущем никаких наград. То, что вообще делало все будущее каким-то печально предсказуемым и безысходным.

А потом она рассорилась и подралась с Марго. И в последний день, перед самым отъездом, думала только об этой ссоре, переживала ее заново, строила планы мести сестре, а о Гиле и этом мальчике забыла. Вспомнила на минутку, когда уже были на полпути к вокзалу, и тут же снова забыла.

Но этот интерес к временному соседу тоже лег в ее копилку первого опыта отношений.

Дождь внезапно перестал, небо прояснилось. Похоже, план все-таки удастся претворить в жизнь. Лина еще раз бросила взгляд на свое отражение в витрине и пошла домой. Мокрый асфальт блестел перед ней, вдалеке переливаясь и словно плавясь. С деревьев капала вода. Зато воздух стал таким свежим, что дыхание перехватывало, и почему-то хотелось радости, восторга, хотелось жить.

Настроение у Лины заметно поднялось. Она прибавила шаг. На другой стороне улицы стояли и болтали две ее одноклассницы. Лина не видела их с конца мая, и в другой раз с удовольствием перешла бы дорогу и задержалась с ними минут на двадцать, обсудила бы прелести длинных летних каникул и небольшие, но приятные приключения, а заодно выслушала рассказы девочек. Но только не теперь. Они заметили ее, окликнули. Лина сделала вид, что не видит и не слышит их, быстро прошла мимо и свернула на соседнюю улицу.

***

Ее собственный велосипед от частых поездок и небрежного обращения давно стал какого-то дешевого, затрапезного вида. Да к тому же он был мальчишеский, Лина сама в позапрошлом году просила у родителей именно такой. Модница Марго всегда была сообразительнее в бытовом плане, и у нее велосипед был дамский, а краска на нем, в отличие от Лининого, нисколько не облезла. Вот почему Лина кроме одежды решила позаимствовать у сестры и велосипед. Марго, считающая себя уже взрослой, давно им не пользовалась, но и Лине не позволяла к нему даже прикасаться.

Вообще все вещи Марго считались (она сама их таковыми считала) исключительно ее личной собственностью, а вот на вещи Лины, по ее мнению, распространялись принципы коммунизма. Они были «наши», «общие». Бесполезно было отнимать у нее заколку, или пояс, или тушь, или помаду, если Марго решила их взять. Сестра была выше, крупнее, сильнее, и не стесняясь отталкивала младшую, когда та пыталась отстаивать свое право на личную собственность. Также бесполезно было жаловаться родителям. Отец старался никогда не вмешиваться в женские склоки, а мама увещевала не ссориться, не жадничать, помириться и поцеловать друг друга. Лина скорее поцеловала бы жабу, чем родную сестру. И она давно уже привыкла никому не жаловаться, а либо терпеть, либо давать сдачи.

Сегодня Марго предстояло ответить за весь ее многолетний бандитизм. Правда, в план Лины не входило, чтобы сестра узнала о возмездии. Потому что возмездие сие было лишь побочным эффектом, а истинная суть хищения собственности Марго состояла, все-таки, совсем в ином.

По дороге домой Лина вспомнила, что вчера в город должна была вернуться Вера, ее давняя и единственная подруга. И она решила зайти к ней. Конечно, обсуждать с Верой свои безумства Лина не собиралась, зато собиралась рассказать про поездку на Алтай, про мальчика-соседа, про рыбалку на озере, про подлое убийство зайца, совершенное охотником из их деревни, про ссоры с сестрой и жестокую драку с ней же.

Вера была дома, визиту Лины очень обрадовалась. Они вытащили на балкон стулья и маленькую табуретку вместо стола, который тут не поместился бы; принесли чай и вазочку карамели; включили магнитофон. Весь этот ритуал они проделывали и прежде. Так хорошо было в хорошую погоду сидеть на балконе, болтать о разном и с высоты пятого этажа смотреть на окрестности – все вокруг казалось таким небольшим, незначительным и словно игрушечным: низкие дома, крыши или стены которых проглядывали меж буйно-кудрявых зеленых крон деревьев, маленькие машины и люди, серые ряды приземистых гаражей.

Вера рассказала, как провела лето. Две смены в лагере и три недели у бабушки в Архангельске – это было здорово. Она показала Лине тетрадочку, куда записала адреса новых друзей. Четыре страницы, аккуратно заполненные именами и фамилиями не только девочек, но и мальчиков, украшенные сердечками, нарисованными вместо их подписей, неожиданно вызвали в Лине не то чтобы черную, но близкую к этому цвету зависть. После такого неудобно было и рассказывать про какого-то алтайского мальчика, одного-единственного, да и то не ставшего не то что другом, но даже знакомым. Они ведь, вспомнила Лина, даже и парой слов не перебросились. Только взглядами. А что можно рассказать подруге про взгляды, если та уже успела дважды поцеловаться с каким-то душкой Артуром, зеленоглазым блондином из старшего отряда.

Конечно, Вера могла и приврать. Может, он и не был зеленоглазым блондином. Может, он был кривоногим брюнетом с такими крошечными глазками, что цвета и не разберешь. Может, и звали его не красивым именем Артур, а, к примеру, Титом или Емельяном.

Это говорила зависть, Лине хватило ума признаться себе. Вера не была склонна к лжи, и к преувеличению тоже. Разве что чуть-чуть. Но, слушая оживленный рассказ подруги, Лина все равно не могла заставить себя забыть о собственных скучных каникулах и невольно все сравнивала – своего алтайского мальчика и Вериного блондина из старшего отряда, свою ужасную сестру и Вериных подружек из разных городов. Потом вдруг вспомнила невероятную красоту Алтая, серебристую большую рыбу, медленно проплывающую у самого борта лодки, над темной глубокой водой, гулкую тишину, необозримый простор неба, мутно-белый туман и многое другое, что, оказывается, оставило в ее душе след, и зависть ее прошла сама собой.

Лина улыбнулась Вере. Она любила подругу. С ней было интересно и довольно комфортно, она редко обижалась, не была назойлива. И все же даже с ней Лина почти всегда чувствовала себя одинокой и непонятой. Тогда, да и гораздо позже, она и сама не знала, какого понимания хотела. Что в ней было такого особенного? Ничего. Она ничем не отличалась от всех других сверстниц. Но то ли отличаться хотелось, то ли действительно в ней, в душе ее или в натуре, содержалось что-то, жаждущее открытия и триумфа, однако неудовлетворенность собой и своим положением в окружающем обществе Лина чувствовала с ранних лет. Поначалу это было неосознанно, ее постоянно что-то не устраивало, что-то ей мешало, а что – она понятия не имела. То хотела мороженое, то игрушку, а получив и то, и другое, не ощущала ничего, кроме разочарования в жизни.

Затем стало проясняться: того внимания, которое она получала от родных и знакомых, было ей недостаточно. Хотелось большего. Хотелось также любви. Сильной, яркой, огромной, всепоглощающей. Лина мечтала, чтобы ее любили так, словно кроме нее вокруг никого больше нет. И, главное условие, чтобы это продолжалось всю жизнь, вплоть до смерти ее или того, кто любит. Сама она готова была в ответ полюбить точно так же, а пока в сердце ее не было никакого подобного чувства ни к кому. Родители и две бабушки любили ее, но спокойно, порой ей даже казалось, были к ней равнодушны, хотя неизменно приветливы. Сестра вообще ее не любила. Одноклассники, учителя – все относились к ней ровно, не хорошо и не плохо, и никак не выделяли среди остальных. И Лина всем отвечала тем же. Но мечта о любви была, сильная, яркая, огромная и всепоглощающая.

Когда Лина попалась в ловушку карих глаз Антона Гиля, она начала мечтать, что именно он полюбит ее так, как она хочет. И уже появлялись мысли о том, как прекрасна будет эта любовь. Как все вокруг будут им завидовать. Как Антон тяжело заболеет и соберется умирать, а она, не в силах помочь ему, пойдет и утопится в речке. А он вдруг чудом поправится и будет всю оставшуюся жизнь рыдать на ее могиле и, конечно же, никогда не женится. Эта и подобная чушь, спустя годы вспоминала Лина, все летние каникулы после восьмого класса занимала ее мысли, развлекала, будоражила фантазию и даже вызывала какие-то эмоции и чувства, не испытываемые прежде. Порой она туда же приплетала алтайского мальчика, и уже он в фантазиях ее умирал от страшной болезни, а она бежала топиться на речку.

Если бы она могла поделиться всем этим с кем-нибудь, но никто не был ей настолько близок, даже Вера, так что приходилось все держать в себе и лишь надеяться на то, что когда-нибудь судьба сделает ей подарок в виде совершенно особенной, яркой и неповторимой любви.

Когда Лина вернулась домой, Марго, ярко накрашенная, с Лининой заколкой в волосах, примеряла у зеркала в коридоре легкий короткий плащ. Лина не решилась спрашивать, куда она уходит, да это было и неважно. Главное – надолго ли. Судя по тщательному макияжу и туфлям на высоком каблуке, сестра собиралась на очередное свидание. Это еще ни о чем не говорило. Характер Марго был не сахар, и со свиданий она нередко возвращалась уже через полчаса. Но рискнуть стоило.

Было уже почти четыре. За окном снова вяло капал дождь.

Дождавшись убытия Марго, Лина быстро достала ее вещи, блузку и джинсы, надела их. Было красиво, но Лина вдруг засомневалась. Во всем белом она была похожа на продавщицу или медсестру, и вообще – чего-то не хватало, какого-то, может быть, яркого пятна. Например, брошки или кулона.

Лина прошла в комнату родителей, открыла материну шкатулку с украшениями, порылась там и нашла чудный янтарный кулон с жуком внутри. Этот жук вызывал в Лине чувство брезгливости и жалости, и она безусловно предпочла бы, чтобы его в кулоне не было, а был только один чистый янтарь, тем более, такой красивый, но достать жука оттуда, конечно, не могла. Она надела кулон, на секунду представив, что жук царапает ее грудь своими крошечными жесткими лапками и содрогнувшись от этой мысли.

Желтое яркое пятно преобразило сплошной белый цвет Лининого одеяния. Довольная своим видом, Лина слегка подкрасила ресницы, распустила волосы, до этого захваченные в хвост, взяла за руль велосипед Марго и вышла с ним из квартиры.

Пока все шло по плану. Немного настораживала погода – дождь уже кончился, но солнце скрылось за невесть откуда набежавшими огромными сероватыми тучами, было пасмурно и слегка прохладно. И все же в целом все складывалось так, как и представляла себе Лина уже тысячу раз.

Велосипед сестры был неудобный, высокий, Лина не сразу приноровилась к нему. С ее ростом ехать приходилось все больше стоя, но, в общем-то, именно в такой позе она и намеревалась промчаться перед Гилем.

До центральной улицы с длинной аллеей, где каждый день Гиль курил и гоготал с приятелями, сидя на спинке скамейки, ехать было не больше пяти минут, но Лина собиралась въехать на аллею с самого ее начала, с перекрестка, чтобы иметь дистанцию для разгона, поэтому она сделала крюк – обогнула театр, сберкассу и ателье, потеряв на этом еще минут семь.

Волнения Лина не испытывала. Она вообще была девочкой спокойной, хоть и с комплексами, куда ж без них, но они не торчали из нее как иголки из подушечки, а были тщательно законспирированы и даже особо не мешали жить. Принцип Лины, который она никогда для себя не формулировала в ранние годы, но бессознательно жила по нему, был прост: нет смысла волноваться, я все сделаю как надо, а что случится дальше – зависит не от меня, и, следовательно, возвращаемся к началу – нет смысла волноваться, если я уже ничего не могу изменить.

Въехав на аллею, она быстро разогналась и помчалась, как и было задумано, подобно белой стреле. Аллея все-таки была еще влажная от недавнего дождя, с блестящих мокрых листьев деревьев падали редкие капли; людей тут сейчас почти не было, только на некоторых скамейках сидели старушки, подстелив под себя полиэтиленовые пакеты или газетки, да медленно шла навстречу Лине дама с крошечной собачкой в зеленом комбинезоне.

Лина неслась уже на предельной скорости, так что дух захватывало, и уже видела вдали группку ребят, сидевших на спинке скамейки, среди которых, конечно же, был вожделенный Гиль. Теперь оставалось только в нужном месте проделать задуманный трюк.

3.

– Что? Как ты меня назвала?

Алехандро резко сел в кровати и ошарашенно уставился на Лину. До него наконец дошло.

– Алекс. А что?

– Откуда ты знаешь, как меня зовут на самом деле?

Лина с удивлением посмотрела на него. Похоже, они не поняли друг друга. А она-то думала, что он ее вспомнил. Она-то думала, что вся его страсть и произошла оттуда, из воспоминаний, из прошлого.

– Но… – начала Лина, пытаясь подобрать слова.

И тут запел телефон Алехандро.

Он не сразу отвел от Лины взгляд. Несколько секунд они смотрели друг на друга в упор, ничего не говоря. Потом он сменил кадр – наклонился, откинул в сторону свой халат, валявшийся на полу у кровати, и поднял мобильник.

– Si, cielo¹, – посмотрев на экран мобильника, ответил он.

Некоторое время он молча слушал, затем улыбнулся, затем засмеялся. Лина снова почувствовала резкий, болезненный ожог ревности. Нет, конечно же, он не узнал ее. Он просто переспал с ней, как переспал бы с любой женщиной, заявившейся ночью к нему в номер и не отказавшейся выпить с ним. Вот и сейчас он, не смущаясь присутствием Лины, разговаривал со своей cielo так нежно, с такой хорошей улыбкой, что Лина чуть не заплакала. Отвернувшись от него, она молча села на кровати; прикрываясь краем одеяла, начала одеваться.

Все произошедшее стало вдруг казаться ей нелепостью, грубой и некрасивой. Прежде ей не доводилось попадать в подобные ситуации, никогда, даже гипотетически. Сейчас она чувствовала себя так, словно несколько дней не мылась. Блузка и юбка, надетые ею лишь вчера вечером, выглядели измятыми, несвежими. Ночь прошла. А с ней исчезло и наваждение. Новый день принес не просто разочарование – он вернул Лину в ту реальность, о которой она думала совсем недавно, куда не хотела возвращаться, и от которой, она знала, все равно было никуда не скрыться. Жаль только, что эта реальность наступила так скоро и так откровенно обнажила истинную суть ночного приключения.

Из мобильника Алехандро доносился голос девушки – молодой, звонкий, с пронзительными нотками. Она что-то рассказывала ему, торопясь и смеясь. Лина не знала испанского, но в данный момент и не хотела бы знать. Лучше было не понимать того, что говорила эта cielo. Для Лины – лучше.

Какое красивое имя – Cielo. Или это не имя?

Так и не посмотрев больше на Алехандро, Лина вышла из номера.

***

Вернувшись к себе, она сразу пошла в душ. Там, под струями теплой мягкой воды постепенно приходя в себя, Лина неожиданно вспомнила о том, что свой мобильный телефон оставила вчера в номере, и утром Виктор наверняка ей звонил. Она заторопилась. Мысль, что в тот момент, когда муж пытался ей дозвониться, она лежала в постели с другим мужчиной, была мучительна. Но лишь на пару мгновений. Не стоило лгать себе: всю ночь и все утро с этим «другим» мужчиной она отлично отдавала себе отчет в том, что изменяет Виктору. И это совсем не было мучительно. Всего-то немножко стыдно. Немножко. Потому что на самом деле Лина была уверена, что поступает единственно верно, иначе и нельзя. Уверена в этом она была и сейчас.

Из душа она вышла уже в другом настроении. Еще далеко не в светлом, не в спокойном, но уже и не в таком подавленном. Правда прояснилась для нее и была, в общем-то, довольно проста: то, что произошло, должно было произойти. В сущности, думала Лина, если разобраться, то могло быть гораздо хуже: она могла не встретиться с Алексом. Они прожили в одном отеле несколько дней, причем в соседних номерах, а встретились только потому, что она сама пришла к нему. Let this awful music be blessed².

Бросив взгляд на мобильник, лежащий на столе, Лина подошла к окну. Прага была залита солнцем. Лина любила этот старинный город, уютный и мирный, и надеялась, что любовь взаимна.

Ей всегда было здесь хорошо. Виктор намеревался переехать в Германию, в Ганновер. Лина предпочла бы Прагу, но муж даже не думал интересоваться ее мнением. Он ехал не только жить, но и работать, а для этого, полагал он, ему более всего подходила Германия. Там находились его партнеры, к тому же, он неплохо знал немецкий, да и вообще все сводилось к тому, что переезжать надо именно туда. Лина любила Москву, свою квартиру, свой двор, вид из окна, окрестные улицы и дорогу в институт, но если уж возникла необходимость переехать, то ей было все равно, куда. Да, она бы выбрала Прагу. Но и Ганновер – тоже неплохо. Ей везде было комфортно, только бы рядом был Виктор.

Сейчас она подумала о том, что была бы не против переехать в Испанию. Но вот эта мысль уже точно была неприличной.

Ее мобильник вдруг очнулся; жужжа, начал ездить по гладкой полировке стола. Лина взяла его, посмотрела на экран. Звонил Виктор. Впрочем, а кто еще мог ей звонить? Несколько секунд поколебавшись, Лина нажала кнопку, улыбнулась и сказала:

– Витя, привет.

***

Алехандро нажал отбой и какое-то время сидел, улыбаясь, думая об Инме. Как обычно, она не утерпела до встречи и позвонила ему, чтобы рассказать о своих приключениях в Дрездене. «Где ты?» – спросил он ее в конце долгого разговора. «Здесь! – крикнула она. – Буду через двадцать минут!». И отключилась. И вот теперь Алехандро, умиляясь, думал об этой ее милой детской особенности – срочно рассказать ему обо всем. Она и дома делала так. И он никогда не говорил ей: «Расскажешь потом, когда придешь». Даже если был очень занят в мастерской. Он стоял с мобильником в руке перед холстом и с улыбкой слушал непосредственную болтовню Инмы, наслаждаясь ее голосом и самим фактом ее звонка. Это была еще одна монетка в копилку их любви. И таких монеток за четыре года накопилось достаточно, чтобы не сомневаться ни ему, ни ей: их любовь существует, она реальна, как реально то, что можно видеть, слышать, ощущать и трогать.

Эрнесто Инма всегда раздражала. Он считал ее недалекой посредственностью, тормозящей его брата на пути к мировому признанию. Приходя к ним домой, он высокомерно кивал Инме и далее старался ее не замечать. Алехандро он однажды объяснил, что Инма ему просто не нравится.

Это действительно было так, Алехандро понимал. Эрнесто практически не имел тормозов и почти все знакомые дамы неоднократно были одарены его вниманием, заключавшемся в щипке за грудь или зад или чем-то еще более существенном. Возмущение дам он в расчет не принимал, полагая, что это всего лишь глупое кокетство, а на деле они очень рады интересу такого мужчины как он. И только к одной женщине, Марине, жене брата, Эрнесто относился с подобием уважения, если можно так назвать то, что он ни разу не обидел ее. Или Алехандро просто забыл. Марина исчезла из его жизни так давно, что иногда ему казалось – ее вообще никогда не существовало.

Да, странно, что Эрнесто не поехал с ними в Чехию. Обычно происходило наоборот – от него было не отвязаться. Подвижный, мобильный, Эрнесто был легок на подъем и обожал поездки, особенно по разным странам. Так что они всегда и везде ездили втроем. И, по настоянию Эрнесто, который боялся жить один, даже селились в одном номере, наверняка вызывая массу домыслов обслуживающего персонала и соседей.

Алехандро, привыкший во всем уступать младшему брату, уступал и в этом. Единственное, на чем настаивал он – чтобы номер был двухкомнатный. Инма, несмотря на внешнюю раскованность, была в какой-то мере пуританкой и ни за что не стала бы заниматься сексом в присутствии третьего, пусть даже этим третьим был всего лишь Эрнесто, так часто мозоливший им глаза, что давно уже воспринимался Инмой как часть интерьера.

Эрнесто смирился, и со скрипом, однако стал соглашаться на двухкомнатный номер. Конечно, лучшая комната доставалась ему, и все же это была победа. Маленькая, но победа Алехандро. Эрнесто терпеть не мог жить один. Он боялся темноты, внезапной смерти, летучих мышей, вторжения бандитов и многого другого, чего боялся еще в детстве, когда среди ночи вдруг вскакивал со своей кроватки, проворно забирался в постель к брату и начинал подкапываться под него, чтобы спрятаться от своих ужасных фантазий.

В Эльче в его просторной двухкомнатной квартире жила прислуга, старая полуслепая Палома, а также кот Базилио – облезлый, одноухий, хромой. Эрнесто его очень любил.

Кот гулял сам по себе, подобно хозяину, и подобно ему же – искал любовных утех, но каждый день непременно возвращался домой, полный достоинства и блох.

Что же случилось? Почему Эрнесто отказался поехать с ними в Прагу?

Алехандро неожиданно всерьез задумался над этим вопросом. Настроение его испортилось. Он забеспокоился. Первое, что пришло ему в голову – Эрнесто смертельно болен. Стал бы он это скрывать? Наверняка.

Чувствуя, как заколотилось сердце, Алехандро снова взял мобильник и набрал номер брата. Эрнесто не ответил. Тогда Алехандро позвонил Инме.

– Ты где? – резко спросил он.

– Подхожу к отелю. А что случилось? У тебя такой голос…

– Инма, ты не знаешь, почему Эрнесто не поехал с нами?

– И хорошо, что не поехал.

– Да, хорошо, но почему? Ты не знаешь?

– Вы же поссорились!

– Ну и что?

– Алехандро, твой брат не делится со мной своими мыслями.

Не прощаясь, Алехандро отключился. Конечно, дело было не в ссоре. Эрнесто был склочным типом, но никогда не таил обид. Как бы они ни поругались, он преспокойно появлялся на следующий день и про вчерашнюю размолвку уже не вспоминал. Так было и в этот раз. Он немного дулся, немного более обычного капризничал, но всерьез не сердился. Почему же он сказал, что не поедет?

Алехандро начал припоминать. Так, поездка в Чехию изначально была идеей Эрнесто, что естественно. Все подобные идеи исходили от него. Если бы не он, Алехандро сидел бы в Эльче не высовывая носа, а может, и вообще не выходил бы из дома.

Потом они поссорились. Потом Эрнесто принес билеты на самолет – для Инмы и Алехандро. Тогда Алехандро не спросил его, летит ли с ними он. Это подразумевалось само собой. Но за день до отлета Эрнесто вдруг явился и стал давать брату ценные указания по поводу этой поездки. «А ты разве не с нами?» – спросил Алехандро. «Нет, – ответил Эрнесто, – у меня свои дела». Алехандро кивнул – дела так дела. Ему и в голову не пришло, что тут что-то не так. Это сейчас ему стало казаться странным поведение брата, учитывая то, что они всегда ездили вместе и никакие дела не могли этому помешать. А тогда он выслушал инструкции Эрнесто, вздыхая и качая головой с недовольным видом – ибо все это ему было глубоко неинтересно и заниматься всякими административными глупостями он не желал, – пообещал выполнить все точно и вовремя, и разговор на этом закончился.

В Чехии Алехандро должен был встретиться с галерейщиком Новаком, то ли Карелом, то ли Гавелом, и договориться с ним о выставке. Встреча состоялась, однако переговоры Алехандро провалил. Новак предложил всего лишь два места для картин Алехандро на общей выставке, посвященной женской красоте. Для Алехандро все это было весьма неприятно – и сама идея, поскольку была примитивна, да и вообще он не любил тематические выставки, и то, что ему давали только два места, и то, что кроме него предполагалось участие еще шестнадцати художников, к тому же по крайней мере пятеро из них были, по мнению Алехандро, профанами и мазилами. Новака он послал открытым текстом, по-испански и по-английски, и ушел, не обернувшись, проклиная его, Эрнесто и самого себя – кретина, доверившегося другому кретину – брату.

Затем, поостыв, он понял, что все сделал неправильно. И с чешским галерейщиком говорил тоже неправильно. Изначально между Новаком и Эрнесто существовала договоренность о персональной выставке, Алехандро следовало только вернуть увлекающегося Новака в нужное русло беседы и обговорить с ним дату и прочие детали. Он же вместо этого оскорбился, вспылил и таким образом все испортил. Тем вечером он даже не стал отвечать на звонок Эрнесто. Потом тот трезвонил ему весь вечер и часть ночи, и Алехандро наконец отключил телефон, а включил его лишь утром. Спустя часа два Эрнесто позвонил снова.

На этот раз Алехандро ответил, уже придумав все свалить на Новака, однако Эрнесто, оказалось, с Новаком уже поговорил и все знал. На Алехандро обрушился поток брани и изощренных ругательств, в том числе на русском, который Эрнесто употреблял исключительно в подобных целях. Алехандро бросил трубку на диван и с раздражением слушал доносящийся оттуда крик. Затем разъяренный Эрнесто на полуслове отключился.

И вот сейчас, вспоминая все это, Алехандро подумал, что итогом должно было стать прибытие в Прагу Эрнесто, дабы исправить то, что испортил он. Тем не менее Эрнесто не прилетел, и даже в том телефонном разговоре, если это можно было назвать разговором, не высказал такого намерения. И позже, когда он звонил опять, уже успокоившийся, тоже ничего такого не предложил.

Алехандро еще раз набрал номер брата и снова с минуту слушал гудки. Затем он швырнул мобильник обратно в кучу одежды у кровати и с вконец испорченным настроением направился в душ. Мысль об Эрнесто не давала ему покоя. Воображение работало в полную силу, выдавая разнообразные варианты того, что могло случиться. Смертельная болезнь занимала первое место, дальше шли: венерическая болезнь, подхваченная от какой-нибудь испанской девицы, финансовые проблемы, гибель кота, и даже, что было просто нелепо – убийство. Недавно Алехандро смотрел с Инмой американский фильм, где главный герой случайно убивает соседа и затем испытывает ужасные муки совести, одновременно стараясь избавиться от трупа. Может, и Эрнесто случайно кого-то убил?

Выйдя из душа, Алехандро сразу схватил трубку, сел на кровать и опять набрал номер Эрнесто. Гудки, гудки… Он нажал отбой.

В этот момент дверь открылась и в номер влетела Инма.

– Я соскучилась! – крикнула она, с разбегу кидаясь в объятия Алехандро.

Они повалились на кровать. Алехандро выронил мобильник и крепко обнял Инму. И дальше все пошло по обычной схеме.

***

При всех своих достоинствах Виктор никогда не обладал одним – чувствительностью. Возможно, это было сомнительное достоинство, но, считала Лина, по общему результату все же являлось достоинством, а не недостатком. И вот теперь Виктор вдруг словно что-то почувствовал: по телефону говорил с Линой необычно мягко, спросил, состоялось ли уже ее выступление, долго ли она еще будет торчать в этой дурацкой Праге, и если долго, то не хочет ли, чтобы он выкроил время и приехал к ней. На все вопросы мужа Лина ответила отрицательно: нет, она еще не выступала, нет, она недолго будет торчать в этой прекрасной Праге, нет, приезжать не нужно.

Раньше он не был таким внимательным. Его не интересовали подробности ее профессиональной деятельности и уж тем более он не собирался отрывать драгоценные дни от своей драгоценной работы и приезжать к ней – ни разу не было такого случая. Да, немного странно. Если только он не заболел. Но по голосу было непохоже. Здоров, как всегда.

Едва она закончила разговор с Виктором, в дверь постучали. Это был коллега Лины, привлекательный мужчина примерно одного с ней возраста, неизменно приветливый, недавно разведенный, о чем он не забыл упомянуть в первый же день знакомства. Он пригласил Лину в кафе. Свободного времени до вечерней секции, где должны были присуствовать они оба, оставалось еще довольно, больше пяти часов. И Лина приняла приглашение.

Они немного погуляли по пражским улочкам, извилистым, узким, то устремляющимся вверх, то сбегающим вниз, зашли в магазин сувениров, где Лина купила мужу футболку с надписью Praha, а коллега приобрел зажигалку с барельефом, изображающим Карлов мост, и направились в кафе, где однажды уже бывали и им там очень понравилось.

В кафе имелись уютные столики снаружи, на булыжной мостовой, но Лину, несмотря на теплую ясную погоду, почему-то потянуло внутрь, в полутьму маленького зальчика, расположенного в полуподвале.

Кроме одной пожилой дамы здесь никого из посетителей не было. Лина и ее спутник сели за стол под окном, закрытым ажурной решеткой, такой частой, что извне почти не проникал дневной свет.

Стол был накрыт плотной темно-красной скатертью. Все помещение освещалось тусклыми электрическими свечами.

– Кофе? – спросил коллега.

– Да, – ответила Лина.

– А может, пива?

Лина подумала. Может быть, она была бы не против выпить пива, но что-то ее останавливало. Опять же из привычки не лгать самой себе она могла осознать, что именно: ее приверженность к правильному образу жизни, который исключал возможность выпить алкогольный напиток посреди дня. Она прекрасно понимала, что ничего ужасного, и вообще ничего особенного в этом не было. Мало того, собственная непогрешимость уже давно начала ее слегка раздражать. И все же от пива она отказалась.

Коллега ничуть не удивился, кивнул и заказал ей кофе, а себе большой бокал темного пива. Пока он делал заказ, Лина вспомнила, как вчера нарушила все правила, поздним вечером войдя в номер к постороннему мужчине и выпив бренди не меньше, чем выпил он. Однако сама мимолетная мысль об этом, а также определение «посторонний» по отношению к Алексу покоробили ее, настроение, которое и так было неясным, но по крайней мере не плохим, снова испортилось, и она стала думать, что надо поскорее закончить эту ненужную ей встречу и вернуться в отель. Делать там было абсолютно нечего, но сидеть здесь, в компании с полузнакомым и малоинтересным типом, представлялось еще более бессмысленным. В отеле она хотя бы могла остаться наедине с собой, своими мыслями и, возможно, даже воспоминаниями, хотя сейчас ей этого и не хотелось. Но это все же было лучше, чем тратить время в пустой болтовне.

Принесли кофе и пиво.

– Лина, – сказал коллега и сделал долгую паузу – с видом человека, только что перенесшего тяжелый оргазм, он прикрыл глаза и погрузил верхнюю губу в тонкий слой пивной пены.

Лина с отвращением услышала свистящий звук – он втягивал пиво.

– Божественно… – наконец произнес он и посмотрел на Лину. – И вы тоже, вы тоже сегодня божественны, как роза, которая дремала на клумбе вплоть до увядания и вдруг поймала луч солнца и…

Он задумался.

– И что? – поинтересовалась Лина.

Он пожал плечами.

– Ну, распустилась, естественно.

– В каком смысле?

Поскольку говорили они, конечно, по-русски, смысл этого слова был неоднозначный.

– В смысле возрождения, разумеется, – ответил он. – А вы что имели в виду?

Лина усмехнулась.

– Даже так? – он поднял брови. – И когда вы успели? А главное, с кем?

– Ладно вам, Александр, – с улыбкой сказала Лина, покачав головой. – Я просто пошутила.

– Надеюсь. Тем более что распуститься в низком смысле этого слова в нашем сообществе филологов-мафусаилов можно только со мной.

– Почему же? Профессор Мостовой очень мил и еще совсем не стар.

– Не стар? Да ему уже все пятьдесят! Но если под «не стар» вы понимаете то, что он совсем не звезда, то я с вами согласен.

– Александр, пейте ваше пиво.

– Я пью. Божественный напиток. Или я это уже говорил?

– Уже успели.

– А мой комплимент вам понравился?

– Конечно, нет.

– А что вам не понравилось? Насчет увядания?

– Кстати, это было просто оскорбительно.

– Ну да, я как-то не подумал. А с чего я вдруг про увядание? Вам ведь не больше тридцати двух…

– Мне тридцать пять.

– Мне тоже. И значит, нам обоим еще далеко до увядания. В отличие от профессора Мостового. Между прочим, я вас к нему уже ревную.

– Почему же вы ревнуете меня к Мостовому, с которым я знакома три дня и за это время видела его от силы раза четыре? А к мужу – нет?

– Не говорите этого слова.

– Какого?

– «Муж». Оно мне отвратительно.

– Вы же сами не так давно были мужем.

– Да. И с огромным трудом вернул себе статус холостяка. Так что имею полное право ненавидеть слово «муж». А кто ваш муж? И где он?

– В Москве. У него своя компьютерная фирма.

– Технарь. Между нами бездна. Это примерно то же, что врачу выйти замуж за киллера. О чем вы с ним разговариваете, Лина? Об антивирусах?

– У нас много тем для бесед.

– Сомневаюсь.

– Александр, теперь распустились вы. Неужели на вас так подействовали несколько глотков этого слабого алкогольного напитка?

– На меня подействовали вы. Ваши глаза, ваша улыбка, ваш взгляд.

– Господи, значит, не только я по ошибке попала на филологический…

– Я не по ошибке. Меня родители уговорили, я вообще-то хотел учиться на военного переводчика…

– Понятно.

Лина сделала последний глоток кофе, поставила чашечку на блюдце и встала.

– Лина, вы куда?

– В отель.

Она достала из сумочки кошелек, но Александр схватил ее за руку и замотал головой. Она кивнула, закрыла сумочку и вышла из кафе.

После сумрака кафе яркое солнце на миг ослепило ее. Она остановилась, раздумывая: прогуляться еще немного по центру или вернуться в отель, и решила вернуться.

Ее что-то беспокоило, она не могла понять, что именно. С одной стороны, ответ был очевиден, а с другой – во всем спектре новых для нее чувств, ощущений и событий содержалось нечто еще, и именно это «нечто» ее сейчас и беспокоило.

Медленно то поднимаясь по улице, то спускаясь, Лина перебирала в уме: встреча с Алексом, ночь с ним и потом еще – целое утро, которое она никогда не забудет. Все это засчитывалось в позитив. В негативе было наличие у него постоянной женщины, жены или любовницы, к тому же явно молодой, и то, что он ее любил, а Лину даже не помнил.

На несколько секунд Лина остановилась у стеклянной витрины магазина, глядя на свое отражение. Сегодня она была одета так же просто, но безупречно, как обычно, – в шелковую блузку, юбку чуть ниже колен и сандалии на тонкой плоской подошве. Но имелось ли в ней что-либо такое, что могло запомниться? Лина была выше среднего роста, стройная, тонкая, с модной стрижкой – волосы до плеч, светло-русого цвета, никогда не крашеные, с тонким светлым лицом, безусловно красивым, хотя и обычным, простым. Нет, ничего такого она в себе не находила.

Она пошла дальше, пытаясь проанализировать свое состояние, но мысль текла вяло, солнце грело жарко, и она так ни до чего и не додумалась. И лишь когда вошла в свой номер и включила кондиционер, и упала на кровать, прямо под ровный мягкий поток прохладного воздуха, до нее внезапно дошло: ее беспокоило то, что все закончилось и, скорее всего, уже не повторится.

Осознание этой истины было болезненным. Лина давно не ожидала от себя таких эмоций. Сев на кровати по-турецки, она закрыла лицо ладонями. Откуда все это взялось? Этот напор чувств, совершенно ненужных ей? Эти слезы?

Видимо, она просто устала. Перед поездкой в Прагу она много работала, готовилась к симпозиуму и к своему выступлению, затем перелет, стоивший ей безвозвратно погибших нервных клеток, ибо летать она боялась; затем новые впечатления, встречи с коллегами из разных городов и стран, и, как завершающий аккорд – потрясение, вызванное встречей с Алексом, главной встречей этой пражской весны.

Да, кажется, она нашла наконец верное слово, объясняющее бурю эмоций, слезы и все остальное, что не вписывалось в привычный образ и стиль ее жизни: потрясение. Конечно, конечно, она была потрясена. Она не видела Алекса много лет. Она даже редко вспоминала о нем последние годы. И то, что произошло вчера, было событием невероятным.

Лина никогда не верила в чудеса. Вернее, какой-то частью души, детской, наивной, – верила, но знала точно, что если они и случаются, то не с ней. Ее жизнь была проста, естественна и ничем не удивительна. О ней нельзя было написать роман. Просто потому, что писать было не о чем. Однажды, давно, она ехала в поезде и в купе разговорилась с женщиной своих лет, жившей в каком-то провинциальном городе. «О моей жизни, – говорила та женщина, – можно написать роман. И не один». О жизни Лины можно было написать разве что рассказ. Ни страстной любви, ни ярких событий – ничего не пережила она, ничего подобного. Разве что поначалу, с Виктором, первые несколько месяцев было что-то похожее на страсть…

Лина усмехнулась, припоминая. Оба они, тогда совсем еще молодые, бросились в свою неожиданную любовь как в пропасть, и какое-то время больше ничего вокруг не замечали. А потом как-то утряслось, утихло. И началась мирная совместная жизнь, которая устраивала всех – и родителей с обеих сторон, и Лину, и Виктора. Простая жизнь, но все-таки озаренная любовью – это было совсем неплохо. Вероятно, это даже можно было считать чудом, в которое Лина не верила – по отношению к себе. Но сейчас, после пережитого ночью и утром, и это чудо не казалось чудом, и прожитая жизнь представлялась тусклой, словно Лина отплыла на корабле далеко-далеко и теперь видела свет своего маяка в густом тумане.

Но что ей было делать теперь? Этот вопрос возник неожиданно. Хотя Лина неоднократно уже думала над тем, что случилось, ей ни разу даже в голову не пришло спросить себя: что теперь?

Она встала, прошлась по комнате. Боль постепенно проходила. Но осадок – острая, жгучая печаль – остался. Собственно, ответ у нее был. Наверное, он появился одновременно с вопросом. И был, без сомнения, правильным: ничего. Ничего не делать. Поблагодарить судьбу за чудо, которое она все-таки подарила ей, и продолжать жизнь дальше. Привычную, комфортную жизнь с любимым человеком.

И словно в подтверждение того, что она все решила верно, затрезвонил ее мобильный. Звонил Виктор.

***

Инме хотелось повторения, но у Алехандро уже просто не было сил. Он отвернулся от нее, натянул на себя одеяло.

– Окей, – легко согласилась она, обняла его, прижалась к его спине и вскоре уснула.

Этот сон ее, Алехандро знал, продлится всего полчаса или меньше, а потом она откроет глаза, несколько секунд будет заново привыкать к окружающему миру, и наконец ее бурная энергия возьмет свое и она вновь начнет приставать к нему, или, если он не ответит, поднимется и займется какими-нибудь своими делами – примется строчить стишки, блуждать в интернете или читать книжку.

Несмотря на то, что Алехандро ощущал себя абсолютно усталым и разбитым, он сомневался, что сможет сейчас уснуть. Ничего, до вечера он дотянет, а потом уже все наладится – Инма рядом, бессонница отступит и он сможет целую ночь проспать крепким сном, а наутро встанет бодрым и свежим, они соберут вещи и поедут в аэропорт.

Все эти простые мысли успокаивали и усыпляли. Алехандро почувствовал, как все-таки проваливается в дремоту, не стал этому сопротивляться и на несколько минут уснул.

Проснулся он почти одновременно с Инмой, на какой-то миг позже нее. Она уже обнимала его, но отдачи от него так и не было, и она, потянувшись, зевнула, улыбнулась и села на кровати.

– Я так люблю, когда ты делаешь мне сюрпризы, Алехандро, – сказала она, сидя вполоборота к нему, надевая халатик.

– Что ты имеешь в виду? – буркнул он.

– Ты знал, что я спешу к тебе, и заранее разделся! Ты как молодой мальчик, Алехандро. Такой же пылкий и такой же романтичный.

Алехандро, конечно, не стал сообщать ей, что и не думал раздеваться к ее приходу, а просто не успел одеться после ухода Лины и после душа.

Вяло улыбнувшись, он сказал:

– Спасибо.

– Ты встанешь?

– Да, сейчас.

– Я хочу есть, а ты?

– Я тоже.

– Ты что-нибудь ел со вчерашнего дня? Или только пил?

Инма критически осмотрела комнату, покачав головой при виде руин на столе, состоящих из полупустых бутылок и нескольких немытых рюмок.

– Ел, кажется.

– Когда?

– Днем, кажется.

– Алехандро! Так ты уже почти сутки без еды! Тебе же нельзя, у тебя желудок!

– Перестань, Инма, – отмахнулся он, с трудом поднимаясь. Все тело ломило, как после тяжелой работы на рудниках. – Я в норме.

– Еще и столько выпил!

– Ну хватит. Ты становишься похожа на свою мамашу. Такая же курица.

– Алехандро!

– Ладно…

– Спустимся в ресторан?

– Хорошо.

– Только надень костюм.

– Зачем?

– Ради меня.

– Зачем?

– Так надо, Алехандро. А я надену красивое платье.

– Ладно…

– Но сначала я в душ.

– Давай.

Алехандро зевнул и снова повалился на кровать. Инма приехала. Все наладилось, все было хорошо и все будет хорошо. И только одно неприятное чувство мешало ему полностью расслабиться и насладиться спокойными моментами жизни. Что это было за чувство? Грусть? Раздражение? Разочарование? Алехандро не мог сейчас понять.

Он немного подумал, мельком вспомнил Лину, мельком – свои подвиги на сексуальном фронте, мельком – приснившийся сон, в котором дама из Эльче словно простая девка махала ему платком, высунувшись из окна. Ну, сон и сон. Нет, все было в порядке. Так что же тогда?..

И тут он вспомнил: Эрнесто!

***

Он набирал его номер все время, пока одевался сам и пока одевалась Инма, Эрнесто не отвечал, и лишь когда в голове Алехандро уже окончательно сформировалась фантазия о его гибели – с красочными иллюстрациями в манере Босха, а сердце колотилось в панике, брат наконец откликнулся вялым «Ну что тебе?».

Алехандро мгновенно пришел в ярость.

– Как – что? – заорал он в трубку. – Я тебе с утра звоню! Ты почему не отвечаешь, идиот?

Инма, уже одетая в красное с блестками платье до колен, но еще босая, подошла к нему, взяла его под руку, положила подбородок ему на плечо. Он раздраженно оттолкнул ее. Пожав плечами, Инма присела на край кровати и начала надевать босоножки со сложной системой ремешков и застежек.

– Извини, – зевнув, сказал Эрнесто. – Я забыл телефон дома, вот только вернулся. Смотрю – восемнадцать звонков…

Голос у него был спокойный, но это еще ни о чем не говорило.

– Не знаю, о чем ты думаешь, – раздраженно сказал Алехандро, тем не менее чувствуя невероятное облегчение от того, что волна ужаса отхлынула и он теперь мог спокойно дышать. – Как можно забыть телефон? Лучше бы ты свои цацки забыл хоть раз. Ходит по городу весь в золоте, как старая цыганка…

Инма уже была готова и теперь крутилась перед зеркалом в коридоре, судя по выражению лица, не слишком довольная своим видом.

– А что случилось? – поинтересовался Эрнесто.

– Ничего. Ты почему не поехал с нами в Прагу?

– Ты хочешь, чтобы я приехал?

– Не хочу. Но мне не мешало бы знать, почему ты не поехал, тебе не кажется?

Эрнесто явно так не казалось, но возражать он не решился.

– Слушай, Алехандро, у меня тут свои дела. Я собирался рассказать тебе позже, когда ты вернешься, но если ты настаиваешь…

– Какие еще дела?

Эрнесто, вздохнув, выложил свои секреты. Оказывается, он решил расширить сферу деятельности и заняться раскруткой двух молодых художников, на которых в свое время обратил его внимание сам Алехандро. Художники, по словам Эрнесто, были просто счастливы, что к их работам проявил интерес агент Алехандро Пулитца, дали ему карт-бланш и теперь затаились в своих каморках в ожидании результата.

– Ты не обижаешься, Алехандро? – с беспокойством спросил брат.

Алехандро не обижался. Он давно говорил Эрнесто, что не стоит зацикливаться на нем одном, если он хочет всерьез заниматься профессией. Прежде, до того, как Эрнесто вздумал стать его агентом, кем он только не был. Помощником повара, курьером, официантом, продавцом, дорожным рабочим (два дня), секретарем известного испанского писателя (один день), певцом в ресторане (пятнадцать минут).

На родине, в России, он закончил экономический факультет университета, но и по специальности проработал всего четыре месяца, сходу втянувшись в какую-то махинацию и едва не загремев за решетку. Хорошо, что отец вовремя заметил неладное и, вытряхнув из сына правду, быстро сделал ему липовую справку о пошатнувшемся здоровье, с помощью которой Эрнесто уволился буквально за три недели до того, как на предприятие нагрянула проверка. Конечно, его искали, но было поздно – отец, наученный горьким опытом прошлого, сразу после увольнения отправил младшего сына к дальним родственникам в Пермскую область, в город Очер, и, когда в дом приходили сыщики, – а они приходили трижды, – делал большие глаза и говорил: «Не знаю, где он, сам волнуюсь».

Алехандро – тогда еще Александр, тридцати трех лет, обремененный женой и больным сыном, малюющий афиши для местного кинотеатра и с каждым днем теряющий надежды на лучшее – тоже делал большие глаза, хотя ему хотелось провалиться сквозь землю, а перед этим убить брата.

Затем, в эмиграции, сначала в Германии, потом в Испании, Эрнесто перебрал множество профессий и работ, нигде не задерживаясь дольше чем на год. Это была головная боль всей семьи, а потом, после смерти родителей, – одного Алехандро. Энергичный от природы, без дела Эрнесто не мог, но и удержаться на одном месте не мог тоже. Много лет в его жизни не было ничего и никого постоянного, кроме Алехандро. Он менял работы, съемные квартиры, жен, любовниц, друзей, мечты. Метания его приносили лишь неудовлетворенность собой и всевозможные проблемы, большую часть которых Эрнесто перекладывал на брата.

Несколько лет назад он неожиданно решил стать агентом Алехандро, к тому времени уже довольно известного художника. Алехандро не возражал. Агента у него не было, а необходимость в нем была, причем чем дальше, тем серьезнее. Он был уверен, что Эрнесто, поиграв немного в новую игру, потом опять куда-нибудь переметнется, однако время шло, а брат продолжал заниматься его делами. У него все получалось. Он словно попал вдруг в свою стихию. Ему нравилось ездить, договариваться, созваниваться; у него обнаружился художественный вкус и проявилось чутье – все работы Алехандро за последние годы так или иначе были пристроены либо получили своего ценителя на различных выставках.

И теперь Алехандро опасался лишь того, что когда-нибудь Эрнесто все-таки наскучит это дело и он вновь примется за старое, мучая себя и окружающих. Так что мысль о том, чтобы расширить поле деятельности брата, дабы удержать его на удачно найденном поприще, приходила ему и раньше. Он говорил ему об этом, но Эрнесто отмахивался – ему вполне хватало забот с одним Алехандро, тем более что тот с каждым годом набирал вес в мире искусства и становился все востребованнее. И вот наконец Эрнесто сделал еще один шаг вперед. Это не могло не радовать, потому что означало, что он больше не собирается ничего менять.

Распрощавшись, уже вполне мирно, с братом, Алехандро опустил трубку в карман пиджака, подошел к Инме, успевшей за это время поменять красное платье на белое, обнял ее.

В большом, до полу, зеркале они смотрелись как отец с дочерью, хоть и не были похожи. Прорва лет между ними бросалась в глаза, но Алехандро это не расстраивало, он давно привык не обращать внимания на условности. Инма была ему почти что жена, даже не почти, а жена, если не считать отсутствия регистрации брака, а разница в возрасте его не волновала. Как и ее. Любви нет дела до прожитых лет. Так говорила бабушка Инмы, на удивление разумная женщина, в отличие от ее дочери. И пусть в зеркале отражался немолодой мужчина, в кольце рук которого замерла тонкая высокая фигурка юной красавицы, в действительности они были, как полагал Алехандро, почти ровесники. Да, их жизни немного разминулись во времени, но в общем и целом все-таки попали примерно в один период. Что же касается возраста – это понятие гораздо более сложное, чем количество лет, и состоит из множества компонентов, таких как состояние души, взгляд на мир, живость мысли и прочее.

Алехандро вплоть до недавнего времени считал, что еще полон сил и энергии. Но потом что-то сломалось, одновременно с тем досадным нарушением сна, и он начал чувствовать усталость уже как признак недалекой старости. Это ощущение еще не было острым, еще не утомляло и не пугало, но все-таки уже существовало. Чаще оно проявлялось в периоды упадка, депрессивного настроения.

Сейчас настроение пришло в норму. С братом все было в порядке, а Инма стояла рядом, обнимала его за шею ладонями, с улыбкой чмокала то в щеку, то в нос, и Алехандро снова чувствовал себя молодым и здоровым.

– Любовь моя, – прошептала Инма. – Я так соскучилась…

Алехандро усмехнулся. Он знал это. И он тоже соскучился.

– Хочешь, погуляем сегодня по городу? – спросил он, решив ради нее принести себя в жертву. Он так устал за эти дни, что вообще не выходил бы из номера.

– Конечно, хочу. Но сначала в ресторан. Я первый раз надела сегодня это платье, я же должна в нем куда-то сходить?

– Ты купила его в Дрездене?

– Да. На распродаже. Оно мне идет?

– Тебе все идет, – сказал Алехандро, целуя ее волосы. – А красное почему сняла?

– Красное я надену завтра. Сегодня я не в том настроении.

Алехандро кивнул, хотя никогда не понимал этой логики Инмы. Он не раз видел, как она надевала черное или фиолетовое, будучи в прекрасном расположении духа.

– В поезде я долго смотрела в окно, Алехандро. И сочинила стихотворение. Для тебя. Я все пишу только для тебя, ты знаешь.

Он снова кивнул.

– Ты мой Ромео. Иногда я едва не теряю сознание от любви…

– Перестань, – сказал он, поморщившись.

– Как ты не любишь банальностей!

– Так ты нарочно их говоришь?

– Нет, что ты, нет. Просто иногда так получается. К тому же, я немного устала в дороге и мой iq несущественно понизился.

– Пойдем скорее, Инма. Кажется, я на самом деле сейчас потеряю сознание.

– Почему?

– Ну уж не от любви, конечно…

– А почему?

– Есть хочу.

***

В этот дневной час в ресторане отеля почти никого не было. Пара милых старушек чинно сидела за столом в середине зала в ожидании своего заказа, а за столом у окна расположилось бледнолицее и полнотелое семейство из трех человек, судя по виду – немцы. Эти уже поглощали свой обед, жизнерадостно о чем-то переговариваясь и роняя ломтики картошки фри на скатерть и на пол.

Солнце сияло так ярко, что освещало весь зал даже через тонкие, но плотные светло-розовые шторы на огромных окнах.

Алехандро, сожалея о том, что тут Инме некому показать себя в новом платье, провел ее в дальний угол зала, к столу у окна.

– Что ты будешь есть? – спросил он, открывая тяжелую папку меню.

– Что угодно. Я умираю от голода. Последний раз я ела в Дрездене в шесть утра. А ты вообще целые сутки только пил, Алехандро! Ты алкоголик.

– Инма, хватит болтать. Что ты хочешь заказать?

– Суп-пюре, салат и что-нибудь из мяса. Выбери сам. Ты знаешь, что я люблю.

– Хорошо.

Алехандро просмотрел меню, сделал заказ подошедшему официанту.

В залитом солнечным светом зале работали кондиционеры, так что было достаточно прохладно. Инма слегка ежилась в своем коротком платье с открытыми плечами.

– Принести тебе из номера накидку? – спросил ее Алехандро.

– Нет, не надо.

– Но ты замерзла.

– Не хочу, чтобы ты уходил.

– Я вернусь через пять минут.

– Нет, пожалуйста.

– Что ты делаешь трагедию из такой ерунды?

– Я не делаю трагедию, я просто не хочу, чтобы ты уходил.

– Почему? Ты три дня спокойно гуляла по Дрездену с друзьями и даже не вспоминала обо мне, а теперь не можешь прожить без меня пяти минут?

– Я вспоминала о тебе. Я вспоминала. И сейчас я не хочу жить без тебя даже пяти минут, Алехандро. Я соскучилась. Не уходи.

– Инма, мы не вчера познакомились, романтический период давно закончился, мы живем вместе четыре года, так зачем ты строишь из себя Джульетту?

– Алехандро! Не говори так!

– Как?

– Так!

– Как – так?

– Ты сам знаешь.

– Ладно, давай закончим этот разговор. По-моему, мы оба от голода резко поглупели.

Инма помолчала немного, потом улыбнулась, протянула руку и погладила его по запястью.

– Так что случилось с Эрнесто? – спросила она.

– К счастью, ничего особенного. Он занят новой работой – нашел двух молодых художников и хочет выдвинуть их на арт-рынок.

– Ты не ревнуешь?

– Нет, с чего бы?

– Правильно. У тебя все равно нет и не будет конкурентов. Ты самый лучший.

– Спасибо.

– А у меня есть секрет.

– Расскажи.

– Нет, Алехандро, не сейчас.

– А когда?

– Позже. После обеда. Когда вернемся в номер.

– Что, твой секрет сексуального характера?

– Нет. Не знаю. Не думаю.

– Я больше не могу сегодня, Инма. Разве что вечером. Я устал.

– Это потому, что ты много пьешь в последнее время. Но я вовсе не собираюсь принуждать тебя к сексу. Утром ты был великолепен, мой принц, душа моя, мне вполне достаточно. Мой секрет в другом.

– Скажи сейчас.

– Нет, пожалуйста, не уговаривай меня.

– Зачем говорить про секрет, если не собираешься открывать его?

– Я собираюсь, но потом.

– Ладно, Инма…

Он обернулся, чтобы посмотреть, не идет ли официант, и в этот момент увидел Лину.

***

Промаявшись до середины дня, Лина поняла, что проголодалась, и решила спуститься в ресторан отеля.

Едва войдя и оглядев почти пустой зал, она заметила Алекса, который сидел в дальнем углу с красивой девушкой в белом платье. Он тоже заметил Лину, улыбнулся и махнул рукой в знак приветствия. Его спутница благожелательно посмотрела на нее и тоже улыбнулась. Лина заставила себя улыбнуться и кивнуть им обоим, затем села за ближайший стол, у самого входа, и открыла меню.

Девушке Алекса, насколько Лина могла разглядеть издалека, было не больше двадцати пяти, а скорее всего, даже меньше. Из-за их разницы в возрасте ее можно было бы принять за его дочь, если бы они были хоть немного похожи. Но сходства никакого не было. Алекс с его копной пепельных волос и яркими голубыми глазами не годился этой черноволосой и черноглазой красотке даже в дяди. Но то, что между ними были близкие отношения, прочитывалось с первого взгляда. Как она смотрела на него (а Лина могла видеть только ее лицо, Алекс сидел к ней спиной), как улыбалась ему, как гладила его по руке – это была азбука любви, ее простейшие слова, «мама мыла раму» и тому подобное.

Подошел официант, и Лина, на миг смешавшись, заказала то, что заказывала вчера, поскольку до сих пор не прочитала ни строчки меню, занятая своими мыслями и разглядыванием украдкой девушки Алекса, его cielo.

И только потом вспомнила, что вчерашний обед был для нее неудачным. По примеру коллеги, той самой, которая в пьяном угаре нахамила официанту, Лина выбрала те блюда чешской кухни, которые оказались слишком тяжелы для нее, и в итоге часа два потом маялась желудком, с легкой тошнотой вспоминая вкусный картофельный суп-пюре Kulajda в хлебной тарелке и карловарский рулет.

Есть ей уже не хотелось, а хотелось уйти, закрыться в номере и никуда больше сегодня не выходить, слушать джаз или что-нибудь совсем легкое, ни о чем не думая или, наоборот, погрузившись в свои воспоминания, самые что ни на есть недавние. И не будь она скована тысячей условностей, она так и поступила бы, наплевав на сделанный заказ. Но она продолжала сидеть и знала, что будет сидеть до тех пор, пока к ней снова не подойдет официант, пусть даже ей придется ждать его час или более.

Вот эту черту ее характера больше всего не выносил Виктор. Он учил ее быть решительней, не обращать внимания на других, а делать то, что удобнее ей самой в данный момент. Все было бесполезно. Для Виктора она была самой тупой, самой бездарной ученицей. Она никогда не могла осуществить ничего, даже самой малости, из того, что проповедовал ей он. «Ты как цветок, – говорил Виктор. – Он живет, никому не мешая, а если ему понадобится дождь, он не сможет его попросить и засохнет». Сравнение это раздражало Лину, и не только потому, что она вовсе не желала быть таким цветком, а еще и потому, что Виктору абсолютно не шло выражаться подобными категориями. Она понимала, что таким образом он старался донести суть своих выводов до нее, говоря на ее языке, но это ничего не меняло. Идиотский цветок, который не может попросить дождя, – что, кстати, естественно, ибо цветы вообще не разговаривают, – даже снился ей потом несколько раз.

Сейчас она снова вспомнила про тот цветок, подумала, что Виктор в очередной раз был прав насчет нее, тяжело вздохнула и стала смотреть в окно напротив. Конечно, ничего она там не видела и увидеть не могла – окно было занавешено шторой, но больше смотреть было некуда. Пока она разглядывала меню, ничего в нем не видя, она все косилась в сторону девушки Алекса, а теперь это было невозможно. Ей казалось, что девушка посматривает на нее, но для того, чтобы убедиться в этом, надо было посмотреть в ответ, а этого Лина не могла себе позволить. «Цветок», – с горечью подумала она. Виктор выразил свое мнение о ней коротко и неуклюже, но, как всегда, попал в цель.

Интересно, спросила ли девушка у Алекса, кто она такая? И что ответил ей Алекс?

***

– Алехандро, кто это? – спросила Инма.

Она, как и он, не была особо ревнива, но если бы узнала правду, скандал был бы обеспечен.

– Одна русская, – небрежно ответил Алехандро. – Встретились вчера в холле. Узнала меня и попросила автограф.

Инма кивнула, довольная. Ей нравилось, что Алехандро обладал определенной известностью, хотя, конечно, предпочла бы, чтобы он был актером, или режиссером, или певцом, или, на худой конец, писателем, но и художник – тоже было неплохо. Конечно, совсем не это она любила в нем, она просто его любила, но еще хотела, чтобы и другие его любили, а не только она и его шизофренический брат.

– Все-таки от Эрнесто есть какая-то польза, – сказала Инма. – Ну кто знает художников в лицо? А он пристроил твои портреты почти во все популярные журналы.

– А зачем кому-то знать художника в лицо? Вот тебе, к примеру, интересно, как выглядел Рубенс?

– Он не в моем вкусе.

– Но тебе интересно, как он выглядел?

– Алехандро, я знаю, как он выглядел, я видела его автопортрет. А еще я знаю, что ты скажешь дальше.

– Что?

– Что за художника должны говорить его работы.

– Именно так.

– Но сейчас другое время, Алехандро. Каким бы ты ни был талантливым, у тебя не будет успеха, если тебя не одобрит и не примет пресса. Если о тебе не пишут статьи, если у тебя не берут интервью и если твои фотографии не печатают в таблоидах – ты лох, ты никогда не станешь по-настоящему знаменит. Люди знают и любят только тех, кого часто видят в журналах или по телевизору. Артиста делает пресса. Это ужасно, но это наша действительность.

– Ты повторяешь слова моего брата.

– Потому что в этом я с ним согласна.

– Я не нуждаюсь в признании такого рода.

– Ты не нуждаешься в нем, потому что оно у тебя есть. Легко сказать: «Мне не нужны миллионы», когда у тебя полно денег и ты не собираешься отдавать их на благотворительность.

– Господи, Инма, ты вообще слушаешь, что я говорю? Я не сказал, что не нуждаюсь в признании, я нормальный человек и хочу, чтобы мою работу знали и ценили. Но мне не нужна та любовь публики, которая основана на моих фотографиях в журнале.

– От интереса к твоей фотографии полшага до интереса к твоему творчеству. Эрнесто прав, рассовывая везде твои фото. Ты красивый. Этим грех не воспользоваться для создания твоего имиджа.

– Ну и каша у тебя в голове. Может, мне в этих же целях сфотографироваться голым для какого-нибудь журнала?

– А что? Неплохая идея.

– Все, Инма, давай закроем тему.

– Давай. Я заметила, ты сегодня не в настроении. Ты обижен, что я задержалась в Дрездене?

– Нет, нисколько. Ты вовсе не обязана все время быть рядом со мной. Я говорил тебе об этом не раз. У тебя должна быть своя жизнь, Инма.

– Да, ты говорил.

– Мы же не сиамские близнецы.

– И это ты тоже говорил, Алехандро.

– Свои друзья, свои мечты, – я рад, что все это у тебя есть.

– Главное – у меня есть ты.

– Я не люблю разговоров о любви.

– Я знаю.

– Только в постели, Инма, только в постели.

– Я знаю.

– Боже мой…

– Что, Алехандро?

– Какая-то странная у нас эта поездка, ты не находишь?

– Нет. Почему странная?

– Да так… Ну где же этот чертов официант? Я сейчас начну жевать скатерть…

Он снова оглянулся, заодно бросив взгляд на Лину. Она задумчиво смотрела прямо перед собой, подперев подбородок рукой, и была похожа на даму из Эльче как ее точная копия, как слепок с оригинала. Разве что овал лица у Лины был более узок.

Алехандро на миг окаменел, потом отвернулся, взял салфетку и начал крутить ее в руках.

– Что с тобой? – спросила Инма.

– Ничего. А что?

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Сказал же – я хочу есть.

– Сейчас нам все принесут. Потерпи немного.

– Я терплю.

– Ну вот, уже несут.

– Наконец-то, – пробурчал Алехандро, бросая салфетку на стол и откидываясь на спинку стула. – Еще даже не стемнело…

– Перестань, прошло не более двадцати минут. Иногда ты ведешь себя как ребенок.

Алехандро с мрачным видом взял кусок хлеба, отломил немного мякиша и принялся катать его по скатерти. Настроение его резко упало. Он боролся с желанием еще раз обернуться и посмотреть на Лину. Точно ли она походила на образ, который преследовал его? Не показалось ли ему это в ярком, почти что слепящем солнечном свете? Белые скатерти, светло-розовые шторы, огромные окна, большой пустой зал, агрессивное солнце – все это так или иначе создавало определенный колорит, который мог исказить реальность.

– Алехандро, ешь салат, – напомнила ему Инма.

Он стал есть салат, не чувствуя вкуса. Почему-то ночное приключение, до этого представлявшееся ему приятным, но не более, сейчас начало волновать его. Он припоминал черты лица Лины, которые видел и при тусклом вечернем освещении, и при мягком рассеянном свете луны, и в утренних лучах солнца. Кажется, тогда в какой-то миг ему тоже почудилось, что она похожа на его даму из Эльче, или и это тоже было всего лишь игрой света и воображения? А возможно, вчера он просто слишком много выпил…

Внезапно ему захотелось оказаться в своей мастерской, за закрытой дверью, в полной тишине, перед мольбертом. Он был уверен, что если бы это осуществилось прямо сейчас, он по памяти смог бы написать свою даму из Эльче такой, какой чувствовал. И ему для этого не нужна была ни Лина, ни Инма, ни другая женщина. Все, что было необходимо для работы над новой картиной, в данный момент существовало в нем самом, в его голове, в его душе и в той призрачной неземной субстанции вокруг него, которая иногда называется вдохновением. Какая Прага? Какой ресторан? Какой салат?

Он отодвинул тарелку, взял салфетку, достал из кармана пиджака карандаш и попробовал сделать набросок. Но салфетка была рельефная и слишком мягкая, у него ничего не вышло. Он скомкал ее, бросил в тарелку с недоеденным салатом. Краем глаза он видел, что Инма нерешительно посматривает на него, желая что-то сказать. Он знал, что в итоге она ничего не скажет. Сейчас он мог даже обернуться и опять посмотреть на Лину без опасения, что Инма что-то заподозрит. Но оборачиваться он уже не хотел.

Инма, не говоря ни слова, подвинула к нему тарелку с супом. Он поднял на нее сумрачный взгляд, – она сделала вид, что не заметила его и продолжала есть. Он тоже взял ложку.

Да, Инма знала его и поэтому знала, конечно, что означает этот внезапный упадок настроения, и это выражение лица, и эта попытка сделать карандашный набросок на салфетке в отсутствии иных подручных средств для работы. Знала она также, что в такие моменты лучше ничего ему не говорить, оставить все как есть, и пусть он некоторое время пребывает в иллюзии одиночества, словно за тонированным стеклом; вдохновение, не поддержанное действием, скоро уйдет, а с ним уйдет и эта наэлектризованность в воздухе, как будто остановившемся между ними, и нервное напряжение.

Алехандро молча доел суп. Весь в своих мыслях, сейчас он не смог бы сразу вспомнить, что это был за суп. Инма так же молча поменяла тарелки перед ним. Он машинально взял вилку и нож, начал есть. Его дама из Эльче все еще стояла перед глазами, но образ ее уже стал бледнеть, меркнуть, расплываться. Он даже не пытался вернуть его, это было бесполезно, он понимал. Но надеялся, что, однажды проявившись, образ этот еще вернется, и ощущение его вернется, – надо только быть готовым.

Он поднял глаза на Инму и улыбнулся, увидев, как просияло ее лицо.

– Ты уже со мной? – спросила она.

– С тобой, – ответил Алехандро. – Я всегда с тобой.

4.

Ни в те времена, ни в более зрелом возрасте Лина не отличалась предусмотрительностью и дальновидностью. Разумеется, она, как всякий относительно разумный человек, просчитывала предстоящую ситуацию, однако потом у этой ситуации почему-то оказывалась масса неучтенных нюансов, которые Лина и предположить не могла и которые в результате портили всю картину.

Так получилось и в этот раз. Он, кстати, был первым или одним из первых, наглядно продемонстрировавшем Лине коварство жизни. Разогнавшись по аллее на сестрином красивом велосипеде и собираясь красиво упасть перед карими очами Гиля, она не подумала о том, что может упасть по-настоящему, и будет это совсем не так красиво, как было задумано.

Колесо налетело на булыжник, невесть каким образом попавший на ровную, утром подметенную аллею, и Лина вылетела из седла – да, перед карими очами Антона Гиля, но, во-первых, шлепнулась прямо в лужу, неглубоким озерцом растекшуюся возле скамейки, а во-вторых, обдав грязными брызгами всю компанию любимого, включая его самого.

– Эй! – завопил Гиль, вскакивая. – Корова! Смотри, куда едешь!

В это мгновение любовь Лины испарилась без следа, но тогда она еще этого не поняла. Ей было обидно, стыдно, мокро. По ее шикарным белым одеждам растекались грязно-серые ручейки, а джинсы сзади промокли насквозь, до трусов. Кроме того, как она ни старалась сдержаться, но слезы такими же грязными ручейками потекли по ее щекам. Она потерпела полное, сокрушительное поражение, как говорили в документальных фильмах про гитлеровскую Германию.

Сквозь слезы как сквозь линзы она увидела велосипед, валявшийся на обочине аллеи, а также чьи-то ноги в мятых вельветовых серых брюках, быстро идущие к ней от дороги, через газон. Сильная рука рывком подняла ее на ноги. Уже нечего было рассчитывать на то, что это Гиль. Тот с недовольным видом снова уселся на спинку скамейки, стряхивая с себя капли грязной воды, Лина и его видела сквозь свои слезы-линзы. А затем ей вытерли слезы ладонью, теплой и твердой, она и сейчас помнила это прикосновение. Она подняла глаза.

Лишь вспоследствии, став старше, она с улыбкой припомнила подходящую тому случаю ассоциацию – «Король умер, да здравствует король!». Ее детская любовь тогда умерла, но в следующие мгновения родилась любовь истинная, зрелая. «Любовь умерла, да здравствует любовь!» Естественно, и это тоже Лина поняла гораздо, гораздо позже. А в те минуты она просто смотрела в яркие и как будто даже искрящиеся голубые глаза и слышала – в горе своем не разбирая слов – мягкий голос.

И как в тумане – воспоминания, которые потом долгое, очень долгое время составляли значительную часть ее размышлений. О том, как он поднял велосипед, как приобнял ее за плечи и повел прямо через газон к дороге, как остановился у «Нивы» болотного цвета и ловко прикрутил велосипед проволокой к багажнику на крыше машины, как открыл для нее дверцу у переднего пассажирского сиденья… Все это было так банально, казалось ей потом со стороны уже прожитых лет и пережитых эпизодов, так обычно и просто, но именно это она запомнила, именно это любила в своем прошлом так, как мечтала бы любить и что-то еще, но ничего подобного уже не было дано.

Она узнала его. Не сразу, а когда уже ехали по улице и он опять что-то говорил ей, улыбаясь, а она кивала, ничего не соображая. Это был Алекс Пулитц, ее сосед по двору, художник. Она знала, что у него жена и сын, больной ДЦП. Она часто видела его младшего брата Эрика, развязного парня с красивой наглой физиономией, которого побаивалась даже острая на язык Марго. Но в общем эта семья была ей незнакома, разве что визуально. Таких был полон двор, по периметру которого стояли четыре двухэтажных дома и в каждом было по два подъезда.

Он тоже узнал ее. Немного придя в себя, Лина наконец начала разбирать слова и тогда услышала вопрос:

– Мы ведь живем в одном дворе, так?

– Да, – ответила она севшим голосом. – Вы в подъезде напротив…

– Тем более пора познакомиться, – сказал он и, мельком взглянув на нее, протянул ей руку. – Александр. Или Алекс.

– Я знаю…

Она и в самом деле слышала однажды во дворе, как его называла жена.

– А тебя как зовут, детка?

– Лина.

– Неплохо, – кивнув, произнес он. – По крайней мере, у родителей есть фантазия.

– А мою сестру зовут Марго.

– Слышу в голосе мстительные нотки. А что? Марго – тоже красиво. Нет?

– Нет.

– Ладно, нет так нет…

Он остановил машину возле своего подъезда. Лина с легким сожалением увидела, что двор почти пуст, если не считать стайки малышей, играющих с мячиком. С другой стороны, в настоящий момент отсутствие свидетелей было даже к лучшему, учитывая мокрый зад и грязную одежду. Может быть – усиленно начало работать воображение – ей еще не раз придется выйти из этой шикарной машины и войти в подъезд вместе с этим шикарным взрослым мужчиной, только она уже будет в красивом платье, в туфлях на каблуке (можно взять у мамы, у нее есть модные, «на выход», белые), и с высоко поднятой головой.

– Я вам сиденье испачкала… – сказала Лина.

– Ничего, высохнет – я щеткой почищу. Вылезай. Сейчас пойдем к нам, будем приводить тебя в порядок.

Лина опустила голову и следом за ним поспешила к подъезду. Он открыл дверь, пропустил ее вперед. Она юркнула внутрь и испытала немалое облегчение, попав наконец в полутьму, подальше от посторонних глаз, – все же вид у нее сейчас был почти что неприличный. Или точнее – совсем неприличный.

***

В том юном возрасте, да и в более старшем тоже, она в последнюю очередь обращала внимание на вещи материальные – квартира, ремонт, наряды, украшения и тому подобное были для нее совсем незначимы и малоинтересны. То, что могло ее заворожить, существовало вне мещанских категорий: внешность, голос, улыбка, взгляд. Как всякий романтик, Лина выбирала глазами и ушами, а вовсе не разумом. Так она выбрала Гиля, так – избежала знакомства с алтайским мальчиком, так была сражена наповал тридцатисемилетним Алексом Пулитцем.

Впрочем, он и в самом деле тогда был очень хорош. Худощавый – и при этом развитый физически, с сильными красивыми руками, подвижный, легкий, – он одним своим обликом сразу производил впечатление, которое лишь усиливала его художественная внешность. На худом лице бриллиантами сияли совершенно необыкновенные глаза редкого ярко-голубого цвета. Лина, кстати, тогда еще не видела бриллиантов в реальности, только раз по телевизору, в каком-то детективном фильме, но подумала именно так: «глаза как бриллианты». Возле уголков крупного рта были ямочки, от которых при улыбке расходились крошечные скобки. Кожа была слегка обветрена и загорела. Позже Лина узнала, что он довольно много времени проводит на природе, с мольбертом. Еще позже она узнала, что он почти не пишет пейзажей, а на природу уходит по каким-то своим причинам. Может быть, ему просто нравится вид полулеса и полуполя, притулившихся у окраины Лалина.

Любая одежда смотрелась на нем как на модели. Одевался он просто, но все вещи были привозные. Лина, конечно, сразу это не определила, только потом, когда взяла себе дурную привычку пристрастно рассматривать все, что с ним связано. А тот первый день знакомства, по сути – самый информативный, на деле не дал ей ничего, кроме ощущения сна, головокружения и беспричинного счастья.

В квартире никого не было. Алекс провел Лину в комнату, порылся в шкафу, достал несколько вещей и охапкой сунул ей в руки, сказал, чтобы она переоделась, и вышел.

Некоторое время Лина стояла в своем тупом анабиозе, прижав к груди чужие вещи, от которых исходил легкий, едва ощутимый аромат французских духов, и опять ничего не соображала. Затем очнулась, осмотрелась.

Комната была довольно большая, но вся заставленная мебелью: тахта у стены, небольшой диван – у противоположной стены, огромный шкаф, трюмо, два стула, два кресла, торшер, стол, и – картины. Некоторые висели на стенах, но большинство просто стояли на полу, между тахтой и окном, прислоненные друг к другу. Тщательно натертый мастикой, но уже потрескавшийся паркет был точь-в-точь такой же, как в квартире Лины. Обои тоже были такими же, только в Лининой комнате основной фон орнамента на них был светло-розовый, а здесь – серебристо-серый.

Две картины из тех, что висели на стенах, изображали красивую изящную молодую женщину. Ее лицо показалось Лине знакомым и несколько секунд спустя она догадалась, что это жена Алекса. Разумеется, Лина не раз видела ее во дворе, только в обыденном виде, а не в таком поэтичном. Здесь на ней была только полупрозрачная накидка, сквозь которую виднелась небольшая грудь, а внизу живота даже проглядывал темный треугольничек. Лина слегка покраснела, но продолжала рассматривать картину. Жена Алекса казалась на ней феей – воздушной, тонкой, легкой. На другой картине та же фея была вообще лишена всякого прикрытия, но это почему-то не вызывало смущения, даже у стыдливой Лины. Вот только живот феи словно просвечивал, но в нем были видны не обычные внутренности, а крошечный ребенок, свернувшийся клубочком, а еще луна и звезды.

Остальные картины Лина разглядывать уже не стала, и без того потратила довольно времени. Она быстро скинула с себя грязную одежду, а потом надела ту, что дал ей Алекс: легкий сиреневый свитерок с круглым вырезом и черные брюки. Все это оказалось ей немного велико, что было даже хорошо, потому что мокрые трусы пришлось снять и сунуть в карман брюк, и будь брюки поменьше размером, виден был бы и этот позорный комок в кармане, и то, что Лина без нижнего белья.

Перед тем как выйти из комнаты, она покрутилась перед зеркалами трюмо. О ее фиаско напоминали только грязные разводы на щеках и ссадины на ладонях, в остальном все было прекрасно и выглядела она замечательно, почти как взрослая.

Она еще не осознавала, что хотела произвести впечатление на Алекса, но уже делала для этого все, что было в ее силах. Грусть в глазах (при том, что никакой грусти она не испытывала, а стресс от унижения и боли прошел без следа), легкий румянец (бледная от природы, сейчас она просто как следует потерла щеки пальцами, заодно размазав грязь) – больше она ничего не смогла придумать. Подхватив с пола свои грязные вещи, она вышла из комнаты. В тот же момент Алекс вышел из кухни. Они остановились на секунду в разных концах коридора. Лине показалось, что он потрясен ее красотой. Но он улыбнулся, и она поняла, что ошиблась.

– Иди сюда, – сказал он и снова удалился на кухню.

Лина пошла за ним, лихорадочно воображая: сейчас она войдет и он обнимет ее и поцелует, о чем нужно будет завтра же рассказать Вере. Или лучше прямо сегодня. Да, она забежит ненадолго домой, постирает вещи, помоет велосипед и отправится к Вере. Что там Верин мальчик из старшего отряда! Взрослый мужчина, художник, женатый на красавице – вот удача, вот победа!

Лина вошла на кухню с замирающим сердцем. Алекс вытряхивал из пакета в вазочку печенье. На столе уже стояли две чашки с чаем, над ними струился легкий парок.

– Умойся и садись, – произнес Алекс, кивая на кривоногий стул, стоящий в углу, у стола.

На кухне Лины – точно такой же, только в зеркальном отображении – обеденный стол стоял там же, а в углу – широкий табурет. Самое удобное и уютное место. Его раз и навсегда оккупировала Марго. Лина одно время претендовала на него, но безуспешно. Марго молча (или с ругательствами, в зависимости от настроения) хватала ее за плечо и выталкивала из своего угла. «Девочки, не ссорьтесь», – автоматически комментировала мать. А они и не ссорились. Лина как-то пыталась объяснить маме разницу между ссорой и холодной войной, однако тоже безуспешно. В своей семье, особенно в случаях противостояния с Марго, Лина всегда была в проигрыше, без вариантов.

Но на кухне Алекса самое удобное место сегодня было предоставлено ей. Позабыв свои фантазии, Лина подошла к раковине, ополоснула лицо и руки холодной водой, аккуратно вытерлась кончиком красно-зеленого клетчатого вафельного полотенца, затем прошла в угол и села, положив ворох некогда белых одежд на колени. Алекс сел напротив.

Подперев щеку рукой, он некоторое время с легкой улыбкой смотрел на нее, от чего она страшно смущалась и отводила взгляд. Потом сказал:

– А ты красивая девочка. Ты не будешь возражать, если я…

Он замолчал. Но Лина поняла: «… если я тебя поцелую». Вот что он хотел сказать. Почему же не сказал? Потому что она еще школьница? Но поцеловать – это всего лишь поцеловать, что тут такого?

Позже, вспоминая эти свои мысли, она поначалу ужасалась самой себе, прижимала ладони к щекам, прикрывала глаза. Затем, с прибавлением жизненного опыта, мысли эти стали казаться ей не столько постыдными, сколько смешными, наивными, ведь она не знала тогда, что такое настоящий поцелуй. Вся информация о поцелуях и прочем подобном, сопровождающем любовь, была почерпнута ею из кино, в те времена относительно целомудренного, а с подругами и одноклассницами она разговоров о таких вещах избегала – брезговала.

Напрасно Лина ждала окончания этой фразы – Алекс ее не продолжил. Вместо этого он подвинул к ней поближе вазочку с печеньем и стал рассказывать, как давным-давно, когда ему было примерно столько же, сколько ей, тоже свалился с велосипеда, но гораздо неудачнее – сломал ногу. Хуже всего было то, что произошло это в пустынном месте, на лесной тропинке, а сзади на багажнике, в хозяйственной металлической сетке, сидел трехлетний Эрик, который во время аварии вылетел в кусты и там ревел белугой, пока Алекс пытался встать, допрыгать до него на одной ноге и вытащить, всего исцарапанного и описавшегося от испуга.

Рассказывал он смешно, Лина даже перестала на время стесняться и смеялась, пока не поняла вдруг, что смешного в этой истории было мало. Тогда она замолчала, снова застеснялась, опустила глаза.

Наверное, это все, что она запомнила о той, первой, самой ценной для нее встрече. Остальное было покрыто туманом, так что трудно было разобраться, где истинные воспоминания, а где – созданные временем и воображением. Да и вспоминать-то было нечего. Ничего примечательного не произошло, все надежды и фантазии были пустыми и не сбылись.

Отдельными картинками Лина видела, как возвращается в свой подъезд, ведя велосипед Марго, как стирает ее испачканную одежду, далее – вопли сестры и разорванная ею в отместку любимая Линина блузка… Или блузка была потом? Нет, именно тогда, если рассудить логически…

А дальнейшие встречи с Алексом и встречами нельзя было назвать – редкие и случайные столкновения во дворе. Он обязательно улыбался, кивал и говорил: «Привет, Лина!». Она в ответ тоже говорила «Привет», но назвать его по имени стеснялась.

Одежду его жены она постирала, выгладила, аккуратно сложила в пакет и, дождавшись подходящего момента, попыталась ему отдать. Он не взял. И даже ничего не сказал. Только засмеялся, помотал головой и ушел.

Дважды она предприняла позорные попытки – как тогда с Гилем – якобы случайно пройтись по берегу реки там, где Алекс иной раз стоял с мольбертом, но подойти к нему не решилась: он был настолько погружен в работу, что Лина даже издалека явственно чувствовала его наглухо закрытое биополе.

Как наваждение преследовали ее долго-долго его голубые глаза, особенно почему-то в период после того, как вся семья Пулитцев эмигрировала в Германию. Случилось это зимой, в декабре, и для Лины было шоком. Она понятия не имела, что они собираются уезжать. Даже несмотря на то, что внимательно прислушивалась ко всем соседским разговорам, по крупицам вылавливая информацию об Алексе, – все равно самое главное как-то пропустила. Или Пулитцы скрывали свои намерения от посторонних?

Так что знакомство длилось всего-то четыре месяца, даже меньше. И можно ли тот короткий эпизод в сквере, чаепитие и последующие шаблонные «Привет» – «Привет» назвать знакомством? Вряд ли. И можно ли считать подвигом благородный, но, в сущности, ничем не выдающийся поступок Алекса? Вряд ли. Он не закрывал ее своим телом от пули, не спасал от хулиганов, не вытаскивал из проруби. Он всего лишь обратил на нее внимание, всего лишь не прошел мимо, всего лишь прервал сцену ее позора, ее унижения. Сцену, которая и без того скоро закончилась бы и забылась, не нанеся особого ущерба. И тем не менее ничто больше не оставило такого следа в душе Лины. Долгие годы она вспоминала это как единственное чудо в своей жизни и долгие годы грелась этим чудом, пока время не скрыло его под многочисленными слоями жизненных коллизий и череды обыкновенных, но все равно чем-то наполненных дней; пока оно не унесло с собой остроту чувств.

***

С момента отъезда Пулитцей в Германию Лина ничего больше не знала об Алексе. Живописью она никогда не интересовалась и поэтому понятия не имела, что он все-таки покорил свой Олимп. Да ей и в голову никогда не приходило размышлять о его профессии. Она существовала для нее отдельно от Алекса, от его голубых глаз, от его взгляда-голоса-рук-улыбки. Он был – только он. В мыслях Лины его ничто не сопровождало.

С годами воспоминания гасли. Последнее время Лина вообще очень редко думала об Алексе. Постепенно он перестал быть для нее живым человеком, превратившись в подобие героя романа или кинофильма. Образ его едва теплился в ее памяти. Возможно, еще через несколько лет он померк бы окончательно и вспомнился только под старость. Но в это Лина не верила. Этого быть не могло.

Вернувшись из ресторана в свой номер, Лина открыла ноутбук и набрала в поисковой строке «Алехандро Пулитц». Нашлось около сотни тысяч ответов. Лина знала, что это не так уж много, но, в конце концов, он был художником, а не артистом и не певцом. А участь художников, особенно в век шоу-бизнеса, – оставаться в тени представителей других, более эффектных и простых жанров.

Лина открыла первый же сайт. Там содержалось множество фотографий работ Алекса. Она сама не ожидала, что ее так увлечет просмотр картин. К живописи она была не то что совсем равнодушна, но понимала ее плохо, в музеях ходила по залам с умным видом, абсолютно не видя никакого различия между шедеврами и прочими полотнами, и лишь некоторые пейзажи заставляли ее замереть и увидеть вдруг за нарисованными деревьями – невидимые холмы, речку, рыбаков и маленькую деревушку, а в предгрозовом небе – наплывающую тучу, вот-вот взорвущуюся диким ливнем.

Работы Алекса выгодно – для такого профана как Лина – отличало наличие сюжета. Конечно, не везде. Значительная часть его картин в основе имела изображение человека. Женщины – разные, молодые и не очень, одетые и обнаженные, в разных позах и с разным выражением лица, смотрели вверх, или вбок, или внутрь себя, но нигде – прямо на зрителя. Почти все были красивы и имели необычный разрез глаз. В одной из женщин Лина увидела себя – или это ей почудилось. Овал Лининого лица был гораздо более узким, но в остальном дама в нежно-фиолетовом одеянии была очень похожа на нее. А может, Лина – на эту даму.

Скопировав фото в свой компьютер, Лина продолжила виртуальную экскурсию по виртуальной выставке Алекса. Все его работы на сайте были разбиты по периодам. Тот, что относился к девяностым годам, понравился ей меньше остальных, он был слишком темен, слишком мрачен. Она могла понять, почему. Или ей казалось, что могла. Как раз тогда он уехал из страны навсегда. Лина не знала, желал ли он этого, или желала его семья, а он – нет, она вообще не знала причины их отъезда, но сам факт уже мог привести к депрессии творческого человека. («И не творческого тоже», – продолжила Лина свою мысль, подумав уже о себе самой и о собственной скорой эмиграции в ту же Германию, где уже давно не было Алекса.)

Остальные периоды его творчества были пронизаны не то чтобы светом и теплом, но как бы надеждой на свет и тепло, а также жизненной силой. Только некоторые картины были словно по ту сторону света и от них исходило странное ощущение безнадежности. Но следующий клик мышки – следующая картина – снова возвращал к жизни.

Лина решила попозже еще раз вернуться на этот сайт и еще раз просмотреть все картины Алекса, а пока почитать о нем самом, о его жизни и его творчестве. Но только она открыла информационную страницу, как в дверь постучали.

***

– Я услышу наконец твой секрет? – осведомился Алехандро, с облегчением снимая и швыряя на пол сначала пиджак, затем носки, затем расстегивая брюки и заваливаясь на кровать.

Инма смутилась. Актрисой она была никакой, не умела играть даже в обычной жизни, не говоря уже о сцене, и Алехандро, увидев сейчас выражение ее лица, сразу понял, что тут что-то не так, насторожился, сел.

– Инма! В чем дело?

– Обещай, что не будешь орать.

– Как я могу это обещать? Я живой человек, а не мумия, черт возьми! Говори секрет!

– Ну вот, ты уже орешь.

– Еще нет. Хватит увиливать, Инма, говори!

– Я сдала билеты на самолет.

– Что? – Алехандро встал. – Что ты сделала?

– Сдала билеты на самолет, – повторила Инма, отступая. – Мы останемся здесь еще ненадолго. Я уже поговорила насчет нашего номера в отеле, все в порядке, мы можем…

– Это и есть твой идиотский секрет? Инма, ты за кого меня принимаешь?!!

– Ты же обещал не орать…

– Я не обещал! Я не слабоумный, чтобы обещать такую чушь! Зачем ты сдала билеты?

– Я поступила в театральную студию.

– Что?.. Что?!! Это такая шутка, что ли? Нет, я ничего не понимаю…

– Я объясню. Ты только не ори, пожалуйста, – быстро заговорила Инма, прижимая руки к груди. – Утром в поезде я познакомилась с двумя ребятами. Они чехи, их зовут Вацлав и Эва, они занимаются в театральной студии. Здесь, в Праге. Они рассказали мне, что у них просто необыкновенная система занятий!.. Помесь Станиславского и кого-то еще, забыла… Я попросила, чтобы меня записали, и Вацлав записал… Это совсем недорого, Алехандро, совсем-совсем…

– Инма, ты что, дура?

– Алехандро!

– Господи… Я не верю своим ушам!

В гневе Алехандро пнул свой валявшийся на полу пиджак. Глаза Инмы наполнились слезами. Она вряд ли понимала, что натворила. Он так хотел домой… Три последних дня эта мечта была для него путеводной звездой: поскорее вернуться в Эльче, в свою квартиру, запереться в мастерской, окунуться в тишину и привычный покой, встать перед мольбертом с чашкой кофе или крепкого чая и долго смотреть в пустой холст, постепенно начиная видеть то, что в скором времени появится на нем и будет называться картиной.

Мечта была вполне реальной и легко выполнимой, однако вот она рухнула, и Алехандро, стоя на жестком паласе босой, в расстегнутой до пупа рубашке, в перекошенном галстуке, ощущая отчаяние и бессилие, сверлил Инму своими голубыми глазами-алмазами, с трудом удерживаясь от дальнейшей реплики, поскольку в данный момент был способен сказать только какую-нибудь гадость.

Инма бросилась вон из комнаты. Алехандро услышал, как хлопнула дверь ванной и зашумела вода. Внезапно и разом все его эмоции исчезли – словно выдернули вилку из розетки. Алехандро почувствовал себя старым, опустошенным. Он опустился на кровать.

Выхода не было. Он не мог оставить ее и улететь один. Как надолго Инма была намерена задержаться в Праге? Алехандро не знал, каков срок обучения в театральной студии, но предполагал, что никак не меньше месяца. Все это выглядело довольно нелепо. Зачем учить актерскому мастерству человека, у которого таланта не более чем у заколки для волос?

И что скажет Эрнесто? Как он вообще это переживет?

Алехандро вспомнил истерические звонки Эрнесто из той давней его ссылки в Пермскую область, когда он требовал от брата или забрать его отсюда, или приехать и жить с ним. Сколько нервов тогда, за эти семь месяцев, было потрачено всеми – Алехандро, родителями, самим Эрнесто, который, впрочем, отделался легче остальных, потому что от природы и так был неуравновешенным. Но все же он с трудом перенес те семь месяцев, семь сроков, превратившиеся для него в один длительный и мучительный стресс. Никогда больше, ни до, ни после, они не расставались надолго. Эрнесто, почти с рождения вцепившийся в брата как клещ, не допускал даже двухнедельной разлуки. Так что сейчас Алехандро было даже страшно подумать, как он отнесется к тому, что они с Инмой задержатся в Чехии. Кроме того, Эрнесто и так не выносил Инму, а после этого события вовсе возненавидит. Алехандро, конечно, уже привык быть буфером между ними, но всему есть предел…

Тяжело вздохнув, он поднялся, вышел в коридор, постучал в дверь ванной комнаты.

– Инма! – позвал он. – Ну перестань. Довольно, слышишь? Открой.

Шум воды стих. Щелкнула задвижка. Алехандро нажал ручку двери и вошел.

Инма сидела на краю ванной, с заплаканным лицом. Она старалась не смотреть на Алехандро, но он понимал, что это немного игра. Хотя она не знала, какой в действительности мощный удар нанесла ему, но уж точно знала, что нарушила его планы, что он не собирался оставаться здесь надолго, и, безусловно, чувствовала себя виноватой.

Алехандро погладил ее по голове. Инма обхватила его руками, прижалась щекой к его животу.

– Прости… – тихо сказала она. – Ты прав, я поступила глупо. Мне просто очень захотелось… Понимаешь, они сказали, у них уникальный педагог, он из тумбочки сделает хорошего актера. А я все-таки немножко тумбочка, ты же знаешь… Алехандро…

– Ничего, – сказал он. – Я поговорю с Новаком, может, он устроит мне здесь какую-нибудь временную студию.

– Это всего на три недели.

– На три недели? Точно?

– Да, это первый этап обучения.

– А потом?

– А потом посмотрим, хорошо? Алехандро… Я так люблю тебя…

– Я тоже тебя люблю, Инма.

Они помолчали. Алехандро гладил Инму по волосам, думая о том, что ему надо взять себя в руки и как-то прижиться здесь без серьезного ущерба для работы и для самоощущения. Пока что он не представлял, как это сделать. У него совершенно не было сил.

– А с Эрнесто что делать? – вспомнила Инма.

– Не знаю. Он убьет нас обоих…

– Да… Это точно. Я уже боюсь.

– …но в итоге, наверное, приедет сюда.

– Значит, нам придется переезжать. Надеюсь, здесь есть свободный двухкомнатный номер.

5.

На вечерней секции Лина едва не уснула. Если бы не коллега Александр, который утомительно и раздражающе шептал ей что-то на ухо, комментируя речи докладчиков, так и случилось бы.

Почему-то, несмотря на целый день безделья, Лина чувствовала себя уставшей и даже как будто больной. Перед глазами все стояла та картина Алекса, на которой была изображена женщина, похожая на нее. Сейчас Лина была уверена, что ей не почудилось, – кроме овала лица и цвета глаз воплощенный Алексом на холсте образ был почти что ее копией.

Конечно, она понимала, что Алекс писал не ее. Он видел ее в последний раз, когда ей было четырнадцать. Да еще, как выяснилось, абсолютно не запомнил. Но откуда тогда Линины черты так явно проявились в портрете этой дамы?

Лине хотелось думать, что она все-таки осталась в памяти Алекса, хотя бы в подсознании. Но это было сомнительно. Она понимала, что вряд ли произвела тогда на него какое-то яркое впечатление. Иначе не одно лишь его подсознание запечатлело бы ее облик.

Обо всем этом можно было думать долго, и Лина думала, сидя на секции, не слыша ни выступлений филологов из разных стран, ни реплик соседа. Но постепенно мысли ее стали повторяться, становясь все более вялыми, скучными. Лина зевнула раз, другой. Вздохнула. Прикрыла глаза. И тут же на ее колене оказалась горячая ладонь Александра.

Лина посмотрела на него долгим, ничего не выражающим взглядом. Он убрал руку.

«Боже… – подумала Лина, снова прикрывая глаза. – Надо было сесть от него подальше». Она решила, что в следующий раз так и сделает. За последний час он надоел ей. Флиртовал он, наверное, несерьезно, может, от скуки, но сейчас и этот легкий флирт был ей в тягость. Полностью погрузившись в свои чувства, переживания, воспоминания, все прочее она воспринимала как досадную помеху, включая даже свое предстоящее выступление. Все казалось ей лишним, незначащим и неинтересным. Все, что не имело отношения к Алексу, автоматически вызывало вопрос: «Зачем?».

Лина отдавала себе отчет, что надо остановиться, что как раз Алекс был в ее нынешней жизни совершенно лишним, он не вписывался ни в какую нишу и, главное, вся эта история с ним не имела и не могла иметь никакого развития. Вот где должен бы был прозвучать в ее мозгу вопрос: «Зачем?». Но как раз в этом случае он не звучал ни разу.

Речь очередного докладчика закончилась, недружные аплодисменты показались Лине признаком всеобщей усталости, но тут из зала выкрикнули вопрос; докладчик, уже собиравшийся откланяться, смешался, пожал плечами, спросил: «Что вы имеете в виду?». Лина снова отвлеклась на свое. Чувство несвободы, знакомое с детства, не мешало. Она знала, что не могла сейчас встать и уйти, просто не решилась бы, и покорно думала свои думы здесь, в зале, среди чужих людей, в какофонии негромких и не раздражающих звуков, фраз на английском.

Александр что-то спросил, она не поняла и не ответила. Он повторил вопрос. Лина посмотрела на него и снова не ответила. Это было нетипично для нее, поскольку на сей раз она все прекрасно расслышала и в другой раз и в другой ситуации отреагировала хотя бы словом, только не теперь. Дремота прошла, но настроения не было.

Она вспомнила спутницу Алекса, красавицу cielo, поняла вдруг, что ее она видела на многих его картинах в разных позах, в разных ракурсах, в одеяниях и без, и сразу волнующая мысль о том, что дама на той картине была списана с нее, Лины, испарилась. Как бы там ни было, на кого бы ни была она похожа, все равно в приоритетах Алекса не оставалось сомнений.

– Александр, – прошептала Лина, чуть наклоняясь к соседу. – Я слышала, вы полиглот. Что по-испански значит cielo?

– «Небо». А если как обращение – то «милая», «любимая», – ответил он. – А что? Кто вас посмел так назвать?

Лина покачала головой. «Надо уезжать», – подумала она. Это было нереально для нее, она понимала, но если б она могла – точно бы уехала, прямо сегодня.

– Лина, а давайте сбежим отсюда, – предложил Александр.

Лина с удивлением взглянула на него.

– Бросьте, – сказал он. – Я же вижу – вам смертельно скучно.

– Почему же?..

– Потому. Это написано у вас на лице. Или вы хотите дождаться выступления вашего суперстара?

– Какого еще суперстара?

– Лина, не заговаривайте мне зубы. Сами знаете, какого. Вон он сидит… Справа, сзади, наискосок… Профессор Мостовой. Пойдемте пить кофе.

– Подождем, когда закончится секция, – неуверенно сказала Лина, уже понимая, что примет брошенный ей Александром спасательный круг.

– Нельзя быть такой правильной. Или вы претендуете на святость?

– Не претендую, – ответила она, улыбнувшись.

– Тогда наберитесь мужества, встаньте и пробирайтесь к выходу. А я за вами.

Лина колебалась.

– Могу поспорить на сто евро, что никто в этом зале не крикнет: «Держите их!».

– Я не знаю, Александр…

– Лина, если бы я сидел ближе к выходу, я бы встал первым, взял вас за руку и повел за собой. Но с моей стороны штук сорок филологов, которым я отдавлю ноги, а с вашей стороны всего пятеро. Считайте сами – жертв будет в восемь раз меньше.

Лина вздохнула, вспомнила «цветок, который не может попросить дождя».

– Что ж…

– Наконец-то…

***

Весь последующий вечер она провела с Александром. Он старался, рассказывал смешные случаи из своей жизни, делал тонкие, завуалированные под дружеские, комплименты, обрывал себя на полуслове, когда видел, что ей становится скучно. Его усилия не пропали даром. В этот раз Лина чувствовала себя в его компании гораздо спокойнее и свободнее, чем прежде. Она расслабилась, с удовольствием смеялась его шуткам, про себя отмечая, что днем он, по всей видимости, играл какую-то чужую роль, причем исполнил ее на редкость неудачно, – на самом деле он оказался вовсе не таким ограниченным и пошлым, как ей показалось тогда.

Важным было также и то, что в какой-то момент Лина почувствовала его ранимость, тщательно скрываемую. В итоге на волне внезапной симпатии она согласилась пойти к нему в гости.

Они вышли из кафе. Уже стемнело, звезды усыпали темно-синее небо. В вечерней подсветке старинные пражские здания казались полупризрачными и словно готовыми раствориться в пространстве, если вдруг выключится электричество.

Народу на улицах было много, в основном здесь гуляли туристы, даже ночью не позволяющие этому городу успокоиться и заснуть до утра. Так и Лина гуляла дважды, с Виктором, в прошлом году и раньше, пять или шесть лет назад, – она уже не помнила точно. Неромантичный Виктор все время зевал и просился в отель, но Лина, крепко держа его под руку, вела его по центральным улицам, улочкам, переулкам, в воодушевлении пересказывая путеводитель, прилежно прочитанный перед прогулкой.

Сейчас все было не то и не так. Не то настроение, не тот спутник, не тот душевный подъем. Вернее, присутствовал душевный спад, а никак не подъем, хотя в этот час Лина испытывала скорее умиротворение и некоторую усталость. В разговорах с Александром она отвлеклась от мыслей об Алексе, и, несмотря на то, что вспоминала о нем едва ли не каждую минуту, душевного отклика не было.

Возможно, думала Лина, медленно идя рядом с Александром по улице и вполуха слушая его рассказ о вечеринке с британскими коллегами, в этом и есть спасение – отвлечься, заняться чем-нибудь полезным, к примеру – еще раз перечитать свой доклад, еще раз отредактировать его, еще раз продумать ту часть, которая посвящена ее новому слову.

Номер Александра на шестом этаже отеля был немногим меньше номера Лины, но, по ее мнению, уютнее. Александр включил торшер, по форме – совершенно иной, чем в номере Лины, более современный; открыл бутылку красного вина, поставил на низкий стеклянный журнальный стол бокалы.

– Знаете, Лина, – сказал он, садясь в кресло напротив и разливая вино по бокалам, – вы очень непростая женщина.

– Александр, не начинайте.

– Нет-нет, я не о том. Я вел себя глупо, знаю, но это как раз от того, что вы непростая, неоднозначная, и я никак не могу найти верный тон в разговорах с вами. Я хочу вам понравиться, вы уже поняли?

– Прошу вас.

– Лина, я понимаю, за время нашего короткого знакомства накопилось уже немало неудачных моментов…

– Все в порядке.

– Ну хорошо, – сдался он, – не будем о чувствах.

– Не будем.

– Вы такая правильная, Лина… Такая серьезная…

– О да, – ответила она, засмеявшись.

Прежде Лина и сама была о себе такого мнения, но последние события показали, что она, видимо, ошибалась. Второй раз за эти сутки в поздний час она сидела в номере уже второго по счету постороннего мужчины и употребляла спиртные напитки. Подобного в ее жизни еще не было. «Это Алекс», – подумала она. Это он.