Читать книгу Любовь - Татьяна Анатольевна Столбова - Страница 1
ОглавлениеЧасть первая
I
В первое воскресенье октября снова наступило лето. После двух недель дождей, взбесившегося ветра и бесконечных рядов тяжелых темных туч – вдруг просветлело, стало ясным, нежно-голубым небо, и солнце засияло, и свернувшиеся в трубочку листья деревьев расправились, зазеленели.
Портнов с утра вздыхал и с сомнением поглядывал в окно. Наконец он решился, сменил свитер на рубашку и ушел. Тогда только и Коля начал собираться.
Около двух часов он покинул общежитие невообразимым франтом. Темно-серый костюм, купленный полгода назад за символическую цену у резко растолстевшего Портновского школьного приятеля, сидел на Коле как влитой. Черные ботинки были тщательно начищены; галстук от модного парижского кутюрье Коле привез не далее как вчера его старший брат, посетивший Францию по туристической путевке; белые тонкие носки и белую рубашку Коля украл у Портнова. Для того и ждал, когда тот уйдет.
От общежития три остановки до метро пришлось идти пешком, так как в переполненном троллейбусе такому чистенькому отглаженному красавцу было не место. Конечно, Коля мог бы взять машину, но пожалел денег. Весь капитал, до последней копейки, он намеревался потратить в кафе и на цветы Наде. О том, чем он завтра будет питаться, Коля не думал. Портнов в среду получил зарплату, поделится. Как и Коля с ним делится, если нужно.
С Надей он встретился у метро «Арбатская», в три часа семь минут. Мимоходом отметил про себя, что правильно выбрал цветы – красные и розовые гвоздики очень шли к ее облегающему темному, почти что черному платью без рукавов, с высоким воротом, с красной и розовой строчкой по подолу.
– Опаздываешь, – улыбнулась Надя, беря Колю под руку.
– Нет, – сказал он. – Сейчас ровно три.
Надя не стала спорить.
Они медленно пошли к Арбату, негромко переговариваясь о чем-то совсем неважном, наслаждаясь ощущением только начинающегося для них свободного дня. Прохожие поглядывали на них, они замечали эти взгляды, и Коля думал, какая красивая у него Надя, раз все смотрят на нее, а Надя думала, какой красивый Коля, в этом костюме особенно, и как ей повезло, что она познакомилась с ним и они полюбили друг друга.
На самом деле они просто смотрелись прекрасной парой. Надя – высокая, чуть пониже Коли, стройная, гибкая, с бледным лицом, голубыми глазами и пышными недлинными русыми волосами. Коля – тоже стройный и тоже русоволосый, с глазами серыми, ясными. По отдельности ни Надя, ни Коля обычно не обращали на себя чьего-либо особенного внимания, вместе же казались воплощением молодости и будущего супружеского счастья.
В маленьком ресторанчике на Старом Арбате их радужное настроение немного испортилось. Музыка играла слишком громко, и Коля хотел попросить, чтобы сделали потише, но Надя отговорила его: кроме них, такой грохот и вой нравились всей остальной публике, несколько девушек и парней танцевали, повизгивая, так что Колину просьбу все равно никто бы не выполнил. Тогда Коля предложил Наде пойти в другое место, она легко согласилась и они ушли. В другом месте – тоже маленьком ресторанчике – оказалось гораздо уютнее. И народу там было меньше, и музыка играла тихо. Только цены неприятно удивили Колю. Он вида не показал, улыбнулся Наде, предложил заказать что-нибудь, и подумал, что придется закончить вечер на час или два раньше – иначе денег может не хватить.
Начали с куриного салата. Он оказался неплох, но Коля умел готовить его лучше.
– Вчера я снова перечитала твою статью, – сказала Надя. – Ты хорошо пишешь, Коля, почему бы тебе не перейти на журфак?
– Не хочется, – ответил он.
– Почему?
– Просто не хочется.
– А перспектива?..
– Наплевать на перспективу.
Надя улыбнулась. Она вообще никогда не раздражалась, не сердилась и не спорила. У нее был чудный характер.
Официантка принесла жареных цыплят, потом красное вино, и разговор на некоторое время прервался. Под негромкое пение модного американского певца Коля быстро съел свою порцию и выпил полбутылки вина, после чего настроение его стало таким мирным и расслабленным, что захотелось спать. Он зевнул и стал лениво осматривать небольшой зал, посетителей, картины в темных полутонах на деревянных стенах. Изредка его взгляд возвращался к Наде. Тогда Коля вспоминал, как они любят друг друга, улыбался девушке и про себя привычно уже удивлялся, как же им удалось встретиться в этом огромном многонаселенном мире.
Компания, до того тихо сидевшая за большим столом посередине зала, вдруг развеселилась. Взрывы хохота вывели Колю из дремотного состояния. Он снова посмотрел на Надю. Она положила последнюю косточку от цыпленка в тарелку, аккуратно вытерла салфеткой пальцы и сказала:
– Какой красивый галстук.
– Да, – согласился Коля. – Алеша из Парижа привез.
– Твой брат очень любит тебя.
– Да, – снова согласился Коля.
– Почему же ты не хочешь брать у него деньги?
– Я иногда беру.
– Он живет в твоей квартире, а ты в общежитии. Почему бы тебе не брать у него деньги чаще?
– Я же не сдаю ему квартиру, – пожал плечами Коля.
Квартира действительно принадлежала ему по завещанию бабушки Лиды. У Алеши была своя, небольшая двухкомнатная в их родном городе Пушкине Ленинградской области. Там он жил с женой и маленьким сыном Витей. Но потом Алеше предложили хорошую работу в Москве, и Коля, который еще только собирался ехать поступать в Литературный институт, уступил брату свою жилплощадь, втайне радуясь таким обстоятельствам: он очень хотел жить в общежитии, где, конечно, веселее и свободнее, чем в маленькой, пусть и отдельной квартирке.
– Потанцуем? – сменила тему Надя.
– Рано. Надо еще вина взять.
Взяли вина.
Надя пила наравне с Колей и ничуть не пьянела. У Коли вдруг мелькнула глупая мысль: а что будет, если смешать это красное терпкое вино с пивом и с водкой? Опьянеет Надя или нет? И если опьянеет, то как будет выглядеть и как будет вести себя?
– И в самом деле, пойдем, потанцуем, – сказал он.
Они потанцевали, потом снова взяли вина, снова потанцевали. Сегодняшнее свидание проходило какими-то витками, как по спирали. Все повторялось. И чем дальше, тем, казалось Коле, бессмысленнее.
Ближе к вечеру музыку в зале включили громче; многие пошли танцевать; шум не стихал, а все нарастал, и скоро Коля и Надя вовсе перестали разговаривать – ничего не было слышно. А часов в восемь вообще ушли.
Начинало холодать. Небо потемнело, и, судя по красным солнечным отблескам на густых облаках, завтра снова наступит осень, польет дождь, задует резкий и порывистый ветер.
Коле неожиданно подумалось, что сегодняшний теплый день пролетел ничуть не быстрее всех трех летних месяцев. Оба эти периода для Коли сейчас были совершенно одинаковы, и он, понимая, как это все-таки банально, порадовался своему открытию скоротечности времени. Он даже решил написать об этом рассказ, и сразу нашел для него название: «Песок времени». На миг ему почудилось, что он видел или слышал где-то такое название, но тут же выбросил это из головы. Какая разница? Текст его произведения будет, конечно, не тот, что в том «Песке времени», и это главное.
Коля уже вовсю размышлял о сюжете рассказа, как тут Надя прервала его, поинтересовавшись, как они проведут вечер дальше. «А как? – удивился Коля. – Провожу тебя до дома и поеду в общагу». «До приезда родителей осталась неделя…» – намекнула Надя. Коля не ответил.
* * *
– Не нравишься ты мне последнее время, брателла, – сказал Портнов, укладываясь в кровать. – Вялый, скучный… Носки опять же украл, и рубашку…
– Спи уж, – ворчливо отозвался Коля.
– Нет, я в самом деле изумляюсь. В прошлом году ты был совсем другой. И в позапрошлом тоже. У меня даже появилось подозрение…
Коля промолчал.
– Очень серьезное подозрение, – многозначительно произнес Портнов. – Очень, очень серьезное.
Коля включил настольную лампу, открыл тетрадь, взял ручку и написал: «Песок времени».
– Серьезное подозрение… Я думаю, что ты решил написать роман, – сказал Портнов и стал смотреть, какое впечатление произвели на Колю его слова.
Никакого.
– Да-а… – разочарованно протянул Портнов. – Плохо твое дело.
На этом он отвернулся лицом к стене и больше ничего не говорил.
А Коля написал первое предложение, полюбовался, перечитал про себя и перечеркнул его. Переписал. Опять вымарал. Еще раз переписал…
Он лег спать уже глубокой ночью, когда Портнов вовсю храпел на соседней кровати. Коля был доволен. После двадцати трех перечеркнутых предложений одно осталось, и радовало автора своей глубиной и красотой. Оно было такое: «Время остановилось».
* * *
Утром в среду Коля подсчитал свои финансы и выяснил, что за один воскресный день истратил все, что дал ему брат, и еще стипендию. Гонорар за статью в журнале обещали только в начале следующей недели, поэтому и встречу с Надей следовало отложить до этого времени. Конечно, Надя с удовольствием встречалась с ним и так, ей вполне хватало мороженого или бутылки колы на двоих, но Коля этого не любил.
Портнов, почти два дня где-то пропадавший и явившийся в общежитие лишь вчера вечером, дал ему в долг сто рублей и потребовал выстирать хотя бы носки. Коля согласился, довольный уже тем, что не надо стирать рубашку.
Он нарочно долго занимался стиркой, очень надеясь, что опоздает в институт. Коля был подвержен условностям. Совесть не позволяла ему прогулять лекцию просто так, поэтому ему приходилось для самого себя выдумывать вескую причину, опоздание, например. Неудобно же заходить в аудиторию, когда преподаватель уже начал занятие. Лучше уж совсем не пойти.
Но носки постирались моментально, и тогда Коле пришла в голову идея открахмалить их: и Портнов будет рад, и на лекцию Коля точно не успеет. Так он и поступил. Потом вспомнил, что не отчистил пятно на джинсах. Отчистил. Потом вдруг сообразил, что завтра будет семинар по текущей литературе, а он не прочитал журнал. Сел читать. В результате он опоздал не только на первую, но и на вторую и на третью лекции. А на четвертую и пятую идти не было никакого смысла – английский язык и историю он знал достаточно хорошо, чтоб только ради этих предметов тащиться за тридевять земель в институт – все же целых минут сорок на троллейбусе.
Так у Коли образовался еще один выходной.
Он решил пройтись. Погода была так себе, ни тепло, ни холодно. Дождь намечался не скоро – темная тяжелая туча висела у горизонта, частично скрытая рядами серых каменных домов.
Спустившись вниз, Коля получил от вахтерши, которая посмотрела на него крайне неодобрительно (видимо, догадываясь, что он снова прогулял институт), записку от Нади. Надя просила позвонить.
Коля поднялся на третий этаж, где был исправный телефон-автомат, и позвонил. У Нади был скучный голос. «Я почти всю ночь не спала, – сообщила она. – Почему-то ужасное было настроение. А ты прогулял?» Коля ответил утвердительно, удивляясь, как Надя тонко его чувствует – вот, пожалуйста, догадалась, что он не пошел в институт и позвонила на вахту, оставила записку… Надо на ней жениться.
– Ты приедешь? – спросила Надя тем же скучным голосом.
– Приеду, – сказал Коля.
Он вышел из общежития и поехал к Наде, хотя и не испытывал ни малейшего желания ехать. И не потому, что он не хотел видеться с Надей. Очень хотел, тем более, что она всегда понимала его и ему с ней было всегда интересно. Дело в том, что умник Портнов был прав: последнее время Коля очень изменился. Он и ощущал себя как-то странно. Словно перенес тяжелую болезнь, после которой вот только сейчас начал приходить в себя. Все ему было все равно. Он ленился даже читать, уж не говоря о том, чтобы как прежде общаться с друзьями, гулять, учиться, ходить в театры и встречаться с Надей.
Коля не понимал причины своего состояния. Ему не пришлось пережить горе или отчаяние. С ним вообще не происходило ровно ничего плохого или неприятного. День за днем жизнь его шла обычным, вполне привычным путем. Так в чем же дело? Наверное, думал Коля, надо обратиться к психотерапевту. Но он лишь именно думал иногда об этом, так же вяло, как с недавних пор делал все, а в действительности не предпринимал никаких попыток вывести себя из этой долгоиграющей апатии.
К Наде он купил пирожные. Она встретила его гораздо более весело, нежели говорила с ним по телефону. «Когда ты звонил, я была совсем сонная, – сказала она, – а потом выпила две чашки кофе и проснулась». У Нади все всегда было как полагается, потому Коля чувствовал себя рядом с ней абсолютно спокойно. Никаких сюрпризов от нее ожидать не следовало. Ее ровный, в меру веселый нрав, кстати, и привел Колю в прошлом году к интересной мысли жениться на Наде. А позже он и полюбил ее.
Он рассказал ей про носки и Портнова. Она ему – про вчерашний звонок от родителей. Надины родители часть весны, все лето и до середины октября, примерно, жили в собственном маленьком домике в Крыму. Раньше с ними ездила и Надя. Но теперь Надя стала взрослой и родители не настаивали, чтобы она их сопровождала. У них обоих были такие же ровные характеры, как и у Нади. Так что Коле в недалеком будущем предстояла достаточно симпатичная семейная жизнь.
– Билеты они взяли на четверг, – со вздохом закончила Надя. – Так что у нас с тобой остался всего один день. Ну, два…
– Не будем терять времени, – улыбнулся Коля и без особого энтузиазма наклонился и поцеловал Надю.
* * *
«Страсть… А что такое страсть? – рассуждал Коля по дороге домой. – Неумение держать себя в руках, вот и все. Примета молодости. Я уже не тот мальчик, который пыхтел и торопился раздеться. Я мужчина. Я все это делаю спокойно и со знанием дела. И Наде, вроде бы, нравится».
Летом ему исполнилось девятнадцать. Надя была старше его на год с небольшим.
«Мы отличная пара, – мысленно вернулся Коля к сегодняшней встрече с Надей. – Мы даже внешне чем-то похожи. Она всегда меня понимает. И я ее тоже понимаю. Портнов сказал бы, что мы подходим друг другу как два листа с одного дерева, как две капли воды из одного озера, как два глаза одного окуня».
Надя училась в педагогическом; как будущий филолог она действительно прекрасно понимала Колину творческую натуру. И Колю ничуть не раздражало, что иногда она пыталась осмыслить его социальный статус с практической точки зрения. Коля писал рассказы, статьи в газеты и журналы, редко стихи. Рассказы его и стихи никогда еще не печатали, а вот статьи печатали часто. Из этого Надя успела сделать вывод, что Коле лучше перевестись в МГУ на журфак, тем самым обеспечив худо-бедно (а может, совсем не худо и не бедно) свое будущее. Творчеством же, полагала Надя, в наше время прожить никак невозможно. Все равно придется заниматься рутинной редакторской, а то и корректорской работой, и если для женщины такая перспектива еще куда ни шло, то для мужчины это труба. А семья как же? Дети? Нет, надо думать о будущем, надо вырабатывать в себе чувство ответственности. Раз уж идет страна по коммерческому пути развития, то и нужно идти с ней вровень. Не то останешься на обочине. Что же делать, многим приходится наступать на горло собственной песне.
Коля был согласен с Надей в основных аспектах. Но все же считал, что его случай – иной. У него все получится. К тому же, совсем нетрудно, думал Коля, сочетать творчество с другой работой. Просто придется поменьше отдыхать, вот и все. Да, наверное, дети его не будут кататься как сыры в масле, но все, что имел в свое время Коля, иметь будут непременно. Да еще и смогут гордиться своим отцом. Таковы были Колины мечты. Нельзя сказать, что совсем уж невыполнимые. И Надя с этим соглашалась. Хотя Коля видел, что неохотно.
Когда он вышел из метро, полил дождь. Но сегодня на Коле не было потрясающего костюма и белых носков, так что на дождь можно было не обращать внимания. Не дождавшись троллейбуса, Коля пешком дошел до общежития. Там, на вахте, он увидел записку, адресованную ему.
Он развернул бумажку и усмехнулся, сразу узнав почерк Портнова. Все ему неймётся. Двадцать семь лет уж скоро, редактором в издательстве работает, солидный, можно сказать, мужчина, а ведет себя как старшеклассник. «Брателла, лети сюда на всех парусах, потонем вместе в море водки. Будет весело. Обещаю. Адрес…»
Вахтерша, уже другая, тоже взирала на Колю неодобрительно. Она не знала, что он прогулял институт, зато явно знала содержание записки, оставленной Портновым.
Коля спросил ее, сколько времени. «Без четверти семь», – буркнула она и отвернулась, качая головой.
«Пойду», – решил Коля. Не то что бы он так верил обещаниям Портнова и ожидал веселья и моря водки, но сидеть в общаге весь вечер не хотел. Надоело. И рассказ не писался. Муза ушла от него к кому-то другому, и если вернется, то вряд ли так скоро.
Коля поднялся к себе в комнату, переоделся в сухую одежду, причесался, пересчитал деньги. От ста рублей, выданных ему соседом, осталось шестьдесят. Хватит только на одну бутылку. Хорошо, что у него есть студенческий проездной и не надо платить в транспорте. В прошлом семестре он потерял проездной в самом начале месяца и в итоге на поездки по городу истратил всю свою стипендию.
На сей раз троллейбус подошел сразу и был почти пустой. Коля удобно уселся на пухлом сиденьи в середине салона и стал смотреть сквозь дождь на медленно проплывающие за окном серые и шафранного цвета дома, на машины, остановки. Люди, как и дождь, как и весь вечер, шли медленно, словно никуда не торопились и плохая погода их не беспокоила. Как будто ощущения Коли материализовались. Вот он живет с недавних пор так – скучно, неторопливо, и жизнь вокруг него тоже постепенно замедляет ход. Как бывает в театре: отвлечешься на каком-то моменте, и замечаешь, что другие зрители тоже начинают потихоньку позевывать, перешептываться. А, наоборот, включишься в спектакль, засмеешься над репликой, и другие тоже начинают смеяться, хотя до тебя вроде бы и не собирались.
Грустно Коля смотрел на мир через мокрое стекло троллейбусного окошка. Неужели так будет продолжаться всегда? Размеренность, вялость, полный душевный покой, похожий на больничный, – неужели никуда от этого не деться? Коле стало вдруг жаль того времени, когда он был весел и энергичен. Он помнил, что тогда ему было очень хорошо. Даже до знакомства с Надей. Но и жаль-то стало не всерьез, а отстраненно. Будто Коля думал сейчас о другом каком-то Коле, который прежде был веселым парнем, а теперь повзрослел и остепенился. Скучно… Как же скучно…
* * *
Номер дома, указанный в Портновской записке, Коля увидел еще из троллейбуса. Вышел, приподнял воротник куртки, спасаясь от дождя и несильного, но холодного ветра, и быстро пошел мимо подъезда к винно-водочному магазину. Купив бутылку, вернулся.
На седьмом этаже было две двери и обе без табличек. Пришлось подняться на этаж выше, посмотреть тамошние номера и таким образом вычислить нужный на седьмом. Уже позвонив, Коля подумал, что вычислить можно было и попроще: из-за двери, возле которой он сейчас стоял, доносились вопли и чье-то серьезное, громкое пение. Коле показалось, что он узнал голос Сани Вяткина, драматурга с четвертого курса.
Дверь открыла растрепанная девица.
– Ты Коля? – прямо спросила она.
Коля кивнул и протянул ей бутылку водки.
– Спасибо. А я Анжелина. Портнов сказал, что ты придешь…
Она помолчала, оглядывая Колю внимательно, потом отступила в сторону.
– Ну, проходи, что ж ты…
И она вдруг визгливо рассмеялась.
Коля прошел. Девица нисколько его не смутила. Он ко всяким девицам привык в своем общежитии Литературного института. Эта, похоже, тоже была какой-нибудь поэтессой. «Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик». Либо считала себя таковой. Ошибиться трудно. Можно только перепутать с актрисой или критикессой.
– Портнов сказал, что ты прозаик.
Она смотрела, как он разувается и ищет тапки, однако не делала попытки помочь.
– Что ты молчишь? Портнов не говорил, что ты глухонемой.
– И не скажет, – ответил Коля. – Портнов умеет хранить тайны.
Он наконец нашел подходящие по размеру и не слишком рваные тапки, надел их, и прошел в комнату.
Гулянка была в самом разгаре. На столе Коля увидел несколько початых бутылок пива, водки, и два снаряда портвейна. Вокруг стола и у окна, на диване, сидела разношерстная компания, всего человек пятнадцать. Троих Коля узнал сразу – Портнова, Саню Вяткина и поэтессу Боброву. Боброва, такая же растрепанная, как девица, открывшая Коле дверь, обнималась с парнишкой лет двенадцати на вид.
– Коля! – закричал Портнов, раскидывая руки. – Ты пришел! Брателла! Как я рад!
Тут только Коля понял, что Портнов довольно пьян. И с легкой досадой подумал, что теперь ясно, для чего он его вызывал, для чего сулил веселье и море водки – чтобы Коля в случае чего транспортировал до общежития его бесчувственное тело.
– Садись рядом, – прогудел Саня Вяткин и ногой выдвинул из-под стола стул для Коли. – Споем?
Коля петь не хотел, но от предложенной Портновым рюмки не отказался. Выпив, он закусил маринованным огурцом из алюминиевой плошки.
– Друзья мои, – начал Портнов сипло, и остановился – никто его не слушал. Тогда он откашлялся и проревел: – Я сс-казал, блин корявый: «др-рузья мои»!
Все повернулись к нему. Коля заметил, что парнишка, сдавленный в объятиях Бобровой, воспользовавшись моментом, попытался высвободиться. Безуспешно. Боброва держала его с решительным видом и, кажется, уже считала своей собственностью.
– Я хочу представить вам своего соседа по комнате Колю Полякова, – продолжал Портнов, – человека уникального таланта и не менее уникальной организации. Тонкая, трепетная душа, открытая порывам скотского ветра перемен…
Портнова понесло. Коля знал за ним такую особенность. Выпив, Портнов становился либо тяжел и мрачен, либо многословен и сентиментален, словно поэт-первокурсник. Хорошо, хоть стихов не читал. И то потому лишь, что и не писал их. Портнов учился на отделении прозы, как и Коля, только на семинаре у другого преподавателя.
Устав слушать, Коля налил себе еще и выпил один. Остальные как завороженные смотрели на Портнова и внимали ему. А тот, видя реакцию слушателей, старался вовсю. В родной общаге он не позволял себе таких вольностей.
Это маленькое наблюдение позволило Коле предположить, что Портнов позвал его в компанию не богемную, а если и богемную, то собрались здесь начинающие. Кроме мастодонтов Вяткина и Бобровой, разумеется. Ну, Бобровой сейчас было все равно. Она приклеилась к мальчику как кусок пластыря и уже тяжело дышала. А Саня Вяткин всегда отличался терпимостью. В какой бы компании он ни находился, он ни на чем не заострял внимания. Фибры его чувств были направлены на то, чтобы поймать момент, когда все в должной мере расслабятся и он сможет спеть. Голос у него был громкий, но и все. Слуха вообще не было. Однако Вяткин был уверен, что главное в голосе как раз сила, а не тембр, не диапазон и прочая вокальная чепуха. Иногда, подвыпив, он начинал жаловаться на судьбу, вместо лавров оперного баса уготовившую ему ухабистую стезю литератора, да еще и драматурга. В доказательство своего певческого таланта он обычно брал одну ноту – всегда звучавшую в его исполнении одинаково, но объявлял он эту ноту по-разному – «ми», или «ре», или «ля», – и его рев вводил слушателей в транс. Саня был этим очень доволен.
Наконец Портнов выдохся, замолчал, помрачнел и уткнулся в рюмку. Все разом снова заговорили – каждый о своем. Коля с тоской глянул на будильник, стоявший на серванте. Девятый час. Надо как-то убить еще часа три хотя бы, и можно будет ехать в общежитие, спать.
Он лениво обвел глазами присутствующих, дабы определить, с кем есть смысл пообщаться. Ни одного лица, отмеченного печатью ума и трезвости. Разгоряченные юнцы, девушки старшего школьного возраста, растрепанная девица со странным именем Анжелина… Жаль, не пришло в голову позвонить Наде и вызвать ее сюда. Теперь уж поздно. Надя согласится, конечно, приехать, но потом надо будет провожать ее домой, потом ехать обратно в общежитие… Коля мог бы остаться ночевать и у Нади, но завтра намеревался обязательно посетить институт, а все необходимые для этого предметы – тетради и книги – были в общаге.
– Да отцепись ты от него! – вдруг раздался тонкий, насмешливый, спокойный и совершенно трезвый голос.
Коля повернул голову. Возле Сани Вяткина сидела девушка. Или девочка? У нее были короткие прямые волосы, русые с красивым рыжеватым отливом. Небольшие серые глаза с длинными темными ресницами. Светлая нежная кожа с легким румянцем на щеках. Тонкое лицо, тонкая шея. И вся она, хотя и сидела, показалась Коле стройной и тоненькой и, скорее всего, была совсем невысокой. Сейчас она смотрела прямо на здоровую Боброву с мальчиком в когтях и насмешливо улыбалась.
– Отцепись от него, – повторила она тише, – он же тебе во внуки годится.
– Мне восемнадцать, – буркнул полузадушенный мальчик, тем не менее выбираясь из ослабших объятий Бобровой.
– Джентльмен, – коротко засмеялась соседка Вяткина и отвернулась. Взгляд ее встретился с Колиным взглядом.
– А тебе сколько лет? – улыбнувшись, спросил он.
– Тоже восемнадцать, – ответила она. И добавила: – Папочка.
– Почему папочка?
– Смотришь свысока.
Коля слегка смутился. Да, он знал за собой это: смотреть на молодых девушек свысока, точно сам-то уже много повидал в жизни и при случае может поделиться с ними опытом. Этой, похоже, опыта самой было не занимать. Она смотрела на него спокойным прямым взглядом, не робко и не вызывающе, а так, как надо. Коля для себя никогда еще не пробовал определять, как же должна смотреть девушка, а сейчас, увидев, понял сразу – вот так.
– Лю! – визгливо произнесла Анжелина. – За твоим стулом бутылка. Давай ее сюда.
Соседка Вяткина мимолетно улыбнулась Коле, повернулась и наклонилась за бутылкой.
– Лю? – тихо, сам себе сказал Коля, и немного по-актерски приподнял одну бровь.
– Да, – услышав, сказала она. Потом передала бутылку Анжелине и снова посмотрела на Колю. – Лю. Или Люба. Как угодно.
– А я Коля.
– Я знаю.
– Да, правда, Портнов же говорил…
Вяткин, сидевший между Колей и Лю, вдруг протянул к стакану с водкой большую волосатую руку, схватил его, выпил с каким-то яростным напряженным выражением доброго толстого лица, и без предупреждения завопил песню. Все вздрогнули. Лю чуть поморщилась и откинулась на спинку стула. Теперь из-за огромного Вяткина Коле ее снова не было видно.
Проорав первый куплет, Вяткин имел наглость повторить две последние строчки. «Так он будет петь до бесконечности», – подумал Коля и вздохнул. Но Вяткин уже увлекся. Вяткину уже было наплевать на вздохи. Напрасно Портнов пьяным голосом вякал со своего места что-то насчет распоясавшихся Шаляпиных. Напрасно Боброва саркастически похохатывала, поглаживая своего мальчика по плечу. Вяткин пел, и это было ужасно.
– Ну, хватит, Саня, – миролюбиво сказал Коля. – Люди выпить хотят, а ты мешаешь.
Коля не в первый раз находился в одной компании с Вяткиным, а потому знал, что делал. Такое обвинение для Сани было сродни оскорблению.
– Я? – тут же переключился Вяткин. – Вот уж выпить я никогда и никому не мешал. Давайте быстренько по пять капель и я допою.
– Потом допоешь, – отрезала Боброва. – Время стихов пришло.
– Время стихов уже кончилось, Ира, – сказал Коля. – Пей водку.
Боброва обиженно засопела и встала из-за стола. Растрепанная Анжелина тоже. Они вышли из комнаты, плотно прикрыли за собой дверь.
– Ну, Коля, не ожидал я от тебя, – печально качая головой, проговорил Саня Вяткин. – Я думал, ты искусству сын, а ты его пасынок, выясняется.
– Я его дядя, – ответил Коля и выпил.
– Портнова я не поволоку, учти, Коля. Я отсюда на вокзал прямо поеду, посылку встречать.
– Что в посылке? – насторожился Портнов, который слова «еда», «водка» и «посылка» даже не слышал, а чувствовал в любом шуме и гаме.
– Консервы, – ответил Вяткин. – Я поесть люблю, вот мне бабушка и собирает узелочки. С пенсии, родимая, с пенсии, голубушка…
Вяткин собрался пустить пьяную слезу, но Коля был начеку.
– Спой, Саня.
– Что? – не поверил своим ушам Вяткин.
– Спой, – повторил Коля. – Вот, на будильнике сейчас без трех минут девять. У тебя три минуты. Ровно в девять ты должен заглохнуть.
– Будет сделано, – повеселел Вяткин и, не теряя зря драгоценного времени, затянул песню «Ой да то не вечер…»
– Издеваешься? – негромко спросил Портнов, в упор глядя на Колю мутными глазами. – Над птичкой Божией? Грешно.
Коля и сам знал, что грешно, да не удержался. У них с Портновым как-то был серьезный разговор на тему насмешек – где грань между шуткой и издевательством? Произошел он после одной сцены, свидетелями которой они стали: блаженный и в трезвом виде Ванюша Смирнов, напившись, опрокинул на себя тарелку с супом из пакетика. Поэт Кутиков принялся издевательски насмехаться над бедным облитым Ванюшей. Шутки его были изощренными и гадкими, да к тому же Кутиков не знал меры. Ванюша и сам поначалу хихикал над собой, щуря свои вечно слезящиеся, чуть раскосые блеклые глазки, а потом вдруг заплакал. Вот тут уж ирония Кутикова достигла апогея. Он наслаждался видом плачущего блаженного и это было так противно, что Коля не выдержал и ударил его в ухо. Кутиков рассердился и замолчал, и молчал до тех пор, пока не обнаружил, что суп, пролитый Ванюшей, был из его тарелки, так как свой собственный Ванюша давно съел.
Рассвирепевший пьяный Кутиков, горя мщением, быстро и сильно несколько раз пнул Ванюшу. Тот упал и, жалко улыбаясь, прислонился спиной к стене. Тогда встал Портнов и одним точным ударом выкинул Кутикова за дверь. История получилась некрасивая, мерзкая. Коля, наблюдавший тогда такое впервые, долго потом испытывал тяжелое, гадливое какое-то чувство, и с Кутиковым с тех пор избегал всяческого общения.
Вот после того вечера и произошел у них с Портновым, более опытным человеком, долгий разговор. Они поняли друг друга и, наверное, именно в тот вечер, и стали уже не просто соседями и приятелями, а друзьями. Впрочем, к слову «друг» у Коли было пока особое, юношеское, можно сказать, мушкетерское отношение и он не любил вообще его произносить.
Вяткин беспрепятственно допел песню, уложившись в две с половиной минуты. Для него вечер уже удался и Портнов, видя его широкую удовлетворенную улыбку, отвернулся от Коли, перестал сверлить его строгим взором.
В комнату вошли Боброва и Анжелина. Они принесли еще две бутылки водки. Компания оживилась. Вяткин захлопал в ладоши, подпрыгивая на стуле; Портнов взял одну бутылку, зубами сорвал пробку и стал разливать зелье. Остальные просто издавали нечленораздельные отрывистые звуки, но все равно понятно было, что они водке рады. Правда, несколько гостей были уже совсем пьяны и едва сумели сфокусировать взгляд на своих стаканах и рюмках.
Анжелина – Коля к этому времени понял уже, что она была хозяйкой квартиры, а училась на театроведческом факультете – держалась отлично. Выпила лихо, прошептала что-то на ухо Бобровой и, засмеявшись, стала громко рассказывать непристойный анекдот. Для Коли все это давно было не ново и не интересно. Он выглянул из-за могучего Вяткина и позвал:
– Лю!
– Что? – отозвалась она.
– Что ты делаешь?
– Беседую с Васей.
– Где он? Покажи.
– Вот.
Лю слегка отогнулась и Коля увидел Васю – длинноволосого высокого парня с пьяной улыбкой на узком, очень бледном лице.
– Эй, Вася, – обеспокоился Коля. – Тебе не плохо?
– Ему плохо, – за Васю ответила Лю. – Вот я как раз и уговариваю его пойти в туалет, а он не хочет.
– Может, он не уверен, что дойдет, – предположил Коля и поднялся. – Вставай, Вася, я тебе помогу.
Он помог Васе встать и повел его в туалет. Ноги парня заплетались и дважды он едва не упал вместе с Колей, на котором повис всем своим длинным и довольно тяжелым телом. Как только Коля закрыл за ним дверь туалета, он сразу услышал знакомые звуки, понял, что придется подождать, и пошел пока на кухню покурить.
Через полминуты туда же явилась Боброва. Взяв сигарету из пачки, валявшейся на столе, она мрачно воззрилась на Колю.
– Что ты хочешь, Ира?
– Сережу хочу, – тяжело произнесла Боброва.
– Это того младенца?
– Ему уже восемнадцать лет.
– А тебе, милая?
– Никто этого не знает.
– Как же так? – удивился Коля. – А ты-то сама знаешь?
– Догадываюсь, – кивнула Боброва.
– Ну и сколько?
– Около тридцати. Лет двадцать восемь-двадцать девять.
– Не может быть, – не поверил Коля. Боброва выглядела на двадцать, не больше, просто фигурой была крупная и мясистая.
– Коля, я тебе скажу как женщина: возраст – фигня. На другое надо смотреть.
– На что же?
Этого Боброва, видимо, не знала. Она многозначительно улыбнулась, прикрыла глаза и вдруг так резко качнулась, что ударилась о стенку холодильника. Тут Коля догадался, что Боброва пьяна в стельку. Он усадил ее на табурет, прислонил аккуратно к подоконнику и пошел проверять, как там Вася. Вася спал, стоя на коленях перед унитазом. Вытаскивая его, Коля упал и уронил вешалку. Вешалка, падая, разбила зеркало. На шум выскочили Портнов, хозяйка и пара более-менее способных соображать гостей.
– Ну, Коля, – поразился Портнов. – Я тебя таким пьяным еще не видел.
– Я не пьян, – с досадой сказал Коля, пытаясь встать и вытащить из-под обмякшего тела Васи левую ногу. – Меня Вася повалил.
Портнов подхватил Васю и поволок в комнату. Сам он, вроде бы, немного протрезвел, а может, казался протрезвевшим на общем фоне.
Гости удалились следом за Портновым и Васей и вскоре из комнаты раздался дикий хохот. Похоже, у них открылось второе дыхание.
Анжелина молча собирала осколки зеркала в газету. Коля помогал ей, чувствуя себя виноватым. Взяв самый большой осколок, он вдруг увидел в нем отражение чьих-то ног в узких черных брючках. Подняв голову, Коля увидел Лю. Она стояла у двери в комнату и улыбалась, глядя на Колю и Анжелину сверху вниз.
– Хорошенькая картинка, – сказала она мелодичным своим голосом.
– Лучше бы помогла, – проворчала Анжелина.
– Сами справимся. – Коля встал. – Где веник?
– В туалете.
Он сходил за совком и веником, чтобы убрать мелкие осколки. Крупные Анжелина уже заворачивала в газету. Лю исчезла.
– У тебя на пальце кровь, – сказала Анжелина.
– Ерунда. Слегка порезался.
– Я подмету. А ты выброси это в мусоропровод.
Коля отдал Анжелине совок и веник, взял у нее сверток с осколками и пошел к мусоропроводу, который находился на лестнице, между этажами. Возле него сидела толстая белая кошка и умывалась. Снизу доносились раздраженные голоса, все мужские.
Вернувшись в квартиру, Коля внезапно вспомнил, что Вяткин должен был ехать на вокзал встречать посылку.
– Анжел, присмотри там за Бобровой, – сказал он Анжелине, махнув в сторону кухни.
И пошел в комнату.
Вяткин мирно спал, развалившись на стуле и сложив руки на коленях. Коля потряс его за плечо.
– Саня! Саня! Проснись! Посылка!
– Посылка… – прошелестел Портнов, возникая за Колиной спиной.
– Саня!
Вяткин очнулся, чуть приоткрыл тяжелые как у Вия веки.
– Тушенка, шпроты… – шепотом сказал он.
– Да, тушенка, шпроты. Беги на вокзал. Опоздаешь!
Взгляд Вяткина прояснился.
– Опоздаю? Я?
Он вдруг вскочил и побежал прочь из комнаты, в дверях едва не сбив с ног Анжелину.
– Тушенка… – повторил тоскливо Портнов. – Шпроты… Килька в томате…
– Ты что, голодный? – мрачно спросил Коля, усаживаясь на свое место.
– Да, – подтвердил Портнов. – Я жрать хочу.
– Полный стол еды, а он жрать хочет, – раздраженно сказала Анжелина. – Вот салат с кальмарами, возьми, пожалуйста.
– Членистоногих не употребляю, – с гримасой отвращения отверг салат Портнов.
– Ах, какие мы нежные, – фыркнула Анжелина и отвернулась.
Настроение ее видимо испортилось. Разбитое зеркало, загаженный Васей туалет, пьяная подруга Ира Боброва были тому причиной. Коля мог понять чувства хозяйки. Поэтому он хлопнул Портнова по плечу и предложил отправляться домой.
– А что мы там забыли? – вскинулся Портнов.
– Ничего, Андрюша, – ответил Коля. – Просто пора уже.
– Не путай мне карты, брателла. Я здесь ночевать останусь.
Коля посмотрел на Анжелину. Он явно слышала Портновское заявление и никак на него не отреагировала. Коля понял. Налив себе сразу полстакана, он выпил, закусил салатом с кальмарами, и встал.
* * *
Коля трясся в последнем троллейбусе и думал, как странно, что Лю не оказалось в комнате, когда он пришел туда будить Вяткина. Коля точно помнил, что она исчезла в тот момент, когда он пошел за веником, значит, и в туалете ее не было. Из квартиры она не выходила. Оставались ванная и кухня…
«Надо было найти ее и проводить», – запоздало сообразил Коля. Но тут вспомнил, что с ней был Вася – а Вася наверняка был с ней – и решил, что все получилось так, как и должно было.
Ночной город, весь в больших и маленьких огоньках, показался сейчас Коле особенно красивым. Край огромного черного неба был серо-белым; яркие звезды образовывали причудливый узор, и Коля, мысленно соединив точки, нарисовал сначала жирафа, потом корабль с парусом, потом птицу.
В душе его разрасталось странное, полузабытое уже чувство тоски, или, вернее, сплина, потому что это слово точнее обозначало Колино ощущение, если, конечно, словарь не врал. Коля не знал, откуда взялся сплин. Ничего не случилось, никого он не обидел и его никто не обидел, захмелел он совсем немного…
«Недопил», – сделал Коля единственно возможный вывод и прикрыл глаза. Он очень хотел спать.
Хорошо, что Портнов остался у Анжелины. Иногда Коля мечтал об одиночестве. Может быть, именно поэтому и прогуливал иной раз институт, чтобы хоть несколько часов побыть в комнате одному.
Вернувшись в общежитие, он взял в комнате полотенце, мыльницу и зубную щетку, и пошел в душ. А еще минут через двадцать уже лег спать.
Всю ночь ему снилась девушка с короткими русыми волосами. Она тихо смеялась и отворачивала лицо. Но даже во сне Коля не хотел узнать, кто она.
II
Утром, когда Коля завтракал, пришел Портнов.
Он явился как призрак, неожиданно, бесшумно. Он был зелен, помят и всклокочен. Покачиваясь, Портнов молча смотрел на Колю затуманенным взором. Потом просипел: «Ну, Коля, ты даешь». После чего подошел к своей кровати, свалился на нее кулем и почти сразу же захрапел.
Коля не знал, что Портнов имел в виду, и не собирался выяснять. У него болела голова – верный признак того, что вчера он все-таки выпил изрядно. Но из-за такой ерунды не стоило пропускать институт.
Помыв за собой посуду, Коля собрал рюкзак, оделся и вышел из комнаты, закрыв дверь на ключ, чтобы Портнова никто не беспокоил.
Дорога длиной в сорок пять минут – от общежития до источника знаний – очень утомила Колю. Он даже чуть не повернул назад. И повернул бы, наверное, но у «Макдональдса» его догнал свежий как только что сорванный огурец Саня Вяткин. По его довольной широкой физиономии можно было легко догадаться, что посылку он вчера получил, и уже успел распробовать то, что в ней содержалось.
– Как Портнов? – весело спросил Саня. – Живой?
Коля кивнул, будучи не в силах говорить.
– А ты? Ну, вижу сам. Держись, друг мой Коля. И прибавь шагу, не то опоздаем.
Коля прибавил.
– А в посылочке-то бабушкиной… О-о-о… И консервочки, и сальце, и наливочка собственного изготовления!
Коля почувствовал, что его сейчас вырвет.
– Заходи вечерком, угощу.
Этот вечер у Коли был уже распланирован: он собирался тихо умереть. Да и можно ли выжить с такой головной болью? С такой тоскливой долгой нотой, звенящей в мозгу и отдающей куда-то под сердце?
Он покосился на болтливого Вяткина, вздохнул, и ничего не сказал. Слов не было. Была лишь головная боль, и тоскливая нота, и что-то еще. Коля мог, конечно, по примеру опытного Портнова остановиться у ларька и купить бутылку пива или банку джин-тоника, если б не понимал каким-то шестым чувством, что дело не только и не столько в похмелье. Он прекрасно помнил вчерашний сплин, и был абсолютно уверен, что нынешнее состояние связано более с ним, чем с выпитой водкой.
На подходе к институту Коля явственно ощутил, что его сильно раздражает этот особняк, эти ворота, эти студенты, включая Саню Вяткина, который вышагивал рядом. И снова возникла мысль о психотерапевте, а лучше психиатре. «Что с вами, молодой человек?». «У меня апатия, перемешанная с депрессией, с добавлением похмелья, плюс свежая идея о полной абсурдности мира и моего существования в частности». «Санитары! Сюда!» Вот так это и закончится. Нет, психиатр подождет.
На первой же лекции Коля попытался взять себя в руки. Нельзя же, в конце концов, быть такой амебой. К тому же, что еще хуже – чувствительной амебой. Ведь что, собственно, произошло? Жизнь идет как по маслу. Коля – студент Литературного института. Это раз. Два – он имеет комнату в общежитии с довеском в виде отличного соседа, и еще собственную квартиру в Москве. Три, и это самое главное, у Коли есть мама, папа, старший брат, а в скором времени к их большой дружной семье прибавятся еще Надя и Надины родители. Плохо? Хорошо. Хорошо, конечно.
Однако напрасно Коля уговаривал свою тонкую натуру успокоиться и вести себя прилично. Душа болела. Мозги работали тяжело, со скрипом, и Коля, вместо того, чтобы слушать преподавателя, тупо представлял себе свою голову в виде теремка, на первом этаже которого мышь грызет зерно, на втором заяц стучит лапками по столу, а вокруг с противным жужжанием вьется комар. Психиатры, где вы, ау!
В перерыве к Коле подошел студент второго курса Володя Лапшенников. Он писал стихи, которые хвалили все без исключения. Лапшенников считался молодым дарованием, хотя по возрасту годился Коле в отцы. Он был невысок, коренаст, и внешне скорее походил на сельского учителя, нежели на поэта.
– Портнов где? – забыв поздороваться, спросил он.
– А тебе зачем?
– Он мне денег должен.
– Много?
– Сотню.
– Разве это деньги… Подождешь.
– Коля, ты не понял. Он мне в долг обещал дать.
– Ну вот. А говоришь, «должен».
– Да, должен дать.
– Так и сказал бы, что должен дать. А ты сказал просто: «должен».
– Какой ты язвительный, – обиделся Лапшенников.
– Извини, Володя. Перепил вчера, кажется. А Портнов в общаге, спит.
– Когда же он даст мне сотню?
– Зайди вечером.
Лапшенников отошел. А возле Колиного стола нарисовался прозаик Саша Гопкало, красивый в анфас и некрасивый в профиль.
– Пойдешь завтра в ЦДЛ?
– Что я там не видел?
– У Чичерина день рождения. Просил передать, что в шесть ждет у входа тебя, Портнова, Вяткина и Лапшенникова с Ильенко.
– Так вот зачем Лапшенникову деньги нужны.
– Ну, пойдешь?
– Нет, не пойду.
– Зря. Будут Леонтьевы, Ларка с Игорем Бортниковым, Валька Кутиков, Ванюша Смирнов… Еще пара бардов, фамилий не помню.
– Спасибо за приглашение. Не пойду, Саша.
– Зачем же ты спрашивал, кто там будет?
– Я не спрашивал, ты сам сказал. А Портнову я передам, не беспокойся.
Гопкало недовольно хмыкнул, развернулся и ушел. Наверняка скажет Чичерину, что Коля стал слишком гордый, чтобы сидеть за одним столом со старыми алкоголиками.
На очереди была Боброва. Пока Коля разговаривал с Гопкало, она стояла в стороне, из вежливости делая вид, что ничего не слышит, хотя, конечно, слышала все. Коля заметил, что ее трясло. Еще бы, вчера она напилась до потери сознания.
– Коля, как я себя вела?
– Когда?
– Вчера.
– Очень хорошо.
– Я серьезно спрашиваю.
– А я серьезно отвечаю. Для девушки, пьяной в сосиску, ты вела себя просто идеально.
– Вот ты какой, Коля, оказывается, – оскорбилась Боброва и на ее полных бледных щеках расцвели красные пятна. – А я-то Анжелине сказала, что ты добрый.
Коля промолчал. Он почувствовал, что если произнесет еще хоть слово, то может запросто упасть в обморок. Поэтому Бобровой пришлось уйти, не услышав его извинений.
На семинаре по текущей литературе, который вел Колин любимый преподаватель Ромашинский, Коля совсем было раскис, но тут речь пошла о повести одного русского писателя-эмигранта. В этой повести рассказывалось о женщине, аристократке по происхождению. Она очень любила своего мужа, генерала, и когда в тридцать восьмом году его посадили, выстаивала огромные очереди, чтоб только передать ему посылочку. Но однажды ей сказали, что отныне ему передачи запрещены. Бедная, обезумевшая от горя женщина, готовая на все ради мужа, предложила охраннику себя, лишь бы он взял у нее эту злосчастную посылочку и отдал генералу…
Произведение эмигранта неожиданно вызвало горячий спор среди третьекурсников, обычно равнодушных ко всякому почти литературному творчеству кроме своего собственного. Громче всех вопила поэтесса Светка Галушкина, провокатор с ангельским, но слишком накрашенным лицом («И красивы вы некстати, и умны вы невпопад», – сказал однажды про нее Портнов). «Как она могла! Она же женщина! – восклицала Светка, возмущенная столь легкомысленным поведением героини повести. – Как она потом будет смотреть в глаза мужу?»
– Дура, – громко, неожиданно для себя самого, сказал Коля и покраснел. – Ну ты и дура.
Светка ахнула и замолчала.
– Коля… – укоризненно произнес Ромашинский, покачав головой.
Как ни странно, Коле не было стыдно. Было только немного неприятно, что не сдержался, а больше ничего.
Он отвернулся к окну и до конца семинара не проронил ни слова.
Когда он выходил из аудитории, Ромашинский задержал его.
– Коля, – сказал он, заглядывая Коле в глаза. – Пойми, они еще молодые. Они так это понимают. Нельзя наклеивать ярлыки. Я думал, тебе не надо объяснять такие простые вещи.
Коля молчал.
– Ну, иди, – отпустил его Ромашинский.
И Коля ушел.
Он был польщен, что Ромашинский, сказав «они еще молодые», Колю автоматически причислил к людям взрослым, однако ему все же хотелось бы, чтоб преподаватель поддержал его, одернул Светку, растолковал ей, что почем. Ведь не в молодости же суть, в самом деле. Ведь надо же чувствовать другого человека, стараться понять его поступки.
Но все это Коля не сказал Ромашинскому, и не мог сказать, потому что мысль не оформилась, а обрывками какими-то маячила в его сознании.
Да, день выдался тяжелый. На Колю обиделись решительно все, кому сегодня выпала удача с ним пообщаться. Лапшенников, Гопкало, Боброва, Галушкина, и даже, может быть, Ромашинский. «Что ж, бывает, – философски рассудил Коля. – Такова жизнь. Однако надо уходить отсюда. От греха подальше».
На данный момент он решил поставить точку в своем образовании. Завтра он снова пойдет на занятия и постарается вести себя смирно, как и полагается примерному студенту. А сейчас лучше уйти.
И он с облегчением покинул институт.
* * *
Войдя в общежитие, Коля проверил ячейку на букву «П» и нашел письмо от родителей. Он развернул его прямо в лифте. Улыбка сама собой появилась на губах, хотя он не успел еще прочитать ни слова.
Как обычно, мама сначала перечисляла новости семейные и соседские, потом политические, потом Алешины, что всегда удивляло и умиляло Колю. Он ведь жил в одном городе с Алешей, тогда как родители – в шестистах с лишком километрах. Он не раз говорил это маме, и все без толку. Вот и сейчас: она писала об Алешином начальнике Суслове, про которого брат несколько дней назад рассказал Коле. Суслова уволили на прошлой неделе и на его место поставили самого Алешу. Не зная об этом, мама истратила две страницы на сетования по поводу несчастного своего старшего сына, вынужденного терпеть козни вредного и злобного шефа.
«Недаром, – заключала мама, – он похож на Дзержинского. Съест он твоего брата, и не поморщится. Говорила я Алеше, увольняйся, не послушал, и вот тебе результат».
Портнова в комнате не было. Коля присел у стола, еще раз перечитал письмо и спрятал его. Тут и пришел Портнов. Выглядел он лучше, чем утром, но настроение его было таким мрачным, что Коля не решился заговорить с ним, хотя должен был передать приглашение Чичерина.
Портнов тоже не имел желания разговаривать. Он даже не посмотрел на Колю. Взяв из своей тумбочки полиэтиленовый мешочек с туалетными принадлежностями, он перекинул через плечо большое банное полотенце и отправился в душ. А Коля лег спать.
* * *
Проснулся он уже к вечеру. Портнов сидел у стола и что-то писал.
– Андрей, Чичерин приглашает тебя на день рождения, – вспомнил Коля.
– Когда? Где? – безразлично спросил Портнов, не оборачиваясь.
– Завтра, в ЦДЛ.
– Спасибо, я приду.
– Пожалуйста, – удивился Коля.
Он сел на кровати, задумался на минуту, припоминая, не обидел ли вчера чем-нибудь Портнова, и ничего такого не припомнил. «Злой с похмелья», – решил он и пошел в гости к Вяткину – очень хотелось есть.
Вяткин жил как король, один в комнате. Коле он был рад.
– Тушенку или колбасу? – спросил он.
– И шпроты, – сказал Коля.
Добрый Саня выложил на стол все яства, полученные от бабушки, а в середину поставил бутылку наливки. В ней оставалось меньше половины.
– Выпьем?
– Не могу, Саня, – покачал головой Коля. – С души воротит. Даже видеть не могу. Убери ее, пожалуйста.
– Хорошо, – согласился Саня и убрал бутылку.
Пока Коля ел, Вяткин рассказывал ему содержание своей новой пьесы. Сюжет был такой: молодой парень, студент медицинского института, на одной вечеринке встречает случайно оказавшуюся там девушку. Так, ничего особенного, но что-то в ней настолько его привлекает, что он теряет покой и сон. Настроение его становится тяжелым, а легкий прежде нрав до того раздражительным, что парень ругается с родителями, с друзьями, со знакомыми, и наконец остается совершенно один. Никто его не понимает. Да и как понять, если он никому ничего не рассказывает. А девушку ту он ищет по всему городу как умалишенный. Но – не зная фамилии, даты рождения – не может найти. Он знает только ее имя – Елена. Имя красивое, но нельзя сказать, чтобы редкое. И все же удача улыбнулась ему, один-единственный раз. Он увидел свою любовь на улице, побежал за ней, а она затерялась в толпе возле метро и пропала. Теперь, видимо, навсегда. Кончалась пьеса трагически: парень совершал попытку покончить жизнь самоубийством, его спасала мать, которая, как тут же выяснялось, была смертельно больна. У парня наступает переоценка ценностей и тому подобное.
– Саня, ты гений, – искренне сказал Коля и отодвинул тарелку.
– Ты правда так думаешь? – порозовел от радости Вяткин.
– Конечно. Простая история, но какая проникновенная, светлая. Безусловно, ты гений.
– Вот спасибо, друг. Хочешь еще тушенки?
– Нет, Саня, я и так уже еле дышу. Расскажи еще что-нибудь.
– С удовольствием.
И Вяткин принялся пересказывать Коле сюжеты своих и чужих пьес.
На втором рассказе Коля встал из-за стола, подошел к Саниному дивану и прилег.
– Коля, ты не уснешь? – встревожился Вяткин.
– Конечно, нет, Саня. Мне очень интересно. Рассказывай, будь добр.
* * *
От Вяткина, уже в первом часу ночи, Коля переместился в комнату Лапшенникова и его соседа, Миши Ильенко. Оба они поддерживали в своем жилище удивительный порядок. По слухам, они даже пыль вытирали два раза в день, уже не говоря о ежедневной влажной уборке.
Лапшенникова в комнате не было, а Миша был. Он приветствовал Колю веселой улыбкой и сообщением о том, что Лапшенников отправился к Портнову за деньгами.
– Портнов злой как собака, – добавил Миша. – Я заходил к нему полчаса назад, так он меня послал по матушке, представляешь?
– Представляю, – кивнул Коля. – Я сам боюсь к себе идти. Вот, решил пересидеть у друзей. Сначала у Сани Вяткина был, теперь к вам зашел.
– Саня посылку съел?
– Нет еще.
– Что-то Володьки нет долго. Уж не убил ли его Портнов?
– Портнов – Раскольников наоборот. Убивает Лапшенникова, чтобы не давать ему в долг, – засмеялся Коля.
– Пойти, что ли, помочь… – задумчиво произнес Миша.
– Кому помочь? Лапшенникову или Портнову?
– Вяткину. Посылку съесть.
– Я уже помог.
– Много съел?
– Немного. Полбанки шпрот, полбанки тушенки и два бутерброда с колбасой.
– Ладно, это ничего, – милостиво сказал Миша. – Если Вяткин сам до завтра все не сожрет, значит, и на мою долю останется.
– Конечно, останется, – успокоил Мишу Коля. – Там полный ящик консервов. Как Санина бабушка донесла его до вокзала?
– Ну, если она такой же комплекции, как внучок, то я не удивляюсь. Преспокойно донесла. Но где же Лапшенников?
* * *
От Миши Коля ушел в три. Лапшенников так и не появился, и Коля, входя в свою комнату, уже воображал, как Портнов прячет его труп под кровать.
Но ни Портнова, ни Лапшенникова, живого или мертвого, в комнате не оказалось. Зато там сидел очень хмурый Саша Гопкало. Он был москвич, но иногда по нескольку дней гостил в общежитии у приятелей.
– Где Портнов? – спросил он.
– Не знаю, – ответил Коля. – Я давно его не видел. Чай будешь?
– Буду водку.
– Водки нет.
– А покурить?
– Вот, возьми.
– «Ява»? Пфе. Я такие не курю.
Тем не менее Гопкало вытянул из пачки сигарету и закурил. Коля хотел ему сказать, что они с Портновым курят только в коридоре, но поленился. Саша в таком настроении, что, конечно, начнет спорить и упорствовать, а Коля порядком устал от разговоров.
– Колян, так ты пойдешь завтра на день рождения к Чичерину?
– Не пойду.
– Чревато. Чичерин обидится.
– И что с того?
Гопкало вскинул одну бровь, якобы сильно удивляясь.
– Значит, тебе наплевать на Чичерина? – медленно проговорил он.
– Я не сказал, что мне наплевать на Чичерина. Я просто не хочу идти на день рождения.
– Почему не хочешь?
– Саша, отвянь.
– Не любишь ты Чичерина, – горько усмехнулся Гопкало. – А вот он тебя любит. Передай, говорит, Коле Полякову, что я его жду на своем дне рождения. Не каждый же день человеку исполняется тридцать восемь. Мог бы и уважить старика…
– Чичерину тридцать восемь? – поразился Коля. – Ему больше тридцати трех не дашь.
– Когда сердце нежно и дух молод… – начал Гопкало, но тут же замолчал – дверь открылась и в комнату вошел Портнов.
Портнов посмотрел на Гопкало тяжелым взглядом. Саша вскочил, пряча сигарету за спину.
– Андрей, привет! А я тут на минутку забежал к вам, сказать про Чичеринский день рождения.
– Ну? – буркнул Портнов, снимая куртку.
– Ты придешь?
– Да.
– Отлично. Я тогда пойду. Я только насчет дня рождения…
И Гопкало ретировался.
– Интересное кино, – сказал Коля. – Меня он полчаса мучил, а ты пришел – и он удрал.
– А ты поживи с мое, – сказал Портнов, – и не тому научишься.
– А куда ты Лапшенникова дел?
– Он за водкой пошел.
– Когда?
– Давно. Часа два назад, наверное.
– А ты где был?
– Ходил его искать.
– Нашел?
– Нет. Только водки купил.
– Ты собираешься пить?
– Нет. Я для Миши Ильенко. Он просил. Пойду, отнесу…
– Миша спать собирался.
– Ничего, проснется…
Исчезновение Лапшенникова начало тревожить Колю. Он решил, когда вернется Портнов, предложить ему пойти и вместе поискать заблудшего поэта. В воображении он рисовал себе ужасные картины того, что могло случиться с Лапшенниковым глубокой ночью, в мрачном районе общежития, и наконец так распереживался, что усталость как рукой сняло. Он встал, прошелся по комнате, и, не имея более терпения, чтобы дождаться соседа, схватил свою куртку и вышел.
* * *
Ночь была темная, холодная, но почти что безветреная. Дул легкий сквознячок, от которого даже не шевелились тяжелые, намокшие за день от сырости ветви деревьев. Тусклые звезды, окружавшие луну со всех сторон, мерцали и гасли одна за другой. Меньше их от этого не становилось.
Коля вдохнул ночного прохладного воздуха, постоял немного у входа в общежитие, и, оглядевшись и не увидев ни единой фигуры или тени, пошел направо, к остановке.
Была у Лапшенникова такая блажь: напившись, сесть на скамейку у остановки и плакать горькими слезами по загубленной спокойной жизни в своем далеком захолустном городке. Коля, однажды наблюдавший эту сцену, про себя поражался Лапшенникову. В его плаче не было ни чуть фальши; он искренне горевал по родине, где ему явно было хорошо, покойно, даже счастливо, наверное. Зачем же он в своем не самом юном уже возрасте променял все это на суету большого города, общежития, набитого полупьяными, пьяными и собиравшимися выпить студентами? Что ему в институте, который он вполне мог закончить заочно, если так уж хотелось?
Этого Коля не понимал. Тем не менее кроме Лапшенникова мог перечислить с десяток таких же как он. Их тянуло в Москву как магнитом, многие оставляли дома семьи, работу, а потом тосковали и скучали, потерявшиеся в людском круговороте, никому не нужные, не востребованные.
Портнов объяснял Коле так: человеку свойственно стремиться к еще непознанному. Это – аксиома. Одно из ее составляющих – желание перемен. Вот почему срываются с насиженного места люди, не только юные, но и взрослые. Конечно, не все. Большинство продолжает жить как прежде, глуша в себе инстинкт движения вперед и перемены мест. Но некоторые… Творческие личности, говорил Портнов, пусть даже не обладающие талантами, и есть эти самые некоторые. В них инстинкты развиты куда сильнее, чем у прочих. Да, плачут, не находят себя, теряются, и все равно желают изведать другую жизнь, хоть это и дается им дорогой ценой.
Коле было всего девятнадцать лет, рассудком он не понимал пока теории Портнова, но зато умел почувствовать истину. А в отношении Лапшенникова просто признавал – все возможно. Лапшенников – талант, ему, как считал Коля, позволено многое. Вот что тут делает…
Что тут делает Чертков?
Коля насторожился. Навстречу ему, втянув голову в плечи то ли от холода, то ли по иной причине, ежесекундно оглядываясь, быстро шел Чертков, прозаик с Портновского курса. Ему было около сорока, и именно о нем подумал Коля мгновение назад, когда размышлял о неисповедимых путях человека.
– Женя! – окликнул его Коля.
Чертков вздрогнул, остановился. Только сейчас он заметил Колю, который шел в черной тени толстых деревьев.
– Это ты, Коля? – неуверенно проговорил он, вытягивая шею и всматриваясь в темноту.
– Я.
Чертков приблизился. Вид его был столь жалок и в то же время подозрителен, что Колин взгляд сам собою стал строгим.
– А… Ты куда так поздно? – спросил Чертков.
– Лапшенникова ищу. Не встречал?
– Нет, откуда же…
Не вынимая рук из карманов, Коля взирал на Черткова сверху вниз и молчал – он ему не верил. Услышав фамилию Лапшенников, Чертков как-то странно отвел глаза и даже хихикнул, что вообще в данных обстоятельствах было неуместно.
– Женя, – тихо, ласково сказал Коля. – Где Лапшенников?
– Не знаю.
– А если я сейчас убью тебя?
Отступив на два шага, Чертков помотал головой и застонал.
От дурного предчувствия Колино сердце дрогнуло. Он уже вынул руку из кармана, чтобы ударить Черткова – несильно, для острастки только – и снова задать вопрос о Лапшенникове, как тут Чертков решился.
– Он там, там, – быстро заговорил он. – Я его видел. Он лежит у дороги. Но не ходи туда, Коля. Лучше милицию вызвать.
– Что с ним?
– Да не знаю же! Я увидел его издалека, узнал по пальто, подошел и успел только наклониться над ним… Меня пнули сзади, я отлетел, потом побежал… Они смеялись. Но они не гнались за мной.
Коля обошел его и зашагал вперед. Он был зол, но не на Черткова, который просто струсил, и это Коля мог понять. Он был зол на Портнова, который наверняка вместо серьезных поисков Лапшенникова пошел в рабочее общежитие, где торговали дешевой водкой, и там просидел все это время. Пил или не пил – не имеет значения. Значение имеет лишь то, что он не почувствовал ситуации и не произвел необходимых действий.
«Не произвел необходимых действий, гад», – вот все, что крутилось в голове у Коли, когда он шел спасать Лапшенникова. Он ни на миг не подумал о таинственных личностях, так напугавших Черткова. Сейчас для него существовало три мира – его личный, Лапшенниковский и Портновский. И уже заметив темно-желтое пятно у дороги – явно беднягу Лапшенникова, – решил, что с Портновым нужно будет побеседовать на эту тему, а потом простить, потому что, в сущности, Андрею совсем несвойственно бросать человека в беде. И если уж так случилось, то по одной простой причине – слишком был погружен в себя. Бывает. И с Колей могло быть.
* * *
Самое главное, что Лапшенников был жив. Он лежал без движения, лицо разбито, пальто заляпано грязью. Водкой от него несло за несколько шагов. Но он был жив.
Врагов Коля не увидел. Он и вспомнил-то о них тогда лишь, когда склонился над Лапшенниковым и на ум ему пришли слова Черткова: «… пнули сзади…». Коля резко выпрямился, оглянулся. Никого. Очень далеко кто-то пьяно смеялся, но были это обидчики Черткова и Лапшенникова или другие люди, Коля, конечно же, знать не мог.
Он присел на корточки и всмотрелся в лицо поверженного в лужу поэта. Под слабым светом фонаря нос несчастного отливал черным, багровым и красным, щеки – красным и фиолетовым, губы просто были черными. Лапшенников то ли спал, то ли был без сознания, Коля сейчас не собирался устанавливать истину. Он не без труда приподнял Лапшенникова и, кряхтя, взвалил его себе на плечи. Потом сделал первый шаг и чуть не уронил его. Вцепившись одной рукой в отворот грязно-желтого (когда-то красивого и модного) пальто Лапшенникова, а другой в его руку, Коля понес его к общежитию. Поэт был тяжел как свинья. Коля вдруг представил себе, что подобное несчастье произошло не с Лапшенниковым, который был хоть и плотен, но невысок, а с Вяткиным, и ему стало смешно. Вот уж Вяткина ему пришлось бы тащить волоком по земле, за полу пальто, как раненого комиссара.
Почему комиссара?
Несмотря на ночь, плохое настроение, раздражение против Портнова и, в меньшей степени, Черткова, а впридачу полумертвого Лапшенникова на спине, Коля вдруг развеселился и начал смеяться, отчего несколько раз едва не упал вместе со своей ношей.
У двери в общежитие его поджидал Чертков. Увидев, что Колю никто не преследует, он подбежал и схватил Лапшенникова за ноги, таким образом помогая Коле. Вдвоем они втащили пострадавшего внутрь.
Заспанная вахтерша долго ругалась и не хотела пропускать их к лифту. Внезапно Лапшенников громко всхрапнул и зарычал. Вахтерша испугалась, умолкла.
– Живой, – радовался Чертков. – И побили его совсем немного.
Коля иронически посмотрел на него, но ничего не сказал. В прошлом году на одной пьянке Портнов ударил Черткова за какую-то некрасивую фразу, так Чертков потом долго всем рассказывал, какой Портнов жестокий, чуть не отправил его к праотцам, наверное, он сидел в тюрьме за убийство, недаром же у него на правой руке наколка… Договорился он до того, что Портнов, до которого дошли, разумеется, все эти грязные домыслы, встретив однокурсника в коридоре, ударил его еще раз, и довольно сильно. У Черткова долго потом не открывался глаз.
А что он сказал бы, если бы его побили так «немного», как Лапшенникова?
На шестом этаже царила абсолютная тишина. Коля с помощью Черткова доволок поэта до его двери, постучал.
– Кто там? – звонко спросил Миша Ильенко.
Судя по голосу, он так еще и не ложился. Видимо, пил Портновскую водку.
– Это я. Лапшенникова принес.
– Кто это – «я»?
– Коля Поляков.
– И Чертков, – влез Чертков.
– Чертков пусть убирается к чертовой матери, – решил Миша. – А ты, Коля, заходи. И Володьку заноси. Где ты его взял?
Из последних сил Коля втащил Лапшенникова в комнату и ногой прикрыл за собой дверь, не удосужившись посмотреть, не прищемил ли случайно Черткова.
Миша ахнул.
– Что с ним? Кто его? Ты?
– Ты что? – обиделся Коля. – Я его от парка на себе нес, как родного, а ты говоришь…
– Прости. Но на кого же он тогда нарвался?
– Миша, давай выясним это позже. Сначала надо его раздеть и уложить.
Миша так засуетился, что у Коли мелькнула мысль: не сильно ли он пьян? Приглядевшись, он понял, что так оно и есть. Мишины движения были неверны, и вообще их было слишком много.
Вдвоем они взгромоздили Лапшенникова на кровать. Он по-прежнему не подавал признаков жизни, но Коля, помня о его неожиданном рычании около вахты, был спокоен. Очнется.
– Чай есть? – спросил Коля, присаживаясь к столу и вытягивая ноги. – Только горячий. На улице вроде не так чтобы холодно, но я замерз.
– Чая нет. Зато есть водка. Хочешь?
– Портнов принес?
– Точно, – подтвердил Миша и вдруг расчувствовался. – Портнов – прямо как отец родной. Зашел к нему намедни, попросил выпить, он прогнал меня. А потом приходит и водку приносит. Ну не отец ли?
– Отец, – вяло кивнув, сказал Коля. – Доставай водку-то.
Миша нырнул под стол и через мгновение показался снова. В руке он держал бутылку, водки в которой оставалось на донышке.
– А вот и она!
Миша торжествовал.
Коля не понял, по какому поводу. Что там пить? На одну рюмку только хватит.
– Это все?
– Еще есть, – махнул рукой Миша. – Там, в шкафу. Коля, у тебя в школе какая была отметка по математике?
– Четыре.
– А у меня три. Сосчитай, пожалуйста, сколько я должен Портнову за водку.
– Две бутылки?
– Две.
– Восемьдесят восемь рублей.
– Эйнштейн, – восхитился Миша. – Вручаю тебе Нобелевскую премию.
И он подал Коле рюмку. Потом встал, взял из шкафа бутылку, открыл ее и налил себе.
– Только по одной, Миша. Я спать хочу.
– Договорились.
* * *
Через полчаса Коля вернулся в свою комнату. Портнов спал. За окном светало.
«К черту, – подумал Коля, забираясь в кровать. – Не пойду завтра в институт. К Чичерину на день рождения пойду…»
III
К шести вечера Коля пришел в ЦДЛ – Центральный Дом Литератора. У входа ждал Чичерин. Около него стояли Миша Ильенко и Гопкало.
– Дорогой гость! – весело закричал Чичерин, явно уже принявший на грудь. – А Гопкало, морда, сказал, что ты не придешь!
Гопкало фыркнул и отвернулся.
– Кого ждем? – спросил Коля.
– Гостей, – ответил Чичерин. – Планы поменялись. В ЦДЛ не пойдем, там один из ваших на днях…
И он рассказал, что один великовозрастный второкурсник, напившись, нахулиганил в ресторане Центрального Дома литераторов, так что теперь на студентов там смотрели с большим неодобрением.
Поэтому, чтобы в случае очередного дебоша не подмочить свою репутацию известного писателя, Чичерин решил не ходить в ЦДЛ, а устроить маленький праздник в ближайшем ресторане. Какая разница, где напиваться?
Подошел Портнов. Он принес подарок от себя и от Коли – бутылку дорогого вермута (Чичерин его очень уважал) и новую книгу модного прозаика (Чичерин его не выносил, но, поскольку прозаик Чичерина тоже не выносил, то в двадцать первой главе под его фамилией и с описанием его внешности вывел отвратительного персонажа, алкоголика с трупным запахом, извращенца и спидоносца, и Чичерин специально просил Портнова найти для него этот только что вышедший роман).
Вскоре из переулка показались Вяткин с Бобровой.
– Боброву я не приглашал, – недовольно сказал Чичерин.
– Ее не надо приглашать, – сказал Гопкало. – Она сама себя приглашает. Тем и сыта.
– Дитя анархии, – вздохнул Ильенко.
Портнов ухмыльнулся и посмотрел на Колю. В ответ Коля пожал плечами.
С двух сторон одновременно подошли еще несколько Чичеринских друзей.
– Все в сборе? – спросил Чичерин.
– Тебе лучше знать, – брюзгливо сказал Гопкало. – Ты же, блин, именинник.
На плохой характер Гопкало никто давно внимания не обращал. Чичерин тоже. Он оглядел своих гостей, потом достал записную книжку и проверил пофамильно, кто на месте.
– Номер четвертый выбыл по состоянию здоровья, – констатировал он. – А остальные все тут. Еще Валя Кутиков не подошел, но я ему звонил, он знает, что мы идем не в ЦДЛ.
– А кто там под четвертым номером? – спросил Вяткин.
– Лапшенников, – ответил Чичерин.
– Вместо него самоприглашенная Боброва, – прошептал Коле на ухо Гопкало и засмеялся.
– А Лапшенников где? – удивился Вяткин, который был не в курсе последних событий.
– Заболел, – сказал Миша Ильенко.
– Тяжело?
– Что-то вроде гриппа.
– Надо будет вареньица ему принести, – озаботился Саня.
У Чичерина вдруг испортилось настроение.
– Вареньице, вареньице, – пробурчал он. – Хватит уже болтовню болтать. Пора веселиться, мать вашу…
* * *
Водки было много, а закуски мало. «Это лучше, чем наоборот», – шепнул Коле Портнов, усаживаясь подальше от Чичерина, поскольку тот в пьяном состоянии бывал чрезмерно любвеобилен и обожал обниматься и целоваться. Портнов же этого терпеть не мог.
Они с Колей сели на другом конце стола, напротив Чичерина. Их ближайшими соседями оказались Саня Вяткин и поэт Кутиков.
Первые несколько минут Кутиков неприятно гримасничал. Он пришел последним и ему досталось место между Портновым и Ванюшей Смирновым. Первого Кутиков боялся, вторым брезговал. А Ванюша как будто нарочно сильно кашлял, и рот рукой не прикрывал, как приличные люди, потому что приличным никогда не был. Но зато он был хорошим парнем, и за это все прощали ему его маленькие недостатки. Все, кроме поэта Кутикова.
Но потом Кутиков выпил несколько рюмок подряд, в одиночку, между тостами, и повеселел. Он даже подмигнул Коле, высунув голову из-за широкого плеча Портнова. Коля удивился и от Кутикова отвернулся.
– Дорогой Чичерин! – встал с рюмкой в огромной руке Саня Вяткин. – Мы, твои коллеги и друзья, поздравляем тебя с днем рождения и желаем…
– Не с чем поздравлять, – отмахнулся Чичерин. – Пей водку, Саня. А Бобровой почему никто не налил?
Бобровой налили. Она тут же разулыбалась и, потупив глазки, выпила.
Выпил и Коля. Он наметил для себя на этот вечер не более трехсот граммов, но сейчас уже понимал, что вряд ли этим ограничится. Все вокруг пили почти без перерыва, а Колины соседи – Портнов и Вяткин – даже поменяли свои рюмки на бокалы, предназначенные для сока. Оба втягивали Колю в пространную беседу о несомненной пользе и несомненном же вреде алкоголя, в качестве примера указывая на Чичерина, который многого в жизни добился благодаря дружеским попойкам, но при этом угробил здоровье, и теперь раз в год лежал в больнице, лечился от язвы желудка.
– Это частный случай, – сказал Коля.
– Вся жизнь состоит из частных случаев, – сказал Портнов.
– Так я не понял, Коля, ты за или против? – спросил Вяткин.
– Сам не знаю.
– Если пьет, значит, за, – решил Портнов. – И вообще, Вяткин, это сложный вопрос. Передай-ка мне бутылку. Да вон ту, что рядом с Гопкало.
Приглашенные Чичериным барды вдруг запели. Им, естественно, требовалась тишина, и все замолчали, прервав свои беседы на полуслове. Вяткин ерзал на своем стуле и, в братском порыве поддержать бардов собственным мощным вокалом, делал трагическое лицо, открывал рот, но издавать звуки все-таки не решался, ибо не знал слов.
Первая песня Коле очень понравилась. Никакой седобородой романтики, все благородно, красиво и умно. А вот вторая, шуточная, вызвала раздражение. Мастерски написанная, она, тем не менее, была вульгарна, и грубо задела в Коле ту обнаженную еще душевную струну, которой он касаться боялся, то есть в мыслях своих обходил старательно опасные темы. Он понимал, что вот-вот сорвется, или, как сказал бы поэт Кутиков, рухнет в бездну депрессии, и тогда выбраться обратно будет трудно. Поэтому в середине песни Коля встал и вышел в туалет.
Когда он вернулся, барды уже не пели. Нараспев читала стихи Лариса Вислова, заочница-москвичка, жена Игоря Бортникова, тоже заочника, занимающего большую должность в одном толстом журнале. Оба супруга были пьяны, и сильно. У Ларисы растрепались волосы, по подбородку размазалась губная помада. Кружевной воротничок на белой кофточке был заляпан кетчупом как кровью, что навевало довольно примитивную ассоциацию с комиссаршей Рейснер.
Игорь под завывания Ларисы целовался с Чичериным. Так они представляли себе настоящую мужскую дружбу.
Братья Леонтьевы, Денис и Максим, заигрывали с соседним столиком. Там сидели одни дамы, все постбальзаковского возраста, богато одетые, холеные. Бузотеры Леонтьевы тоже были пьяны, и Коля заметил внимательный быстрый взгляд Портнова, брошенный на них – Портнову уже приходилось прежде гасить их бурные ссоры. Старший, Денис, умный и тонкий прозаик, написавший пока только один, но очень необычный роман, сам красивый, высокий, изящный, после ста граммов совершенно преображался. Светлая челка его влажнела и непостижимым образом придавала ему хулиганский вид, голубые глаза стекленели, а на тонких губах появлялась наглая ухмылка. Древний инстинкт пробуждался в нем в такие моменты, и Денис, не умея вовсе с ним как-то бороться, затевал дикие драки, из которых далеко не всегда выходил победителем.
Однажды, как рассказывал Коле Портнов, дело чуть не дошло до суда. Кому-то важному, с портфелем, Денис сломал челюсть, и спасло его только то, что и ему сломали челюсть и нос, правда, неизвестно, кто именно, так как в драке, случившейся на автобусной остановке, принимали участие человек восемь.
Брат Дениса Максим, переводчик, закончивший год назад ин'яз, был поспокойнее, однако в битвах старшего, всегда имевших оттенок решающей Бородинской, сражался наравне и рядом с ним, и с явным удовольствием. По причине «насмешливой принципиальности» (по выражению Чичерина) он не сумел удержаться на работе в трех подряд приличных фирмах, поэтому в данное время занимался техническими переводами на дому.
Из всех общих с Чичериным знакомых только к братьям Леонтьевым Портнов относился с уважением и приязнью. Потому что парни были талантливые, честные, добросердечные, несмотря на склонность к кулачному бою, и русский дух в них был настоящий, не наигранный, не культивируемый. Вот только пить им было нельзя, особенно Денису.
– Одни женщины, – негромко сказал Коля, усаживаясь на свое место рядом с Портновым.
Он имел в виду, что Леонтьевым просто не к кому сейчас прицепиться, не с кем подраться, так как за соседним столом сидят одни дамы, без кавалеров. Портнов понял, кивнул, но все равно был бдителен и время от времени посматривал на братьев.
Гопкало зачем-то начал кокетничать с Бобровой. Она ему отвечала неохотно, даже с пренебрежением. Гопкало вспыхнул и разругался с ней в пух и прах, уложившись в две минуты. После этого он отсел от нее к Вяткину и шепотом начал рассказывать ему, с кем спала Боброва и с кем она еще хочет спать. Вяткин отшучивался и стонал, но с легкой улыбкой. Он не любил ссориться.
Миша Ильенко сидел тихо, пил, по сторонам не смотрел. Пьяная Лариса Вислова старательно подмигивала ему, вытягивала губы трубочкой, изображая поцелуй, и все напрасно – Миша ее не замечал.
Вдруг выступил Кутиков. Капризным тоном он известил всех присутствующих о своем негативном отношении к Ванюше Смирнову. У Дениса Леонтьева загорелись глаза. Хищно улыбаясь, он медленно отвернулся от дам и уставился на Кутикова в упор. Тот побледнел. Портнов, тихо выругавшись, попытался разрядить обстановку. Но Денис уже завелся. Он начал вставать, в предвкушении хорошей драки чуть щурясь. У Кутикова сдали нервы и он завизжал оскорбления в адрес Дениса и, что было вполне естественно для его натуры, в адрес ближайших родственников Дениса и особенно в адрес его творчества. Чичерин с Бортниковым вскочили и стали хватать Дениса за руки. Он легко стряхнул их и не спеша пошел к Кутикову. Его брат Максим пока равнодушно улыбался.
Пришлось Портнову встать. Коля знал, что он был бы не против, если б Кутикову набили лицо, но не хотел неприятностей для Леонтьевых, которые и так постоянно ходили по краю. А тут неприятностей могло быть море – к их столу уже спешили служащие ресторана с разгневанным метрдотелем во главе.
Коля только успел подумать, что вечер уже точно будет безнадежно испорчен, и что все-таки зря он решил идти на день рождения к Чичерину, как тут одновременно Бортников, споткнувшись, упал под ноги метрдотелю, а Денис Леонтьев, ловко обогнув Портнова, врезал Кутикову между глаз. Коля вскочил. Максим Леонтьев тоже.
Хотя и Коля, и Портнов пытались всего только защитить Кутикова от Дениса, получилась драка. Нечаянно Денис ударил Портнова. Портнов, действуя чисто инстинктивно, ответил прямым в глаз. Визжал и пытался оцарапать Дениса и подоспевшего Максима Кутиков. Коля тащил его на себя, не слишком успешно уворачиваясь от ударов Максима, который, целясь опять же в Кутикова, через раз промахивался и попадал Коле. Вяткин, Ильенко, Гопкало и Бортников суетились вокруг. Боброва спокойно сидела на своем месте и потягивала водочку. Чичерин, опершись рукой на плечо обомлевшей от ужаса дамы с соседнего столика, обращался с проникновенной речью к метрдотелю. Тот его не слушал, а кричал зычным голосом: «Вызовите милицию!», и отталкивал барда, вставшего между ним и хулиганами. Кто-то в истерике метнул бутылку, угодив прямо в зеркало. Со звоном посыпались осколки.
Ванюша Смирнов спал, уронив голову на грудь.
Спасла положение Боброва. В самый кульминационный момент, когда вся возня начала перерастать в серьезную драку, она подскочила к Коле со спины и гаркнула: «Шухер! Ментовка на хвосте!». И все побежали к выходу.
Первым несся Кутиков. За ним Леонтьевы, Бортников с Ларисой, барды, Гопкало, Ильенко, Вяткин, Боброва и Чичерин. Последними покинули поле битвы Портнов и Коля, и то с боем, потому что метрдотель успел крепко вцепиться в полу пиджака Портнова и тянул его на себя, упираясь в пол коротенькими толстыми ножками. Портнов, матерясь, упорно двигался к выходу. Коля, стремясь освободить друга, кулаком бил метрдотеля по рукам, но тот обладал мертвой хваткой бультерьера и отпустил Портнова только после того, как Коля, отчаявшись и видя, что их со всех сторон берут в плотное кольцо официанты, ударил его в ухо.
Прорвав окружение, Коля с Портновым выбежали на улицу.
Было почти темно. Вдалеке раздавались знакомые звуки драки.
Коля остановился, всматриваясь в полумрак, и не сразу понял, что может видеть одним лишь глазом – второй, левый, уже закрылся и начинал заплывать. По левой же щеке теплой струйкой текла кровь, заливаясь за воротник рубашки.
Портнов потянул замешкавшегося Колю и они быстро пошли к месту сражения. Им оставалось пройти несколько метров, когда сзади послышалась сирена и засверкала мигалка.
– Черт! – в досаде крикнул Портнов. – Вот черт!
Он развернулся и, схватив Колю за рукав, рванул в обратную сторону.
У Садового кольца они остановились, перевели дух. Портнов был взвинчен и зол.
– Ну что я мог сделать? – вдруг спросил он, глядя Коле прямо в глаза.
Коля пожал плечами. Если б Портнов не поволок его с собой, он бы остался. Конечно, это было бы глупо, потому что никому и ничем он помочь бы не смог, а отправился бы с ними в отделение, вот и все, но он лучше бы отправился в отделение, чем стоял сейчас здесь свободный и с нечистой совестью.
– Что, опять тебе Портнов виноват? – с тоской сказал Портнов, читая мысли. – С Лапшенниковым обделался, теперь вот тоже…
– Ты не виноват, Андрей, – покачал головой Коля. – Я сам не малыш, мог бы и остаться.
Они посмотрели друг на друга, повернулись спиной к дороге, недалеко от которой был вход в метро, и пошли назад.
* * *
Из милиции их выпустили утром. Всех, кроме Дениса Леонтьева, который, как выяснилось, попал в это отделение уже третий раз. Максим остался с ним. Портнов тоже хотел остаться, но его выгнали.
– Считайте, вам двоим повезло, – закрывая дверь за Колей и Портновым, буркнул немолодой капитан.
Им действительно повезло. Подлый Кутиков представил их чуть не как зачинщиков драки, приравняв к Леонтьевым, но неожиданно за них вступился метрдотель. Ухо его распухло и покраснело, он все прикрывал его ладонью и, поймав Колин взгляд, погрозил ему пальцем, однако милиционерам сказал, что эти двое (тут он показал на Колю и Портнова) старались разнять вон тех (он показал на Дениса Леонтьева и Кутикова), и сами при этом пострадали.
Коля уж точно пострадал. Его левый глаз совсем затек, бровь и нижняя губа были рассечены и из этих ран постоянно сочилась кровь, переносица вздулась, посинела. Портнов отделался одним синяком на левом виске, но таким обширным и черным, что казалось, будто в это место его ударили несколько раз подряд. Впрочем, может, так и было.
Максим Леонтьев вышел на минутку следом за Колей и Портновым и извинился перед Колей за причиненные случайно увечья. «Бью по Кутикову, а попадаю по тебе, – объяснил он светским тоном. – Наваждение какое-то». Перед Портновым он извиняться не стал, да они были в расчете – все синяки Максима и Дениса Леонтьевых были поставлены именно Портновым.
Пока Максим приносил извинения, Портнов, слегка улыбаясь, смотрел в сторону. Коля знал, его немного смешили изысканные манеры младшего Леонтьева, которые сейчас совсем не шли к его разбитому лицу. Но вообще настроение Портнова было неважным. И это Коля тоже понимал – за два дня он два раза совершил непоправимые с его собственной точки зрения проколы (в случае с Лапшенниковым и во вчерашнем побеге от милиции), и теперь начинал сомневаться в себе, в своей мужественности, в своей нравственности. Для Портнова такие сомнения были настолько типичны, что не только Коля, а и Саня Вяткин – единственный, кто дожидался их, стоя в сторонке – сразу все понял.
Когда Максим Леонтьев скрылся за дверью отделения, Саня подошел ближе и, хмурясь, сказал Портнову:
– Зря ты, Андрей, все на себя берешь. Ты не железный. С каждым случается.
– О чем ты? – притворно удивился Портнов, но Коля видел, что он ужасно разозлился, и только симпатия к Сане не позволяет ему показать это.
– Ладно, поехали в общагу, – вздохнул Саня.
Всю дорогу до общежития Портнов плелся сзади. Коля, ощущая его состояние не менее остро, чем свой недавний сплин, не окликал его, и заговаривал зубы добряку Сане, в корне пресекая все его попытки подождать Портнова и побеседовать с ним по душам.
В метро Колин вид привлек внимание милиционера. Хорошо, что паспорт с московской пропиской Коля всегда носил с собой. У Портнова паспорта не оказалось, и Саня Вяткин с трудом уговорил стража порядка не забирать его, объяснив его унылый вид и синяк на виске трагической историей любви и измены и с ходу напридумывав массу потрясающих воображение подробностей.
Портнов, скучая, слушал Санин бред, но, к счастью, не вмешивался. Наконец их отпустили. На эскалаторе Саня молча снял свою куртку и отдал Коле.
– Зачем мне? – не понял Коля.
– Прикройся хоть, – пробурчал Саня.
Коля осмотрел себя и ужаснулся. Вся левая сторона его новой вельветовой светло-голубой рубашки была в пятнах и потеках крови, уже подсохших. Ворот наполовину оторван, рукав разошелся по шву. «Ну, Максим, бляха-муха», – про себя выругался Коля, но потом вспомнил, что ворот ему порвал Вяткин, когда пытался вытащить его из эпицентра драки, а рукав – Портнов, когда тянул его за собой, удирая от милиции.
Коля молча взглянул на Вяткина, взял куртку, надел и наглухо застегнулся.
До самого входа в общежитие друзья не проронили ни слова.
* * *
В выходные Коля лечился – делал примочки из газеты и глотал анальгин, так как лицо очень болело.
Он опять был один, потому что Портнов куда-то исчез, забрав из тумбочки все свои деньги и оставив для Коли двадцать рублей на столе. Несколько раз приносили записки от Нади – она просила, чтобы Коля позвонил. Коля звонить не стал. В таком виде он не мог с ней встречаться, а объяснять, что произошло, не хотелось.
Заходил в гости Ванюша Смирнов, со смехом рассказывал, как его, сонного, официанты выносили из ресторана, и как он добирался ночью домой на попутках, и как потом вспоминал, у кого он был на дне рождения – у Чичерина, у Бортникова или у Гопкало.
Заходил и Саня Вяткин. Он был непривычно мрачен, и все полчаса, что пробыл у Коли, только вздыхал, качал головой и мямлил что-то о космосе, в котором развелось слишком много темных сил.
Лапшенников через Саню передал Коле листок с экспромтом:
«Виноватых нет. Нет и правых.
Этот мир так к невинным жесток.
Сколько мальчиков бродит кровавых
По ухабам российских дорог…»
В воскресенье, к вечеру, глаз наконец приоткрылся; Коле показалось, что и синяки уже побледнели. Но тут пришел Миша Ильенко и заявил, что, наоборот, они стали темнее и ярче, да еще и расползлись по всему лицу. «Ты теперь хуже выглядишь, чем Лапшенников, – сказал Миша. – Весь в разводах. Тебе ни в коем случае нельзя завтра показываться в институте». «Я загримируюсь», – неуверенно сказал Коля. «Не смеши меня», – сказал Миша.
Ночью появился Портнов, совершенно пьяный. Он едва добрался до своей кровати и рухнул прямо на покрывало, испачкав его грязными мокрыми ботинками.
Коля снял с него ботинки, стянул брюки и свитер и укрыл одеялом.
Мысли разбредались. От настольной лампы на темную стену падал овальный рассеянный блик, почему-то напомнивший Коле о доме, о родителях, о длинных осенних вечерах, которые когда-то они проводили всей семьей…
Колино сердце сжалось, губы дрогнули. Он вдруг так захотел увидеть маму и отца, что чуть не решился пойти к Вяткину, взять денег в долг и поехать на вокзал, за билетом.
Через минуту порыв прошел. Коля сел к столу, раскрыл тетрадь, зачеркнул название «Песок времени» и первую строчку, и начал писать…
* * *
В полдень в дверь настойчиво постучали. Коля открыл.
В коридоре стояла торжествующая вахтерша. Она сообщила, что звонили из института, требуют, чтобы к двум часам дня они оба – и Коля, и Портнов – явились к проректору по учебной работе.
– Кутиков, с-сука, – прохрипел Портнов.
Он сел на кровати, и, поминутно заваливаясь, стал натягивать штаны.
Выглядел он отвратительно – помятый, отекший, бледный, с мутными блеклыми глазами и встопорщенными волосами. Руки его так дрожали, что он никак не мог застегнуть молнию на брюках – пальцы соскальзывали.
– Пора тебе с этим делом завязывать, Андрей, – сказал Коля, наблюдая за его манипуляциями с ширинкой.
Портнов кивнул, соглашаясь.
Потом по просьбе Коли он сходил к соседкам и взял у них косметику.
Коля долго сидел перед зеркалом, тщательно замазывал синяки, подрисовывал черным карандашом рассеченную бровь и пудрился, пока не стал похож на Пьеро, только с заплывшим глазом.
– Фу, – сказал Портнов, взглянув на него. – Иди, пожалуйста, умойся.
Коля тяжко вздохнул и пошел умываться.
* * *
На обратном пути из института Портнов купил бутылку пива – чтобы успокоиться, объяснил он Коле. Хотя Коля не заметил, чтобы он особенно переволновался. Его уже неоднократно вызывали к проректору, а отчислили всего один раз, и то через полгода восстановили. Портнову пришлось всего лишь предъявить две написанные им за это время повести, да приличия ради сказать, что впредь будет пить «аккуратно». Формулировка была не Портновская. Ею обычно пользовался проректор, большой дипломат, благодаря которому институтские алкоголики все-таки кое-как учились и даже защищали дипломы.
Вот и сегодня: проректор выяснил, с чего началась драка, сказал, что знает Дениса Леонтьева, повздыхал, и, неодобрительно посмотрев на Кутикова, всех отпустил.
Кутиков сразу убежал, видимо, опасаясь Портнова. И зря. Портнов пребывал в меланхолии. Он даже проректора слушал, прикрыв глаза и отвернувшись к окну. А когда вышли из кабинета, и вовсе ушел в себя.
Коля тоже молчал. Говорить было не о чем. Мысли были вялы, незавершены и сумбурны, и Коля даже не пытался упорядочить их. Опять душу его заполнила тоска; он поддался ей легко, с каким-то странным мазохистским чувством, вроде удовлетворения. Может быть, это объяснялось тем, что в его затянувшейся апатии любое ощущение, пусть и отрицательное, имело цену. Или он таким образом уходил от бытия, весьма надоевшего, причем, неясно, почему. Прежде-то Колю все в его существовании устраивало, а теперь не устраивало ровным счетом ничего. Даже Надя, благодаря которой он довольно долго еще держался на поверхности жизни, стала ему не нужна. Он не видел ее всего несколько дней, и за этот короткий срок Надя как-то очень естественно оказалась на дальнем плане. То есть Коля как микрокосм разделился на две неравные части. В одной, большой, находился он сам; в другой – все остальные. И Надя тоже. Он и вспоминал о ней редко.
– Будешь? – Портнов протянул ему бутылку.
Коля покачал головой. Пива ему не хотелось. Ему хотелось одиночества и немного неяркого солнца, которое сейчас закрыли большие белые и пухлые облака. Коля подумал вдруг, что если сесть на скамейку и долго смотреть в небо, такое высокое, такого чистого серо-голубого цвета, то душа откроется, муза вернется к нему, и он сумеет почувствовать свой недописанный рассказ, опять зависший на полутоне…
Коля хотел уже сказать Портнову, чтобы тот ехал в общежитие без него, как тут его окликнули. Он оглянулся. Это была Боброва.
Она шла твердой мужской походкой, при этом по-детски размахивая маленькой модной сумкой, по стилю совсем ей не подходящей.
Портнов, не дожидаясь, когда она приблизится, быстро попрощался и пошел к метро. Коля уныло посмотрел ему вслед. Об одиночестве придется забыть, по крайней мере на ближайшие минут двадцать – раньше Боброва не отстанет. Наверное, с таким упертым характером в прошлой жизни она была спортсменкой, ходила в сатиновых трусах, курила «Герцеговину Флор» и говорила басом. Ну, положим, басом она и сейчас говорит, когда хочет произвести впечатление, что же касается трусов… Тут Колина мысль – о трусах – оборвалась. «Фрейд, – равнодушно подумал он. – Или шизофрения».
Именно на этом моменте его депрессия достигла апогея. В следующую секунду Боброва уже открыла рот и сказала с прононсом: «Привет».
* * *
– Привет, – ответил Коля.
И Боброва, поминутно шмыгая носом, поскольку была простужена, начала рассказывать длинную историю о том, как один семнадцатилетний первокурсник попросил ее почитать его стихи и дать им оценку. «Ты, Ира, настоящий поэт, – якобы сказал этот дурак, – и лишь одну тебя я могу ознакомить со своим творчеством. Другим я не верю». Боброва спросила его, почему он не верит другим, и тот туманно ответил: «Жизнь научила».
Коля понял, что соль истории не в том, что Боброва – живой классик. Вернее, не только в том. Подтекст просматривался ясно: Ирина намекала на свою личную привлекательность и сексуальность. Мол, будь первокурсник постарше, он не прикрывался бы нетленными виршами, а рубанул бы прямо с плеча: «Хочу тебя, дорогая Ира».
– Дорогая Ира, – вежливо сказал Коля. – Посмотри внимательно на мою рожу.
– Да, – как будто только сейчас заметила она. – Ты не слишком хорошо выглядишь.
– Вывод: я поехал домой. Оревуар.
– Нет, не оревуар. То есть, подожди минутку. Как себя чувствует Лапшенников?
– Лучше, чем я.
– А ты читал новую пьесу Вяткина?
– Ира, – Коля дружески положил руку ей на плечо. – Гудбай.
– Коля… Знаешь, я тут звонила Анжелине, и она призналась, что ты ей понравился. Приглашала тебя в гости.
– Спасибо, как-нибудь заеду.
– А давай сейчас в рюмочную пойдем? Я перевод из дома получила и могу тебя угостить.
Коля помолчал. Он понял уже, что большое сердце Бобровой теперь отдано ему. Он совсем не хотел ее обижать, но то, что еще пару месяцев назад показалось бы приятным разнообразием, сегодня только пугало. Поэтому ответ напрашивался сам собой. И Коля так и сказал бы, как чувствовал: «Ира, прости, но не могу. В другой раз, ладно?». И тут вдруг представил себе общежитие, комнату с мрачным, погруженным в ипохондрию Портновым, свой стул, свой стол, свою кровать, немытую чашку на подоконнике, и вся эта картина была настолько явственной, настолько привычной, а потому отвратительной, что Коля решительно мотнул головой, отгоняя видение, улыбнулся Ирине и произнес:
– Неплохая идея.
Боброва расцвела.
* * *
И по дороге с лица ее не сходила счастливая улыбка. Пока ехали в троллейбусе, она без умолку трещала на бабские темы, потом, уже на улице, стала вдохновенно читать отрывки из своей поэмы про одинокого таксидермиста (Коля знал эту вещь, ее напечатали в прошлом году в маленьком поэтическом сборнике, с невероятным количеством опечаток); потом вдруг умолкла.
Как раз в эту минуту они подходили к рюмочной, и Коля не заметил изменившегося настроения своей спутницы. И до того он не слишком внимательно ее слушал, пытаясь дословно вспомнить последний абзац своего рассказа и уловить его фонетический тон, от которого, как он думал, прямо зависело все остальное – и дух, и лексика, и даже сюжет и образ действий героев. Пока Боброва бубнила рядом, у него все получалось; теперь он почувствовал дисгармонию, сбился с мысли и напрочь забыл только что придуманное предложение, точное и выразительное – им можно было бы закончить первую часть рассказа.
Вздохнув, Коля повернулся к Бобровой. Ее рядом не было. Он остановился, оглянулся. Ирина стояла посреди тротуара, прижав сумку к груди. Взгляд ее блуждал как у тихопомешанной. Пальцы левой руки нервно подергивались.
Подойдя поближе, Коля услышал ее бормотание: «…любит-не любит-любит…»
– Ира, ку-ку, – с улыбкой сказал Коля.
– Ку-ку… – шепотом ответила Боброва.
– Все лепестки оборвала?
Боброва скосила глаза на свою левую руку, отбросила воображаемую ромашку и кивнула.
– Не любит, – горько сказала она. – Э-эх!..
Большая толстая Боброва была так трогательна в эту минуту, что Коля улыбнулся ей мягче, приобнял и, чуть наклонившись к ней, сказал:
– Ну и фиг с ним. Пойдем, пива хряпнем и забудем обо всем.
– И музыку послушаем?
– И музыку.
– И…
– Боброва! – строго сказал Коля. – Никаких «и».
Она засмеялась, взяла Колю под руку и они направились прямо в рюмочную, до которой оставалось не больше двадцати шагов.
Здесь было пусто. Пара за одним столиком, пара за другим, и все. На подоконнике сидел толстый рыжий кот. Деревянные перегородки создавали иллюзию отстраненности от посторонних; из динамика на стойке доносилась тихая музыка – слишком романтическая, слишком чувственная. Чуткая Боброва расширила глаза, раздула ноздри и посмотрела на Колю с такой страстью, что самой стало смешно. Она расхохоталась. Коля тоже. Он вдруг словно освободился от чего-то тягостного, тоскливого, томного, что вообще не соответствовало никогда его характеру и душевному складу, а потому так мучило. За последние месяцы Коля ни разу не ощущал себя настолько легким, почти невесомым. «Вот так номер, – удивленно и весело подумал он. – Абсурд, не может быть…» Однако так быть могло и было – из-за ерунды, дурацкого басовитого хохота Ирки Бобровой Колина депрессия улетучилась, растворилась в душном, чуть дымном воздухе рюмочной.
– Водки, – не спросила, а уверенно сказала девушка в форменном платье, помахивая меню.
– А вот и водки, – вызывающе ответила Боброва. – Да, Коля?
– Само собой.
Щедрой рукой Ира вывалила на стол комок бумажных денег, пересчитала, выяснила, что хватит аж литра на три и две порции пельменей, и заказала для начала два по двести, ну и пельмени, конечно.
Мельком Коля подумал, что вечером ему, возможно, придется тащить Боброву на себе, как на днях Лапшенникова, но отогнал такие мысли. Гулять так гулять. Душа должна быть свободна. Что может этому помешать? Семьдесят пять килограммов поэтессы Бобровой? Конечно, нет. Донести бесчувственное тело до общаги не так уж сложно, Коля это и до Лапшенникова делал, и ничего, не надорвался. Правда, Боброва не жила в общежитие, а где-то снимала, но появлялась у однокурсников часто, и если так уж сложится вечер, Коля без труда найдет комнату, где она могла бы переночевать.
Он посмотрел на Ирину другим взглядом. И на сей раз не увидел ни толстых щек, ни светлых редких, выщипанных в ниточку бровей, ни прыщика на носу. Только ямочки возле уголков губ и удивительный, словно прозрачный, светло-зеленый цвет глаз.
Пока девушка за стойкой разливала для них водку, они смотрели друг на друга, и Коля думал, что вот еще чуть, и можно будет сказать точно, что ромашка Ирку обманула. Но он всегда был реалистом и потому понимал – это экспромт, всего лишь, не более того, ослепительный миг, а завтра все забудется. Вот только она не забудет. Девушки романтичны и доверчивы, такова уж их природа.
Мысли Колины были гадки. Он сам чувствовал, что не надо думать о каком-то там «завтра», которое и наступит ли – неизвестно. Надо жить сейчас, как говорит Портнов, чтобы секунда совпадала с секундой, а не растягивалась и не уменьшалась, в этом гармония.
Он почти упустил уже со всем этим препарированием собственной души тот импульс, потянувший его к Бобровой. Она все смотрела на него, он же начал отводить взгляд. Да к тому же вспомнил некстати, что никогда еще не пил за счет дамы. Впрочем, финансовый вопрос решался просто: завтра Коля намеревался сходить в журнал, получить гонорар за статью и рассчитаться с Ириной за прекрасное сегодня…
И тут девушка за стойкой на полную громкость включила магнитофон; первые же слова – «а не спеть ли мне песню о любви…» – совпали с Колиным настроем; импульс вспыхнул с новой силой, так что Колю даже передернуло от нахлынувшего счастья, невесть откуда взявшегося; девушка принесла пельмени и водку в граненых стаканах. Боброва что-то сказала. Из-за музыки Коля не расслышал. Тогда она подняла стакан, кивнула Коле и отпила несколько больших глотков.
«Не слабо», – подумал Коля и выпил все до дна. Гулять так гулять. Он ощущал в себе столько освобожденных сил, что не сомневался – сегодня можно не сдерживать себя и не считать граммы. Все будет окей, или хоккей, как говорит все тот же Портнов.
Пельмени были вкусными. Обе тарелки опустели за несколько минут. Боброва, перекрикивая музыку, подозвала официантку и заказала еще.
Когда девушка принесла две порции, Ирина вилкой перебросила из своей тарелки в Колину половину пельменей. Коля засмеялся, покачал головой и вывалил ей почти все, оставив себе пять штук. Он не хотел больше есть. Для того, чтобы оказаться сейчас на седьмом небе, ему требовалось только, чтобы музыка играла чуть тише, водки на столе было чуть больше, а день был чуть длиннее.
Ирина накрыла его руку своей ладонью и тут же убрала ее, смутившись. Это мимолетное прикосновение Колю обожгло. Так никогда не было с Надей. И с Аллой, в которую он был серьезно влюблен с восьмого класса вплоть до школьного выпускного вечера. А с Бобровой, некрасивой, далекой от него, чужой и странной, случилось.
Она больше не смотрела на него. Склонившись над своей тарелкой, она уминала пельмени, щеки ее смешно двигались. Коля улыбнулся. Сама того не заметив, Ира съела все, и сейчас возила вилкой по пустой тарелке.
Музыку сделали тише. Посетителей прибавилось. Они разбрелись по кабинкам, и теперь вместе с девушкой в форменном платье по рюмочной ходила хмурая уборщица, протирала столы грязной тряпкой.
– Сервис, – сказал Коля, пытаясь отвлечь Ирину от грустных мыслей.
Она не стала ломаться. Подняла глаза. Взяла стакан.
У Коли на языке вертелся глупый тост. Он не стал его произносить, не желая испортить то, что возникло. А возникло многое. Ирина смотрела на него в упор, словно гипнотизировала. Он не отводил взгляда. Уже незачем было – все началось, и нисколько не стесняло, не пугало. Ее, видимо, тоже. Они вдвоем, одновременно, перешли некую грань, за которой существовал другой мир. «Любовь», – с усмешкой назвал его про себя Коля. «Любовь», – глазами подтвердила Ирина. «Нет, – ответил Коля. – Не любовь. Это кое-что другое».
Да, это называлось иначе. Коле стало жарко. Он вытер ладонью пот со лба и тоже поднял стакан. Они выпили, не отводя глаз друг от друга. У Коли мелькнула противная мысль, что такое должно было быть у него хотя бы с Надей, но не с Бобровой же. На миг он увидел и толстые щеки, и мышиного цвета волосы, но, как нечаянный глюк, это сразу прошло.
Неслышно подошла официантка, поставила на стол графин с водкой и чистые стаканы.
Коля наощупь нашел в кармане пачку «Явы», достал ее, вытянул сигарету и закурил. Руки его немного дрожали. Так с ним бывало и прежде, когда он приближался, например, к Наде и слушал ее учащенное дыхание, и сам начинал дышать так же, а потом касался губами ее губ, а потом происходило и все остальное, о чем Коля вспоминать не любил, потому что по складу своему все-таки был пуританин.
В горле стало сухо, он закашлялся, взял стакан и допил водку. Сбоку мелькнуло форменное платье – официантка забрала пустые тарелки и снова исчезла. Музыка звучала как будто издалека, но казалось, что она была везде, проникала в душу через все поры и сердце от этого билось сильно, гулко, прерывисто.
Ирина словно услышала этот нервный стук. Брови ее дрогнули, и ресницы стали влажными. Ее расширенные зрачки, черные, горячие, придавали всему облику одухотворенность и, как ни удивительно, красоту. Так и было – хотя лица ее Коля не видел, зато в ее глазах мог отлично рассмотреть себя самого, и по выражению собственного лица и собственного взгляда понимал, насколько Ирина красива сейчас.
Пепел с его сигареты падал на стол. Он ничего не замечал, кроме этих глаз напротив. Он плавился в них и готов был раствориться, принести себя в жертву, если бы только знал, чему или какому идолу. (Но даже в эти – возвышенные – мгновения Коля анализировал ситуацию, хоть это и получалось как-то отвлеченно, урывками. Так, он подумал, что пока не имеет кумира, а посвящать себя Бобровой не намерен ни при каких условиях. И еще: что все это низко, как сама мысль, так и вывод насчет Бобровой. И уже совсем мимолетно: что и это тоже вздор, и можно без особых угрызений совести за такую низость себя великодушно простить. Мало ли в жизни делаешь ошибок?.. Однако стать жертвой все же очень хотелось.)
Мурашки пробежали по спине, по рукам. Коля почувствовал сильный жар, градусов до сорока, причем не по всему телу, а лишь в некоторых местах, и от этого ему было немного стеснительно, но зато очень, очень приятно. Голова стала пустой, легкой и большой как воздушный шарик. Сердце подергалось судорожно и свалилось вниз, в самое пекло, и оттуда сейчас сигнализировало тревожно, пуская по венам ток: пять-четыре-три-два-один…
Вдруг Ирина глубоко вздохнула, и он понял, что уже весь был с ней и в ней. Он ощутил это ярко и коротко, напрягся на миг и – резко расслабился.
И музыка грянула во всю мощь.
Коля скривился. Наваждение прошло. Боброва откинулась назад, опустила наконец глаза, налила себе водки. От ее ладони на графине остался мокрый след. Коля растер его пальцем и налил себе тоже.
– Со знакомством, – цинично сказала Боброва, приподнимая стакан.
Коля кивнул, выпил. Лицо его горело. Он прислонил холодный от водки стакан сначала к одной щеке, затем к другой. Ирины он не стеснялся, она улыбалась ему как обычно, а вот официантка, проходя по залу, посмотрела на них обоих насмешливо, будто наблюдала за процессом от и до. А может, и наблюдала. Коля пожал плечами и отвернулся. Он устал, ломота в спине раздражала, как напоминание о грехопадении. Сказав Бобровой, что сейчас вернется, он пошел в туалет.
* * *
Я поставлю пластинку, пусть развеет хандру мою рок
Пусть сыграют меня на басах эти мальчики в черном
Пусть они пропоют обо мне между звуков и строк
Черный занавес сдернув.
Под ногами как тень будет занавес мяться и плыть
Поднимаясь наверх по ступеням, по небу, по нотам…
Помоги мне заснуть, помоги ненадолго забыть
Безнадежное что-то.
Кто стучится ко мне? Я кричу: «мне не нужен никто!»
Я, конечно, солгу, ожидая опять, что поверят.
Так не вышло. И вот, в черной шляпе и в черном пальто
Он остался у двери.
Потирая ладони, эта черная сволочь молчит
Но меняется свет, и меняется с ним представленье –
Я люблю его – на! – и бросаю к ботинкам ключи
Отменив воскресенье.
Воскресенья не будет. Амадея не будет. И рок
Поднимаясь наверх по ступеням, по небу, по нотам,
Позабудет меня где-то там, между звуков и строк
На крыле самолета…
Коля сразу узнал стихотворение и остановился на полпути, дослушать. Боброва обожала писать о черном человеке, который злодейски отравлял и без того тяжелую жизнь поэтессы, с упорством киношного маньяка появляясь в самых неожиданных местах – в подъезде, в автобусе, под кроватью, в ящике с нижним бельем (это был очень эротичный образ – черный человек, обвешанный бюстгальтерами, вылезал из ящика и мрачно сверкал глазами; лицо его, естественно, было прекрасным и мертвенно-бледным). Но эта вещь Коле чем-то была близка. Он даже помнил последние строки наизусть и однажды читал их Портнову и брату Алеше. Алеше понравилось, Портнову – нет.
Однако перед кем сейчас выступала Боброва? Голос ее звучал громко и отчетливо, публика в кабинках слушала между прочим, одни улыбались, другие сосредоточенно жевали, третьи просто внимали. Последнее слово стихотворения Боброва выдохнула, чуть протянув «л», как настоящая артистка. И умолкла. Рыжий кот потянулся, зевнул и лениво куснул лист какого-то полуживого растения, стоявшего в горшке на подоконнике.
Коля подошел к стойке, попросил барменшу принести пепси или фанту, только из холодильника. У него поднялась температура, он не знал, по какой причине, и думал сбить ее холодным лимонадом.
Возвращаться на место почему-то не было желания. Он огляделся. Посетители пили, ели, говорили и смеялись. Голоса сливались в гудящий шум. Музыка играла тихо – Коля стоял рядом с динамиком и едва мог расслышать слова лирической песни с красивой мелодией. А расслышать хотелось. Он еще был во власти того чуда, что выдернуло его из долгой депрессии и бросило в жар эротических чувств; он бы продолжил праздник, но не был уверен, что Боброва способна на большее и поможет ему сделать следующий шаг вперед. Она была его сталкером и в то же время его Сусаниным. Она могла завести далеко и там оставить, а могла сама заблудиться в трех соснах. То есть, на нее надежды было мало.
Барменша дала ему холодную бутылку пепси. Он взял ее за горлышко и пошел к своей кабинке. Боброва с кем-то разговаривала. Коля слышал только ее голос. Она возбужденно рассказывала о вечере поэзии, состоявшемся недавно в…
Коля замер. На его месте сидела Лю.
IV
Позже Коля пытался вспомнить, что было потом, и не сумел. Память сохранила только короткие эпизоды и обрывки фраз, и это было обидно, потому что вечер, безусловно, мог считаться историческим в Колиной жизни. Лю, Люба, Любовь – его судьба. Сейчас ему казалось, что он знал это с самой первой их встречи, с самой первой секунды, когда на той попойке у Анжелины услышал ее тонкий насмешливый голос и повернулся, чтобы увидеть ее.
Ночью, расставаясь с ней, он сказал об этом. Лю тихо засмеялась и ничего не ответила, но Коля был уверен, что она все чувствует точно так, как он. Все, что впрямую или косвенно касалось их двоих. Было бы иначе – он проводил бы ее до дома и у подъезда попрощался. Но Лю пригласила его к себе, не выдумывая повода вроде чашечки чая на дорожку, а откровенно сказав, что Коля должен остаться у нее на всю ночь. Значит, почувствовала эту связь между ним и собой, поняла, что не стоит терять время на условности.
Он остался, но в половине четвертого, после второго стакана портвейна, его замутило, и он, не желая, чтобы Лю была свидетелем его слабости, ушел. Во дворе, за помойкой, его стошнило. Сразу стало легче, однако возвращаться к Лю он не решился. Все потом, подумал он, все еще будет потом.
Жаль, что он так много выпил в рюмочной и жаль, что он был там с Бобровой. Вот что он помнил совершенно отчетливо – это глаза Бобровой, причем не в те минуты, о которых теперь и думать было совестно, а в момент прощания у метро. Ирина так же хорошо, как Коля и Лю, понимала: не то что любовного треугольника, а и простой дружеской вечеринки втроем не будет. Мавр сделал свое дело – определил место встречи двух влюбленных – и теперь может уходить. И она смотрела на Колю, словно прощаясь, хотя могла увидеть его уже наутро в институте, и дальше – каждый день. И все же это было именно прощание, в том смысле, который ни для Коли, ни для Ирины не являлся тайной.
Коля тяготился печальным взором Бобровой и желал ей провалиться на месте, если уж она не понимает, что давно пора уйти. До закрытия метро оставалось минут сорок, Лю часто поглядывала на свои маленькие наручные часы, но ничего Ирине не говорила. Вероятно, из деликатности. Коля, во всяком случае, молчал по этой причине. И ночевать бы Бобровой на улице (или в постели с Колей и Лю, поскольку они вряд ли решились бы в столь поздний час оставить ее одну), если бы она не опомнилась вдруг и, кивнув обоим, не побежала к дверям метро.
А они медленно пошли назад, держа курс на Старый Арбат, адрес прописки Лю. Там она жила в небольшой коммунальной квартире, в одиннадцатиметровой комнатке, очень уютной и теплой. Позже, уже лежа в своей кровати, Коля под тихий храп Портнова мысленно бродил по этим одиннадцати метрам, и мысленно же присаживался на мягкий диван, на подлокотник глубокого кресла, трогал пальцем бархатистый толстый лист неведомого растения, живущего в горшке на широком подоконнике, протирал рукавом пыль с полированной крышки стола… Как он хотел бы жить там вместе с Лю – он и себе не признавался. Слишком быстро все случилось. Нежданно-негаданно, он не был готов к такому повороту событий…
* * *
– Ну и вид у тебя, брателла, – сказал Портнов, нависая над Колей.
Коля проснулся, но глаз не открывал, ждал, когда Портновская тень отодвинется в сторону. Он и сам знал, какой у него вид. Мало того, что синяки до сих пор переливались на лице, так еще и вчерашняя пьянка, и короткая ночь, и ужасный сон (кошмар в прямом смысле слова) наверняка добавили желто-зеленых красок. «Ни грамма, ни капли… – уже начиная мучиться похмельем, думал Коля. – Никогда в жизни… Ни за что…»
Портнов наконец отошел, и Коля сел в кровати, попробовал открыть глаза. Не так-то просто оказалось это сделать – веки накрепко склеились. Пришлось разлепить их пальцами. Портнов противно заржал.
– Да пошел ты… – буркнул Коля, вставая.
В такие минуты даже лучший в мире сосед казался очень неприятным типом. Переселить бы его в другую комнату, к Вяткину, например. Пусть бы там шутил сколько вздумается, а Коля жил бы один и наслаждался своим обществом…
Смех оборвался.
– Пива хочешь? – деловито спросил Портнов.
– Да, – сказал Коля.
Портнов накинул куртку и вышел.
«Пусть себе живет здесь, – подумал Коля, одеваясь. – Такой хороший парень все же. Чуткий, внимательный…»
Чуткий внимательный Портнов вернулся с пивом через десять минут. Коля ножом открыл бутылку и присосался к холодному горлышку как пиявка. Он хотел выпить сначала половину, а остальное через некоторое время, но выпил все. Поставил пустую бутылку на пол, обернулся к Портнову.
– Лучше? – осведомился тот.
– Лучше, – ответил Коля. – А еще есть?
Портнов поколебался, потом достал из внутреннего кармана куртки вторую бутылку и отдал другу.
– Ладно, лечись.
Пока Коля, обливаясь, пил пиво, Портнов устроился на стуле возле стола и покачивал ногой, задевая ботинком Колину ногу. Это действовало на нервы, однако у Коли не было сил отодвинуться. И сказать Портнову, чтоб не пинался, тоже не было сил.
– Теперь чай, – сказал Портнов, забирая у Коли пустую бутылку. – Гусев ставил чайник, я видел. И заварка у него есть.
Сосед Эдик Гусев, прозаик с первого курса, готов был отдать Портнову не то что заварку, а и последнюю рубаху, если б тот попросил. Эдику было лет двадцать пять, он приехал из Брянска, где работал гардеробщиком в центральной библиотеке. Начитавшись фантастических романов, он написал рассказ «Чудовище», про подземных монстров, которые намереваются захватить весь мир. Рассказ напечатали в каком-то областном журнале, и воодушевленный Эдик тут же написал другой, под названием «Два чудовища». Он был как бы продолжением первого. С этими опусами Эдик поступил в Литературный институт, и теперь опять кропал что-то в том же духе. Говорили, что новая вещь его будет называться «Три чудовища», но это, наверное, было шуткой.
Эдик был страшно косноязычен: заикался, проглатывал слоги и слова, шепелявил и картавил. Читал он свои произведения примерно так: «Фода ибывала. Тюдиссе ёбло и зыркло…» (что означало «Вода прибывала. Чудище захлебывалось и фыркало»), и восполнял стилистические и прочие огрехи артистическим мастерством, то есть в процессе чтения строил страшные рожи, шептал, рычал, мычал и повизгивал.
С Портновым он занимался на одном семинаре, очень его уважал и даже хотел третий рассказ посвятить ему, как другу и учителю. Портнов, естественно, никаким другом и учителем Эдику не был. У него своих забот хватало, и друзей тоже. Но кое-какие мелочи Гусеву все-таки позволялись. Так, например, Портнов порой снисходил взять у него в долг рублей тридцать, или хлеба, или сигарет.
– У нас есть заварка, – сказал Коля. – В шкафу, на верхней полке.
– Ну надо же, – удивился Портнов. – А я думал, кончилась.
– Да ты уже месяц чая не пил.
– Разве месяц? Да, пожалуй… Ладно, пойду, заварю свежий. Что-то чайку захотелось.
Он пошел к двери, но на середине комнаты вдруг остановился, обернулся и сказал:
– Вчера Надя приходила…
Коля ничего не ответил.
* * *
К вечеру небо прояснилось, стало тепло. Прежде чем подойти к дому Лю, Коля погулял немного по арбатским переулкам, посмотрел представление, разыгранное двумя парнями в шутовских одеждах, послушал пару песен мальчика лет пятнадцати, с огромной гитарой наперевес. Пел мальчик громко, текст его песен был какой-то бессвязный, так что Коля, устав вслушиваться, незаметно для себя погрузился в собственные мысли. Вернее, в одну мысль: о Наде.
Да, с Надей получалось нехорошо. Получалось просто некрасиво. Коля никак не мог придумать теперь, что он скажет ей. Она верит ему, она любит его, она хочет быть с ним. Почему раньше ему казалось, что и он испытывает к ней те же самые чувства? Ведь это было не так, совсем не так. Рядом с ней ему было хорошо, тепло, но не более того. Как мог он принять за любовь душевный покой и симпатию? Как мог не разобраться в себе?
Он ясно представлял Надины глаза, когда (и даже мысленно Коля при этом отводил взгляд) он попросит ее простить его и забыть как можно скорее. Он видел удивление, растерянность, обиду, боль. Мало того, он уже начинал сам переживать все это за Надю и ее будущие страдания уже казались ему невыносимыми. А тут еще мальчик как-то очень удачно взял высокую ноту, и сердце, будто потянувшись за ней, заболело, заныло. Коля приложил руку к груди, ощущая ладонью неровный, глухой и тяжелый стук, и отошел, свернул в переулок. Так идти к дому Лю было дольше, но Коля заметил на Арбате, по пути, других артистов и певцов, и не решился опять бередить душу музыкой. Она всегда действовала на него слишком сильно, слишком, он порой даже думал, что следовало с таким восприятием музыки родиться композитором, а у него и слуха хорошего не было. Напевал что-то иногда, сам для себя, довольно верно, но не более того.
В подъезде Коле встретилась кошка, которая наблюдала за ним, когда его тошнило ночью у помойки. И сейчас она, лишь только заметив его, остановилась, села и уставилась с любопытством, словно спрашивая, как дела, как здоровье, приятель, выглядишь ты неважно, да это и понятно… Коля обошел ее, зачем-то пробормотав «привет».
Поднявшись на третий этаж, он постоял немного у двери в квартиру Лю, еще раз проговорил про себя ее имя и слова, какими хотел бы начать этот вечер с ней, потом нажал кнопку звонка. Минут пять за дверью была абсолютная тишина. Коля позвонил снова, и услышал гулкие уверенные шаги из глубины коридора. «Сосед», – сразу определил Коля, хоть и не видел никогда ее соседа и вообще не знал, был ли он. И оказался прав.
Дверь открыл мужчина лет тридцати, в клетчатой рубашке и синих джинсах, заляпанных краской. Высокий, крепкий, темноволосый, с красивым, несколько актерским лицом. Коля поздоровался и спросил Лю. Сосед чуть улыбнулся и ответил, что ее нет, что она ушла часа два назад и когда вернется, он не знает. Коля поблагодарил и ушел.
Портнов, спасибо ему, дал денег на бутылку вина. Теперь это вино Коля намеревался выпить один, где-нибудь на скамейке. На душе почему-то было спокойно, никакого огорчения от того, что Лю не оказалось дома, Коля не испытывал. Может быть, и на самом деле он еще не был готов к новой встрече. Ведь он так устал за последние дни, так измотал себя депрессией, а роман с Лю только начался, и вполне вероятно, он испортил бы все неловкой фразой, или, того хуже, настроением не в тон ее настроению.
Перочинным ножом Коля срезал с бутылки крышку и расковырял пробку. Большая часть крошек пробки попала в вино, но уж это совсем мало волновало Колю. Он едва сделал первый глоток, как за спиной знакомый голос произнес его имя. Он оглянулся.
– Здравствуй, – с улыбкой сказал Ромашинский, садясь рядом. – Какими судьбами?
– Гуляю, – коротко ответил Коля.
Он был рад Ромашинскому, он даже, наверное, именно его и хотел бы видеть сейчас. Не для того, чтобы вновь вернуться к разговору о повести эмигранта и дурацком выступлении на семинаре Светки Галушкиной. Эту тему Коля уже закрыл. Ему просто приятно было встретить этого человека, ясного и простого, которого за два с лишним года привык считать не только своим преподавателем, но и товарищем.
Ромашинскому было лет пятьдесят пять, не меньше. Он и выглядел на этот возраст, или даже старше, – морщинки лучиками у глаз, седина в усах и бородке; только светлые живые глаза его были молодые. Со студентами он общался на равных. В этом никогда не чувствовалось снисхождения, потому, видимо, что Ромашинский сам себя ощущал двадцатилетним. И его «ты» никого не обижало, даже самых надутых и взрослых.
– А я живу неподалеку. Вон там.
Ромашинский махнул рукой в сторону дома Лю, скрытого другими домами, и Коля подумал: вот бы он жил там, вот бы он был ее соседом, а не тот артистический красавец. Тогда можно было бы приходить к нему в гости, стать в квартире своим человеком и каждый день сталкиваться в коридоре с Лю… А впрочем, нет, Коля не имел никакого желания сталкиваться с Лю в коридоре. Если бы в другом месте… Например…
Тут Ромашинский назвал свой адрес – улицу, перпендикулярную почти Арбату, и Колина фантазия тотчас утихла.
– Как дела в институте?
– Ничего. Ничего, Юрий Борисович, – сказал Коля и задумался: а правда ли «ничего»? В последнее время учеба шла со скрипом, было скучно, а творческие семинары вообще надоели. – Скучно только.
– Бывает, – произнес Ромашинский с улыбкой. – Ну а что твой рассказ? Закончил?
– Нет. Новый начал, но пока не получается.
– Получится. Не спеши, старайся почувствовать себя, мысли свои анализируй, даже абсурдные. И не пытайся повторить «Греческого героя». Работай так, будто его не было. Помнишь, мы с тобой говорили о Толстом?
– Смутно. О Гончарове – помню, а о Толстом смутно.
Ромашинский рассмеялся и откинулся на спинку скамейки.
Коля вдруг позавидовал ему, его четкому представлению о жизни, его доброму отношению ко всем и каждому в отдельности заранее, априори. Ромашинский готов был верить и доверять любому, и это при том, что и в юности, и в зрелости натерпелся от всякого рода чинуш и равнодушных. В застойные годы он много писал об одном прозаике, малоизвестном, но очень талантливом. У прозаика вышло всего две книги, членом Союза писателей он не был, жил в маленьком русском городке, провинциальном по самой сути своей, давно и тяжело болел, и единственно жена его всегда находилась рядом.
Ромашинский принимал в жизни прозаика непосредственное участие: привозил ему редкие лекарства, договаривался с московскими врачами об обследовании, помогал деньгами, и главное – сочинял о нем искренние и эмоциональные статьи, что было невыгодно и в материальном смысле, и в смысле карьеры, так как этого писателя официальный литбомонд не любил и потому не замечал.
Коля читал книги прозаика, обе о войне, которую тот прошел от начала до конца. И понимал, почему Ромашинский бьется за него. Так честно и мужественно писали многие прозаики-фронтовики, но у этого были еще тонкость и точность чувств, делавшие его произведения вневременными.
Когда прозаик умер, Ромашинскому было уже за сорок. Он многое мог еще сделать, но уже не на многое мог рассчитывать. Его долго и с удовольствием «ели» собратья по перу; он всех прощал; он говорил о людях только хорошее и всегда находил оправдание любому. Вот чего Коля не понимал и не желал понимать, хотя знал, что в этом была мудрость, свойственная лишь очень чистым и добрым людям. Себя Коля к таковым не относил, а по молодости лет вообще стыдился четких и ясных определений, предпочитая усложнять и чувство, и понятие, и мысль. Так почему-то казалось естественнее.
– Юрий Борисович, я слышал, в одном издательстве собираются выпускать… – и Коля назвал фамилию того прозаика.
– Да, – кивнул Ромашинский. – Я принес им три его повести, понравилось, в январе, думаю, уже книга выйдет.
Несмотря на свое отношение к Ромашинскому, Коля не мог решиться предложить ему вина, и одному пить было неудобно. А тут появился повод.
– Надо отметить такое событие.
Коля приподнял бутылку и вопросительно посмотрел на преподавателя.
– Вот в январе и отметим, – снова улыбнулся Ромашинский и встал. – Ладно, Коля, мне пора. У тебя мой телефон есть, звони, если что…
* * *
В последующие дни Коля дважды заходил к Лю, но так ее и не застал. Соседа он тоже не видел. Дверь просто никто не открывал.
Неделя прошла быстро. Коля наконец вошел в привычную колею, начал учиться, написал письмо родителям, навестил Алешу и съездил к Наде. Разговор дался ему трудно, да иного он и не ожидал. Надя стояла перед ним потерянная, молчала, а он мямлил объяснения и извинения и ненавидел себя как последнего подлеца. Когда он уже уходил, Надя тихо сказала: «Ну, так, значит… До свидания, Коля. Звони, если что…». Он качнул головой, сам не понимая, означало это согласие или, наоборот, отказ, и, не вызывая лифт, побежал по лестнице вниз.