Читать книгу Хохочущие куклы (сборник) - Татьяна Дагович - Страница 1

Несколько фонарей освещали пустой, без снега воздух, узкую дорогу перед домом, покрытую темным льдом, бордюр. Стемнело рано, все предметы во дворе затерялись: скрипучие качели, две скамейки, двенадцать деревьев, турник, на который вешали ковры, чтобы выбивать пыль, большой камень в самом углу, ближе к соседнему дому. Из пустоты светили квадраты занавешенных окон пятого и второго этажей.

Двери подъезда вздрогнули и открылись, появилась беспокойная группа людей – семья: пожилые супруги (он держит ее под локоть), девочка на коньках – внучка (проскальзывает вперед), молодая высокая женщина и средних лет мужчина – родители девочки, наконец, мальчик-подросток, поздний сын пожилой пары.

Девочка не удержалась (косой спуск от подъезда к дороге) – коньки понесли ее, она не вскрикнула, широко расставила руки и полетела вниз. Упала безболезненно, густая шуба смягчила удар. Ветра не было. Заскрипели качели (кто невидимый их толкнул?), а у нее перед глазами бежали мелкие звездочки: так фонарь освещал лед. Когда девочка встала, показалось даже, что звездочки надо льдом. Обман зрения.

Подросток подбежал первым и принялся отряхивать ей гамаши на коленях; она смотрела в сторону, где темные кроны, как облака; и неясно, то ли есть они, то ли кажутся. Серединка на половинку.

– Всё в порядке? – спросила молодая женщина, прервав свой взрослый разговор. – Будь осторожнее. – И, поправляя вязаную шапочку, продолжила обращенную к пожилым фразу.

Внутри варежки девочка сжимала три бусинки чешского стекла – взяла с собой, на всякий случай. Трогала и тихо усмехалась.

– Ну что, ты едешь?

Семья двинулась на вечернюю прогулку. Высоко-высоко в черном небе замерли голубые звезды. Мелкие – совсем смерзлись. Чем-то похожи на чешское стекло… А если одну бусинку закопать? Останется две бусинки. Из третьей же вырастет дерево, всё из чешского стекла, на много корон хватит. Девочка растягивает обветренные губы в улыбке. Подросток идет рядом с ней, почти бежит. Страхует. В 15 лет с племянницей ему не так скучно, как с родителями или замужней сестрой, которые тяжело шагают позади. Говорят, обрывки разговоров долетают – размазанные отдельные слова, вроде «дефицитный», «свинина», «комитет», «новый кафель», «спекулянтка».

Гололедица, задерживающая подростка в ботинках, позволяет девочке двигаться быстрее. Поскрипывание коньков о лед рассекает замерзшую тишь деревьев по обочинам. Группа людей сворачивает из двора на широкую улицу, где бродят чужие; вместе со светом очередного фонаря умиротворение заливает лица.

Щеки красятся румянцем, и, когда всем надоедает, что девочка от них постоянно ускользает, молодая женщина говорит: «Иди сюда, я тебя переобую». «Ну ма-а-ама, ну… это нечестно!» – «Нет, здесь нельзя. Вынесет еще на дорогу, ты же не слушаешься. Еще под машину попадешь. Возле дома покатаешься».

И послушная девочка позволяет себя переобуть, коньки кладут в полиэтиленовый пакет, в котором до того были ее сапоги. Потеряв интерес к прогулке, девочка насупливается.

Но к ней подходит ее дядя-подросток и обещает рассказать что-то интересное. «Что?» Она поднимает глаза к небу, где мелкие звезды. «Про звезды». Так как он молчит, она сама начинает рассказывать, что вчера ходила туда. «Куда?» – «Где звезды». Он смеется. «Зря ты не слушаешь, я долетела туда на воздушном шаре, он у меня в комнате лежит со дня рождения». Вышли из одного фонарного круга, где лед так переливался и блестел. Через несколько шагов тьмы попали в следующий, голубоватый на этот раз. Девочку радовали прозрачные колокола света, прячущие от тревожного неба. И все в них видно: обмерзшую веточку, смятый сигаретный бычок, булыжник. Ей с дядей то и дело приходится останавливаться и поджидать медленную взрослую часть семьи. Там идет уже размеренная речь о покупке гаража.

Девочка просовывает руку в карман и сквозь уколовшую бусинкой варежку нащупывает что-то. Достает – кукольное зеркальце. В нем видно ее лицо между шарфом и шапкой. Медленно поворачивает зеркальце. В мутноватой поверхности мелькает чуждое папино лицо с налетом щетины и незнакомыми сухими глазами серого цвета; мама, не похожая на себя из-за скрывшей кудряшки плотной вязаной шапочки, на круглых щеках неровные красные пятна, глаза прищурены; быстро сменяются бабушка и дедушка, эти привычного вида: оба в пальто, бабушка в берете, дедушка в желтой шапке. Обычно они забирают ее из садика и гуляют с ней днем – их вид не внушает подозрений. Девочка ведет зеркальцем в другую сторону, лица мелькают в обратном порядке, перемежаясь с прорезями темноты; опрокидывается в зеркальце фонарь, вздрагивает вместе с рукой, падает и взлетает небо. Пока девочка играется зеркальцем, взрослые нагоняют ее и подростка.

«Этот шарик тогда меня ночью туда поднял, когда вы спали, там ступеньки прозрачные, я на них остановилась и села, ступеньки разные все, на них лежат звезды вот такие, – она показала размер звезды, широко раздвинув ладони, – светятся изнутри и перекатываются. Потому что они внутри живые. А я взяла одну, а она такая… горячая, нет, наоборот, холодная, но она стала меня специально колоть, и я ее выпустила, она укатилась. И звенят они – слышишь? Ниче, завтра сумку возьму с собой, поймаю ее, и сам увидишь».

«Ну, даешь, – сказал дядя, – такая большая и не знаешь, что такое звезды. На самом деле звезды – это огромные раскаленные шары газа, и Солнце тоже звезда, и они намного больше Земли, а маленькими кажутся потому, что очень далеко. А вокруг них крутятся планеты, может, там кто-то живет и смотрит сейчас на нас, на Землю, представляешь?»

Одновременно они подняли головы к испещренному огоньками пространству. Тонкое, как промокашка, облако проплыло намного ниже неба, едва не задев краем верхушки деревьев. Ничего особенного не сказали. Девочка с подростком шли за руку – то ли она позабыла, что не ходит со взрослыми за руку, то ли не считала его таковым, то ли слишком увлеклась ходьбой по мерцающему льду, под которым, она видела, плыли блестящие подводные существа, скользкие перламутровые рыбы. Так бы каждый день ходить по серебристой дорожке. Когда задеваешь натянутые на ней волоски, играет в ушах красивая музыка. Так можно прийти к огромным раскаленным шарам газа. Они очень красивые вблизи.

К концу прогулки, когда, сделав круг по улочкам, семья вернулась к подъезду, девочка раскапризничалась. Расхныкалась: ей обещали еще на коньках покататься возле дома. Теперь никто не хотел возиться. К тому моменту, когда мама сдалась, девочке уже не хотелось кататься, она отдернула руки и еще противней заныла. Взрослые собирались домой, и в горькой обиде она крикнула, что не пойдет домой, и отбилась, и убежала, когда папа хотел ее взять на руки. Папа рассердился и сказал, что с него хватит истерик, развернулся и пошел к дому. Девочка поскользнулась, свалилась на лед, окончательно проваливаясь в упоение слезами. «На́ тебе, так хорошо начиналось, хорошо погуляли… Это она спать хочет…» – звучал вдалеке спокойный мамин голос. Девочка пыталась упереться растопыренными ладонями в лед, но варежки проскальзывали. Внезапно увидела своего дядю: он так грустно и внимательно смотрел, что она еще отчаяннее заревела. «Всё, всё, ну всё… – бормотала мама сквозь стиснутые от гнева зубы, поднимая ее и усаживая на скамейку, – ну что ты ревешь, всё же в порядке… спать тебе пора, вот что… Мам, а который час? Ну да, естественно, пора уже. Тише, тише… Слезки мы вытрем. Лапочка моя».

– Всё в порядке? – спросила бабушка.

– Ну как ты думаешь, она закутана, как колобок. И синяка не будет.

– Справитесь? Тогда мы к себе пойдем. Отцу в постель пора… Давление…

– Конечно-конечно. Спокойной ночи.

Разговаривая со своими родителями, мама улыбалась девочке – возле сморщенного горящего личика своим красивым правильным лицом, непривычным от шапочки. Девочка тяжело всхлипывала. Бабушка, дедушка и подросток удалялись в темноту по дорожке.

– Что, угомонилась? Идем домой?

Мама встала с корточек; потопывая затекшими ногами, распрямилась в полный рост – она была высокая. Одной рукой обняла девочку. Так и вошли в подъезд. Но на лестнице девочка отстала из-за своей дурной привычки липнуть к перилам. Мама поджидала ее на лестничных клетках. Стены в подъезде были выкрашены синей краской. «Давай быстрее, папа заждался». А она плелась, перебирая руками по перилам, еще всхлипывая. Шарф давил на горло, в подъезде до дурноты было натоплено. Наверху послышались звук отпираемого замка и скрип дверных петель. «Ты идешь? Подтягивайся!» Она поднималась и поднималась, держась за перила потной в варежке рукой, по нескончаемым ступенькам. Сквозняк с грохотом захлопнул наверху дверь. Ей мерещилось, что новые ступеньки вырастают на глазах, чудные растения, и, когда уже собиралась тарабанить в запертую дверь, перед ней всплыли вместо двери металлические почтовые ящики в ряд. Она захныкала, словно кто-то мог слышать. И начала подъем снова, пыхтя от напряжения. На этот раз быстрее добралась до своей двери, из-за которой доносились шум открытого крана и голоса родителей – выкрики. Опять ругались.

Изо всех сил девочка ударила по двери сапогом, но внутри не расслышали. Вытерев варежкой внезапно наполнившийся нос, застучала и руками, и ногами. Родители ничего не слышали, потому что ругались из-за нее. Посмотрела вверх, на далекий звонок. Перестав хныкать и пыхтеть, напряглась свернутой пружиной, подпрыгнула… Со второй попытки ей удалось дотянуться до кнопки, и раздалось короткое чужое «бзззынннь». Замерла, сопя в шарф. Приблизилось тяжелое шарканье тапочек, дверь с незнакомым скрипом отворилась. На пороге стояла соседка, баба Рая, в зеленой кофте и буро-золотом платке. Шепот льющейся воды стал громче, а ссорящиеся голоса оборвались, словно их вспугнул посторонний звонок.

– А где мама? – спросила девочка, заливаясь потом под шубой и кофтами. От стыда, что позвонила не в ту дверь.

– Ты чего эта тута делаешь? – строго удивилась баба Рая, за которой темнела чужая интересная квартира, коридор, весь заложенный коврами и ковриками. Запах старья.

– Я… дверь я пере… перепутала.

– Иди, иди. Спокойной ночи. Чавой эт ночью трезвонить.

Девочка убежала на лестницу, скорей. За спиной бубнила баба Рая, заползая обратно к себе, закрываясь: «Одинцтый час, дети шлендрыют у них сами, ни в какие ворота…»

Дверь и вправду была не та. Посмотрела с лестницы – совсем другого зеленого цвета, и площадка не та, незнакомая совсем. Должно быть, выше ее квартиры, потому что те, внизу, – все привычные двери. Летом каждый день туда-сюда мимо них бегала. А вот те, что выше, – о тех девочка ничего не знала и не была там, они странные. Быстро-быстро растерев смешанные с соплями слезы мохнатым рукавом, побежала вниз. Пальцы в варежках не справлялись с петлями шубы, еще немножко оставалось до того, чтобы задохнуться от жары. Как же долго она поднималась – теперь спускается, и всё незнакомые и незнакомые двери. Жуками поползли по лбу струйки горячего пота. Бросилась к своей двери, но это не та, хоть с виду их дверь: на этой только глазка нет, а у них глазок всегда был, чтоб не открывать опасным людям. Соседняя дверь тоже не подходила. Еще вниз. Все лестничные площадки одинаковые, такие привычные: лампочки в углах, двери; и всякий раз сбивалась, принимая знакомую на вид чужую дверь за свою, потому что всю жизнь ходила мимо них и смотрела на них, привыкла к ним. Даже стучала и звонила, если, как у некоторых, звонок был сделан низко. Ей открывали заспанные соседи. Извинившись (потому что изо всех сил старалась хорошо себя вести), она уходила. В глубине души девочка надеялась уже не найти свой дом, а попросить кого-то из взрослых провести ее к родителям, но, как только перед ней выплывали помятые лица в высоте дверного проема, стеснительность побеждала панику, и она отступала, ни о чем не прося, кусая дрожащие губы.

Потом девочка спустилась вниз, к почтовым ящикам, вышла на крыльцо, решив, что, наверно, мама по-прежнему сидит на том же месте и ждет. Мороз ударил по намокшему в шубе телу, по размазанным слезам. Она присела на скамейку и немножко отдышалась после бега по чужим квартирам. Звезды сочились светом неподвижно и низко, сквозь прозрачные шары переплетенных веток, которые медленно раскачивались на длинных стволах в безветрии.

«Вот и хорошо, и не надо будет эти руки каждый раз мыть».

Девочка вспоминала, что еще нехорошего делала мама, и надувала щеки, переполненные обидой. Чтобы мыли голову щипким шампунем! Поднимали в садик каждый раз в темноте! А есть кислющий борщ с плавающими волосами капусты. Читать проклятущие буквы, которые никак не соединяются между собой, остаются отдельными! А мама, которая заставляла читать, раз крикнула: «Совсем ты, что ли, тупая!» «Пу-у-у-ух», – сказала девочка, выпуская изо рта обиду, набухшую раскаленным шаром, как звезда из горячего газа. И она увидела небо в виде гигантской кухонной плиты, беспорядочно усеянной миллионом включенных конфорок раскаленного газа, которые отсюда кажутся такими маленькими, потому что очень далеко.

* * *

Выплакавшись, она вздыхает и поднимается с крыльца, мимолетно глянув на распухшие звезды – как сыпь на воспаленном небе, входит в подъезд, неторопливо преодолевает за ступенью ступень так долго-долго, что цель подъема теряет смысл. В конце пути она оказывается у затертой зеленой двери и коротко, но сильно нажимает на кнопку звонка.

Открывает мужчина. В темноте кажется, что он не слишком изменился с их последней прогулки и беседы о сущности звезд, но взгляд иной. Входя, она поспешно разматывает шарф и бросает у зеркала, боковым зрением уловив свой быстрый профиль. Он подходит к ней, и какое-то время они смотрят друг на друга. Две высокие темные человеческие фигуры в зеркале. На кухне хлещет из крана вода – она, выбегая, не закрыла. Нужно пойти закрутить кран. Они приникают друг к другу, прижимаются… и – разряд. Энергия противостояния израсходована. Напряжение снято. А дальше – привычные складки, впадины и выступы, еще дальше – родной запах, в котором нервы расслабляются, организмы покачиваются, убаюкиваются и оседают, продолжая стоять только находя опору друг в друге.

– Ну что? Всё в порядке? – спрашивает он.

Она молча кивает и видит в зеркале, какие они оба взрослые и нелепые в этой позе. Дыхание становится ровнее, с успокоением. Обида изжита. Она осторожно высвобождается из его рук, проходит в комнату и садится на диван. Он заходит следом.

– Где ты была?

– Гуляла. Вспоминала детство.

– Не делай так больше. Ты видела, сколько у тебя неотвеченных на мобилке?

– Пойди закрути кран. Ты знаешь, как мы тогда в кино сходили, я звук забыла включить.

– Что с завтра? Мы едем? Или мне позвонить и отменить всё?

– Куда едем?

– Не издевайся, куда…

– А, ну да, да. Прости, я с этим… Совсем перестала думать о санатории. На море, конечно едем, я так давно хотела… – Она поглядела на развороченную сумку посреди комнаты. – Надо собираться. Поздно.

– Послушай, если не хочешь, мы никуда не поедем. Без обид, я серьезно.

– Давай не будем опять выяснять отношения. Всё, всё. Я вернулась, я извиняюсь и заочно принимаю твои извинения. Хватит. У нас все хорошо.

– Уверена?

– Уверена, уверена. Так… – Она скользнула на пол, устроилась возле сумки, поджав ноги. – Принеси умывальные принадлежности.

– Там будет все наверняка.

– Знаю я, что там будет, – жидкость для мытья посуды. И туалетной бумаги отмотай, нам еще в поезде ехать.

Люстра темна, поэтому окно – как светящийся квадрат, Малевич навыворот, а в нем – мутные призраки фонарей, распатланные увеличенные кроны. В этом бледном свете более или менее различимы матовый прямоугольник телевизора, черная ваза, левая сторона шкафчика. Та же часть комнаты, где диван и стол, остается неразличимой. Она сжимает руками виски и старается сосредоточиться, сообразить, что должна взять с собой. Но в апатичном сознании только одно крутится: «Билеты, документы, карточка. Билеты». Перепроверяет: паспорта лежат на месте; наличные, банковские карточки, билеты, путевки – во внутреннем кармане. Под окном паркуется машина. Фары вытягивают тень от люстры, раскручивают ее вокруг провода и стирают, погаснув. Она рефлекторно поднимает глаза к потолку и сразу опускает, ничего не заметив. Поразмыслив, уходит в спальню, к шкафу, снимает с плечиков длинную красную юбку, складывает бережно и кладет в сумку. Красную юбку не с чем будет надеть, но остальные вещи надоели, пусть лежат дома.

Возвращается муж, несет зубные щетки, туалетную бумагу. На кухне вода так и льется – крана он не закрутил.

Она растягивается на полу – на ум больше ничего не приходит, значит, больше ничего не нужно. Шум машин за окном стих, значит, пора спать.

В постели муж попробовал притянуть ее к себе, но она вывернулась. «Не надо, спать страшно хочу. Завтра вставать ни свет ни заря». По потолку продолжали проходить тени с улицы.

Она впала в полусон, крепко заснуть мешала боязнь проспать. Время от времени приоткрывала глаза и вертела в руках мобильный, рассматривая часы на дисплее. Муж ровно дышал рядом, его тонкие красивые веки укрывали глаза, длинные ресницы лежали темной дугой, лицо, спокойное и неподвижное, напоминало лицо римской статуи, копии с греческого оригинала. Белая простыня фосфоресцировала в сумраке.

В полусне мысли перепутывались с ветками деревьев, тревоги разбухали. Ей казалось, что комната тяжело дышит, расширяется и сокращается мышцами, и духота в комнате то сгущается, то разряжается. Был момент, когда она почему-то полностью проснулась и догадалась, что именно мешает ей заснуть. Муж как раз поднес спящую ладонь к щеке, дернул, будто хотел согнать с лица насекомое, и пробормотал невнятные слова. Заметила, что лоб его блестит от пота. Стерла пот, он недовольно перевернулся на бок и скрутился зародышем, оставив блаженные полосы на месте глаз нераскрытыми. Тогда сердито затрясла его голову. «А-а… что случилось?» – «Послушай, как же мы можем быть женаты, если мы кровные родственники, если ты мой дядя?» – «Спи!» Он снова лег на спину, моментально заснул. На совершенном лице вздрагивали только ноздри, пропуская воздух. Как чудесно смотреть на него спящего! Днем он не казался таким красивым, потому что мимика не оставляла лицо в покое. Прямой нос, правильно сложенные губы, светящиеся внутренним светом. «Все равно мы уедем, уедем, – решила она в утешение, – так далеко, где нас никто не будет слышать». И снова увязла в дыхании стен, в беспрерывном сокращении квадратной диафрагмы. Наверху что-то происходило. Кто-то скреб потолок. На кухне шумно лилась вода. Она скулила под душной тяжестью, в надежде, что муж проснется, но его сон невозможно было нарушить.

В четыре утра телефон Константина, установленный на будильник, наконец заиграл прелюдию до мажор Баха – перегнувшись, заставила замолчать. С облегчением встала; в дверях спальни споткнулась о сумку. «Закрыть окна, перекрыть газ, выключить все электрическое… закрутить, наконец, воду на кухне».

В начале шестого они вышли из подъезда на пыльную от сухости дорогу. «Какой же длинной оказалась ночь!» На вокзале их ждал поезд. Купе, в котором закрылись вдвоем. Вагоны были почти пусты – Саницкие приехали раньше других. Достали бутылку минеральной воды, рядом положили два билета.

– Ну, – спросил он, глядя в упор, – что?

– Скоро поедем. Я днем посплю. Я не выспалась.

Им предстояло провести почти сутки в маленьком купе. Наедине. Странно, что она радовалась этому после стольких дней… лет, проведенных вместе, без посторонних. Кто мог бы их потревожить? Друзей у них не было, разве несколько супружеских пар с работы Константина, с которыми можно было поговорить о незначительных вещах, каких-то дальних землетрясениях. Анастасия не работала, ей совсем не нравилось работать – было несколько попыток. Со стороны мужа она чувствовала молчаливое одобрение своему безделью. А отсутствие друзей-сверстников сглаживало десятилетнюю разницу в возрасте. Их интересы всегда сходились в одной точке молчания.

Качнувшись, поезд тронулся. Она убрала волосы со лба.

– Налей мне воды.

Он мягко улыбался, беря в руки бутылку, приближаясь к ней. Дверца купе, задребезжав, отворилась, и они отпрянули друг от друга, как застигнутые врасплох подростки. В проеме пошатывалась крупная проводница.

– Билетики, пожалуйста, уважаемые пассажиры.

Анастасия посмотрела ему в глаза так, словно речь шла о чем-то чрезвычайно серьезном, но его глаза были светлы. Он протянул проводнице билеты со стола.

– Вот.

– Та-а-к… Нужны будут?

– Что?

– Ну, вы командировочные или нет?

– А, билеты? Не нужны.

– За постель?

– Да-да, конечно. Вот деньги. Без сдачи. Чашечку кофе можно?

– Через полчаса кипяток будет.

Едва проводница вышла, Константин повернул защелку.

– Скоро кофе и постель принесут.

– Кофе в постели… Пусть стучат.

Они лежали на одной полке, тесно устроившись. За окном проплывали, вздрагивая на стыках, заводы, трубы, заборы с непристойностями и именами. Поезд шел медленно.

Еще не стершаяся с сетчатки, проводница покачивалась где-то в глубине других купе, живее, чем неудобно лежащая Анастасия, – молодая женщина со слишком тонкими чертами лица, темными губами и сжавшимися после стрижки в короткие волны волосами.

– Я никогда не прощу тебе, что ты подстриглась, – сказал Константин, проводя рукой по ее голой спине, сквозь расшатанный образ проводницы разглядывая рябые в клеточку стены купе, диваны, истертый коврик на полу, удаляющиеся и опрокидывающиеся в небытие трубы за стеклом.

– Они душили меня. Им оставалось чуть-чуть, – тихо оправдывалась Анастасия. – Особенно когда я не могла спать. Я лежала. Пряди сначала потихоньку-потихоньку обвивали мне шею, а потом – раз!

– Раз?

– Стягивались. Запутывались. Я вырывалась, а они сильнее. И как же я могла бы вырваться, если они из моей головы растут? А тебе ничего, ты спал себе. Ты такой красивый, когда спишь. Хотелось бы мне знать, что тебе снится.

– Мне не снится ничего.

Анастасия увидела свое отражение в рябой блестящей стене и спросила себя, почему она совсем не похожа на мать: у той была здоровая румяная красота с океаном мелких кудряшек. От того, что она не похожа на мать, многое в жизни сомнительно: несколько мгновений Анастасия мучительно переживала зависть к расплывшейся проводнице, у которой там, в каморке, перенявшей ее запах, таилась уютная скрытая жизнь со своими маленькими радостями.

Чего не хватает Анастасии для счастья?

– Подруги, – констатировал муж.

Она несколько раз кивнула: Константин был прав, как во всем, что касалось ее.

Если бы у нее была подруга, жизнь которой можно было бы наблюдать из своей жизни, подруга, у которой всё иначе, она наконец осознала бы отчетливо свое положение: отсутствие проблем, работы, свекрови, нужды, адюльтера, детей. Она не знала, что счастлива, когда растворялась в покачивании вагона, ронявшего ее голову на плечо мужа, бессознательно втягивая ноздрями запах его кожи, волос. Один раз, не так давно, Константин решил сменить туалетную воду. Какими недопустимыми, гадкими казались ей первое время после этого объятия, будто другой человек, как будто сразу все те неприятные мужчины, что ухмылялись ей знакомо на улице, в метро, в магазинах. Когда она шла по улице одна. Но потом привыкла, что это муж, а тот, первый запах – Havana от Aramis, остался в памяти навсегда, как напоминание о лучших годах. Лучших, потому что прошлое всегда лучше, и эта поездка тоже через несколько недель станет счастливым прошлым.

Поезд резко качнулся, раскидав их в разные стороны. Фыркнув в неудовольствии, Анастасия вернулась в прежнее свое положение, обволакивая мужа, как вода, чувствуя единство стены и плюща. Она бы хотела полулежать так весь день, но рано или поздно один из них не выдержит и пойдет на сближение. Что могло поссорить их вчера, когда она убежала от гремящего водой крана? Анастасия хотела вспомнить, но ей это не удавалось, потому что не было ничего, что могло бы разорвать их нежную близость, которая зародилась в таком раннем детстве, что жизни без нее не знала. Им нечего было делить, только тонкости слов, значений… разговоры, ползущие под деревянным полом, прогрызающие бездну? И она обиделась всей душой, убежала. Но куда она могла бежать, если в этом мире не хотела ничего, кроме него? Его светлое лицо, его тело и дух, мерцающий сквозь тело, особенно когда он спал, притягивали ее, как не притягивало ничто другое.

Полосатая оса, дрожа, села на стекло. Анастасия, не думая, потянулась к ней пальцами; Константин остановил ее руку.

– У меня есть одна мысль, – не слишком уверенно сказал он.

– Что?

– Сейчас мы на отдыхе. В отпуске. Но после возвращения, не хочешь ли ты, чтобы я устроил тебя на пару месяцев на работу? Пойми правильно, денег у нас достаточно, но это было бы полезно, чтобы справиться с твоей бессонницей. И если у нас получится, ты же не хочешь терять выплаты от государства.

– Тогда я не смогу смотреть на тебя спящего. Ты знаешь, почему я не могу работать, ты обо мне знаешь всё. – Она запрокинула голову и посмотрела ему в глаза. Он моргнул.

– Тогда больше не будем говорить об этом. У нас три недели, ты подумай. Не буду ничего навязывать. Хочу только, чтобы ты была счастлива. Подумай, как будет лучше для тебя.

– А что для меня лучше, ты знаешь… Когда же принесут кофе, спать ужасно хочется. Помнишь, когда мы были маленькими, ты рассказывал, что облака состоят из пара и тумана.

– Честно сказать, не помню, мало ли что я говорил.

– А я не могу представить, как туман может делать облака. Мне кажется, облака упругие, держат форму. Один раз, недавно, утром, я вышла на балкон. Уже рассвело, но солнце еще не встало. А ниже балкона, полосами, шарами вился туман. Он колыхался, вздрагивал, и дворник, который мел в это время внизу, не видел ничего и не знал о форме тумана. Слышно было его метлу. Потом туман стал подниматься и поднялся до балкона. Не было видно даже перил, и я стояла в пустоте, пола тоже не было, только чувствовала, что над землей. А потом пошел сухой холодный снег, и туман поредел.

– Недавно – это зимой, что ли?

– Недавно, – уклонилась она.

– Значит, тебе снилось, потому что этим летом снега не было. Ты думала, что уже встала, а сама спала, и тебе снился этот туман.

– Но я же помню!

Дверь дернули, затем нетерпеливо постучали. Константин потянулся к защелке, но так, чтобы не отстраниться от жены. Проводница вошла, недовольная и недоумевающая, бросила на свободную полку два запечатанных комплекта постельного белья и, выходя, пробурчала: «Не запирайтесь, щас кофе принесу».

Анастасия проводила ее взглядом и высвободилась.

– Дай я себе постелю.

Пакет, разрываясь, захрустел, и она, одно за другим, достала из него полотенце, простыню, пододеяльник и наволочку. Вернулась проводница с кофе. Ушла. Константин запер дверь.

– Не могли сами заправить, – бубнила Анастасия.

Как только постель была застелена, стало уютно, купе превратилось в их маленький временный дом. Перестало быть частью внешнего мира и позволило забыть, что еще вчера в нем ночевали другие – посторонние. Единственное, что нервировало, – рано или поздно придется выйти из купе в туалет. Настя достала печенье с орехами, улыбнулась, взъерошила волосы. Ей нравились стук колес и перелески, которые теперь мелькали за окном. Поезд набирал скорость. Она залезла на полку с ногами. Муж достал толстую книгу – специальная литература. Выпив свой кофе, она завернулась в пододеяльник и уснула лицом к стене. Покачивало, как в колыбели.

Проснулась Анастасия оттого, что вагон остановился. Желтое бородатое лицо в окне было отвратительно. Люди неслись по перрону. Пахло потом и едой. Поезд тронулся, и она снова уснула.

* * *

Давно, тем ярким утром, еще в постели что-то дрожало в ней, то ли приятно, то ли надрывно под ложечкой, как сильное чувство голода, до тошноты. Солнце жгло сквозь задернутые желтые шторы. Настя раздвинула их и пощупала землю в цветочных горшках. Твердая. Как была – босая, в ночнушке – пошла в ванную, взяла лейку с отстоянной водой. Тонкие струйки лились, а она смотрела, как на глазах чернеет и жирнеет земля. Потом облокотилась на подоконник и глядела на качающиеся под ветром деревья, похожие на море. И шум их напоминал шум моря. Она была одна в квартире. Ей было семнадцать.

Летучее ощущение притупилось, когда, одевшись, собралась заняться хозяйственными делами. Мать последнее время возвращалась поздно и ничего по дому не делала – Настя постепенно переняла все ее обязанности. Утро началось стиркой, потом она собиралась готовить еду и бросила в раковину кусок мяса из морозильника – оттаивать. После стирки присела на четверть часа отдохнуть, любовалась своим отражением в полированном темном шкафу. Было видно, какая тонкая у нее шея и какой узкий подбородок.

Неожиданно пришел Константин, занес молоко, бабушка попросила его купить на всю семью. Или, может, мама просила. Настя рассчиталась и пригласила его выпить кофе, она сама собиралась выпить кофе, чтобы прогнать мягкую, почти винную сонливость. Пока она стояла у плиты, придерживая турку, он говорил о возможности существования так называемых «белых дыр», по аналогии с «черными дырами» – черных дыр другого космоса, навыворот, бесконечно излучающих материю, свет, время, пространство. Которые с невероятной скоростью несутся от белой дыры, грозя зашибить всю Вселенную. А Вселенная едва успевает расширяться. Как живот беременной. И Анастасия почти видела эти белые дыры, вырезанные из белой бумаги и наклеенные на память, куда более опасные, чем дыры черные.

Белым были заклеены его растрепанные волосы, прикрывшие глаза веки, ссутулившиеся плечи. Отвернувшись, она разливала блестящий чернотой кофе по чашкам, от пряного горького запаха стучало в ушах. Они пили, стесняясь паузы в разговоре. Уже тогда они знали, что ждут момента прощания, когда, по привычке, он наклонится поцеловать ее в щеку, едва коснуться кожи сухими губами. Но в этот раз она сделает неловкий шаг или споткнется и проведет языком по его губам. Открытая дверь, на пороге которой они прощались, захлопнется снова, они войдут, не размыкаясь, и не дойдут до дивана. Двенадцать лет она ждала этого.

Через год они распишутся в районном загсе. Отношения с не понявшей семьей останутся натянутыми. Через два года она пробормочет, сидя на диване: «Я так хочу от тебя ребенка», – но они будут продолжать тщательно предохраняться несколькими способами. Через шесть лет она совершенно не изменится, останется такой же, какой была в семнадцать, если не считать короткой стрижки.

* * *

Болотистая сырая местность. Над речушками состав проносится по ненадежным мостикам. Какие-то большие серые птицы, чересчур медлительные. Рассыпанный гравий.

Пока остывает кожа, так нужно вынырнуть из замкнутой плывущей эротической сферы, выглянуть из клетки купе в окно, на пролетающую мимо, исчезающую позади беспокойную землю. Как на видеодиске: через сутки поезд снова пройдет здесь, прокрутятся те же чахлые стволы, облака той же формы, и так же нельзя будет дотронуться, и так же будет подпрыгивать пейзаж, как будто копия пиратская. Она, все еще задыхаясь, кидает в мусор полный презерватив.

– Ты не забываешь пить свои таблетки?

– Я ничего не забываю.

Падает на подушку, на наволочку в мокрых пятнах, и вместо пейзажа подпрыгивает рябой потолок, и бледные радуги от упавших на глаза волосинок. Опять ей странно, непонятно. Ей всегда скучно после секса, хочется уйти. Только легкое недоумение: что это было, чего ей так хотелось? Зачем она все это делала: изгибалась, сжимала пальцы, лизала его шею?

Физически утолена, но остается что-то помимо, недовольное. И непонятно, что делать дальше – спать или одеться, выйти в коридор, смотреть в окно с другой стороны, улегшись грудью на перила. Но они не выйдут, даже чтобы выкинуть презерватив, они не выйдут из купе так долго, как это только будет возможно.

Константин, напротив, умиротворен, улыбаясь молчит и смотрит на нее, и она отвечает на взгляд:

– Хочу от тебя ребенка.

– Мы уже говорили об этом.

Не один раз. Она довела его до того, что он согласился бы, чтобы она родила от кого угодно. Лишь бы не смешивать кровь. Но Анастасия топала ногой, объясняя, что хочет ребенка от него и только от него, и в этом заключается ее любовь. В остальном же – беременность, младенцы, погремушки и сюсюканье – гадость и обман, ни к чему не ведет, инстинкт застилает глаза – и никому не видно, до чего мания к деторождению (топала она снова и снова от отвращения) нелепа и невыносима. На осторожный вопрос, не застилает ли инстинкт глаза ей самой, отвечала: нет – открывает, она себя не обманывает и прекрасно видит, для чего так любит его. Но сегодня она начала с другой стороны, и, если бы Константин не был беспредельно терпелив, эта задевающая за живое речь вывела бы его из себя.

– Кровная связь рождает исключительных, других людей, только от нее рождались боги, от нее началась жизнь вообще, и, если мы так чувствуем, мы не должны отказываться… Я совершенно точно чувствую.

– Это хорошо. Но разве мы отказываемся? Потому мы и едем, правда, девочка? Отдохнем в отеле, полечимся в клинике… Позагораем. Мы только проверим нашего маленького бога, и всё.

– Зачем нам лечиться, если мы здоровы? Зачем нам пробирки? Если у нас и так получится? Зачем нам платить, в конце концов, эти деньги. Если дело всего-то… Не хочу этого отеля. Этого санатория, этого пиджиди не хочу. Я просто хочу на море. Зачем ребенка проверять, а если он им не подойдет, что тогда, ты подумал? Они же его выкинут, а я точно знаю, что он будет такой, как нужно, если, конечно, всё делать как люди. Разумеется, Константин поторопился признавать себя полностью счастливым, когда впервые увидел английскую аббревиатуру PGD и расшифровку preimplantation genetic diagnosis. Теперь можно заводить детей кому угодно – маленький генетический тест комочка клеток, и никаких табу, и никаких родовых проклятий, никаких хвостиков, никаких столетних Буэндиа.[1] Настя сначала запрыгала от радости, но оказалось, только из-за того, что не сообразила – преимплантационная генетическая диагностика делается только в случае имплантации, а имплантация бывает только в случае искусственного оплодотворения. Она хотела все делать нормально. «Может, и нормально получится, если сверху дать», – отмахнулся он. Ему казалось, что в этом то ли санатории, то ли клинике репродуктивной медицины, замаскированной под милый отель у моря, получится все, что захочется, если немного дать сверху. Им сообщат, что (несмотря на близкородственные отношения) у них будет здоровый малыш, и они поедут домой. А если что-то будет не так, исправят, никого не надо выбрасывать (о такой возможности он читал только в сомнительных блогах, но если дать сверху…). И без пробирок. Да, покупаются перед отъездом в море.

– Ты же уверена, что все будет в порядке? Сделай это для меня, эту маленькую никому не нужную проверку.

Такой ответ обезоруживает, Анастасия отворачивается к стене, как разгладившаяся волна, становится невидимой, сливается со стеной и слышит, как играют в домино в соседнем купе, и причитает жалобно: «Еще ехать и ехать».

Жар нарастал, темнота раскалялась и раскачивалась по все более широкой амплитуде, постукивала в ритме колес, вздувалась. Ужасная жара. В вагонном окне скорбно подпрыгивало несколько звездочек – нудных, тусклых за грязным стеклом, и между ними бородатое лицо желтого цвета. Следящее за ней, контролирующее поведение. Поведение должно быть хорошим. Она успокаивала себя, убеждаясь, что лицо всего лишь приклеено к стеклу снаружи, но позже выяснилось, что это луна. «Опять ночь… Была ведь уже ночь, сколько можно! Смотрите, посчитайте…» «Уже была ночь в поезде, мы уже должны были сойти, я заснула…» «То был день, я проспала день». «Но почему теперь стало невыносимо жарко?» «Проводница говорила, что кондиционеры включены». «Сейчас угорю». Анастасия обнаружила, что совершенно нага. Жесткая полка. Она смутно припоминала – она как раз занималась любовью перед тем, как заснуть. Нужно было одеться, чтобы выйти.

Протащила по полу и открыла чемодан. Лифчики, колготки, брюки, рубашки, газеты. Что же надеть – а, вот красная юбка. Вытащила юбку за краешек с самого дна, разворошив все остальное. Натянула через влажные ноги, чуть не выпала из купе, опираясь на дверное зеркало. Константин не проснулся, когда она хлопнула дверцей снаружи.

Здесь было приятно прохладно. Были перила. За стеклом через равные промежутки времени вспыхивали фонарные огни. Красная юбка заняла почти весь проход. «Если кто-то появится, грудь можно прикрыть руками», – успокаивала себя. Да и кто увидит: лампочки на потолке так тусклы, один ряд проходит здесь, другой – за перилами, на улице, едет вместе с поездом. Отражение в темном стекле. И дверцы купе отражаются. Она посмотрела на себя в окне – как медленно передвигается, держась за перила, по направлению к купе проводников, и продолжила начатый перед сном монолог, шепот, прерываемый стыками рельсов.

«И эта непристойная радость новорожденным напоминает радость членов религиозной секты новому адепту или, еще лучше, сетевой маркетинг. Втянувшись однажды в дело, ты обязан кого-нибудь привести с собой – только тогда станешь полноправным членом компании, только тогда получишь проценты. Тебя заманили в жизнь, и теперь ты должен впутать других: зачинаешь, рождаешь, приводишь уговорами – нет, не спросив, хорошо ли им было не существовать. Приводишь под аплодисменты бывалых, хитрых, уже поднявшихся до менеджеров, но таких же наивных; устраивается шумная презентация с шампанским, с подарками фирмы, тортами. Ликуют все, кроме новичка, который уже догадывается, во что влип, которому жестко и горько, и он плачет: плачет днями, плачет ночами, месяц за месяцем, а они говорят, что это нормально, закрывают ему рот пустышкой и обещают, что он привыкнет. С каждым годом все меньше помпы и тортов, дети приносят из школы плохие оценки, кредиты исчерпываются. Поистершиеся, осознавшие обман люди не так нужны, как новорожденные. Просто жизнь. Потом все останутся банкротами, кроме тех, кто смоется с деньгами. Я не хочу никогда иметь детей. Я никогда не хотела иметь детей».

Она остановилась, дернула дверцу в тамбур, в переход между вагонами, а там свистел ветер, раздувая волосы и юбку, приходилось его перекрикивать. «Но все равно я хочу от тебя ребенка! И так и будет, так и будет! Да, мы нарушаем их покой, когда рождаем их сюда! Это хуже, чем вызывать духов с тарелкой! Но это наш ребенок, он не обидится, он будет другим! Это он смоется с деньгами – и никто не посмеет его осудить». Внезапно Анастасия вспомнила о муже, который остался в жарком купе, мог угореть или получить инфаркт от перегрева… На нем лишние десять лет. Страх и горькая нежность, словно с ним уже что-то случилось, прилили к сердцу. Она вернулась в тамбур, в вагон, изо всех сил хлопнула дверью и отрезала шум перехода. Дверцы всех купе были одинаковы. Медленно Анастасия пошла вдоль них, присматриваясь к каждой. «А впрочем, какая разница, мы волны, катимся по морю, мы с тобой волны, наплывшие друг на друга. Мы морская вода и останемся ею до тех пор, пока не окончим путь у берега – сгладимся или разобьемся пеной, или пока поверхность моря не успокоится в безветрии. Странно, что я осознаю себя отдельно от тебя, ведь основанием мы уходим в одну бездну, и трудно сказать, где грань… Есть она или нет… Ага, вот сюда». Открыла.

Константин спал, полураскрытый, такой прекрасный. Анастасия наклонилась и поцеловала его в шею. Веки его дрогнули, но не открылись. «Спи, милый», – шепнула она, выходя. Купе не закрыла – пусть идет свежий воздух из коридора. И пусть немного света падает на него.

* * *

Девушка со светлыми волосами и рюкзаком у ног казалась единственным здоровым исключением в болезненности общего вагона. И прелый запах не касался ее, и покачивалась она в такт движению колес упруго, а не безвольно, как соседи по купе, опадающие мятыми овощами. С нагловатым равнодушием встречала она взгляд щуплой старушки, расположившейся напротив, – седенькой, с лицом таким тонюсеньким и морщинистым, что смешно, но не без претензии на женственность: губы были неровно накрашены красным, из-под темных лохмотьев, означающих, видимо, плащ (в этом жарком вагоне!), выглядывала несуразная длинная юбка под цвет помаде. С самого пробуждения терпела девушка этот строгий взгляд, то ли упрекающий, то ли требующий, а может, смиренно просящий. И ей порядком надоело, потому что сидела она в середине ряда и отвести глаза было некуда. Но девушка приспособилась, ее мысли были светлы и размеренны. В час дня она собиралась съесть свои бутерброды. Невзирая на старушку и запах общего вагона. Девушка смотрела сквозь, думая о маленьком крымском городе, где ждали друзья, о предстоящем переходе через перевал; представляла треугольники палаток, дым шашлыка – и неприятные часы отступали. Заранее отпечатывалось на лице грядущее время, лаская и распрямляя правильные здоровые черты. Однако, увидев старушку прямо нависшей, грозящей упасть всей своей недосохшей плотью на ее чистую хлопковую маечку, девушка не выдержала:

– Че ты прицепилась, че ты хочешь от меня?! Старая корова.

И, уже скучно приготовившись защищать свое право не носить лифчик и пить баночное пиво, девушка поняла, что старуха просто неудачно попыталась встать со своего места – куда это ей припекло, до ближайшей станции полчаса минимум. Извиняющимся тоном старуха шепнула только ей, прямо в ухо: «Ты так похожа на мою маму, если не считать волос – у нее другая прическа была, кудряшки. Много-много кудряшек». Некоторое время фраза повторялась в голове девушки, принимая разные интонации и голоса.

Сильно шатаясь, Анастасия побрела в другой конец вагона. Соседи по купе понимающе переглянулись и устроились удобнее. Чтобы не упасть в пути, Анастасия хваталась за перегородки и иногда за плечи пассажиров – потом кивала седенькой маленькой головкой на недовольные реплики. Ей казалось, что темно; всё, кроме отрезка пола прямо под ногами, утопало в сумраке, хотя за запачканными стеклами солнце с излишком заливало светом желтую степь. От спертости воздуха в глазах поднимался черный туман, заслоняя без того нерезкие изображения. Несколько минут она слабо дергала ручку двери в тамбур, пока молодой усатый мужчина не открыл изнутри, кидая на ходу догорающий бычок в щель в полу.

Усиленный шум и тряска в тамбуре, струи холодного воздуха привели ее в себя. Пугаясь и извиняясь перед самой собой, Анастасия вышла в переход между вагонами. Наконец, из свиста, скрипа вынырнула в следующем вагоне. Это был обычный плацкарт, а может, детский, лагерный – видела она плохо, но отовсюду были слышны детские выкрики. Наконец вагон СВ, не настоящий, наскоро переделанный из обычного купейного, только без верхних полок. Она долго бы смотрела на ряд стандартных дверей, с одинаковыми размытыми палочками сбоку, обозначающими то ли римские цифры, то ли комбинации хромосом, но в сплошной стене приоткрылась щель, и Константин втянул ее внутрь. Его лоб был в маленьких, одинаковой формы и размера капельках пота.

– Слава богу! Ты куда пропала? Я не знал, где тебя искать!

– Уже в туалет нельзя выйти?

– Я смотрел. Там было свободно.

– Наш туалет был закрыт.

– Конечно закрыт, если остановка была.

– Я пошла в соседний вагон…

– Ладно уж, садись.

Она присела на край постели, растрепывая пальцами спутавшиеся волны стриженых волос, оттенявших бледность тонкого гладкого лица.

* * *

Пятилетняя девочка размышляла, сидя на кровати.

«Ну уже была одна ночь в пути, а нам только одну ночь было ехать, спать же днем – это не то же, что ночью, ночью можно не спать, но все равно это будет ночь. Когда ночь кончится, перестанут следить из окна. Уже все нарушила, и расплаты не миновать».

– Ты чего сидишь, не спишь? – спросила мама в ночной рубашке. Она проснулась в туалет и, проходя, заметила сидящую Настю в детской, но намеревалась продолжить сон.

– Почему все качается, стучит? Я боюсь.

– Ложись и спи быстренько.

– А когда к нам бабушка и дедушка придут, и Костя, а?

– Ну уж не ночью. Спи.

Мама ушла, и Настя услышала из темноты: «Опять Костя. Чего она от него хочет? Мне это не нравится». «Что она, не спит? Дай ей валерьянки. Ее надо отвлечь, лучше всего отправить бы ее в пионерский лагерь. Она мало бывает с детьми. От нашего завода без проблем можно». – «Ты с ума сошел, пять лет всего». – «Ты бы могла тоже устроиться – воспитательницей или на кухню». – «На кухню! Я! Ты точно с ума сошел».

Когда дыхание родителей стало ровным, Настя пошла на кухню, не заботясь о том, чтобы соблюдать тишину. Подпрыгнув, она смогла достать до выключателя. Разлился свет. Пыхтел старый холодильник. Снова в прыжке Настя стащила с него голубую пачку сигарет. Открыла окно, как делал папа, взяла спички и через табуретку залезла на стол. Маленькие ножки, торчащие из-под кружевной ночнушки, свисали высоко над полом. Усевшись поудобнее, она закурила и глубоко задумалась о сути происходящих явлений. «Проблема все-таки не в отсутствии причинно-следственных связей. Наоборот, они расширились и перекрыли собой время. Их больше, чем было нужно». Образ моря и рассыпающихся волн чуть не довел ее до истины, но всё разрушили шлепающие шаги. Раздраженно Настя отняла от губ сигарету. Это мама вышла на свет.

– Что здесь? – Мама прищурилась, а когда разглядела сигарету, глаза расширились. Она прижала ладони к щекам и откинулась спиной на стену, падая. – О, нет. Господи… Что же это?

Она даже не пыталась ругать Настю, потому что, если говорить о пятилетнем ребенке, эти ужасные вещи относились еще не к Насте, а к ней самой, были ее личным несчастьем. Рыдая, мать сползла по стене на стул. Настя смотрела на нее недовольно.

– Что здесь? – Папа в спортивных штанах. – Я хочу понять, что здесь у вас происходит!

Мама только молча махнула рукой на Настю, с ней была истерика.

– …это происходит? – переспросил папа другим, растерянным тоном. – Отдай!

Она отдала папе сигарету, которой он, не задумываясь, затянулся. Он ходил по кухне взад и вперед.

– Я тоже хочу знать, что делается, что происходит! – выкрикнула тоненьким голоском.

– За что нам такое, господи, ей и шести нет! – стонала повисшая на стуле мама.

– Вы ушли, – спокойно продолжала Настя. – Я звонила во все двери, но попадала только к соседям. Так что я здесь делаю? Вы меня во сне перенесли? Я хочу знать, что я здесь делаю? Была зима, теперь тепло. Значит, я искала вас до самого лета? Вам не совестно?

– В лагерь, в лагерь, в лагерь… – бормотал отец.

Анастасия вытряхнула из пачки другую сигарету, нервно чиркнула спичкой и снова затянулась.

– Что происходит? Где Константин? Почему вы не даете мне его видеть?

Едва мать успокаивалась и поднимала глаза на свою сердитую кружевную малютку, как возвращалась истерика. Мама прятала лицо в коленях, но и там настигал голос Насти, которая складывала слова в цепочки – такие холодные, бессмысленные слова.

Через неделю на вокзале Настю посадили в поезд. Ее отправили в пионерский лагерь – детский оздоровительный, с вожатыми и воспитательницами. У матери не получилось устроиться работать в этот лагерь, но она обещала подъехать позже. В любом случае ей трудно было бы преодолеть внутреннее сопротивление и поступить так, как велел родительский долг, – сопровождать Настю. Ей казалось, чем дальше дочь, тем несущественнее связанные с ней проблемы.

Всем детям проверяли волосы на предмет вшей, после чего распределяли по отрядам. Настя попала в самый младший отряд, но и там она оказалась чуть ли не самой маленькой – пятилеточек было всего двое, она и еще одна девочка. Увенчанная светлым узелком волос воспитательница Варвара Семеновна, подходя к ним двоим, кривила рот в болезненной гримасе и задавала глупые вопросы: не болит ли у них живот, не хотят ли они спать или есть. В поезде пятилеточки ехали в купе с воспитательницей и вожатым. Та девочка очень расстроилась по этому поводу, расплакалась. Насте было все равно. Вожатый оказался веселым молодым человеком, он с легким снисхождением поглядывал на полную воспитательницу, мятущуюся, взвинченную до слез, готовую разорваться от нервного напряжения.

– Да присядьте вы, Варвара Семеновна, – усмехался он, – чайку попьем. Все на местах, поезд едет. Не выскочат же они на ходу, в конце концов.

При последних его словах воспитательница вскинула руку к груди и, преодолев одышку, начала перечислять различные «вдруг» и «если». Наконец, запугав себя до изнеможения, удалилась по слишком узкому для нее плацкартному коридору в дальний конец вагона проконтролировать, всё ли там в порядке. Покачав головой, вожатый сказал:

– Ну что, малявки, нам с вами месяц сосуществовать. Давайте знакомиться.

Настя подняла грустные глаза. Она обиделась, что ее отвлекли от созерцания потеков и засохшей мухи в стекле.

– Меня называйте Виталием Павловичем, прошу любить и жаловать. А вас как величать?

– Светочка, – улыбнулась та девочка.

Настя быстро произнесла свое имя и снова отвернулась к окну.

– Вы студент, – констатировала Света.

– Правильно. А как ты узнала?

– А у студентов всегда такие щеки. – (Виталий Павлович провел рукой по щеке и смутился, сообразив, что Света имеет в виду надрезанные бритвой прыщи.) – А что вы учите?

– Хм… Мало ли что. Математику, физику. А ты чего такая нелюдимая, Настя?

– А вы про звезды учите? – спросила Настя, чтобы что-нибудь сказать.

– Ну да. Немножко…

«Ну и из чего они состоят?» – подумала, но голос не подала. «Чух-чу-чух – чу-чух-чу», – бурчала себе под нос Света и теребила левую косичку. Варвара Семеновна пробежала мимо своего купе обратно – посмотреть, как там другой отряд. Она запрещала детям завешивать простынями разложенные боковушки, ходила и сдергивала эти серые простыни, ругалась. А Насте нравились получавшиеся укромные уголки, она бы сама завесилась и в уюте поспала бы без помех, но ее место не было боковым. Завеситься бы и закрыть глаза – сразу увидела бы расцветающие красочные мультики: голубые фонтанчики с дельфинами, ажурные здания, парящие над землей, стаи прогуливающихся павлинов, тигровые лилии, синее, с проблесками бриллиантов, небо. И это все качалось бы и подпрыгивало вместе с вагоном. Настя угрюмо уставились в одну точку – на поцарапанный столик.

«Надулась малая», – хмыкнул студент, но его отвлекла своими бессмысленными замечаниями Света. Настя находила эту пару невыносимой. Через некоторое время, когда люди и дети освоились в новых условиях, ритм существования наладился. Варвара Семеновна ослабила пояс, присела и достала из сумочки потрепанную книжку в желтой обложке. Студент махнул рукой и взобрался на вторую полку. Ребята на боковушке раззнакомились, болтали, играли. Настины бесприютность и обида на мировую несправедливость притупились.

Света носилась туда-сюда, ей не сиделось со взрослыми – вокруг кипела жизнь, завязывались дружба и вражда. Варвара Семеновна шикала на Свету, но тщетно. Света дергала Настю за рукав, звала за собой. «Зачем?» – «Я тебе что-то покажу». И тянула в купе, где ехала одна девочка – такая большая-большая, она выделялась сразу: очень-очень толстая, даже жирная, с нее словно стекал жир, а на жухлой коже темнели синяки. И лицо было большущее, белесое, с мелкими глазками почти без ресниц. Это была Галя. «Какая мерзкая, – громко шепнула Света в наполненный детьми вагон. – Вот бы избавиться от нее».

В то время как другие девочки рассказывали интересные истории о вампирах, Галя ныла и ныла: «Мама уже с работы пришла… Вы хотите домой? А я домой хочу! Как здесь плохо, в лагере всегда плохо, там бьют всегда». И когда кто-нибудь, кому она портила нытьем кульминацию страшной истории, бросал раздраженно: «Заткнись, свинья жирная», – Галя принималась хныкать еще писклявей и фальшивей. От гадливости Настя прикрыла рот рукой. В маслянистом запахе поезда ей чудилась вонь Гали. Девчонка с хвостиком рассказывала как раз один «правдивый случай», она размахивала руками, чтобы точнее изобразить скелет, и в тесноте нечаянно попала острым локтем прямо в лицо Гале. Та раскрыла мерзкий рот: «Ты ударила меня?! Я про тебя все воспетке расскажу!» И разрыдалась неестественно громко.

Забыв о Насте, Света протолкнулась в свое купе, и сквозь гомон было слышно, как она тараторит: «Виталий Павлович, там девочку Галю бьют, идите посмотрите!»

– Ну! Что такое? – Подходя, вожатый тер ладони о синие спортивные штаны. – Что здесь у вас происходит? Хотелось бы знать.

При нем Галя уменьшила громкость.

– Дядя, отправьте меня домой, пожалуйста, пожалуйста. Меня бьют уже в этом отряде, ну, пожалуйста. Все равно отправите, я не отстану от вас, пока не отправите. Жизни не дам.

На лице студента были написаны те же чувства, что испытывала Настя.

– Какая ты нудная, Галя, – сказал он, и все засмеялись. – Ноешь, ноешь. Давайте лучше песню все вместе споем пионерскую.

Дети переглянулись, и самый худой мальчик спросил: «Какую?» – но студент не расслышал и продолжал:

– Поешь, сядь у окошка, и смотри.

Зевнул и ушел.

– Как же нам от нее избавиться? – шепотом спросила Света.

– Я знаю. Надо ее отравить.

Хихикнули.

– А как?

– Сейчас объясню. Надо выждать, как уснут воспетка с этим…

Настя была права: и Варвара Семеновна, и Виталий Павлович уснули днем на верхних полках вопреки всем правилам. Тогда Настя бесшумно вытащила свой маленький чемоданчик.

– Вот! Если лекарство вылить, будет пустая бутылочка. Сходи ты, вылей в туалет.

Наполнила бутылочку шампунем. Готовила смесь. Поставила на покачивающийся пол перед собой.

– Добавим Гале в еду, когда она будет есть. Нужно будет все делать осторожно, когда она отвернется.

– Она такая тупая, что не заметит. Давай и моего.

Света шумно рылась в вещах, пока искала шампунь. Настя морщилась, но никто не проснулся. Мимо, рядом с ними, ходили и дети, и взрослые. Никто не обращал внимания.

– Это тоже капнем. Одеколон от комаров.

– И крем.

– Давай пасту из ручки… Класс, какое оно синее стало! Точно потравится.

– Нужно воды из-под крана, которую пить нельзя, догадалась Настя – Сбегай, принеси. А я еще вот таблетку аспирина… И вот еще… Грязи с пола.

– Давай таракана туда всунем? Пролезет?

– Ты всовывай. Смотри: с кассеты можно соскрести коричнивенькое – магнитную полоску. Представляешь, как ее к железному стулу прибьет!

Настя взбалтывала смесь, которая растекалась грязными цветами внутри, пенилась.

– Ацетон нужен бы для лака. У Варвары должен быть.

– Позже стащим, когда она смоется куда-нибудь.

– Сейчас! Только тихо, чтоб не проснулась. Где косметика бывает?

– Да нету у нее косметики, смотри!

– У мамы всегда была! – компетентно заметила Светочка. – Да вот, че, не видишь, вот он валяется, мутный. О! Стиральный порошок!

– Мы забыли капнуть зеленки!

– Да! И мой йод! Вот теперь ее точно не спасет ничего! Обязательно потравится!

Счастливые, девочки встали с пола, потихоньку легли на свои полки отдыхать. Они устали. Яд Настя прижимала к себе, тихо улыбаясь. Обе быстро задремали, грезя, как исправят ошибку мира, применив ставшую красной настойку. В то же время им было жалко расставаться с жидкостью. Они так и носили бы с собой бутылочку, как дитя, – столько души вложили в приготовление яда. И сон был сладок.

Трагедия случилась позже, когда проснулся студент.

– Что это у тебя? – шепотом спросил он Настю.

И та, доверчиво раскрыв глаза, рассказала всю правду: это специальная смесь, яд, чтобы отравить Галю. Ведь она видела, что Виталий Павлович, как и девочки, в душе испытывает отвращение к жирной Гале.

– Отдай мне.

Настя решила, что у студента и впрямь будет больше возможностей подлить Гале яд незаметно – ему-то даже на кухню ходить можно будет. И все-таки же она с сожалением протянула студенту свое детище. Виталий Павлович поглядел в окно, потянул вниз ручку, открывая, и вышвырнул бутылочку прямо на убежавший уже щебень. На ходу жидкость разлеталась мутно – красными каплями, несколько попали на стекло. Острый спазм свел горло.

– Ну, ты дура! – процедила тоже проснувшаяся Света.

Настя легла лицом на подушку и закусила губы. Она не плакала, больше она ни с кем не разговаривала. Света теперь презирала ее.

Перед ночным сном Варвара Семеновна, как всем, перестелила Насте измятую постель. Настя опять легла лицом в подушку, однако и не думала засыпать, а лишь ждала, когда уснут взрослые. Тогда, тихо-тихо, она сползла с полки, вытянула из угла ту сумку воспитателей, которая ей еще на вокзале понравилась: с нарядами для художественной самодеятельности.

После всего, что произошло, – то есть после предательства, она чувствовала себя освобожденной от дисциплинарного долга и делала, что хотелось. Поношенные газовые платки. Цветные перья. Блестки. Маленькие детские пачки, как у балерин. А какие украшения! От удовольствия Настя открыла рот, пузырек слюны застыл в уголке. Со дна она вытянула длинную красную юбку. Переоделась. Теперь можно идти. Куда заблагорассудится. И, оставив на полу разбросанной всю цветную роскошь, пошла. Кто бы заметил ее, такую маленькую, тихую, худенькую. Если кто просыпался или вертелся на полках, она мигом застывала и сливалась с нагромождением чемоданов.

Скрип, стук колес и деталей. Назойливое дыхание, храп издали. Она с трудом преодолевала двери между вагонами и тамбурами. Повисала на ручках, отрывала ноги от пола, и под ее весом ручки опускались – нужно было только успеть толкнуть дверь. Не заперто. Слишком длинная юбка тянула к полу. Как у спящей красавицы в замке. И Анастасия шла еще медленнее.

Вагоны почти одинаковы. В купейных спокойнее – нет детей. Внезапно, отворив очередную дверь, она повисла в пустоте, во все перекрывшем грохоте, над уезжающей черной равниной с двумя тусклыми полосами. Последний вагон. Воняло машинным маслом. Дрожа, смотрела вниз. Убегающие рельсы. Возможная смерть в горле. Ветер порывался ее сдернуть. «Эти видения… Воспоминания, фантазии…»

Теперь, в момент истины, ей отчетливо представился собственный маразм – так это называется, когда старики вроде нее начинают воображать, что они дети, играть и напяливать тряпье. «Я в здравом уме», – желала она, но отчетливо помнила, каким виделся мир только что, как по-детски кричала, и слово «маразм» не уходило, и еще сильнее дрожали скрюченные артритом пальцы худой старушки и сморщенный подбородок – она не хотела этого слова, само слово отнимало разум. Отшатнувшись от бездны, от мутных движущихся полос, Анастасия прислонилась к стенке и дышала. Она искала в себе силы закрыть выход или позвать проводника, чтобы он сделал это, иначе кто-нибудь мог не заметить и выпасть из поезда. Мысли молчали, не пытаясь оправдаться после бунта, мысли молчали уже с давних пор, а тело усыхало. Медленно, шаг за шагом, бросок за броском, Анастасия возвращалась, волоча красную юбку, сдавленная безмолвием, не расходуя силы, необходимые для дыхания, на плач, но с искривленными сухими губами.

* * *

Через все вагоны вернулась в свое купе, проскользнула в приоткрытую дверь и легонько присела на край полки. Константин спал крепким сном; как лунным светом, освещенный красотой. Расслабленный, неподвижный, светлый – оригинал для греческой статуи, с которой снимут римскую копию. Живой. Сидела, ожидала. Бдение до утра. Почему до сих пор не сошли они с поезда? Почему так бесконечно долог этот путь?

– Почему ты так странно одета? – спросил на рассвете Константин, не раскрывая глаз.

– Я ничего другого не нашла в чемодане.

Окно качалось серым квадратом, мутно-рассветное после прозрачной ночи. Теперь лицо Константина казалось темным по сравнению с воздухом и, спрятанное в тени, было уже не таким прекрасным, но тревожно-притягательным, как озноб; и навязчиво желание поцеловать тонкие складки век.

– Который сейчас час? Тебе все равно придется что-то найти из одежды, мы почти приехали.

– Дай мне какую-нибудь свою рубашку наверх.

– Бери любую.

Анастасия провела по волосам пальцами вместо расчески. Эта ночь ее сильно потрепала.

Кроме них, на этой станции никто не сходил. Они спустились, осмотрелись неуверенно. Начавшийся день был хмурым и облачным. В стороны уходил серый перрон, дальше – квадратный пыльный мост через пути. Поезд вздрогнул и шумно покатился прочь, оставляя их – еще сокращающих мышцы в такт его колебаниям. Гравий. Приглушенный свист издали. Они догадались перейти по мостику, над битым товарняком, к зданию станции, где вились, словно птицы, мухи, присаживаясь то на холодные пирожки, то на обложки журналов. Выйти нужно было с другой стороны, через центральный вход. Но, оказавшись на площадке асфальта, вне запаха железной дороги, они растерялись и опять остановились. Не было ничего, кроме пустого зеленого «москвича».

«И-ва-на-ск-е», – пробурчали позади. Анастасия оглянулась и увидела бомжа с бычком в губах. «Через два часа будет автобус на Захаровское», – перевел Константин. Анастасия сморщилась:

– Я не хочу ждать два часа.

– А что делать? Ничего не остается – посидим, почитаем.

– Нет, я же говорю, я не могу столько ждать! – Она закусила губы, скользнула пальцами в карман мужской рубашки, которую надела к юбке. Там было что-то гладкое, пластмасса. Сжала в кулаке. – Я лично… мы не можем ждать столько, ничего не остается, как идти пешком.

– Не нервничай. И мне нервы не трепли.

– Я не нервничаю!

– Что мы теряем? Расслабимся, посидим. Полюбуемся восходом. Достанем книги. А к часу точно будем на месте, барахтаться в море.

– В такую погоду? Нет, я не могу. Какое мерзкое место! – Голос срывался на визг. – И на что мы, по-твоему, сядем?.. Пыль, вонь, мухи. А как дома хорошо! Чисто, посуда блестит. Хоть кран мы закрыли?..

– Не знаю, – холодно отозвался он.

– Что за дурацкая затея была тащиться… Исключено, ждать автобуса совершенно исключено.

– Во-первых, направления мы не знаем. Во-вторых, мы в лучшем случае пройдем четверть пути за два часа. В-третьих, чемодан с твоими нарядами ты, кажется, тащить не намереваешься.

– Какое направление, если отсюда одна дорога только-то. Ты как знаешь… а нарядов, между прочим, у меня и нет, кроме одной юбки. Из-за тебя.

– Ладно! – В сердцах он ударил себя ладонями по брюкам. – Ты же не угомонишься, я знаю.

Он знал, что сама Анастасия не уйдет далеко. Ей был свойственен особый страх, похожий на детский, страх потерять родителей: она боялась удаляться от него. В остальном Анастасия была скорее безрассудна, чем труслива, и эту свою слабость раз за разом пыталась преодолеть – всегда безуспешно. Но также Константин знал, что, если не согласится пойти с ней сейчас, брюзжание растянется не на два часа ожидания, а на три недели отпуска. Увещевать, стучать кулаком по столу, уходить – все будет бесполезно. Он знал свою жену.

Из асфальтового круга, в котором они стояли (должно быть, предназначенного для разворота автобусов), вытекала двухполосная дорога. Они покинули круг и пошли по дороге. Злость постепенно сходила на нет, Константин успокаивался – дело привычное. Он смотрел по сторонам. В своем нытье Анастасия была не так уж неправа: места в самом деле отвратительные. Сожженные солнцем, оставленные мутным облакам, замусоренные и заброшенные. По сторонам оплывали глиняные карьеры, тоже брошенные. Растительности почти никакой, только сухая трава. Пыль в воздухе. Через некоторое время они уцепились друг за друга, обняли друг друга и шли молча, погруженные в мысли. Свистел слабый ветер. Пыль, уже покрывшая лица, забивалась в рот, нос и глаза.

Им повезло: через два с половиной часа их, изможденных, подобрал автобус.

* * *

Анастасия стояла на балкончике. Кутаясь в мужской свитер и вглядываясь в гриппозное море, не могла осознать, что осень; что пестрый мусор, очерчивающий линию прибоя, – палые листья. «Зачем мы сюда приехали? – спрашивала она и не ждала ответа, потому что была одна в номере. – На самом деле, зачем было ехать в такую даль, к морю? В день отъезда была жара. А теперь…» Со дня приезда она еще ни разу не нашла времени выйти на пляж. То полулежала в кресле с книгой, то одевалась и красилась к ужину или обеду.

Анастасия вошла на минуту в комнату, где воздух был тепло-удушливый при выключенном кондиционере, взяла с тумбочки золотистую пачку сигарет и вернулась на балкон. Там отодвинула кресло от пластмассового (ветер задувал в уши) столика, устроилась, поджав ноги. С этой точки лучше видно. Закурила. Ветер обрывал клочья дыма и сразу уносил.

Ее трогали вопросы: зачем она здесь? Как сюда попала? Почему одна, если не считать этой полупустой пачки сигарет и мужского свитера, то валяющегося на тумбочке, то на кровати, то болтающегося на ее плечах или в шкафу на вешалке. Но самый мучительный вопрос: что ей нужно? (На этом месте она затягивалась, глотала дым и облизывала уже обветренные соленые губы.) Тщательная исследовательская работа.

Сначала казалось – ей нужен ночник. В детстве она видела в магазине ночник из проводящих свет волокон – вылитый инопланетянин, но куда важнее – у маминой подруги: ночник с поднимающимися и опадающими каплями воска. Мама с подругой уходили на кухню, а она оставалась наедине с ночником. Наблюдала, как в красной подсветке растягиваются, образуют перепонку и делятся шары; как одинокие протуберанцы отрываются от первичной живой массы внизу, ведут самостоятельное существование: взлетают, остывают и опускаются мертвые – в горячее оживляющее лоно. Ей подумалось теперь, что мама на самом деле ее любила, была с ней осторожна и деликатна, заботилась о ней. На глаза навернулись слезы.

Анастасия опустила взгляд к полу, уткнулась носом в колени, прячась от своей многолетней ссоры с матерью – не ссоры даже, разрыва всяких отношений. Потрепанные спортивные штаны пахли резиной. Она никогда не задумывалась раньше – сначала как ребенок, потом как отвергнутая, – а сейчас осенило: она была единственной дочерью, она была любимой дочерью, по крайней мере до брака. Ма-ма. Как трудно было это произнести в первый раз неприспособленным мелким ртом, а потом трудно забыть. Анастасия подняла лицо, потянулась к затухающей сигарете. Очень захотелось, чтобы вокруг были люди, только не мельтешащие. Например, постоянные – как семья, со своими законами и отношениями, чтобы меньше думать в неподвижности.

Аномальное состояние неподвижности. Осень. Клочки облаков. Все на месте, один и тот же вид с балкона – где-то там, внизу Константин. Муж, взявший на себя все заботы о ее жизни. Постоянная мысль о присутствии Константина, об отношениях с ним, теперь стала неприятной, даже пугающей. Хотя она не сознавала до конца, что же он причинил ей, лишив любовных страданий и страстей, заботы о пропитании, о жилье. Оставив только чистое бытие, в которое она погружалась без сопротивления. Все глубже, разгадывая, что значит быть, и теряя суетливое дыхание мира.

Только случайно найденные сигареты и сквозняки еще удерживали ее. И, возможно, помятые спортивные штаны. Полностью сосредоточилась на ночнике из воспоминания, постепенно утрачивающем ватный теплый цвет, в постоянном движении. Тени пятнами расходятся по пыльной тумбочке и стенам, поднимаются к потолку. Она же в это время должна спать ровным сном и дышать предельно размеренно, и волосы должны быть ровно разложены по подушке (снова забыла о стрижке).

Крышка у ночника резная, бронзовая, наверное. На крышке вместо ручки маленькая балерина, если потянуть за нее, крышка откроется, и можно будет увидеть, что происходит внутри. Как пульсирует воск. Словно вены, а дно гладкое, блестит. Оно слизкое, оно неподвижно. Тени создают впечатление, что эта неподвижность напряжена, как сокращенная мышца. В жидкости, кроме крупных восковых комьев, взвешены мелкие пылинки, они почти не поднимаются; из-под дна к электрической розетке ведет грязный старый провод. Так можно много часов неподвижно спать при слабом освещении. До забрызганного прибоем рассвета.

Сквозняк хлопнул балконной дверью, Анастасия встрепенулась, подняла припухшие веки, и за стеклом двери увидела искаженную фигуру – несомненно, Константина. Он что-то держал в руках. Она вдруг почувствовала, что озябла, – ветер легко проходил между петлями свитера. Вернулась в комнату и сразу посмотрела в его лицо. «Такое же лицо, как у моей матери. Одни черты. Знал бы ты, как ты похож на нее». Передернуло от мысли об интимных отношениях с ним. Даже о меньшем – о ласках и поцелуях.

– Ты все-таки появился! Через столько времени!

– Я зашел в магазин, – он виновато моргнул. – Продавщицы там не было, я пошел дальше.

– А я уже предположила, что ты бросил меня насовсем.

– Что ты болтаешь, я полчаса назад вышел. Сама же меня послала за чертовыми конфетами. Вот, кстати, коньяк. В нашей лавочке не было продавщицы, я пошел дальше по побережью, к следующему отелю. Как ты себя чувствуешь?

– Неважно, я замерзла, все кости ломит, и знобит меня.

– Ляг в постель. Погрейся под одеялом.

Анастасия послушно переоделась в пижаму и легла в постель, хотя самой ей показалось бесконечно нудным лежать. Константин укрыл ее, лег рядом и обхватил руками.

– Сейчас будем пить или позже?

– Позже. Сначала подремлем.

– Я люблю тебя.

– Я тебя тоже люблю.

Без сомнения, она говорила правду. И в то же время скрывала словами свое раздражение, вызванное его присутствием и тем, что он становился еще ближе, обнимая ее и стараясь согреть, унять озноб. На самом деле она дрожала от злости и отвращения к нему. Ей до тошноты хотелось сейчас быть одной. На всем свете. Представлять ночник и терять его из виду, оставляя только бытие, и больше ничего. Как только что. И того, что Константин оставил ее, она не боялась, а желала, придумывала себе. Можно ли вообще переносить присутствие в постели мужчины с лицом матери?

– Ты куда? Ты чего встал?

Константин с удивлением посмотрел на Анастасию, сверху вниз: на вцепившиеся в подушку руки, в испуганно расширенные глаза.

– Ты что – испугалась? – Он усмехнулся. – Стакан воды выпью. Горло пересохло.

Она откинулась на подушку.

– Или мы все-таки коньяком займемся?

Коньяк был горький. Конфеты сладкие. Анастасия снова сказала:

– Я хочу нашего ребенка.

Он снова кивнул. Как легко удавалось его обманывать! Ветер бил балконной дверью, пока Константин не запер ее. Воздух прижал к стеклу сухие листья и водоросли. Анастасия закладывала конфеты за щеку и набирала в рот коньяк. Ждала, пока спирт растворит шоколад. Горько.

– Константин, – спросила она, – почему мы так долго здесь и еще ни разу не подошли к морю? И к врачу я ни разу не ходила. Для чего мы вообще сюда приехали?

Он усмехнулся:

– А ты его видела, море?

Она откинула одеяло и привстала на кровати, выглядывая в окно. Видно не было. Встала босыми ногами на пол и подошла к стеклянной двери на балкон.

– Какой ветер на улице. Дует.

Горько – сладко, горько – сладко, горько – сладко. Анастасия размазывала густую массу по небу языком, и во рту все немело. Прижалась лбом к стеклу. Слева, вдалеке, бликовало почти неподвижно под ветром… Если не знать, что море там, не искать специально глазами, то покажется очевидным, что это крыши алюминиевых ангаров, которые ничего общего с морем не имеют. Хотя при мимолетном взгляде, особенно боковым зрением, зацикленному на море сознанию могут показаться морем. Совсем близко к ее сплющенному носу, на той стороне стекла, билась сухая трава, которую она принимала за водоросли.

По ватным ногам и ускользающим мыслям Анастасия определила, что на этот раз коньяк, слава богу, действует. Она пьяна. И она не возвращалась бы к кровати, если бы не хотела поддержать это состояние, для чего необходимо снова налить из бутылки в рюмку и взять губами конфету.

– Зачем же мы в этом отеле?

– Ты права. Пора нам уже в медицинскую часть обратиться. Обследуемся… Ты знаешь, тебе в основном придется. От меня почти не зависит ничего. Так уж оно, – он усмехнулся и пожал плечами.

– А-а-а…

– А отель – это обычный отель, живи, кто хочет, но он сотрудничает с клиникой, специально, чтобы пациенты не чувствовали себя пациентами. Это очень важно, потому что многие в неволе не размножаются, – снова нервно засмеялся.

С трудом проглотив смесь, Анастасия откинулась назад и с сомнением окинула взглядом неровный потолок и стены. Пыль. Беспорядок, который сама развела за эти дни. Обстановка не слишком вязалась с ее представлением как о медицинских заведениях, так и об обычных отелях. Неуверенная – что теперь стоит сказать или стоит обрадоваться, Анастасия перевела тему:

– Почему мы все время одни? Нам бы следовало встречаться с другими людьми, общаться. Хотя бы с соседями по столику, а, милый? Нормальные люди. Вроде бы.

– Ты права, Настя. Тебе скучно, наверно, и стоит общаться.

Он снова улегся рядом и обхватил ее руками; она сморщилась, но тут же преисполнилась стыда, нежности и жалости к нему, столько отдающему и ничего не получающему взамен. От нее. Тесно прижалась к мужу, и их дыхание смешалось. Коньяк. Мужской перегар и женский перегар.

– Все у нас хорошо, и было, и будет. Кстати, здесь запрещено курить. И пить. Я бы налил еще, но бутылка пустая уже.

За ужином, прижимающая к губам салфетку Анастасия имеет такой вид, словно еда внушает ей гигиенические сомнения, и даже невидимые, но предположительно задержавшиеся на губах частички должны быть стерты. Если невозможна дезинфекция. Когда она отнимает салфетку ото рта, разлетается запах спирта, и снова думается о дезинфекции. Однако же ест с аппетитом. Супруги сидят очень прямо.

Анастасия говорит соседям по столику:

– Не хотите ли прогуляться вместе с нами после ужина?.. – Под столом Константин слегка наступает ей на ногу, и она не заканчивает фразу словами «вдоль моря».

Лица соседей выражают сдержанное удивление: между собой они общаются не больше, чем с самими Саницкими, их ничто не объединяет.

Но Анастасия знает их: это студент Виталий Павлович и воспитательница Варвара Семеновна. На самом деле студент теперь незначительно младше Анастасии, года на два-три, но кажется, будто она его много старше. Ему так кажется. Ему скучно здесь и хочется общества, женского (но здорового!), развлечений, приключений. Но не с Анастасией. Она ему не нравится. Все же он соглашается: перспектива провести еще один вечер в закрытом номере приводит в дрожь. Демоны, а не приятели подсунули его родителям путевку в этот, трижды и так и этак его, дом отдыха с медицинским уклоном.

Варвару Семеновну прогулка не прельщает, но она соглашается из нерешительности, боясь отказать и не умея быстро придумывать отговорки. Кстати, не так уж она отчаянно старше Константина, как кажется. Просто рано вышла замуж, родила. Поправилась и забылась.

После ужина Саницкие поднялись к себе, с соседями они договорились встретиться через четверть часа в холле. Если это можно назвать «договорились»: Константин объяснил, во сколько и где нужно быть, и напомнил, что одеваться нужно тепло. Студент и Варвара Семеновна молча кивнули.

Наверх супруги поднялись в стеклянном лифте. Анастасия оделась в вещи мужа, так как красная юбка была чересчур легкой для такого ветра. Широкие брюки укрепила на талии булавками. Куртку же надела свою, купленную уже здесь. Спускались пешком по широкой, застеленной ковром лестнице, извивающейся петлями, раздваивающейся под туманной люстрой.

– У меня идея, – сказала она.

– В чем дело?

– Давай спровоцируем их. Наших ресторанных соседей. Я хочу, чтобы между ними завязался роман. Чего они, что ли, отдыхать приехали, куда все детей заводить приезжают!

– Мы не все… Должен признать, у тебя бывают креативные идеи. Такая семейная клуша старая, а этот Виталик… Такие только на путанок западают.

– Тем более! Потом, у нас тоже разница в возрасте, – возразила, причмокивая красными губами. – Не говоря о том, что мы родственники. Пусть повеселятся люди, они же соловеют здесь от тоски.

Константин хмыкнул:

– Ну и какие конкретно действия ты собираешься предпринять, чтобы у них курортный роман завязался?

Анастасия споткнулась и полетела через ступеньку. Она упала бы, если бы муж не подхватил ее под мышки и не поцеловал легонько в шею, прямо под стриженым затылком.

– Будем ориентироваться по обстановке!

И настроение резко пошло вверх.

Едва ли могла быть худшая идея, чем совершить прогулку в этот вечер. Дуло страшно из подмерзшего неба. Вчетвером спустились с темного крыльца. Здание находилось на возвышении, а внизу мерцали серые крыши, похожие на море.

– Идемте туда! – крикнула Анастасия.

– Что?!

– А?

– Давайте спустимся! – показала пальцем вниз.

Молча четверка начала спуск по извилистой дорожке. Каждый погрузился в себя. Вести беседу все равно было невозможно, ветер заглушал все слова. Задувал во все отверстия головы. Они щурились, чтобы уберечь заслезившиеся глаза от пыли. Впереди шли бодрые Саницкие, а студент с Варварой Семеновной – покорно, как домашние животные, следом. Невольно Анастасия поворачивала голову: ей казалось – где-то совсем рядом шумят волны. Она вцепилась в руку мужа и приникла к самому его уху, делая вид, что целует. В его ушной раковине загудел возбужденный шепот:

– Я знаю, что делать. Для начала ты должен восхититься Варварой. Так, исподволь. Обратить взгляд студента, куда надо. Какая она женственная, как движется. Смотри, какое мягкое у нее тело. Как покачивается грудь. Такая полная. Какой потупленный взгляд, полуулыбка. Ну, ты так, незаметно, обрати его внимание. Особенно на живот и волосы – ведь натуральная блондинка.

Константин равнодушно кивнул. Все его силы уходили на движение против ветра. После собственного горячего описания, Анастасия сравнила себя с воспитательницей и представилась себе страшно костистой. Бредущим клацающим скелетом, продуваемым ветром, почти без волос. И испугалась. Плохо асфальтированная дорожка после многочисленных изгибов превратилась в едва утоптанную тропинку над балкой, по дну которой тек грязный ручей. Выяснилось, что ангары куда больше, чем казались вначале, и даже не ангары вовсе, а какой-то прямоугольный комплекс сооружений из металла и кирпича, окруженный гофрированными стенами, за которыми угадывалось размеренное движение.

Константин приступил к выполнению плана, вяло и не к месту вставляя комплименты Варваре Семеновне, которая уже чувствовала себя не в своей тарелке. Студент, бездумно шагающий рядом, решил, что новый знакомый зачем-то зло издевается над пожилой женщиной, и качал головой со смесью удивления и возмущения. В какой-то мере поставленная цель была достигнута – Виталий сочувствовал Варваре Семеновне, пожимающей плечами, прикрывающей рот рукой от скользкости ситуации. Значит, увидел в ней если не женщину, то, как минимум, человека. А смотреть он все равно толком не мог, щурился и не видел, как выделяется замерзший припухший нос с черными точками пор, когда воспитательница скрывает рот тыльной стороной ладони. Слов она все равно не могла разобрать до конца, слов Константина. Который в это время напряженно раздумывал – что же такое перед ними? – и игру вел плохо, пока между комплиментами не выцедил: «Это завод».

Услышала только Анастасия. Зато неожиданно четко. И резко повернулась к нему лицом. В профиль она нравилась ему больше, у нее был точеный профиль, а в фас едва уловимая асимметрия нарушала гармонию лица, черты которого некоторые находили излишне тонкими. Только теперь Анастасия сообразила, что даже самый сильный ветер не может создавать такой шум, и раз нет моря, нет прибоя, то шум этот может быть только техногенным. Она закричала:

– Там завод! Любопытно посмотреть!

– Любопытно! – крикнул в ответ студент.

Варвара Семеновна только растянула губы в нерешительной улыбке. Она и не думала противоречить. Больше всего на свете хотелось ей сейчас оказаться в своем теплом, тихом, неподвижном номере, в кресле, дочитывать книгу в истертой желтой обложке, как предыдущим вечером. Теперь к кошмарному ветру, от которого она с самого начала прогулки дрожала под пальто, прибавилась необходимость идти на какой-то незнакомый завод, мешать там, да мало ли что… туда, наверное, и нельзя, и опасно. Будь с ней дети, она бы запретила, но в этой компании ее не будут слушать. Через полчаса четверо стояли у высоких запертых ворот, из-за которых, вместо грохота производства, разносилась жесткая тишина. Даже ветер стал ватой в ушах.

– Нам туда никак не попасть, – со слабым разочарованием – она же часть коллектива – пробормотала Варвара Семеновна. Но так тихо, что ее не услышали.

Тут, как по заказу, ворота медленно открылись, створки разъехались в разные стороны, чтобы выпустить грузовой автомобиль. Анастасия, ко всеобщему ужасу, бросилась к воротам. Но до того, как ворота закрылись, возле них обнаружилась небольшая калитка, из которой вышли несколько оживленно беседующих мужчин в пальто и шляпах. Анастасия, Варвара Семеновна, Виталий и Константин беспрепятственно проникли на территорию завода. Лишь один из мужчин, молодой и приятный, задержал на них мимолетный, лишенный осмысленности взгляд. Калитка автоматически закрылась, и все четверо оказались в неком коридоре. Крыша была высоко, стены не доходили до нее, исчезали в вышине. От этого коридор и казался узким, хотя все четверо шли по нему в ряд, не испытывая неудобств. Константин сжимал пальцами виски, так как напряженно размышлял. Анастасия улыбалась. Студенту и Варваре Семеновне было не по себе, особенно Варваре Семеновне: ее полные пальцы без роздыху бегали то по пуговицам пальто, то вверх и вниз по лацкану.

«…и к тому же он сам не красавец, у него такие худые и прыщавые щеки…» – думала Настя Саницкая о студенте, убеждая себя в осуществимости плана.

– Идемте? Почему мы остановились? – Константин сделал приглашающий жест. – Посмотрим, что там дальше, как здесь все устроено. Может, встретим кого-нибудь.

О последнюю фразу чуть не споткнулись уже решившиеся идти дальше студент и Варвара Семеновна. Дойдя до конца коридора, они поняли, что тупика, который виделся здесь поначалу, нет – стены коридора не доходят до поперечной перегородки, как и до потолка, и оставляют выбор: направо, налево. Свернули налево, пошли вдоль этой поперечной стенки, которая тоже оказалась достаточно короткой, и, обойдя ее, наконец увидели само производство. Шум возник словно ниоткуда, за секунду до этого они его не слышали, но он не включился, было понятно, что он здесь был всегда, просто перегородки от него защищали, несмотря на свободно перемещающийся воздух над переходами.

Сложно разобраться в смысле упорядоченного движения. Вагонетки катятся по рельсам. Вверху движутся крючья. Непонятно, что поднимается и откуда сыплется песок. Очевидно, из своего угла они видели лишь малую часть процесса, остальное прикрыто перегородками. Внутри завода было не теплее, чем снаружи, может, холоднее, имелся и ветер – от работающих машин. Взвизгивающие звуки усиливали ощущение холода. Снизу поднималась мелкая, как пудра, пыль, ухудшая видимость. Все четверо переступали с ноги на ногу в неуверенности: что делать дальше? Анастасия сплетала и расплетала кисти рук.

Ноги зябли, медленно коченели, холод поднимался. Все хуже они видели от пыли, но ничего не предпринимали, до тех пор пока не перестали различать и друг друга. Тогда Анастасия тихонько пошла куда-то вперед, рискуя упасть в провал, но не в силах преодолеть легкость ходьбы. С мыслью «неужели?.. я смогу уйти… от тебя?..» Мыслью не новой, сопровождавшей столько робких попыток… сколько раз уже в моменты ссор… За пять лет совместной жизни.

Иногда она ненавидела мужа так сильно, как можно ненавидеть только самого близкого человека. Потому что ткани его врастают в ткани твоего тела, и твое тело прорастает в его тело. Как опухоль. Только любимого, как наркотик, человека, раскрывшего уже твою грудную клетку, неистребимого в твоей жизни. Человека, без которого жизнь кончается. Иногда она мечтала ускользнуть от него, даже не обманывая себя, что сможет или что желает ускользнуть. Прыгнуть в пустоту, потому что все вне его – пустота для нее. Больше нет ничего. Единственная драгоценность. Она знала, что через четверть часа ненависть сменится смирением и любовью. Обожанием. Знала, что жить без него не способна – как ни печальна зависимость.

Она шла через туман, полный хлопьев – похожих на снег, но сухих, в пальцах распадавшихся в пыль. Слышала за стеной гулко отдающийся звук разговора. Отсутствие четвертого собеседника еще не заметили. Константин пел Варваре Семеновне плоский панегирик, эхо глушилось туманом.

Анастасии совсем не было страшно, напротив, ее наполнила вдруг такая беспечность, радость движения – движение согревало. Она чуть не упала, прежде чем определила на ощупь, что под ней лестница, вроде пожарной. Начала спуск по лестнице. Чем ниже она спускалась, тем громче становился шум и ощутимей вибрация, циркулирующая в ушах, но Анастасия приспособилась не обращать на них внимания. Пальцы липли к перекладинам лестницы; проверить, нет ли в карманах перчаток, она не могла. Мороза, к счастью, не было, кожа не примерзала, а только чуточку прилипала к металлу и потом отлипала, чмокая. Под ногами оказался пол – значит, она достигла дна. Проверила – перчаток в карманах не нашлось. Шум напоминал шум водопада; видимость здесь была лучше, чем наверху: различались границы больших и малых предметов, вагонеток, проносящихся по рельсам. Рельсы Анастасия выбрала своим ориентиром и продолжала движение вдоль них. Туман рассеивался, оседая на ресницах и волосах стеклянистой массой. Анастасия представила, что находится в огромном полом помещении, и внутри нее такая же полость, вот отчего легко. Она почти уснула на ходу и очнулась, когда оказалась под открытым небом, хотя все еще явно на территории завода. Здесь были люди, множество озабоченных людей в рабочей одежде, и рельсы – не для вагонеток, настоящие. Рельсы уходили вдаль, срастаясь в перспективе, на них стояли грузовые вагоны, в которые рабочие складывали что-то в небольших темных ящиках. Поезд вызывал чувство ностальгии. Совсем недавно она покинула поезд.

– Ты! Что здесь делаешь? – прогремело над головой.

Анастасия пожала плечами. Над ней возвышался человек в униформе и шляпе, под которой блестели прорези глаз. Чем-то он напомнил ей мужа, но, в отличие от Константина, был громадного роста, не меньше метр девяносто, и лицо его было высоко-высоко. Не дождавшись ответа, он подозвал других, пониже, и они было собрались взять ее под руки и увести. Но Саницкая рванула от них через рельсы, за вагоны. Низкие побежали к ней, она пряталась от них под вагонами, за колесами. Посыпались глухие резкие звуки, как жесткий мячик в стену. Попался вагон с виду не товарный, а пассажирский. Задыхаясь, Анастасия вскочила в него, и поезд тронулся, следом заскочить никто не успел. Дыхание сразу наладилось, она прошла из тамбура в купе.

Константин уже некоторое время шел, держа за руку женщину. Когда они вышли из тумана, и оказалось, что это Варвара Семеновна, он не очень удивился, только задумался. Насти рядом не было. Студент, по-видимому, отстал или заблудился. Константин хотел бы вернуться к выходу, но неважно ориентировался в этом месте.

В Варваре Семеновне тем временем чувство неловкости от уединения с чужим мужчиной пересилило беспокойство. Она почти освоилась с обстановкой, только сердце по-прежнему билось в неровном ритме, не позволяя забыться. Смущенная, она вся словно застыла, только ноги передвигались, и, чтобы смягчить собственную нелепость, робко спросила:

– Константин, позвольте поинтересоваться, вы давно знакомы с вашей женой? Вы оба кажетесь мне такими юными.

– С самого детства, – уклончиво ответил тот. – Мы росли вместе. А женаты пять лет.

– Неужели? Вы такие молодые, особенно Анастасия.

– Только Настя молодая. У нас большая разница в возрасте. Когда мы расписались, ей было восемнадцать.

– А! – сказала Варвара Семеновна, не зная, что еще спросить или добавить. Вернуться бы в теплый маленький номер! Но Константин сам продолжал рассказывать:

– Мы подали заявление, как только Насте исполнилось восемнадцать. До того не могли из-за возраста. Все родственники были против, яростно против. Нам не давали встречаться, а мы встречались все равно. Скандалы – каждый день. Кошмар, больше года. Когда она окончила школу, стало легче. А расписавшись, мы порвали все отношения с семьей. Нет, не по нашей инициативе, они не хотели нас видеть. До сих пор не понимаю Инну. Это ее мать. (Варвара Семеновна вздрогнула – нет, ей только показалось, что Константин выругался.) Настина… Настя – единственный ребенок, я – единственный брат. С мужем-то Инна еще молодая разбежалась. Порвала, и всё. Понятия не имею, где он сейчас. Может, если бы у нас детки были, родственники бы растаяли. Да… Им внуки… правнуки… Все забылось бы. Но у нас нет детей. Вы, Варвара Семеновна, наверное, думаете, мы не можем иметь детей и приехали лечиться. Это не так. У нас крепкое здоровье, и у меня, и у Насти. Мы боимся. Особенно я. Как можно решиться иметь ребенка, я не знаю. У вас есть дети?

– Двое, мальчики. Взрослые уже, младшему девятнадцать.

– Ну и как они?

– Нормально. Я не знаю, что вы имеете в виду. Пока росли, всякое бывало. То сигареты в кармане найду, то журнал… Мальчики! Но в общем…

– Болели?

– Всякое бывало, это не страшно, все же болеют.

– Видите, вы совсем другая. Не то что Настя. Ей самой не так давно было девятнадцать, и она не хочет забывать то время.

Варвара Семеновна вспомнила свои девятнадцать и печально усмехнулась. Учебники, бессонные ночи, утренние переполненные троллейбусы… Они подошли к насосам, и Константин умолк на время – слишком шумно, а продолжил, когда ушли от насосов и приблизились к проходной, где висели часы и стояли угрюмые рабочие.

– Как мы прожили эти пять лет? А по-разному. Неприятные случаи бывают, конфликты. Но я не жалею, даже не представляю, как могло бы быть иначе. Думаю, Настя тоже. Несмотря ни на что. Она очень хочет ребенка. Посмотрим. Она не понимает, какая это ответственность. Ведь она сама в какой-то мере еще ребенок. Для меня точно. Посмотрим. Здесь очень хорошие специалисты есть, обследуемся у них. Что они скажут. Я никаких средств не пожалею.

– А я от нашего садика здесь, – не к месту вставила Варвара Семеновна, вдруг застыдившаяся своего присутствия в дорогом полумедицинском заведении. Она не подозревала, сколь мало интересуют Константина ее обстоятельства, болезни, связи.

– Настя не понимает, что значит иметь или не иметь право.

– Ваши карточки, – равнодушно приказала из стеклянной будки на выходе вахтерша.

Варвара Семеновна ощутила себя еще более одинокой, заброшенной в чужое, враждебное место. Спазм стянул желудок.

– Мы… – промямлила она.

– Мы же на выход, а не на вход. Мы просто хотим уйти, – спокойно сказал Константин.

– Именно поэтому я прошу ваши документы. – Вахтерша раздраженно подняла узкие брови. – Отойдите, не видите, что ли, за вами уже очередь выстроилась. Люди домой хотят.

Константин подхватил Варвару Семеновну под локоть и отвел в сторону с шепотом:

– Подождем, сейчас все пройдут, и я улажу. Сейчас, пройдут остальные. Это она просто намекает.

Варвара Семеновна молча кивала, не показывая разраставшейся внутри, расползавшейся по всему телу паники. Мимо стеклянной будки проходили угрюмые люди в пестрой одежде, и каждый из них хоть что-то имел в руках: пластиковую карточку, чтобы прокатить ее в узкой щели, или раскрытую маленькую книжечку, которую без лишних технических изысков показывал вахтерше. Та в ответ со сдержанной благосклонностью качала головой. Константин и Варвара Семеновна отошли к стене. От холода руки в карманах пальто Варвары Семеновны сморщились и застыли. Она тяжело оперлась о стену.

– Как вы себя чувствуете? – обеспокоился Константин.

– Хорошо! – опровергая свои слова, Варвара Семеновна медленно сползала по стене, пока не оказалась сидящей на полу с сочащимися из глаз слезами.

– Не переживайте, – сказал Константин, – все наладится. Он наклонился к самому ее лицу. Кожа была очень светлая. Полное лицо в мягких складках: от носа к губам, на лбу. Мелкие морщинки у глаз и вокруг рта. На веках – тонкие красные жилки. Глаза от слез сделались светлыми-светлыми, прозрачными, как зеленовато-хрустальная вода. Он смотрел, словно слишком близко поднесенная видеокамера: в фокусе был мясистый нос, поры на нем, а светлые ресницы дрожали вдалеке. Фоном – неровно розовые щеки. Губ же он не видел, они с подбородком оказались ниже, только смутно помнил, что они, как у всех женщин ее возраста, увядшие. Константин погладил Варвару Семеновну по светлым волосам, удивляясь, что нет ни седины, ни краски.

– Что вы, всё в порядке, – уверяла она. – Немножко давление.

Ее дыхание Константин слышал как через колонки. Она порывалась встать, но он не разрешил:

– Лучше посидите. Нам все равно еще долго ждать, видите, сколько народу. Расскажите лучше пока о себе.

– Я так разволновалась. Простите. Да нечего рассказывать.

– Вы замужем?

Улыбка изменила ее лицо.

– Ну а как же! Почти тридцать лет. Работаю в детском саду. Я думаю вот, куда же Виталик с Анастасией подевались, я за них переживать начинаю – как у них получится выйти…

– Думаю, они уже снаружи. Мы с вами просто неправильным путем пошли, нам нужно было вернуться туда, где мы вошли. Я обычно неважно ориентируюсь в таких местах, зато моя жена, наоборот, всегда угадывает, куда идти, так что они с Виталием, должно быть, вышли через ту же калитку, в которую мы вместе вошли, без проблем.

– Может быть, имеет смысл вернуться и попробовать тоже выйти через те ворота?

– Не думаю, что нам удастся быстро найти. Лучше уж подождать здесь, какой-никакой, а выход есть, а если есть – мы через него выйдем.

Люди шли, и шли, и шли, и непонятно, откуда их столько. Они не общались между собой, молчали – угрюмые, озабоченные. У некоторых женщина на проходной проверяла и сумки, они безропотно протягивали свои вещи на осмотр, и их пропускали короткими снисходительными кивками. Константин присел на корточки рядом с Варварой Семеновной. Оба задумались, каждый о своем, и пропустили момент, когда женщина из стеклянной будки резким голосом подозвала их. Лишь через несколько минут Варвара Семеновна сообразила, что людской поток иссяк. Она схватила Константина за руки, потянула его к выходу с испуганным шепотом: «Идемте, Константин, идемте скорее».

– Ну, и что вы делаете на территории? – спросила их женщина, губы которой брезгливо или нервно вздрагивали.

Константин старался отвечать уверенно и спокойно, немного вальяжно.

– Мы – отдыхающие. Дело в том, что мы прогуливались неподалеку, искали пляжи, шли вдоль балки и наткнулись на гм… сооружение. Нам стало любопытно…

– Вы вдвоем? Кроме вас не было никого?

Он замялся меньше чем на секунду, прикидывая, каким ответом меньше навредит спутникам, и, чтобы замаскировать эту секунду, взял под локоть неверно стоящую Варвару Семеновну.

– Сами.

– Кто пропустил вас? На каком основании?

– Да никто не пропустил… Ворота были открыты, выглядели не так уж серьезно… Уж ничего дурного я в этом не видел – войти в открытые ворота.

– Не может быть, чтобы никто их не охранял в тот момент.

– Тем не менее так и было. Мы подумали, снаружи создавалось впечатление, что завод заброшен, и решили посмотреть, что да как, что здесь выпускалось.

– Значит, так. Слушайте. Дела такие: по уму, я бы должна была вас задержать сейчас. – Женщина сделала гулкую паузу. – Но то, что вы беспрепятственно проникли на территорию, может вылиться в большие неприятности для некоторых. Для всех нас, в том числе для меня. Однако, чтобы отпустить вас, мне нужна причина. Хотя бы повод. Откуда я знаю, что вы не обманываете меня? Интуиция подсказывает мне, что вы говорите правду. Иначе вы не вели бы себя так глупо. И всё же, найдите мне хоть одну причину выпустить вас.

Константин открыл было рот, но вахтерша перебила его:

– Не ты. Пусть она хоть слово скажет.

Варвара Семеновна сделала шаг вперед.

– Нас ждут, – сказала она, – у нас семьи. Мы ни в чем не виноваты, мы в самом деле случайно забрели сюда…

Ухмыляясь, женщина покачала головой.

– Ладно. Давайте я вас обыщу.

Первой обыск прошла Варвара Семеновна. Не страшнее, чем бывает в аэропорту. Настала очередь Константина. Он скривился – никогда еще посторонняя дама не ощупывала его так интимно и холодно. В определенном месте рука ее задержалась, а потом женщина посмотрела на него, будто довольная чем-то. Без объяснений была изъята перьевая Waterman из нагрудного кармана.

В остальном ущерба они не потерпели, если не считать унижения, словно придавившего обоих. Ворота с медленным скрипом закрылись за ними. Ветер. Снаружи было холоднее, куда холоднее, чем внутри. Быстрая радость обретенной свободы сменилась подавленностью. Они оказались с противоположной стороны сооружения. До самого горизонта жидким фоном тянулось что-то вроде свалки, в нескольких сотнях метров от них пересеченной полосами рельс. Полчища птиц то опускались, то взлетали, крича в возбуждении. Константин и Варвара Семеновна старались ступать на просветы голой земли в мусоре. Останки забитого скота: рога, черепа. Промышленный мусор. Битые чашки. Треснувший плафон люстры. Варвара Семеновна старалась отводить глаза, но тошнота все равно подступала к горлу. Константин смотрел прямо. Он крепко держал периодически слабеющую руку Варвары Семеновны. Птицы плотными шумными тучами проносились над головой, все время в одном направлении. Отставшие изо всех сил загребали крыльями смрадный воздух, чтобы догнать стаю. Константин думал: что́ им там, почему они все летят в одну сторону, ведь птицы-то не перелетные – вороны, чайки. И почему их не убывает. А отставшие – как они знают, куда лететь? Круглая коровья кость выскользнула из-под его ноги.

Шумно проезжал поезд, длинный товарняк, не менее сорока вагонов. Испуганные птицы отлетели, на время затихли. Поезд гудел, стучали колеса. Щеки Константина втягивались – сухие от ветра, с утра выбритые. Он пробовал улыбнуться, не разжимая губ, чтобы не заглатывать воздух. Целью было обойти строение, выйти к дороге, по которой они пришли сюда. Быстро стемнело, на заводе засветились прожекторы, они кое-как освещали путь, но все рано порой не удавалось увидеть, куда ступаешь. Пару раз они едва не свалились в ямы правильной формы. Когда мусор стал редеть, пошли быстрее, окрыленные надеждой.

– Самое тяжелое позади, – утешая, говорил Константин.

Варвара Семеновна согласно кивала, при этом казалось, что ее утомленная шея сейчас упустит голову, что позвоночник больше не в силах держать. Еще ускорили шаг, когда вышли на дорогу. Обессиленные, избегали оглядываться и не видели нависающую за спиной громаду с жадно открытыми воротами, из которых выезжали грузовики, душа ночь моторами. Свет прожекторов, как ни удалялись, следовал за ними. Сердцебиение; Варвара Семеновна ковыляла как попало, лишь бы дойти. Ей было страшно в течение всего этого тоскливого утомительного вечера. Она уже не вспоминала о своем номере. Только бы дойти.

Тени теней, они входили в холл отеля. Тепло и свет. Лестница. Оттаивающие губы. Константин брал ключ.

– Варвара Семеновна, поднимемся в наш с Настей номер – по-моему, еще есть немного коньяка. Вам это сейчас необходимо.

Ей хотелось к себе, в постель, и не хотелось коньяка.

– Нет, спасибо, я к себе, так будет лучше!

Но Константин настаивал, и у нее снова не хватило решимости оказаться.

Поднимались на лифте. Бутылка оказалась пустой. Валялось несколько конфет.

– Угощайтесь. Как жаль, нет коньяка, – засмеялся, – совсем не помню – когда мы его допили?

– Ничего, ничего. Так лучше. Мне не очень коньяк. Давление.

– Вот одеяло. Укройтесь. Берите же конфеты, шоколад помогает справиться со стрессом. Берите.

– Константин, честно говоря, я беспокоюсь. Анастасии нет. Нужно зайти к Виталику, проверить, вернулся ли он.

– Посидите здесь, я сам схожу посмотрю. Грейтесь.

Он вышел в коридор, шагал по истертой красной дорожке, покуда не сообразил, что не знает, где номер студента. Усталость давила на лоб и виски. Он почему-то был уверен, что и с Настей, и со студентом всё в порядке. Необходимость беспокоиться, действовать только раздражала. Такое бывает, когда непрерывно беспокоишься о близком человеке – срабатывает предохранитель, и больше не беспокоишься, неважно, даже если наконец есть основания для беспокойства.

Уверенность в Настиной невредимости засела крепко, как здоровый зуб, и стоит ли его расшатывать? Константин по-прежнему с нежностью думал о жене и представлял, что она спит в укромном уголке на чем-то мягком, тепло укутанная, под стеной, забором или на чужом диване. Его жена всегда находила, где устроиться спать, как животное, роющее в земле ямку, – всегда уютно устраивалась. (Она и точно спит. Ее качает. Спит, раскинув руки. В тепле, в жаре, так, что пот течет по щекам.) Константин еле доплелся до своего номера. Он был слишком утомлен.

– Что?! – В сумраке, без электричества, Варвара Семеновна тревожно подскочила.

– Всё в порядке, – он тяжело присел с ней рядом на кровать.

– Я уже согрелась. А вы, Константин, как себя чувствуете?

В голове прозрачными слайдами всплывали, повторялись коровьи останки и кучи гнили, вращались, представая в разных ракурсах.

– Я? Вполне. Давайте отдохнем, Варвара Семеновна.

Ни ему, ни ей это не пришло в голову, и никогда не пришло бы. Тем не менее от усталости они не задумывались, но осязали друг друга – и происходило самое невозможное. Они, почти не замечая, разделись под одеялом, сухо поцеловались и так же сухо слились в любовном действе. Им стало мягко. Усталость, напряжение спадали, оставляя хорошие теплые организмы. Им стало хорошо.

После секса Константин включил свет. Варвара Семеновна успела одеться так же незаметно, как разделась, но оставалась под одеялом. Со стыдом он восстановил в памяти ее тело – по обрывкам осязательных впечатлений. Мягкий, разросшийся живот, выносивший детей, мягкие большие груди, ляжки. Как не похоже на худую Настю, словно животные разных видов. Совсем другого вида. Он присел рядом. Ни чувства вины, ни раскаяния не было. Только разум понимал, что случившееся все разрушает, но разум засыпал, подавленный вернувшейся усталостью. Они молчали долго.

– Варвара Семеновна?

– Что, Константин? – Она говорила через силу, но голос ее выражал превосходство, кроющееся в возрасте.

– Вы раньше изменяли мужу?

Она закрыла нижнюю часть лица руками. В глазах под полуприкрытыми веками смех.

– Было один раз. По молодости. Я думала – всё, конец моей жизни, все разрушено. Думала – развод, конец всему. Хотела сама Сергею рассказать, уйти от него. Не хватило смелости. А он так ничего и не узнал. Потом я каждый день ждала, дрожала, что расскажут ему или сам догадается. Но со временем забылось, другие заботы, жизнь есть жизнь. Младший сначала ветрянку из садика принес, а потом и старшего прихватило, а у него уже школа. Меня с работы по больничному отпускать не хотели, тогда грипп ходил, работать некому было. Потом с картошкой это было, погнила вся в погребе… Так – одно, другое… С мужем мы хорошо жили. Верите ли, сколько лет с того случая прошло, а до сегодняшнего дня не вспоминала. Забыла! Вы не спросили бы – так и не вспомнила бы. Всегда хлопот хватает…

– А теперь? – спросил он.

Несколько часов спустя, тычась на холоде в неподходящие двери, растерял себя: сначала потерял студента, потом Виталика, потом возраст и пол. Осталось – холодно. Жестко. После того как человеческие голоса замолкли – скрежет металла. Он теперь меньше прятался. Рабочие почти исчезли. Его не могли задержать, потому что он даже не думал о том, как выбраться. Это все взвешенная в воздухе пыль, опадающая сухими хлопьями. Он не заметил, как встал на четвереньки – измученные ноги так доставляли меньше страданий, и двигаться было удобнее. Бесшумнее. Как в младенчестве. Когда только учился ходить на двух конечностях. Он быстро приспособился к страшно отросшим за последние годы ногам и неустойчивым рукам. Смотреть перед собой неудобно – шея быстро устает от напряжения, ну и не нужно, все необходимое просматривается внизу, на полу. Шурупы, брошенный гаечный ключ. Аккуратные горстки пыли. Неясно, откуда шум, если все ушли. Пополз к источнику шума. Для этого понадобилось свернуть за угол.

Сначала он испугался: он оказался на частой решетке, под которой пустота. В пустоте, снизу, вращались винты, наподобие тех, что в мясорубке (а ему бы хотелось горячих котлет с рубленым яйцом внутри, как мама делает). Большие винты. Они-то и шумели, мешая вязкую пеструю массу. Странный запах. Повращал головой. На стеллажах сбоку красным намалеванные символы – цифры? греческие буквы? Когда-то он должен был знать греческие буквы и символы систем счисления, из университетского курса, но сознание, съежившееся от холода и придавленное кожаной курткой к спине, отказывалось их воспроизводить. Пополз обратно, медленно. Жесткие пальцы не отлипали от решетки.

Теперь он разглядел в пыли множество разнонаправленных следов. В далеких коридорах, прерывая клацанье и стук, кричали (грубыми голосами): «Да сколько можно ждать!!! Да пора давно!..» Он все слышит. Никто не наткнется на него, не поднимет за шиворот, не спросит ни о чем. Нужна цель. И цель есть – утолить жажду. Для этого нужен кран с водой. Краны бывают в туалетах. Невозможно, чтобы работало так много людей, и не было туалетов. Найти по запаху. Его не могла сбить с толку болтающаяся на шее цепочка. От ног в джинсах на пыльном полу оставались две широкие полосы. Дежурным освещением светили тусклые лампы в вышине.

Анастасия растянулась на жаркой верхней полке, качаясь, раскидывая руки. Закрыв глаза, она становилась девочкой в клетчатом пальто и удушливом шарфе, и за левую руку ее тянули в темноту. В неизвестность, потому что за рукой была быстро идущая мама – неизвестность. (Открыв глаза, видела – в этой качающейся темноте, за бликами стекла – огни. За стеклом был холод. Скатывалась на бок.) Пальто было просто жарким, а шарф – убийственно жарким. Возможно, на том конце руки была не мама, а Константин. Если будет возможно перенестись на их сторону – окажется: не Настина рука, вытянутая вперед, в пустоту, а мамина рука, вытянутая назад, в пустоту. И юный Константин. «У них странные отношения», – думает невидимая Настя, подразумевая властный тон, которым мама говорит со своим братом даже о самых незначительных вещах. И то, как подобострастно смотрит брат на сестру. И как мама смеется, покусывая губы. Все трое спешат. Мама опаздывает на свой поезд. Настя хнычет. Это с одной стороны, а с другой – смакует в уме слова «странные отношения», она их слышала вчера. Нужен папа. Она сама слабая. Но где папа? Он остался дома. А может, он уже расстался с мамой, и теперь из мужчин у мамы есть только Константин для командования.

Константин во всем слушается маму. Младший брат. А Настю он, наоборот, никогда не слушается. Он, как мама, когда говорит: «Съешь яблоки! В них витамины». И приходится есть, даже если не хочется, если глотаешь, а они обратно вылазят из горла. Мама внезапно рванула вперед и исчезла, на миг появились бабушка с дедушкой и тоже исчезли. Остался детский сад и растерянный Костя, который пришел за ней. Она вырвала свою руку из его руки и топнула ногой. (Звуки не восстанавливались, только молчаливые картинки. Ворочается на жесткой полке. Матраса не дали, и постели не дали. У нее во внутреннем кармане была толстая пачка денег, но она боялась доставать ее, чтобы не обокрали ночью, и сказала, что денег у нее нет.) Потом, в конце месяца, придется идти в поликлинику. С мамой и папой. У папы лицо узкое, правильное. Родители разговаривают с ней, но не между собой. Долго ждать в широком коридоре на стульях. На стенах нарисованы уродливые герои сказок. Родители волнуются. Она – нет. Она любит больницы: блестящие деревянные креслица в коридорах, особый запах. То, что носят медсестры, – стеклянные штучки. Звуки. Ей недавно делали прививку. Шприц был очень интересный и растворчики тоже, а когда кольнули, было больно. Она до сих пор не разобралась, что это – больно, и почему это так неприятно. Нужно попробовать еще раз, чтобы понять. Ей нравятся даже белая кушетка и градусник и нравится глотать таблетки не разжевывая. Настя счастлива, когда ей разрешают сбегать в конец коридора. Там таинственно и темно, там нарисован желтый волк. Другие дети боятся и плачут, но только не она.

Поезд тормозит так резко, что Анастасия падает вниз, цепляясь по пути за полку, стол, чужие вещи, забытые в купе. Ушибы сразу начинают болеть.

Битый час студент сидит. Нашел туалеты. Запах человеческой жизнедеятельности, хлорки и воды. Вползает на четвереньках. Но чтобы напиться, нужно встать на две ноги. Надо. Встает. Открывает кран, наклоняется, подставляет под струю сложенные, до черноты грязные ладони. Но, когда поднимает лицо и видит себя в треснувшем зеркале, его отбрасывает назад, к стене, и он хнычет в кулак: «Я же студент! Не самый худший студент, не на красный диплом, но все же работы мои в сборники брали, и олимпиады… и… Я же Виталий, Талька, у меня же девушка в городе, блондинка, хорошая девушка, Наташа. Я же мужчина…» Он расстегивает куртку, ширинку и заглядывает в штаны, чтобы удостовериться. Удостоверившись, опять забывает всё и ноет от холода и одиночества, как младенец, не заботясь о том, чтобы застегнуться. И вдруг его осеняет: сигарета! Лихорадочная ревизия карманов, он находит пачку (всегда в самых глубоких карманах, чтобы мама не наткнулась), одну спичку. Чиркнув о стену, зажег. Закурил. В дыму оживает недавнее прошлое, университет. Тот семинар, когда готов был он один и тем спас всю группу. Без перерыва говорил час семь минут и писал, писал, писал осыпающимся мелом на доске. Вспомнил доцента Сидорко, с виноватой улыбкой возвращающего проверенный (отлично!) курсовик. Вышку, как он расселся на первой парте и почти на равных общался с преподом.

Но важнее всего сейчас доказать себе, что, стремясь завести знакомства с милыми, общительными девушками (чего отрицать, увы, нельзя!), он вовсе не желал изменить своей хорошей блондинке Наташе, просто хотел перекинуться с кем-то парой свежих анекдотов. Отчаянно объяснял себе, и наворачивались на глаза слезы от холода или от дыма, и едва получалось сглотнуть – высоко подпрыгивал в горле кадык. Какая она хорошая, Наташа. Почему выбраться из здания завода должно быть для него проблемой? Что здесь сложного? По приметам, как нашел туалет, он найдет и выход. Но дальше непонятная, темная дорога к отелю. Ему не хотелось в номер. Ему хотелось домой, но до дома еще невообразимая длина рельс. Выбрасывая на пол окурок, заметил, какие грязные у него пальцы, и стало стыдно. Тщательно вымыл руки ледяной водой и ушел. Коридоров не было. Широкие пустые пространства, трубы, бассейны с чем-то вонючим. Выглядел студент ужасно: бледный, прыщавый. Но голову держал высоко на тонкой шее. Волосы его были покрыты стеклянистой пылью, и смотрел он вперед искоса, потому что голова слегка повернута была налево. Ему так было удобнее. «Уйду куда-нибудь, – думал студент. – Выберусь, выберусь. Высвобожусь». Гул в ушах организовался в военный марш. Крупные комки пыли слетали с потолка упорядоченно, под действием неизвестных воздушных потоков, и регулярно опускались то на нос ему, то на скулы. Один раз он вышел к узкому окну в металлической раме. Но за окном не было ничего знакомого. Темнота, распоротая прожектором, унылый ангарный блеск. На ту сторону выходить не стоило. Через некоторое время воодушевление спало. В туалете ему показалось, что стоит взять себя в руки, как все наладится, и выход найдется сам собой. Ан нет, он по-прежнему не знает куда идти и погружается в уныние.