Читать книгу Отель с сюрпризом - Татьяна Кручинина - Страница 1

По мотивам произведения А.С.Пушкина «Станционный смотритель»

«Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным разумом!»

Но помните, что самый верный компас в этом мире – Ваше сердце.

– Иммануил Кант. И все, кто когда-либо находил свой маяк.

Пролог. Дар и Обет

2005 год. Калининград.

Тёплый летний воздух был густ, как сироп, наполненный пыльцой лип и тихим гулом старинного города. В комнате, похожей на каюту заслуженного капитана – с дубовыми полками до потолка, заставленными книгами и образцами камня, – царил мягкий полумрак. Пахло воском, старой бумагой и яблочным вареньем.

Бабушка, руки которой помнили и скальпель геолога, и иглу швеи, держала на коленях не книгу, а потрёпанную, кожаную тетрадь в переплёте. На обложке было вытиснено: «Наблюдения».

– Дуня, солнышко, подойди, – её голос был тише шелеста страниц. – Твой папа, Серёжа, не любит громких слов. Но есть вещи, которые передаются не в генах, а в… ответственности. Это наш семейный код. Код Смотрителя.

Десятилетняя Дуня, с серьёзными не по годам глазами, прижалась к её колену.

– Это секрет?

– Это обет, – поправила бабушка, открывая тетрадь. На страницах были не буквы, а зарисовки: схема маяка, контуры лиц, стрелочки, знаки вопроса. – Умение видеть не глазами, а сердцем. Различать, где правда, а где – удобная ложь. Где друг, а где – тот, кто просто ждёт у твоей двери с пустыми руками и полными карманами. Твой папа носит этот код в себе, как компас. И однажды он передаст его тебе. Чтобы ты защищала своих. Любой ценой. Потому что мир, детка, часто бывает к нашим – несправедлив.

В глазах девочки вспыхнул не детский восторг, а тень взрослой тревоги.

– А если… если я не смогу? Если ошибку?

Бабушка наклонилась, и в её мудром, морщинистом лице была бездна любви и печали.

– За наших – не ошибаются, Дуня. Сердце не обманет. Оно – единственный шифр, который не взломать. Но помни: иногда, чтобы защитить правду, её нужно… спрятать. Как самый драгоценный камень. Чтобы ложь, ища её, обо что-то споткнулась.

2025 год. Балтийск.

Прошли годы. Код из детской тайны превратился во внутренний голос, который то предостерегал холодным уколом в животе, то мучил немыми вопросами.

Дуне двадцать восемь. Она – прагматичный управляющий убыточного, но душевного кафе «Кофейный Маяк», которое оставил ей приёмный отец, Сергей Глебович. Стабильность, которую он выстроил для неё, – это и крепость, и клетка. Она балансирует на лезвии между логикой отчётности и тихими сигналами своей интуиции, которая шепчет, что идиллия – это тонкий лёд, а под ним – тёмная, холодная вода старых тайн.

Единственный, кто слышит её немые диалоги с собой – пёстрый, циничный и бесконечно преданный попугай Жак. Она спасла его из-под колёс грузовика в дождливый вечер, отогрела, выходила. Теперь он, сидя на стойке бара, щёлкая семечки, является её странным оракулом, переводчиком подтекстов и живым, каркающим воплощением той самой «ламповости», что не даёт окончательно погрузиться в серую повседневность.

Но лёд уже треснул. Первая трещина – странный интерес к «Маяку» со стороны могущественного холдинга «Янтарь». Вторая – молчание отца, которое стало слишком громким. И третья… третья – это щемящее чувство, что Код Смотрителя, который должен был защищать, вот-вот приведёт её к порогу, за которым придётся выбирать: сохранить ложный покой или вскрыть правду, какой бы кровоточащей она ни была.

Секвенция 1: Янтарный Юбилей

Часть 1: Идеальный управляющий

Утро в Балтийске начиналось не с солнца, а с тишины. С той особой, густой тишиной, что бывает только у моря в предрассветный час, когда волны, уставшие за ночь, лениво перекатывают гальку, а чайки ещё дремлют на холодных сваях пирса. Потом, из этой тишины, как первая нота симфонии, возникал звук – металлический, уверенный щелчок замка в двери «Кофейного Маяка».

Евдокия Сергеевна Воронова впускала в зал не свет, а запах. Запах вчерашнего кофе, воска для дерева и сухих трав из плетёной корзины у камина. Она стояла на пороге, вдыхая это знакомое, родное амбре, позволяя ему обволакивать себя, как невидимым пледом. Здесь, в этой тишине, она была не управляющей. Она была хранительницей. Смотрительницей.

Её ритуал был отточен за семь лет до микроскопической точности. Она не включала свет сразу. Сначала – тяжёлые бархатные портьеры, сшитые ещё бабушкой Аглаей из старых занавесей калининградской квартиры. Сквозь льняную ткань пробивался тусклый, молочный свет, рассеиваясь в зале. Потом – лампы. Не люстры, а многочисленные бра с абажурами из зелёного и янтарного стекла, с выемками для масел в немецком стиле. Они зажигались одна за другой с мягким щелчком, отбрасывая на стены с деревянными панелями тёплые, живые пятна.

Только тогда Дуня обходила зал. Её пальцы скользили по полированной стойке из морёного дуба, проверяя на пыль. Поправляла уголок вышитой вручную салфетки в держателе из неотполированного янтаря – кусочка, найденного на берегу в день открытия кафе. Каждый столик получал её внимательный взгляд: идеально ли совмещён рисунок на скатерти, ровно ли стоят хрустальные солонки-перечницы в виде крошечных маяков. Всё должно было быть идеально. «Идеально – значит безопасно», – говаривала бабушка Аглая. И Дуня верила.

С её плеча раздалось ленивое щёлканье клювом.

– Скучно… – проскрипел низкий, немного картавый голос. – Опять скучно. Где драма?

Жак, попугай ара цвета расплавленной меди и тропического заката, перебирал лапками, пристально наблюдая за её движением. Его перья, некогда тусклые и общипанные, теперь отливали шёлковым блеском. Он был её главным, самым необычным наследством – не от бабушки, а от собственной жалости. Спасённый три года назад, он стал не просто питомцем, а частью её внутреннего компаса. Он чувствовал её настроение острее любого барометра.

– Драма приходит сама, без приглашения, – тихо ответила Дуня, останавливаясь у камина. Она провела ладонью по резной дубовой полке над очагом, где стояли глиняные кувшины, старые книги в потрёпанных переплётах и чёрно-белая фотография. На ней – улыбающаяся девчонка лет пятнадцати с седым, сухощавым мужчиной у свежевыкрашенной вывески «Кофейный Маяк». Она и Смотритель. Артем Петрович. Её приёмный отец, её якорь. В тот день пахло краской, надеждой и солёным ветром, обещающим перемены.

Резкий, требовательный стук в стеклянную дверь вывел её из воспоминаний. За дверью, в сизом предрассветном тумане, маячила фигура. Поставщик. Борис Игоревич, владелец небольшой фермы под городом. Человек с лицом добродушного медведя и глазами, которые всегда бегали.

Дуня впустила его, впустив вместе с ним струю холодного, влажного воздуха.

– Дуня Сергеевна! Здравствуйте-здравствуйте! Как всегда, первая! – Борис Игоревич засеменил, ставя на пол ящик с овощами. – Всё самое отборное, для вашего Артема Петровича! С грядки, можно сказать, в кастрюлю! Никакой химии, экологически чисто!

Он говорил громко, размахивая руками, а Дуня слушала. Не только ушами. Она делала то, чему научила её бабушка в той далёкой калининградской комнате. Она слушала сердцем.

И оно отозвалось. Сначала лёгкой, едва заметной тошнотой, подкатившей к горлу. Потом – слабым, высоким звоном в ушах, будто лопнула тончайшая струна где-то в висках. Код Смотрителя. Её личный, унаследованный детектор лжи. Он срабатывал не всегда, но когда срабатывал – никогда не ошибался.

– Премиальное качество, сами понимаете, – тем временем вещал Борис Игоревич, выкладывая на стойку накладную. – Поэтому и цена… ну, чуть выше рыночной. Но оно того стоит!

Дуня взяла листок. Её взгляд, холодный и внимательный, скользнул по цифрам. Цена на молодой картофель была завышена почти на треть. Не критично, но заметно. Она подняла глаза на поставщика. Он улыбался во все тридцать два зуба, но в уголках его глаз пряталась мелкая, нервная дрожь.

– Борис Игоревич, – её голос прозвучал тихо, но в тишине зала он отозвался гулко. – Вы говорите «с грядки». А почему тогда в партии на прошлой неделе у Артема половина моркови была с признаками долгого хранения в холодильнике? И почему цена сегодня – как на ранний, тепличный, а у вас, если верить сертификату, только грунтовой?

Улыбка на лице мужчины застыла, затем медленно сползла. Его глаза перебежали с Дуни на попугая и обратно.

– Я… то есть… может, небольшая путаница… – забормотал он.

– Путаница в вашу пользу на три тысячи рублей за месяц, – безжалостно констатировала Дуня. Она положила накладную обратно на стойку. – Мы продлим контракт, Борис Игоревич. Но по ценам прошлого месяца. И с еженедельной выборочной проверкой. Или я найду того, у кого «путаницы» в голове поменьше.

Молчание повисло в воздухе, густое и неловкое. Борис Игоревич покраснел, потом побледнел, кивнул и, бормоча что-то невнятное, поспешил выгрузить остальные ящики. Когда дверь за ним закрылась, Дуня выдохнула. Точно сбросила с плеч мешок мокрого песка.

– Ворюга, – чётко произнёс Жак, качая головой. – Чует моё перо.

– Не ворюга, – поправила его Дуня, наливая себе в ту самую фарфоровую чашку с синими прожилками крепкий эспрессо из готовой машины. – Просто человек, который думает, что я слепа. – Она сделала глоток, чувствуя, как горьковатая жидкость прогоняет остатки тошноты. «Бабушка называла это Кодом, – подумала она, глядя на свои руки. Они не дрожали. – Иногда он похож на проклятие. Но чаще – на щит».

Она допила кофе, поставила чашку в раковину и погладила Жака по голове. Попугай прикрыл глаза, издав довольное урчание.

– Всё в порядке, – сказала она, больше себе, чем ему. – Просто ещё одно утро.

Но где-то в глубине, там, где жил тот самый Код, уже шевелилось смутное, тревожное чувство. Оно говорило, что это утро – последнее спокойное. И что скоро в её идеально отлаженный мир ворвётся не просто мелкий жулик, а настоящий шторм. А штормы, как известно, начинаются с тихого, почти неощутимого падения атмосферного давления.

Она стояла так несколько минут, пока холод от стекла не просочился через кожу лба и не заставил вздрогнуть. Головная боль отступала, сменяясь привычной, бдительной ясностью. «Код» был не только проклятием, но и даром внимания. Он заставлял видеть трещины, а значит – давал возможность их зацементировать. Или, по крайней мере, не наступать на них.

Спасительная тяжесть опустилась на её плечо.

– Умница, – проскрипел Жак, утыкаясь клювом в её воротник. – Сильная.

Дуня повернула голову, касаясь щекой его горячей, гладкой головы.

– Мы с тобой, – прошептала она. – Всегда.

Он знал, о чём она. Они никогда не обсуждали это прямо, но связь между ними была глубже слов. Он был свидетелем. Трёх лет назад, в тот промозглый ноябрьский вечер, когда она уже гасила свет в «Маяке», отчаянный, хриплый крик донёсся со стороны соседнего полуподвала, где снимал комнату какой-то заезжий «бизнесмен». Крики животных Дуня переносила тяжело, а этот звук был на грани между болью и полным отчаянием. Не раздумывая, она схватила тяжёлую чугунную кочергу у камина (первое, что попалось под руку) и постучала в ту самую дверь.

Ей открыл грузный мужчина с лицом, на котором привычка к насилию написалась, как водяной знак на дешёвой бумаге.

– Чего? – буркнул он, пахнувший перегаром и потом.

– Ваша птица кричит, – сказала Дуня, удивившись спокойствию собственного голоса. – Мешает.

– А, эта падаль… – мужчина махнул рукой. – Надоела. Продать хочу, да никто не берёт – картавит, сволочь.

Он отступил, и Дуня увидела клетку. Грязную, тесную. И в ней – огромного, великолепного ара с общипанными на груди перьями. Он сидел, прижавшись к прутьям, не пытаясь даже клевать ржавую кормушку. И в его круглом, чёрном глазу не было ни злобы, ни страха. Была пустота. Та самая, что бывает у живых существ, когда они уже перестали ждать спасения. Отчаяние, доведённое до апатии. Такое же, какое она видела в зеркале в те редкие, сломленные мгновения, когда груз тайн прошлого давил слишком сильно, а будущее казалось тупиком.

И Дуня, всегда расчётливая, прагматичная Дуня, почувствовала, как что-то рвётся внутри. Не жалость. Узнавание.

– Сколько? – спросила она, и голос её прозвучал чужим.

Мужчина назвал сумму – почти все деньги, что она отложила на новую, профессиональную кофемашину. Она, не торгуясь, полезла в сумку, отсчитала купюры.

– И клетку, – сказала она.

– Дорогая… – начал было он, но встретил её взгляд. И, кажется, испугался. Молча отдал ключ.

Она вынесла клетку на улицу. Холодный ветер ударил в лицо. Птица даже не пошевелилась. Дома, в своей маленькой квартирке над «Маяком», она часами сидела рядом с открытой дверцей клетки, разговаривала тихим голосом, предлагала орехи, фрукты. Он не реагировал. Прошла неделя, прежде чем он впервые медленно, неуверенно переступил порог. Ещё месяц – прежде чем издал первый звук, не крик, а тихое, сиплое: «Привет…»

Она назвала его Жаком. В честь попугая из старого мультфильма, который всегда любила. Он стал не питомцем. Он стал её молчаливой тенью, её самым чутким барометром, её живым, пернатым свидетельством того, что даже из самой глубокой ямы отчаяния можно выбраться, если протянут руку. Или крыло.

– И ты… и ты… – повторил теперь Жак, как эхо её мысли, и ткнулся клювом ей в мочку уха, требуя ласки.

Дуня улыбнулась и провела пальцем по его шелковистой шее.

– Ладно, бездельник. Надо двигаться. День только начинается.

Она сделала последний глоток остывшего эспрессо, ощутив привычную горьковатую бодрость, и направилась к двери, ведущей в святая святых – на кухню. Её сердце, только что сжатое воспоминаниями, разжалось в предвкушении. Кухня Артема была противоположностью всему лживому и ненадёжному в этом мире.

И она не ошиблась.

Дверь на кухню была не просто дверью. Это был портал в другое измерение. Если в зале царила прохладная, выверенная элегантность, то здесь властвовали тепло, хаос жизни и безошибочная гармония труда.

Воздух был густым, словно суп-пюре, и состоял из слоёв: нижний, тяжёлый и солоноватый – пар от огромного медного казана, где на медленном огне томился костный бульон, основа всего. Выше – дрожжевой, сдобный дух поднимающегося теста. Ещё выше – острые ноты свежего укропа и петрушки, разбросанных на огромной деревянной доске. И над всем этим, как финальный аккорд, витал сладковатый, уютный запах топлёного молока. Оно томилось в глиняном кувшине с отбитым краем на самой маленькой, самой тёплой конфорке, покрываясь плотной, бархатистой пенкой цвета слоновой кости.

В центре этого царства, спиной к двери, стоял Артем. Его широкая спина в простой синей фланелевой рубашке, заправленной в брюки, была чуть сгорблена над столом. В его руках – не нож, а кисть. Нет, конечно, это был нож, длинный, с узким, отполированным до зеркального блеска лезвием. Но движение, с которым он нарезал тончайшие, почти прозрачные лепестки из корня сельдерея, было движением художника, а не мясника. Его руки – вот что всегда завораживало Дуню. Руки грузчика: крупные костяшки, выступающие вены, стальные мускулы предплечий. И в то же время – руки ювелира: длинные, ловкие пальцы, невероятно точные, деликатные в каждом жесте. На левой, чуть ниже большого пальца, белел старый, неровный шрам от ожога. Знак посвящения в ремесло.

Он не обернулся, услышав её шаги. Просто голос его, низкий, спокойный, как тот самый бульон в казане, заполнил пространство:

– Ну как, прогнали воришку?

Дуня улыбнулась, прислонившись к косяку.

– Не воришку. Оппортуниста. Предложила ему честные условия.

– Значит, принял? – Артем бросил лепестки сельдерея в миску с ледяной водой, где они тут же извились изящными кудряшками.

– Не было выбора. «Код» сработал.

Артем наконец повернулся. Его лицо, с крупными, добрыми чертами и глубокими морщинами у глаз (от смеха, а не от злости), было спокойно. Но в серых, ясных глазах Дуня прочитала не вопрос, а понимание. Он никогда не сомневался в её странном даре. Принял его как часть её, как цвет глаз или тембр голоса.

– Голова? – спросил он просто.

– Прошла.

– Молодец. – Он кивнул к столику у окна, где уже стояла высокая глиняная кружка, и от неё поднимался лёгкий пар. Рядом на блюдце лежала деревянная ложка и баночка с густым, тёмно-рубиновым вареньем. Брусничное. Последняя баночка из запасов бабушки Аглаи. Артем приберегал его для особых случаев. Или для тяжёлых утр.

Дуня почувствовала, как комок благодарности подкатывает к горлу. Она села, зачерпнула ложку варенья и опустила в парящее молоко. Сладко-кислая ягода, расплываясь, создавала в белоснежной глади мраморные разводы.

– Спасибо, – сказала она тихо, и это «спасибо» означало гораздо больше, чем благодарность за напиток.

В этот момент в кухню ворвался ураган по имени Анна.

Дверь распахнулась с таким грохотом, что Жак на плече у Дуни взъерошился и спрятал голову под крыло. Пятилетняя девочка, завернутая в жёлтый дождевик, с которого капало на пол, стояла на пороге, тяжело дыша. Её лицо, всё в веснушках, сияло от восторга, а русые, вьющиеся волосы выбились из-под капюшона и торчали в разные стороны, как лучи.

– Папа! Тётя Дуня! Его не стало! – выпалила она.

Артем нахмурился, положив нож:

– Кого, зайка?

– Пирса! Ну, того… краешка! Волны такие… ба-бах! И доски полетели! Я видела! – Она размахивала руками, изображая катастрофу космического масштаба.

Дуня и Артем переглянулись. Старый пирс, к которому в былые годы швартовались лодки, давно разрушался. Последний осенний шторм, видимо, добил его.

– Ничего, Аннушка, – спокойно сказал Артем. – Его давно надо было разобрать. Построим новый. Лучше.

– А пока, – добавила Дуня, – можешь следить за тем, как папа строит… пирог. Яблочный.

Девочка сразу забыла о драме мирового масштаба. Сбросила мокрый дождевик прямо на пол (за что получила нестрогое ворчание отца) и подбежала к Дуне. Из кармана комбинезона она вытащила что-то и, серьёзно сжав в кулачке, протянула.

– Это тебе. Нашла там же. На берегу. Чтобы тебе не было страшно, если пирс сломается.

Дуня разжала маленькие, липкие от песка пальцы. На её ладони лежал камень. Не простой. Плоский, отполированный морем до гладкости кожи, серый с белыми прожилками. И с идеальной, сквозной дыркой посередине. «Куриный бог». Старинный оберег, обещающий удачу и защиту от злых сил.

Она посмотрела на камень, потом на сияющее лицо Анны. И в этот момент её внутренний «Код», всегда настороженный, щепетильный детектор лжи и скрытых мотивов, замолчал. Не было никакого фонового шума, ни металлического привкуса, ни звона. Только чистая, кристальная, как родниковая вода, волна тепла. Правда. Абсолютная, детская, безусловная любовь.

Дуня опустилась на колени, чтобы быть с девочкой на одном уровне, и обняла её, прижав к себе.

– Спасибо, солнышко. Это самый лучший подарок. Я теперь точно ничего не боюсь.

Анна засмеялась и закружилась на месте от счастья.

Артем наблюдал за ними, и в его обычно спокойных глазах стояла та самая, редкая и глубокая влага – смесь любви, благодарности и какой-то тихой печали. Он отвернулся к плите, снял крышку с чугунной сковороды, где шкворчал лук.

– Кстати, – сказал он, как бы между делом, помешивая содержимое деревянной ложкой. – Звонил Тимофей. Не тебе. Мне.

Дуня замерла, не отпуская Анну.

– И?

– Спрашивал о логистике. О наших еженедельных объёмах. Мука, кофе, сливки, морепродукты. Цифры интересовали. Странные вопросы для человека, который должен наследовать отель, а не продуктовый склад.

Тишина на кухне стала вдруг плотной, звонкой. Даже Анна притихла, чувствуя смену атмосферы. Только бульон в казане продолжал тихо булькать, да с улицы донёсся пронзительный крик чайки.

– Зачем ему это? – наконец выдохнула Дуня.

Артем пожал плечами, но напряжение в его спине выдавало его.

– Не знаю. Но вопросы были… цепкие. Не праздное любопытство. Собирал сведения. Как будто составлял картину. Или калькуляцию.

Слово «калькуляция» повисло в воздухе холодным, металлическим предметом. Дуня медленно встала, положив оберег-камень в карман своего жакета. Он был тёплым от детской ладони.

– Значит, он не просто приехал на юбилей, – тихо произнесла она. – Он приехал с планом.

– Похоже на то, – кивнул Артем. – Будь осторожна, Дуня. Он не тот мальчик, что уезжал.

– Я знаю, – она вздохнула. Она знала это с той самой секунды, как увидела его сегодня утром за стеклянной дверью. Тимофей, мальчик с пирса, исчез. Остался Тимофей Воронов, наследник. А наследники редко приходят с пустыми руками. Они приходят за своим. День пролетел в лихорадочных приготовлениях, но к вечеру всё было закончено. «Отель Янтарь» сиял, как гигантская драгоценная шкатулка, брошенная к ногам тёмного моря. Евдокия провела финальную проверку: бокалы сверкали безупречными гранями, оркестр репетировал вальс, воздух в банкетном зале пахл цветами, воском и дорогим парфюмом. Идеально. Слишком идеально.

Она не поехала с первыми сотрудниками. Ей нужно было побыть одной. Всего несколько минут. Перед боем.

Накинув на плечи старое, потертое пальто Смотрителя (он оставил его тут когда-то, «на всякий случай»), она вышла через чёрный ход и направилась по узкой тропинке к морю.

Старый пирс, тот самый, о разрушении которого с таким драматизмом докладывала Анна, предстал перед ней в сумерках печальным, но величественным зрелищем. Волны действительно отгрызли у него изрядный кусок, и обломки свай торчали из воды, как чёрные, сломанные зубы. Но основная часть ещё держалась, уходя в темнеющую воду шатким, скрипучим мостком.

Евдокия ступила на него. Каждая доска отзывалась жалобным стоном, но выдерживала. Она дошла до самого края, где волны уже лизали полусгнившие брёвна. Ветер здесь был сильнее, он рвал на себе пряди волос, выбившиеся из её безупречной утренней укладки. Она не поправляла их.

В кармане пальто её пальцы нащупали два предмета. Гладкий, тёплый «куриный бог» от Анны. И холодный, неровный янтарь от Тимофея. Она вынула оба, зажала в ладонях. Контраст температур был поразительным. Один – оберег детской, чистой любви. Другой – дар, от которого веяло древностью, красотой и… невысказанной угрозой.

«Напоминание», – подумала она, глядя на застывшую в золоте мушку. – «О чём? Что всё проходит? Или что всё может быть поймано в ловушку?»

Жак, сидевший у неё на плече, притих. Он не любил этот ветер, этот скрип. Но он не улетел.

«Идеально – значит безопасно, – крутилось в голове. – Но что, если безопасность – это самая изощрённая иллюзия? Что, если за идеальным фасадом юбилея уже кипит чужая боль, чья-то месть, отцовская ложь и холодный расчёт наследника?»

Она посмотрела на огни «Янтаря». Он сверкал, праздничный и фальшивый, как бутафорский корабль в театре. За его стёклами скоро будут звенеть бокалы, звучать тосты, смеяться люди, чьи улыбки будут такими же полированными, как и хрусталь в их руках. А она, Евдокия, должна будет следить за этим спектаклем, зная, что за кулисами уже пахнет ядом. Буквально.

Вибрация в кармане вырвала её из раздумий. Не звонок, а короткое, сухое сообщение. Неизвестный номер.

Она вынула телефон. Текст был лаконичным, без знаков препинания, будто набранным впопыхах или с чужих слов:

«Смотрительнице привет помни про код и про то что у каждой двери есть свой ключ и свой взломщик»

Сообщение пришло и через секунду исчезло. Самоуничтожившееся.

Сердце Евдокии замерло, а потом забилось с такой силой, что её затошнило. Она инстинктивно сжала в ладонях камень и янтарь так, что края впились в кожу.

Это было не предупреждение. Это была демонстрация силы. Кто-то знал о её даре. Кто-то играл с ней в её же игре. И был так уверен в себе, что не побоялся высунуться из тени.

Жак встревоженно пискнул и клюнул её в ухо.

– Опасность… – прошипел он. – Опасность…

– Знаю, – выдохнула она, почти беззвучно. – Я знаю.

Она стояла на краю разрушающегося пирса, зажав в одной руке детский оберег, в другой – древнюю ловушку, а в голове у неё гудели угрожающие слова. Ветер свистел в обломках свай, море глухо шумело в темноте. И тишина, окружавшая всё это, была оглушительной.

Она медленно повернулась и пошла обратно, к сияющему, лживому свету отеля. Её шаги по скрипучим доскам были твёрдыми. Страх был, да. Но его вытесняло нечто иное. Холодная, ясная решимость.

Завтра – юбилей. А сегодня ночь обещала быть длинной. И тишина – громче любого шторма.

Часть 2: Треугольник

Утро после ночного сообщения не принесло покоя. Оно принесло ясность. Холодную, как лезвие ножа, и отточенную, как взгляд хирурга.

Евдокия спустилась на кухню раньше обычного. Но Артем был уже там. Он не готовил. Он стоял у окна, смотрел на медленно светлеющее море и… чистил картошку. Механические, точные движения ножа снимали тонкую спираль кожуры. Гора аккуратных, белых клубней росла в миске. Это был его способ думать. Его медитация.

Он услышал её шаги, не оборачиваясь.

– Не спала, – констатировал он. Это был не вопрос.

– Мало, – ответила она, подходя к плите и проверяя, не забыл ли он поставить кофейник. Поставил, конечно.

– Сообщение? – спросил он, наконец повернувшись. Его глаза были запавшими, но сосредоточенными.

Евдокия кивнула, наливая два бокала воды из кувшина с мятой и льдом. Под утро во рту был привкус страха. Его надо было смыть.

– Кто-то знает. Кто-то играет. И называет меня «Смотрительницей». Не «управляющей». – Она сделала глоток, ощущая, как холод растекается по телу, проясняя мысли. – Значит, знает не только о деле. Знает о… даре.

– Или просто использует красивое слово, – осторожно предположил Артем, но тут же покачал головой. – Нет. Ты права. Слишком точное попадание. «Ключ», «взломщик»… Это про твой «Код».

Он отложил нож и картофелину, вытер руки о фартук и подошёл к ней. Взял её за плечи, нежно, но твёрдо, заставив посмотреть на себя.

– Дуня. Я не буду говорить «не лезь». Ты не послушаешь. Но я буду говорить «не одна». Ты примешь это?

Его взгляд был прямым, честным. В нём не было паники. Была готовность. Готовность быть стеной, щитом, или просто тёплым местом у камина, если стена даст трещину. Евдокия почувствовала, как сжатые за ночь мышцы плеч слегка расслабляются.

– Приму, – тихо сказала она. – Но первая атака… она будет на меня. Психологическая. Сегодня. Я это чувствую.

– Тимофей, – без тени сомнения произнёс Артем.

– Да.

Он молча кивнул, отпустил её плечи и полез в карман своего потертого фартука. Вынул что-то маленькое, блеснувшее в свете кухонной лампы. Взял её руку и положил предмет на ладонь.

Это была булавка. Серебряная, старинной работы, в виде крошечного, изящного якоря с тонкой цепочкой-обвивкой.

– Бабушка Ани, моей матери, носила, – сказал он просто. – Говорила, от сглаза и от блужданий. Держит на месте. – Он слегка улыбнулся. – Для тебя. Чтобы не унесло. В шторм.

Евдокия сжала булавку в ладони. Металл быстро принял тепло её кожи. Она нашла на лацкане своего строгого жакета, с изнанки, самое незаметное место и приколола его. Острый конец уперся в ткань, холодок прикоснулся к коже у сердца. Якорь. Не просто украшение. Тактильное напоминание. Здесь твоя гавань.

– Спасибо, – сказала она, и голос её дрогнул. Не от слабости. От той самой переполняющей, тихой силы, что рождается, когда ты не один.

Артем в ответ просто погладил её по волосам, смахнув непокорную прядь с виска.

– Иди работай, управляющая. А я тут… картошку почищу. И борщ сварю. Настоящий, на косточке. К вечеру, как раз к возвращению, будет готов.

Он вернулся к своему месту у окна, к ножу и картофелинам. А Евдокия взяла свой кофе и пошла открывать зал, чувствуя под лацканом лёгкий, уверенный укол якоря.

Но спокойствие длилось недолго. Дверь колокольчиком ещё не звенела для гостей, когда в неё буквально влетела Света. Подруга, старшая официантка, глаза и уши Евдокии в коллективе. Её обычно весёлое лицо было бледным, глаза – огромными.

– Дунь, ты одна? – прошептала она, оглядываясь.

– Одна. Что случилось?

– Я… я сегодня в шесть утра шла, у меня котёнка пристроить надо было к ветеринару, он рано принимает… – Света говорила скороговоркой, нервно теребя край своего фартука. – И вижу… докторшу нашу, Ренату Михайловну. Идёт. Не от больницы. А от… гостевого корпуса «Янтаря». Того, что в глубине парка.

Евдокия насторожилась. Гостевой корпус, где обычно селились VIP-персоны или… семья владельца.

– И что? Может, к кому-то на вызов?

– В шесть утра? – Света фыркнула. – Да она в халате была! Домашнем! И волосы… не причёсаны. И лицо… Дуня, я такое лицо видела только один раз – у моей тётки, когда у неё муж с инфарктом в больницу попал. Полное отчаяния. И злости. И… решимости. Она шла так, будто землю ногами прожигала. И в руках у неё была не сумка врача, а какая-то маленькая, тёмная сумочка. И она её так вцепившись держала, будто там жизнь.

Света выдохнула, обмякнув.

– Может, я глупости несу… Но мне не по себе стало. Особенно после вчерашнего… с Вороном-старшим. Ты же знаешь, какие слухи ходят про их старые разборки, про мужа Ренаты…

– Знаю, – тихо сказала Евдокия. Она знала. Старая история: муж Ренаты, геолог, погиб при странных обстоятельствах на одной из первых янтарных разработок Ворона. Несчастный случай. Официально.

И теперь Рената, с лицом, полным отчаяния и решимости, выходит в шесть утра из гостевого корпуса «Янтаря»…

«Код» молчал. У него не было данных. Но интуиция, та самая, что не нуждалась в наследственном даре, а была нажита опытом выживания, кричала: первая ниточка. И она вела не к Тимофею. Она вела к женщине в белом халате, у которой были все причины ненавидеть именинника.

– Свет, спасибо, – сказала Евдокия, кладя руку подруге на плечо. – Ты большая умница. Никому ни слова.

– Ох, будь спокойна, – Света перекрестилась. – Я теперь сама как на иголках. Только… будь осторожна, ладно? Юбилей сегодня… Народу будет тьма. И всякой нечисти – тоже.

Она поспешила накрывать столы, а Евдокия осталась стоять у стойки. Она смотрела на блестящую поверхность, где отражались зелёные лампы, и видела в них отражение надвигающейся бури. Бури, которая начиналась не с криков и грома, а с шёпота подруг, с крадущихся шагов в утреннем тумане и с маленькой, тёмной сумочки в чьих-то белых, врачебных руках.

Она дотронулась до якоря под лацканом. Холодок металла успокаивал.

«Хорошо, – подумала она. – У меня есть якорь. А что есть у тебя, Рената Михайловна? Только боль и старая сумочка? Или ещё кое-что?»

Дверной колокольчик прозвенел. Не для гостя. Для хозяина.

На пороге, залитый первым по-настоящему ярким лучом солнца, вырисовывался Тимофей. Он был без пальто, в идеально сидящем тёмно-сером костюме. И улыбался. Улыбкой человека, который пришёл предъявить счёт.

Утро перед бурей кончилось. Буря начиналась прямо сейчас.

Солнечный луч, ворвавшийся с Тимофеем, казалось, выжег остатки утренней прохлады. Он вошёл не как вчера – с морозной дистанцией. Он вошёл как хозяин, осматривающий свои владения.

– Евдокия Сергеевна, – его голос звучал ровно, почти ласково, но в нём была стальная нить. – Прерву вас на пятнадцать минут. В вашем кабинете. Обсудить стратегию на период после юбилея. – Это не было просьбой. Это было объявлением факта.

Он уже повернулся, направляясь к узкой лестнице, ведущей на её небольшую антресоль-офис, даже не дожидаясь ответа. Евдокия обменялась мгновенным взглядом с Артемом, выглянувшим из кухни. В его взгляде читалось предостережение. Она едва заметно кивнула: «Всё под контролем». И пошла за Тимофеем, чувствуя, как холодок серебряного якоря прижимается к груди.

Кабинет был крошечным, но её миром. Книжные полки, заваленные справочниками по виноделию и историческими книгами о Балтийске, старый дубовый стол, зелёная лампа с кожаным абажуром, фотография с Артемом и Аней на маяке. Воздух пахл старыми страницами, воском и сушёной лавандой.

Тимофей не сел в предложенное кресло. Он стоял у окна, глядя на зал, как полководец на поле будущей битвы.

– Отец стареет, – начал он без преамбулы. – Империя, которую он построил, требует свежего, жёсткого управления. Старые методы… сентиментальность, патриархальные связи… они изжили себя. – Он повернулся к ней. – Тебе не кажется?

– Я управляю кафе, Тимофей Ильич, – холодно ответила Евдокия, оставаясь у двери. – Не империей. Мои методы работают.

– «Кафе»? – Он усмехнулся. – Милая Евдокия. «Кофейный Маяк» – это не кафе. Это символ. Самый тёплый, самый живой символ всего, что построил отец. И он хиреет под управлением старика, который видит в нём не актив, а… ностальгическую картинку.

Евдокия почувствовала, как по спине пробежал холодок. «Старик» – это Смотритель. Её отец.

– Артем Петрович – душа этого места. Без него не было бы ни символа, ни прибыли.

– Душа – это романтично. Но бизнес живёт цифрами, – парировал Тимофей, сделав шаг вперёд. – Я провёл анализ. После юбилея, я намерен провести реструктуризацию. Ворону-старшему нужен покой. Я возьму бразды в свои руки. И мне нужен новый управляющий всем гостевым комплексом. Человек умный, жёсткий, знающий это место изнутри. И… красивый. Чтобы был лицом бренда.

Он снова сделал шаг. Расстояние между ними сократилось до опасного.

– Это место – твоё, Евдокия. Если ты проявишь лояльность. Настоящую. Ко мне. А не к воспоминаниям.

Тишина в кабинете стала густой, как смола. Евдокия слышала, как где-то внизу Света смеётся с кем-то из поставщиков. Так далеко, будто на другой планете.

– Лояльность заслуживается, Тимофей. Не покупается, – произнесла она, и каждое слово падало, как камень. – И у меня она уже есть. К этому месту. К людям, которые делают его живым.

– К «людям»? – он исказил губы. – Ты имеешь в виду кухарку, который прячется на кухне, и старика-смотрителя, который уже ничего не видит дальше собственного носа? Это балласт, Евдокия. Они тянут тебя на дно. Вместе с твоими… сантиментами.

Он произнёс это слово с таким презрением, что у Евдокии сжались кулаки. Якорь под лацканом впился чуть острее.

– Мои «сантименты» – это моя семья. И это не предмет для обсуждения.

– Всё является предметом для обсуждения, когда речь идёт о будущем, – его голос стал тише, опаснее. – Отец… у него есть слабые места. О которых некоторые слишком хорошо осведомлены. И эти знания можно использовать. Или… прикрыть. Всё зависит от выбора. Твоего выбора.

Щелчок. Внутренний «Код» сработал не на слово «осведомлены» – оно было правдой. Он сработал на интонацию. На ту ядовитую, липкую полуправду, которая была страшнее откровенной лжи. Тимофей знал что-то грязное о Вороне. И использовал это как дубину. И намекал, что может прикрыть – но за цену.

Евдокия посмотрела ему прямо в глаза. В эти серо-стальные, холодные глубины, где когда-то плавали отражения летнего моря.

– Мой выбор сделан давно, Тимофей. Я не предаю своих. Ни за какую должность. Ни под каким давлением. Наше совещание окончено.

На его лице не дрогнул ни один мускул. Только в глазах что-то ёкнуло, погасло, и осталась лишь ледяная, безжизненная гладь.

– Очень жаль, – произнёс он с искренним, леденящим душу сожалением. – Ты делаешь ошибку. Самую большую в своей жизни.

Он развернулся и пошёл к двери. На пороге он остановился, будто вспомнив о чём-то незначительном. Его взгляд упал на маленькую глиняную вазочку с веточкой сушёной лаванды на её столе – подарок Анны.

– Ах, да… – он небрежным движением руки задел вазу. Та покачнулась, упала на пол и разбилась с тихим, жалобным хрустальным звоном. Земля рассыпалась по старым дубовым половицам, лаванда – в пыль. – Ой, неловко вышло. Прости. Неловкость.

Он не извинился. Он констатировал. И вышел, мягко прикрыв за собой дверь.

Евдокия не двинулась с места. Она смотрела на осколки, на рассыпанную землю, на смятую, беззащитную лаванду. В ушах стоял тот самый хрустальный звон. Звон чего-то хрупкого и безвозвратно разрушенного.

Она медленно подошла, опустилась на колени и стала собирать осколки. Острый край впился в палец, выступила капля крови. Она не почувствовала боли. Только холод. Холод от той правды, что только что прозвучала: Тимофей Воронов был не просто амбициозным наследником. Он был опасен. И он объявил войну всему, что она любила.

И война, как известно, редко обходится без жертв. Первой пала маленькая глиняная вазочка. Кто будет следующим?

Евдокия не знала, сколько просидела на полу среди осколков. Время спрессовалось в плотный комок стылого воздуха, запаха земли и лаванды, да звонкой тишины после ухода Тимофея. Палец продолжал саднить, но боль была далёкой, почти чужой.

Шаги на лестнице были тяжёлыми, неспешными. Не цокот каблуков Светы, не легкая поступь официанта. Это был его шаг. Уверенный, немного шаркающий от усталости в конце долгого дня, а день только начинался.

Дверь приоткрылась. Артем не вошёл, не спросил «что случилось?». Он увидел. Увидел её на коленях, окровавленный палец, керамическую пыль и растоптанный цветок. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах, обычно ясных, будто вымытых морским ветром, проступила тёмная, густая ярость. Не крикливая. Глухая. Та, что копится годами у людей, которые привыкли всё решать делом, а не словами.

Он молча развернулся и ушёл. Через минуту вернулся с маленькой аптечкой в одной руке и совком с щёткой в другой. Сначала он опустился перед ней на корточки, взял её руку. Его пальцы, грубые и тёплые, были невероятно нежны. Он промокнул кровь, достал пластырь с мишками (детский, Аннин), аккуратно заклеил царапину.

– Глупость, – сказал он тихо, но не ей. Миру. Тому, кто посмел.

Потом взял совок и методично, тщательно стал сметать осколки и землю. Каждый кусочек, каждую песчинку. Он не торопился. Это был ритуал очищения.

Когда пол снова стал чистым, он протянул ей руку, помог подняться.

– Иди, – сказал он. – Вымой лицо. Холодной водой. А я… я пельмени буду лепить. Анна просила. Научиться. Поможешь?

Он не спрашивал, что сказал Тимофей. Он видел результат. И предлагал лекарство не расспросами, а действием. Простым, домашним, жизнеутверждающим. Лепка пельменей.

Евдокия кивнула, не в силах вымолвить слово. Она вышла в крошечную ванную комнатку за кухней, умылась. Холодная вода действительно стерла налёт оцепенения. В зеркале на неё смотрело бледное лицо с тёмными кругами под глазами, но взгляд уже не был потерянным. Он был собранным. Якорь под лацканом будто отдал ей часть своей тяжести, своей устойчивости.

На кухне уже царила иная атмосфера. Артем расстелил на большом столе свежую клеёнку, поставил мисочки с фаршем (свинина-говядина, с луком и чёрным перцем), с водой для склеивания теста. Рядом лежали уже раскатанные пласты тонкого, почти прозрачного теста. Пахло мясом, мукой и домашностью.

– Садись, – сказал Артем, пододвигая ей табурет. – Покажу, как края защипывать, чтобы не разваливались.

Она села, послушно взяла кружок теста, положила на него ложку фарша.

– Он… – начала она.

– Не сейчас, – мягко, но твёрдо перебил Артем. Он взял её руки в свои и показал движение: сложить кружок пополам и мелкими, частыми защипами соединить края, создавая характерную «косичку». – Смотри. Не жалей тесто. Край должен быть прочным. Иначе начнёт расползаться при варке. Вытечет всё самое важное. И получится просто кусок варёного теста. Пустышка.

Он говорил о пельменях. Но каждый его звучал как метафора. Край должен быть прочным. Иначе вытечет всё самое важное.

Евдокия сосредоточилась на движении. На тёплой, податливой текстуре теста. На ощущении его рук, накрывающих её. На простой, почти гипнотической механике: лепёшка, фарш, защип, готовый пельмень, похожий на ушко. Раз, другой, третий… Постепенно ритм захватил её. Мысли о Тимофее, о намёках, о разбитой вазочке отступили, уступив место тактильным ощущениям и тихому, уютному звуку их совместной работы.

– Вот так, – одобрительно кивнул Артем, когда у неё получился уже пятый, почти идеальный пельмень. – Видишь? Получается. Всё, что нужно – терпение и правильное движение.

В этот момент в кухню влетела Анна. Она была в огромном, взрослом фартуке, подоткнутом в десять раз, и с таким серьёзным видом, что Евдокия невольно улыбнулась.

– Я готова! – объявила девочка, залезая на свой специальный высокий стульчик. – Я буду лепить… самые красивые! Для тёти Дуни! Чтобы она всегда была сытая и весёлая!

Артем поймал взгляд Евдокии, и в его глазах промелькнуло то самое, глубокое чувство, которое не требовало слов. Вот он. Наш общий, хрупкий и бесценный мир. Ради этого стоит быть сильным.

Они лепили молча, втроём. Анна старательно ковыряла тесто, создавая не то пельмень, не то фантастическое существо, и щебетала о том, как чайка украла у дворового кота сосиску. Артем изредка поправлял её неумелые движения, а Евдокия просто лепила, чувствуя, как по кирпичикам, с каждым новым «ушком», внутри неё восстанавливается что-то важное. Целостность.

Жак, сидевший на холодильнике, наблюдал за процессом, время от времени комментируя: «Вкусно!» или «Анна – мастер!».

И в этом моменте, наполненном мукой, детским смехом и тихим посапыванием попугая, Евдокия вдруг с ужасающей ясностью поняла две вещи.

Первое: Артем был её якорем не потому, что был тихим и удобным. А потому, что его сила была созидательной. Он не ломал чужие миры. Он строил свой. И приглашал её в него. Без условий и ультиматумов.

И второе, страшное: Тимофей, с его холодным расчётом и готовностью ломать, был прямой противоположностью этой силе. И столкновение между этими двумя силами было неизбежно. И её «Маяк», её хрупкий мир с кухней, пельменями и смехом Анны, оказывался на линии этого удара.

Она закончила очередной пельмень и положила его на доску, рядом с причудливым творением Анны.

– Спасибо, – тихо сказала она, глядя на Артема.

Он понял, за что. За пельмени. За молчание. За якорь. За этот островок нормальности посреди нарастающего безумия.

– Всегда, – так же тихо ответил он.

И в этом слове было всё. Обещание. Признание. И нерушимая граница, за которую он не пустит того, кто пришёл с войной. Даже если тому казалось, что вся земля уже принадлежит ему.

На улице сгущались сумерки. До юбилея оставались считанные часы. А на кухне «Кофейного Маяка» пахло будущим ужином и настоящим, живым счастьем, которое надо было защитить. Ценой чего угодно.

Сумерки к Балтийску подкрадываются медленно, крадя цвета у дня и проливая на город сизую, свинцовую дымку. В «Отеле Янтарь» царила предпраздничная лихорадка. Гости начали съезжаться, в вестибюле гремели чемоданы, смешивались голоса, пахло дорогими духами и свежей краской от последних штрихов в оформлении зала.

Евдокия сделала глубокий вдох и надела маску безупречной управляющей. Улыбка, прямой взгляд, чёткие указания портье и службе приёма. Она проверяла всё: цветы в номерах постояльцев, температуру шампанского в ледниках, настройку света в банкетном зале. Каждую мелочь. Это был её способ контролировать хаос. И искать в нём трещины.

Жак сидел у неё на плече, необычно тихий. Его перья были слегка взъерошены, а чёрные, блестящие глаза беспрестанно сканировали пространство, будто он искал того самого «взломщика» из ночного сообщения.

После основной проверки она отправилась в служебную зону – лабиринт коридоров с бетонными стенами, пахнущими моющими средствами и старой проводкой. Здесь царила иная, рабочая суета: бегали горничные с бельём, сновали охранники, грузчики закатывали последние ящики с вином. Евдокия шла быстро, деловито, кивая знакомым сотрудникам. Её путь лежал мимо кабинетов администрации.

Именно тогда она её увидела.

Дверь в кабинет Ренаты Михайловны, приглашённой как личный врач Ворона на торжество, была приоткрыта ровно настолько, чтобы сквозь щель проникала узкая полоска света. И в этой полоске мелькнула тень. Не просто тень – резкое, нервное движение.

Евдокия замедлила шаг. Инстинкт велел ей пройти мимо. Рассудок – осторожно заглянуть. «Код» внутри неистово зазвенел, как тревожная сигнализация. Она прижалась к стене, сделав вид, что проверяет что-то в планшете.

Из-за двери донёсся негромкий, но отчётливый металлический щелчок. Знакомый щелчок закрывающегося сейфа. Потом шорох ткани, шаги.

Евдокия рискнула бросить взгляд в щель. Рената стояла спиной к двери у небольшого настенного сейфа, замаскированного под шкафчик с медицинской литературой. Она что-то прятала в складках своего белого халата. Не папку. Не шприц. Что-то маленькое и твёрдое, что уместилось в её сжатой ладони. И перед тем как закрыть дверцу сейфа, Евдокия на долю секунды увидела, что лежало на полке.

Это был не документ. Это был знакомый маленький тёмный флакон из тёмного стекла, с аптечной этикеткой. Рядом с ним лежала упаковка шприцов. Обычная картина для врача. Если бы не одно «но». Флакон был пуст. А выражение лица Ренаты, которое Евдокия успела уловить в крошечное зеркальце на стене, было не медицински-сосредоточенным. Оно было… торжествующим. И бесконечно усталым. Как у человека, наконец-то совершившего то, на что долго не мог решиться.

Рената резко обернулась. Евдокия успела отпрянуть в тень, затаив дыхание. Шаги приблизились к двери, и та захлопнулась с глухим стуком. Щелчок ключа в замке.

Сердце Евдокии колотилось где-то в горле. Она стояла, прижавшись к холодной бетонной стене, а в голове крутился пустой флакон, шприцы и лицо Ренаты. Что было во флаконе? Что она собиралась сделать? Или… уже сделала?

Её мысли прервал голос. Тихий, насмешливый, раздавшийся прямо у неё за спиной.

– Нашла что-то интересное, Евдокия Сергеевна? Или просто подслушиваете?

Евдокия вздрогнула, будто её ударили током. Она медленно обернулась.

Тимофей стоял в трёх шагах от неё, прислонившись к противоположной стене. Он был без пиджака, в жилете и с расстёгнутой на шее рубашкой. В руке он держал стакан со льдом, в котором позванивал одинокий кубик. Он смотрел на неё с тем же выражением, с каким наблюдал за разбитой вазочкой: с холодным, аналитическим любопытством.

– Я делаю обход, – сказала она, и голос прозвучал хрипло. Она сглотнула. – Проверяю, всё ли готово к приёму.

– Конечно, конечно, – он кивнул, сделав глоток. Лёд звякнул о хрусталь. – Такой ответственный управляющий. Заглядывает во все щели. – Он оттолкнулся от стены и сделал шаг навстречу. – Но некоторые щели… лучше не смотреть. Там бывает… темно. И опасно. Особенно для тех, у кого есть что терять.

Он остановился так близко, что она почувствовала запах дорогого виски и его парфюма.

– Вы вчера говорили о «слабых местах», – неожиданно для себя сказала она, глядя ему прямо в глаза. Её собственный холодный тон удивил её. – Вы имели в виду отца? Или… кого-то ещё?

На его лице промелькнула тень удивления, мгновенно сменённая новой, хищной заинтересованностью.

– О, ты быстро учишься, – прошептал он. – Разумеется, я имел в виду его. Но… – он оглянулся на захлопнутую дверь кабинета Ренаты, – слабые места, как болезни, бывают заразны. Особенно если ими умело… манипулировать. Допустим, есть старик. Смотритель. Честный, в целом. Но с одним тёмным пятном в прошлом. Большим пятном. И есть человек, который знает об этом пятне всё. И может в любой момент… проявить его. На свет. На всеобщее обозрение. Как думаешь, что сделает старик, чтобы этого не случилось? На что он будет готов?

Ледяная волна прокатилась по спине Евдокии. Он говорил о её отце. И говорил так, будто держал в руках готовое обвинение.

– Вы шантажируете, – тихо сказала она. – Сначала отца. Теперь – меня, через него.

– Я предлагаю варианты, – поправил он с лёгкой улыбкой. – Всегда есть выбор. Защитить старика, сохранить его честь… или позволить правде выйти на свободу. Правда, знаешь ли, страшная вещь. Она калечит. Особенно тех, кто её не ждёт. – Он допил виски, поставил стакан на подоконник. – Подумай об этом, Евдокия. Пока есть время. Юбилей – отличный момент для новых начинаний. И для… окончательных решений.

Он кивнул ей, повернулся и пошёл прочь, его шаги гулко отдавались в пустом коридоре.

Евдокия осталась стоять одна. С одной стороны – дверь, за которой женщина спрятала пустой пузырёк. С другой – уходящая спина человека, который играл в игры со шантажом и намёками. А посередине – она, с дико бьющимся сердцем и ужасающей догадкой, которая начала обретать форму.

Что, если Тимофей не просто шантажирует Смотрителя? Что, если он кого-то на что-то натолкнул? Зная о «слабых местах» Ворона, зная о боли Ренаты… не дал ли он ей понять, что момент для мести настал? А сам остался в тени, с алиби и чистыми руками?

И главный вопрос: что было в том пузырьке? И куда оно делось?

Она тронула якорь под лацканом. Он казался таким маленьким и хрупким против тёмного водоворота, в который её затягивало.

– Дуня… – тихий, сиплый шёпот Жака вывел её из ступора. Попугай ткнулся клювом в её ухо. – Страшно… Уходи…

Она кивнула, оттолкнулась от стены и пошла прочь из служебного коридора, к свету, к людям, к иллюзии нормальности. Но теперь она знала. Иллюзия была тонкой, как первый лёд. И под ней уже шевелилось нечто чёрное и опасное.

До начала юбилея оставался час.

Воздух на пирсе был иным. Не утренним, свежим и полным обещаний, а вечерним, тяжёлым, пропитанным запахом соли, водорослей и… предвкушением. Не праздничным. Тревожным. Будто сама Балтика, тихая и тёмная, затаила дыхае перед тем, как выдохнуть шторм.

Евдокия стояла на самом краю, там, где волны уже не лизали, а тихо ударяли о сваи, отдаваясь глухим стуком в пустоте под ногами. В руках она сжимала два камня: гладкий «куриный бог» и холодный янтарь с мушкой. Контраст был по-прежнему ярок, но теперь в нём читался иной смысл. Не выбор между любовью и угрозой. А сосуществование. Угроза стала частью ландшафта её жизни. Как и любовь.

Шаги за спиной были знакомыми. Тяжёлыми, уверенными. Она не обернулась.

Артем подошёл, поставил между ними на старую, покосившуюся тумбу две глиняные кружки. От них поднимался густой, сладковатый пар. Какао. Не кофе, не чай. Детское, успокаивающее, обволакивающее какао, с пенкой и щепоткой соли на дне – по его фирменному рецепту.

Он не спрашивал, что случилось. Он принёс какао.

Евдокия взяла кружку, обожгла губы, сделала глоток. Горячая, шоколадная волна растеклась по телу, смягчая острые углы страха внутри.

– Пузырёк, – сказала она в тишину, глядя на воду. – Пустой. У Ренаты. В сейфе. Рядом – шприцы. Она выглядела так, будто… закончила дело.

Артем молча кивнул, выпил свой какао залпом, не боясь ожога.

– И Тимофей. Он знает. Про отца. Говорит о «тёмном пятне». Намекает, что может рассказать. Или… прикрыть. – Она повернулась к нему. – Артем. Что он может знать?

Лицо Артема стало каменным в сумерках. Он долго смотрел в темноту.

– Прошлое, – наконец выдохнул он. – У твоего отца, как и у всех, оно есть. Он не святой. Он… ошибался. В молодости. Когда спасал тебя. – Он посмотрел на неё, и в его глазах была боль. Не за себя. За них. – Но это его вина. Его крест. Не твой. И не козырь в чужих руках.

Евдокия почувствовала, как в груди что-то сжимается. Значит, правда. Значит, есть за что зацепиться.

– Тимофей играет в опасную игру, – тихо сказал Артем. – Он думает, что держит ниточки. Но в таких играх ниточки имеют свойство запутываться в смертельные узлы. И рваться. – Он взял её пустую руку, сжатую в кулак, осторожно разжал пальцы. – Треугольник, Дуня… помнишь, я говорил? Самая неустойчивая фигура. Между мной, тобой и им – он уже проиграл. Ты сделала выбор. Но есть другой треугольник. Ворон, Рената… и твой отец. И там все стороны готовы к бою.

Он был прав. Это был уже не любовный треугольник. Это был треугольник вины, мести и шантажа. И она, со своим даром, оказалась в самом его центре.

– Что мне делать? – спросила она, и в её голосе впервые за весь день прозвучала усталость. Не слабость. Изнеможение.

– То, что умеешь лучше всего, – сказал Артем. Его голос стал твёрдым, как балтийский гранит. – Смотри. Наблюдай. За всеми. Ты видишь то, чего не видят другие. Твой «Код»… он не для того, чтобы бояться. Он для того, чтобы знать. Знать, где ложь. А зная – предвидеть. – Он снова сжал её руку. – А я буду рядом. Я буду твоими глазами в спину. И твоим якорем, если почва начнёт уходить из-под ног.

Он говорил не как влюблённый. Он говорил как союзник. Как человек, который принял её мир со всеми его тайнами и опасностями и стал его частью.

Евдокия посмотрела на огни «Янтаря». Он сверкал теперь всеми окнами, живой, праздничный, прекрасный корабль-ловушка. Через час он будет полон людей. И, возможно, одного убийцы. Или нескольких.

– Хорошо, – сказала она. И это слово значило больше, чем согласие. Оно значило доверие. И принятие своей роли. – Буду смотреть.

Она выпила остатки какао, поставила кружку, развернулась и пошла по скрипучим доскам обратно, к свету. На этот раз её шаги были твёрже. Страх никуда не делся. Он был тут, холодный комок в желудке. Но его оттеснило нечто иное. Решимость. И понимание, что она не одна.

Артем шёл рядом, его плечо почти касалось её плеча. Молча. Но это молчание было громче любых клятв.

Когда они подходили к чёрному ходу «Маяка», в окне кухни мелькнул свет и маленькая фигурка в пижаме. Анна. Она не спала. Ждала. Евдокия остановилась, глядя на этот тёплый, жёлтый квадрат в темноте. В этом окне был весь смысл. Вся цена.

Жак на её плече встрепенулся и проскрипел:

– Вперёд… Смотрительница…

Она погладила его по голове.

– Вперёд, – тихо согласилась она. И вошла в здание, чтобы сменить потертое пальто на вечернее платье. Из смотрительницы пирса – в смотрительницу на балу. Где под звуки вальса может случиться всё что угодно.

Часть 3: Угроза шантажа

Тишина после пирса была обманчивой. Она не принесла покоя, а лишь уплотнилась, стала звонкой и хрупкой, как тонкий лёд над чёрной водой. Ночь Евдокия провела в тревожном, поверхностном сне, где пустые пузырьки Ренаты превращались в падающие звёзды, а голос Тимофея звучал эхом в пустых банкетных залах.

Утро встретило её не запахом кофе, а запахом страха. Он висел в её маленькой квартирке над «Маяком» – кисловатый, металлический, знакомый. Страх не за себя. За отца. За Артема и Анну. За хрупкий мир, который мог рассыпаться от одного неверного слова, произнесённого в кабинете всесильного Ворона.

Она надела свой «доспех» – строгий костюм тёмно-синего цвета, похожий на морскую форму, – но на сей раз под лацкан, рядом с серебряным якорем, она приколола «куриный бог» от Анны. Два оберега. От двух видов шторма.

Жак, обычно болтливый по утрам, сидел на спинке кресла, нахохлившись, и молча смотрел на неё чёрными, не моргающими глазами. Он чувствовал напряжение, исходящее от хозяйки, и отвечал на него своим птичьим, сосредоточенным молчанием.

– Сегодня будет трудно, друг, – тихо сказала она ему, собирая волосы в тугой узел. – Но мы справимся. Мы должны.

Попугай ответил не сразу. Потом медленно, отчётливо проскрипел:

– Код… Смотри… Смотри в глаза…

Он повторил наставление бабушки Аглаи, которое, казалось, запомнил навсегда. «Смотри в глаза, Дуня. Глаза – это окна. Даже у самых искусных лжецов в них остаётся трещина. Твой дар найдёт её».

– Буду смотреть, – пообещала она и ему, и себе.

В «Маяке» царила непривычная, гнетущая тишина. Юбилей отгремел, оставив после себя физическую и эмоциональную опустошённость. Официанты убирали последние следы пира, их лица были серыми от усталости. Воздух пахл прокисшим вином, увядшими цветами и… недосказанностью.

Артем ждал её на кухне. Но не за приготовлением завтрака. Он сидел за столом, и перед ним лежала не разделочная доска, а старый, потрёпанный блокнот в клеёнчатой обложке. Рядом – кружка остывшего чая.

– Садись, – сказал он, не глядя на неё. Его голос был хриплым. – Надо поговорить. Прежде чем ты пойдёшь к нему.

Евдокия села напротив. Артем отодвинул блокнот к ней.

– Это… воспоминания. То, что я помню. О твоём отце. О тех годах, когда он тебя привёз. И о Вороне. – Он провёл рукой по лицу. – Я не всё знаю. Но знаю, что Василий Ильич тогда… давил. У твоего отца были долги. Большие. Не денежные. Моральные. Он чувствовал себя виноватым. Перед твоей матерью. Перед тобой. И Ворон этим пользовался.

Евдокия открыла блокнот. На пожелтевших страницах корявым, нервным почерком Артема были выведены отрывочные фразы, даты, имена. «1997. Привёз Дуню. Молчал как рыба. По ночам плакал». «1998. Ворон предлагал «дело». Отец отказал. Потом были угрозы. «Знаю, чья девочка». «2001. Ссора. Ворон кричал: «Ты обязан! Я её отец по крови!».

Слова «отец по крови» жгли страницу, будто выжженные кислотой. Евдокия отстранилась, чувствуя, как ком подкатывает к горлу.

– Значит, правда, – прошептала она. – Ворон знал. И шантажировал этим.

– Да, – кивнул Артем. – И, похоже, не прекратил. – Он указал на последнюю запись, датированную прошлым месяцем. «Ворон вызывал отца. Говорил о «новых возможностях». Отец вернулся бледный. Сказал: «Он снова начал».

– Что это за «новые возможности»? – спросила Евдокия, хотя боялась услышать ответ.

– Не знаю. Но, судя по вчерашним намёкам Тимофея… это что-то грязное. Контрабанда? Отмывание? Через «Маяк»? – Артем сжал кулаки. – Отец наверняка отказался. И тогда Ворон, или уже его сын, решил надавить сильнее. Пригрозить оглаской старой тайны. Или… подставить.

Он посмотрел на неё, и в его глазах была не просто тревога. Была уверенность в худшем.

– Дуня. Когда ты пойдёшь в тот кабинет… помни. Там будут играть не в бизнес. Там будут играть на твоих чувствах. На твоей любви к отцу. Будь готова. И… не верь ни единому слову. Слушай только свой «Код». И этот, – он ткнул пальцем в «куриный бог» у неё на лацкане. – Он мудрее нас всех.

Звонок телефона на стойке разрезал тишину, заставив их обоих вздрогнуть. Евдокия подошла, взяла трубку.

– Евдокия Сергеевна, – голос секретаря Ворона был масляно-вежливым. – Василий Ильич будет рад видеть вас в своём кабинете через час. Для… обсуждения перспектив. И передаёт: «Пусть Смотритель тоже не задерживается. У нас общие дела».

Она положила трубку, ощущая, как пол уходит из-под ног. Они вызвали и её, и отца. Отдельно. Это был классический приём – разделяй и властвуй. Или готовь две ловушки вместо одной.

– Поехали, – сказал Артем, вставая. Его лицо стало решительным, каменным. – Я отвезу тебя. И буду ждать в машине. У подъезда. Если что… один сигнал. По телефону. Любой. Я ворвусь туда, даже если придётся ломать двери.

Он говорил не на эмоциях. Он говорил как человек, давший обет. Евдокия кивнула. Слова были лишними.

Она взяла сумочку, поправила на лацкане якорь и камень. Жак тяжело вспорхнул ей на плечо.

– Не пущу тебя одного в эту берлогу, – пробормотал он, цепляясь когтями за ткань её жакета.

Час спустя они стояли у чёрного, лакированного входа в административный корпус «Янтаря». Здание возвышалось над ними тяжёлой, бездушной глыбой из стекла и стали. Евдокия посмотрела наверх, на зеркальные окна кабинета на последнем этаже. Там, за отражением облаков, сидел человек, который держал в своих руках нити их судеб. И сейчас собирался их дёрнуть.

– Я здесь, – тихо сказал Артем, останавливая мотор. Его глаза встретились с её взглядом в зеркале заднего вида. – Якорь брошен. Крепко.

Евдокия сделала глубокий вдох, открыла дверь и вышла на холодный ветер. Она не оглядывалась. Она шла к парадному входу, чувствуя на себе взгляд Артема и лёгкую тяжесть Жака на плече. Её шаги отдавались эхом под высокими сводами мраморного вестибюля. Лифт, обшитый тёмным деревом, мягко понёс её наверх, в самое сердце империи Ворона.

Двери раздвинулись беззвучно. Перед ней был длинный, пустой коридор с глухими дверями и один-единственный секретарь за пустым столом.

– Василий Ильич ждёт вас, Евдокия Сергеевна, – женщина указала на массивную дверь из тёмного дуба в конце зала. – Можете пройти.

Евдокия пошла. Каблуки стучали по паркету, звук поглощался толстыми коврами. Она чувствовала, как с каждым шагом «Код» внутри неё настраивается, как сложный прибор, готовый уловить малейшую фальшь.

Она остановилась перед дверью. Из-за неё не доносилось ни звука. Тишина была пугающей.

«Смотри в глаза, Дуня», – прошептал Жак, пряча голову ей за воротник.

Она подняла руку и постучала. Три чётких, твёрдых удара.

– Войдите! – раздался из-за двери голос. Низкий, властный, налитый уверенностью, которую дают только деньги и безнаказанность.

Евдокия повернула ручку и вошла в логово зверя.

Кабинет Василия Ильича Ворона был не комнатой. Это был манифест, высеченный в дубе, хрустале и деньгах. Огромное пространство с панорамным окном во всю стену, за которым лежал, как на ладони, весь Балтийск – игрушечные домики, лента набережной, бесконечная свинцовая полоса моря. Но вид этот не радовал, а подавлял. Ты был наверху, а весь мир – внизу. Игрушка.

Воздух был густым, спёртым. Запах – дорогой кожи с кресел, старинного табака из огромной хрустальной пепельницы, воска для полировки гигантского письменного стола, похожего на алтарь, и ещё чего-то… медицинского, едкого. Лекарства. Оно висело сладковатым шлейфом вокруг самого хозяина кабинета.

Василий Ильич Ворон не сидел за столом. Он восседал в глубоком кожаном кресле у камина, в котором, несмотря на день, плясали живые огни. Он был массивным, седеющим львом, чья грива ещё густа, но в глазах уже читалась усталость хищника, которому наскучила охота. На нём был тёмно-бордовый халат из шёлка, и одна его рука, усеянная старческими пигментными пятнами, лежала на подлокотнике, сжимая пульт от камина. Другая – покоилась на коленях, пальцы слегка подрагивали. Болезнь. Она была написана на его сероватом лице, в глубоких складках у рта, в чуть мутноватом взгляде. Но в этом взгляде, когда он поднял его на Евдокию, всё ещё тлели угли былой силы и неукротимой воли.

– Евдокия Сергеевна, – его голос был глухим, словно доносился из-под земли, но каждое слово имело вес. – Проходи. Садись. Не стой на пороге, как провинившаяся горничная.

Он кивнул на кресло напротив. Массивное, низкое. Сидя в нём, приходилось смотреть на него снизу вверх. Расчётливый приём.

Евдокия вошла, оставив дверь приоткрытой – маленький, почти незаметный жест неподчинения. Она села, выпрямив спину. Жак, сидевший у неё на плече, замер, лишь его глаз, как чёрная бусина, был неотрывно прикован к Ворону.

– Спасибо, что нашли время, Василий Ильич, – сказала она нейтрально.

– Время… – он хрипло усмехнулся. – Удивительная штука. Его либо слишком много, либо катастрофически не хватает. – Он откинулся в кресле, изучая её. – Ты выросла, девочка. Стала твёрдой. Чувствуется рука Артема. И… того старика.

Он не назвал Смотрителя отцом. «Того старика». Укол. Проверка.

– Я благодарна им обоим за всё, – чётко ответила Евдокия, не опуская глаз.

– Благодарность – хорошее чувство. Но в бизнесе оно решающей роли не играет, – отмахнулся он. – Играют выгода. И понимание. Понимаешь ли ты, что происходит, девочка?

Он смотрел на неё так, будто пытался разглядеть не её лицо, а что-то за ним. Возможно, отражение её матери.

– Я понимаю, что после юбилея грядут перемены, – осторожно сказала она.

– Перемены? – он фыркнул. – Под словом «перемены» обычно прячут либо крах, либо захват. В моём случае… – он развёл руками, и халат распахнулся, обнажив ночную рубашку. – Я не вечен. А империя должна жить. И для этого ей нужны сильные руки. И верные люди.

Он нажал на пульт, и камин гулко потрещал, выбросив сноп искр.

– Тимофей рвётся к власти. Амбициозный. Холодный. Хорошие качества для наследника. Но у него есть слабость. – Взгляд Ворона стал пристальным, игольчатым. – Ты.

Евдокия почувствовала, как кровь отливает от лица. Она не ожидала такой прямой атаки.

– Я не понимаю…

– Понимаешь, – перебил он. – Он одержим тобой. Смесь старой детской влюблённости и желания обладать тем, что, как он думает, принадлежало его отцу. Это делает его уязвимым. Непредсказуемым. А в наших делах непредсказуемость равносильна самоубийству.

Он помолчал, давая словам впитаться.

– Артем Петрович… хороший человек. Надёжный. Но он – винтик. Прекрасный повар. Больше ничего. Он не удержит то, что построено. Он может только… беречь чужое. – В его голосе прозвучало презрение. – А беречь сейчас нечего. Сейчас нужно строить заново. Или защищать то, что есть, жёстко и без сантиментов.

Он наклонился вперёд, и его лицо, освещённое снизу пламенем, стало похоже на маску древнего идола.

– Вот моё предложение, девочка. Ты становишься моими глазами и руками здесь. Управляющей всем комплексом. Тимофей возвращается в Москву, чтобы заниматься столичными активами. Артем остаётся на кухне, если захочет. А «тот старик»… – он сделал паузу, – получает спокойную старость и гарантию, что его маленькие секреты так и останутся секретами. Все довольны. Все в безопасности.

Это был не предложение. Это был ультиматум, обёрнутый в шёлк. И самый страшный крючок был закинут в самом конце. Секреты Смотрителя.

Евдокия почувствовала, как её внутренний «Код» взрывается какофонией сигналов. Ложь. Полуправда. Манипуляция. Искренняя убеждённость в своём праве. Всё смешалось в голосе этого умирающего хищника. Он лгал не в фактах. Он лгал в самой сути предложения, выдавая порабощение за свободу.

– А что, – начала она, заставляя голос звучать ровно, – если я откажусь? Если я предпочту остаться тем, кто я есть? Управляющей «Маяка». Не более того.

В глазах Ворона что-то дрогнуло. Не гнев. Разочарование. Как у учителя, чей лучший ученик вдруг проявил глупость.

– Тогда, милая девочка, – сказал он тихо, почти с сожалением, – ты обрекаешь всех, кого любишь, на войну. В которой у них нет шансов. Тимофей не будет церемониться. А старые долги… имеют свойство востребоваться в самый неподходящий момент. – Он откинулся назад, и его лицо скрылось в тени. – Твой «отец» уже здесь, кстати. В соседнем кабинете. Обсуждает со мной… детали одного старого проекта. Янтарного. Очень хочет, чтобы ты была в безопасности. Готов на многое для этого. Очень на многое.

Удар ниже пояса. Он привёл сюда Смотрителя. Сейчас. И вёл с ним параллельные переговоры, играя на их любви друг к другу.

В этот момент дверь приоткрылась, и в кабинет вошла Рената Михайловна. В белом халате, с медицинским планшетом в руках. Её лицо было бесстрастной маской профессионала, но глаза, быстрые, острые, метнули на Ворона взгляд, в котором мелькнуло что-то… злорадное? Нетерпеливое?

– Василий Ильич, время для лекарств, – сказала она ровным тоном. – И вам не стоит так волноваться. Давление.

– Вот видишь, – сказал Ворон Евдокии, смотря на Ренату. – Даже моё здоровье – в руках верных людей. Или тех, кто делает вид. – Последнюю фразу он произнёс так тихо, что, казалось, она предназначалась только самому себе. Или… ей?

Рената, готовя укол, поймала взгляд Евдокии. И на долю секунды в её глазах не было ни злорадства, ни ненависти. Было предупреждение. Быстрое, почти неуловимое. И тут же спрятанное.

«Код» Евдокии забился в истерике. Ложь повсюду. В словах Ворона о «безопасности». В молчании Ренаты. В том, что творилось за стеной с её отцом.

– Я… мне нужно время подумать, – сказала Евдокия, поднимаясь. Ей нужно было выбраться отсюда. Сейчас же.

– Конечно, – кивнул Ворон, позволяя ей отступить. – Но времени, девочка, у тебя не так много. До завтра. Потом… потом начнутся процессы, которые я уже не смогу остановить. Даже если захочу.

Евдокия вышла в коридор, чувствуя, как её трясёт. Она прошла мимо секретаря, не видя её, нажала кнопку лифта. Ей нужно было найти отца. Нужно было…

Рядом с лифтом была ещё одна дверь. Та самая, «соседний кабинет». Она была приоткрыта. И оттуда, сквозь щель, доносился сдавленный, надломленный голос Смотрителя:

– …Ради неё, Василий Ильич. Ради неё я всё сделаю. Только оставьте её в покое. Обещайте…

Евдокия застыла, прижавшись к стене. Сердце разрывалось на части.

А затем из-за двери раздался другой голос. Молодой, холодный, победный. Тимофей. Он был там.

– Обещаем, Артем Петрович. Конечно, обещаем. Вы просто подпишете бумаги, и ваша Дуня будет под нашей защитой. Навсегда.

Щёлчок зажигалки. Тихий смешок.

– В конце концов, мы же почти семья, не так ли?

Слова Тимофея повисли в воздухе коридора отравленным дымом. «Мы же почти семья». Эта фраза, произнесённая с ледяным цинизмом, стала последней каплей. В Евдокии что-то оборвалось. Не страх. Не растерянность. Сдерживающая плотина, за которой копились годы лжи, манипуляций и этой удушающей «заботы» Воронов.

Она не думала. Она действовала.

Резко оттолкнувшись от стены, она распахнула дверь «соседнего кабинета». Это был не кабинет. Это была комната для допросов, замаскированная под переговорную. Небольшое помещение без окон, с конференц-столом, на котором лежала папка с бумагами. И двумя людьми.

Смотритель сидел, ссутулившись, его лицо было пепельно-серым, руки сжимали края стула так, что белели костяшки пальцев. Напротив него, развалившись в кресле, сидел Тимофей. Он курил электронную сигарету, выпуская струйку ароматного пара, и смотрел на старика с откровенным, скучающим превосходством.

Они оба вздрогнули, когда дверь с силой ударилась об стену. Тимофей медленно поднял взгляд, и в его глазах мелькнуло сначала удивление, а затем – раздражение.

– Евдокия Сергеевна, – произнёс он, растягивая слова. – Мы заняты. Твоя очередь будет позже.

– Моя очередь наступила прямо сейчас, – сказала она. Её голос звучал чужим, низким и не терпящим возражений. Она вошла в комнату, и дверь сама медленно прикрылась за ней, отрезая путь к отступлению.

– Доченька… – начал было Смотритель, его голос дрожал.

– Молчи, папа, – мягко, но непререкаемо оборвала она его. Она не смотрела на него. Её взгляд, как рапира, был прикован к Тимофею. – Что за бумаги?

– Семейные дела, – равнодушно парировал Тимофей, прикрывая ладонью папку. – Скучные юридические формальности. Чтобы обезопасить всех. По просьбе твоего отца.

– ЛОЖЬ.

Слово вырвалось у неё не криком, а холодным, стальным лезвием. Внутри всё звоночки «Кода» слились в один оглушительный набат. Она подошла к столу, и её движение было настолько стремительным и полным такой нечеловеческой решимости, что Тимофей инстинктивно отпрянул.

– Я знаю, что там, – сказала она, глядя ему прямо в глаза. Она не знала. Но «Код» знал. Он знал, что в основе лежит неправда. – Там – кабала. Передача прав на «Маяк» или на что-то ещё. В обмен на твоё молчание. И на моё рабство.

Тимофей замер. Его самоуверенность дала трещину. Он не ожидал такой ярости. Такой проницательности.

– Ты не понимаешь…

– Я понимаю всё! – её голос сорвался на полтона выше, но не срывался. В нём была сила. – Я понимаю, что ты и твой отец играете в одну игру. Он давит на меня через мою любовь к отцу. Ты – на него через его любовь ко мне. Вы думаете, мы пешки? Вы ошибаетесь.

Она уперлась руками в стол, наклонившись к нему. Жак на её плече распушился и зашипел, как змея.

– Я – Смотрительница. Я вижу трещины. Я вижу ложь. И я вижу твой страх, Тимофей. Ты боишься, что я всё испорчу. Что моя «неблагодарность» обрушит твои хлипкие схемы. Что отец увидит в тебе не наследника, а шакала, который рвёт его империю на куски ещё до его смерти.

Она попала в цель. По лицу Тимофея пробежала судорога злобы. Он вскочил.

– Ты смеешь…

– Я смею всё! – перебила она. – Потому что мне нечего терять. Кроме них. – Она кивнула на Смотрителя, который смотрел на неё с ужасом и… гордостью. – А ты теряешь всё. Репутацию. Доверие отца. И, в конце концов, саму империю, потому что строить на шантаже и лжи – всё равно что строить на песке во время шторма.

Внезапно дверь открылась. На пороге стоял Ворон. Он опирался на палку, лицо его было искажено гримасой боли и гнева. За ним маячила Рената.

– Что здесь происходит? – проревел он. – Тимофей?!

– Она… она не в себе! – выпалил Тимофей, указывая на Евдокию. – Угрожает! Выставляет нас преступниками!

– Правда режет, как нож? – холодно бросила Евдокия. Она выпрямилась, отходя от стола. Адреналин затуманивал сознание, но «Код» работал с пугающей чёткостью, фиксируя каждую эмоцию: ярость Ворона, страх Тимофея, ледяное внимание Ренаты. – Я не подпишу ничего. И мой отец – тоже. Мы уходим.

– Ты никуда не уйдёшь! – рявкнул Ворон, стуча палкой по полу. – Я не позволю…

– Вы не можете ничего не позволить! – голос Евдокии перекрыл его. Она впервые в жизни кричала на этого человека. И это был не крик страха. Это был рёв защитницы. – Ваша власть кончается там, где начинается наша воля. Вы больны. Вы слабы. А ваш наследник – трус и интриган. Игра окончена.

Она подошла к Смотрителю, взяла его под локоть. Его рука дрожала, но он встал, опираясь на неё. В его глазах стояли слёзы, но он смотрел на неё так, будто она была чудом.

– Пойдём, папа. Домой.

Они двинулись к двери. Тимофей загородил им путь.

– Вы… вы пожалеете…

– Отойди, – сказала она просто. И в её взгляде было что-то такое, что он, после секундного замешательства, отступил. Не из страха перед ней. Из страха перед тем абсолютным презрением, которое он в нём увидел.

Они вышли в коридор. За их спиной раздался приглушённый, хриплый крик Ворона, заглушённый резкими, быстрыми словами Ренаты: «Василий Ильич, успокойтесь! Лекарство!»

Лифт спускался мучительно медленно. Смотритель молчал, тяжело дыша. Только когда они вышли на холодный воздух и увидела ждущую машину Артема, он обнял её за плечи и прошептал:

– Прости… прости меня, доченька…

– Не за что, папа. Всё позади, – сказала она, но знала, что это ложь. Ничего не кончилось. Это только начиналось.

Артем, увидев их лица, даже не спрашивал. Он открыл заднюю дверь, помог Смотрителю сесть. Евдокия устроилась рядом. Машина тронулась.

– Что теперь? – тихо спросил Артем, глядя на неё в зеркало.

– Теперь, – сказала Евдокия, глядя в окно на удаляющийся «Янтарь», – у них есть два варианта. Или отступить. Или ударить. Сильнее и грязнее, чем когда-либо. И я почти уверена, какой вариант они выберут.

Она коснулась якоря под лацканом. Он казался таким маленьким. А шторм, который они только что вызвали, мог быть поистине библейским. Жак, сидевший у неё на шее, ткнулся клювом в её висок, – жест, одновременно требовательный и успокаивающий.

Но когда она посмотрела на Артема за рулём, на бледное, но спокойное лицо отца на заднем сиденье, и почувствовала тёплое, пернакое бремя у своей щеки, она поняла одну вещь. Она не пожалела ни о чём.

Машина повернула в сторону «Кофейного Маяка». К дому. К Ане. К борщу, который, наверное, уже наполовину остыл. К нормальности, которая теперь была самым ценным и самым хрупким, что у них было.

Вечер в «Кофейном Маяке» был похож на день после битвы. Тишина была не уютной, а вымученной, звенящей от невысказанного. Борщ, который Артем всё же разогрел, стоял на столе почти нетронутым. Анна, чувствуя напряжение взрослых, притихла и рисовала в углу, время от времени бросая на них большие, вопрошающие глаза.

Смотритель, Артем Петрович, сидел в своём кресле у камина, кутаясь в старый плед. Он молчал, уставшись в огонь, будто пытаясь в нём разглядеть пути отступления, которых не было. Время от времени его тело содрогалось от сухого, беззвучного кашля – отголосок пережитого ужаса.

Евдокия ходила по залу, механически поправляя стулья, проверяя замки. Её тело горело от адреналина, а разум лихорадочно работал, прокручивая все варианты. Что сделает Ворон? Пришлёт ли людей? Начнёт ли финансовый прессинг? Опубликует ли «доказательства» против отца? А Тимофей? Его униженная злоба была страшнее отцовского гнева.

Артем вышел из кухни, неся поднос. Не борщ. Глинтвейн. Горячий, пряный, с дольками апельсина, палочками корицы и звёздочками бадьяна. Он поставил кружки перед каждым, даже перед Анной (её – слабенький, почти компот).

– Пейте, – сказал он просто. – Холодно внутри. Надо согреться.

Это был гениальный ход. Ритуал. Общее действие, которое заставляло руки взять кружку, губы – сделать глоток. Горячая, сладкая жидкость обожгла горло, разлилась теплом по промёрзшему насквозь нутру. Физическое тепло стало пробивать брешь в эмоциональном льду.

Первым заговорил Смотритель. Не поднимая глаз от огня.

– Бумаги… это была доверенность. На управление всеми активами, включая «Маяк». От моего имени. Тимофей сказал… это формальность. Для налогов. А если не подпишу… он расскажет тебе, кто твой отец по крови. И приложит… другие документы. О том, что было тогда. На разработках. – Он сжал кружку так, что пальцы побелели. – Я испугался. За тебя. Думал, смогу защитить.

Евдокия опустилась перед его креслом на колени, взяла его свободную руку.

– Папа. Ты и так меня защищал. Всю жизнь. А теперь буду защищать я. Вместе с Артемом. Мы – семья. И никакие бумаги и угрозы этого не изменят.

– Семья… – прошептал он, и по его морщинистой щеке скатилась слеза, попав в кружку с глинтвейном.

Артем сел на корточки рядом с ними, положил руку на плечо Смотрителю.

– Артем Петрович. Война – это не тогда, когда стреляют. Война – это когда пытаются сломать твой дух. Они проиграли сегодня, потому что не смогли. Не смогут и завтра. Потому что у нас, – он обвёл взглядом их всех, включая Анну и Жака, сидевшего на спинке кресла, – у нас не дух. У нас – сталь. Сварная. Из любви. Её не сломать.

Его слова, простые и чеканные, повисли в воздухе, наполняя его не пустой bravado, а фактом. Так оно и было.

Анна подошла и сунула Евдокии в руки новый рисунок. На нём было четверо: большой человечек (Артем), человечек поменьше с пучком волос (Евдокия), маленький человечек (Анна) и птичка с огромным клювом. Все они держались за руки, а над ними светил маяк, и от него шли лучи, пронзающие чёрные тучи.

– Чтобы не бояться, – серьёзно сказала девочка.

В эту ночь они все остались в «Маяке». Смотритель – в гостевой комнатке наверху. Артем с Анной – у себя в квартире, но дверь между кухней и залом не закрывалась. Евдокия устроилась на диване у камина, укрывшись тем же пледом. Жак свернулся клубком у неё в ногах, нахохлившись.

Она не могла уснуть. В голове стучало: «Что дальше?»

И словно в ответ на её мысли, в два часа ночи на телефон пришло сообщение. С незнакомого номера. Но на этот раз не угрожающее. Загадочное.

«Кабинет Ренаты. Верхний ящик стола, под подкладкой. Ключ. Он от сейфа в архиве госпиталя. Там есть кое-что о муже. И о Вороне. Можешь не верить. Но твой Код, думаю, проверит. Удачи, Смотрительница. Тот, кому тоже есть что терять.»

Сообщение не самоуничтожилось. Оно просто висело в телефоне, как брошенная перчатка. Или протянутая рука. От кого? От сотрудника Ворона, который боится? От кого-то из врагов Тимофея? Или… сама Рената, поняв, что за ней следят, решила сыграть свою карту?

Евдокия посмотрела на спящего Жака, на тлеющие угли в камине, на свет под дверью в кухню, где дежурил Артем. Она сохранила сообщение. Завтра. Завтра она проверит. Потому что сидеть в осаде – не её путь. Её путь – действовать. Искать слабые места уже в стенах противника.

Она повернулась на бок, прижавшись щекой к прохладной ткани дивана. Страх никуда не делся. Но его теснило новое, странное чувство – азарт. Азарт охотника, который, наконец, учуял след зверя.

Они бросили вызов империи. Империя ответит. Но теперь у них был не только якорь. У них было оружие. Правда. И ключ к ней, лежащий в тёмном ящике стола женщины, которая, возможно, сама запуталась в собственной мести.

Часть 3: «Угроза шантажа» – завершена.

Мы прошли через открытый конфликт, шантаж, моральный выбор и выход из него с честью. Герои сплотились перед внешней угрозой. Детективная линия получила мощный толчок в виде анонимного сообщения и намёка на компромат. Линия Ренаты из потенциальной угрозы превратилась в сложный клубок, где она может быть и жертвой, и союзницей, и преступницей одновременно.

Треугольник «Ворон-Смотритель-Евдокия» лопнул, уступив место противостоянию «Семья vs Империя». Но внутри империи уже появились трещины.

Часть 4: Падение

Рассвет в Балтийске был стылым и безрадостным. Свинцовое небо нависало низко, обещая не снег, а холодную, тоскливую морось. В «Кофейном Маяке» пахло не свежим хлебом, а прогорклым кофе и усталостью. Запах вчерашнего дня, который не хотел уходить.

Евдокия проснулась на диване от лёгкого щипка за мочку уха.

– Утро… Просыпайся… – бубнил Жак, тычась в неё клювом. – Голова… болит?

– Вся, – честно ответила она, с трудом разлепляя веки. Тело ныло, будто её действительно били, а не просто вели изнурительную психологическую дуэль. Но в голове, поверх усталости, уже чётко и холодно сияла одна мысль. Сообщение. Ключ.

Она проверила телефон. Сообщение не исчезло. Оно было реальным. Анонимный отправитель. Рената. Ключ от архива. «Кое-что о муже. И о Вороне».

Артем уже был на кухне. Он не готовил завтрак. Он стоял у раковины и смотрел в окно на пустынную набережную, медленно потягивая воду из стакана. Его спина, обычно такая прямая, была слегка сгорблена.

– Не спал? – спросила она, подходя.

– Мало, – он обернулся. Под глазами – тёмные круги, но взгляд был ясным, сосредоточенным. – Думал.

– О ключе?

– И о ключе. И о том, что сегодня вечером – юбилей. – Он поставил стакан. – Это ловушка, Дуня. Вся эта ситуация. Юбилей – идеальная приманка. Все соберутся в одном месте. Идеальная возможность для… всего. Для демонстрации силы. Для расправы. Для мести.

Евдокия кивнула. Она думала о том же.

– Сообщение может быть ложью. Приманкой, чтобы вытащить меня. Заставить что-то сделать необдуманно.

– Может, – согласился Артем. – Но твой «Код»… он сработал вчера на словах анонима? На сообщении?

Евдокия закрыла глаза, пытаясь вспомнить вчерашний момент. Она была слишком взвинчена, слишком поглощена противостоянием. Но сейчас, в тишине утра, она мысленно вернулась к тому моменту, когда прочла смс. И… ничего. Ни звона, ни тошноты. Нейтрально. Сообщение не было пропитано злым умыслом по отношению к ней. Оно было… констатацией. Предложением.

– Он молчал, – сказала она. – Как на чистом листе.

– Тогда есть шанс, что это правда, – заключил Артем. – Или полуправда, которая тебе на руку. Но лезть туда одной… – Он сжал губы. – Нельзя.

– А вдруг там действительно что-то есть? Что-то, что может обезоружить Ворона? Или понять, что замышляет Рената? – Евдокия подошла к окну, встав рядом с ним. – Если это ловушка, то они ожидают, что я полезу как мышь в мышеловку. Наивно и прямо. Значит, надо придумать другой путь.

– Какой?

Она повернулась к нему.

– Ты сказал вчера: у нас сталь. Значит, надо действовать как сталь. Не ломаться, а гнуться. Не лезть напролом, а найти точку опоры. – Она выдохнула, обдумывая план, который рождался прямо на ходу. – Мы не пойдём за ключом. Мы пойдём в госпиталь. Легально. Навестить… кого-нибудь. Сделать вид. А ты… ты останешься снаружи. С телефоном. И если что…

– Я ворвусь, – закончил он фразу. – Понятно. А что с юбилеем?

– На юбилей мы пойдём, – твёрдо сказала Евдокия. – Все. И ты, и папа, и я. Потому что если не придём – это будет признанием страха. И даст им повод для новых атак. Мы придём. Будем улыбаться. И будем смотреть. Вдвойне внимательно.

Из комнаты наверху послышались осторожные шаги. Спускался Смотритель. Он был одет, но казался постаревшим за одну ночь на десять лет. Однако, увидев их, он попытался выпрямиться, на его лице появилось подобие улыбки.

– Доброе утро, – сказал он, и голос его звучал хрупко, но без вчерашнего надлома. – Чай будет?

Этот простой, бытовой вопрос прозвучал как молитва о нормальности. Артем кивнул и потянулся к чайнику.

Пока Артем готовил завтрак, а Смотритель сидел за столом, согревая руки о кружку, Евдокия быстро просмотрела список пациентов госпиталя, который висел у них на стене (они иногда отправляли туда пироги для больных сотрудников). Нужен был предлог. И он нашёлся. Марья Семёновна, пожилая санитарка, которая много лет помогала «Маяку» с поставкой домашнего творога. Она сломала ногу две недели назад. Идеальная причина для визита.

– Я схожу в госпиталь, навещу Марью Семёновну, – объявила она за столом. – Отнесём ей пирог от Артема. Это будет… естественно.

Артем и Смотритель переглянулись. Они поняли. Это была не просто благотворительность.

– Я с тобой, – сказал Артем.

– Нет, – мягко, но непреклонно возразила она. – Тебя там знают в лицо. Если это ловушка, нас будут ждать двоих. Один я – просто управляющая, навещающая старую знакомую. Ты же будешь здесь, с папой и Анной. И на связи.

Артем хотел возразить, но встретил её взгляд. В нём была не просьба, а решение. Он смолчал, кивнул.

Через час, с коробкой тёплого яблочного пирога в руках, Евдокия вышла из «Маяка». Жак, как обычно, сидел у неё под плащом, на специальной мягкой перевязи – его «тайное место» для вылазок. Дождь, как и обещало небо, начал сеять мелкой, холодной изморосью.

Дорога до госпиталя БФУ им. Канта заняла двадцать минут. Здание, монументальное и мрачное, даже в пасмурный день давило своей советской грандиозностью. Евдокия глубоко вдохнула, пахнущий антисептиком и страхом воздух, и вошла внутрь.

Её план был прост: навестить Марью Семёновну в хирургическом отделении на третьем этаже. А потом… потом найти предлог спуститься в архив. Спросить о старых документах для… для налоговой проверки «Маяка». Слабая отмазка, но хоть какая-то.

Всё пошло не по плану с самого начала.

Марью Семёновну нашли быстро. Добрая старушка была рада пирогу и новостям, но, узнав, кто пришёл, понизила голос до шёпота:

– Дунь, милая, ты осторожней тут. У нас тут… неспокойно. Наша главная, Рената Михайловна, вся на нервах. И тот молодой Ворон, сынок, тут крутится. То к отцу в палату бегает, то в архиве чего-то ищет… Шёпотки ходят, будто старые дела на мужа её поднимают. Ты не вляпайся во что, сокровище мое.

Сердце Евдокии упало. Тимофей уже здесь. И тоже копается в архиве. Значит, информация в сообщении горячая. И он опережает её.

– Спасибо, Марья Семёновна, – сказала она, целуя старушку в щёку. – Я осторожна. Выздоравливайте.

Она вышла из палаты, и её охватила паника. Он уже здесь. Что, если он уже нашёл то, что искал? Что, если он прямо сейчас у архивариуса?

Нужно было действовать быстрее. Обходя главный пост, она свернула в служебный коридор, ведущий в подвальные помещения, где, как она знала по слухам, и находился архив. Лестница была крутой, освещение – тусклым, мигающим. Воздух пахл сыростью и пылью.

И вот она стояла перед массивной металлической дверью с табличкой «Архив. Вход по пропускам». Рядом – комнатка архивариуса. Дверь в неё была приоткрыта. Из-за неё доносился голос. Женский, взволнованный.

– …Я не могу просто так отдать вам дело 2005 года! Это…

И ответный голос, холодный, знакомый. Тимофей.

– Вы можете. И отдадите. Потому что иначе ваш сын, который, как я знаю, мечтает о резидентуре в Германии, может столкнуться с… неожиданными трудностями. Языковой барьер, понимаете ли. Или проблемы с визой.

Тишина. Потом – всхлип. И звук открывающегося металлического шкафа.

– Вот… Только, пожалуйста…

– Умница. Никто не узнает. Это просто копия для… семейной истории.

Евдокия прижалась к стене, замирая. Он шантажирует архивариуса. Он уже получил дело. Значит, ключ от сейфа, о котором говорилось в сообщении… он может быть уже не нужен. Или нужен для чего-то другого?

Шаги. Тимофей выходил из комнатки. В руках у него была папка. Он шёл прямо к лестнице. К ней.

Отступать было некуда.

Евдокия отшатнулась в единственную возможную нишу – глубокий арочный проём, ведущий в тупик с пожарным шлангом. Она прижалась к холодной кафельной плитке, затаив дыхание. Жак под её плащом замер, не издав ни звука.

Шаги Тимофея приближались, отдаваясь гулким эхом в узком подвальном коридоре. Он прошёл буквально в метре от её укрытия, не замедляя хода. Он что-то напевал себе под нос – бесцельный, победный мотивчик. Папка в его руке была неприметной, серой. Но она знала, что в ней – порох, способный взорвать прошлое её отца.

Когда звук его шагов на лестнице затих, она выдохнула. Сердце колотилось где-то в горле. Она выглянула. Коридор был пуст. Дверь в комнату архивариуса была теперь распахнута настежь. Из-за неї доносились тихие, подавленные всхлипы.

Евдокия знала, что надо уходить. Сейчас. Но сообщение… «Ключ. Он от сейфа в архиве. Там есть кое-что о муже. И о Вороне». Тимофей забрал «дело 2005 года». Но ключ… ключ мог вести к чему-то ещё. К чему-то, что было спрятано даже от архивариуса.

Она шагнула к открытой двери. В маленькой, заваленной папками комнатке за столом сидела немолодая женщина и плакала, уткнувшись лицом в руки. На столе перед ней лежала связка ключей.

– Простите… – тихо сказала Евдокия.

Женщина вздрогнула, подняла заплаканное лицо.

– Кто вы? Архив закрыт для посетителей…

– Я… я принесла документы от Ренаты Михайловны, – соврала Евдокия, действуя на авось. – Для подшивки. В её сейф.

Лицо архивариуса исказилось от новой волны страха.

– Опять?! Что вы все от меня хотите? Он только что… а теперь вы… Я не…

– Мне только положить конверт, – мягко, но настойчиво сказала Евдокия. Она делала ставку на полный блеф и на абсолютную растерянность женщины. – Рената Михайловна просила лично. Она сказала, вы дадите ключ. От её личного сейфа. Вот этот, – она указала на самую маленькую, потемневшую от времени железную ключ-скважину на связке.

Архивариус, совершенно сломленная, машинально сняла указанный ключ и протянула его, даже не глядя.

– Сейф в конце основного зала. 412-й. Только… только быстро, ради бога. И уходите.

Евдокия взяла ключ. Он был холодным и тяжёлым.

– Спасибо, – прошептала она и, не мешкая, проскользнула в дверь, ведущую в сам архив.

Основной зал был царством вечной полутьмы и вечной пыли. Высокие стеллажи из чёрного металла уходили в темноту, заставленные бесчисленными картонными коробами. Воздух был мёртвым, пахнущим бумажной трухой и забвением. Фонарики аварийного освещения отбрасывали жёлтые, расплывчатые пятна.

Она быстро прошла вдоль ряда, сверяясь с номерами на ржавых табличках. 410… 411… 412. Это был не просто ящик в стеллаже. Это был небольшой, встроенный в стену сейф, такой же старый, как и всё здание. Дверца была массивной, с круглой замочной скважиной.

Рука дрожала, когда она вставляла ключ. Поворот – тугой, со скрипом. Щелчок. Дверца поддалась.

Внутри было не темно. Тусклый свет из зала падал на содержимое. Здесь не было папок. Лежало два предмета. Небольшая, потрёртая записная книжка в чёрном переплёте. И… полиэтиленовый пакет с образцом горной породы, к которому была приклеена этикетка: «Образец №7. Разработка «Янтарная-2». 2005 г.».

Евдокия, оглянувшись, быстрым движением взяла оба предмета и сунула их в свою просторную сумку, поверх пирога для Марьи Семёновны. Сердце бешено колотилось. Она захлопнула сейф, повернула ключ, вынула его.

Через две минуты она уже шла по главному коридору госпиталя, стараясь не привлекать внимания, направляясь к выходу. Дождь усилился. Она накинула капюшон и почти побежала, чувствуя, как сумка с украденными (спасёнными?) уликами бьётся о бедро.

Только когда она оказалась в машине такси (она не стала вызывать Артема, чтобы не светиться), отъехав на приличное расстояние, она позволила себе дрожащими руками заглянуть в сумку.

Записная книжка была дневником. Мужским, аккуратным почерком. На первой странице: «Геологическая экспедиция «Янтарная-2». Начальник партии К. (фамилию она не знала, но догадывалась – муж Ренаты). 2005 год.»

Она лихорадочно пролистала несколько страниц. Сухие профессиональные записи перемежались личными заметками. «В.В. (Ворон Василий) настаивает на ускорении работ в опасной зоне. Говорит о больших заказах. Безопасность экипажа – на втором плане.» И далее, за несколько дней до даты, которая была отмечена в старых слухах как дата гибели: «Обнаружил несоответствия в отчётах В.В. Он вывозит неучтённые объёмы. Говорил с ним. Угрозы в ответ. Боюсь за команду. Надо сообщить…»

На этом записи обрывались.

Образец породы был просто камнем. Но этикетка… «Образец №7». Тот самый, что фигурировал в отчёте о «несчастном случае» как свидетельство обрушения неустойчивого пласта.

Евдокия откинулась на сиденье, закрыв глаза. У неё в руках было не оправдание для Смотрителя, а обвинение для Ворона. Причём обвинение в преступлении, которое было мотивом для мести Ренаты. И Тимофей, судя по всему, искал и нашёл что-то другое – возможно, как раз те компроматные «документы» на её отца, которые он и собирался использовать для шантажа.

Она достала телефон, чтобы написать Артему, но остановилась. Писать нельзя. Вести могли прослушивать. Она набрала его номер.

– Всё в порядке? – его голос прозвучал мгновенно, полный напряжения.

– В порядке, – сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. – Навестила Марью Семёновну. Возвращаюсь. Чай будет?

Это был их условный знак. «Чай» означал «у меня есть что-то важное, но говорить по телефону нельзя».

– Будет, – так же спокойно ответил Артем. – Жду.

Она положила трубку и снова уставилась в запотевшее окно такси. Город проплывал мимо, серый и безразличный. А у неё в сумке лежали два кусочка прошлого, которые могли взорвать настоящее. Вопрос был только в том, кто нажмёт на детонатор первым: она, Тимофей, или Рената, у которой, как выяснилось, были для мести не только чувства, но и доказательства.

До начала юбилея оставалось шесть часов.

«Кофейный Маяк» встретил её не тишиной, а напряжённым гулом. Артем, увидев её лицо, сразу увёл на кухню. Смотритель сидел за столом, собирая старый пазл с Анной – механическое, успокаивающее занятие. Он лишь поднял на неё взгляд, полный немого вопроса.

На кухне, под шум вытяжки, Евдокия выложила на стол находки. Чёрную записную книжку и образец породы.

– Это из сейфа Ренаты. Архив госпиталя. Тимофей был там раньше меня. Шантажировал архивариуса, забрал какое-то «дело 2005 года». Вероятно, то, чем он собирается давить на тебя, папа. – Она посмотрела на Смотрителя, вошедшего следом. – А это… это другое. Это дневник её мужа. И образец, который опровергает официальную версию о несчастном случае. Здесь написано, что Ворон вывозил неучтённый янтарь, нарушал технику безопасности, угрожал. За несколько дней до гибели.

Артем взял в руки потрёпанную книжку, пролистал. Его лицо стало мрачным.

– Значит, у Ренаты был мотив. Не просто подозрения. Доказательства. И они все эти годы лежали в сейфе. Почему она не пошла в полицию?

– Потому что Ворон был всемогущ, – тихо сказал Смотритель. Он дотронулся до образца породы, как будто это была не горная порода, а пепел. – Потому что она боялась за себя. И, наверное, надеялась, что он получит по заслугам иным путём. А теперь… теперь, когда он стар и болен, а его сын ведёт себя как выскочка… теперь, может быть, она решила, что путь один.

– Месть, – заключила Евдокия. – Но как? И при чём здесь пустой пузырёк?

– Яд, – односложно, с отвращением произнёс Артем. – Редкий. Требующий знаний. У неё они есть. А пузырёк пуст, потому что содержимое уже использовано. Или готово к использованию. – Он посмотрел на Евдокию. – Юбилей. Идеальный момент. Все на виду. Всеобщее замешательство.

В кухне повисла тяжёлая, леденящая тишина. Даже Жак, сидевший на холодильнике, не издал ни звука. Анна в соседней комнате что-то напевала, не ведая о буре, которую взрослые пытались удержать за стенами.

– Что будем делать? – спросил Смотритель. Его голос звучал устало, но без тени паники. Факт, что худшее подтвердилось, словно дал ему почву под ногами.

– У нас три варианта, – сказала Евдокия, перечисляя по пальцам. – Первый: отнести это в полицию. Сейчас. Но Ворон до сих пор имеет там связи. Дело замяли в 2005-м, замяют и сейчас. Тем более против умирающего. Мы только выйдем на свет и станем мишенью.

– Второй: молчать. Ничего не делать. Прийти на юбилей и… наблюдать. Как мы и планировали, – продолжил Артем. – Но если Рената что-то задумала, мы становимся соучастниками, просто наблюдая.

– Третий, – выдохнула Евдокия. – Попытаться предотвратить. Поговорить с Ренатой. До юбилея. Спросить напрямую. Сказать, что мы знаем. И предложить… другой путь.

– Опасно, – сразу сказал Артем. – Она может сломаться и натворить глупостей. Или, наоборот, увидеть в нас угрозу и убрать.

– Но это единственный путь, где мы пытаемся спасти всех, – тихо возразила Евдокия. – Даже его. Даже Ворона. Потому что если случится убийство… рухнет всё. Империя Ворона обрушится, похоронив под обломками и невинных. Нас в первую очередь. Нас обвинят. Или Тимофей использует хаос, чтобы окончательно всё захватить и уничтожить нас.

Они сидели втроём за кухонным столом, и над ними висела судьба. Не только их собственная. Судьба женщины, убитой горем, судьба тирана на пороге смерти, судьба целого города, чья экономика держалась на шатком фундаменте вороновской империи.

Решение пришло неожиданно. Его высказал Смотритель.

– Поговорить надо. Но не тебе, доченька. Мне.

Они уставились на него.

– Мне, – повторил он. – Я знал её мужа. Немного. Хороший был парень. Я… я мог бы попытаться до неё достучаться. Как старик старику. Как человек, который тоже потерял близких. Который тоже боится за дочь. – Он взглянул на Евдокию, и в его глазах была та самая, стальная решимость, которую она видела в нём вчера. – Это моя вина тоже тянется с тех лет. Моя слабость. Мне и искупать. И защищать тебя – не бумагами, а делом.

Евдокия хотела возразить, но Артем тихо положил руку ей на запястье.

– Он прав, – сказал Артем. – Она тебя не знает. Боится твоего дара. Видит в тебе часть системы Ворона. А он… он свой. Пострадавший. Его слова могут иметь вес.

Это был огромный риск. Но все варианты были риском. Этот – казался наименее взрывоопасным.

– Хорошо, – сдалась Евдокия. – Но не один. Артем будет рядом. На расстоянии, но в зоне видимости. И я… я буду на связи. Всё время.

– Договорились, – кивнул Смотритель. Он встал, выпрямив плечи. В нём появилась тень того самого человека, который когда-то, не раздумывая, взял под опеку чужого ребёнка и построил для него маяк. – Найдём её до вечера.

––

Они нашли Ренату не в больнице. Она была в зимнем саду при частной клинике, где наблюдался Ворон. Сидела одна на скамейке среди вечнозелёных папоротников и цитрусовых деревьев, смотрела на капли дождя, стекавшие по стеклянному куполу. В белом халате, но без обычной врачебной собранности. Она выглядела разбитой.

Смотритель, по плану, вошёл один. Артем остался у входа в оранжерею, делая вид, что разговаривает по телефону. Евдокия ждала в машине в двух кварталах, сжимая в потных ладонях телефон и слушая – через подключённую скрытую гарнитуру у отца – каждый звук.

Она слышала, как хрустнул гравий под его ногами. Как Рената обернулась, и в её голосе прозвучало сначала раздражение, потом удивление.

– Артем Петрович? Вы здесь?

– Рената Михайловна. Можно присесть?

Пауза.

– Садитесь. Вы выглядите не лучшим образом. Как и я, наверное.

– Да, – просто сказал Смотритель. – Не сплю. Думаю о детях. О своей Дуне. И, знаете, вспомнил вашего Костю. Хороший был парень. Честный.

Глубокое, надломленное молчание в ответ.

– Зачем вы об этом? – голос Ренаты стал резким, как стекло.

– Потому что понимаю, – сказал Смотритель. Его голос звучал не как оправдание, а как констатация общей боли. – Понимаю, каково это – знать правду и не мочь её сказать. Видеть, как виновный процветает. Чувствовать, как эта правда съедает тебя изнутри, год за годом.

Евдокия, затаив дыхание, слышала, как Рената резко вдохнула.

– Что вы знаете? – прошептала она.

– Знаю, что у вас была записная книжка. И образец породы. Знаю, что было в отчётах. И что было на самом деле.

– Откуда?! – в её голосе прозвучал уже чистый, животный страх.

– Это неважно. Важно, что я не ваш враг, Рената Михайловна. Я пришёл не угрожать. Я пришёл… остановить. Потому что знаю, к чему приводит месть. Она не возвращает мёртвых. Она только убивает живых. Тех, кто остался. Мою Дуню. Вашу… а у вас ведь есть сестра в Вильнюсе, да? И племянники.

Он играл ва-банк. Евдокия сжала руку в кулак. Он упомянал её семью. Это могло взорвать ситуацию.

Но вместо взрыва раздался тихий, сдавленный звук. Плач. Скупой, горький, вырывающийся наружу после долгих лет сдерживания.

– Он… он умрёт скоро. Сам. От болезни. Зачем мне было… зачем я… – она говорила обрывочно, сквозь слёзы.

– Потому что просто смерти ему было мало, – тихо закончил за неё Смотритель. – Потому что хотелось, чтобы он знал. Чтобы ему было больно и страшно. Как было вам. – Он помолчал. – Он знает, Рената Михайловна. Он давно знает, что вы его ненавидите. И боится вас. Это, наверное, уже достаточное наказание. А если нет… то у вас есть другие способы. Способы, которые не сломают вас окончательно.

Долгая пауза. Только тихие всхлипы.

– Что вы хотите? – наконец спросила она, и в голосе появилась усталая покорность.

– Дайте мне то, что вы приготовили. Для сегодняшнего вечера. Всё. И обещайте, что на этом всё закончится. Ваша война окончена. Вы отомстили ему его же страхом. Этого достаточно.

Евдокия не дышала. Это был момент истины.

Раздался звук – будто что-то маленькое и металлическое положили на каменную скамейку.

– Вот. Это было… в соусе. Для его личного блюда. Только его. Больше нигде. – Голос Ренаты был пустым. – Берите. И… и простите меня. Или нет. Мне уже всё равно.

– Спасибо, – просто сказал Смотритель. Звук шагов по гравию. Он уходил.

Через десять минут он был в машине. В его руке был маленький, запаянный с двух сторон ампульный контейнер с бесцветной жидкостью. И пустой шприц рядом.

– Всё, – сказал он, и его руки тряслись. – Всё кончено.

Но Евдокия, глядя на эту ампулу в полумраке салона, знала – ничто ещё не кончилось. Они предотвратили одну катастрофу. Но юбилей ещё впереди. И Тимофей с папкой из архива – тоже. И Ворон, который «знает и боится».

Они отвоевали одну ночь. Но битва за будущее была ещё впереди. И она должна была начаться через несколько часов, под звуки фальшивого вальса и звон хрустальных бокалов.

Вечер. Банкетный зал «Отеля Янтарь».

Зал сиял. Не светил – сиял, ослепительно и фальшиво, как позолота на дешёвой бижутерии. Хрустальные люстры отражались в паркете, полированном до зеркального блеска, в бесчисленных бокалах, в глазах гостей, которые уже успели хорошо выпить. Воздух был густым, тяжёлым коктейлем из запахов: дорогих духов, дорогой еды, дорогого табака и – под всем этим – страха. Страха сказать не то, посмотреть не так, оказаться не на той стороне, когда падёт молот.

Евдокия стояла у колонны недалеко от входа, в своём самом строгом тёмно-синем платье, которое больше напоминало униформу. Жак, к счастью, остался дома с Аней – это была не его битва. Рядом, чуть сзади, как тень, стоял Артем в неожиданно хорошо сидящем чёрном костюме. Он не повар сегодня. Он – телохранитель. Его взгляд методично сканировал зал, останавливаясь на слугах, на гостях, на выходах.

Смотритель был тут же, но казалось, он находится в другом измерении. Он стоял, прислонившись к стене, бледный, но спокойный. В кармане его старого, но чистого пиджака лежала та самая ампула – доказательство отменённого преступления. Его миссия была выполнена, но расслабляться было рано.

На другом конце зала, у почётного стола, восседал именинник. Василий Ильич Ворон был облачён в смокинг, но ткань висела на нём, как на вешалке. Его лицо, густо напудренное, напоминало маску. Только глаза, маленькие и острые, жили своей жизнью – метались по залу, выискивая, оценивая, вычисляя. Рядом с ним, чуть позади, как верный паж, стоял Тимофей. Он улыбался, кивал гостям, но в его улыбке не было тепла. Была предельная концентрация хищника, который вот-вот сделает бросок. В руках он сжимал бокал, и пальцы его были белы от напряжения.

И была Рената. Она сидела за одним из столов для почётных гостей, рядом с другими врачами и городскими чиновниками. Она была в элегантном тёмно-бордовом платье, но казалось, платье это носит её призрак. Она не пила, не ела. Сидела совершенно неподвижно, уставившись в одну точку на скатерти. Её лицо было каменным. Только руки, лежащие на коленях, время от времени сжимались в судорожном движении.

Оркестр играл что-то плавное, бессмысленно-красивое. Гости смеялись, звенели бокалами, вели светские беседы. Но под этот гул, как подводное течение, текли иные разговоры. Шёпотки о здоровье Ворона. Слухи о том, что Тимофей уже фактически взял бразды. Взгляды, полные любопытства и страха, брошенные в сторону Евдокии и Смотрителя – этих «мятежников», которые посмели выйти из тени.

Первый акт начался с тостов. Вышел мэр, что-то говорил о «столпе экономики», о «верном сыне Балтийска». Ворон кивал, изображая скромность. Потом вышел Тимофей. Его речь была гладкой, отрепетированной. Он говорил о наследии, о будущем, о новых горизонтах. И постоянно смотрел то на отца, то – долгим, многозначительным взглядом – на Евдокию. Это был не тост. Это была демонстрация.

Артем наклонился к Евдокии, не отводя глаз от Тимофея.

– Он что-то задумал. Сейчас.

– Знаю, – сквозь зубы ответила она. «Код» внутри неё гудел, как высоковольтная линия. Ложь витала в воздухе гуще сигарного дыма.

Наконец, поднялся сам Ворон. Ему помогли встать. Он взял бокал, и рука его отчаянно дрожала, заставляя искристое вино плескаться на скатерть.

– Друзья… – начал он, и его голос, некогда громовой, теперь был хриплым шёпотом, который пришлось ловить в полной внезапно наступившей тишине. – Спасибо, что пришли… проводить меня.

Не «поздравить». «Проводить». В зале пронёсся сдавленный вздох. Тимофей нахмурился.

– Вижу всех… старых друзей. И новых, – его взгляд скользнул по Ренате, и та, казалось, даже не дышала. – Вижу тех, кому обязан. И тех, кому… должен. – Он закашлялся, долго, мучительно. Рената инстинктивно дёрнулась, как врач, но осталась на месте. – Жизнь… она как янтарь. Захватывает мгновенье… и хранит его вечно. Со всеми ошибками. Со всеми… насекомыми внутри.

Он сделал паузу, переводя дух. Его глаза, мутные, нашли в толпе Смотрителя.

– Артём… Петрович. Выходи сюда. Старый друг.

В зале воцарилась гробовая тишина. Все обернулись. Смотритель замер. Евдокия почувствовала, как у неё похолодели пальцы. Артем выпрямился, готовый в любой момент шагнуть вперёд.

– Выходи, – повторил Ворон, и в его голосе прозвучала странная, почти отеческая настойчивость. – Не бойся. При всех… скажу то, что должен был сказать давно.

Смотритель медленно, будто сквозь толщу воды, сделал шаг вперёд, потом другой. Он шёл через весь зал, и сотни глаз провожали его. Он остановился в нескольких шагах от почётного стола.

– Что прикажете, Василий Ильич?

– «Прикажете»… – Ворон горько усмехнулся. – Видишь? Всегда «прикажете». А надо бы… «прости». – Он глотнул воздуха. – Прости, Артём. За всё. За молодость. За глупость. За… за ту девчонку. За её дочь. За то, что сделал из тебя сторожа своих грехов.

В зале пополз шепот. «Какую девчонку?», «О чём он?». Тимофей побледнел, его лицо исказила гримаса ярости. Он что-то резко шепнул отцу на ухо, но тот отмахнулся слабой рукой.

– Молчи, сынок. Моя очередь. – Он снова посмотрел на Смотрителя. – Ты был честнее меня. Лучше. И дочь у тебя… – его взгляд перенёсся на Евдокию, и в нём на миг вспыхнуло что-то сложное, невыносимое, – …настоящая. Не то что мой. – Он кивнул на Тимофея, и тот, казалось, готов был провалиться сквозь землю от бешенства и позора.

Это была не просьба о прощении. Это была публичная капитуляция. И страшная, уничтожающая месть умирающего царя своему неверному наследнику. В одном высказывании он уничтожил авторитет Тимофея и поднял на щит Смотрителя с дочерью.

– Так что… пейте, друзья, – закончил Ворон, с трудом поднимая бокал. – За старых грехов… и за то, чтобы новые не отягощали.

Он сделал глоток. Большой, жадный. Потом ещё один. И вдруг – замер. Бокал выпал у него из пальцев, разбившись с пронзительным звоном о паркет. Он схватился за горло. Его лицо, уже серое, стало землистым. Глаза выкатились, полные не боли – удивления. Он медленно, как подкошенное дерево, стал оседать.

Тишина взорвалась.

Крики. Женский визг. Стук опрокидываемых стульев.

«Отец!» – завопил Тимофей, бросаясь к нему.

«Василий Ильич!» – крикнул кто-то из гостей.

Но первой к телу, протолкнувшись сквозь толпу с профессиональной резкостью, бросилась Рената. Она упала на колени, откинула Ворона на спину, двумя пальцами попыталась нащупать пульс на шее. Её лицо было по-прежнему каменным, но глаза… в её глазах было не торжество. Был ледяной, профессиональный интерес. И… растерянность? Она взглянула на разбитый бокал, потом – поверх голов, прямо на Евдокию. И в её взгляде читался немой вопрос: «Как?..»

Евдокия поняла. Яд был не в бокале. Не в еде. Он был в чём-то другом. И Рената этого не ожидала. Значит, действовал кто-то третий. Или…

Её взгляд метнулся к Тимофею. Тот стоял над телом отца, но не смотрел на него. Он смотрел на Смотрителя. И в его взгляде была не скорбь. Была торжествующая, чудовищная уверенность. И тут всё встало на свои места.

Тимофей не просто нашёл в архиве компромат. Он подставил его. Прямо здесь, при всех. Он дал отцу выпить, зная, что у того слабое сердце, что стресс, публичное унижение и, возможно, какое-то быстрое, незаметное вещество сделают своё дело. А виновным окажется тот, против кого только что публично высказался умирающий – Смотритель. У которого был мотив. И «доказательства» которого, как все теперь решат, Тимофей «героически» пытался найти в архиве.

Это была не месть Ренаты. Это был холодный, расчётливый государственный переворот. И первая жертва уже лежала на паркете.

Рената подняла голову, её голос, резкий и властный, перекрыл гам:

– Скорая! Немедленно! Инфаркт! Отравление не исключено! Все отойти! – Она бросила взгляд на охрану Ворона. – Никого не выпускать из зала!

Охранники, ошеломлённые, засуетились, перекрывая выходы.

Тимофей выпрямился. Следа слёз на его лице не было. Только та самая, стальная решимость.

– Всем оставаться на местах! – прокричал он, и его голос, наконец, звучал так, как он всегда хотел – голосом хозяина. – Пока не выясним, что произошло. И кто в этом виноват.

И его взгляд, тяжёлый, обвиняющий, медленно пополз по залу, чтобы в итоге остановиться на бледном, остолбеневшем лице Артема Петровича Смотрителя.

Секвенция 2: Последствия страха

Интерьер полицейского участка в Балтийске был выцветшим и унылым, как чайный пакетик, заваренный в пятый раз. Зелёные стены, линолеум с протёртыми до бетона дорожками, стойкий запах пыли, плохого кофе и человеческого несчастья. За мутным окном – серое балтийское небо, набрякшее обещанием дождя.

Евдокия Сергеевна, в строгом тёмно-синем платье, сидела на стуле перед стальным столом. Она не сутулилась, спина была прямой струной, но пальцы, сложенные на коленях, слегка подрагивали. На полу рядом, в дорожной переноске из мягкой ткани, сидел попугай. Он не шумел, лишь изредка поворачивал голову, улавливая интонации, будто сверяя их с какой-то внутренней, только ему известной партитурой.

Напротив, дознаватель Надежда Викторовна Лукина, женщина лет тридцати пяти с лицом, на котором усталость высекла постоянную лёгкую гримасу недоверия, монотонно вела протокол.

– Итак, повторю для протокола. Вы, Евдокия Сергеевна Майорова, управляющая кафе «Кофейный Маяк», были приглашены на юбилейную вечеринку к Георгию Вениаминовичу Ворону как… близкий семье человек?

– Да. Я знала Георгия Вениаминовича много лет. Через отца, – ответила Евдокия, голос ровный, отработанный.

– Через Семёна Ильича Майорова. Смотрителя маяка. Который сейчас находится под следствием по подозрению в покушении на жизнь Ворона, – констатировала Надежда Викторовна, не спрашивая. В её голосе не было вопроса, лишь тяжёлое утверждение факта. Евдокия почувствовала, как по спине пробежал холодок.

– Отец невиновен. У него не было мотива.

Попугай в переноске тихо щёлкнул клювом.

Дознаватель пролистнула тонкую папку.

– Мотивы… По нашим данным, конфликт между вашим отцом и потерпевшим имел длительную историю. Вопросы о наследстве, о собственности на прибрежные участки… Вам что-нибудь об этом известно?

– Я знаю, что они были знакомы давно. О каких-либо конфликтах мне не известно. На юбилее отец пришёл как гость. Его публично… вознесли. Это все видели.

Дознаватель смотрела на неё оценивающе. Пауза тянулась, наполненная лишь тиканьем часов и отдалённым гулом голосов из коридора.

– Опишите последние минуты перед тем, как Георгию Вениаминовичу стало плохо, – сказала она, щёлкнув диктофоном.