Читать книгу Наденька - Татьяна Кручинина - Страница 1

По мотивам незаконченного произведения А.С. Пушкина «Наденька»

Пролог

Максим Дорин всегда знал, что умрёт не в своей постели.

Слишком много врагов. Слишком много тайн. Слишком много людей, готовых заплатить любые деньги, чтобы его бокал – всегда наполненный тридцатилетним виски – оказался пустым раз и навсегда.

Но он не думал, что это случится здесь. На благотворительном вечере «Сердца для детей», в дубовой библиотеке особняка Шуваловых, среди книг в сафьяновых переплётах, которые никто не открывал, и портретов предков, которые никого не спасли. Воздух здесь пах не пылью и знанием, а деньгами и притворством. Идеальное место для конца, если разобраться.

Он обернулся на скрип половицы. В дверном проёме, растворяясь в тени от тяжёлой портьеры, стояла фигура.

– «Наденька»? – усмехнулся Максим, его пальцы невольно потянулись к корешку томика на полке – старого, дореволюционного издания Пушкина. – Как тонко. Прямо поэтично. Я надеялся на что-то более… оригинальное от моего гостя.

– Надежды твоей эпохи закончились, Максим, – ответил голос. В нём не было ни злобы, ни страсти. Только холодная, отточенная констатация. Как у хирурга, объявляющего о необходимости ампутации.

Максим не успел найти достойный ответ. Движение было стремительным, тихим, профессиональным. Не выстрел – слишком шумно. Не нож – слишком банально. Что-то тонкое, острое, почти неощутимое, пока не вошло между рёбер, найдя путь к сердцу с пугающей, клинической точностью. Боль пришла не сразу. Сначала – удивление. Потом – ледяной холод, разливающийся изнутри. Он рухнул в кожаное кресло, его пальцы судорожно сцепились на груди, натыкаясь на что-то твёрдое и холодное на одежде убийцы. Пуговица? Рефлекс, агония – он рванул.

И услышал тихий щелчок. Или ему показалось?

Пуговица, сорванная с мундира или сюртука, упала на густой персидский ковёр – беззвучно, как падение последней карты в проигранной партии. Не простая. Антикварная, медная, с тончайшей гравировкой в виде сломанной короны.

Убийца сделал шаг вперёд, в полосу света от лампы под зелёным абажуром. Наклонился. Аккуратно, в белой перчатке, разжал пальцы Максима и вложил в них тяжёлый хрустальный бокал с недопитым виски. Поставил рядом на столик пустую стопку – для видимости дуэта. Поработал над композицией. Создал сцену. Молодой повеса, упившийся в одиночестве среди книг. Идеально для полицейского протокола.

Последнее, что увидел Максим Дорин, – равнодушные глаза в тени. Последнее, что подумал: «Как же… предсказуемо».

Игра, которую он так любил, была окончена. Его партия – проиграна.

Я, Надежда Ветрова, всегда знала, что светские вечера опасны для талии. Канапе с фуа-гра, шампанское «Вдова Клико», десерты, которые выглядят как произведения современного искусства, а по калорийности равны бронежилету.

Но чтобы они оказались опасны для жизни – в этот конкретный вторник я могла предположить разве что в кошмарном сне после переедания трюфелями.

Анна, моя лучшая подруга и владелица самой модной галереи в городе, только что выпалила мне что-то паническое про Максима Дорина, его «архив» и угрозы, а потом её уволок в сторону сам виновник предстоящего нервного срыва. Час спустя, найдя библиотеку (и следуя запаху дорогого табака и беды), я обнаружила сцену, достойную плохого нуарного фильма.

Максим Дорин лежал в кресле, с бокалом в левой руке и глупой, застывшей маской лёгкого удивления на красивом лице. А в его правой, стиснутой в предсмертном спазме, дьявольски блестела серебряная серёжка с грушевидным изумрудом. Та самая, которую я подарила Анне на её тридцатилетие. Та, что стоила мне двух месяцев зарплаты.

– Надя, я не убивала его, – прошептала Аня позже, уже в моей квартире, её лицо было цвета молочного стекла. – Клянусь.

– Знаю, – ответила я, наливая ей коньяк, который был нужнее мне. Полиция, разумеется, думала иначе. Улица была слишком красивой, слишком удобной, слишком… глянцевой.

А я думала о другом. О том, что в кармане моего пиджака, рядом с помадой и счётом из химчистки, лежит пуговица. Маленькая, медная, холодная, с гравировкой в виде сломанной короны. Я подняла её у порога библиотеки, пока все охали, ахали и вызывали «скорую» к уже мёртвому. Профессиональная деформация: если что-то блестит и явно выпало не из твоей реальности – это не улика. Это заголовок. Глупо? Безрассудно? Безусловно. Теперь я – соучастница сокрытия улики. Идеальное резюме для будущего главного редактора, ничего не скажешь.

И думала о другом. О том, что Максим Дорин – плейбой, медиа-магнат, профессиональный коллекционер чужих грехов – за день до смерти опубликовал в своём блоге последнюю, загадочную колонку. В ней был всего один-единственный, дрожащий от иронии, вопрос:

«Наденька… Это ты?»

Моё имя. Прямо в лоб.

Или не моё?

Потому что «Наденька» – это ещё и та самая, незавершённая, обрывающаяся на полуслове повесть Пушкина. История о тайне, о любви, которая становится ловушкой, о письмах, которые ведут к пропасти. О безжалостной игре, где все ставки сделаны, а карты уже сданы.

А Максим Дорин обожал игры. Особенно те, где только он знал правила.

Игра, оказывается, не закончилась с его смертью.

Она только началась.

И я, похоже, уже на доске. Не как игрок. Пока ещё – как пешка, которая случайно увидела, как упала королева. Но в этой игре, как я начинаю подозревать, правила пишут не те, кто ходит первым. А те, кто успевает подобрать фигуру, выпавшую в тёмный угол доски.

И я уже что-то подобрала.

Пусть это всего лишь пуговица.

Секвенция 1: Тело в библиотеке

Часть 1.

Благотворительность в Москве – это когда ты тратишь пятьдесят тысяч на платье, чтобы сфотографироваться на фоне пресс-вола и пожертвовать пять на спасение детей, чьи имена забудешь, не успев выпить свой "Беллини". Эту формулу мне когда-то выдала Маргарита Штейн, мой босс и крестная мать в мире глянца. Тогда, лет пять назад, я сочла ее циничной. Теперь понимала – она была просто честной. И я стояла посреди этого парада тщеславия, официально именуемого "Вечер милосердия", чувствуя себя антропологом в особенно экзотическом племени. Моей задачей было написать об этом статью для "Stiletto". Моим внутренним порывом – не умереть от скуки и не вспомнить, что именно в такую же душную ночь два года назад я застала своего мужа в нашей постели с его "креативным директором". Ностальгия – страшная сила.

Особняк Трубецких, арендованный для этого священнодействия, гудел, как улей, в который залетела оса с кокаином. Воздух, густой и тягучий, был соткан из ароматов Baccarat Rouge, амбиций и легкого отчаяния, которое пряталось за безупречным макияжем. Вспышки фотокамер выхватывали из полумрака то хищную улыбку нефтяного магната, то фарфоровое плечо его новой, до неприличия юной спутницы – девушки с глазами лани, которые уже научились скучать. Настоящие джунгли. Только вместо лиан – бриллиантовые колье, вместо рыка хищника – звон бокалов, а вместо пения экзотических птиц – шепот: "Слышала, Бельский на мели… Дорин-старшая в ярости из-за нового проекта сына… Говорят, у Маргариты проблемы с инвестором…"

Я провела рукой по бедру, поправляя шелк платья – мое единственное Versace, купленное на первые большие гонорары после развода. Оно стало моей бронёй. В кармане лежал диктофон, в сумочке – блокнот Moleskine, а в голове – скелет будущей статьи: "Милосердие по-московски: как быть добрым и остаться в тренде". Ирония, подчеркнутая легкой грустью – наш фирменный рецепт.

Мой взгляд, отточенный годами работы, зацепился за Софью Дорину, хозяйку вечера. Она улыбалась так, будто ее лицо могло треснуть от искренности. Учитывая количество ботокса, это было вполне вероятно. Она была живой легендой. Та, что вывела мужа из совка в олигархи, а после его внезапной смерти схватила империю стальными руками и не отпустила. Ее сын, Максим, золотой мальчик и наследник, стоял неподалеку. Красивый, как грешный ангел, с усталыми глазами, которые видели слишком много. Он был темой номер один в разделе "Скандалы". Его последний проект – что-то связанное с медиа-архивами – шепотом называли бомбой замедленного действия. Я ловила его взгляд. Он скользнул по мне оценивающе, задержался на секунду и уплыл дальше, к очередной блондинке в декольте до пупка. Типично.

– Надя!

Я обернулась. Из толпы, словно испуганная лань из стада бизонов, выплыла Анна Линская. Моя лучшая подруга со времен Института журналистики, а ныне – владелица самой модной и самой вечно балансирующей на грани банкротства галереи в городе. Она выглядела так, будто только что увидела призрака своего налогового инспектора. Ее пальцы нервно теребили застежку клатча, а глаза метались по залу.

– Аня, что с тобой? – я взяла ее за локоть, отвела чуть в сторону, к гигантской пальме в кадке. – Ты выглядишь так, будто твой главный художник перешел с инсталляций на макраме из проволоки под напряжением.

– Надя, мне нужно с тобой поговорить. Срочно, – она понизила голос до шепота, в котором звенела настоящая паника. – Максим… Он не тот, за кого себя выдает.

– А кто он? – я приподняла бровь. – Гений, маргинал, психопат? В нашем кругу это часто синонимы.

– Серьезно! – она схватила меня за запястье, ее ногти впились в кожу. – Он… одержим. Последние недели он говорил только про какой-то архив. Про то, что у него есть "ключ" ко всему. Он предлагал мне… спрятать что-то у меня в галерее. Говорил, что мое место – "идеальная витрина". Я отказалась, конечно. Но он настаивал. Был какой-то… жуткий.

В ее глазах читался не просто страх делового партнера. Было что-то личное, потаенное.

– Аня, вы с ним… – начала я, но она резко покачала головой.

– Нет! Боже, нет. Просто… – она запнулась, ища слова. – Он знает что-то. Обо мне. О моих долгах. Он намекал… Будто у него есть досье. На всех.

Прежде чем я успела спросить, что это за досье и какого черта она в него попала, дорогу нам преградила высокая, знакомая фигура. Тень упала на нас, перекрывая свет от люстры.

– Неужели сама Надежда Ветрова снизошла до освещения благотворительности? Или ищете материал для своей колонки "Как выглядеть благородно и при этом продвигать свой бренд"?

Виктор Северов. Журналист-расследователь из конкурирующего издания "Правда.ру". Он выглядел как человек, который точно знает, что он самый умный в комнате, и не собирается никому об этом позволить забыть. Его тренч, вечный и помятый, казался здесь инородным телом, вызовом всему этому блеску. Он пах не Acqua di Parma, а дождем, сигаретами и улицей.

– Северов, – процедила я, освобождая руку от хватки Анны. – Удивительно, как вам удается одновременно быть на светском рауте и выглядеть так, будто вы только что вылезли из мусорного бака с важной уликой. Ищете компромат? Или просто наслаждаетесь контрастом?

Он усмехнулся. Улыбка у него была острая, недобрая, но в ней проскальзывало что-то, что заставляло мое сердце биться чуть быстрее. Не влечение. Соревновательный азарт.

– Я всегда его нахожу, Ветрова. В отличие от некоторых, я не боюсь испачкать руки, чтобы докопаться до сути. А суть здесь, – он кивнул в сторону Софьи и Максима, – похоронена очень, очень глубоко. И пахнет не шампанским.

– Как поэтично. Прямо готовая строка для вашего следующего опуса о коррупции в сфере торговли искусством, – парировала я.

– О, это больше, чем искусство, – его глаза, серые и пронзительные, скользнули по Анне, которая съежилась. – Это вопрос власти. А власть, как известно, самый грязный вид искусства. Приятного вечера, дамы.

Он ушел, растворившись в толпе так же бесшумно, как и появился, оставив после себя шлейф тревоги.

Я обернулась к Анне, чтобы продолжить разговор, но ее уже не было. Мой взгляд метнулся по залу и поймал ее удаляющийся силуэт. Она шла не к выходу. Она, опустив голову, направлялась в сторону Максима Дорина. Он что-то сказал ей, кивнул в сторону тихого коридора, ведущего к библиотеке и кабинетам особняка. Анна, после секундного колебания, последовала за ним.

Меня сковало ледяное предчувствие. Инстинкт, тот самый, что два года назад заставил меня открыть ту самую дверь в спальне, зашевелился где-то в глубине. Не лезь, – сказал мне внутренний голос, голос выживальщицы. Это не твоя история. Пиши про благотворительность и иди домой к своему коту и бокалу "Шардоне".

Но был и другой голос. Голос журналистки. Голос подруги. Он шептал: А что, если он прав? Что, если под этим блеском действительно что-то гниет? И Аня попала в самое пекло?

Прошел час. Анны все не было. Я делала вид, что работаю: болтала с каким-то галеристом о новых трендах, записывала пару нелепых цитат от жены сенатора о "важности душевного тепла в холодном мире финансов". Но мысли были там, в том коридоре.

Решив, что с меня хватит этого карнавала, я направилась к выходу, попутно отправив в голове мысленное спасибо Маргарите за безупречную выдержку. Но ноги, будто против моей воли, свернули в тот самый тихий, полуосвещенный коридор. Стены здесь были обиты темным дубом, на стенах висели портреты давно умерших Трубецких, смотревших на происходящее с молчаливым презрением аристократов.

Именно в этот момент память подсунула мне непрошеное, отточенное до бритвенной остроты воспоминание: точно так же был приоткрыт тот дверной проем. И так же из-за него не доносилось ни звука. Тогда я почувствовала, как земля уходит из-под ног, а мир раскалывается на "до" и "после". Сейчас я чувствовала только холодное, профессиональное любопытство, подкрашенное липким, знакомым страхом за человека, которого, несмотря ни на что, все еще любила.

Дверь в библиотеку была приоткрыта. Щель в ладонь шириной. Из нее лился теплый, желтый свет и тянуло запахом старой кожи, воска и… чем-то еще. Сладковатым? Терпким? Я не могла определить.

Я толкнула дверь. Массивное полотно дуба податливо отъехало.

Максим Дорин сидел в глубоком кожаном кресле у камина, в котором тлели угольки. Его поза была неестественно расслабленной. Голова запрокинута на высокую спинку, глаза широко открыты и безжизненно смотрели в резной потолочный плафон. Рот был приоткрыт, словно он замер на полуслове, собираясь произнести какую-то из своих язвительных шуток.

А из его сжатого кулака, свисавшего с подлокотника, словно последняя, кровавая слеза, выглядывал кончик сережки. Длинной, серебряной, с темно-фиолетовым аметистом в форме слезы. Я узнала ее мгновенно. Это была одна из тех самых сережек, что я помогла Ане выбрать на ее тридцатилетие в бутике на Сен-Жермен. Пара стоила целое состояние. И носила их только она.

Тишина в комнате была абсолютной, густой, звенящей. Даже часы на камине, старинные, с маятником, казалось, замерли.

Я стояла на пороге, и время для меня остановилось. Адреналин ударил в виски, заставив зрение стать кристально четким. Я видела все: нетронутый бокал с янтарным виски на столике, легкую небрежность в складках его смокинга, тень от торшера, падающую на его бледное, уже неживое лицо.

– Черт возьми, Максим, – выдохнула я в оглушительной тишине, и мой собственный голос прозвучал чужим, слишком громким. – Ты даже умереть не мог без драматизма, да? Обязательно с сережкой в руке. Настоящая мелодрама.

Мой журналистский мозг, вопреки панике, начал работать с бешеной скоростью. Не трогать ничего. Сфотографировать. Позвонить… кому? Копам? Анне? Но Анна… Ее сережка. Где она?

Мой взгляд заметался по комнате, выискивая другие детали, и увидел ее. Под креслом, почти невидимая на темном персидском ковре с причудливым узором, лежала маленькая пуговица. Не простая, не отороченная. Она была сделана из черного, матового металла, с асимметричным, угловатым узором, напоминающим то ли иероглиф, то ли росчерк пера. Это была дизайнерская вещь. Я точно знала, что на одежде Максима, с его безупречным консервативным вкусом, такой пуговицы быть не могло. Кто-то был здесь. Кто-то, кто потерял ее в спешке.

Шум в коридоре – громкие голоса, смех, приближающиеся шаги – заставил меня вздрогнуть, как от удара током. Кто-то шел сюда.

Инстинкт кричал: "Беги!" Разум шептал: "Останься. Это история. Твоя история". А что-то глубокое, личное, связанное с испуганными глазами Анны, приказывало: "Защити".

В библиотеку ввалились охранники в черных костюмах, а за ними – два полицейских в форме, вызванные, видимо, кем-то из прислуги. Их лица были сначала недоуменными, а затем – резко собранными.

Молодой офицер с еще не загрубевшим от службы лицом первым подошел ко мне.

– Вы… что-нибудь видели? Трогали что-нибудь?

Я выдержала паузу, чувствуя, как пуговица под креслом жжет мне взгляд. Передо мной промелькнуло все: испуганное лицо Анны, ее слова о досье, ее исчезновение с Максимом. Инстинкт журналиста, голодный и беспощадный, кричал: "Вот она, история года! Разворот! Сенсация! Твой билет на вершину!" Но что-то другое, старое, укорененное в совместных студенческих ночах, смехе над первой плохой работой и слезах над первым предательством мужчин, – это что-то пересилило.

Я посмотрела прямо в глаза полицейскому, вдохнула и солгала. Голос вышел усталым, чуть дрожащим – идеально для женщины, случайно наткнувшейся на труп.

– Никогда раньше не видела.

Ложь легла между нами, хрупким мостиком в новую реальность. Мостиком, который я только что подожгла с обоих концов.

Часть 2.

Лгала я хорошо. Не с первого раза, конечно. В первые месяцы работы в «Stiletto» Маргарита Штейн возвращала мне тексты, испещренные красным: «Слишком честно. Слишком плоско. Ты пишешь не для читателя, ты пишешь для архива. Забудь правду, найди красивую ложь. Ложь, в которую захочется верить». Это был самый ценный урок моей карьеры. Красивая ложь требует безупречной упаковки: правильной интонации, выверенной паузы, легкой дрожи в голосе, которая считывается не как страх разоблачения, а как благородное потрясение.

Поэтому, отвечая на вопросы полиции, я не просто говорила – я проживала роль. Роль Надежды Ветровой, редактора светской хроники, которая вместо скучного отчета о благотворительном бале получила личный билет в триллер. Я держалась ровно, но не деревянно. В голосе прокрадывалась усталость – не физическая, а та, что бывает от слишком яркого света после полуночи. Отвечала немного замедленно, будто мысленно возвращаясь в тот проклятый кабинет, и в глазах – легкая, профессиональная грусть. Не по Максиму. По нарушенной гармонии вечера. По испорченной истории.

– А серьга? Вы уверены, что никогда не видели подобной? – молодой лейтенант, записывающий показания, смотрел на меня с плохо скрытым любопытством. Для него я была экзотикой: женщина из того глянцевого мира, о котором он читал в парикмахерской.

Я сделала паузу, будто напрягая память, затем мягко покачала головой, позволив каре покачаться на плечах. Жест отстраненный, эстетичный.

– В нашем мире, офицер, много бижутерии. Очень много. Это могло быть что угодно – от Cartier до безделушки с «Алиэкспресс». Я не эксперт. Я просто… увидела что-то блестящее в его руке. И тело.

Последнюю фразу я произнесла тише, с легким содроганием, которого не было. Но его было достаточно. Он кивнул, сочувственно сморщившись. Куплено.

Меня отпустили, когда в библиотеку, сметая с порога суетливых охранников своим массивным, неспешным присутствием, вошел он. Не просто следователь. Капитан Соколов. Он вошел не как человек, а как явление – атмосферное давление в комнате изменилось. Лет пятидесяти, лицо, напоминающее добродушного, но абсолютно бескомпромиссного бульдога: приплюснутый нос, тяжелая челюсть, маленькие, глубоко посаженные глаза цвета мокрого асфальта. Эти глаза не бегали. Они впивались. Казалось, он видит не тебя, а твое досье, распечатанное на внутренней стороне черепа. Он видел школьные прогулы, первый выпитый в подъезде портвейн, взятую без спроса мамину помаду, ложь в налоговой декларации и тот самый звонок бывшему мужу в три ночи, когда ты была пьяна и одинока. Он видел суть. Грязь на подошвах души.

Он вошел и остановился на пороге, впуская за собой холод коридора. Не глядя на тело, он медленно провел взглядом по комнате: от пустого бокала на столике до приоткрытой дверцы сейфа, от узора на ковре до пыли на корешках книг. Это был взгляд повара, оценивающего кухню перед началом работы. Потом этот взгляд, тяжелый и влажный, как голыш со дна реки, упал на меня. В нем не было вопроса. Была констатация: «А, и ты здесь. Ну, конечно».

Под этим взглядом тончайший шелк моего платья внезапно стал шершавым мешком, а аромат духов «Ничтожество» – духами паники. Этот не купится, – просигналил мозг, выживший после разводов, дедлайнов и падений с каблуков. Этот будет копать, пока не наткнется на твой скелет. И улыбнется.

Я почувствовала, как подмышки стали ледяными и мокрыми, а между лопаток заструился липкий, предательский пот. Но лицо сохраняло маску легкой прострации. Уходи. Сейчас же уходи, пока он не начал.

Соколов молча кивнул молодому лейтенанту, давая понять, что со мной покончено. Для него я пока была фоном. Статисткой. И это было единственным шансом.

Уходя, ощущая его взгляд между лопаток, будто прицел лазерного дальномера, я позволила себе маленькую, отрепетированную неловкость. Мой клатч – черная лакированная коробочка Chanel, стоившая как хороший отпуск, – будто сам собой выскользнул из ослабевших, «дрожащих» пальцев и упал на персидский ковер с глухим, бархатным стуком. Прямо у резной, темной ножки того самого кресла.

– Ох, простите… Вся издергалась, – пробормотала я голосом, в котором смешались смущение и остаточный шок. Наклонилась, чтобы поднять его, широким движением, закрывая собой ту зону ковра, где мерцал тусклым блеском маленький, инородный предмет.

Сердце колотилось так, будто хотело выпрыгнуть через горло и убежать само по себе. Время растянулось. Я видела краем глаза, как лейтенант, движимый галантным порывом (или желанием побыстрее отделаться от истерички), наклонился, чтобы подхватить выкатившуюся из клатча помаду.

Сейчас.

Моя правая рука, скрытая от всех телом, тенью кресла и складками платья, действовала сама по себе. Пальцы, холодные и цепкие, как щупальца, нащупали на ворсе нечто твердое, круглое, чуть шершавое. Не глядя, чисто на тактильной памяти, я подцепила его подушечкой указательного пальца, прижала большим, и легким, плавным движением, будто сметая пылинку, сгребла в ладонь. Пуговица. Она была тяжелее, чем казалась. Холодной. Инопланетной.

Затем, в том же непрерывном движении, я подхватила клатч, вжала в него добычу и выпрямилась. Лейтенант протягивал мне помаду, его лицо выражало простодушное сочувствие.

– Благодарю, – выдавила я, одарив его дрожащей, благодарной улыбкой. Искусство маленькой лжи. Улыбка №3 по шкале Маргариты Штейн: «Уязвимая, но сохраняющая достоинство. Идеальна для ситуаций, когда ты в невыгодном положении, но не хочешь выглядеть жертвой».

Он кивнул. Я повернулась и пошла к выходу, не оглядываясь, чувствуя на спине неподвижный, всевидящий взгляд капитана Соколова. Он ничего не сказал. Но в тишине его молчания прозвучал вопрос громче любого крика.

Холодный ноябрьский воздух на улице ударил в лицо, как обухом. Он не просто освежил – он смыл. Смыл на секунду запах смерти, воска, старой кожи и дорогого парфюма. Я сделала глубокий, судорожный вдох, и легкие заныли от резкости. Перед особняком стояло уже три черных полицейских внедорожника, мигая синими «маячками», которые окрашивали мрамор фасада в болезненные, театральные тона. Зевак не было – Рублевка умеет хранить свои секреты. Только равнодушные ели за высоким забором, да где-то вдалеке завывала скорая, которой уже никто не был нужен.

Я стояла на промерзшем граните подъездной дорожки, и мир вокруг, еще час назад бывший знакомой декорацией к моей жизни, казался чужим, отстраненным, как сон. Огни окон в соседних особняках были слепыми желтыми точками. Здесь никто не знал, что за резной дубовой дверью только что закончилась одна жизнь и навсегда изменилась другая. Моя.

Такси. Мне нужно такси. Пальцы, не слушавшиеся, с трудом нашли в клатче телефон. Я вызвала машину через приложение, тыкая в экран дрожащим большим пальцем. «Водитель будет через 2 минуты». Две минуты вечности. Я прижалась спиной к холодной стене каретного сарая, превращенного в гараж, и закрыла глаза, пытаясь заглушить кадры, проносящиеся под веками: запрокинутая голова, блеск аметиста в мертвой руке, узор на ковре…

Где Анна?

Мысль вломилась, как таран. Я судорожно разблокировала телефон, пролистала контакты до «Анюша с любовью» и нажала вызов. Длинные, мертвые гудки. Казалось, они звучат в какой-то пустоте, в заброшенном колодце. Затем – ее голос на автоответчике, записанный еще в сентябре, на даче, под смех и треск костра: «Анна Линская сейчас не может подойти, но оставьте сообщение, и я вам обязательно перезвоню! Обещаю!» Бодрость в этом голосе сейчас звучала как издевательство, как крик из прошлого, которое сгорело.

Я сбросила. Набрала снова. И снова. «Анна, это Надя. Боже, где ты? Позвони мне. Позвони немедленно, слышишь? Это серьезно. Максим… Максим мертв. И у него твоя сережка. Где ты?!» Голос на записи молчал. Паника, тихая и липкая, как паутина, поползла из желудка к горлу, сжимая его. Что ты наделала, дура? Или… что с тобой сделали?

Фары ослепили. Подкатила серая Toyota. Я, не помня как, оказалась на заднем сиденье. Запах освежителя «Альпийская свежесть» и старого табака.

– Адрес в приложении? Пречистенка? – спросил водитель, не оборачиваясь, голосом, лишенным всякой интонации.

– Да, – хрипло выдавила я.

Машина тронулась, увозя меня от эпицентра катастрофы. Я прижалась лбом к ледяному стеклу, наблюдая, как мелькают за окном спящие особняки, потом шлагбаумы поселка, потом темный лес и, наконец, пустая лента ночного Ленинского проспекта. Город-машина работал в холостую. В этой отстраненности была своя жестокая правда: мир не остановился. Он просто не заметил.

Только сейчас, в этой капсуле, отрезанной от реальности, я разжала левую ладонь. При свете проносящихся фонарей и неоновых реклам пуговица явила себя во всей странности. Она была совершенно черной. Не темно-серой, а черной, как космос, поглощающей свет. Матовой, но не глухой – под углом на поверхности проступал призрачный, вытравленный узор. Не цветочек и не якорь. Что-то угловатое, асимметричное, напоминающее то ли сломанный иероглиф, то ли росчерк пера в состоянии аффекта, то ли схему молекулы какого-то сложного яда. Это была не аксессуар. Это был артефакт. Подписной знак. Заявление о стиле, которое граничило с вызовом. С исступлением. И, возможно, – смертный приговор для того, кто ее потерял.

Я засунула ее обратно в клатч, с силой захлопнув застежку. Золотой щелчок прозвучал как замок тюремной камеры.

Моя квартира на Пречистенке встретила меня не тишиной – она встретила меня своим порядком. Тишина была лишь фоном. Главным был безупречный, стерильный, вымеренный циркулем хаос творческого человека, который давно забыл, как творить по-настоящему. Диван стоял под правильным углом к камину (которым я ни разу не пользовалась). Книги на полках – не по жанрам, а по цвету корешков, создавая градиент от кремового к шоколадному. Картина абстракциониста на стене (купила на аукционе, потому что «так принято в моем кругу») представляла собой взрыв охры и ультрамарина в идеальной позолоченной раме. Здесь пахло не жизнью, а дневниками по дизайну интерьеров. Дорогим воском для паркета, пылью на дорогой технике, которую я не включала, и легким ароматом «Белого кедра» от диффузора, который должен был создавать «атмосферу уединения в лесу».

Эта выверенная, купленная за большие деньги пустота сегодня душила сильнее любого угарного газа. Здесь не было места ни трупам, ни сережкам, ни черным пуговицам. Здесь было место только для Надежды Ветровой, успешной карьеристки. А эта женщина, промерзшая, в платье с запахом чужих духов, с украденной уликой в сумочке, была кем-то другим. Чужой.

Я не стала включать верхний свет. Не позволила этому фальшивому миру озариться. Прошла на кухню, ощупывая путь в полумраке по памяти. Холодильник гудел. Я открыла его, и белый свет вырвался наружу, ослепив. Внутри – скудный набор продуктов успешной одинокой женщины: бутылка «Перье», трюфельное масло, дорогая ветчина в вакууме, ягоды годжи. И вино. Много вина. Я потянулась не к изящной бутылочке «Пино Нуар», а к задней полке, где стоял солдат – бутылка аргентинского «Мальбека», купленная после того самого разговора с мужем, когда он сказал: «Ты просто становишься скучной, Надя. Предсказуемой, как глянцевый журнал».

Я налила себе. Не в бокал для красного вина с тонкой ножкой. В тяжелый, низкий стакан для виски. До краев. Терпкая, почти черная жидкость пахла кожей, дымом и ягодной гущей. Напиток не для наслаждения. Для удара по мозгам. Для казни внутренней тряски. Топливо.

Вернувшись в гостиную, я поставила стакан на стеклянный столик с таким звоном, что вздрогнула сама. Села в кресло «ЭгоИст» (еще одна покупка «для имиджа») и только тогда включила бра – старинный торшер с шелковым абажуром, купленный на блошином рынке в Милане, единственную по-настоящему свою вещь в этой комнате. Мягкий, теплый, направленный свет выхватил из темноты лишь мои руки на коленях, стакан и гладкую поверхность стола.

Я высыпала пуговицу из клатча. Она упала на стекло с тихим, металлическим «тук» и, покатившись, замерла в центре светового круга, как черная планета в пустоте. Вещдок номер один. Мое личное, украденное проклятие.

И тогда включился мой журналистский мозг. Не тот, что пишет про юбки и коктейли. Тот, глубокий, что когда-то мечтал о Нобелевской премии за репортажи. Он отбросил панику, выжег эмоции паяльной лампой логики и принялся за работу. Я потянулась к тому самому блокноту Moleskine, купленному в парижском магазинчике на набережной Сены для Великих Замыслов. В нем до сих пор были наброски статей о «тенденциях сезона». Я оторвала эти страницы, скомкала и швырнула через всю комнату. Затем взяла дорогую перьевую ручку и начала писать. Не статьи. Факты. Анализ. Цепочки.

Факт первый: Сережка. Аметист. Пара.

Слишком очевидно. Слишком театрально, как в дешевом детективном сериале в два часа ночи. Анна Линская, даже если бы она в припадке ярости заколола Максима шпилькой (абсурд!), не стала бы оставлять в его руке свою подписную, уникальную, узнаваемую сережку. Это не улика. Это флажок. Кричащая табличка «ВИНОВАТА ЗДЕСЬ!». Кому выгодно так кричать? Тому, кто хочет быстро закрыть дело? Или тому, кто хочет отвести подозрения от настоящей улики – например, от этой пуговицы? Или… кто знал об их ссоре и решил этим воспользоваться?

Факт второй: Бокал. Macallan 25 лет. Нетронутый.

Память, этот верный пес, выкопала из архива интервью с Максимом для GQ. Он, полулежа в таком же кожаном кресле, с бокалом шампанского в руке, снисходительно говорил: «Виски? Это для стариков, ностальгирующих по Британской империи, и для нуворишей, которые не знают, куда девать деньги. Я пью только то, что играет пузырьками. Как и моя жизнь. Быстро, ярко, пусто».

Значит, бокал – часть декорации. Постановки. Убийца (или кто-то после) поставил его, чтобы создать видимость мирной беседы, неторопливой дискуссии между джентльменами. Но зачем? Чтобы отдалить время смерти? Чтобы создать образ, который полиция примет за чистую монету? Или в бокале что-то было? Яд, который испарился или который еще найдут? А виски – просто идеальная маскировка для горького вкуса?

Факт третий: Сейф. Открытый. Пустой.

Я четко помнила: массивная дверца небольшого, встроенного в шкаф сейфа была приоткрыта. Не взломана – приоткрыта. А на полке рядом, будто в спешке, валялись папки, какие-то свитки бумаг. Архив. То самое досье, о котором, задыхаясь, шептала Анна: «Он знает что-то… обо всех!». Его искали? Или его только что туда положили, имитируя кражу? Что важнее: контракты, деньги… или информация? В нашем мире информация – валюта круче любой.

Факт четвертый: Пуговица. Чёрная. Асимметричная. Чужая.

Это не стиль Максима. Его мир – безупречный сафьян, ручная строчка, сдержанная бронза. Это – агрессивный авангард. Брутализм в миниатюре. Ее мог потерять только тот, кто боролся. Чья одежда (пиджак? плащ? перчатка?) порвалась или расстегнулась в суматохе. Убийца? Или свидетель? Тот, кто пытался помочь или, наоборот, помешать? Пуговица – молчаливый свидетель. И теперь она у меня. Незаконно. Преступно.

Я сделала огромный глоток «Мальбека». Терпкая, смолистая волна обожгла горло, ударила в голову, но не затуманила, а, наоборот, заострила мысли. Ложь, сказанная полицейскому, была не просто ложью. Это была дверь, которую я захлопнула за собой, отрезав пути к отступлению. Я добровольно вписала себя в протокол как лжесвидетельницу. Если теперь я пойду и скажу: «Ой, я всё вспомнила, это серьга Анны!», меня не только не послушают – меня засунут в камеру как подозреваемую в попытке запутать следствие. Я больше не Надежда Ветрова, редактор, случайная свидетельница. Я – соучастница сокрытия. Участник игры, правила которой мне неизвестны, а ставки – жизнь подруги и, возможно, моя собственная.

И если я хочу спасти Анну – а я хочу, черт возьми, хочу, потому что мысль о ее виновности была не просто страшной, она была нелепой, как мысль о том, что эта картина на стене нарисовала сама себя, – то мне придется играть. Но не по их правилам. Не по полицейским протоколам и не по светскому кодексу молчания. По своим.

Я подняла тяжелый стакан в тосте перед своим отражением в черном окне, где угадывались лишь контуры комнаты и маленькая, ссутулившаяся тень.

– Ну что ж, Максим, – прошептала я, и голос сорвался в хрип. – Похоже, твоя посмертная игра только началась. И, похоже, я в нее ввязалась. По самое горло.

Расследование Надежды Ветровой, редактора отдела светской хроники и невольной хранительницы черной вольфрамовой пуговицы, началось.

Секунду спустя телефон на столе, отложенный на беззвучный, завибрировал, заставив вздрогнуть всё моё тело. Он осветил лицо мертвенно-синим светом уведомления. Не звонок. СМС. Отправитель: «Неизвестный». Я потянулась к нему, как к гремучей змее.

На экране горела одна-единственная строка:

«Молчание – тоже улика. Хорошо, что ты забрала СВОЮ. Береги её. Она теперь твоя и только твоя. И следи за хвостами. Первый уже у твоего подъезда.»

Ледяной палец, острый как стилет, медленно провел по всему моему позвоночнику, позвонок за позвонком, от копчика до основания черепа. Воздух в комнате стал густым, как сироп.

Кто-то видел.

Кто-то наблюдал за мной в той библиотеке. Видел, как я подобрала пуговицу. И этот кто-то… не с полицией. Полиция бы просто арестовала меня. Этот… предупредил. Сделал меня соучастником в квадрате. И дал понять: я не одна в этом поле. Со мной играют. Всерьез.

Я метнулась к окну, пригнувшись, и осторожно отодвинула край плотной льняной шторы.

Внизу, в синеве уличного фонаря, у моего подъезда стояла машина. Не полицейская. Темный, невзрачный седан. За рулем – неподвижная фигура в кепке. Он не курил. Не смотрел в телефон. Просто сидел и смотрел вперед. На мой дом.

Охранник? Журналист? Убийца? Или… хвост, которого мне только что указали?

Я отшатнулась от окна, прижавшись спиной к холодной стене. Сердце колотилось уже не от страха, а от бешеной, животной ярости. Ко мне в дом пришли. В мою жизнь. Вломились с ногами.

Я посмотрела на пуговицу, лежащую в луче света. На черный, холодный артефакт, который только что стал и ключом, и кандалами.

Игра приняла новый оборот. И первым ходом противника была не атака. Это была демонстрация силы. «Мы видим тебя. Мы знаем. Играй дальше, если осмелишься.»

Я потушила свет, погрузив комнату в полную темноту, кроме слабого свечения экрана телефона. Затем медленно, очень медленно подняла стакан с почти не тронутым вином.

– Осмелюсь, – тихо сказала я в темноту, глядя в сторону окна и невидимого наблюдателя. – Черт вас побери, осмелюсь.

И отпила большой, горький глоток.

Часть 3.

Утро после конца света наступает с подлостью будильника на iPhone. Не с тихим рассветом и щебетом птиц, а с вибрацией, вырывающей из трехчасового забытья, больше похожего на отключку. Я открыла глаза и секунду не понимала, где я, кто я, и почему моя голова раскалывается на части, хотя я почти не пила того «Мальбека». Потом память вернулась – не плавно, а обрушилась всей своей ледяной тяжестью: библиотека, взгляд, сережка, пуговица, СМС, фигура в машине…

Я метнулась к окну, все еще лежа, и отдернула край шторы. Улица была залита бледным ноябрьским солнцем. Никакого темного седана. Никаких фигур в кепках. Только мусоровоз, лениво жующий отходы вчерашнего благополучия. Сон? Галлюцинация от стресса? Я схватила телефон. Сообщение было на месте. Реальным, холодным цифровым фактом. «…Первый уже у твоего подъезда.»

Значит, не сон. Значит, он уехал. Или сменил позицию. Или это был тест.

Мне хотелось остаться здесь, закутаться в одеяло и притвориться, что ничего не было. Но у меня была работа. И эта работа теперь была моим единственным щитом, моим алиби перед миром и, возможно, перед самой собой. Надя Ветрова должна была прийти в редакцию. Она должна была быть безупречной.

Душ я принимала почти кипятком, пытаясь смыть с кожи липкий налет вчерашнего страха. Зеркало показало мне женщину с синяками под глазами цвета увядшей сирени и слишком бледным лицом. Идеально, – с горькой иронией подумала я. Именно так и должна выглядеть свидетельница, едва избежавшая нервного срыва. Грим лег не маской, а второй кожей. Я выбрала не брючный костюм власти, а платье-футляр цвета сланца – строгое, закрытое, но безупречно сидящее. Броня из шерсти и кашемира. На губы нанесла не свой яркий «Пират», а приглушенный розовый «Монж». Вместо сумки – большой, мягкий портфель Bottega Veneta, в который поместились бы и ноутбук, и пистолет, и пачка компромата. Сегодня он нес в себе только ноутбук, блокнот и… маленький бархатный мешочек для украшений, в который на рассвете я, дрожащими руками, поместила черную пуговицу. Таскать ее в клатче казалось кощунством. Носить на себе – безумием. Так она лежала у меня на груди, под свитером, холодным, тяжелым талисманом, жгущим кожу.

Редакция «Stiletto» в девять утра напоминала не растревоженный муравейник. Она напоминала улей, в который ткнули палкой, но матка приказала работать как ни в чем не бывало. Телефоны трещали не умолкая, стажерки носились с латте на овсяном молоке и безглютеновыми круассанами, а в воздухе, густом от аромата свежемолотого эспрессо и новой коллекции «Coco Mademoiselle», висело одно-единственное имя, произносимое шепотом, вполголоса, с придыханием и ужасом: Максим Дорин.

Его убийство было не просто новостью. Это был главный светский инфоповод десятилетия. Смерть как пиар-акция. И я была единственным журналистом в стране, который видел тело до того, как его накрыли простыней и превратили в полицейский протокол. По всем законам жанра – это карьерное джек-пот, лотерейный билет, выпавший из рук самого Бога таблоидов. Если забыть о мелочах. О подруге в бегах. О пуговице на груди. О СМС от призрака. О собственной лжи.

Я вошла в open-space, кивнув на ходу нашему арт-директору Лёше, который смотрел на меня глазами, полными немого вопроса: «Ну? Где материал?». Мой вид – безупречный макияж, скрывающий ночь ада, идеальная осанка и выражение лица «я-так-и-знала-что-вся-их-блестящая-мишура-к-черту-рухнет» – был моей профессиональной броней, выкованной за годы. Никто не должен был догадаться, что я спала три часа и что у меня под одеждой лежит вещественное доказательство по делу об убийстве, а в голове – панический, навязчивый стук: «ГдеАннаГдеАннаГдеАнна».

– Ветрова, ко мне! Мгновенно! – из-за стеклянной стены кабинета, словно голос самого рока, раздался властный, отточенный контральто Маргариты Штейн.

Все головы в open-space повернулись ко мне. Взгляды были разными: зависть, любопытство, страх. Я – центр вселенной на минуту. Я сделала глубокий, неслышный вдох, поправила несуществующую морщинку на платье и пошла, чувствуя, как каждый шаг по белому ламинату отдается эхом в висках.

Кабинет Маргариты был не местом работы. Это был тронный зал. Минимализм, доведенный до абсолюта: белые стены, черный ковер, гигантский стол из цельного дуба, на котором царил лишь MacBook, стакан с водой и скульптура Бранкузи. И окно. Всегда окно. Панорама Москвы, раскинувшейся у ее ног, как игрушечный город, который она терпела.

Маргарита не подняла на меня глаз, когда я вошла. Она вычитывала полосу вёрстки, и её лицо, освещенное холодным светом монитора, было похоже на маску из слоновой кости. Только тонкие линии вокруг губ и знаменитые очки в роговой оправе выдавали в ней живого, смертельно опасного хищника.

– Садись, Надя. Не стой как приглашенная на ковёр стажёрка, – сказала она, не глядя.

Я села в кресло напротив. Оно было слишком низким – психологический приём, заставляющий чувствовать себя ребёнком.

– Ну что, протрезвела от вчерашнего зрелища? – наконец она оторвалась от экрана, и её взгляд, увеличенный стёклами, упал на меня. Он был абсолютно чистым, лишённым всякой эмпатии. Как взгляд учёного на интересном, но не слишком ценном препарате.

– Было… неожиданно, – выбрала я самое нейтральное слово.

– «Неожиданно», – она повторила за мной, и в голосе послышалась лёгкая, ядовитая усмешка. – Дорогая, в нашем мире только налоги и смерть неизбежны. Всё остальное – вопрос цены и момента. Бедная Софья. Но какая история! – её тон резко сменился с философского на деловой, отточенный. – Ты была там. Видела всё первой. Это твой материал. Твой шанс.

Вот оно. Не «как ты?», не «ужас, какая трагедия». А «твой материал. Твой шанс.» В этом была вся Маргарита. Она не просто продавала глянец. Она продавала нарративы. И смерть золотого мальчика была самым ходовым товаром сезона.

– Конечно, – спокойно ответила я, заставляя голос звучать ровно. – Главный разворот следующего номера. «Смерть на балу: тени за фасадом рая». Можно сделать акцент на контрасте: благотворительность и убийство, свет и тьма…

– Банально, – отрезала она, снимая очки и протирая их шелковым платочком. Её глаза без линз казались меньше, острее. – «Тьма», «свет»… Это для бульварных листков. Мне нужно не криминальную хронику. Мне нужна психология. Атмосфера. Изнанка. Показать не «злодея», а систему. Мир, который порождает таких Максимов и который в итоге их же и пожирает. Мир, где даже смерть становится частью светского ритуала. То, что умеешь только ты.

Она снова надела очки, и её взгляд сфокусировался на мне, будто прицеливаясь.

– Все ресурсы редакции в твоём распоряжении. Фотографы, архивы, доступ к любым экспертам. Но материал должен быть идеальным. Глубоким. Беспощадным. И… элегантным. Мы же не мясники.

Это был карт-бланш. Всё, на что я могла рассчитывать. Официальная крыша для моего личного расследования.

– Мне понадобится Катя, наша лучшая стажёрка. И полный доступ к фото- и видеоархивам за последние пять лет. Всё, где фигурирует Дорин, его окружение, события, связанные с его компанией.

Маргарита кивнула, удовлетворённо. Её пальцы принялись выбивать лёгкую дробь по столу.

– Действуй. Я жду черновик к концу недели. И, Надя… – она задержала меня на полпути к двери. – Будь осторожна с источниками. Некоторые тени… бывают очень длинными. И очень обидчивыми.

В её тоне прозвучало нечто большее, чем редакционное предупреждение. Это было напутствие. Или угроза. Или и то, и другое одновременно.

Вернувшись на своё место, я почувствовала, как с плеч спадает тонна напряжения. Первый рубеж взят. Маска не треснула. Теперь – работа.

Я подозвала Катю – хрупкую, вечно перепуганную девочку с глазами косули и жаждой славы, которая готова была продать душу за строчку в титрах «Stiletto». Она примчалась, чуть не расплескав мой американо.

– Катя, – мой голос был тихим, но таким твёрдым, что она замерла, как перед казнью. – Забудь всё, что у тебя было в планах. На месяц. Вот твоя единственная задача.

Я открыла на телефоне фотографию пуговицы, которую сделала при свете лампы на рассвете. Крупный план. Каждая грань, каждый матовый изгиб.

– Я хочу знать всё об этом предмете. Какой бренд, какая коллекция, в каком году, кто дизайнер, кто поставщик металла. Проверь всех: от гигантов вроде Gucci и Prada до самых авангардных ноунеймов из Антверпена или Токио. Ищи по изображению, по описанию узора. Я хочу получить полное досье к сегодняшнему обеду. Поняла?

Катя кивнула так энергично, что её чёлка запрыгала. В её глазах загорелся огонёк азарта. Она не спрашивала «зачем». Она получала прямое поручение от главной звезды редакции. Для неё это было как попасть в спецназ.

– Да, Надежда Андреевна! Я… я всё найду! – прошептала она и умчалась к своему компьютеру, похожая на гончую, учуявшую дичь.

Пока она, подобно цифровому археологу, зарывалась в архивы и базы данных, я начала свою «официальную» работу. Я обзванивала гостей вчерашнего вечера, собирая «соболезнования» и «воспоминания» для статьи. На самом деле мой мозг работал как сканер: я слушала не слова, а интонации. Ловила оговорки, паузы, нервный смешок. Фиксировала, кто с кем вчера общался, кто куда отходил, кто выглядел взволнованным. Это была моя дымовая завеса. Громкая, публичная деятельность, которая должна была отвлечь внимание от моей тихой, подпольной войны.

Ровно в час дня, когда редакция погрузилась в послеланчевую истому, на мой стол, без единого звука, легла распечатка. Катя стояла рядом, бледная от недосыпа и возбуждения, но сияющая, как ёлочная игрушка.

– Нашла, – прошептала она так тихо, что я едва расслышала. – Это… это не массовое производство. Даже не лимитированная серия.

Я взяла листок. На нём было распечатано несколько фотографий с показов и скриншотов с сайтов.

– Лимитированная мужская коллекция «Нуар». Выпущена два года назад. Всего двадцать семь предметов верхней одежды и аксессуаров. Каждая пуговица, каждая застёжка – уникальны, отлиты вручную из чёрного вольфрама по авторским эскизам. Бренд… – она сделала драматическую паузу, – …бренд «Igorek B.».

Мир на секунду замер. «Igorek B.» – это было не брендом. Это было прозвище. Детское, почти уничижительное прозвище, которое светская тусовка дала Игорю Бельскому в начале его карьеры, когда он был всего лишь талантливым, нервным выскочкой. Он ненавидел это прозвище. И тем не менее, использовал его для своей самой личной, самой мрачной и дорогой коллекции. Коллекции, которая, как писала критика, «была похожа на крик в бездну, зашифрованный в крое рубашки».

На распечатке было фото самого Игоря на презентации той самой коллекции. Молодой, нервный красавец с глазами испуганного оленя и губами, сжатыми в тонкую, обиженную ниточку. Игорь Бельский. Протеже и, как злобно шептались в кулуарах, бывший любовник Максима Дорина. Человек, которого Максим, по слухам, вышвырнул из своей жизни и своего бизнеса, как надоевшую игрушку.

Я смотрела на фотографию, и холодная пуговица под свитером будто раскалилась докрасна, прожигая кожу.ж

Бинго.

У меня появился первый подозреваемый. И не абстрактный. Конкретный. Обиженный. Талантливый. И достаточно безумный, чтобы вшить в свою одежду послания из вольфрама.

– Катя, – сказала я, не отрывая глаз от фото. – Ты молодец. Это… невероятная работа. Теперь второе задание. Всё, что можно найти о его финансах за последний год. Кредиты, долги, инвестиции. Тихо. Через платные базы. Бюджет не ограничен. Используй мой служебный аккаунт.

Она кивнула, уже превратившись из испуганной косули в загнанную, но азартную лису, и скрылась за монитором.

Я откинулась в кресле, закрыла глаза. В ушах стоял гул open-space, но внутри была оглушительная тишина. Пуговица принадлежала Игорю Бельскому. Он был в библиотеке. Или его одежда была там. Он дрался? Помогал? Убивал?

Мой телефон, лежавший на столе, снова завибрировал. Не СМС. Звонок. Незнакомый номер. Сердце ёкнуло. Я посмотрела на него, как на гранату с выдернутой чекой. Потом, сделав ещё один глубокий вдох, взяла трубку.

– Алло?

– Ветрова? – голос в трубке был мужским, низким, знакомым до боли. Это был голос, который ещё вчера бросал мне вызов в бальном зале. Виктор Северов. – Небось, уже сочиняешь опус о «трагедии эпохи»?

– Северов, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал устало, а не натянуто. – Если ты хочешь обменяться цитатами, я сейчас занята.

– Занята поиском пуговиц? – он произнёс это так небрежно, что у меня перехватило дыхание. – Слушай, Ветрова. Твой «мальчик с поводком» – Игорь Бельский – последние три месяца висит на волоске. Его ателье на грани банкротства. А за неделю до смерти его главного спонсора и мучителя, на его счёт поступил крупный анонимный перевод. Очень крупный. Интересное совпадение, да?

Я молчала, пытаясь переварить информацию. Виктор не ждал ответа.

– Встречаемся. Через час. Бар «Под знаком Ориона» на Сретенке. Приходи одна. И принеси то, что нашла. Пора перестать играть в кошки-мышки. Пора начинать охоту.

Он положил трубку.

Я сидела, сжимая в руке остывший телефон, и смотрела на безупречный, фальшивый мир редакции через стеклянную стену своего кабинета. Всё вокруг было глянцевым, ярким, нереальным. А там, за окном, в серой ноябрьской Москве, уже шла настоящая война. И меня только что официально призвали в армию.

Я открыла ящик стола, достала бархатный мешочек, развязала шнурок. Чёрная пуговица лежала на ладони, холодная и неумолимая, как приговор.

Первый ход был сделан. Теперь настала очередь второго.

Часть 4.

Есть два вида кофе: тот, что пьют, и тот, что вдыхают, как кислород перед прыжком в бездну. Мой послеобеденный эспрессо в редакции относился ко второму. Его горький, обволакивающий аромат был единственным, что могло перебить запах страха и дешёвых амбиций, витавший в воздухе после утренней летучки. Имя «Игорь Бельский» горело на экране моего ноутбука неоновыми буквами, а в кармане пальто, как гремучая змея, лежал бархатный мешочек с его вольфрамовой исповедью.

Я не могла пойти к нему как Надежда Ветрова, редактор «Stiletto». В нашем маленьком, ядовитом аквариуме все знали всех. Визит звезды глянца в ателье дизайнера, чьего покровителя только что нашли мёртвым с сережкой его бывшей в руке, был бы равносилен запуску сигнальной ракеты. Мне нужна была не маскировка. Мне нужна была трансформация.

Идея пришла сама собой, ироничная и абсурдная до гениальности. Я стану тем, кого в этом мире больше всего – очередной длинноногой, пустоокой девочкой с провинциальным блеском в глазах и бездонной жаждой быть избранной. Жертвой, принесённой на алтарь моды.

Через час я смотрела на своё отражение в зеркале примерочной бутика на Петровке. Я сменила строгий футляр на униформу «чистого листа»: узкие чёрные джинсы, которые обтягивали ноги как вторая кожа, простую белую футболку из тончайшего кашемира (которая стоила как месячная аренда этой самой примерочной), и потрёпанную кожаную куртку, купленную когда-то на блошином рынке в Берлине. Но главным элементом, ключевой деталью, были они. Туфли. Двенадцатисантиметровые шпильки из тусклого, почти грязного золота, похожие на два кинжала, воткнутых в землю. Обувь, в которой невозможно убегать, но которая заявляет о тебе громче любого крика. Жертва, добровольно надевающая оковы. Идеальная приманка для нарцисса, каковым, без сомнения, был Игорь Бельский.

Ателье Игоря Бельского располагалось не на показной Тверской, а в бывшем газгольдере на набережной, затерянном среди складов и студий. Никаких вывесок. Никаких указателей. Просто глухая, покрытая граффити стальная дверь в кирпичной стене, похожей на шрам. Я нашла её по едва заметной, потёртой табличке «IB Atelier» и нажала на неприметную кнопку звонка. Ответа не последовало. Только тихий щелчок, и дверь отъехала в сторону с тяжёлым, промышленным скрипом.

Внутри было не как в ателье. Это было как в храме. Храме чёрного кашемира, подавленной истерики и вечного полумрака. Высокие, семиметровые потолки, кирпичные стены, не тронутые отделкой, бетонный пол. Пространство делили не стены, а стеллажи из чёрного металла, заставленные рулонами ткани – бархата, шёлка, кашемира таких глубоких, траурных оттенков, что глазам было больно. Воздух был густым и сложным: запах озона от работающих вентиляторов, пыль с древесных волокон, дорогой, нишевый парфюм с нотками гвоздики и кожи, и – главное – запах тревоги. Он висел здесь, как туман.

Меня встретила не девушка-администратор, а молчаливая фигура в чёрном. Высокая, андрогинная, с лицом, не обезображенным ни единой эмоцией. Это была не ассистентка. Это был страж.

– У вас назначено? – её голос был плоским, как лист металла, и холодным, как этот бетонный пол.

– Я… я по поводу кастинга, – пролепетала я, намеренно делая голос выше, чуть дрожащим, вкладывая в него всю наивность, на какую была способна. – Мне сказали, что месье Бельский ищет новые лица для своего закрытого показа. «Лицо должно быть чистым, но с историей», – я процитировала фразу из его старого интервью, которое прочла в такси по пути сюда.

Страж окинула меня взглядом с ног до головы. Её глаза задержались на золотых шпильках. Видимо, они были правильным паролем. Она молча кивнула и повела меня вглубь зала, минуя манекены, задрапированные в странные, асимметричные ткани, похожие на коконы или погребальные саваны.

Игорь Бельский стоял в центре главного зала, спиной ко мне, гипнотически драпируя кусок чёрного шёлка на безликом манекене. Он был одет в свою фирменную униформу – чёрный кашемировый свитер с высоким воротником, чёрные узкие брюки. На фоне кирпичной стены он казался не человеком, а тенью, обретшей изысканную, хрупкую форму. Его движения были медленными, точными, будто он совершал священнодействие. Хирург на операции или жрец, готовящий жертву.

Страж кашлянула. Бельский не обернулся.

– Ещё одна? – его голос прозвучал устало, без интонации. – Я сказал, я не набираю. Уходите.

– Но… ваши работы… – я сделала шаг вперёд, заставляя голос звучать преданно и восторженно. – Ваша последняя коллекция… это было гениально. Я видела репортаж в «Vogue». Вы… вы перевернули всё с ног на голову.

Он слегка повернул голову, и я увидела его профиль: острый, красивый, измождённый. Под глазами – фиолетовые тени бессонницы.

– «Гениально», – повторил он с лёгкой, язвительной усмешкой. – Какое удобное слово. Оно покрывает всё: и настоящий талант, и хорошо продаваемое безумие. Оставьте свои данные у администратора. Если что-то будет, мы свяжемся.

Он снова отвернулся, давая понять, что аудиенция окончена. Но я не за этим пришла.

– Максим Дорин говорил мне, что вы – будущее русской моды, – сказала я, делая голос тише, интимнее. – У него был невероятный вкус, правда? Я видела его на вечере у Трубецких, буквально за несколько минут до… – я искусственно запнулась, дав имя заполнить пространство между нами.

Эффект был мгновенным, как удар тока. Игорь Бельский резко, почти судорожно обернулся. Его лицо, ещё секунду назад маска усталого презрения, исказилось. Не гневом. Чистым, животным ужасом. Глаза расширились, зрачки стали огромными чёрными дырами. Он выглядел так, будто увидел призрак.

– Что? – прошипел он, и его голос сорвался на хрип. – Что ты сказала?

– Я просто… я восхищалась им. И вами. Он говорил, что вы… – я продолжила играть роль наивной поклонницы, но каждое слово теперь было отточенным лезвием.

– Вон! – он закричал, и крик этот, высокий, надломленный, оглушительно прозвучал в пустом зале. Он шагнул ко мне, трясясь всем телом, и указал на дверь дрожащим, костлявым пальцем. – Вон отсюда! Немедленно! Ты кто такая?! Кто тебя прислал?!

Страж мгновенно материализовалась у меня за спиной, её лицо больше не было бесстрастным. В нём читалась готовность к насилию. Ситуация выходила из-под контроля. Мой блеф провалился с грохотом. И вместо информации я получила истерику затравленного зверя.

И в этот момент, как по заказу режиссёра плохого, но эффектного детектива, главная стальная дверь снова с скрежетом отъехала.

На пороге, в своём вечном, помятом тренче, с лицом человека, который только что вышел из-под холодного душа и готов к драке, стоял Виктор Северов. Он окинул взглядом сцену: меня, задыхающегося Бельского, напряжённого стража. Его взгляд задержался на моих золотых шпильках, и на его губах появилась самая невыносимая, всезнающая, издевательская усмешка.

– Надя? Какая неожиданная встреча, – его голос прозвучал нарочито громко, разрывая напряжённую тишину. – Не знал, что ты решила сменить профессию. Мило. Но, дорогая, мы опаздываем на ланч. Пойдём, а то Дмитрий Петрович уже заждался.

Он назвал имя одного из главных нефтяных магнатов страны так небрежно, будто говорил о водителе такси. И этот приём сработал. Бельский замер, его взгляд метнулся от меня к Виктору. Страж нерешительно ослабила хватку.

Виктор подошёл, властно взял меня под локоть – его пальцы сжали мою руку с силой, не оставляющей вариантов, – и, не обращая больше внимания на застывшего дизайнера, потащил меня к выходу, бросив через плечо:

– Прошу прощения за вторжение, Игорь. Моя спутница иногда бывает слишком… импульсивна. Обожает сюрпризы.

Дверь захлопнулась за нами, отрезая нас от этого храма страха и шёлка. Нас окутал холодный, промозглый воздух набережной и полное, оглушающее молчание, нарушаемое только тяжёлым дыханием – моим.

Как только мы оказались в десяти метрах от роковой двери, я вырвала свой локоть из его железной хватки.

– Какого чёрта, Северов?! – прошипела я, и на этот раз голос дрожал уже не понарошку, а от смеси ярости, унижения и дикого любопытства. – Что это был за спектакль?! Ты следишь за мной?!

– Слежу? – он засунул руки в карманы френча, который выглядел так, будто в нём ночевали все печали этого мира, включая мои. – Ветрова, не льсти себе. Я пришёл по тому же адресу, что и ты. К Бельскому. Только в отличие от тебя, я не наряжаюсь для этого в выпускницу театрального училища, мечтающую стать музой сумасшедшего.

Он был прав. И от этого я злилась ещё сильнее.

– Я хотя бы пыталась проявить тонкость! А ты что собирался делать? Выбить из него правду паяльником?

– Почти, – его усмешка была острой, как осколок стекла. – Я собирался спросить его, почему его ателье, находящееся на грани банкротства, получило крупный анонимный перевод за три дня до смерти его главного спонсора и бывшего любовника. И почему этот перевод пришёл со счёта, зарегистрированного на подставную фирму в Панаме, которая, в свою очередь, связана с медиа-империей покойной мамаши Максима.

Я замерла. Этого я не знала. Софья. Деньги от Софьи.

Виктор поймал мой взгляд, и в его глазах промелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

– Видишь? Ты приходишь за слухами и впечатлениями. Я – за фактами, счетами и цепочками. Мы играем в разные игры, Надя.

Он впервые назвал меня по имени, и это прозвучало так интимно и так опасно, что по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с ноябрьским ветром.

Мы молча дошли до набережной. Москва-река была свинцовой, холодной, безразличной. Таким же, наверное, был и взгляд Софьи Дориной, когда она подписывала перевод.

– Бельский был у него в ту ночь, – тихо сказала я, решив сделать свой ход. Отдать часть правды в обмен на большее. – И он лжёт, что они расстались друзьями. Я видела его лицо, когда упомянула Максима. Это был не просто испуг. Это была паника. Как у ребёнка, который разбил вазу и ждёт наказания.

– Паника – не всегда признак вины, – парировал Виктор, доставая пачку сигарет. Он прикурил, и дым смешался с паром от его дыхания. – Иногда это просто признак того, что ты был марионеткой в руках очень опытного кукловода. А Максим, по всем данным, был виртуозом. Он не просто использовал людей. Он ломаал их, собирал по кусочкам и склеивал в том виде, в каком ему было удобно. Бельский, со своим талантом, тщеславием и долгами, был идеальной глиной.

– Ты думаешь, Максим шантажировал его? Использовал его долги? – спросила я.

– Я думаю, что Максим дал ему всё, а потом отобрал. Или пообещал дать, но не дал. Для таких, как Бельский, это хуже смерти. Без одобрения, без денег, без своего места в этом блестящем мире он – никто. А «никто» в отчаянии способен на всё.

Мы остановились у парапета. Я смотрела на воду, он – на меня, изучающе.

– Чего ты хочешь, Северов? – спросила я прямо, усталая от игры в кошки-мышки.

– Того же, что и ты, – он бросил окурок в воду. – Найти убийцу. Разобрать эту падаль по косточкам. Только твоя цель – спасти подружку. А моя – написать статью, которая вскроет этот гнойник раз и навсегда. И для этого мне нужен доступ в твой террариум. К твоим шептунам, к твоим инсайдам, к твоему… пониманию их больных, блестящих душ. – Он повернулся ко мне, и его лицо в сером свете было серьёзным, без тени иронии. – А тебе – доступ в мои катакомбы. К информаторам, к счётным выпискам, к полицейским сводкам, к грязи, которая не пахнет парфюмом, а воняет по-настоящему.

Он протянул мне руку в кожаной перчатке.

– Перемирие. Делимся всем. Без лжи, без недомолвок. Кто первый докопается до сути – тот и забирает весь куш, славу и сенсацию. Идет?

Это было похоже на сделку с дьяволом. Но дьявол предлагал именно те инструменты, которых мне отчаянно не хватало: доступ к реальному, грязному миру за кулисами глянца.

Я медленно сняла свою перчатку и пожала его руку. Его ладонь была сухой, тёплой и сильной.

– Идет, – сказала я. – Но на моих условиях. Мы партнёры. Равные. И если я узнаю, что ты что-то утаил…

– …то ты используешь против меня всё своё мастерство красивой лжи, – закончил он за меня, и углы его губ дрогнули. – Принято.

В этот момент в кармане моей куртки дико завибрировал телефон. Я вздрогнула. Незнакомый номер. Я ответила, предчувствуя недоброе.

– Надежда Андреевна? – голос в трубке был молодой, официальным и напряжённым. – Это адвокат Анны Линской. Анну только что задержали. Её везут на допрос в Следственный комитет в качестве официальной подозреваемой. На её квартире и в галерее идёт обыск. Я… я ничего не могу сделать. Они нашли что-то серьёзное.

Мир вокруг – серая река, промозглый ветер, лицо Виктора – всё поплыло, закружилось. Земля ушла из-под ног.

– Что они нашли? – спросила я, и мой голос прозвучал чужим, плоским.

– Нож. Для бумаги. Дизайнерский. С её отпечатками. И… со следами крови Максима Дорина.

Я закрыла глаза. Так вот он, следующий ход в игре. Столь же театральный, сколь и смертоносный.

Виктор смотрел на моё изменившееся лицо. Его усмешка исчезла без следа.

– Что случилось?

– Они её взяли, – глухо ответила я, глядя в свинцовые воды, которые вдруг показались тёплыми и уютными по сравнению с холодом, сковавшим меня изнутри. – Игра в намёки и подозрения закончилась, Северов. Началась война на уничтожение. И они только что объявили Анну главной мишенью.

Я посмотрела на него. На нашего нового, хрупкого, опасного альянс.

– Нам нужно идти. Сейчас. У нас больше нет времени на реверансы.

Часть 5:

Улица встретила нас порывом ледяного ветра с реки, который, казалось, хотел сорвать с меня не только последние остатки самообладания, но и эти дурацкие, предательские золотые туфли. Как только за нами с тяжелым металлическим лязгом захлопнулась дверь в царство Бельского, я вырвала свой локоть из железной хватки Виктора.

– Какого черта, Северов? – прошипела я, стараясь, чтобы голос не дрожал от смеси ярости, унижения и ледяного ужаса после звонка адвоката. – Что это был за цирк? Следишь за мной? Устроил спасательную операцию для нерадивой коллеги?

– Слежу? – он засунул руки в карманы своего вечного френча, который в сером свете дня казался еще более помятым и безнадежным. – Ветрова, не преувеличивай свою значимость. Я пришел по тому же адресу, что и ты. К Бельскому. Только в отличие от тебя, я не наряжаюсь для этого в выпускницу театрального, мечтающую стать музой сумасшедшего портного.

Он был прав, и от этого бесило еще сильнее. Его проницательность была как удар хлыста по обнаженным нервам.

– Я хотя бы пыталась проявить тонкость! – выпалила я. – А ты что собирался делать? Выбить из него правду паяльником или просто запугать до инфаркта своим видом этакого загнанного волка?

– Почти, – его усмешка была острой, как осколок стекла, и такой же холодной. – Я собирался спросить его, почему его ателье, висящее на волоске над пропастью банкротства, получило крупный анонимный перевод за три дня до того, как его главный спонсор и, по слухам, бывший мучитель, отправился в мир иной. Интересное совпадение, не находишь?

Я замерла. Этого я не знала. Деньги. Всегда деньги. И Софья Дорина, подписывающая чек, чтобы убрать сына руками его же бывшей игрушки? Мысль была чудовищной и… до неприличия логичной.

Виктор поймал мой взгляд – растерянный, лишенный привычного сарказма – и в его глазах на миг промелькнуло что-то похожее на удовлетворение. Не злорадство. Скорее, профессиональное: «Вот видишь, детка, как устроен реальный мир».

– Видишь разницу? – продолжил он, и его голос стал жестче, деловитее. – Ты приходишь за слухами, за атмосферой, за красивой картинкой для своей статьи. Я – за фактами, цифрами, банковскими выписками и цепочками, которые не лгут. Мы играем в разные игры, Надя.

Он снова назвал меня по имени. Не «Ветрова», не «редактор». «Надя». И это прозвучало так интимно, так опасно и так не к месту, что по спине пробежал холодок, не имеющий ничего общего с ноябрьским ветром. Это был другой холод – внутренний, тревожный.

Мы молча, не сговариваясь, пошли прочь от этого гиблого места, по направлению к набережной. Москва-река лежала перед нами свинцовой, холодной, равнодушной лентой. Таким же, вероятно, был и взгляд Софьи Дориной, когда она подписывала тот роковой перевод. Я представляла ее безупречные, холеные пальцы, держащие перо. Ни тени сомнения.

– Бельский был у него в ту ночь, – тихо сказала я, решившись на свой ход. Отдать часть правды в обмен на доверие. – И он врет, что они расстались если не друзьями, то цивилизованно. Я видела его лицо, когда произнесла имя Максима. Это был не просто испуг или ненависть. Это была паника. Настоящая, животная. Как у зайца, который понял, что попал в капкан и сейчас услышит шаги охотника.

– Паника – не всегда признак вины, – парировал Виктор, доставая из кармана смятую пачку сигарет. Он прикурил, щеки втянулись, и на секунду его лицо, освещенное вспышкой зажигалки, показалось уставшим до предела. – Иногда это просто признак того, что ты был марионеткой в руках очень опытного и безжалостного кукловода. А Максим Дорин, по всем моим данным, был виртуозом. Он не просто использовал людей. Он разбирал их на части, находил самые больные места, самые грязные тайны, а потом склеивал обратно – в том виде, в каком ему было удобно ими управлять. Бельский, со своим талантом, болезненным тщеславием и долгами, был для него идеальным материалом. Глиной.

– Думаешь, Максим шантажировал его? Использовал его финансовую яму? – спросила я, уже сама начинавшая выстраивать эту логичную, уродливую цепь.

– Я думаю, что Максим дал ему все: деньги, связи, доступ в этот блестящий мир, – сказал Виктор, выпуская струйку дыма в морозный воздух. – А потом, когда Игорь стал слишком зависим, слишком «свой», Максим начал все это отбирать. Или пообещал отобрать. Или просто поигрался и бросил. Для таких, как Бельский, чья самооценка выстроена из зеркал и похвал, это хуже смерти. Без одобрения, без денег, без своего места в этой золотой клетке он – никто. А «никто» в отчаянии способен на все. Даже на то, чтобы стать орудием в чужих руках.

Мы остановились у гранитного парапета набережной. Я смотрела на воду, темную и неспокойную. Он смотрел на меня – изучающе, без привычной насмешки.

– Чего ты хочешь, Северов? – спросила я прямо, уставшая от полутонов, игр и недоговоренностей. – В конечном счете. Помимо сенсационной статьи.

– Того же, что и ты, в сущности, – он бросил окурок в воду, и тот исчез без следа. – Докопаться. Найти убийцу. Разобрать эту гнилую, блестящую куклу по винтикам и показать всем, что у нее внутри. Только твоя цель – спасти свою подружку. Вытащить ее из этой ямы. А моя – написать статью, которая вскроет этот нарыв раз и навсегда. Которая покажет всем этим «хозяевам жизни», что законы, пусть и свои, кривые, но все же существуют. – Он повернулся ко мне, и его лицо в тусклом свете было серьезным, даже суровым. – И для этого мне нужен доступ в твой террариум. К твоим шептунам, к твоим инсайдам, к твоему… пониманию их больных, блестящих, прогнивших душ. Ты говоришь на их языке. Ты знаешь их ритуалы.

Он сделал паузу, давая словам повиснуть в воздухе.

– А тебе – отчаянно нужен доступ в мои катакомбы. К информаторам, которые не сидят на светских раутах, а роются в мусорных баках. К банковским выпискам, к полицейским сводкам, к грязи, которая не пахнет дорогим парфюмом, а воняет по-настоящему. К тем, кто продает информацию за деньги, а не за место в списке гостей.

Он протянул мне руку в потрепанной кожаной перчатке. Жест был одновременно деловым и вызывающим.

– Перемирие. Настоящее. Делимся всем, что находим. Без лжи, без недомолвок, без игр в «а я тебе потом». Кто первый докопается до сути – тот и забирает весь куш, славу и сенсацию. Это честно. Идет?

Это было похоже на сделку с дьяволом. Но дьявол, стоявший передо мной, предлагал единственное оружие, которого у меня не было: доступ к подполью, к изнанке, к скелету этого города. Без этого Анну мне не спасти. Я могла сколько угодно анализировать мотивы и жесты, но без фактов, без цифр, без рычагов – я была беспомощна.

Я медленно сняла свою тонкую лайковую перчатку, чувствуя, как холодный металл парапета проникает в кости. И пожала его руку. Его ладонь даже через кожу перчатки ощущалась сухой, очень теплой и неожиданно сильной.

– Идет, – сказала я, глядя ему прямо в глаза. – Но на моих условиях. Мы партнеры. Равные. Никаких указаний свысока. И если я узнаю, что ты что-то утаил, что-то важное…

– …то ты используешь против меня все свое мастерство красивой, ядовитой лжи и светского манипулирования, – закончил он за меня, и углы его губ дрогнули, но улыбки не вышло. – Принято. Без вариантов.

В этот момент в кармане моей куртки дико, неистово завибрировал телефон. Звонок прозвучал как выстрел в тишине нашего нового альянса. Я вздрогнула, всем телом. Незнакомый номер. Тот же, что и час назад. Сердце упало куда-то в ледяную бездну.

Я ответила, поднеся трубку к уху дрожащей рукой.

– Надежда Андреевна? – голос в трубке был тем же – молодым, старающимся быть официальным, но срывающимся на фальцет от напряжения. Адвокат Анны. – Это снова я. Анну… ее только что официально задержали. Не просто для допроса. Ее везут в Следственный комитет. В качестве официальной подозреваемой. На ее квартире и в галерее уже идут обыски. Я… я ничего не могу сделать. Они нашли что-то. Что-то серьезное.

Мир вокруг – серая река, грязный снег на парапете, напряженное лицо Виктора – все поплыло, закружилось, потеряло четкие границы. Земля буквально ушла из-под ног, и я инстинктивно схватилась за холодный гранит.

– Что… что они нашли? – спросила я, и мой голос прозвучал чужим, плоским, как голос робота.

– Нож. Дизайнерский нож для вскрытия бумаги. Дорогой. – Адвокат говорил быстро, захлебываясь. – Он был в ее столе, в галерее. На нем… ее отпечатки. И предварительный анализ… следы крови. Максима Дорина.

Я закрыла глаза. Так вот он. Следующий ход в игре. Столь же театральный, топорный и смертоносный, как и сережка в мертвой руке. Кто-то очень уверенный в своей безнаказанности играл с нами, как с пешками, не стесняясь в средствах.

– Держите меня в курсе. Скажите ей… скажите, что я все знаю. И что я… – я запнулась, не зная, что можно пообещать. – Скажите, что я делаю все, что могу.

Я бросила телефон в карман, не дослушав. Он продолжал жалобно пищать на другом конце провода.

Виктор смотрел на мое лицо, на котором, я знала, не осталось ничего, кроме бледности и шока. Его собственная маска – маска циничного профессионала – дала трещину. Усмешка исчезла без следа, глаза стали острыми, внимательными.

– Что случилось? – его голос был тише, жестче.

– Они ее взяли, – глухо ответила я, глядя куда-то сквозь него, в свинцовые воды реки, которые вдруг показались теплыми и притягательными по сравнению с ледяным ужасом, сковавшим меня изнутри. – Обыграли. Игра в намёки, в полуправды, в поиски контактов закончилась, Северов. Началась война на уничтожение. И они только что объявили Анну главной мишенью. Подбросили нож. С ее отпечатками. С его кровью.

Я посмотрела на него. На нашего нового, хрупкого, вынужденного союзника. На человека, который, возможно, знал об этом мире грязи больше, чем я.

– Нам нужно идти. Сейчас. Не к адвокату – он бессилен. Нам нужно идти туда, откуда начинаются все эти нитки. У нас больше нет времени на реверансы и выяснение отношений.

– Куда? – спросил он, и в его вопросе не было сомнения, только готовность к действию.

Я достала из кармана бархатный мешочек, развязала шнурок и высыпала на свою ладонь черную вольфрамовую пуговицу. Она лежала там, холодная и зловещая, как печать.

– К источнику. К тому, кто шил эту броню. К Игорю Бельскому – не для истерики, а для настоящего разговора. А потом… – я сделала паузу, обдумывая следующий шаг. – Потом к единственному человеку, у которого мог быть мотив подставить Анну и который имеет доступ к вещам Максима. К Софье Дориной. Но для этого нам нужен козырь. Этот козырь – он.

Я кивнула на пуговицу. Виктор смотрел на нее, потом на меня. В его глазах что-то щелкнуло – понимание, уважение, азарт.

– Ты уверена, что готова играть так же грязко, как они? – спросил он без осуждения, просто констатируя факт.

– Я готова сделать все, чтобы вытащить оттуда невиновного человека, – ответила я, и в голосе зазвучала сталь, которой не было там еще час назад. – А вы, Северов? Готовы ли вы ради своей сенсационной статьи пойти против людей, у которых власть купить и продать десять таких, как мы?

Он усмехнулся, но на этот раз усмешка была другой – не язвительной, а почти что одобрительной. Жесткой.

– Детка, я всегда был против них. Просто раньше у меня не было такого… стильного сообщника. – Он распахнул полы своего тренча. – Пойдем. У меня есть машина. И пара адресов, где Бельский может прятаться, когда его мир рушится. Давай проверим, у кого нервы крепче: у затравленного художника или у двух журналистов, которым уже нечего терять.

Мы развернулись и пошли прочь от набережной, против ледяного ветра. Двое союзников поневоле, связанных общей тайной, общей угрозой и теперь – общей целью, куда более опасной, чем просто поиск истины.

Перемирие было заключено. Война – объявлена. И первый совместный выстрел предстояло сделать.

Секвенция 2: Погружение в расследование

Часть 1.

Есть особый вид тишины – тишина, купленная за деньги. Она не глушит звук, а поглощает его с такой жадностью, что даже собственное дыхание кажется неприличным шумом. Именно такая тишина царила в пентхаусе Софьи Дориной на верхнем этаже башни в «Москва-Сити». Она впитывала звук моих шагов по палевому ковру ручной работы, тонула в обивке кресел из белой кожи Nappa и умирала, не отражаясь от матовых стен, на которых висели подлинники Ротко и Тапьеса – не для красоты, а как знаки статуса, понятные лишь посвященным. В этой тишине даже легкий звон моих золотых серег, которые я надела специально для этого визита, казался вульгарным диссонансом.

Я сидела в кресле, которое, по моим грубым прикидкам, стоило как годовая зарплата младшего редактора, и ждала. Не просто «скорбящую вдову». Я ждала встречи с империей. С системой, которая только что объявила войну моей подруге и, косвенно, мне самой. Мой визит был официальным, санкционированным и лицемерным до зубовного скрежета: «Stiletto» выражает соболезнования и хочет написать «трогательный материал о стойкости и мужестве сильной женщины, сохраняющей наследие». Блестящая формулировка, придуманная Маргаритой и одобренная, должно быть, целым отделом пиарщиков Софьи. Под этим сладким соусом можно было подать что угодно, вплоть до разоблачения. Если бы ты знал, как держать ложку.

Софья вошла беззвучно. Не так, как в кино – не в траурных чёрных вуалях. На ней было простое, но безупречно скроенное чёрное платье от Jil Sander, которое выглядело строже и дороже, чем иная генеральская форма. Её волосы были убраны в тугой, низкий пучок, лицо – маской спокойствия. Лишь чуть дрожащие, почти невидимые постороннему глазу пальцы, теребившие нитку безупречного жемчуга, выдавали колоссальное внутреннее напряжение. Но это не было напряжение горя. Это было напряжение контроля. Контроля над ситуацией, над эмоциями, над нарративом.

– Надежда, спасибо, что нашли время, – её голос был ровным, холодным и отполированным, как галька на морском берегу. – Я ценю поддержку «Stiletto» в этот… сложный час.

Она села напротив, положив руки на колени. Поза статуи. Готовой к тому, чтобы с неё сняли мерку для памятника.

– Софья Феликсовна, мы все потрясены, – начала я, включая диктофон на телефоне и аккуратно кладя его на стеклянный столик между нами. Мой голос звучал мягко, с правильной, профессиональной долей участия. – Максим был такой… яркой, неоднозначной фигурой. Магнитом для внимания. Каким он был для вас? Не как для бизнес-партнера, а как для матери.

Я задала вопрос не о сыне, а о «фигуре». И упомянула бизнес. Это была первая, едва заметная зацепка.

Софья выдержала идеальную паузу, глядя куда-то мимо меня, в панорамное окно, за которым копошился в дымке муравейник Москвы.

– Максим был… сложным, – начала она, и каждое слово казалось взвешенным на ювелирных весах. – Очень талантливым. Видел возможности там, где другие видели риски. Но его амбиции… порой мешали ему видеть реальность. Он строил воздушные замки, забывая, что фундамент должен быть на земле.

«Красиво сказано, – пронеслось у меня в голове. – В переводе на человеческий: «Мой сын был самовлюблённым ублюдком, который лез не в своё дело и чуть не обрушил мою империю»».

– Его брак… многие восхищались, называли идеальным союзом двух ярких личностей, – осторожно закинула я удочку, зная, что брак Максима с наследницей сети отелей был чистым пиаром и взаимовыгодным договором.

На лице Софьи впервые промелькнуло что-то похожее на эмоцию – тончайшая тень презрения, искривившая на миллиметр уголок идеально подведённой губы.

– «Идеальный союз» – это термин для ваших глянцевых статей, Надежда. Не для жизни. Это было… стратегическое партнёрство. Сделка, которая устраивала обе стороны на тот момент. – Она сделала паузу и добавила с ледяной, беспощадной ясностью: – Теперь, когда Максима нет, все активы медиа-холдинга, разумеется, переходят под моё полное управление. Согласно брачному контракту и моим договорённостям с его… супругой. Так что в этом плане всё прозрачно и предсказуемо.

Она произнесла это с таким спокойствием, что у меня по спине пробежали мурашки. Это не была скорбь. Это была констатация перехода власти. Чистая, безэмоциональная геополитика в масштабах одной семьи. Смерть сына как досадная, но решённая юридическая формальность.

Я уже собиралась задать следующий, более острый вопрос, пытаясь осторожно подвести разговор к теме «архива» или отношений с Бельским, когда мой телефон, лежавший рядом с диктофоном, едва заметно вибрировал. Одно короткое, но важное сообщение. Я извинилась жестом, сделав вид, что проверяю время, и незаметно разблокировала экран.

Сообщение было от Виктора. Всего одна строчка, но она заставила моё сердце резко, болезненно качнуться:

«Выйди на улицу. Задний двор. Срочно. Не включай диктофон.»

Адреналин, горький и знакомый, ударил в кровь. Что-то случилось. Что-то, что нельзя было обсуждать под запись в этом стерильном, прослушиваемом, наверное, вдоль и поперёк, склепе.

Я поднялась, собрав вещи с отработанным, профессиональным видом.

– Софья Феликсовна, спасибо вам за такую… откровенность. На сегодня, думаю, достаточно. Не хочу вас утомлять в этот трудный день.

Она лишь кивнула, её мысли уже явно витали где-то в зале заседаний совета директоров или в кабинете адвоката, просчитывающего следующие шаги по поглощению активов. Она даже не проводила меня до лифта. Я была для неё выполненной задачей. Поставленной галочкой в списке «Контроль над медиа».

Спустившись на лифте, ощущая, как тишина пентхауса сменяется гулом лифтовой шахты, а затем и шумом фойе, я не пошла к парадному выходу. Я, сделав вид, что ищу туалет, свернула в сервисный коридор, нашла чёрный ход, ведущий в зону погрузки, и выскользнула на задний двор – бетонную площадку, заставленную мусорными контейнерами и служебными машинами.

Виктор ждал меня у глухой стены, в тени от выступов небоскрёба. Его тренч был поднят до ушей, а он нервно курил, и дым струйкой уходил в серое небо. Увидев меня, он бросил окурок и растер его носком ботинка.

– Что такое? – спросила я, подходя. Воздух здесь пахл бензином, помоями и холодом.

– Полиция провела обыск в квартире твоей подруги, – сказал он без предисловий, его голос был хриплым от напряжения или от курения. – И они кое-что нашли.

Он достал телефон, быстро пролистал галерею и показал мне фотографию. На ней, на фоне полицейской плёнки с цифрами, лежал нож. Не кухонный тесак и не складник. Элегантный, с тонким изогнутым лезвием и рукоятью из чёрного дерева, инкрустированной перламутром. Нож для вскрытия конвертов. Из тех, что лежат на дорогих письменных столах как украшение и намёк на силу.

– На нём отпечатки Анны, – сказал Виктор, следя за моей реакцией. – Чистые, свежие. И следы крови. Предварительный анализ совпадает с группой Максима Дорина. Это орудие убийства, Ветрова. Официально.

Я смотрела на фото, и чувствовала, как земля уходит из-под ног, а холодный воздух двора врывается в лёгкие, как нож.

– Этого не может быть. Это… это подстава. Кто угодно мог надеть перчатки, взять её нож…

– Мог, – жестко перебил он. – А теперь самое интересное. Я пробил этот нож по своим каналам, пока ты вела светскую беседу. Это часть лимитированного подарочного набора «Письменные принадлежности», который три года назад заказала корпорация «Дорин-Групп» для своих топ-менеджеров и… – он сделал эффектную паузу, – …для членов семьи. Такие ножи были только у них. Оригинальные, с логотипом.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде не было торжества. Была лишь голая, неприкрытая правда.

– Включая Софью Дорину. У неё в кабинете, по словам моего источника, стоит точно такой же. Парный.

Воздух перестал поступать. Мы стояли в грязном дворе, а в голове у меня складывалась чудовищная, безупречная в своей логике картина. Сережка Анны – слишком очевидная подстава. Нож, ведущий к Софье, – чуть менее очевидная, но тоже уловка? Или… двойной блеф? Слишком очевидная улика, чтобы в неё поверили, отвлекает от улики, которая чуть менее очевидна, но ведёт к настоящему убийце? Или наоборот?

– Им нужно было быстро закрыть дело, – прошептала я, скорее себе. – Анна – идеальная жертва: есть мотив (долги, отказ Максима помочь), есть «очевидная» улика (серьга). Зачем усложнять, подбрасывая нож, который может привести к тебе? Если, конечно… ты не уверена, что это тебя не коснётся. Что все ниточки обрежут. Или если ты хочешь, чтобы эту ниточку нашли, но не потянули.

Виктор молчал, давая мне думать. Он понимал, что мой мозг, настроенный на подтексты и интриги их мира, работал сейчас на полную мощность.

– Она не убивала его сама, – сказала я наконец, с уверенностью, которая родилась из этой ледяной логики. – Она бы не стала использовать свой же нож, даже чтобы подставить другого. Это… любительщина. Но она могла заказать это. А нож… нож мог взять исполнитель. Или его специально подбросили, чтобы создать видимость, что Софью пытаются подставить. Запутать следы.

– Умно, – кивнул Виктор. – Значит, наш путь всё равно лежит к ней. Но теперь у нас есть не просто пуговица. У нас есть знание. Она знает, что нож – её. Знает, что мы можем это выяснить. И знает, что мы уже копнули глубже сережки.

Он посмотрел на мой диктофон.

– Что она сказала?

– Что сын был сложным, а его смерть – вопрос прозрачных юридических процедур, – ответила я. – Ни капли личного. Ни капли боли. Только холодный расчёт.

– Тогда у нас всё сходится, – Виктор потянул полы тренча. – Она – центр этой паутины. Бельский – испуганная муха. Анна – пришпиленная бабочка. А мы… – он посмотрел на меня, – …мы два жука-навозника, которые лезут туда, куда их не звали. Продолжаем?

Я глянула на фотографию ножа на его телефоне, потом мысленно представила лицо Анны за решёткой. Страх в её глазах сменился на холодную, злую решимость.

– Продолжаем, – сказала я твёрдо. – Но теперь мы знаем, с кем имеем дело. С женщиной, для которой смерть сына – пункт в повестке дня. Значит, и играть мы будем по-крупному. Не на эмоциях. На информации.

Виктор усмехнулся, и в этой усмешке впервые появилось что-то похожее на уважение.

– Куда дальше, стратег?

Я уже знала ответ. Он зрел у меня в голове с момента, когда я вышла от Софьи.

– К единственному человеку, который видел всё, но говорит на языке истерики, а не отчётов. К Игорю Бельскому. Пора заставить его говорить. Не как напуганного ребёнка. Как свидетеля. А для этого нам нужен… правильный подход.

Я посмотрела на Виктора, и план, дерзкий и рискованный, начал обретать форму в моей голове. Чтобы вытащить правду из художника, нужно говорить с ним на его языке. На языке намёков, страха и красоты.

– Северов, у тебя есть с собой наличные? Много?

Часть 2.

Путь в следственный изолятор №5 был похож на спуск в иную реальность, где все законы её прежней жизни переставали работать. Сначала – пробки и фасады, знакомые до тошноты. Потом – постепенное облезение города: меньше стекла, больше серого бетона, выше заборы с колючкой. Наконец, сам объект: не здание, а монолит. Угрюмая громада из силикатного кирпича советской эпохи, лишённая каких-либо излишеств, даже окон, кроме узких, как бойницы, прорезей на верхних этажах. Она подавляла не размерами, а своим абсолютным, немым отрицанием всего, что было снаружи. Красоты, удобства, надежды.

Машина Виктора остановилась у КПП за сотню метров.

– Дальше – пешком. Только родственники и адвокаты подъезжают вплотную, – сказал он, заглушая мотор. – Ты – «подруга, оказывающая моральную поддержку». Протокол допускает. Говори мало, слушай много. И… постарайся не дышать ртом.

Я вышла. Воздух здесь пах иначе. Не городской пылью и выхлопами. Он пах казённой изоляцией. Пахл холодной землёй, железом, чем-то сладко-гнилостным, доносившимся, возможно, с местной котельной. И тишиной. Не мирной, а подавленной, густой, как желе.

Проход через КПП был ритуалом унижения. Документы изучали долго и придирчиво. Мой паспорт в бархатной обложке казался здесь неуместной роскошью. Меня ощупал взглядом старший наряда – мужчина с лицом, на котором застыло хроническое недоверие ко всему живому.

– Ветрова? По делу Линской? – Он хмыкнул. – Сегодня уже третья. Пресса, что ли, пронюхала?

– Я её подруга, – сказала я, заставляя голос звучать ровно, без привычных для светской беседы модуляций.

– Ага, – бросил он, ставя штамп в журнал. – Знаем мы этих «подруг». Ладно. Проводи.

Внутри запах сменился, стал внутренним. Это был сложный, многослойный букет: едкий хлорный дух, въевшийся в краску на стенах за десятилетия; прогорклый запах старой капусты и дешёвой тушёнки из пищеблока; затхлость непроветриваемых помещений; и под всем этим – сладковатый, тошнотворный, почти осязаемый аромат человеческого несчастья. Он не витал в воздухе – он им и был. Он пропитал бетон пола, линолеум на стенах, пластик стульев в кабинете дежурного. Этот запах был полной, абсолютной противоположностью ароматам, к которым я привыкла: дорогого парфюма в бутиках, сухого вина в бокалах, нового кожаного салона в лифте. Здесь моя собственная туалетная вода «Nuit de Bakélite» с нотками кожи и ладана казалась не просто бесполезной, а кощунственной, как духи на поминках.

Меня провели по главному коридору. Он был длинным, бесконечным, освещённым тусклыми люминесцентными лампами, которые мерцали с раздражающим, тихим гудением, сводящим с ума. Звук наших шагов по линолеуму – глухой, прилипчивый – был единственным, что нарушало гнетущую тишину. Но тишина была обманчива. Всюду были глаза. Глаза охранников в стеклянных кабинах, наблюдавшими за моим проходом с ленивым, профессиональным интересом. Чёрные пузырьки камер под потолком, следящие бездушными стеклянными зрачками. И, самое страшное, – глаза других задержанных. Их вели куда-то по боковым ответвлениям, и на мгновение наши взгляды пересекались. Взгляды были разными: пустые, выжженные; любопытствующие, как у зверей в клетке; или полные немой, всепоглощающей ненависти ко всему, что снаружи, ко мне, к моей чистой одежде, к самому факту моего временного свободы. Я шла, глядя прямо перед собой, в спину конвоира, стараясь не встречаться ни с чью взглядом, чувствуя, как холодный пот стекает по позвоночнику под шёлковой блузкой. Я была здесь чужой. Нарушителем их унылого, жестокого, но единственно возможного здесь порядка.

В кабинете начальника корпуса, куда меня ввели для «оформления», пахло ещё и дешёвым одеколоном «Тройной» и пылью от стопок бумаг. Мужчина за столом даже не поднял на меня головы, тыкая в компьютер толстыми пальцами.

– Ждите. Приведут.

Эти десять минут ожидания на жёстком деревянном стуле были одной из самых долгих пыток в моей жизни. Каждая секунда наполнялась леденящими образами: что они с ней сделали? Как она выглядит? Выдержит ли она увидеть меня? Выдержу ли я, увидев её?

И вот дверь открылась.

Её ввели. Не Анну. Тень Анны. Конвоир, женщина с безразличным лицом, просто толкнула её в спину, и та вошла мелкими, шаркающими шажками. На ней был серый, мешковатый тюремный халат из грубой ткани, лишённый даже намёка на форму, на индивидуальность. Он висел на ней, как на вешалке, подчёркивая худобу и сломленность. Волосы, её гордость, всегда уложенные в безупречную каскадную волну цвета тёмного мёда, теперь были тусклыми, сальными, собраны в жалкий, небрежный хвост дешёвой резинкой. Лицо, всегда оживлённое то азартом, то иронией, теперь было голым, беззащитным и… помятым. Не физически. Душевно. Как будто по нему прошлись катком. Глаза, обычно такие живые, блестящие, теперь были потухшими. Веки – красные, опухшие от слёз, которые, казалось, уже иссякли, оставив после себя лишь сухое, безрадостное истощение. Она шла, не поднимая головы, плечи ссутулив под невидимым, но чудовищным по весу грузом вины, которой не совершала.

Мы оказались в комнате для свиданий. Узкая кабинка, разделённая надвое толстым, будто бы в полметра, звуконепроницаемым стеклом. Оно было слегка матовым, царапанным, с отпечатками чужих ладоней. По обе стороны – по одному пластиковому креслу, прикрученному к полу. Больше ничего. Ни намёка на уют, на человечность. Конвейер для несчастья.

Мы сели. Движения Анны были механическими, замедленными, как у сильно заторможенного человека. Я взяла тяжёлую, липкую от тысяч чужих прикосновений, ещё тёплую пластиковую трубку внутреннего телефона. Прикосновение к ней вызвало физическую волну отвращения. Я увидела, как Анна на той стороне делает то же самое, её тонкие пальцы без маникюра, со сломанным ногтем на большом, неуклюже обхватывают трубку.

– Аня… – голос мой сорвался, застрял где-то между горлом и губами, превратившись в сиплый, неузнаваемый шёпот. Все фразы, заготовленные по дороге – уверенные, обнадёживающие, полные планов, – испарились. Остался только комок ледяной жалости и бессильной ярости, стоящий в горле.

Она медленно подняла на меня взгляд через мутное стекло. И в её глазах не было ни надежды, ни даже страха. Было лишь тупое, животное изумление. Как будто её разум до сих пор отказывался обрабатывать реальность происходящего. Как будто она попала под машину и теперь, в полубессознательном состоянии, пыталась понять, где она и что с ней.

– Надя… – её голос в трубке был тихим, хриплым, лишённым всякой энергии, всякой интонации. Просто констатация факта моего присутствия. – Я не убивала его. Клянусь тебе всем, что у меня осталось. Всем святым. Мамой. Галереей. Я не убивала.

Эти слова, сказанные не с вызовом, не с мольбой, а с потрясающей, обессиленной простотой, прозвучали искреннее любых клятв, любых оправданий. Это был не голос виновного, пытающегося убедить. Это был голос человека, который сам не понимает, как он здесь оказался.

– Я верю, – выдохнула я, и это была единственная в тот момент чистая, неразбавленная правда. Несмотря на нож, несмотря на улики, несмотря на холодную логику, которая уже строила в моей голове чудовищные цепочки. Я верила ей. Анне. Подруге, которая в шестнадцать лет делилась со мной первой помадой, а в двадцать пять – первым серьёзным горем. Но вера сейчас была роскошью, почти предательством. От неё было мало практической пользы. – Я верю, Аня. Но полиция… они нашли у тебя дома нож. Тот самый, дизайнерский, для бумаги. С перламутром. На нём… его кровь. Максима.

Я наблюдала за её лицом, ожидая всплеска ужаса, отчаяния, протеста. Но реакция была иной. На её лице отразилось не ужас, а полное, абсолютное непонимание. Как если бы я сказала ей, что на обратной стороне Луны нашли её автограф.

– Нож? – она повторила, моргнув несколько раз, будто пытаясь прояснить зрение. – Тот, с чёрной ручкой? Но… он же стоял у меня на рабочем столе в галерее. Всегда. Он был подарком… от Максима. На открытие. Пять лет назад. Я им даже не пользовалась никогда, он просто… был там. Как сувенир. Как память. Как… – голос её снова сорвался, и глаза наполнились слезами, которые, казалось, уже должны были закончиться. – Как его кровь могла там оказаться? Это… это невозможно.

Она искренне не понимала. И я, глядя сквозь грязное стекло в её растерянное, искренне изумлённое лицо, верила каждому слову. Это была не игра актрисы. Это была реакция пешки, которую только что передвинули на чужой доске и объявили ферзём. Она не знала правил этой новой, страшной игры.

– Аня, – мой голос стал твёрже, я заставила в нём зазвучать ноты не жалости, а деловитости. Это был единственный способ помочь нам обеим не развалиться сейчас. – Мне нужна правда. Вся. До последней детали, до последней паузы. Что произошло между вами в ту ночь? Что он говорил? Что ты говорила? Куда смотрела? Каждая мелочь.

Она глубоко, судорожно вздохнула, словно перед нырянием. Пальцы её сжали трубку так, что побелели костяшки.

– Мы поссорились. Ужасно. Ужасно, Надь. – она начала говорить быстро, сбивчиво, как будто слова вырывались наружу против её воли. – Из-за… из-за его мании. Последние недели он был сам не свой. Не тот самоуверенный красавчик. Он был как… параноик. Оглядывался, говорил шёпотом даже в пустой комнате. Говорил только про какой-то «архив». Что это «ключ» ко всему. К власти, к деньгам, к разрушению. Что ему нужно надёжное, но публичное место, чтобы его спрятать. Не в банковскую ячейку – это слишком банальное, слишком отлеживаемое понимание. А… на виду. Чтобы все видели, но принимали за что-то другое. За искусство, за безделушку, за интерьер.

Моё сердце екнуло, сделав резкий, болезненный скачок. «Архив». То самое слово-призрак, которое всплывало в разговоре с Виктором, которое, возможно, было мотивом для убийства. И «ключ». Не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле? Не флешка, а физический ключ?

– Он хотел использовать мою галерею, – продолжила Анна, и в её голосе прорвалась давно копившаяся обида, смешанная с отчаянием. – Умолял, потом требовал, потом… практически приказывал. Дать ему разрешение повесить «особую» картину. Или поставить «особую» скульптуру. Говорил, что мое место – идеальная «витрина». Что это единственный способ сохранить «страховой полис». Я отказалась. Резко. Я не хотела впутывать своё дело, своё единственное, кровное детище, в его грязные, опасные игры! Я знала, чем они заканчиваются! Я видела, что он делал с Игорем Бельским!

Она выкрикнула это имя, и оно гулко прозвучало в трубке.

– Он пришёл в ярость. Настоящую. Стал кричать, что уничтожит меня. Мою репутацию, мою карьеру, всё, что я строила. Что у него есть на меня «досье». Какие-то старые долги, какие-то… фотографии с вечеринок, бог знает что. Я испугалась. Не за себя… За галерею. За то, что он может с ней сделать. И я… я просто ушла. Убежала, по сути. Бросила его там, в библиотеке. Это всё. Я больше его не видела.

Она закончила и смотрела на меня через стекло, и в её взгляде была немой вопрос: «Разве этого недостаточно? Разве это не объясняет всё?».

– Где именно он хотел это спрятать? – мой голос стал тише, интимнее. Я наклонилась ближе к холодному стеклу, будто могла через него прошептать. – «Особая» картина – это что? Какая-то конкретная? Он показывал эскизы, фотографии?

Анна пожала плечами, беспомощно, по-детски.

– Нет… Ничего конкретного. Просто твердил: «на самом видном месте». Чтобы все видели, но принимали за часть экспозиции. Он был одержим символизмом, шифрами. Бредил Пушкиным в последнее время. Цитировал что-то про «тайное, ставшее явным»… Надя, что всё это значит? Что он хотел от меня?

Её вопрос, полный наивного недоумения, повис в липком воздухе кабинки. «На самом видном месте». Галерея. Искусство. Шифр. Пушкин. В моей голове, поверх усталости и страха, заработала, наконец, машина. Машина анализа, сопоставления, поиска связей.

– Это значит, что у нас появился шанс, – сказала я с силой, которой сама в себя не вкладывала. – Если он что-то спрятал у тебя, и это не нож, а что-то другое, что может указать на настоящего убийцу или снять с тебя вину… Аня, ты должна держаться. Ты должна продержаться. Я тебя вытащу. Но для этого ты должна помочь мне. Вспомни всё, что появлялось в галерее в последние недели. Всё новое. Всё, что казалось странным, не вписывающимся. Любую мелочь. Поставщиков, курьеров, «подарки», которые ты сама не заказывала.

Она кивнула, стараясь сосредоточиться, закусив нижнюю губу. Но её глаза снова затуманились, наполнившись слезами бессилия.

– Я… я попробую. Я запишу. Но здесь… здесь очень тяжело думать. Здесь время течёт иначе. И тишина… она давит.

В этот момент дверь в её части кабинки с лязгом приоткрылась, и конвоирша, та самая, просунула голову, что-то бросила отрывисто. Время кончалось.

– Надя, – Анна вдруг прижала ладонь к стеклу. Её рука, бледная, с синими прожилками, выглядела хрупкой и беззащитной. – Слушай. Если это… если это всё-таки она. Софья. Она не остановится. Ни перед чем. Ты… ты должна быть осторожна. Не лезь слишком глубоко. Пожалуйста.

Её предупреждение, сказанное из самой глубины этой ямы, прозвучало страшнее любой угрозы со стороны. Это был голос человека, который уже увидел истинное лицо монстра.

– Я знаю, – я тоже приложила ладонь к холодному, немому стеклу напротив её руки. Нелепый, трогательный, абсолютно бесполезный жест солидарности сквозь броню, разделяющую свободу и неволю. – Я знаю. Ты молчи. Ни в чём не признавайся, ничего не подписывай без адвоката. Я работаю. Я уже в деле.

Её увели. Она встала, бросив на меня последний взгляд – не надежды, а какой-то глухой, бездонной покорности, – и покорно пошла за конвоиром, не оборачиваясь. Маленькая, сломленная фигура в сером мешке, растворившаяся в тёмном проёме двери.

Я сидела ещё целую вечность, глядя на пустое, запачканное кресло за стеклом. В ушах стоял гул тишины, а на языке – привкус хлорки, пыли и чужого отчаяния.

Когда я вышла на улицу, на залитое бледным, безжизненным светом позднего ноябрьского дня, меня охватило не облегчение. Меня наполнило нечто другое. Не жалость. Не страх. Цель. Чёткая, холодная, неумолимая, как скальпель. Всё личное, всё эмоциональное сгорело в той кабинке, оставив после себя стальной стержень.

Я достала телефон ещё на подходе к тому месту, где ждал Виктор, и набрала его номер. Он ответил на первом гудке, будто ждал.

– Северов. Мне нужно попасть в галерею Анны. Не завтра. Не послезавтра. Сегодня. Ночью. И мне нужен не просто вор-домушник. Мне нужен лучший специалист по поиску нестандартных тайников, которого только можно купить, продать или запугать в этом городе. Тот, кто мыслит не как взломщик с фомкой, а как… параноидальный искусствовед. Или как сам Максим Дорин.

В трубке повисла пауза, наполненная фоновым шумом улицы с его стороны.

– Галерея под круглосуточным наблюдением после обыска. Опечатана, – сказал он ровно.

– Тем более. Пока они охраняют ножи и отпечатки, мы должны найти то, ради чего всё это затеяно. Архив, Северов. Или ключ к нему. Он где-то там. «На самом видном месте». И мы найдём его раньше, чем это сделает убийца или полиция.

Я услышала, как он на другом конце провода тихо, беззвучно выдохнул, почти усмехнулся.

– Авантюрно. На грани самоубийства. Через два часа. Я найду человека. Будь готова к тому, что он будет… своеобразен. И дорог.

– Чем своеобразнее, тем лучше, – ответила я, уже открывая дверь его машины. – Мы ищем своеобразную тайну. Встречаемся у меня. Нужен план.

Я откинулась на сиденье, закрыла глаза. Но под веками продолжали стоять не стены изолятора, а её глаза. За стеклом. Не испуганные. Потерянные. Потерянные навсегда, если я сейчас ошибусь.

Теперь у меня был маяк. Не справедливость, не истина, не профессиональный азарт. Она. Её нужно было вытащить из этой ямы. А для этого нужно было найти то, что спрятал Максим, и сделать это быстрее всех. Игра перестала быть интеллектуальным упражнением. Она стала операцией по спасению. И первым полем битвы, первой точкой приложения силы, становилась галерея – её храм, её любовь, её жизнь, теперь превращённая в полицейскую ловушку и, возможно, в самый изощрённый сейф для самой опасной тайны в Москве.

Мир сузился до одной задачи. И это было единственным, что удерживало меня от того, чтобы начать кричать прямо здесь, в машине, от бессильной ярости и ужаса.

Часть 3: Искусство взлома

Галерея Анны «Art Brut» ночью, в свете одинокого уличного фонаря напротив, напоминала не выставочный зал, а склеп. Яркие, экспрессивные полотна, которые днём кричали с стен жизненной силой и болью, теперь застыли в темноте, превратившись в молчаливых, угрожающих призраков. Жёлтая полицейская лента, натянутая вкривь и вкось на стеклянной двери, была уродливым, кричащим шрамом на лице этого храма. Она говорила: «Место преступления. Не входить. Мир закончился».

Мы стояли в тени подъезда напротив, впитывая холод ночи и запах опасности. Я, Виктор и тот, кого он нашёл.

«Специалист» представлял собой нечто среднее между аспирантом-философом и домовым. Его звали Лев, но Виктор представил его просто: «Лёва. Он – лучший». Лёва был невысок, сутул, одет в чёрный худи и поношенные джинсы. Его лицо, скрытое в капюшоне и в тени, освещалось лишь синим отблеском экрана планшета, который он держал в руках. Он не смотрел на галерею. Он изучал её через цифровые схемы, сканы чертежей и, как выяснилось, через взломанный в реальном времени поток с городских камер наблюдения вокруг.

– Три камеры, – его голос был тихим, монотонным, как голос системы навигации. – Одна на углу здания, смотрит на вход. Две – служебные, во дворе. Движения нет. Патруль проехал сорок минут назад. Следующий – через час. У нас окно.

– Сигнализация? – спросил Виктор, его дыхание стелилось белым паром в морозном воздухе.

– Есть. Беспроводная, «Астра». Стандартная. У них там датчики движения в залах и на дверях. Но… – Лёва на секунду оторвался от экрана, и в его глазах, отражавших мерцание дисплея, мелькнула искорка профессиональной гордости, – …у них не обновляли прошивку с января. Уязвимость в протоколе синхронизации. Я могу послать сигнал «всё спокойно», и она уснёт на пятнадцать минут. Но если внутри есть резервный, автономный датчик, который я не вижу в схеме… он сработает.

– Пятнадцать минут, – я перевела взгляд с Лёвы на тёмный фасад галереи. Сердце колотилось не от страха, а от того же азарта, что и перед самыми важными в жизни интервью. Только ставки были неизмеримо выше. – Этого должно хватить. Входим.

Лёва кивнул, его пальцы замелькали по сенсорной клавиатуре планшета. Он работал не как хакер из фильмов, а как пианист, исполняющий сложную, тихую сонату. Через минуту он поднял большой палец вверх.

– Система спит. Идём.

Мы пересекли улицу быстрыми, бесшумными шагами. Жёлтая лента хрустнула под ножом Лёвы, который перерезал её одним точным движением. Дверь была заперта на серьёзный электронный замок. Лёва приложил к считывателю какое-то самодельное устройство, напоминающее power bank с проводами. Экран устройства мигнул зелёным.

– Код от старой магнитной карты охранника. Нашёл в архиве увольнений, – пояснил он без эмоций.

Дверь открылась с тихим щелчком. Тьма и тишина галереи поглотили нас.

Внутри пахло по-другому. Не краской и духом творчества. Пахло нарушением. Пахло пылью, взметённой при обыске, холодным воздухом, который не нагревали несколько дней, и едва уловимым, горьким ароматом духов Анны, который всё ещё жил здесь, как её печальное, изгнанное эхо.

Лёва сразу же растворился в темноте, слившись с тенями, его задача была выполнена. Он остался у входа как страж и живая сигнализация.

Мы с Виктором включили фонарики – не яркие лучи, а приглушённые, рассеянные синие огоньки, невидимые снаружи. Свет скользил по знакомым работам, выхватывая фрагменты: искажённое лицо на портрете, клубок проволоки в инсталляции, блеск стекла. Каждый объект казался теперь подозрительным, многослойным, таящим в себе секрет.

– Итак, «на самом видном месте», – прошептал Виктор, его голос звучал приглушённо в огромном, пустом зале. – Что это может быть? Самая центральная картина? Самая дорогая?

– Нет, – ответила я, медленно поворачиваясь на месте, стараясь увидеть пространство глазами Максима. Нарцисса. Режиссёра. – Для него «видное место» – не самое ценное в денежном смысле. Самое… значимое. То, на что все смотрят, но видят только поверхность. То, что является центром композиции, ключом к замыслу. То, что Анна любила больше всего.

Мой взгляд скользил по стенам, по подиумам, пока не остановился на инсталляции в дальнем углу зала. Анна обожала её. Это была её гордость – серия из пяти одинаковых гипсовых бюстов, выкрашенных в разные монохромные цвета. Называлась «Личины». Пять пустых, безликих масок, смотрящих в разные стороны. Белый, серый, красный, золотой… и пятый – иссиня-чёрный, почти сливающийся с темнотой зала. Они стояли в ряд на длинной, низкой тумбе.

Но что-то было не так. Я подошла ближе, пригнув луч фонаря. Пять бюстов… а воспринималось их как четыре с половиной. Чёрный стоял чуть в стороне. Не по линии. Несимметрично. А Анна была перфекционисткой до мозга костей. Каждая выставка, каждый проект у неё были выверены до миллиметра. Такой диссонанс она бы никогда не допустила. Если только… он не был частью замысла. Или его внесли позже.

– Северов, иди сюда, – позвала я шёпотом, но в тишине зала он прозвучал громко.

Он подошёл, и луч его фонаря присоединился к моему, освещая чёрный бюст.

– Что с ним?

– Он стоит не так. И… смотри на основание.

Я наклонилась. На бархатной подставке под бюстом, там, где обычно была табличка с названием и именем автора, я нащупала не надпись, а едва заметную, почти невидимую глазу линию. Идеально подогнанный прямоугольный люк. Настолько тонкий, что его не разглядеть, только почувствовать подушечками пальцев.

– Магнитный замок, – констатировал Виктор. – Весьма изящно.

Сердце заколотилось ускоренно. Мы были у цели. Я осторожно попыталась приподнять бюст. Он был тяжелее, чем должен был быть. Полый гипс не весил бы так много. Внутри было что-то ещё.

– Помоги.

Виктор взялся за другую сторону. Мы приподняли бюст и аккуратно поставили его на пол. Под ним открылась бархатная подставка, а в ней – тот самый потайной люк. Я нажала на него. Тихий щелчок, и люк отъехал, открыв небольшую, обильную чёрным бархатом нишу.

Она была пуста.

– Чёрт! – вырвалось у Виктора, и в его голосе впервые прозвучало настоящее разочарование, граничащее с яростью. – Опоздали! Убийца, полиция… кто-то нас опередил!

Я не отвечала. Я водила лучом фонаря по бархатной обивке. Она была идеально чистой. Нет, не так. Она была идеально ровной. На бархате не было ни вмятин, ни следов, ни отпечатков от предмета, который бы здесь лежал. Пыль лежала тонким, нетронутым слоем.

– Нет, – медленно проговорила я, и в голове складывалась новая, ещё более хитрая картина. – Здесь никогда ничего и не было.

– Что? – Виктор уставился на меня. – Но зачем тогда тайник?

– Это не тайник для хранения, – сказала я, проводя пальцами по холодному бархату. – Это почтовый ящик. Максим не спрятал здесь «ключ». Он оставил инструкцию, где его нужно положить. Он ждал, что кто-то придёт и положит сюда что-то. Архив? Ключ от другого места? Но этот кто-то не пришёл. Или… пришёл и забрал то, что должно было лежать здесь для следующего.

И тогда, в самом углу ниши, в месте, куда не падал свет, я заметила крошечную, почти невидимую царапину. Не царапину от неосторожности. Аккуратный, тонкий знак. Буква. И цифра. Вырезанные или выдавленные чем-то острым.

«И-7».

– Что это? – Виктор склонился ниже, его дыхание стало учащённым. – Код от ячейки? Номер кресла в театре? И-7… «И» – это «Игорь»? «И» как римская цифра? «И» как…

– Не знаю, – призналась я, но мозг уже лихорадочно работал, сопоставляя. «D-7» было личным кодом Максима. «И-7»… Если «И» – это не буква, а… старое написание? Прописная «i»? Та, что в дореволюционной орфографии и почти неотличима от латинской «D»? Но нет, здесь явно «И». Кириллица.

В этот момент, в дальнем конце зала, за полками с каталогами, раздался тихий, но отчётливый щелчок. Звук ключа, входящего в замочную скважину. Чёрного хода.

Мы замерли, вжавшись в тень за подиумом с бюстами. Фонарики были мгновенно выключены. Темнота сомкнулась над нами, густая, слепая, живая.

Шаги. Тихие, крадущиеся, но не осторожные в полицейском смысле. Это были шаги человека, который не хотел быть замеченным, но знал, куда идёт. Шаги на резиновой подошве по бетонному полу. Один человек.

Из административной части галереи, из-за угла, показалась фигура. Даже в полном мраке я узнала этот силуэт. Этот нервный, порывистый, чуть сутулый способ двигаться. Игорь Бельский.

На нём не было чёрного кашемирового свитера. На нём был тёмный, длинный плащ, почти плащ-пальто, которое в темноте делало его похожим на гигантскую летучую мышь. Он не включал свет, не пользовался фонариком. Он шёл на ощупь, но целеустремлённо, будто дорога была ему знакома. Он шёл прямо к «Личинам». К нашему укрытию.

Мое сердце колотилось так громко, что, казалось, эхо разносится по всему залу. Мы были в ловушке. За нами – стена и бюсты. Перед нами – Бельский. Выход – через весь зал, мимо него.

Он подошёл к тому месту, где должен был стоять чёрный бюст, и замер на секунду, увидев, что его нет на месте. Его дыхание участилось, стало слышным. Затем он опустился на колени, и его руки, бледные в темноте, нашли потайной люк. Он открыл его.

Секунду он всматривался в пустоту, и даже на расстоянии я почувствовала волну его разочарования, смешанного с досадой. Он явно ожидал найти здесь что-то конкретное. Он раздражённо провёл пальцами по бархату, будто пытаясь нащупать то, что не видел глаз, а затем с тихим, злым щелчком захлопнул крышку.

Он замер на корточках, оглядываясь по сторонам. Его профиль вырисовывался в слабом свете, пробивавшемся с улицы через витрину. Он был напряжён, как струна. Он почувствовал что-то. Наше присутствие? Нарушенную пыль? Тишину, которая была не совсем тишиной?

Луч его собственного маленького фонарика, который он всё-таки достал, метнулся в нашу сторону. Я вжалась в холодный бетон подиума, задержав дыхание. Луч скользнул по полу в сантиметре от моей ноги, осветил бок Виктора, замершего как статуя, и двинулся дальше, выхватывая из тьмы угол инсталляции из ржавых труб.

Игорь медленно поднялся. Он постоял ещё мгновение, словно прислушиваясь к тишине, которая гудела у него в ушах. Потом развернулся и так же быстро и бесшумно, как пришёл, пошёл обратно к чёрному ходу.

Щелчок замка. Тишина.

Мы выдохнули одновременно – долгий, дрожащий выдох.

– Чёртов психический портной, – прошептал Виктор, помогая мне выбраться из нашего укрытия. – Он не убийца.

– Он пешка, – поправила я, отряхивая колени. Мои ноги дрожали от напряжения. – Такая же напуганная, как и мы все. Он пришёл забрать «посылку», но её там не оказалось.

– Или положить, – возразил Виктор, уже направляясь к выходу. – И кто-то его опередил. Или обманул. В любом случае, нам нужно убираться отсюда. Лёва дал нам пятнадцать минут, а мы тут уже двадцать.

Мы выскользнули из галереи так же тихо, как и вошли, оставив за собой призраков искусства и чужой страх. Ночной город, встретивший нас холодом, уже не казался таким враждебным. Настоящая опасность была там, в мире, где искусство становилось шифром, а любовь – мотивом для убийства.

Уже сидя в тёплой машине Виктора, я снова и снова прокручивала в голове короткую, немую сцену в галерее.

– «И-7», – произнесла я вслух, выводя цифры и буквы на запотевшем стекле.

– Что? – Виктор завёл мотор.

– Знак в тайнике. «И-7». Это ключ ко всему. Бельский не нашёл то, что искал. Значит, это послание было не для него. Оно было для нас. Или для того, кто придёт следующим.

Виктор нахмурился, выруливая на пустую ночную набережную.

– «И-7»… Похоже на нумерацию. Архивный бокс? Ячейка в банке? Место на парковке?

– Или ряд и место в театре, – задумчиво сказала я, глядя на пролетающие мимо огни. – Или что-то, связанное с искусством. Инвентарный номер…

Я достала телефон и открыла сайт галереи Анны. Начала просматривать каталог последней выставки. Картина за картиной, скульптура за скульптурой. Никакой логики.

– Думай, Ветрова, думай, – пробормотал Виктор, скорее себе, чем мне. – Что Максим любил больше всего, кроме денег, власти и красивых игрушек?

– Себя, – не задумываясь, ответила я. – Он был патологическим нарциссом. И всем, что подчёркивало его уникальность. Его имя. Его «наследие».

И тут меня, как током, ударило.

– Себя! – повторила я громче, поворачиваясь к Виктору. – Он был одержим собой и своим именем. «Дорин». А что, если «И» – это не буква алфавита? Что, если это… старинное написание?

Я лихорадочно зашла в поисковик и вбила два слова. «Пушкин. Рукопись. Наденька.»

На экране появилась репродукция. Неразборчивый, летящий почерк гения. И там, в одной из строф, была она. Буква «I» (i десятеричное), написанная в старой орфографии, с точкой. И в этом стремительном, беглом начертании она была почти неотличима от… латинской «D».

– Боже мой, – прошептала я, и пальцы похолодели. – Это не «И-7». Это «D-7». Тот же самый код. Его личный код. Просто написанный с отсылкой к Пушкину, к старине, к игре в шифры. Он оставил здесь не новую загадку. Он оставил подтверждение. Что тайник связан с ним. С его архивом. С его «ключом».

Виктор резко, почти опасно, затормозил у обочины.

– Что «D-7»? Ты что-то знаешь?

– «Дорин-7», – мой голос дрожал от волнения и усталости. – Это его личный код. Его клеймо. И я, кажется, начинаю понимать, где искать настоящий клад. Не в галерее. В том, что он коллекционировал так же страстно, как и чужие грехи. В том, что носит его имя.

Я посмотрела на Виктора, и в его глазах отразилось то же самое жгучее, опасное понимание.

– Коллекция. Его личная коллекция. То, что он создал не для шантажа, а для вечности.

Он медленно кивнул.

– «Семь смертных грехов» Максима Дорина. Семь яиц Фаберже. Легенда.

– И седьмое из них, – закончила я, – называется «Гордыня».

В тишине машины, в свете уличного фонаря, наша новая цель обрела форму. Она была блестящей, безумно дорогой и, возможно, смертельно опасной.

Игра только что перешла на новый, невероятно высокий уровень. И мы были единственными, кто знал правила.

Часть 4.

Инстинкт, отточенный не годами светских раутов, а чем-то более древним и животным, сработал быстрее разума. Пока сознание ещё обрабатывало леденящую догадку про яйцо «Гордыня», тело уже действовало. Я схватила Виктора за рукав тренча и потащила его вглубь зала, за массивную, хаотичную инсталляцию из гнутого, ржавого металла, напоминавшую скелет доисторического чудовища, погибшего в муках. Мы замерли, вжавшись в холодные прутья конструкции, едва дыша. Сквозь решётчатую структуру металла, как через прицел, был виден почти весь центральный зал, залитый сейчас не светом, а густой, звенящей темнотой.

Шаги. Тихие, но не крадущиеся с профессиональной осторожностью сыщика или полицейского. Это были шаги человека, который не хотел быть замеченным, но торопился. Нервные, отрывистые, с лёгким шарканьем подошвы по бетону. Не полицейские, не охранные. Шады гостя, пришедшего незваным и неуверенным в своей правоте.

Из-за угла, из тёмного проёма, ведущего в административные помещения и служебный вход, показалась фигура. Даже в полумраке, в контрастном свете уличного фонаря, падавшего из высокого окна-витрины, я узнала этот силуэт. Этот угловатый, порывистый, чуть сутулый способ нести себя, как будто тело было неудобным костюмом. Игорь Бельский.

Но не тот Бельский, что днём кричал на меня в своём ателье. Этот был другим. На нём не было его брони из чёрного кашемира. На нём был длинный, тёмный, почти до пят плащ, который в темноте делал его похожим на беспокойную тень, обретшую хрупкую, угловатую плоть. Он не включал свет. В его руке мерцал экран телефона, и тонкий луч фонарика металически выхватывал из темноты фрагменты: угол рамы, блеск стекла на витрине, холодное лицо манекена.

Мое сердце колотилось о рёбра, как птица, бьющаяся о прутья клетки. Звук казался оглушительно громким в этой могильной тишине. Я видела, как Виктор замер, превратившись в статую. Его дыхание стало настолько поверхностным, что его почти не было слышно. Мы были в ловушке. За нами – глухая стена и инсталляция. Перед нами – Бельский и единственный путь к выходу. Лёва оставался у парадной двери, слишком далеко, чтобы помочь.

Бельский шёл с целеустремлённостью, которая контрастировала с его дневной истерикой. Он не оглядывался по сторонам, не изучал пространство. Он знал, куда идёт. Прямо к «Личинам». К тому месту, где мы только что были. К пустому тайнику.

Он подошёл к подиуму и замер, увидев, что чёрного бюста нет на месте. Даже на расстоянии я почувствовала, как по его спине пробежала судорога недоумения. Он опустился на колени, и его бледные, длинные пальцы, лишённые теперь даже намёка на элегантность, нащупали потайной люк. Он открыл его.

Секунду он всматривался в пустоту, и луч его телефона выхватил из тьмы бархатную чёрную пустоту. Его плечи опустились. Волна острого, почти детского разочарования донеслась до нас сквозь тишину. Он явно ожидал найти здесь что-то очень конкретное. Не сокровище, а… посылку? Инструкцию? Он раздражённо, почти яростно провёл пальцами по бархату, будто пытаясь нащупать то, что не видел глаз, а затем с тихим, злым щелчком захлопнул крышку.

Он замер на корточках, оглядываясь по сторонам. Его профиль вырисовывался в тусклом свете. Он был напряжён, как струна, готовый лопнуть. Он почувствовал что-то. Нарушенную пыль? Энергию нашего недавнего присутствия? Тишину, которая была не совсем безлюдной?

Луч его фонарика метнулся из стороны в сторону, выписывая в темноте нервные зигзаги. Он скользнул по стенам, по полу, по инсталляциям. И направился прямо в нашу сторону.

Я вжалась в холодный металл, задержав дыхание. Виктор прикрыл меня собой, его спина стала твёрдой, недвижимой стеной. Луч, ослепительно-белый в темноте, прошелся по ржавым прутьям в сантиметре от его плеча, осветил на мгновение мою прядь волос, выбившуюся из-за уха, и двинулся дальше, выхватывая из тьмы пустой угол за нами.

Бельский простоял так ещё несколько секунд, его дыхание было слышно теперь отчётливо – частое, поверхностное. Потом он развернулся. Не с той же решимостью, а с каким-то обречённым, усталым движением. И так же быстро, почти бесшумно, пошёл обратно, к тому проёму, из которого появился.

Мы не двигались. Мы ждали. Ждали звука открывающейся и закрывающейся двери. Ждали, пока тишина снова станет абсолютной.

Щелчок замка вдали прозвучал как выстрел, отдавшийся эхом в пустом зале. Потом – тишина. Густая, тяжёлая, но теперь уже безопасная.

Только тогда Виктор выдохнул – долгим, дрожащим звуком, в котором смешались напряжение и ярость.

– Вот тебе и «бедный, затравленный художник», – прошипел он, вылезая из-за инсталляции. – Он в самой гуще этого дерьма. По уши.

Я выбралась следом, ноги дрожали, но от адреналина, а не от страха.

– Он не убийца, – выдохнула я, опираясь на холодный металл. – Он… пешка. Такая же напуганная и запутанная, как и все остальные. Он пришёл забрать «посылку», но её там не оказалось. Он ждал чего-то. Инструкций? Оплаты? Части архива?

– Или положить что-то, – возразил Виктор, уже двигаясь к выходу, но теперь без прежней осторожности, а с деловой быстротой. – И кто-то его опередил. Или обманул. В любом случае, нам нужно убираться отсюда, пока его паника не привела сюда кого-то посерьёзнее.

Мы выскользнули из галереи так же тихо, как и вошли, оставляя за собой призраков искусства, пустой тайник и чужой, липкий страх. Лёва кивнул нам у двери, его лицо в свете планшета было невозмутимым. Он уже стирал цифровые следы.

Ночной город, встретивший нас ледяным дыханием ноября, вдруг показался не вражедбным, а… очищающим. Здесь, на пустой набережной, пахло снегом, рекой и свободой. Настоящая опасность, слизкая и многослойная, осталась там, в мире, где красота становилась шифром, а талант – орудием и мишенью одновременно.

Уже сидя в тёплой, нагревшейся за время нашего отсутствия машине Виктора, я снова и снова прокручивала в голове короткую, немую сцену. Не тело Максима. Не лицо Анны за стеклом. А фигуру Бельского, застывшую над пустотой. Его разочарование было слишком личным, слишком не связанным со страхом разоблачения. Это было разочарование клиента, которого кинули. Сообщника, которого бросили без инструкций.

– «И-7», – произнесла я вслух, выводя мнимые буквы на запотевшем стекле пассажирского окна.

– Что? – Виктор резко тронулся с места, вливаясь в ночной поток машин на Садовом кольце. Его взгляд метнулся ко мне.

– Знак в тайнике. «И-7». Это не случайная царапина. Это ключ. Бельский не нашёл то, что искал. Значит, это послание было не для него. Оно было для нас. Или для следующего звена в цепочке.

Виктор нахмурился, но не спорил. Его пальцы сжали руль.

– «И-7»… Похоже на шифр. Нумерацию. Архивный шифр? Ячейка в каком-нибудь клубном хранилище? Ряд и место в зале заседаний?

– Или что-то, связанное с искусством, – задумчиво сказала я, глядя на мелькающие огни. – Инвентарный номер. Шифр каталога… Но слишком просто. Максим любил изящные, многослойные шутки.

Я достала телефон, но не стала открывать сайт галереи. Вместо этого я зашла в поисковик и вбила: «Максим Дорин коллекция символизм».

– Думай, Ветрова, думай, – пробормотал Виктор, скорее себе, чем мне, лавируя между грузовиками. – Что этот павлинистый нарцисс любил больше всего на свете, помимо своего отражения?

– Себя, увековеченного, – не задумываясь, ответила я. – Своё имя. Своё наследие. Не деньги – они были средством. Славу? Она была мимолётна. Но легенду. То, что останется после. Он коллекционировал не только грехи. Он коллекционировал символы. Своей власти, своего вкуса, своего превосходства.

И тут меня осенило. Не как вспышка, а как медленно расходящаяся волна понимания.

– Не «И», – прошептала я. – Совсем не «И».

Я лихорадочно открыла новый поиск. «Пушкин рукопись орфография i десятеричное».

На экране появились сканы. Пожелтевшие страницы с летящим, неразборчивым почерком. Буквы, вышедшие из употребления. И среди них – она. Буква «I» (i десятеричное), с точкой, в старой орфографии. И в этом беглом, стремительном начертании пушкинской эпохи она была… почти неотличима от латинской «D». Особенно если смотреть мельком, если ждать именно «И», а увидеть стилизованное «I», которое легко принять за «D» с засечкой.

– Боже мой, – выдохнула я, и пальцы похолодели, хотя в салоне было душно. – Это не «И-7». Это «D-7». Тот же самый код. Его личный код. Просто написанный с отсылкой не к современности, а к Пушкину. К «Наденьке». К его игре в старинные шифры и тайны. Он оставил в тайнике не новую загадку. Он оставил подпись. Подтверждение, что это его игра, его почта, его схрон.

Виктор резко, почти опасно, свернул на ближайшую парковку и заглушил двигатель. Тишина, наступившая после рёвра мотора, была оглушительной.

– Что «D-7»? – спросил он, повернувшись ко мне. В свете фонаря уличного фонаря его лицо было жёстким, сосредоточенным. – Ты что-то знаешь, чего не сказала?

– «Дорин-7», – сказала я, глядя ему прямо в глаза. – Это его личный шифр. Его тавро. Как клеймо на коллекционном вине. И я думаю, я знаю, где искать то, что должно было лежать в тайнике, или то, к чему тайник вёл. Не в галерее. В том, что он создал не для шантажа, а для вечности. В его личной мифологии.

Я снова полезла в телефон, вбивая теперь: «Максим Дорин Фаберже коллекция семь».

На экране всплыли старые светские заметки, статьи из глянца трёхлетней давности. «Новый Медичи: Максим Дорин и его "Септет"». «Семь смертных грехов в платине и эмали». Фотографии: сияющий Максим на фоне витрины, в которой лежали изумительные, чудовищно дорогие яйца в стиле Фаберже. Каждое – воплощение греха. «Чревоугодие» – из зелёной эмали с инкрустациями в виде фруктов. «Алчность» – из жёлтого золота, усыпанное цитринами. «Гордыня»…

Я увеличила изображение. Яйцо «Гордыня» было из чёрной эмали, испещрённой тончайшими платиновыми нитями, складывавшимися в какой-то сложный, гипнотический узор. Оно казалось не украшением, а артефактом. Сгустком тьмы и высокомерия.

– Коллекция «Септет Дорина», – прошептала я, показывая экран Виктору. – Семь уникальных яиц, заказанных у лучших ювелиров Европы. Каждое – на грех. Каждое – символ. И седьмое… седьмое – «Гордыня». D-7. Дорин. Грех номер семь. Его главный грех. Его alter ego.

Виктор смотрел на фотографию, и я видела, как в его глазах щёлкают шестерёнки логики, сопоставления, профессионального азарта.

– Он спрятал архив не в банке, – медленно проговорил он. – Он спрятал его внутри мифа о себе. Внутри самого дорогого, самого пафосного, самого личного своего творения. Чтобы найти, нужно было сначала понять его. Понять его нарциссизм, его театральность, его любовь к символам.

– И чтобы получить доступ, – добавила я, чувствуя, как холодная уверенность наполняет меня, – нужно было найти ключ. Ключ, который он, возможно, оставил в галерее для кого-то. Или который кто-то должен был положить туда для него. Бельский? Он ждал именно этого? Ключа к яйцу?

– Или инструкций, где яйцо находится, – парировал Виктор. – Оно не в его квартире, не на виду. Его где-то спрятали. В хранилище. В частном банке. И «D-7» – это не только название. Это может быть номер ячейки.

Мы сидели в молчании, и в тесном пространстве машины витал дух невероятной, почти безумной догадки. Мы вырвались из трясины намёков и вышли на твёрдую почву конкретики. У нас был предмет. Имя. Номер.

– Нам нужен доступ к этому яйцу, – сказала я. – Любой ценой. В нём ответ. На всё.

– Доступ к одному из самых защищённых частных банковских хранилищ в Москве? – Виктор усмехнулся, но в усмешке не было скепсиса. Был азарт. – Легко. Просто нужно перестать быть журналистами. И стать… кем-то другим.

Он завёл мотор, и машина снова тронулась в ночь.

– Сначала – ко мне. Нужен план. Настоящий план. Потому что игра, – он посмотрел на меня, и в его взгляде было то же самое стальное решение, что и у меня внутри, – только что перешла от поиска правды к её похищению. И нас, скорее всего, за это пристрелят.

Я откинулась на сиденье, глядя на уходящие в темноту огни города. Страха не было. Было странное, леденящее спокойствие. Тени галереи, призрак Бельского, пустой тайник – всё это осталось позади. Впереди была блестящая, холодная цель. Яйцо «Гордыня». И мы должны были его достать, чтобы спасти Анну и, возможно, себя самих.

Война вступила в новую фазу. И у нас появилось настоящее оружие – знание.

Часть 5.

Рассвет крался в город не через яркий восточный край, а через грязно-серую пелену низких ноябрьских туч. Он не красил небо в розовый, а лишь делал тьму чуть менее абсолютной, превращая её в унылый, промозглый полумрак. В квартире Виктора, напоминавшей после нашей ночной вылазки штаб партизанского отряда, пахло теперь не только старыми книгами и кофе, но и холодным потом, адреналином и той особой, ёдкой пылью, что остаётся после взрыва.

Мы сидели на полу перед низким журнальным столиком, заваленным распечатками, ноутбуками, пустыми кружками и пепельницей, переполненной до краёв. На экране моего MacBook светилась та самая статья о «Септете Дорина» и фотография яйца «Гордыня». Оно смотрело на нас с экрана, как всевидящее око тёмного божества – холодное, совершенное, недосягаемое.

– «D-7»… – Виктор медленно протянул, откидываясь на спинку кресла и проводя руками по лицу. Его щетина отдавала серебром в тусклом свете настольной лампы. – Допустим, твоя теория верна. Допустим, это номер ячейки в банке, где хранится коллекция. «Дорин-7». Или даже номер самого яйца в коллекции. Но что это нам даёт? Это знание, а не отмычка.

– Именно! – я поднялась, не в силах усидеть на месте. Энергия, сжатая ночным страхом, искала выхода. – Это не отмычка. Это – координаты. Мы нашли X, который отмечает место на карте. Теперь нам нужно понять, как до него добраться. И для этого нужно думать не как воры. И даже не как журналисты.

– А как кто? – в его голосе прозвучала усталая усмешка.

– Как они. Как Максим. Как Софья. Как люди, для которых такие вещи – часть быта. – Я начала расхаживать по комнате, мысленно примеряя на себя шкуру обитателей того мира. – Они не грабят банки. Они арендуют в них сейфы. Они не взламывают хранилища. Они входят в них через парадную дверь, и охрана кланяется им в пояс. Потому что они – клиенты. Потому что они платят.

Я остановилась напротив окна, глядя на просыпающийся город, где где-то в недрах стальных и стеклянных башен лежал наш ответ.

– Мы не можем украсть яйцо. Но мы можем… взглянуть на него. Как клиенты. Как потенциальные покупатели. Как эксперты, которых наняли для оценки.

Виктор присвистнул.

– Слишком дерзко. Для такого спектакля нужны костюмы посерьёзнее, чем мои тренч и твоё парижское платье. Нужны документы, легенда, деньги на счету для демонстрации платёжеспособности… Целый оперативный отдел, которого у нас нет.

– У нас есть кое-что лучше оперативного отдела, – парировала я, поворачиваясь к нему. – У нас есть знание их ритуалов. Я знаю, как они говорят, как одеваются, как смотрят на обслуживающий персонал. Я знаю, какой парфюм носит жена председателя правления «Волкова-банка», и в каком ресторане он завтракает по субботам. Я писала об этом. – Я сделала паузу, чтобы мои слова обрели вес. – А у тебя есть доступ к грязи. Ты можешь создать нам легенду. Небогатых, но амбициозных нуворишей из региона, которые через подставные фирмы получили доступ к деньгам и теперь хотят вложиться в «престижные активы». Таких – десятки. Их проверяют, но не слишком придирчиво, если сумма на счету внушительна.

– И откуда у нас возьмётся внушительная сумма на счету? – спросил Виктор, но в его глазах уже горел тот же азартный огонь, что и в моих. Он видел возможность.

– Мы её не возьмём. Мы её покажем. На один день. – Я подошла к столу и ткнула пальцем в фотографию яйца. – Нам не нужно покупать его. Нам нужно получить доступ в хранилище для «частного просмотра перед принятием инвестиционного решения». В таких банках это стандартная услуга для крупных клиентов. Нужно внести залог, подтвердить личность и заказать услугу. Мы приходим как пара: я – эксперт по искусству, которую ты нанял. Ты – немногословный, неотёсанный, но чертовски богатый мужлан из Сибири, скупающий себе статус.

– Очаровательно, – проворчал Виктор, но уголки его губ дрогнули. – А залог? Его же нужно вносить реальными деньгами.

– Его внесёт наш «бизнес-партнёр». На один день. Через цепочку офшоров. – Я посмотрела на него. – У тебя же есть контакты среди тех, кто специализируется на серых схемах? Кто может обеспечить ликвидность на сутки за процент?

Он молчал секунд десять, оценивая риски, просчитывая варианты. Потом кивнул.

– Есть. Дорого. И опасно.

– Всё, что мы делаем последние двое суток – дорого и опасно, – напомнила я. – Но это единственный шанс. Мы должны увидеть эту ячейку. Увидеть, что в ней. Убедиться, что яйцо там. И, если повезёт, понять, как его вскрыть. Или что в нём.

– Допустим, мы прошли все круги ада, получили доступ в хранилище и стоим перед ячейкой D-7, – сказал Виктор, вставая и подходя ко мне. – Что дальше? Мы не можем вскрыть её при охране. Мы не можем вынести яйцо под полой пиджака. Даже подержать в руках нам вряд ли дадут без трёх сотрудников банка в качестве свидетелей.

– Нам и не нужно его вскрывать или выносить, – ответила я. Мой план, безумный и дерзкий, обрёл окончательные черты там, в темноте галереи, когда я поняла, как мыслит Максим. – Нам нужно увидеть его. Крупным планом. Со всех сторон. И нам нужен доступ к его… содержимому. Не физический. Цифровой.

Я увидела непонимание в его глазах и поспешила объяснить.

– Максим Дорин был параноиком и технократом. Если он спрятал архив в яйце, это не значит, что он засунул туда пачку бумаг. Это значит, что внутри может быть микро-накопитель. Крошечная флешка. Или, что более вероятно… QR-код. Ссылка. Ключ к облачному хранилищу. Всё, что нам нужно – это сфотографировать яйцо в высоком разрешении. Увидеть каждую деталь. А потом найти в этих деталях шифр.

– Ты думаешь, он превратил яйцо Фаберже в физический ключ к цифровому архиву? – Виктор смотрел на меня с смесью восхищения и ужаса. – Это… гениально. И безумно.

– Именно так он и мыслил, – уверенно сказала я. – Театрально, пафосно, многослойно. Зачем прятать флешку в сейфе, если можно спрятать её в произведении искусства, которое лежит в сейфе? Это двойная защита. И двойной шик. Пушкин, Фаберже и цифровые технологии в одном флаконе. Он бы это обожал.

Мы стояли друг напротив друга в полумраке комнаты, и между нами висела эта невероятная идея, как заряженное электричеством облако. План был абсурден, сложен, полон дыр. Но он был единственным.

– Ладно, – наконец сказал Виктор. Его голос был твёрдым, решительным. – Предположим, я нахожу деньги на день. Предположим, мы пролезаем через все проверки. Как мы объясним наш интерес именно к яйцу «Гордыня»? Коллекция «Септет» – непублична. О ней знают лишь в узких кругах.

– Поэтому мы и пришли, – улыбнулась я своей самой профессиональной, уверенной в себе улыбкой. – Мы «слышали слухи». От «общих друзей в Цюрихе». Что коллекция может быть выставлена на продажу частным образом в связи с… трагическими обстоятельствами. И мы хотим быть первыми. Мы готовы сделать предложение, не дожидаясь аукциона. Но для этого нам нужно лично оценить лот, который нас интересует больше всего – как символ. «Гордыня». Для человека, строящего империю с нуля, – я кивнула на Виктора, – нет символа лучше.

Он покачал головой, но уже соглашаясь.

– Ты действительно лучшая в мире лгунья, Ветрова. Дьявол бы у тебя поучился. – Он вздохнул. – Хорошо. Работаем. Мне нужно пару часов, чтобы навести справки, активировать контакты. Тебе… тебе нужно превратить меня в того самого «неотёсанного нувориша». И найти нам «экспонат» для визита в банк. Что-то, что мы якобы хотим положить в ячейку после покупки. Чтобы наш интерес выглядел серьёзно.