Читать книгу Принцип неопределённости - Татьяна Петровна Гуревич - Страница 1

Предисловие

Мы все учились в одной школе. Если бы тогда кто-то сказал мне, что однажды я сяду писать эти строки, я бы, наверное, рассказала всё родителям – ведь я была еще ребенком. Я прекрасно помню, что уже тогда мне казалось, что не все мои сверстники вполне обычные. Это что-то не уловимое. То ли какая тень во взгляде то ли какая-то особая непосредственность жестов, то ли внимательность к другим – не свойственная обычно детям в их естественном эгоцентризме. Нас всех что-то выделяло.

Это замечала не только я. Учителя давали нам специальные задания, темы для сочинений, лучшие роли в школьных постановках. Не скажу, что мы чаще тянули руку на уроках, но спрашивали нас как будто чаще. Сейчас я пытаюсь осознать это и попробовать объяснить: что это? Естественная компенсация и попытка выделяться в социуме? Или одно является следствием другого, а не наоборот? Не исключаю, что это всего лишь игра моей памяти, которая выделила маркером только примечательные воспоминания, делая всё остальное блёклым и скучными. Всё может быть.

Мы многих злили даже будучи детьми. Я помню своего классного руководителя: она улыбалась, но смотрела с изо всех сил скрываемой ненавистью, и тогда я думала, что причина в нашей неугомонности и безбашенности. Она говорила язвительные вещи, к которым сложно было придраться по существу, но на деле слова её были пропитаны ядом. К старшим классам этот яд распространился и на других детей, умы которых оказались благодатной почвой для такой рассады. Но к тому времени мы уже научились распознавать своих и чужих, и это не имело никакого значения.

Большинству было всё равно – и это большая удача нашего детства и отрочества и большой бич нашего мира. Вежливое невнимание окружает нас в самые тяжелые моменты наших жизней – как огромные пласты стекловаты – мягкие теплые и предательски кажущиеся убежищем, а в итоге оставляющие саднящие невидимые ранки везде, где ты соприкасался с ними. Это звукоизоляция всего, что обществу неудобно знать. Лучше не замечать чего-то, что может заронить зерна сомнений в твою душу. Лучше жить в тихом спокойном уютном мирке, где абсолютно все – в порядке.

Травли в школе не было. Это было очень приличное заведение, в которое не так-то легко попасть, и соответственно поведение учеников регламентировалось рядом строгих правил. Несоблюдение каралось исключением, а исключение из школы означало массу проблем и головной боли для родителей – а вот тут-то ребёнка и могли начать травить. Но не в школе. Большинство из нас сумели избежать неприятных столкновений с бытовой ксенофобией: кто-то, просто соблюдая тишину и смиренность, кто-то, прикрываясь чем-то другим, кому-то просто везло. О далеко не всем. Оказало ли это влияние на нашу взрослую жизнь? Сложно сказать. Может быть еще рано говорить об этой взрослой жизни.

Я с нежностью вспоминаю тех, кому хватило либо ума, либо решимости открыто смотреть на нас и не отводить взгляда – учителя, другие дети. Они получали бонус за своё бесстрашие: соприкосновение с нашим ресурсом энергии самоусиления. Тяга к жизни вопреки несовершенству собственной подходящести сильна. Собирали когда-нибудь паззл с 1000 кусочков и каким-нибудь абстрактным изображением? Или картиной импрессионистов? Это сродни тому, как немного неподходящую деталь паззла можно-таки впихнуть в общую картину, если приложить чуть больше усилий. Сложится ли при этом общая картина правильно? Разумеется, нет. Но кусочек мозаики стремится занять какое-нибудь место, на нём настолько неясный рисунок – то ли небо, то ли рябь воды, то ли листва – что сложно даже понять из какой он части, куда его примерять? Остаётся только вслепую пытаться подойти то тут то там.

Не все мы были изгоями. Почти у всех и почти всегда у нас была обычная жизнь, временами выдававшая фортеля, о которых не обязательно было никому знать вот и всё. На самом деле теперь оглядываясь назад, я понимаю, что следует благодарить судьбу за эти выкидоны. Они служили ориентирами и признаками того, что ты все ещё следуешь своему пути. Как только становилось слишком тихо – это был верный знак тупика. Кто-то искал именно таких поворотов – уютное ничто, ничего не требующее и не ждущее от тебя. Ну а кто-то застревал в них в недоумении: я вроде бы правильно шёл, что я делаю в этом районе?

Справедливо будет спросить: чем плохо спокойствие? Не все ли его ищут? Возможно. Но я знаю так много людей, в поисках тихой гавани нашедших ещё более тихое болото. Нужно уметь отличать болотную трясину, тишайше тянущую тебя вниз, от чистой и светлой воды – на которой можно раскинув руки лежать, покачиваясь на волне как на ладони мира, безмятежно и спокойно. Какой водоворот вынес тебя в эту воду, где ты плыл, прежде чем вынырнуть здесь. Дыши полной грудью, распахни глаза – твой путь привёл тебя сюда сам.

ЧАСТЬ 1. Школа

Глава 1. Аня

Начать, наверное, надо с того места, где началась моя дружба с Натой – линейки в 1 классе. У неё были длинные, красивые волосы и очаровательный бант, но он ни в какое сравнение не шёл с её потрясающей улыбкой и огромными глазами – я часто пересматриваю наши фотографии того дня и до сих пор не могу налюбоваться на эту картинку.

Мы стояли рядом и слушали директора школы: все эти слова были приготовлены понарошку для нас, а на самом деле целевой аудиторией были родители. Мамы и папы, бабушки и дедушки слушали, как хозяйка настоящего Лицея обращается вот так, по-серьёзному и по-настоящему к их деткам. Наигранно доверительная речь, напускная заботливость и вовлечённость – призваны были расположить взрослых и окончательно убедиться, что членские взносы и многочисленная подготовка оказались действительно ценной инвестицией. Дети не понимали ничего.

Нас рассадили по партам и началась учёба. По каким законам природы происходит дружба? Почему она случается с одними, и не получается у других? Почему невозможно совпасть с другим человеком, просто подобрав набор «параметров»: общие увлечения, одинаковый социокультурный контекст, похожие интересы? В итоге всё равно должна случиться химия. То есть у каждого есть некие элементы, которые либо вступят в реакцию с чужими, либо нет. И нам не всегда очевидно, какой набор у нас. А ещё мы не знаем, какой будет продукт у этого химического эксперимента. Правда.

Про нас в классе говорили: «Натамашаня», потому что наши три имени слепили в одно – настолько мы были неразлучны. Ната, Маша и Аня. И только я понимала, что дружим-то мы втроём, а вот у Наты с Машей видно было ещё какую-то дополнительную историю. Играли в догонялки мы втроём, а ловили чаще Нату и Машу. Ходили в кино мы втроём, но я никогда не сидела посередине. Проводили время втроём, но у девчонок были какие-то свои, непонятные мне шутки. Потом появились такие шутки, которые ещё и невозможно объяснить, потому что «это надо было видеть».

Иногда я шла по коридору и видела, что девочки о чём-то разговаривают в стороне – я просто шла мимо. Всегда можно было бы спросить: «О чём болтаете?», но я знала, что они отшутятся или придумают какую-нибудь ерунду. У них появлялись свои темы, которые уже не обсудишь с ПРОСТО подругой.

Я думаю, что именно тогда во мне впервые стала просыпаться моя паранойя. Не говорят ли они обо мне? Может я смешно или глупо выгляжу, но они не скажут мне в лицо? Нет, не скажут, они ведь не хотят обидеть меня, свою подругу. А может, они дружат со мной, чтобы иметь возможность смеяться надо мной? Знать мои секреты и тайны, владеть моим доверием – и насмехаться надо мной. Я училась прогонять эти мысли прочь, но они остались со мной на всю жизнь.

Потом с Натой стали секретничать и другие девочки нашего класса. Я помню, как Катя попросилась сидеть с ней на английском, объяснив это тем, что хочет помочь ей с заданиями. А по факту Кате нужно было мнение Наты в вопросах взаимоотношений. Я практически научилась читать по губам, пытаясь понять, о чём они говорит. Из обрывков их бесед, по многозначительным взглядам и паузам в конце концов я сделала вывод, что Кате симпатичен один парень на год старше нас, но она не знает, как дать развитие этим пока односторонним отношениям без того, чтобы уронить своё лицо. Обычно полагалось вздыхать, глупо смеяться при появлении объекта и изыскивать различные знаки скрытой симпатии в его действиях – но ни в коем случае не делать первый шаг.

Ната обладала критическим подходом в таких вещах и умела предложить действенный план захвата-перехвата без вероятности скомпрометировать себя. По сути, он сводился к тому, что нужно записаться в те же кружки, сидеть за соседним столом во время обеда и подбрасывать анонимные записочки на День Святого Валентина. Но если парень ходит только на баскетбол, обедает в другой перерыв, а 14 февраля ещё далеко – в ход шла по-настоящему серьёзная артиллерия. Например, можно было пустить дикий слух о том, что объект воздыханий САМ давно влюблён в девочку и ищет с ней встреч, но она игнорирует его и страшно устала от его настойчивости. И когда вся школа начинала гудеть об этом, парень зачастую уже и сам начинал в это верить. Здесь у него случался когнитивный диссонанс: если он так настойчиво добивается девушки, почему она всё ещё не его? Возможно, следует стараться лучше? Девочка какое-то время ещё разыгрывала роль неприступной царевны, но вскоре сдавалась. Это не были союзы, созданные на небесах. Их создавала Ната.

Справедливости ради надо сказать, что парочки не существовали долго. Через месяц-два, иногда и три они распадались, когда отношения заходили в тупик. Мальчики не понимали, какие легитимные шаги возможны для развития событий. А девочки уставали от их неловких ухаживаний и бестолковых комплиментов. Полагалось разыграть знатную сцену расставания. Причины разрыва подбирались особо тщательно, и в арсенале школьной Санта Барбары были стандартные сценарии: излишнее внимание к другой девочке, чрезмерное погружение в учебный процесс в ущерб совместному времяпрепровождению, приоритизация мужской дружбы перед романтическим союзом. Я думаю, что это заложено почти во всех людях – стремление отработать эти наиболее распространённые программы. Отрепетировать, натренировать «на кошечках», чтобы во взрослой жизни уже знать свои реплики и не тушеваться.

Однажды в нашем классе женский кворум принял решение прекратить цирк со свободным парообразованием. В раздевалке перед физкультурой девочки по-быстрому составили наиболее гармоничные пары с точки зрения комплекции и популярности в социуме. А после разминки – оповестили мальчиков. Ната, как одна из самых симпатичных девчонок в классе, оказалась в паре с Максом, высоким и худым весельчаком. А я, как пухлая и одутловатая – со Стасом, непропорционально крупным мальчиком, который чрезвычайно глупо и зло шутил. Остальные парочки разбрелись по залу, собираясь начать свои тщательно подготовленные отношения.

Я помню свои мысли и чувства. Да, Стас был редкостным придурком. Но на что ещё я могла рассчитывать с моей-то внешностью? Мои пухлые ляжки в неподходящих спортивных шортах невыгодно подчёркивали широкие колени. Огромная майка на выпуск тщетно пыталась скрыть ещё по-детски торчащий живот, но вместо этого прятала намечающуюся грудь. Я была рада, что мне в принципе досталась пара – ведь мальчиков в классе было гораздо меньше, чем девочек. И пусть, что распределение сработало по принципу «каждой твари по паре». То есть Стаса прикрепили ко мне исключительно затем, что посчитали, что будет несправедливо отягощать другую, более симпатичную девочку. Логично будет оставить её свободной от этой награды.

Мы помялись какое-то время, не зная, как разрушить неловкое молчание. Но тут учитель стал собирать детей для игры в волейбол, и важный разговор не состоялся. В общем-то, не состоялся никакой.

Ната рассталась с Максом к концу того же урока. Она сказала ему: «Не понимаю, зачем это нужно». Макс согласился и забыл об этом через десять минут.

А я же была счастлива оказаться замеченной и нужной представителю противоположенного пола. Мне казалось, это ужасно важная веха в моей жизни. И возможно, так в итоге и оказалось? Потому что после уроков Стас сказал во всеуслышание:

– Я не хочу с Анькой встречаться, мне другая девушка нравится!

Что сказать, парень знал, чего хочет. Между прочим, повзрослев, он совершенно преобразился – от лишнего веса не осталось и следа, зато Стас раскачал широкие красивые плечи, обзавёлся стильными татуировками и моднецкой бородой и стал жутко классно-опасным мэном.

– Мне нравится Эмма, я за ней буду ухаживать.

Эмма тоже училась в нашем классе. В ней были восточные крови, и она созрела гораздо раньше остальных девочек: у неё уже была красивая грудь 2 размера, круглые бёдра и она красила губы цветным блеском. Ещё она пела в школьном хоре и поэтому знала, как реагировать на внимание других людей – в отличие от меня. Эмма смущённо опустила роскошные пушистые ресницы и томно ответила:

– Что ж, я не могу тебе запретить.

Хотя ещё с утра я не догадывалась о своей симпатии к этому персонажу, но в тот момент моё сердце было разбито. И как! На глазах у всех класса! Я была унижена, оскорблена и разрушена. Но с того времени я начала писать романтичные стихи о страданиях своей души, действительно считая себя несчастно влюблённой без надежды на взаимность.

Стас действительно оказывал своей избраннице все возможные знаки внимания: вытирал вместо неё классную доску, приносил её тетрадь первой, когда учитель просила их раздать, и всегда старался сесть с ней рядом. К 14 февраля накал достиг своего пика, и Эмма сдалась. Она разрешила ему поцеловать себя в щёку и держать за руку на переменах. Я молча страдала.

На 8 марта учителя разрешили нам организовать дискотеку на нашу параллель. Мальчикам поручили переставить парты и стулья в сторону в одном из больших классов, родители купили одноразовые стаканчики и сок, девочки сделали рулеты с сыром на зубочистках. Кажется, Макс занимался подбором музыки.

Как водится, народ толпился вдоль стенок, пугливо поглядывая на своих одноклассников – словно это не были те же самые люди, с которыми они учились уже не первый год. Всё было как будто по-особенному. Наконец, кто-то додумался погасить свет. И в полутьме мартовского ненастного полудня школьный класс-таки превратился в танцпол. Первыми решились танцевать на глазах у всех именно те парочки, которые были сконструированы решением общественности. Они мерно покачивались в такт медляку – убейте меня, я не вспомню названия. Девочки повесили руки как ниточки на плечи кавалерам, а те смиренно держали онемевшие ладони на бёдрах своих партнёрш.

Ясно помню, что упросила маму разрешить мне надеть новый брючный костюм цвета верблюда. Она всю зиму откладывала его в сторону, ведь он был лёгким, весенним. Но против моего справедливого аргумента, что 8 марта – это уже весна, она не устояла. Меня не приглашали.

Стас танцевал с Эммой. В какой-то момент они остановились, она что-то сказала ему и отошла к подругам, стайкой стоявшим у стены. Они глупо захихикали. Стас же нашёл меня глазами и двинулся в мою сторону.

– Потанцуем?

Я ничего не ответила, а только вышла на танцпол. Мы протанцевали, кажется, секунд 30 до конца трека. Он смотрел в сторону. И я поняла, почему он пригласил меня. Когда музыка закончилась, я спросила:

– Тебе Эмма сказала со мной танцевать?

– Ага, она сказала, это будет справедливо.

Надо ли говорить, что это было ни капли НЕ справедливо. Я немедленно ушла с праздника и проплакала после этого ещё неделю. «Спасибо за благотворительность, мисс У-меня-уже-пришли-месячные», – думала я. Но одно я тогда поняла и запомнила на всю жизнь. Если это не твоё – твоим оно никогда и не станет.

Глава 2. Ната

Маша, конечно, была Гермионой. Красивая, умная и острая на слово – какого ещё персонажа она могла выбрать? Я тоже была из миров Гарри Поттера, но не конкретным героем из книг, а каждый раз кем-то разным, придумывала по ходу сюжета. Я могла управлять их играми, выбирая персонажа то скромного – если мне хотелось, чтобы Маша была повнимательнее, то наоборот напористого – если была готова к активным действиям. Хотя какие там были активные действия, сейчас вспоминать смешно… Поцелуи, обнимашки. А ведь это длилось достаточно долго, мы дружили с начальной школы. Тогда мы с Машей выбирали героев из «Короля Льва» или каких-то кошек, сейчас не вспомнить даже откуда. Разыгрывали сцены, которых на самом деле не было: но мы додумывали, достраивали сюжетные линии под свой вкус и свои потребности.

Тогда это больше была игра. Детьми мы строили домики-пещеры из одеял, ползали на четвереньках, изображая кошек. Сначала нам и правда не нужно было ничего больше, просто время вместе. Мы катались летом на велосипедах, которые были на самом деле нашими драконами – мой синий и Машкин красный. Писали друг другу письма про всё на свете, передавали их друг другу при встрече, а потом читали.

Догадывались ли наши родители? Хороший вопрос. Думаю, моим родителям не требовался мой каминг-аут, они же видели, как из девочки с косой до пояса я превращаюсь в девушку без единой юбки в гардеробе, зато с короткой стрижкой. Вообще, с ними всё было просто. Однажды мама полушутя сказала что-то вроде:

– Вот у нас тут двойные комплекты постельного белья лежат для гостей: Лёша с Людой, Дима со Светой, Маша с Натой.

Как я покраснела тогда! Промолчала, но затылок весь огнём горел: «Она шутит? Или знает?». Потом, когда я рассказала им, они не сразу поняли. Был момент отрицания в духе «Это пройдёт, наиграешься – и пройдёт». Но это было скорее недопонимание. Пришло и смирение, и принятие. Кажется, со словами «Главное, чтобы ты была счастлива».

Понимала ли я тогда, что это всерьез? Бывали моменты, когда мне казалось, что это действительно игра. Ну кому ты расскажешь, что твой первый поцелуй случился с Гермионой Грейнджер? В какой-то период я чувствовала, что я как будто могу это исправить – просто постараться и быть другой. Мы тогда с Анькой поехали на каникулы в какой-то полузаброшенный загородный дом отдыха, где кроме нас было ещё пара взрослых и из молодёжи два брата: один нас сильно младше, а другой, наоборот, уже совершеннолетний. Мы вчетвером играли в русский бильярд. Вернее, парни играли, а мы смотрели. Играли они действительно классно. Кажется, они были детьми то ли повара, то ли завхоза и торчали в этом пансионате круглый год – вот и научились обращаться с кием.

Старший брат на меня запал. А мне было от этого и странно, и диковинно, и любопытно – что я почувствую? А если ещё немного дальше? Мы обменялись телефонами, и по возвращении в город он каким-то образом выбрался из пансионата и позвал меня на свидание. Принёс тогда тортик – для мамы. Сходили в кафе, в кино. В кино он глупо смеялся невпопад и пытался положить мне руку на плечо – классика. Но как же глупо я себя чувствовала. Мне всё время казалось, что сейчас все вокруг перестанут притворяться и рассмеются – ведь это же всё постановка? Больше мы не встречались.

Я не осознавала, что я лесбиянка. Это не обсуждалось, нигде не фигурировало. Да, первые проблески понимания стали появляться как раз около 14 лет. Как раз тогда мы с Машей уже не обсуждали сюжет предстоящей игры – было и так понятно, что она для меня, а я – для неё. И мне было хорошо в этом, легко. Наоборот: мысль о том, что надо себя как-то исправить, приглядеться к парням, если и возникала, то вызывала какое-то гнетущее раздражение на грани с отвращением. Так что я просто откладывала эти мысли куда-нибудь подальше, чтобы их думал кто-то другой.

Нехорошо было только Машиной маме. Она меня просто на дух не переносила. Примерно тогда же, когда закончился период лёвушек и кошечек, и с четверенек мы перешли на диван – она запретила Маше оставаться у меня. Только нас это не остановило. Примерно всё тогда было палевным. Мы говорили, что идём в кино – и ехали ко мне. Однажды мы были дома у Маши, разумеется, я – нелегально. Родителей не было, но мама должна была вот-вот прийти.

– Нат, мама скоро придёт.

Маша села на диване и потянула руку за своим платьем – оно лежало на полу. Я потянула её обратно и, крепко прижав за талию к себе, уткнулась ей в загривок:

– Мне всё равно.

– Нат, ну правда, скоро придёт – одевайся, я же потом даже в кино год сходить не смогу, – Машка лениво выпутывалась из моих рук, но настолько нехотя, что мне не приходилось её особо удерживать.

– Мы что-нибудь придумаем.

– И сколько мы так будем придумывать? – тут она резко села и обернулась на меня с жутко строгим взглядом.

– Сколько будет нужно, – я укрылась пледом с головой. Сквозь клетчатое полотно мне видно было Машин силуэт. Она встала и наклонилась за платьем.

– Сколько это сколько?

– Пока не… – я снова зарылась в плед. Отвечать не хотелось. И какой ответ она рассчитывает получить?

– Пока не что?

– Не знаю, Маш. Не знаю. Но так нельзя. Я не хочу так больше дёргаться и скрываться как преступник, – теперь я тоже села. Лежать было уже неуютно, и Маша уже стояла надо мной одетая.

– Для мамы ты и есть преступник, – она сплела руки на груди.

– Интересно, и в чем моё преступление? Совратила её дочь? Или испортила? – я стала злиться на неё. Какого чёрта она затеяла этот разговор? Чего она хочет добиться?

– Ну перестань. Ты же знаешь, что это не так всё. Она в это не верит, – Маша кусала ноготь на безымянном пальце, и казалось гораздо взрослее в этот момент.

– А во что она верит?

– Мама верит в Бога, – Маша серьёзно посмотрела на меня, опустив руки вниз.

– И кто я в её глазах? – я уже натягивала кофту, и я на этих словах моя голова застряла в горловине, так что пришлось сделать паузу, пожалуй, чуть более драматичную, чем следовало. – Дьявол?

– Нат, перестань. Это не так.

– Значит, чёрт? – мне было уже не смешно. Маша уже не первый раз затевала этот разговор, и мне становилось всё тягостнее от понимания того, что никакого смысла в этих спорах нет. Нам по 14 лет, и если родители ненавидят твоих друзей – это больше не твои друзья.

– Нат.

У Маши перехватило дыхание. Возможно, я смотрела чересчур зло. Возможно, слишком резко говорила, не знаю.

Тут мы услышали, как за стеной зашумел лифт. Дом был жутко старый, такой, где у лифта двойные двери, которые открываешь сам. Его было всегда слышно. И в полной тишине нашей немой паузы было очевидно, кто вызвал этот лифт – мама. Счёт на секунды, что лифт едет с первого на 7 этаж. Времени не было даже обуться. Благо, я всё же успела одеться и выскочить за дверь.

Куда сбежать? На 8 этаж – так ближе. Хватило ровно 2 секунд, чтобы услышать, как лифт приехал седьмой, мама дёргает одну дверь, толкает другую – но та не открывается. Неужели снова заело?.. Чёрт, она ведь сейчас приедет тоже сюда. Каким-то чудом тогда меня не увидели в решётчатое окошко лифта на пролёте этажей, не услышали мой топот. Видимо, меня спасло то, что я была босиком. Вниз я летела через 4 ступеньки.

Потом я обулась. Пальцы покраснели, и шнурки больно корябали их. Зашла за угол дома, дождалась Машу. И мы ещё долго гуляли, не проронив ни слова.

Мы ненавидим то, чего не понимаем. Так ведь?

Глава 3. Аня

Дни были похожи. Учёба, продлёнка, дом. Дом, учёба, продлёнка. Но мне нравилась эта монотонность и предсказуемость, она позволяла отвлечься от гула действительной пустоты. Родители были очень заняты целыми днями, а в свободное время им было необходимо хоть как-то восстановить жизненные силы и отдохнуть. Я была предоставлена самой себе как очень самостоятельный, а вернее просто послушный и ответственный ребёнок. Который не наделает глупостей один в квартире, спокойно поест и сделает уроки. Мне нравилось бывать одной, самой регулировать громкость окружающего мира и его насыщенность, поэтому я не страдала.

Скорее мне остро не хватало включённости в какую-то группу людей, ощущения причастности. Позднее я поняла, что мне не хватало каких-то общих семейных ритуалов или просто времени, проведённого вместе. Я до сих пор с теплом вспоминаю, что в серванте стояли специальные глиняные миски, которые использовались только под пельмени. Ели их с бульоном, сметаной и обязательно сидя вместе за жутко неудобным и неповоротливым столом, который специально выволакивали на середину комнаты. Обычно ужинали все порознь, сидя на диване, примостив тарелку с тем, что нашлось в холодильнике на табуретке перед собой или на коленях. Исключение составляли только нечастые эпизоды с покупными пельменями.

Я отчаянно искала вовлечения в какие-нибудь дополнительные устоявшиеся отношения. Конечно, мы дружили с Натой. Но то ведь была дружба детская, ещё с подготовишки. Мы могли дурачиться, писать записочки о всякой ерунде. Например, однажды я оставалась у неё с ночёвкой. Римма, её мама, постелила нам на полу спальные мешки: чтобы мы могли придуриваться сколько влезет и не упали с дивана. Мы долго болтали, шушукались, ворочались и, разумеется, не могли заснуть. То одеяло казалось слишком узким, то простынь слишком короткой. В конце концов, я каким-то образом умудрилась попасть пальцем ноги в крошечную дырку в шве пододеяльника и застряла.

– Нат, тут какая-то дырочка… – я испугалась, что испортила чужое постельное бельё, и мне было неловко

– Ничего не знаю, я вижу только одну дурочку, – она буквально прыснула со смеху и с головой спряталась под одеяло.

– Ну перестань! Тут правда какая-то дырочка. Дырочка-дурочка, – тут уже стала смеяться я.

Не знаю, почему, но этот эпизод нас дико веселил и смешил. Ната ещё потом долго передавала мне в школьных записках привет от «Дырочки-дурочки». Всю глупую иронию словосочетания мы осознали гораздо позже. Вообще мы много именно дурачились – бессмысленно, беззаботно и беззаветно. У нас даже была наша персональная поговорка «Смех без причины – Ани и Наты начинка».

Но это было раньше, в детстве. После того, как Маша ушла из школы, всё начало меняться. Нет, у нас, конечно, остались наши особые моменты ничего неделания и зависания над бестолковыми разговорами, которые нас по какой-то причине веселили. Но часто я видела, как Ната что-то живо обсуждала с Мариной в каком-нибудь закутке под лестницей. Или Марина держала её за плечи и в чём-то убеждала, пристально глядя в глаза, а Ната только мрачно кивала. Я ничего не знала, о чём они могли так разговаривать, и не могла и догадываться: когда я приближалась, они делали вид что обсуждают что-то по учёбе или болтают про что угодно отвлечённое.

У них появились какие-то свои фразочки, шутки, понятные только им двоим. Например, кто-нибудь из одноклассников здоровался со всеми:

– Привет всем!

– О да, как же, – в вполголоса добавляла Марина, глядя на Нату как будто с подсмыслом, а та явно сдерживала смех.

«Что в этом такого? Что смешного?», – не могла понять я. И таких случаев было немало, я просто не догоняла их на каком-то новом уровне общения, безнадёжно отставая, оставаясь в детском дурашливом контексте. В то время как они явно осваивали новый мир взрослых намёков и недомолвок.

Однажды мы гуляли все вместе по городу. Стоял апрель: удивительно ясный, акварельный и прозрачный. Снег таял, оставляя роскошные прозрачные лужи на снегу, который по какой-то причине не успел испачкаться. Было много солнечных дней, и небо превращалось в какое-то растёкшееся ванильно-клубничное мороженное. А пока голые ветви деревьев практически незаметно подрагивали на уже мягком и тихом ветру – настолько тихом, что капли только подрагивали на прутиках, мерцая на розоватом солнечном свету.

Мы включали «Ночных Снайперов» прямо с телефона, через трескучие динамики, но это было неважно, потому что подпевали мы всё равно громче. Я помню тот день так хорошо, потому что именно тогда я наконец поняла, что за недоступную мне тему обсуждают Марина и Ната. Играла песня «Актриса»:

я буду звать тебя

без шума без имен

без прошлого «люблю»

мне так уютно в нем

в плену лесных озер

на разных языках

везде тебя найду

а первой быть мне знаешь ли неважно.

бегущая по волнам ты закрываешь глаза

я поцелую тебя как тогда в кино

и захлебнусь в скромной радости –

ты со мной

моя актриса!..

На словах «моя актриса» Ната закрыла лицо ладонями, а Марина молча сгребла её в охапку. До меня начало доходить. Конечно, я понимала, что «Снайперы» поют о разной любви, но до того момента я думала, что мы трое слушаем ради необычных стихов, красивой музыки и особенного антуража. Увидев реакцию Наты на песню, я поняла, что её трогают слова гораздо больше, чем обычный трек про несчастную любовь.

Я ничего не сказала тогда, не могла же я просто: «Аааа, теперь мне ясно!». Чувствуя себя дико глупо, я просто обняла Марину и Нату обеих сразу, тушуясь и не находя подходящих слов. Всё, что приходило мне в голову, звучало или ужасно по-детски, или плоско, или примитивно. Это как пытаться влезть на скрипке в парную гитарную импровизацию. Ты просто звучишь не так.

Меня жгло сильно желание проявить свою поддержку и тепло Нате, но я видела, насколько я неуместна, и насколько ей не нужны мои слова или любые действия сейчас. Они общались на другой волне, на другом языке, в абсолютно других категориях. Тогда я решила, что лучшее, что я могу сделать – это остаться оплотом постоянства. Надёжной пристанью для своего друга. Куда бы она могла сбегать от взросления и смятения противоречивых чувств – в общение без подтекстов, особых знаков, намёков.

Я стала намеренно вести себя максимально просто, не задавая вопросов – по крайней мере по этой теме. Когда я видела Марину и Нату обсуждающими что-то в каком-нибудь закоулке, я просто шла мимо.

Конечно, мне было горько. Горько от осознания того, что я могу просто потерять свою подругу, с которой я всегда чувствовала особенную связь. Мы могли просто разойтись по сферам интересов, просто не найти времени на наше общение. Горько ещё от того, что я чувствовала себя ужасно одиноко лишившись своей гарантированной компании. Меня исключили из группы, в которой я остро нуждалась. Но я старалась не думать об этом в таком ключе, ведь тогда я действительно не чувствовала в себе достаточно осведомлённости, чтобы претендовать на участие в их разговорах – что я могла им дать? Что привнести? У меня ни разу не было ни влюблённости, ни тем более отношений, ни каких-либо представлений о романтических чувствах. Мне просто нечего было сказать.

Наверное именно тогда я и начала активно писать стихи. Неумелые, детские, наивные. В них я вкладывала свои размышления и переживания, которые мне больше некуда было изливать. Меня вдохновляли фантазии о том, что могло бы происходить со мной, будь я взрослее или хотя бы развитее. Я была бы интересна другим, мы вели бы философские разговоры, мы бы использовали символы и знаки, понятные без слов. Получалось что-то такое:

Талый, талый,

Талый снег…

Проболтали

Целый век,

Засмотревшись

На окно,

Запотевшее

Кино,

Черный, черный,

Черный дом,

Ворон, ворон!…

Сто ворон

На ночь, на ночь

Под рассвет,

Талый, талый,

Талый снег…

Я писала почти каждый день, стала выкладывать стихи онлайн, обзавелась виртуальным кругом общения, в котором была, наверное, самым юным участником. И всерьёз стала задумываться о том, не стать ли мне писателем или журналистом – кем-то кто будет много писать. Я помню, что решила прочитать как-то одно особенно удачное стихотворение родителям, но не могла решиться. Наконец, выбрав момент во время рекламной паузы, дрожащим голосом зачитала свои труды. В конце я добавила, что мне нравится сочинять и, наверное, я пойду учиться на писателя.

Мама с папой выслушали, а затем с полуулыбкой переглянулись. После этого секундной задержки, папа повернулся ко мне с таким характерным выражением лица – смесью жалости и разочарования. Склонив голову вбок, он вкрадчиво сказал:

– Крошка, ты уверена? Ты же не Пушкин.

Сожаление. Растерянность. Раздражение.

После этого я никогда не читала ничего вслух, и хорошо поняла, что сам по себе внутренний мир человека мало кому нужен – если он не соответствует представлению других людей о том, что там и как устроено.

Появилось понимание того, что жизнь идёт и бредёт не сама по себе, а по нотам, сюжетной пунктирной линии, где следующий штрих предопределён логикой повествования, а не течением судьбы. Осознание, что происходящее – столь же управляемо, как пьеса, где важно знать свою роль и свои реплики. Герои третьего плана пожинают плоды своей посредственной игры, а основные действующие лица достойны внимания зрителей благодаря не столько своим талантам, сколько уместности и соответствию к моменту и антуражу.

Вопрос был в том, каким реквизитом предстояло разжиться.

Глава 4. Ната

Это случилось в июне. Школьные контрольные были написаны, экзамены сданы, полная свобода. Во всём. И мы с Машей отмечали этот праздник жизни, как умели – вдвоём. Почему мы тогда потеряли бдительность – не знаю. Нам было слишком хорошо. Мы гуляли в сквере перед Машиным домом, держались за руки, кормили друг друга мороженым. Интересно, как долго Татьяна Максимовна наблюдала за нами?

Как бы то ни было, пора было Маше было пора домой. Мы зашли в подъезд, и, по обыкновению, стали подниматься пешком по лестнице, останавливаясь чуть ли не на каждом пролёте. За лифтом были окна, можно было сидеть на подоконнике без лишнего внимания от тех, кто выходил на этаже. Мы включили плеер, надели наушники со «Снайперами». Поцелуй на прощание несколько растянулся, и музыка окружила нас как какая-то заколдованная сфера. В ней мир был нашим, подчинялся понятным правилам, и самое главное, в нём не было враждебности и опасений.

Наверное, именно из-за музыки мы не услышали шаги машиной мамы. Как в плохом фильме мы очнулись от её искусственного покашливания в метре от нас.

– Вы в конец что ли обалдели обе?..

– Мам, это не то…

– А ну молчать! Быстро домой!

– Татьяна Максимовна, это…

– А ты – вон! Чтобы ты пропала, ясно? Исчезни, или я тебя зарою.

Она вся побагровела как кусок свежего мяса, а руки, наоборот, побелели так, что пальцы казались не были покрыты кожей, а состояли из одних костей. Она обхватила Машино предплечье и отдёрнула её от меня с такой силой, что она запнулась об ступеньки и чуть не упала.

Нам запретили видеться, разговаривать по телефону, переписываться. На Машином телефоне заблокировали мой номер, на компьютере установили слежение. Ну а перемещения по городу… Их просто отменили и заперли её в квартире до осени. Всё лето мы не виделись и не общались. Толком не знаю, что происходило с Машей. А я писала гневные трактаты в сторону её матери, которые конечно оставались только на бумаге – кто я, а кто она. Сначала каждый день, а потом раз в неделю или две я писала письма Маше с надеждой, что смогу отдать ей эту летопись при нашей встрече – когда бы она ни состоялась.

1 сентября я поняла, что Маша в нашей школе больше не учится. Я написала ей с телефона одноклассницы, она ответила мне. Учёба и само нахождение в школе были мне до того противны, что я моментально скатилась на сплошные тройки, а учителя забили тревогу. Мама вызвала меня на серьёзный разговор, и я рассказала ей обо всём… Опуская некоторые детали, само собой. Идти наперекор решению родителя другого ребёнка никто не собирался, но мне оформили новую сим-карту. А через несколько недель я перешла в другую школу, ближе к дому и ближе к моим интересам.

Мы снова могли общаться, хоть и соблюдая определённую конспирацию. Все сообщения стирались в минуту их получения, встречи назначались только на нейтральной и скрытной территории. Желательно в другом районе города. Так шло время. Не знаю, куда бы всё это нас привело, если бы не моё знакомство с Ольгой.

Её перевели в середине года, в феврале. Оля училась в одном из параллельных классов, и поэтому я не замечала её в толпе малознакомого народа. Познакомились мы только на субботнике в апреле. Народу пришло на удивление мало, и нас разбили в пары. Я даже немного удивилась, узнав, что мы учимся в одной параллели, а вот Оля только небрежно вскинула чёлкой – её ничего не удивляло. Нам поручили убирать двор за школой от веток и старой листвы, жечь всё это. Ещё несколько парней должны были таскать почему-то раковины и унитазы из подвала, и пара девчонок приводили в порядок клумбы перед школой. Остальные работали внутри.

Оля была одета в какой-то цветастый балахон размера на 3 больше, чем надо. И ей приходилось постоянно закатывать чересчур длинные рукава, а они постоянно спускались. Было солнечно и уже по-настоящему тепло, поэтому на Оле не было шапки. Я любовалась её волосами: тёплого как мёд цвета, гладкие и тяжёлые как поток воды. Казалось, что солнечные лучи, попадая ей на макушку, ниспадают дальше ей на плечи густыми снопами.

Мы работали и трепались обо всём:

– Ты новенькая, да?

– Ага, а ты старенькая? – Оля смешно морщила и вскидывала кончик носа вверх.

– А я уже не такая новенькая, перешла сюда в октябре.

– А что, в старой школе случилось что?

– Типа того.

– В октябре переводят, только если проблемы. Накосячила что ли?

– Не я, – интересно, Оля вообще в теме? Ей можно рассказать? – Никто не накосячил.

– Ну а чё тогда? – она остановилась и оперлась на древко граблей.

Я пожала плечами, рассчитывая замять тему, но Оля продолжала стоять и как-то вкрадчиво смотреть.

– Ну слышь… Колись, – она поддела граблями кучку старых листьев и кинула мне на кроссовки.

– Эй! – носком я отшвырнула шматок обратно в её сторону.

– Тему значит сливаешь? Вот я тебе… – и она шуточно замахнулась граблями, сложив губы в смешную строгую гримасу.

– Мы с одной девочкой дружили, а потом её перевели.

– Что, тоже в октябре?

– Не, её ещё летом, а я узнала осенью. Ну и пока новую школу выбрали, пока то-сё.

– Мм. А чё не в ту же школу, что и девочка та?

– Ээм. Ну типа так нельзя. Её типа поэтому и перевели, чтобы в другой школе, чем я.

– У-ум. Ну ясно.

Что ей там ясно, интересно? Блин. Так в теме она или нет?

– А ты с той девочкой общаешься теперь?

– Ну так.

– Ну то есть вы расстались с ней? – Оля спросила так спокойно, что меня даже обдало жаром – значит, в теме. Можно выдохнуть.

– Нет, но всё сложно. Конспирация.

– Понятно.

Больше мы эту тему не поднимали и обсуждали какие-то общие темы, школьные новости и планы на лето. Через пару часов, когда мусор был собран, пора было разводить костёр. Нам выдали спички и какие-то газеты. Но огонь всё равно никак не хотел загораться – листья были слишком мокрыми, а палки никак не принимались. Газеты просто тлели и разлетались чёрными хлопьями.

Я хорошо знала, как разводить огонь, но почему-то растерялась. Оля раздавала шуточки и добро похохатывала над моими потугами.

– Так ты слона не продашь. В смысле не зажаришь! – достав из балахона сигареты, она закурила.

– Есть предложения?

– Есть, – она глубоко затянулась так, что сигареты поседела вполовину, – сверни газету гнездом.

– А смысл? В прошлый раз всё потухло нафиг.

– Давай ещё разок.

Я снова соорудила гнездо из газеты, веток и сухой травы. Зажгла несколько спичек – только всё опять еле-еле тлело. Тут Оля сняла свой балдахин и вскинула его над собой наподобие паруса. Она стала размахивать им вверх и вниз над костром. Огонёк стал потихоньку приниматься, и вот уже первые ленточки пламени стали подниматься вверх – значит, ветки просохли.

Я почему-то надолго запомнила то, как двигалась Оля: она была похожа сама на язык пламени, то нагибавшийся к земле за топливом, то вздёргивавшийся вверх за воздухом.

Огонь разгорелся так сильно, что едва меня не обжёг.

Глава 5. Марина

Проблема была на самом деле в моём отце. Родном отце, конечно. Хотя отчим тоже не делал мою жизнь проще.

Отец был болен. И нам приходилось с этим жить. Когда-то он вполне успешно работал, возглавлял отдел закупок в сети продуктовых магазинов. Но потом случился какой-то скандал со складами, его уволили по статье. Наверное, в этот момент он и потерял какую-то почву под ногами… Началось всё с того, что он перестал с нами разговаривать. С нами – это со мной и братом, с матерью они и так давно не разговаривали. Не отвечал на вопросы, не реагировал на замечания, как будто оглох. А потом начало становиться хуже. Я приходила домой из школы, мама была на работе, брат на баскетболе допоздна. Мы с отцом были в квартире только вдвоём.

Он раздевался абсолютно до гола и приходил стоять возле меня – просто молча стоять. Сначала я убегала от него в другую комнату, но от этого он злился и хватал меня за руки, удерживал рядом с собой, иногда прижимая к себе. Я стала прятаться в ванной, запираться там, захватив бутылку воды и еду, учебники, чтобы делать домашку. И сидела там до прихода кого-нибудь ещё. Отец всё это время стоял под дверью, всё так же абсолютно молча. В какой-то момент я уже даже привыкла к такой жизни, надеясь, что эта ситуация когда-то просто закончится. Жаловаться матери было бессмысленно: ей было абсолютно всё равно на своего мужа и на детей заодно. Она только апатично пожимала плечами и хмыкала: «Разберётесь».

Но в один день отец перестал ходить. Вернее, он перестал ходить как человек, а стал передвигаться по квартире ползком, словно ящерица или змея. Взрослый, абсолютно голый мужик ползал по-пластунски по паркету, издавая при этом какой-то утробный скрежет или скрип. Это стало сложнее выносить, потому что теперь я не могла довольствоваться просто тишиной, приходилось затыкать уши берушами, а потом надевать сверху наушники и шапку – лишь бы не слышать эти отвратительные звуки. Мне всё ещё никто не верил, так как к приходу остальных он одевался и сидел в кресле у окна до поздней ночи.

Очнулась мама тогда, когда у отца начался новый виток его безумия: он помешался на ножницах. Сначала он подстриг мамин хлорофитум, изрезав длинные листья на мельчайшие кусочки. Потом распустил шторы на кухне на длинные ленты. Следом он принялся за её одежду: любимая шёлковая блузка, платья, кофты – целый ворох цветастых крошечных лоскутков лежал посередине спальни.

Первый раз скорую вызвали, когда он ночью подстриг маме ресницы – только на одном глазу. Она проснулась, начала орать на него и этим, видимо, вызвала ответную агрессию. Отец схватил не пойми откуда взявшийся молоток и стал носиться с ним за матерью. Она только кричала:

– Ноль-три, звони ноль-три!

А отец продолжал скрежетать как заржавевший железный человек.

Вернули его через неделю, он был абсолютно спокоен и не показывал признаков клинической болезни. Сперва всё вроде успокоилось, но потом вернулись все его выступления разом. И хотя мама спала одна, закрывшись на ключ, ей всё равно стало страшно. Спустя месяц мы переехали к её новому мужу.

Выяснилось, что её апатия и холодность предназначались папе, а на самом деле она оказалась вполне живой женщиной с потребностями, которые удовлетворял её давний и холостой коллега по работе – Дмитрий. Или точнее будет сказать: «Митя», так звала его мама.

Мы зажили по-новому. Спокойнее и проще. Но что-то было не так. Вечерами, оставаясь дома теперь уже действительно совсем одна (Митя и мама работали до 9-10 вечера), я продолжала как будто слышать в дальней комнате шлёпанье голого живота по паркету. Когда я сидела в кабинете, наскоро переделанном в детскую, и делала уроки, мне постоянно казалось, что за моей спиной стоит чья-то молчаливая фигура. Я оборачивалась – никого. Но стоило мне склониться над тетрадями, я ощущала фигуру снова. Я зажигала везде свет, но это не помогало.

В один вечер мама радостно сообщила, что отца удалось положить на принудительное лечение. Она подключила связи и знакомства, и его определили в клинику:

– В квартире сделаем ремонт и можно будет сдавать!

– А когда папа выйдет, куда он пойдёт? – угрюмо спросил Алёша, мой брат.

– Не думаю, что это случится скоро, – улыбнулась мама как можно снисходительнее. – Он сильно болен.

– Но он же совсем молодой, не может же он там… ну… типа всю жизнь быть?

Мама и Митя переглянулись, и в тот момент я поняла – отца мы больше не увидим. Никто не увидит.

Я вроде как чувствовала, что в его заключении виновата я. Ведь если бы я не пряталась от него и не избегала тогда, в самом начале, возможно, болезнь бы не стала прогрессировать. Возможно, мне нужно было просто уделять ему внимание, когда он этого хотел?

По вечерам, лёжа в кровати, я смотрела в темноту и размышляла: могла ли я действительно что-то сделать, исправить, когда ещё не было слишком поздно? Меня угнетало осознание того, что теперь всё уже необратимо и ничего нельзя починить. Я вела бесконечные споры с каким-то внутренним голосом, который постоянно сомневался во мне:

– Ему стало хуже из-за тебя. Родная дочь от него отвернулась. Вот он и сошёл с ума.

– Но я же не могла… Не могла с ним быть рядом. Он неадекватно себя вёл. Он кидался, он прижимал… Голый… И молчал.

– Можно было просто не вырываться. Нормальная дочь поняла бы отца. Что ты за человек? Почему ты всё испортила?

– Я не хотела… Я не хотела плохого. Я просто… Я просто не хотела плохого. Он был такой странный.

Этот голос был как будто частью меня, как будто просто другая сторона моей личности. Но в какой-то момент он отделялся, и эти мысли, которые шли от него, они были посторонними, не моими. Так странно. И так реально. Не реальнее сновидения, но в то же время нельзя было просто отмахнуться от этих диалогов. Они были со мной.

Потом отделился ещё один похожий источник, но немного другой. Тот, первый, был словно Критик, он просто был недоволен моими действиями, не принимал объяснений и оправданий. А второй был словно продолжением первого. Он был Злыдень, он появлялся тогда, когда у Критика кончалось терпение слушать мои отговорки. К тому моменту я уже заливалась рыданиями от осознания собственной вины и увечности как человека. Этот Злыдень словно бы рычал:

– Отвр-р-р-ратительная др-р-р-рянь! Гр-р-р-рязная пр-р-р-ридурочная мр-р-р-разь!

Захлёбываясь слезами, я не могла спорить с этим. Я слушала и слушалась этих мыслей, сгорая от ненависти к своей жизни и себе. Меня душила злоба на себя и желание исправить вину как угодно – наказанием? Да, наверное. Я стала кусать свои пальцы, руки – до синяков, до крови. Это помогало не завыть в голос от всех мыслей в моей голове.

В школе я стала резать руки.

Потом появился более тихий голос, Тихоня. Она успокаивала меня. Говорила, что всё поправимо. Все могут совершить ошибку. Но их надо исправлять. Ошибки надо зачеркнуть или вырвать лист – избавиться от них.

– И ты тоже могла бы всё исправить. Надо только найти в чём ошибка.

– Как в чём? Очевидно, кто именно виноват во всей этой истории. Очевидно, – говорил Критик.

– Дрянь, грязная мразь, – Злыдень рычал на два тона ниже.

– Я не могу, не могу это исправить… Не могу… Что я могу? – мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать все эти роящиеся в моей голове как стая жирных мух мысли. Но они возникали изнутри, словно из какого-то внутреннего источника. И были одновременно частью меня и чем-то совершенно посторонним.

Мне хотелось спрятаться, куда-то деться от них. И я стала запираться в ванной как тогда, когда мне приходилось избегать отца. Становилось немного легче: находясь в крошечном помещении я успокаивалась, могла заниматься уроками, читать. Я старалась ложиться спать максимально поздно, чтобы тут же засыпать от усталости. Иначе в моих мыслях могли снова возникать какие-то посторонние идеи, которые становились навязчивыми и часто агрессивными. Кто-то из этих внутренних голосов начинал предлагать разделаться со всеми ошибками разом.

– Подумай, это же исправит столько всего, – как будто даже ласково и как-то заботливо шептала Тихоня.

– Ты портишь всё, абсолютно всё, к чему только прикасаешься. Тихоня права, надо просто устранить источник всех проблем, – Критик всегда рассуждал так подчеркнуто аргументированно, что я не могла ему возразить. – Давай, действуй. Или ты и этого тоже нормально сделать не можешь? Что же ты за человек такой. Как можно так всё портить?

– Давай, давай, мы сейчас всё исправим, правда? Мы пойдём и всё исправим. Всё будет в порядке, – нашёптывала Тихоня, и я слушалась её.

– Что?.. Но как? Как я могу всё исправить? Мне страшно…

– Давай просто попробуем, хорошо? Иди на кухню, возьми нож.

И что-то заставляло меня подниматься среди ночи и действительно идти на кухню. Слёзы ручьями текли по моему лицу, я понимала, что происходит что-то ненужное, но не могла остановиться. Остатками своего сознания я могла лишь немного управлять происходящим, и поэтому я брала не нож, а макетное лезвие, проговаривая:

– Хорошо, вот нож, только отстаньте.

– Р-р-р-режь, р-р-р-режь, – просыпался Злыдень. Я буквально чувствовала запах его вспененной от бешенства слюны и горячее дыхание на своём затылке, и меня охватывал цепенящий ужас. Я начинала резать.

Но резала я не по внутренней части запястий. Проводила лезвием плашмя по тыльной стороне рук, словно смычком по расстроенной скрипке, зная, что так я не причиню себе настоящего вреда.

– Вот, я режу. Я режу! Пожалуйста, только хватит.

– Чмошница. Ты не знаешь, как надо резать? Ты не умеешь держать нож в руках? Ты хоть что-то в этой жизни умеешь делать нормально? – воспалялся Критик, искренне раздражаясь моей криворукости в этом вопросе.

Какое-то время все трое каждый на свой лад подталкивали меня к более активным действиям, но каждый раз у меня получалось откупаться малой ценой исполосованной кожи. Эти следы я закрывала длинными рукавами. Пока однажды отчим не взял мой макетный ножик, чтобы что-то там разрезать. Лезвие было в бурых пятнах окислившейся крови: очередной эпизод случился буквально той ночью, и я не успела уничтожить следы.

Дядя Митя сразу же задрал рукава кофты и пришёл в бешенство, увидев расцарапанные руки. Тогда он буквально сорвал с меня кофту целиком: следы покрывали руки до плечей, часть живота, боков. Отчего-то он страшно разозлился. Хлестал меня моей же кофтой по голому телу и шипел:

– Что это за хрень ты творишь? Как это называется? Что за хрень, отвечай?

Я могла только мычать что-то невнятное в ответ, хоть как-то прикрываясь руками. Отчим загнал меня в угол комнаты, тыча уже испачканной кровью кофтой в лицо, как котёнка в мокрый ковёр. Другой рукой он щёлкал меня по спине и по рёбрам, и от этих щипков я непроизвольно смеялась, словно от щекотки, что привело его в ещё большую ярость…

Не помню, чем это закончилось. Скорее всего, я потеряла сознание. Но с тех пор он почти никогда не говорил со мной и не смотрел в глаза. И только время от времени, сжимал мою руку так, что из царапин начинала сочиться кровь. Сжимал и пристально смотрел мне в глаза: выдам ли я свою боль? Я старалась непринуждённо улыбаться в ответ и потом шла переодеваться – рукава приходилось вечно застирывать.

Глава 6. Аня

Наверное, я просто отчаянно хотела быть кому-нибудь нужна. Чтобы человек сказал мне: «Не могу без тебя». А само то, что я была одна, говорило о моей бесполезности.

Мне кажется, что тогда я просто покопалась на чердаке своих мечтаний, детских фантазий и среди коробок с пыльными фотоальбомами, потрёпанными любовными романами в мягких обложках, некогда глянцевыми журналами – собрала каких-то обрывков фраз, описаний канонического героя-любовника с характерными атрибутами внешности и поведения. Нет, это не было на сто процентов прорисованная картинка, отнюдь. Скорее довольно размытый райдер с несколькими случайно образом выбранными, но чёткими строчками. Герой должен быть высоким (но не обязательно красивым, а по-мужски привлекательным), загадочным (а ещё лучше – непонятым миром) и взрослее меня.

Как только эти три компонента сложились в моей голове, глаз тут же выцепил из всего окружения человека, который идеально соответствовал требованиям. Его звали Паша Рисенберг, но все звали его просто Рис. Паша одевался исключительно классически: рубашки, брюки или в редких случаях прямые тёмные джинсы, ботинки. Осенью и зимой он носил длинное строгое чёрное пальто, обычно расстёгнутое. На шею накинут элегантный шарф. Паша учился на два года старше меня, и когда я стала обращать внимание на него, он уже заканчивал школу, а значит, редко появлялся там: последние полгода только на группах подготовки и экзаменах. Я знала его расписание, и подкарауливала на лестницах и в коридорах: Рис всегда передвигался полубегом так, что полы пальто развевались за ним. Если он заговаривал с кем-то, то говорил загадками, не отвечая на заданный вопрос, иронично увиливая от ответа. Но обычно в ушах у Паши были наушники, и он просто игнорировал оклики знакомых.

Меня он, разумеется, не замечал. Рис смотрел всегда куда-то сквозь, как будто увлечённый своими мыслями, отвлечёнными от таких приземлённых материй, как школа, одноклассники или другие учащиеся. Он часто разговаривал с учителями как будто на равных: шутил, смеялся, и главное – с ним вместе смеялись и взрослые, оценивая его юмор не как детские безделицы, а по достоинству – как тонкую остроту. Парни в его классе, напротив, не воспринимали Риса за равного. Они, одетые по тогдашней моде по-реперски, слушали на переменах трескучую и одновременно бубнящую как из бочки музыку с телефонов, щипали визжащих девчонок за подставляемые части тела и воспринимали преподавателей за обслуживающий персонал, должный вложить в их головы ответы к тестам ЕГЭ, а в дневники – оценки.

Не будучи даже знакомой с Пашей, я была безнадёжно влюблена. Заговорить с ним не считалось возможным, а вот узнавать о нём через третьи руки различную несущественную информацию – как раз подходящим занятием. Уже и не помню, как, но я разузнала его номер телефона и электронный адрес. Случилось это уже в мае, с учёбой было совершенно не до дел сердечных, и я забыла об этой сокровенной информации до осени. В сентябре я написала Паше первую смс:

А: Как дела?

П: Смотря кто спрашивает?

А: Это неважно.

П: Кто ты?

А: Та, кто тебя любит

Анонимность сообщений сделала меня очень смелой. Я продумывала его личность в малейших деталях, не зная даже толком, как он разговаривает. Навскидку я бы ни вспомнила цвет глаз, ни смогла бы описать черты лица – я достраивала недостающие элементы всё из тех же элементов с чердака иллюзий. И надо же было так сложиться судьбе, что многие мои воображаемые образы оказались вполне близки к истине. Я узнала, что Паша слушал классическую музыку, разбирался в живописи, ездил верхом. В сочетании с чёрным пальто, отстранённостью получался настоящий ретро герой из дешёвого романа. То, что нужно для десятиклассницы.

Мы переписывались часами. Обсуждали кино, книги, людей. Я всё так же сохраняла инкогнито, несмотря на непрекращающиеся расспросы моего объекта. Какой у меня был план? Я собиралась продолжать игру до тех пор, пока не почувствую, что Рис привязан ко мне достаточно сильно, чтобы его не отпугнула моя внешность. Нет, ничего такого ужасного в моей внешности не было. Но подростковые комплексы, неудачный опыт со сватовством Стасу и глобальная неуверенность в себе заставляли меня считать, что просто так никто не способен посчитать меня привлекательной.

В кои то веки я чувствовала себя в относительной норме. У меня были постоянные отношения с молодым человеком, который ежедневно общался со мной, делился своими мыслями со мной и не был знаком со мной. Конечно, иногда абсурд ситуации заставлял меня паниковать и впадать в самоуничижение:

А: Ты не понимаешь. Ты не чувствуешь того же, что и я.

П: О чём Ты?

Паша всегда писал с заглавной буквы, обращаясь ко мне.

А: Я люблю тебя. Но не нужна тебе.

П: Неправда.

А: Ой да ладно. Я просто кто-то, кто достаёт тебя смсками

П: Неправда

А: А что тогда правда?

П: Ты мне очень дорога

Это сообщение я потом ещё долго хранила в скромной памяти своего телефона.

Переписка длилась чуть меньше полугода. После той смски я поняла, что действительно небезразлична этому человеку. И когда он в очередной раз спросил, когда мы увидимся, я ответила: «Когда захочешь».

Мы договорились о встрече на ближайшую пятницу, после моих уроков. Паша назначил время и место: 15 часов, метро «Фрунзенская», центр зала.

Я никогда раньше не встречалась ни с кем в метро. Я приехала на «Фрунзенскую» минут на 15 раньше и от волнения стала ходить вдоль платформы: сначала в одну сторону по одной, потом в обратную по другой. Проболтавшись так не знаю сколько времени, я-таки вышла в основной зал, который был абсолютно пустым: оба поезда только что отъехали, а люди на станции успели подняться наверх.

Паша шёл мне навстречу. Я узнала его сразу: чёрное пальто, распахнутые полы, уверенный шаг. Мне было так страшно, что я с совершенно окаменевшим сердцем и самоуверенной маской на лице шла так же ему навстречу.

– Эй.

– Эй.

– Так вот ты, значит, кто.

– Вот, значит, и я.

Тут приехали оба поезда сразу, и мимо нас повалил спешащий народ. Увидев моё смятение не привыкшего к подземке человека, Паша резко подхватил меня под руку и спрятал за собой от потоков людей. Через полминуты снова стало пусто.

– Ну что, пойдём в кино? – спросил он как ни в чём ни бывало.

Я просто кивнула в ответ, вероятно, преглупо улыбаясь.

Не знаю, что он вообще о себе думал тогда. Но Паша взял билеты на какой-то отвратительный ужастик на задний ряд – «места для поцелуев» со специальными двойными креслами для парочек. Естественно, на первой же сцене с вытаскиванием кишок из главных героев я инстинктивно уткнулась в его плечо, чего он и ждал. Как будто успокаивая меня и пытаясь заглушить чавкающие и хлюпающие звуки фильма, он прижал меня к себе. А дальше – было дальше.

Всё происходящие казалось мне потрясающей феерией моего взросления. И то, что я позволила ему меня целовать. И то, что разрешила спуститься к шее и ключице. И то, что не оттолкнула его руки, когда он гладил меня, притягивая за бёдра. И то, как, осмелев или опьянев, он запустил свои пальцы под мою майку. И то, как он шарил по моей груди, неумело, но ужасно жадно. А я чувствовала настоящее торжество – это я! Я распоряжаюсь сама собой.

Дома меня ждал скандал. Я никогда не возвращалась так поздно. На ключице красовался засос, а на лице – чересчур самодовольная, хоть и усердно скрываемая тень. Родители были в шоке, но мне было всё равно: кто-то, кому я действительно нужна, доказал это.

Глава 7. Артём

– Артём, пожалуйста, расскажи нам, что думал Левин о всех женщинах? – Галина Леонидовна водила карандашом по строчкам классного журнала, выбирая следующую жертву.

– Всех женщинах, ГалинЛенидна?

За глаза они звали учительницу «Гайка» за стальной характер и железные нервы. Вывести из себя её было невозможно. Равно как и разжалобить, упросить на другую оценку или подсказку. Но меня Гайка любила, за чуткость и неординарный ум, который, видимо, порой выдавал такие наблюдения о героях, которых она сама за всю свою практику не сумела узнать. Поэтому она решила подтолкнуть меня немного, интересно было бы узнать, что я думаю на эту тему:

– Да, Артём, о женщинах. На какие два типа он их делит?

– Галина Леонидовна, что он может знать о женщинах? Он же ими не интересуется! – с задних рядов выкрикнул то ли Марат, то ли Егор.

Пара девчонок прыснули от смеха. Кто-то раздражённо фыркнул: «Очень остроумно» и «Ой, ну перестаньте». Горькая горошина отвращения крутилась у меня где-то на корне языка. Она стала шипеть там как таблетка аспирина в стакане воды, пузыриться и наполнять мой рот пустой, но желчной пеной. Хотелось ответить им как-то отвратительно гадко, чтобы избавиться от этой разъедающей пены. Но горло перехватило скользким, липким, обидным комком – едкий ответ не пришёл, класс перешёптывался. Гайка смотрела над узкими стёклами очков, приподняв бровь и немного искривив тонкие накрашенные губы в улыбке, в которой были одновременно и превосходство, и подбадривание.

– Так! Тихо там, в райке! Артём, отвечай.

– Левин… делит… делит женщина на два типа.

– Это мы уже знаем, – Галина Леонидовна насмешливо оглянула класс в поисках ценителей её юмора, – Чем ещё порадуешь старушку-учительницу?

– Он считает, что есть Китти – она одна и есть этот сорт, а другой – все остальные. Одновременно и невинные, и падшие.

– Как так? – Гайка округлила глаза и вытянула лицо так, что даже очки сползли совсем на кончик носа, грозя упасть на стол.

– Левин… Левин говорит, что сближается с невинной девушкой, чистой, а потом она становится падшей «гадиной» и автоматически неинтересной ему. Но в биографии этой девушки изменилось только то, что в ней появился Левин. Значит, по сути, он либо себя считает причиной падения, либо себя считает… Ну, получается, что он сам себе противоречит. Он хочет, чтобы девушка была чиста, и в то же время порочна с ним. Кажется, это называют ханжеством.

– А что же для него Китти? – Галина Леонидовна, конечно, знала, что Левин – ханжа, что касается женщин, но не ожидала такого рассуждения от мальчишки. Обычно, ученики принимались рассуждать в духе героя: о различиях нравственных границ для мужчин и женщин того времени, о первостепенности мужского, и вторичности женского. К десятому классу все мальчики уже успевали усвоить эту песню лучше, чем оно могло им понадобиться.

– Китти… Ну она кажется ему совершенной, и поэтому её светлый образ Левин нарушить не боится.

– Отчего?

– Потому что она как бы является балансом между тем, чего он боится, и тем, чего он очень желает, одновременно. А он ужасно колеблется во всём, где не может принять окончательного и единственного решения. А здесь получается, ему не нужно ничего решать. Ему просто повезло. Хотя Китти отказывает ему сначала, но потом, и может быть, это даже лучше, они женятся, и Левин наконец становится спокоен и, кажется, счастлив.

Класс замолчал и слушал.

– Хорошо, Тёма, пять. Как занятно, что ты назвал Левина ханжой. Только не пиши это в сочинении, бога ради.

Я уткнулся в книгу, делая вид, что ищу какую-то страницу в толстом томе. Тут в затылок мне прилетел огрызок ластика, я резко обернулся и увидел, как Марат корчит дикую рожу, высунув язык и дёргая им возле сжатого кулака. Намёк был на подлизывание к училке. Прозвенел звонок.

На перемене Марат и Егор вышли прямо за мной и тут же за порогом класса толкнули в спину.

– Ой, Тё-ё-ё-ёмочка, простиии, сладкий! Я надеюсь, ты обидишься и не скажешь, что я ханжа?

– Отвали, Егор, просто отвали… – было понятно, что сопротивляться практически бессмысленно, и их очередной розыгрыш нужно просто пережить. К тому же, все их подколы на тему гейства совершенно безмозглые. Ведь, наверное, каждой розетке в школе было известно, что я встречаюсь с Мирой, – Ты хоть знаешь значение слова «ханжа»?

– Ну, конечно, противный, я знаю! Ханжа – это гомосек, который притворяется нормальным и дурит несчастную девушку. Пожалел бы её, гадкииииий, – Марат и Егор поочерёдно разворачивали меня за плечо к себе, снабжая ребра тычками. Гриша стоя в шаге от этой сцены ухахатывался, издавая звуки чахоточной гиены.

– Как вы меня заколебали, парни…. Я! Не! Гей!

– Расскажи ещё сказок, Артёмка, мы послушаем.

Тут в коридоре появилась Мира:

– Оставьте его в покое! Что он вам сделал?

– Лучше скажи, делает ли он хоть что-то тебе? – тут все трое уже ржали как отсталые кони, брызжа слюной и на меня, и на друг друга.

Мира за рукав оттащила меня, абсолютно зависшего, от этих дурней, взяла за руку.

– Не слушай их, они идиоты. Идиотские идиоты с куском идиота.

– Я знаю. Но как же они меня бесят. Как же мне всё это надоело. Эти издёвки, эти постоянные подколы, это вечные дебильные шуточки…

– Ну ты же знаешь, что ты нормальный.

– Знаю.

– Ну вот и хорошо. Иди ко мне. Обнимашкииии? – Мира распахнула объятия, и я с удовольствием прижался к ней. Мира была такая мягкая, уютная – ну чисто как мамина шаль, в которую я любил укутаться в детстве на бабушкиной даче.

Нам было хорошо вдвоём: кино, прогулки, совместные доклады на географии и физике. Мы встречались ещё с прошлого года, с выпускного. И самое классное было то, что я совершенно не скучал по Мире, когда её не было рядом. Не мучился от того, что эти практически полностью платонические отношения никуда не двигались. Было так хорошо, что не хотелось нарушить этого тихого баланса. А Мире, я думаю, нравилось, что с ней рядом красивый парень. Умный и чуткий. Я всегда спрашивал, как её дела, и потом – правда слушал! Не распускал руки, не приставал, но подавал руку и всегда держал запасную гигиеничку – специально для неё.

Глава 8. Катя

– Боже, какие идиоты.

Эти трое вели себя как кучка индюков-переростков. Не знаю, кто был хуже: Марат, который возомнил себя гораздо взрослее и круче остальных, Егор, считавший себя секс-символом местного разлива, или Лёша, согласившийся на роль клоуна или козла отпущения то ли из желания угодить приятелям, то ли из снисходительности к ним же. Но по крайней мере они все стоили друг друга.

Их дебильный хрюкающий гомон донимал меня и не давал сосредоточиться. Не знаю, что раздражало меня больше: сами звуки или тот факт, что эти существа – мои сверстники и одноклассники. Но хуже всего было то, что я подозревала: одно неотделимо от другого. И однажды мне придётся участвовать в этой жизни с липкими как обсосанный чупа-чупс шутками.

Парни по-старше были не сильно умнее. Ну может и умнее, но не лучше. Тот же смех не пойми над чем, те же лица, перекошенные не смехом, нет, а ржачем. Скалящиеся зубы, гогот вперемешку с взвизгами особо истеричных придурков. Если послушать – обычно смеются над соплёй или над пердежом друг друга. Ещё чаще над каким-нибудь забитым одноклассником рохлей. Или в случае нашего класса – над мальчиком для битья Артёмом. Когда уже исчерпает себя эта удивительная тема его нетрадиционной сексуальной ориентации? Никакой пищи для новых каламбуров Артём сам им не даёт, но они готовы бесконечно искать чёрную кошку в тёмной комнате. Бедняжка.

– Паааасматрите на меня, я таааакой протиииивный! – Лёша паясничал, выкручивая зад на манер дешёвой престарелой проститутки. Марат и Егор толкали его полушутя друг к другу, вроде как отбрехиваясь от откровенных хоть и ненастоящих заигрываний. Все трое раскраснелись, вспотели и давились смехом.

– Уйди, жопа ты дырявая!

– Фу, сгинь, педераста кусок!

А Лёша продолжал жеманно выделываться:

– Ну чтоооо же вы, маааальчики! Какие вы нелаааасковые!

Тут в класс зашли Артём с Мирой, что не только не смутило трёх бабуинов, но наоборот – страшно обрадовало и рассмешило ещё больше.

– Лёш, гляди, вон для тебя подходящий пришёл кандидат, переключайся! – Марат с силой толкнул его в сторону выхода. А тот, стоявший неудобно отклячив зад, потерял равновесие и чтобы не упасть сделал пару выпадов вперёд, рефлекторно схватившись за ноги Артёма. Оба упали на пол: хрупкий Артём снизу, крупный Лёша сверху.

– Дебилы что ли? – Мира без лишней злобы бросила в сторону Марата и Егора, показушно упавших якобы со смеху, и стала помогать другу подняться.

Лёша, обрадованный неожиданным и динамичным поворотом сюжета своего представления-экспромта, продолжал лежать на полу, издавая то ли страстные, то ли измученные стоны.

– О, не уходи, любовь моя! Сама судьба столкнула нас! О-о!

Артём раскраснелся, глаза заблестели, но не от слёз. Скорее от едкой обиды. Мира стала тихонько выталкивать его из класса – уйти, поговорить, остыть. Он не особо сопротивлялся, и они вдвоём, обнявшись, ушли. А эти трое продолжили свой спектакль бездарного актёра в паре с убогим сценаристом.

Мне вот интересно, они сами не видят в этом парадокса? Артём общается с девочками, для Миры так вообще идеальный парень, а эти трое тусуются исключительно сами по себе. Так кто из них больше заинтересован в мужском обществе? Или это такая форма бестолковой агрессии за то, что он представляет собой пример приличного парня? Нормально одетого и без придурочных подколов. Даже если он и правда гей, успеха у девочек у него явно больше. Не то что у этих… Индюшат.

Мама говорит: «Вырастешь, поймёшь». Чего пойму-то? Сильно они изменятся? Неужели кто-то из них реально может в какой-то момент стать мне интересен, важен, да хотя бы даже просто привлекателен. Пока что основная эмоция – брезгливость. Недоумение: что, это вот с таким девчонки и хотят встречаться?

Реально половина девчонок имеют какие-то планы на кого-то из них. Интриги какие-то плетут. Чего ради? Старшеклассники – ещё туда-сюда. Там попадаются… Индивиды. Тоже конечно, такое. Но хоть что-то. Никита был ничего, в кино сходили, в кафе. Сейчас вспоминаю себя – смешно. Чего было так робеть? И тоже: надо же было как-то устроить, чтобы заметил, подошёл, телефон попросил. Вот стоило оно всё того?

Оказался такой же тупица как и остальные. Фильм выбрал про какие-то догонялки. И это вам не «Двенадцать друзей Оушена», а какой-то наш отечественный ширпотреб. Весь сеанс, кажется, ковырял прыщ на лбу. Ради второго шанса пошла и в кафе, пиццерия тут у нас на районе. Простенько, но чистенько. Наверное, мама ему объяснила, что кавалер угощает? Хотя бы это. Но весь вечер просидели чуть ли не в тишине. Поговорили о школе, об экзаменах, об общих учителях. Больше у человека интересов ни-ка-ких. Фильмы – тема уже закрыта. На прошлом свидании. Книги – зачем? Спорт – постольку поскольку. Как раньше в таком возрасте уже семью заводили?

На прощание поцеловал меня. Такое чувство, будто хлеб целуешь – ни о чём. Язык как холодца кусок, только тёплый. Руки неловкие, как соломой набиты, сунул мне на талию их бестолково. Целуемся, а я на прыщ его смотрю – так и не зажил. Короче, был такой Никита. Ни о чём.

И я вот думаю: так и будет дальше или изменится что? Ведь я же тоже не останусь такой как сейчас, я тоже уйду вперёд. Допустим, есть где-то человек, который отличается от этой массы. Читает, смотрит фильмы нормальные, думает. Допустим, случится так, что мы с ним однажды встретимся. По каким косвенным признакам мы должны друг друга узнать, чтобы познакомиться? А то можно же просто свой шанс просто мимо пропустить из нежелания знакомиться с очередным идиотом.

Я не гордая, нет. Просто не люблю есть что попало. И быть с кем попало – тоже. Не люблю.

Глава 9. Марина

В том феврале умер Ватсон. Саркома сточила его как карандаш за три месяца. Меня позвали… Ну, потому что позвали.

Я шла по Живописному мосту, чтобы идти подольше. Вместо неба надо мной была пушистая белая стекловата – как будто изоляция от яркого света солнца. Весь мир мне вдруг показался внутренностями гигантского кокона шелкопряда, только вместо шёлка – синтетическое волокно с осколками стеклянной пыли.

И глядя на этот просеянный свет, я резко ощутила свою вину перед мамой Ватсона. Как будто я, своими глазами, буквально отожрала тот свет, который не достался её сыну. Как будто ей жалко для живых теперь этого света. И как ей теперь не получится не замечать, что солнце продолжает светить, даже если через пелену облаков. Не получится. А сын закрыл глаза, чтобы больше не видеть этого ярко-белого цвета, прошивающего мелким стежком абсолютно всё вокруг. Так всё становится шито этими белыми нитками для матери: так что куда не отвернёшься, всюду всё равно видишь жизнь.

Когда я дошла до морга, все уже были внутри. Мне оставалось просочиться через дверь и проползти вдоль стены. Людей было много, никто не замечал опоздавших. Рядом со мной вдруг оказался наш общий знакомый Кирилл. Он с улыбкой сказал:

– Ты за рулём?

– Что? – мне показалось, я не расслышала. О чём он меня только что спросил?

– За рулём? – Кирилл отогнул полу пальто, в кармане торчала плоская изогнутая бутылка какого-то отечественного коньяка.

– Да, – я соврала. Зачем? Пусть так.

– Ты замужем? – Кирилл уже сделал очередной глоток, пригнувшись за стоящими стеной людьми.

– Что? – я растерялась. Почему он со мной говорит? Зачем он меня что-то спрашивает?

– Муж есть? Дети?

– Я в 11 классе.

– Чёрт! Да, прости, – он снова глотнул. Потом заплакал.

Я смотрела на лицо Ватсона. Оно было не более человечным, чем восковая свеча. И мне казалось, что это был вовсе не он – так мало это лицо было похоже на того, кого я когда-то знала. Может быть, это и правда не он? Сделали восковую фигуру, а Ватсон где-то там, живой?

Но тут я увидела его маму, и мои наивные надежды истлели – как мгновенно истлевает пепел на сильном ветру. Вокруг неё была не буря, не шторм. Это было анти-бытие. Отрицательно заряженное пространство, которое кричало о том, что жизни нет, но и покой смерти в него ещё не пришёл. Там была только боль, боль такой потери, после которой не остаётся просто пустого места – был и не стало. Остаётся чёрная дыра, как будто из материи вселенной выдрали кусок бытия. И эта брешь не та, через которую начинает затекать вода, собираясь потопить лодку. Через этот пролом наоборот – утекал воздух, уходила сила, ускользала жизнь.

Батюшка отпел раба Ивана, мы все попрощались.

Люди стали расходиться: кто-то ехал на кладбище, кто-то шёл жить дальше. Кирилл выходил последним, давясь неумело скрываемым смехом. В руке у него была алюминиевая банка какого-то сидра – где он вообще умудрился его взять? Одноклассники Ватсона что-то ему втолковывали, хлопали по плечам и груди наполовину ободряюще, наполовину брезгливо – чтобы он не прислонился к ним. Директор школы, мне показалось, это был он, смотрел осуждающе: «Кто позволил ему так себя вести?»

Поразительно, но мне стало его жаль. Я уже почти ушла, но решила вернуться:

– Кира, идём, – я взяла его под рукав, тряхнув пальто, поняла, что в карманах были ещё непочатые запасы

– Я не могу не пить! Не могу.

– Пей, тебе можно.

– Эти все, они говорят – так не можно

– Идём, идём, подождём автобус.

Я отвела его подальше от всех. Обернувшись, кивнула директору: «Езжайте без него». Кирилл что-то говорил, говорил. Я не слушала.

Ватсона больше не было. Хотя на первый приём мы попали одновременно, но вот его восковая материя лежала передо мной полчаса назад, а я выгуливала его пьяного дружка в сквере возле морга. Кирилл блевал, я вызывала такси.

***

На приём меня не записывали долго. Терапевт была такая брякнутая дама, абсолютно непрошибаемая. И хотя у меня на руках были анализы с такими показателями лейкоцитов, что моя кровь, наверное, была слабо-розового цвета. Тётеньку интересовали мои родители, и как я не объясняла ей, что им вряд ли будет дело до оттенка моей крови – она была непреклонна.

Наконец, мне удалось под видом оформления школьной поездки, заполучить у матери официальную справку, в которой говорилось, что вопросы моего здоровья она доверяет мне решать самостоятельно. Терапевтша сделала выпуклые глаза, а брови искривились, как дождевой червяк, которого перерубило лопатой. Но направление выдала.

В диспансере разговор со мной был совсем другой. Анализы крови взяли заново, прописали препараты. Врач тоже сперва хотел говорить только с родителями, но волшебная справка всё ещё была при мне. Не скажу, что он воспринял её так же безмолвно, как участковая терапевт, и даже повозбухал, что сообщит опеке. Но после разговора о наследственных заболеваниях по стороне отца и матери, кажется, передумал. Сказал только, чтобы я приходила через неделю, выдал рецепт.

Я вышла. Села на скамейку в коридоре. Рядом сидел Ватсон, и кажется, он там сидел ещё и до моего приёма. Мы разговорились. Ватсон это была кличка. Без всякой причины – просто так. У него тоже был первый приём. Только то ли стадия была запущена, то ли сама саркома вела себя агрессивнее.

– Твои предки знают?

– Ну да, мать знает. Отец нет. А твои что ли нет?

– Мои нет.

– Как так?

– А вот так. Им пофиг.

– Так разве можно?

– Ну значит, можно, раз я тут, а это, – я помахала рецептом, тяжёлым от количества печатей, – у меня.

Мы ещё пару раз виделись, а потом перестали. Ну мало ли. А потом наш общий врач мне написал адрес и место… Прощания.

***

Самое сложное было сказать Ане. Она была сущий ребёнок: витала в зефирных облаках со своей игрушечной любовью. Казалось, реальная жизнь может её просто сломать. Как если бы кто-то вздумал запрячь деревянного пони с плюшевой гривой в настоящую телегу. И я бесконечно откладывала разговор с ней: в другой раз, как-нибудь потом, точно не сейчас.

Пока однажды всё не развернулось само собой, но совершенно в другую сторону. Мы договорились встретиться с Аней вечером. Перед этим у меня была запись на химию. Обычно всё проходило довольно спокойно, надо было лежать и ждать, можно было почитать что-нибудь. Потом я без проблем шла дальше по своим делам. Но в этот раз случилось что-то странное. Очнулась я лежа на койке в палате, когда за окном было уже совсем темно, на мне была какая-то больничная одежда. Сестра рассказала мне, что после процедуры я теряла сознание, меня рвало – пришлось переодеть. Сказала, что вообще-то с детьми приходят мама и папа. Отдала пакет с моей кофтой, пропитанной желчью.

На телефоне было куча пропущенных и смсок от Аньки. Она дико на меня разозлилась – прождала меня два часа на улице, ещё бы. Я вышла на улицу и сразу же набрала её, ещё не зная точно, что именно собираюсь сказать:

– Прости меня, прости, прости!

– Ты офигела совсем! Я чуть коня не двинула пока тебя ждала! Где ты вообще пропала? Сложно было хоть сообщение написать?

– Анечка, прости, пожалуйста! Я не могла… Меня задержали, я правда не могла ничего написать!

– Ну как так-то? Кто тебя там так задержал? Ты меня на свиданку что ли променяла? Вконец обнаглела? Нет и ладно, свидание – ты мне даже ничего не говорила, что у тебя кто-то есть!

Я не до конца поняла, как именно Аня перескочила на тему моих потенциальных романтических отношений, но спонтанно решила ей подыграть.

– Аня, я не могла тебе рассказать! Нам нельзя видеться, это тайна.

– Скажи хотя бы имя! И почему видеться нельзя? И как вы познакомились? Это мальчик или девочка?

Я замялась и судорожно пыталась сочинить правдоподобную утку слёту. На глаза мне попалась реклама концерта «Алисы»:

– Её зовут Алиса.

– Это всего один ответ! Мне нужно больше деталей!

– Она учится не в России, но приезжает сюда к родителям. Они запрятали её в пансион в Америке. Мы познакомились случайно…

– Почему запрятали? Из-за вас? То есть вы давно вместе?

– Вроде того, – было проще согласиться с Аниными заключениями, чем выдумывать что-то на ходу.

– И ты мне ничего не говорила!

Так у меня появилась фантомная подружка. История постепенно обрастала новыми деталями, приходилось самой тоже в это немножко верить: чтобы не колоться на мелочах образ должен был получаться стройным. Я страдала от несчастной любви, хоть и разделённой, но разлучённой. По легенде мы редко и непредсказуемо виделись, это объясняло и то, что я внезапно пропадала после посещения клиники, и то, что я впадала в депрессивные состояния после инцидентов дома.

На время лечения голоса в моей голове как будто взяли паузу – по крайней мере мне не приходилось спорить с ними с ножом в руке. Возможно, химия подавляла нейронную активность. Легче ли мне стало? Дома всё так же подстерегал агрессивный отчим, назойливая и одновременно безразличная мать. Предстояло как-то планировать дальнейшую жизнь. Но я не знала, на что мне рассчитывать.

Я не знала, светит ли мне ремиссия. Врач поразительно туманно уходил от конкретных ответов, говоря что-то невнятное вроде: «Вы должны сами захотеть жить, тогда всё получится».

Как-то раз после очередного внутривенного коктейля я отлеживалась дома одна. В голове царил жужжащий гул, как от работающего старого холодильника. По прошлому опыту я знала, что лучше не шевелиться, пока этот гул не стихнет – иначе снова стошнит. Я думала про Ватсона, прошло ровно сорок дней с его смерти. Почему-то мне казалось, что я в чём-то виновата перед ним – это не давало мне спокойно спать всё это время. Но мучительные копания в себе так и не дали ответа.

– Что? Ну вот что я могла для тебя сделать, Ватсон? Ничего. Ты болел, я болею. Мы были в одной лодке. Может, тебе даже и попроще – не приходится блевать после этой дряни. Ватсон, а, брат? Как тебе там? Спокойно, тихо? Никто не доебётся, да?

– . , – что-то где-то стукнуло подозрительно рядом и как будто стучали не по твёрдой поверхности, а звук раздался сам по себе из ниоткуда.

– А я тут живи. Ходи, дыши, жуй, говори. Вот бы кончилось уже это всё, как меня заебало всё. Заберёшь меня к себе?

– . .

– Нет, конечно, нет. Доктор говорит, если захочу жить – буду жить. Есть секрет, как это делается? Взял себя в руки и захотел?

– .

– Прям уж так просто. Умище-то куда девать? Да и всё остальное. Всё это понимание. Ведь достаточно один раз догадаться, что мир погано устроен, и это не просто ряд ошибок происходит. А закономерное, системное, даже в какой-то мере гармоничное наебалово. Вот один раз увидишь – и всё, развидеть нельзя. Мир – говно, жизнь – сука.

– . .

– Ой да не занудствуй ты! Стучит он. Скажи ещё, что жизнь прекрасна и удивительна!

– .

– Да? То-то ты в земле лежишь, а мать твоя…

Тут свет замигал и с треском погас. А я поняла, что разговаривала с призраком. Меня вырвало.

Глава 10. Аня

Мы встречались тайком. Мои родители запрещали нам видеться, а своим родителям Паша не хотел в принципе ничего говорить:

– Они ничего не поймут, – всегда объяснял он. – Лучше им не знать, что у меня кто-то есть.

На самом деле родители – это были его мама и её брат с женой. Мама отсутствовала на работе, а дядя с тётей занимались Пашиным воспитанием. Но он стремился посвящать их в минимальное количество деталей его жизни. По крайней мере контролировать, что это за детали.

Глобально мне было всё равно. Пускай. Главное, что каждый день я получала смски с дежурными нежностями и как минимум раз в неделю порцию уже вполне физической нежности. Каждый раз мы оба облепляли друг друга словами о любви, особенно не задумываясь о том, должны ли они действительно что-то значить. Говорить их казалось естественным и сообразным тому, что мы делали. А позволяли мы себе гораздо больше, чем могли рассчитывать мои родители. Моя тётя Вика, к которой я периодически приезжала после школы, была посвящена во все мои тайны и неизменно сокрушалась о моём неожиданно быстром взрослении. И делая ради большей убедительности большие глаза, каждый раз говорила:

– Вы же не станете делать глупостей?

Именно их мы и собирались делать, но конечно я не собиралась уведомлять об этом своих родственников. Поэтому я искусственно смущённо мотала головой:

– Ну что ты, ну что ты!..

Не думаю, что тётя мне верила. Скорее она выполняла свою роль доверенного, но всё-таки разумного взрослого. Она не была столь наивна, чтобы не увидеть, что происходило между мной и Пашей.

Впервые это случилось где-то через полгода после того, как мы начали встречаться. Я заранее знала точный день, на который он, судя по всему, запланировал марш-бросок, и имела возможность подготовиться. Как? Мне было страшно, я боялась боли. Поэтому решила исследовать возможности своего тела и понять механику процесса так сказать «изнутри». Мама пыталась однажды что-то мне рассказать в образовательных целях, но это звучало так туманно, что в моей голове ничего не осело. Школьный учебник по биологии изображал обе половых системы, во-первых, в разрезе, во-вторых, двумерно, а в-третьих, по-отдельности. Понять, как вся эта история совмещается и работает в реальной трёхмерной, осязаемой жизни для подростка просто невозможно.

Как ни странно, всё прошло просто. Паша скопил денег, чтобы снять на день какую-то однушку в ближайшем Подмосковье. Мы долго гуляли по набережной местного то ли озерца, то ли пруда, а потом он неожиданно повёл меня к жилым домам. Комната была обставлена чисто и просто, специально приспособлено для таких краткосрочных «постояльцев».

Было неловко. Странно и любопытно. И совершенно не больно – не было даже крови. Паша ничего не сказал, но я видела, что он удивлён – вроде бы должно было случится что-то специальное? Но нет. Спустя пару лет я прочитала, что так бывает. Мы полежали немного в тишине, а потом собрались и поехали обратно в Москву.

После этого наши свидания превратились в поиск подходящих укромных мест, которые с каждым разом становились всё проще и проще, а Паша – всё смелее и смелее. А я – счастливее.

Как-то раз в школе я сидела за одной партой с Катей. Когда дело доходило до пикантных подробностей, она из прилежной ученицы превращалась в съедаемую любопытством мартовскую кошку. Она узнала, что я встречаюсь с одним из выпускников, и это не давало ей покоя:

– Ань, Ань, а у вас с Рисом… ну… было?

– Что было, Кать? – я знала, куда она клонит, но мне хотелось её немного помучить.

– Ну Аааань! Это? Это у вас уже было?

– Было, – я хитро улыбнулась сама себе: Кате хотелось подробностей, но расспрашивать мешало воспитание.

– И как?

– Да обычно, как надо, так и было.

Катя замолчала и заёрзала на стуле. Уткнулась в тетрадь, что-то прописала в решении. Зачеркнуло. Как же её томило желание узнать что? и как? и сколько? Я подбросила дров:

– Я думала, будет быстрее.

Тут Катя уже не выдержала и практически напрыгнула на меня с горящими глазами:

– А сколько? Сколько это было?

– Нууу, где-то час, – наверное, я преувеличила, но в тот момент мне казалось, что недалеко ушла от правды.

– Да ты что?… Целый час? – она даже осела от шока. – То есть его… ну его этот был в тебе целый час?

Мне показалось, что я напугала её перспективой однажды терпеть нахождения в себе инородных предметов на протяжении такого количества времени, и решила немного сбавить обороты:

– Да нет, это всего. Вместе с прелюдией.

– Аааа… – Катя приободрилась и до конца урока спрашивала меня о различных нюансах, которые мне самой до этого не приходили в голову. И я с удовольствием отвечала на её расспросы, чувствуя, как растёт мой социальный капитал.

Моя жизнь менялась. Из невидимки я превратилась в значимую фигуру нашего микросоциума. Моё мнение не просто что-то значило. В вопросах отношений, даже если речь шла о разборе литературного произведения на уроке, моя позиция считалась взрослой, а рассуждения подкреплёнными опытом. Подружки интересовались мной, интересовались Пашей. Одноклассницы завидовали. Он так разительно выделялся на фоне их дружков и наших одноклассников. Из-за своего не по годам взрослого стиля в одежде он и сам казался действительно взрослым. А значит, и мои с ним отношения тоже. В кои то веки я получала то внимание, о котором долго мечтала. И в школе, и вне её стен.

Мне было хорошо с Пашей. Он находил для нас новые интересные кафешки, ещё недостаточно раскрученные, чтобы в них были толпы народу. Водил меня на камерные выставки, пару раз мы были на замечательных любительских спектаклях. Ему хотелось ухаживать за мной красиво и по-взрослому, пусть мы и были всего лишь школьники. Нам мешало только то, что мы были вынуждены проводить всё время где-то вне дома, и это постоянно держало нас голодными даже до обычных поцелуев.

Подходящие моменты для близости были так редки, что напряжение между ними вырастало до предела. От этого мы были практически озабочены этой темой – иронично, учитывая, что цель запрета на свидания была ровно противоположенной. Да и вообще, кому хоть раз получалось осушить реку, выстроив на ней плотину? Всё приводит только к тому, что однажды плотину прорывает.

Однажды мы сидели в очередном богемном кафе. Пока мы ждали счёт, Паша вышел в туалет. Я дёргалась, что официант никак не приносил чек – мне уже давно было пора домой, ведь родители думали, я задержалась в школе. Мой мобильник давно сел, а значит я не могла ни позвонить им, ни отправить смс… «Сколько уже времени, чёрт?» – я взяла Пашин телефон, чтобы посмотреть на часы. Телефон завибрировал в моих руках, пришло сообщение:

«Моя кожа пахнет тобой».

Что? Что? Что это? Не чувствуя пальцев, я открыла входящие и нашла целый ворох сообщений от своей школьной приятельницы Саши.

«Мои руки всё ещё в тебе», «У меня до сих пор дрожат колени» – вот парочка смсок, что я нашла. Паша всё ещё не вернулся, и я прочитала всю переписку с начала. Они спали вместе и довольно давно. По меньшей мере полгода. И последний раз буквально сегодня днём. А после он поехал на свидание со мной.

Тут за стол сел Паша. С каменным лицом я повернула мобильник экраном к нему. Кажется, он не особо смутился или расстроился. Вроде бы пожал плечами, как бы говоря «да, вот такой косяк». А что я? Я не могла злиться или устроить скандал. Я была в таком шоке, что чуть ли не улыбалась. Всё что я смогла произнести:

– Есть кто-то ещё?

Лучше бы я не спрашивала. Так я узнала, что кроме Саши, есть ещё Надя, Арина – и это только из моих одноклассниц. Пара однокурсниц. Знакомая девочка. Паша приходовал всё без разбора.

– Но люблю я только тебя, – радостно завершил свой рассказ он с таким лицом, что это должно было всё объяснить и оправдать. Он как будто не видел в ситуации ничего странного или стыдного. Нормальная такая история для парня его возраста.

– И как мы будем?

– Что «как мы будем»?

– Ну. Встречаться. Как? – я действительно впала в ступор от его незамутненности.

– А что?

– Ну ты спишь с кем хочешь. Я тоже сплю с другими?

– Если ты хочешь, – Паша пожал плечами. Похоже ему и впрямь не казалось это чем-то из ряда вон.

Я не верила своим ушам. Не верила своим глазам. На прощание Паша снова сказал, что любит меня – вполне трогательно и искренне.

А я чувствовала только оторопь. Это и правда нормально? Это и правда так происходит? Правда? Мне оставалось только узнать самой.

Глава 11. Ната

Прошла весна, наступило лето. Машу отправили практически на все три месяца в деревню готовиться к поступлению. Но в основном, конечно, просто подальше от города, где она могла бы «болтаться не пойми где и с кем». Мы продолжали переписываться, но я делала это уже не из порыва влюблённости, а скорее из чувства ответственности. Маша… Она стала жёстче. Наверное, устала от постоянной конспирации, запретности. А я? Мне хотелось поступить благородно.

Получалось не очень. Я увлеклась Ольгой. Мы проводили столько времени вместе, что постепенно стали оставлять какие-то вещи друг у друга дома – чтобы можно было переодеться в свежее. Смеялись, галдели без умолка, смотрели кино. Олина мама, очаровательная молодая женщина, похожая на азиатку в обличье европейской женщины: по-восточному открытая душа, ясная улыбка. Она кивала нам со словами:

– Привет, молодёжь!

Она никогда не задавала Оле вопросов: дочь могла приютить кого угодно из друзей, любого пола и возраста. Квадратная комната, на самом деле больше альков: практически весь пол занимал большой матрас два на два, одежда в узком шкафу, вместо письменного стола – низко подвешенная полка. Оля работала сидя в позе лотоса на краю кровати. Полдня мы смотрели фильмы, валяясь, закинув ноги на стену. Другие полдня шатались по городу, высматривая фактурные закоулки для наших воображаемых фильмов.

Напряжения не было, хотя у меня внутри всё время бился пульс интереса к ней. Но я не могла решить внутреннюю дилемму, считала себя обязанной перед Машей и как будто должной сохранять чувства к ней. Меня бил озноб от мыслей, что придётся что-то решать и что-то менять. То бросало в жар от близости Оли, когда она клала голову мне на плечо во время фильма или бралась своим мизинцем за мой. То накатывал звенящий холод от чувства вины. Всё это уже казалось на грани с изменой. И если не случившейся, то как будто скорой.

Как-то мы смотрели «10 причин моей ненависти» и Оля вдруг резко встала:

– Вот дебилка!

– Кто?

– Кто… Кэт эта дебильная.

– Почему?

– Да потому что надо быть дебилкой, чтобы не видеть, что тебя кто-то любит, – Оля поставила фильм на паузу, и на экране замерла главная героиня со смешно раскрытым ртом.

– Ну он же типа на спор это всё…

– Да какая разница? В жизни-то не так.

– Ну так то фильм.

– Да понятно, что фильм. Но блин бесит. Какой надо быть дурой, чтобы так подло поступать, – она откатилась к подоконнику и отвернулась к окну, сложив руки как за партой.

– Это она-то подлая? Оль, ваще-то это он её типа разводит за деньги.

– Да это всё фасад. А внутри совсем другое, и они оба это видят. Только этот чел, Патрик, это прочухал и уже не играет. А она из себя корчит не пойми что. И это подло!

– К кому подло-то?

– Да к ней самой! Она его любит, он её любит – чё творит то?

– Да если б всё так просто было, наверное, и кина бы не было. Да и вообще у людей всё сложно всегда.

– То-то и оно, что нет! Нат, всегда всё понятно и просто. Люди просто тупят и не делают очевидных вещей.

Я хотела ответить ей, что не такие уж эти вещи очевидные и не так-то всё с ними понятно. Но у меня перехватило дыхание. И Оля тоже молчала, уперевшись лбом в стекло. Горячий комок в горле всё ещё мешал хоть что-то сказать, и я просто села рядом с ней, уткнувшись лбом ей в плечо. Оля наклонила голову в бок так, что её щека коснулась моей. Прядь волос соскользнула на лицо, закрыв нас золотистой вуалью. Её дыхание пахло корицей и мятой, и я чувствовала его жар на своём ухе и от этого только сильнее влепилась лбом в острое плечо.

Мне ничего не стоило поцеловать её, но я не могла. Так близко, но так далеко. Пора было что-то решать.

***

В начале сентября был мой день рождения. Мои родители предоставили нам квартиру на вечер, где-то была раздобыта бутылка мартини. Гостей было немного, зато какие: пара девочек из класса, конечно, Маша, и конечно, Оля. Весь вечер я собиралась с духом и выжидала момент: когда алкоголь уже подействует на меня бодряще, а на Машу обезболивающе.

Я отловила её в коридоре и по-простому выложила всё в одной фразе:

– Мы расстаёмся, я люблю другую.

Глядя на меня плывущим от мартини и шока взглядом, она молчала.

– Вот так. Прости? – я не понимала, услышала ли она меня правильно? Хотя что там было путать. «Ну скажи же хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь». Мне просто хотелось, чтобы это уже поскорее закончилось.

Смазанная и неровная пощёчина – не столько больно, сколько неожиданно. Вот и всё.

Маша собиралась молча, шатаясь по дому и хватаясь за стены. Мне стало вдруг страшно – а вдруг ей будет совсем плохо? Вдруг не надо было вот так на день рождения, после выпивки. Как она будет добираться? Я поймала Олин взгляд – он тоже был тревожным. Я знаком показала ей, что провожу Машу и вернусь, она кивнула.

Мы ехали в автобусе, и Маша знала, что я еду с ней. Но не смотрела в мою сторону, усиленно делая равнодушный вид, хотя руки у неё дрожали. Я не стала идти с ней до квартиры, только проследила, что она зашла в дом. Хотелось поскорее вернуться домой, но что-то меня держало. Я смотрела на окно Машиной комнаты. Сколько прошло времени, она уже должна была попасть домой?

Я в последний раз отсчитала её этаж и окно – больше не придётся высматривать в нём потайные знаки. У нас был код: зажжённый свет – можно заходить, свет погас – подождать во дворе, в условленном месте, задвинуты шторы – шухер, уходи.

Я подождала ещё пару минут. Маша подошла и задёрнула шторы.

Дома меня ждала Оля и праздничный торт.

Глава 12. Аня

Год, когда Ната ушла из нашей школы, стал для меня каким-то мраком. Мы постоянно шлялись с Мариной по пустым классам, сбегали с уроков, чтобы запереться в туалете и болтать там до звонка. Это не мешало нашим оценкам, и поэтому учителям глобально было всё равно. Разговоры были в основном о нашей непростой судьбе, непонятых и угнетаемых всеми вокруг душах.

Мы писали графоманские чернушные стихи о смерти, суициде и несчастной любви. Чтобы получить материал для творчества по идее необходимо было пережить что-то хотя бы косвенно связанное с темой нашей поэзии. И так как тему смерти раскрывать было особенно не из чего, мы обе интуитивно выбрали столь популярный, сколько же богатый сюжет разбитого сердца.

Марина периодически пропадала из школы на день или два. Появляясь потом, она рассказывала, как тайком встречалась с Алисой – девушкой, которую она любит. Алиса не ходила ни в одну школу в Москве, и на самом деле большую часть времени жила в Штатах со своим отцом, но иногда приезжала в гости к матери. Рассказы Марины были одновременно и невероятными, и удивительными. Не верить ей я не могла: мне хотелось доверять хоть кому-то без сомнений.

Прозаичность, с которой в наших отношениях с Пашей наступила половая свобода, не вдохновляла меня на рифмы. В этом не было надрыва, трагедии. Ведь он всё так же одаривал меня цветами и милыми безделушками. А мне не хватало зрелости и смелости разглядеть в его поведении простое свинство. С другой стороны, мне позволялось пробовать другое. Но что? Я делала такую крупную ставку на эти классические и предсказуемые отношения, что, прогадав, растерялась – куда же теперь податься? На какой стезе пробовать свои вкусы дальше?

Всё образовалось как-то само собой. Мы гуляли с Натой и Мариной, слушали уже заученных наизусть «Снайперов», шатались по Пушкинскому бульвару, где собирались остальные поклонницы творчества Арбениной, Сургановой или просто девушки, разделявшие их предпочтения в романтических отношениях. Со мной знакомились, я знакомилась. Обмены телефонами, встречи, походы в кино, первые пробы необычных впечатлений. Так прошёл год.

В конце 10 класса я ушла из школы. Нагрузка стала слишком высока, и я решила заканчивать год экстерном, оставив максимум сил для подготовки к вступительным экзаменам. В экстернате поближе к дому было просто учиться, и я не страдала от отсутствия общения с одноклассницами, которых с недавних пор перестала переваривать. Тем более, что Марина практически перестала появляться в школе, сдавая контрольные и зачёты как-то дистанционно.

Жизнь была похожа на какую-то репетицию спектакля, в которой я не знала, какие сцены и реплики мои, а какие чужие. Я выходила на сцену невпопад, произносила слова некстати и неуместно. Порой мне казалось, что я словно призрак, который пытается донести что-то из потустороннего мира до своих близких, но они не слышат и не чувствуют моего присутствия. Иногда, когда я ждала Пашу, который неизменно опаздывал на нашу встречу на час, а то и полтора, в моей голове начинали появляться сомнения: а действительно ли мы договаривались на это время? Может, мне почудилось? Или, может, меня вовсе нет, я только плод воображения, фантазия, а значит ко мне невозможно ни опоздать, ни задеть меня. И мои мысли – это только поток какой-то вселенской информационной энергии, которая завихряется вокруг призрачной мельчайшей пылинки.

В такие моменты меня захватывало необычное ощущение: как будто всё моё тело состоит из вспененного чугуна. Чего-то необыкновенно пышного, объёмного как сахарная вата, и в то же время тяжелого и давящего, тянущего ко дну. Бесчувственного как защитный костюм кинолога. Я не могла пошевелить даже ресницей, ведь каждая моя мышца была замурована этой монтажной давящей пеной, которая продолжала сжиматься, вдавливая меня в моё собственное сознание. Я не чувствовала страха, лишь неприятное, но ненавязчивое, хоть и непрекращающееся давление. В сознании я видела перед собой абсолютно белое бесконечное поле пустоты, в центре которого крошечная девочка собирала из ниоткуда миленькие цветочки и напевала тонким голосочком какой-то неузнаваемый мотив: Ля, ля-ля, ля-ля. Она увлечена своим букетом и не слышит, не чувствует падения колоссально огромных стальных прутов обхватом в метр – они падают в миллиметре от её спины каждую минуту или чаще. Но каждый раз ей удаётся отступить на полшага в стремлении к следующему несуществующему цветку.

Я никогда не понимала ни этих ощущений, ни видения, но покорялось своему подсознанию в том путешествии, в которое оно меня приводило.

Где-то зимой Паша подарил мне кольцо: дорогое, в известной бирюзовой коробочке, с сердечком, выложенным бриллиантами. Похвастался тем, как долго копил на него. Сказал, что любит, что мы всегда будем вместе.

– Будем вместе? – я надела кольцо на палец, переборов отвращение к слащавому сердцу.

– Ну да, как же ещё?

– Кто ещё будет с нами вместе? – я прекрасно знала, что он продолжает окучивать моих одноклассниц.

– Ты про это, – он пожал плечами, поморщился. Потом коварно улыбнулся. – Мои девочки, твои – пусть будут.

Паша знал, что я встречаюсь с девушками. Но его это не расстраивало, а скорее даже заводило. Часто он расспрашивал меня о деталях того, чем мы занимались с той или иной моей пассией. А я сменяла одну девчонку на другую, не видя особого смысла ни в одной из них. Пока однажды на очных часах в экстернате не увидела новую одноклассницу.

Её звали Рая. Тёмные, густые как мелкосмолотый кофе волосы, тонкий нос на ровном, молочном лице. Меня сразу захватили её глаза: ярко василькового цвета, с серебристыми искринками, которые мерцали, когда она смеялась. Изящные пальцы с коротко остриженными ногтями – Рая играла на гитаре, выделялись на фоне нарочито грубой, мальчуковой одежды: потёртые джинсы брата, с лишней тканью там, где девушкам она не нужна, толстовки и футболки серых, синих, тёмных цветов, гриндера, рюкзак вместо сумки.

Я влюбилась в Раю, в её глаза, в её голос: она пела мне свои песни, в которых звучала то хрипло – как будто голос сорван в попытке докричаться до кого-то, то необыкновенно тонко и ясно – как могла бы звучать хрустальная звезда среди пустого рождественского неба. Слушая домашние, любительские записи её песен, я неизменно плакала от восторга и любви.

Рая дружила со мной. Ей нравились мои стихи, мой юмор и мои рассуждения о мире. Мы подолгу болтались по городу, обсуждали всё на свете, катались на троллейбусах, слушали плеер. Обычно напористая и уверенная в себе, перед ней я робела. Во-первых, она была из совершенно другого мира: она слушала другую музыку, сама играла в группе. Во-вторых, она была слишком красива: никогда ни до ни после я не встречала такой красивой девушки. В-третьих, Рая была на сто процентов гетеросексуальна. Но это никак не останавливало мою растущую упрямую влюблённость. Вплоть до одного случая.

Мы всё также гуляли по весеннему городу после уроков, размачивая наши кеды в апрельских лужах. И разговаривали, кажется, о Питере. Я уже была там и не раз, а Рая никогда.

– Чем, ну чем он такой особенный? Ну город и город. Эрмитаж там, ну музеи всякие. Если ты не задрот, чего там делать?

– Ну ты чегоооо! Там так круто! Там же клубы, тусовки, там атмосфера, – я жарко её убеждала, но больше ради того, чтобы раззадорить и полюбоваться на искорки в глазах.

– Атмосфера!.. Она там, где ты её создашь. А клубы и тусовки – это тупо.

– Вот слова будущей рок-звезды! Твои фанаты будут польщены.

– Да нет, ну не все. Все подряд – это тупо, это неинтересно.

– В Питере не всё подряд, там классные!

– Классные – это не в России.

– Да ты, матушка, сноб! – меня всегда бесила Райкина зацикленность на иностранной музыке, мне так хотелось, чтобы она вслушалась в слова и стихи «Снайперов» – и тогда, она бы поняла… Поняла меня.

– Да, я сноб! И что ты со мной сделаешь? – тут наконец Рая рассмеялась, откинув волосы назад. Я как оленёнок замерла, зачарованная тем, как солнечный свет заполнял её всю.

Мы помолчали.

– Ну ладно. Допустим, концертами и клубами тебя не заманишь. А крыши?

– А что, в Москве с домов сняли все крыши? Сенсация-сенсация, в городе съехали абсолютно все крыши! Жители просто не просыхают! – Райка заливисто хохотала, театрально размахивая руками на манер мальчишки с газетами.

– Ну нет! В Питере совсем другие крыши! Они красивые, – я схватила её за руки, чтобы остановить это представление.

– Тоже мне. Наши крыши не хуже, – она выпуталась, но говорила уже абсолютно серьёзно. – Пойдем, я тебе покажу.

Рая повела меня чуть ли не к ближайшему подъезду, который неожиданно оказался открыт. Мы поднялись на последний девятый этаж почему-то пешком. Лестница на крышу была загорожена обыкновенной рабицей с дверью на замке. Только я собралась позлорадствовать, что её незапланированная затея сорвалась, как Рая подёргала ручку и дверь поддалась. Бесшумно мы залезли на чердак, где в дальнем углу сочно благоухал какой-то спящий бомж. Открыли люк и выбрались на крышу.

Райка торжествовала: с крыши и впрямь открывался знатный вид на Замоскворечье. Усевшись на коньке крыши, мы закурили. Включили её плеер, поделили наушники. Молчали.

Тут заиграл трек Joan Jett:

Ah, now I don't hardly know her

But I think I can love her

Crimson and clover

О, я теперь толком не знаю какова она

Но думаю, могу её полюбить.

Малина и клевер

Ah, now when she comes walkin' over

Now I've been waitin' to show her

Crimson and clover

О, теперь когда она зайдет

Я так ждала, чтобы показать ей

Малина и клевер

Мы обе хорошо знали английский, и я знала – она прекрасно понимает слова. Меня накрыла душная волна: она знает? Заметила? Что мне сделать? Позволит ли она?

Почувствовав на себе мой взгляд, Рая посмотрела на меня. А я быстро наклонилась и поцеловала её – максимально бережно и тепло, насколько это было возможно на продуваемой апрельской крыше. Через мгновение я открыла глаза, чтобы увидеть её – широко раскрытые. Она не отвечала на поцелуй, но и не противилась ему. Это длилось минуту или чуть дольше, потому что боковым зрением я увидела, что сигарета, безвольно повисшая в её руке, почти истлела на ветру.

Её губы были нежными, хоть и сильно обветренными. Лёгкими и одновременно такими мягкими, как могут быть только очень желанные, наполненные жизнью губы. Если бы надо было описать поцелуй для того, кто ни разу не целовался, я бы сказала: прижмитесь губами к спелой вишне, почувствуйте, как в ней пульсирует яркий, горячий сок. Вы хотите выпить его, не надкусив ягоды.

Пепельный остов сигареты упал, и Рая вздрогнула, отклонившись. Кажется, в её глазах замерла слезинка, но я не успела её разглядеть – она отвернулась и встала.

– Пойдём, становится холодно.

Когда я спустилась обратно на чердак – Раи уже не было. Не было ни на лестнице, ни на улице. Похоже, она просто сбежала. Можно было позвонить ей или написать смс, но я не стала – зачем? Девушка имеет право на маленькие слабости. Убрав мобильник от соблазна подальше в рюкзак, я отправилась пешком в сторону дома. Дорога заняла час или два, точно не могу сказать. Но я выветрилась и почти пришла в себя.

Разбирая дома вещи, я увидела с десяток пропущенных вызовов от Паши и ещё штук 20 сообщений. Он ждал меня на свидании два часа назад.

«Чёрт, я совсем забыла».

***

Конечно, он простил меня за этот случай. Я не особенно об этом заботилась: я была слишком увлечена своей безответной любовью к Рае, которая только усложнилась после случая на крыше. Паша напомнил о себе сам.

«Встретимся? Я больше не сержусь. Завтра сможешь? В 17 в Тоннеле»

Я пошла. Я любила Тоннель: там вкусно кормили, играла ненавязчивая музыка, а столики разделяли полупрозрачные шторы, создавая вокруг некоторую видимость приватности.

Ровно в 17 Паша уже был на месте, одно это уже значило что-то необычное. Его лицо никогда нельзя было назвать непроницаемым, и сейчас я сразу поняла, что намечается какой-то некислой важности разговор.

– У тебя кто-то есть? – вместо приветствия он сразу начал допрос.

– А у тебя?

– Нет, это не то. Как его зовут?

– Ха-ха. Какая тебе разница? Расскажи, кого ты трахнул сегодня с утра? Сашу? Надю?

– Перестань. Ты любишь кого-то.

– Чего? С каких пор тебя это заботит?

– Я люблю тебя, Аня. Всегда люблю. Остальное это неважно. А ты?

– Чего я?

– Ты любишь кого-то другого.

– Паш, ты прикалываешься? Ты сам это начал. У тебя тысяча девок. У меня тоже есть свобода.

– Это не то, Аня, не то, – ему вдруг стало трудно говорить, голос скомкался, захлопнулся как глухая дверь.

Я остолбенело смотрела на Пашу: он опустил взгляд в стол, загородился скрещёнными руками, сгорбился. Он продолжил сдавленным как жестяная банка голосом:

– Я не могу видеть, что ты любишь кого-то ещё. Это слишком больно.

– Больно? – стыдно, но я невольно усмехнулась. Что он вообще знает о боли?

– Больно. Очень больно, – Паша посмотрел мне в глаза каким-то зелёным, утонувшим взглядом. – Я не могу.

– Тогда не буду тебя мучить, – я стала стаскивать с пальца подаренное им кольцо, но он перехватил мою руку, сжал пальцы и улыбнулся: «Оставь себе».

Кажется, теперь история нашла-таки свой логичный, хотя и нетривиальный конец. Нет, мы никогда не прекращали поддерживать контакт, списывались раз в год-два. Просто по-дружески. Пару раз по пьяни он писал мне, что никогда не отпустит и всегда будет ждать, но это была только пьяная дичь. Правда?

Глава 13. Марина

В школу пришлось оформить специальное разрешение на домашнее обучение. Маме я сказала, что это чтобы не тратить время на дорогу в школу и погрузиться в подготовку к экзаменам. Меня постоянно рвало, часто сил не было даже на то, чтобы помыть голову. Ногти крошились, волосы выпадали прядями. Постоянно хотелось спать, но истощённое сознание не могло забыться, а находилось в звенящем напряжении.

Когда удавалось провалиться в сон, мне непременно снились кошмары. За мной постоянно либо кто-то гнался, либо само окружение пыталось поймать меня в ловушку и уничтожить. Я запомнила один повторяющийся сон:

Я лежу на полу своей комнаты и не могу пошевелиться. Вдруг сквозь щели паркета начинают пробиваться зелёные ростки. Их становится всё больше, сами они всё гуще. Превращаются в побеги лиан, начинают обвивать меня и заползать на стены и мебель вокруг. Постепенно комната превращается в абсолютно зелёную живую коробку, на побегах распускаются цветы – огромные, ярко-розовые лилии. Я хочу встать и сорвать цветок, но лианы начинают сжиматься вокруг меня, как удав. Они сдавливают мои ноги, руки, грудь, заползают в уши, нос и горло. Я умираю.

Сон казался мне дикостью. Я пыталась расшифровать его, ведь эти лианы наверняка что-то значат? Может, это угроза от отчима? И даже его квартира пытается убить меня? Нет, эта зелень и цветы никак не могли быть связаны с ним, они слишком гармоничны и прекрасны. Я прочитала толкование, в котором говорилось, что сочная и зелёная трава снится к счастью. Откуда ему взяться? Что такого счастливого моё подсознание могло разглядеть?

Единственной радостью были редкие встречи с Аней. Редкие, потому что её жизнь бурлила как густой суп разномастных событий. И ещё потому, что мне стоило колоссальных усилий, чтобы выбраться в город помимо обязательных визитов в клинику. В основном говорила она – о своём Паше, о своей Рае. О всём том безумном подростковом бреде, который она творила. Или который творился с ней. Я старалась туманно уходить от ответов, когда речь заходила об Алисе – моей несчастной и прекрасной любви.

– Ну как у вас? – могла спросить Аня.

– Ну как. Всё по-прежнему, меняться особо нечему.

– Как же так… Неужели они не понимают, что так нельзя?

– Как нельзя?

– Ну… Типа разлучать влюблённых.

– Влюблённых может и нельзя. А двух девочек-лесбиянок можно.

Мы помолчали.

– Я тут спросила маму, типа, а что если ты узнаешь, что твоя дочка, ну… – несмотря на свой богатый опыт общения с девушками, Аня всё равно ужасно тушевалась, говоря и об ориентации, и о сексе как таковом, тем более об известных частях тела.

– Лесбиянка?

– Ну типа.

– И что она?

– Она говорит: «Запрещать – это всё равно, что закручивать пружину».

– Типа бесполезно?

– Ну вроде. Я так поняла, что ещё и стрельнут может в глаз, если передавишь.

Мы заржали, уж больно удачным оказалось сравнение. Ане повезло с родителями. Меня, наверное, за сам вопрос уже расщепили на атомы.

– И что вы будете делать?

– В смысле?

– Ну ты и Алиса. Что вы будете делать?

– А что мы можем сделать, Ань?

– Не знаю

– «Не знаю», – я дебильно передразнила её голос. – А что тогда спрашиваешь?

– Мар.

– Я сделать ничего не могу. Алиса не может. Всё останется как есть.

– Ну а после школы?

– А что после школы?

– Когда 18 будет?

Упс, про это я как-то даже не думала. Я старалась не заглядывать в будущее дальше следующих анализов, которые отмеряли мои шансы дождаться следующего забора крови. Надо было срочно что-то соврать. Что-то неотвратимое, чтобы она не доканывала меня больше планами романтического воссоединения Джульетты и Джульетты.

– А её родители замуж сразу выдадут.

– В смысле?… – Анькины глаза округлились как два колеса от КАМАЗа.

– Ну вот так. Она ещё с 16 лет за отцова бизнес-партнёра сосватана.

– Так разве делают?

– Видать, делают.

– А она не может ну, типа, сказать «нет» там в загсе, не?

– Может, но там всё сложно. Она типа обещала…

– Родителям? Или мужику этом?

– Не, – повисла пауза. Аня смотрела на меня как взволнованная сова.

Блин, блин, блин, так разве бывает? Зачем я всю эту хрень наплела? Может, сказать, типа хаха, шутка? Не, она не поймёт. Чёрт.

– Ну короче. У неё была сестра. Но умерла от лейкемии. Родители сходили с ума естественно. И короче перед смертью сестра типа заставила пообещать, что они все будут счастливы. Что у Алисы будет семья, муж и так далее.

– И что теперь, именно за этого хрена надо замуж выходить?

– Ой, Ань, ну короче, у них там всё сложно. Я не знаю. Она сама уже всё решила.

– Но она же обещала, что будет счастлива, а на самом деле…

– Ань! Хорош. Оставь эту тему.

Анька заткнулась, но видно было – обиделась. Надулась как сопля. Мне резко поплохело, мерзкая кислая рвота подступила к горлу и жгла нёбо.

– Давай, мне пора уже.

– Давай.

– Пока.

– Пока.

Мы обнялись на прощание, но скорее автоматически. Я еле добралась домой, и чуть было не выблевала свои кишки. Лежа на полу в ванной с закрытыми глазами, я ощутила ужасающее одиночество. Больше не оставалось на белом свете никого, за кого я могла бы подержаться. Только выдуманная подружка Алиса, да и та скоро выскочит замуж за какого-то толстосума. Ну и дура.

– Сама дура.

Голос был совсем рядом. Как если бы человек сидел меньше чем в полуметре от меня. Я не открывала глаза. Какого чёрта она тут делает?

– Ну ничего себе. Нормально вообще? Я типа девушка твоя.

Спокойно. Это же Алиса, которую я придумала. Она меня не обидит. Ей не на что меня злиться, так ведь?

– Ваще не так. Я дико злюсь. Ты ни хрена не делаешь для меня. Тебе вообще по ходу пофиг, есть я или нет.

Ха. Ха. Есть она или нет. То есть я ещё ей что-то должна? Цветы там, романтику?

– Ты должна хоть что-то делать! А ты типа смирилась, что вот, не судьба. Сдалась, как слабачка. Говорила, что любишь, а сама жопу поднять не хочешь ради меня!

Типа чего? Выдумать заодно её родителей, а потом позвонить им и всё объяснить? Я люблю вашу выдуманную дочь, не выдавайте её замуж?

– Ну что за бред, Марин? Ты вообще нормальная?

Не думаю, нет.

– Они тебя слушать не станут. Ты должна придумать, как нам сбежать или типа того.

Охренеть. Куда, в Нарнию, что ли? Алис, ты соображаешь? Тебе 18, блин, нет. И потом, ты сама, кажется, обещала сестре и всё такое. Это ты решила, что замуж выйдешь всё равно.

– Ну ты могла бы за меня побороться.

А нафига?

– Потому что любишь.

И что?

– Да, блин, ничего. Всё, ты меня достала.

Так, меня воображаемая девушка сейчас типа отшивает, да?

– Считай, что так. Сдохнешь ты, короче, одна. Ни хрена ты не любишь, ни хрена тебе не надо.

Я типа виновата, что ли?

– А кто виноват?

Блин.

Меня снова затошнило, и я еле успела нагнуться над унитазом. Когда приступ закончился, я открыла глаза. Я была абсолютно одна.

***

Той ночью мне снова снился сон с лианами. Только цветов в этот раз не было. Вернее, они были, но появившиеся бутоны не успели распуститься – они сразу же завяли и превратились в жухлые коричневые плоды. Лианы вокруг уже не были сочно-зелёными, а походили скорее на полусгнившие водоросли, бурые и скользкие, но в то же время поразительно крепкие. Пока они не начали лезть мне в горло, я пыталась звать на помощь, но голос не слушался.

Вдруг что-то в сне пошло не по плану. Кто-то гладил меня по голове. Я подняла глаза, это был Ватсон.

– Дура ты, Марина. Дура. Сама виновата.

Ватсон. Как живой!

– В чём, Вань, в чём я виновата? – веки набрякли горячим железом, из глаз полился раскалённый свинец. – Что заболела? Что меня бросили все? Что я не нужна никому?

– Не в том. Ты же первая всё бросила.

– Когда?

– Не дури. Ты же жить осталась.

– Ты мне типа жить завещаешь? Ни хрена себе. А ничего, что у меня типа тоже рак?

– Нет у тебя рака. Ты просто жить не хочешь.

– Скажи это моему врачу. Ватсон, блин, это же элементарно!

Гнилые лианы, которые до этого только удерживали меня неподвижно, начали оплетать моё горло, сжимаясь.

– Молчи, – Ватсон вдруг перестал казаться живым. А стал похож на ту восковую копию себя в гробу. Я слышала его голос, но губы не шевелились. – Молчи. Ты виновата. В том. Что отрицаешь. Жизнь.

Он провёл рукой по моим глазам, опуская мне веки. Я умерла.

***

Я проснулась, за окном уже светало. Акварельный апрельский рассвет. Ресницы были ещё мокрыми от слёз кошмара, но глаза умылись и видели ясно. Руки тряслись, через кожу просвечивали зелёно-синие провода вен. Сетка запекшихся порезов украшала меня как клинопись последних лет.

Что со мной было? Не знаю. Я потеряла себя в своей же жизни. Где там я, где моя болезнь, где голоса? Я настоящая – только один из осколков в калейдоскопе того человека, которого знают все. Мог ли кто-то разглядеть именно меня в этих бесконечно перескакивающих узорах поведения?

Мне захотелось разбить этот витраж, вырваться из него отдельной единицей, не складываясь больше в ненужные мне картины чужого бытия. Мне захотелось выбраться. Внезапно мой сон стал понятен. Жизнь, которая хоронила меня за нежелание жить. Не давала ни притронуться к цветам, ни встать, ни вдохнуть. Я виновата, что и не хотела дышать.

Впервые за долгое время мне захотелось жить. Нет, не то чтобы я вдруг резко полюбила мир вокруг. Но я решила, что буду просто выживать изо всех сил. Пусть одна. Пусть зря. Пусть.

Глава 14. Ната

Наш с Олей 11 класс был крышесносным. Мы учились в параллельных классах, и на уроках отпрашивались в туалет – целоваться. Учителя нас отпускали без задней мысли, хотя вся школа знала, что мы встречаемся. Но никто не удивлялся.

Немного удивительно было мне. Что всё было так естественно между нами. Я только на секунду задумалась о том, что видимо, это не просто детская игра, а моя жизнь. Мне не казалось это ни страшным, ни странным – любить девушку. И никого вокруг это тоже не заботило. Мы с Олей были максимально счастливы. Совместные походы в кино, на выставки, поездки. Была такая строчка в песне: «Мы срослись плавниками». Всё было до дрожи прекрасно.

Я любила Олю и растворялась в ней – её голубые как мятный леденец глаза, густая тяжесть волос, бешено нежный изгиб плеча. Можно было любоваться каждой чертой в каждую секунду. Ольга стала мне авторитетом в кино, в искусстве, в любви. Я следовала за ней, надеясь приблизиться к этому космическому существу. Иногда казалось, что между мной и ней нет уже никакой границы, она стёрлась, растворилась за ненадобностью. Я уже не знала, где заканчивается мой мир и начинается её.

Не задумывалась о том, что будет дальше. Не хотелось ни загадывать, ни планировать. Но приходилось думать и о поступлении, и о выпускных. Это возвращало к обычной жизни, и поэтому раздражало. Как часы, тикающие в спальне. Ближе к лету это тик-так как будто раздавалось всё громче и громче, и от него уже было не закрыть уши и не спрятаться.