Читать книгу Психоз - Татьяна Соломатина - Страница 1
Первая глава
ОглавлениеОна сидит на балконе, смотрит на кладбище через дорогу, разговаривает и курит.
Квартирка малюсенькая. Чужая. Среди элементов благосостоявшейся обстановки, как валенки на столе, – детали, свидетельствующие об острых приступах жадности недоделанного рантье.
«Круговорот однокомнатных жизней…»
Этажом ниже, в такой же по площади, но не по антуражу, живёт семья – муж, жена и младенец. За стенкой наискосок – четверо: вздорная старуха, её дочь-скандалистка, зять-алкоголик и внучок-лоботряс.
«Вы, Марья Ивановна, спите в ванной? А завтракаете вы по очереди? Или стоя?»
Первый этаж дома занимает заполошный универсам. Где всё «по рублику», кабы даром не было бы нужно. Там вечно толпится народ разной степени социальной слоистости.
«Во время засухи львы с антилопами мирно соседствуют на водопое», – успокаивающе крутится у Сашки в голове приятный мужской голос из «В мире животных».
Дама в песцовом полушубке и кожаных штанах каждый вечер в одно и то же время покупает картонку отвратительного сока, «химические» йогурты и пакеты с замороженной биомассой: лежалые дубовые мидии, «мексиканская» овощная смесь или бесцветные креветки, явно добытые карьерным способом прямо из вечной мерзлоты.
«Диетическое питание… Держи карман шире. Под тональным кремом последствия таких «здоровых» ужинов не скрыть!»
Мужик в засаленной дублёнке образца семидесятых двадцатого столетия приобретает бюджетную водку, хлеб и пачку гречки или кулёк весовых макарон с оттенком серой амбарной пыли.
«Вот это нормально. Знает своё место в пищевой цепочке и не питает иллюзий. И – главное – не питается ими. Счастливый, здоровый человек…»
Тележки молодых хозяек наполняются пельменями, детскими кашами быстрого приготовления, баночками фруктовых пюре, булками, чипсами, пивом, средством для мытья посуды и «диетическими» мюсли, имеющими вид конюшенного мусора, слегка сдобренного паршивым ссохшимся изюмом и мумифицированным силосом неизвестного происхождения.
«Да-да! Если после пельменей с пивом и сметаной тщательно жевать смесь овса с навозом, то ваши бёдра станут ещё белее и пушистее!»
Сашка в саркастичном настроении. Всё лучше, чем грусть-тоска печальная.
Прыщавые переростки, еле сдерживая рефлекс непрерывного сплёвывания под ноги, вновь предвкушая, вспоминают, «как они вчера».
– Я своей руку поцеловал, прикинь?! А она мне: «Ты чо, охерел?!»
– Вот сука, в натуре! – тут же «прикидывает» товарищ с такой же нечистой кожей.
– Да я к ней, типа, как к женщине решил. Красиво…
– Ну ты олень! – Картинно закатывает мутные глазёнки. – Чо, дала?
– Дала. Но уёбищная! Жопа вся в прыщах… А я, блядь, руку… Как женщине… Ласки же, типа, хочет… Тоже человек…
– Фу, бля!
– Да я ещё дурной спьяну. Говорю ей: «Ты чо, сука?!» Ну и толкнул, чиста так, чтобы того… А она упала, да как заорёт. Припадочная какая-то. Всю морду себе, сука, разбила. Я ваще, нах, такого не видел. Упала и бьётся. Руку, бля, поцеловал. Как женщине…
К Сашке подкрадывается истерический хохот. Она надувает щёки и хмурит брови.
[– Александра Александровна, я не могу построить отношения. Ни с кем. Они меня не понимают! Чо мне делать-то? Вас посоветовали как грамотного, бля, специалиста! Вы очень помогли моему другу, у меня одна надежда на вас!
– На себя надежды никакой?
– Чо? Не понял…]
– Чо?..
– Ну, упала, говорю, и колотится. Блядь чумная! Сёдня спрашиваю: «Ты чё?!»
– Ну?..
– Да, не помнит ни хера…
Лица окружающих привычно остаются загримированно-равнодушными.
Малыш в хорошенькой курточке и забавной шапочке истерически требует у мамы подозрительное сооружение на палочке, зловеще ощетинившееся у кассы.
– Да заткнёшься ты наконец?! – шипит та в ответ. – Вот взяла же НОРМАЛЬНЫЕ конфеты! Не буду я тебе это говно в сахаре покупать. Всё. У нас денег нет!
– Ты дур-р-ра! – рычит басом «ангелочек». – Мама – дурра! И жадина! Я всё бабушке расскажу про то, что ты меня не кор-р-рмишь!!! И никогда ничего мне не покупа-а-а-ешь!!!
[– Александра, ребёнок совершенно меня не слушается! Обзывается, совсем отбился от рук! Я уже и говорила, и наказывала… У других – дети как дети. У соседей-алкашей – прелесть, а не ребёнок. За хлебом ходит. В одной курточке и зимой и летом. А тут? Всё есть, любой каприз. И что в ответ?
– Что говорили? Как наказывали? Какие именно «любые капризы»? Что конкретно «в ответ»?
– Ну, как обычно. Что так нельзя. По попе пару раз шлёпала. Не сильно, конечно. Покупаем, на что пальцем ткнёт. А он недавно меня дурой при гостях назвал. Ладно, когда мы одни…
– Подробно, пожалуйста, что значит «как обычно». И ваш обычный день с малышом – от и до.
– Ну…]
– Ай-яй-яй! Нельзя так с мамой разговаривать! Сейчас позову дядю милиционера, он тебя в тюрьму заберёт! – вклинивается драповое пальто средне-поношенных лет. Малыш привычно, не обращая внимания, продолжает теребить «маму-дуру».
– Своих милиционерами пугайте! – выплёскивает та раздражение на «воспитательницу». – Что за манера к чужим детям лезть?!
– Вот потому тюрьмы и переполнены, – сжимает тётка и без того узкие губы в тугую прорезь. – И мат-перемат кругом!
– Чё-та не нравится, нах? – интересуется прыщавый у оскорблённой праведницы. Глаза нехорошо блестят.
– Я не вам, молодой человек, я обо всём вашем поколении.
– Чо, нах? – без злобы. Он не понимает «обо всё поколение».
– Дура! – гундосит тем временем себе под нос оскорблённая посторонним вмешательством мать.
– Тётька – дур-ра! – вторит из-за спины малолетний отпрыск, явно гордящийся недавно освоенной настоящей взрослой «эр», – саму тебя в милицию к дядькам, чтобы по жопе надавали! Я про тебя бабушке расскажу. Она придёт и тебе как даст!
Мама уже покупает ему хищную лиловую лошадь с зелёной гривой стегоцефала. Ту самую, на палочке. Тётка, обращаясь в пространство, говорит:
– А потом плачут!
Пространство остаётся немо.
– Нет, ну вы посмотрите! – взывает тётка к стоящим сзади прыщавым уже как к последней надежде.
Они не хотят смотреть. Никто не хочет. Все смотрят на вакуумные упаковки. На них написано много интересного о составе, калорийности, сроке годности и совсем нет глупостей про «поколения». Особенно про поколения чужих детей, по которым «тюрьма плачет». Равно как и про чужих невоспитанных никому не нужных тёток.
– За собой смотри! – на прощанье кидает ей мамаша.
«Точно! Излечи себя сам…»
Кассирша в очередной раз нажимает кнопку транспортёра. Тёткины банки с кошачьей едой и дешёвой туалетной бумагой подъезжают и подвергаются нервному сканированию. Тётка, забыв «обо всём поколении», напряжённо наблюдает за меняющимися с каждым кликом цифрами на мониторе.
Персонал универсама неласков, выкладка товаров на полках – достойна лучших порицаний. В кулинарном отделе неопрятные дебелые женщины, неотличимые, как коммунальные тараканы-альбиносы, набирают алюминиевыми черпаками салаты, приготовленные из нашинкованного чего-то с чем-то и майонеза. Из чего именно – невозможно прочитать на длинных бумажных лентах, прикрепленных к прилавку скотчем, – слишком мелкий шрифт. Зато сверху крупно: ЧП «Гурман».
«Ха! Бутик «Вантуз» В натуре!»
Убогая старушка внимательнейшим образом изучает состав салатов, но так ничего и не просит взвесить. Продавщицы смотрят на неё сочувственно-брезгливо.
– Бабушка, давайте я вам немного положу всего. Винегрета могу хоть килограмм, у него уже почти срок годности вышел. Просто так. Ценник не буду клеить.
– Сама ты бабушка! Свиньям скормишь свой просроченный винегрет, – отвечает старуха и, царственно направив скрюченный перст на один из лучших сортов карбоната, приказывает, – сто граммов!
В глазах торговой работницы стоят слёзы обиды за Христа. А фарисеям… в смысле – покупателям, хотевшим прикупить полкило оливье или триста граммов мазилки «Нежность», плевать:
– Девушка, можно вас?!
– Женщина, будьте любезны!..
– Вы продавец или тут вместо чучела огородного торчите?
– Постояли бы тут, поломались за эту зарплату! Так ещё и обхамить каждый норовит! – гремит в ответ «пострадавшая». Подруги одобрительно шипят хором, выстраиваясь за её спиной в боевую «свинью».
– Да что вы внимание обращаете! Это ж мировая бабка! Всегда по сто грамм. Зато самого вкусненького, – весёлый добродушный молодой мужчина. Из вечных середнячков. Капуста «Провансаль». Мясо по-французски.
«Интересно, в сковороде разогревает или в микроволновке?»
Виски от трёхсот рэ за стакан и выше – за стеклом под замком. Приобретение его в собственность – дело непростое.
– «Тичерс», пожалуйста.
– Чито? – плохо говорит по-русски.
– Вот это! – тыкает пальцем.
– Нада дижюрный по зала! – испуганно убегает.
Минуты три проходят в надежде. Минут пять – в отчаянии. Потом приходит понимание и, как следствие, – смирение. Привычно обежав всех Людмил, Марин и даже Василис, разыскивает, наконец, искомую «ключницу» Эллу или Стелу. Та занимается важным делом – отрешённо созерцает, как откровенно неславянского происхождения уборщица размазывает замурзанной тряпкой слякоть по полу.
– Подождите!
Ещё три минуты спустя:
– Первая касса.
– Вы боитесь, что я её выпью прямо тут? – как-то неуверенно шутит.
– У нас такие правила!
Ещё пару минут спустя:
– Вот этой икры, пожалуйста.
– Вторая касса!
– … А у меня там… на первой…
– Первая касса!!!
«Чувство оскорблённого достоинства – вещь, конечно же, крайне необходимая человеку, но… выпить-то хоц-ца ещё крайнее!»
Каждый раз, выходя из магазина, Сашка чувствовала себя измождённой. Ещё бы! Ведь это именно она регулярно покупала тут плоскую фляжку «Тичерса», баночку красной икры и сигареты. Никогда не угадывая с кассой.
Пока те доставляли, передавали и переговаривались, Сашку кто-нибудь непременно больно толкал в зад гружёной телегой с тушёнкой и стиральным порошком. Или просто – локтём в бок.
«Почему они всё время должны быть плечом к плечу? Ненавидят друг друга, но сближаются до плотного физического контакта? Что за люди?»
[– Я кинестетик, понимаете, Александра?
– А я – всё сразу, понимаете?
– Это вы должны меня понимать. Я у вас на приёме и плачу вам деньги.
– Как кинестетик кинестетика, вы должны меня понять как никто другой – мне неприятны ваши деньги. На ощупь. Как визуалу, вы мне неприятны на вид. Как аудиалу – на слух. Вы отвратительны всем моим пяти чувствам: попробуй я вас на вкус, меня бы стошнило; а пахнете вы средней паршивости одеколоном, не спасающим от крайне неприятного запаха вашего тела. Нет, не немытого тела, а просто – ваш собственный запах. И особенно, поверьте, вы неприятны шестому. Моё шестое чувство испытывает гадливость, воспринимая вас светящимся яйцом. Тухлым. Что можно изменить в тухлом светящемся яйце?
– А, понимаю! Это уже часть терапии…
– Вам решать…]
Как раз сегодня вечером Сашку втолкнули в личное пространство к «мировой бабке», стоявшей к кассе с очередными ста граммами какого-то «деликатеса». Сашка от ужаса даже зажмурилась. Но – нет. Старуха хорошо пахла. И не ударила Сашку током. И не покусала. А одобрительно улыбнулась.
– Вы недавно живёте в этом убогом доме, юная леди? – обратилась она к ней. – Я иногда вижу вас у второго подъезда. Если такая, как вы, здесь не живёт, то делать ей тут абсолютно нечего, не так ли?
Сашка кивнула сразу всему.
– Будет совсем невмоготу, заходите. Первый подъезд, второй этаж, третья квартира. Ефросинья Филипповна Югова.
– Спасибо! Обязательно зайду… А можно сегодня? Александра Александровна Ларионова, – искренне поблагодарила-напросилась-представилась Сашка, вынув руки из карманов. С этой старухой почему-то неудобно было разговаривать, пряча руки. А в очереди было неловко стоять в вызывающе недешёвом пиджаке и с пустыми руками. Бутылка, жестянка и сигареты – там. Не в руках.
Такие правила.
– Нет, дорогая. Сегодня я беседую с кладбищем! – величественно изрекла Ефросинья Филипповна. – Заходите завтра!
– Правда? – изумилась Сашка. – Я тоже с ним беседую. Не со всем, конечно. Только с некоторыми. У меня даже есть любимый покойник.
– Вот завтра вечером милости прошу. Поболтаем.
Сашка покинула личное пространство старухи.
Очередь дружно сливается в негласном порыве осуждения.
Не такие.
– Вы любите сёмгу, Ефросинья Филипповна? – на прощание интересуется Сашка.
– Да, деточка. Под сто грамм – с удовольствием!
Второй подъезд, седьмой этаж, входная дверь. За дверью человек Сашкиной комплекции – рост один метр семьдесят сантиметров, вес – пятьдесят килограмм – может более-менее комфортно снять пальто и обувь. Наверняка где-нибудь в чертежах эта первая пядь жилища гордо именуется «холлом», на крайний случай – «коридором». А по факту дореволюционных привычек являлась (и является) «прихожей». Для прохожих, пришлых, проходимцев… да для кого угодно. Только не для хозяина.
Такие правила.
Сразу слева – совмещённый санузел.
«Как они втыкаются в унитаз, если и тебе, в буквальном смысле, приходится туго?»
Прямо – кухня.
«Размером с дачный камин Сергея Валентиновича…»
Справа – комната.
«Куда меньше Вовкиной гардеробной…»
И насквозь у всех во все стороны – стены, стены, стены… И двери. Множество дверей, ведущих в одно и то же.
«Интересно, в какую сторону они открываются у них? И если они открываются, то как в коробку из-под холодильника поставить ещё что-то, кроме холодильника?.. А, точно! Старая детская загадка: «Как в три захода положить в холодильник жирафа?» Очень просто: 1. Открыть холодильник. 2. Положить жирафа. 3. Закрыть холодильник».
С соседями снизу Сашка познакомилась, когда у неё впервые вылетели пробки. Тогда же она впервые узнала, что означает данное словосочетание не в переносном смысле. Прежде бытовые проблемы подобного уровня её не касались. Почти. А если касались, то это было столкновение материи и антиматерии. Нет, конечно, в детстве она не раз слышала и от папы и от деда это волшебное: «Вылетели пробки!» Но это тогда. Давно. Так давно, как будто Сашка живёт целую вечность. А в этой Вовкиной квартирке-картинке вдруг стало темно сейчас. И не было ни папы, ни деда. Никого, кто мог бы её тьму превратить в свет каким-нибудь элементарным исконно мужским действием.
«Есть женщины в русских селеньях… Хорошо им было, этим женщинам. Когда в русских селеньях не было лампочек. Интересно, а мужики в русских селеньях были? Или только женщины?.. Русские селенья амазонок… Основным смыслом жизни «русских амазонок» была остановка коня на скаку, вход в горящую избу и подарение рублём. Не замечали замечательных женщин из русских селений только слепые. А зрячие о них, в основном, говорили. Делать хоть что-нибудь с женщиной русского селения или тем более для женщины русского селения и слепым и зрячим было лень. Всё вышеизложенное для женщин русских селений, от посёлков городского типа до мегаполисов, остаётся актуальным по сей день…»
Сашка вышла на балкон, огляделась – в соседних окнах горел свет. Вернулась. С декоративной свечой в руке она осмотрела стены прихожей – ничего похожего на этот… Как его… Счётчик? Трансформатор?..
Муж был так себе муж, но этими вопросами Сашку не грузил. Электрика вызывал. У мужа была телефонная книжка. В телефонной книжке были записаны номера сантехников, электриков, интернет-провайдеров, врачей-травматологов, «Лидия Ивановна – зубы» и прочие волшебные коды, вызывающие из пространства джиннов с нужной услугой. С их, джиннов, помощью можно было получить ночью пиццу на дом или, например, слесаря, если дверь не открывается. Зубы у Сашки не болели, пиццу она не ела даже днём, а однажды, когда она не смогла открыть дверной замок и позвонила мужу, он на неё наорал, вместо того чтобы набрать циферки известного ему кода доступа к услуге. Сашка пошла к соседям пожаловаться на судьбу и просто выпить кофе. Соседи кофе не предложили, зато, набрав в поисковике суть проблемы, быстро нашли контору профильных джиннов, которые и примчались с инструментом через полчаса. Раскурочили замок, оставив в двери огромную зияющую дыру. Затем потребовали у Сашки паспорт и документы на недвижимость. Паспорт лежал у неё в сумочке, а бумажки на право собственности – у мужа в сейфе. Код ей был неизвестен. Джинны скривились, что-то ныли про правила и собирались вызывать милицию. Один из них даже отчитал Сашку:
– Что это за жена такая, если ей муж не доверяет?!
Сашке было стыдно. Действительно, что это она за жена такая?! Попросила вскрыть дом, якобы свой. В паспорте – прописка по совсем другому адресу. В доме – сейф, код которого ей неизвестен. В недоступном сейфе – документы на собственность. На фамилию мужа. Совсем другую, к слову, фамилию. Не Сашкину. Она оставила себе девичью. Муж не возражал. И Сашка сказала джиннам из Интернета:
– Не надо милиции. Вот, смотрите, фотография. Там я. В белом платье, видите? А этот мужчина рядом – мой муж. Стал бы чужой человек вешать на стену фотографию посторонней женщины? Особенно в белой фате. Мы тут улыбаемся, потому что женимся. Это наша свадьба. На свадьбах всем весело. После бывает по-разному, но сначала всем весело. Хотя ближе к вечеру мне было уже не очень. Мне стало немного страшно от того, что с этим человеком я должна прожить всю свою жизнь. Правда, это немного страшно? В книгах иногда пишут, что не страшно. Мол, встретились – и сразу поняли, что это навсегда. У меня такого понимания не было, но он был хороший парень. Тогда мне казалось – взрослый мужчина. И я подумала, что ждать понимания можно всю жизнь. И не дождаться. А «хороший парень», к тому же сразу взрослый мужчина, – вот он. Так почему бы нет? Я как-то написала статью «Неудачные последствия удачного брака». Там я сперва уговариваю целевую аудиторию, как всё будет распрекрасно, если научиться идти на компромисс, а потом доказываю, что на компромисс нельзя идти ни в коем случае. А главред статью зарубила, хотя я один из самых читаемых авторов этого журнала. «Самая семейная психология», не слыхали?.. Это ж глянец… Так вот, главный редактор сказала: «Курочка, этим дурам надо гладко. Без противоречий. Наше издание заточено под семью изо всех сил. Другое – под изо всех сил одиноко одиноких одиночек. А это – ни туда ни сюда, прости. Хотя написано, конечно, здорово. Тебе просто надо взять тайм-аут. Или книгу напиши, я помогу пристроить. Что-нибудь вроде: «Как выжить после бракосочетания» или «Альфа-одиночество бета-самцов». Она вообще тётка с юмором. Гонорар, правда, перечислила… Извините, вам это неинтересно. Я отвлеклась, – Сашка чувствовала себя глупо. Она очень часто именно так себя и чувствовала.
Джинны смотрели на Сашку и на фотографию. На Сашку. На фотографию. На Сашку. На фотографию. Сашка улыбнулась. Сверили. Идентифицировали. Помолчали для проформы и…
– А вдруг это ваш бывший муж? Фотографию просто снять не успел. Или вообще не замечает. Знаете, как это бывает? Живёшь-живёшь – и не замечаешь.
– Чего именно не замечаешь, когда «живёшь-живёшь»? – заинтересовалась Сашка.
– Да всего! Всего, что постоянно вокруг. Вот, фотографии на стене. У меня, например, очень долго на стене висела фотография бывшей жены, да ещё и, пардон, без штанов. Года два как развелись, она съехала, квартира-то моя ещё до брака была, так что хрен ей. А фотография висела и висела. Я и забыл, что она там прикноплена. Как старая чашка. Вы сильно замечаете старую чашку? Вот так же и с фотографиями бывших жён. Я и внимания никакого не обращал. Это как пыль. Её замечаешь, когда гости приходят. Вот я, наконец, барышню в дом привёл. Посидели-поговорили. Выпили-полюбили. А вы, дамочки, такие. Если секс был на мужской территории – всё! Пиши-пропало. Она мою рубашку нацепила и давай по квартире шастать, полноправную хозяйку изображать. И вдруг, слёзы, сопли-вопли. Что такое?! Она на стене фотографию бывшей с голыми ногами узрела. А я её и не замечал. Вот так-то! Снял, конечно, чего барышню обижать. К тому же эта заметила, значит, и другие увидят. Буду я каждый раз себе праздник портить из-за старой чашки. Фотографию снял – на обоях пятно. Вокруг выцвели, а под фотографией – тёмный прямоугольник. Сперва замечал. Думал даже обои переклеить. А потом перестал думать – привык. Вот и ваш, может, забыл фотку снять, потому что привык. И не замечает. Пока до баб дело ещё не дошло. Или у него бабы спокойные. Хотя, нет. Баб спокойных не бывает…
– Вы же видели мой паспорт! У меня там нет штампа о разводе, – прервала Сашка рассуждения джинна, грозившие стать ещё более пространными.
«Джинн-психолог с кайлом наперевес. Разумные вещи говорит. Очевидные. Очам видное – всегда откровение. Потому что перед носом…»
– Так, может, вы ещё официально не развелись. А так… Разбежались-разъехались. Вот фотка и висит. Баб или ещё не водит или проституток вызывает – тем всё равно, что у кого как висит. Или даже, предположим, он переживает, что вы разбежались… – сочувственно продолжил джинн-психолог.
– Давайте, я его наберу, и он вам всё скажет, – предложила Сашка.
Мобильный мужа был отключен. Абонент временно положил болт на Сашкины проблемы. С ним периодически случались приступы под кодовым названием: «Пора тебя научить жить!»
– Ну, мы, дамочка, обязаны позвонить в милицию, а то хозяин нас с работы попрёт, если что. Или ещё свидетелем по делу проходить, тоже, знаете ли, не самое приятное занятие. Так что простите…
Двое других мялись. Третий пламенно говорил об уголовном кодексе и неприкосновенности жилища. Пока до Сашки не дошло, в чём тут дело. Для любой другой это было бы сразу понятно. Любая другая моментально бы избавила себя от поучений недоделанных джиннов. У любой другой, скорее всего, ключ не застрял бы намертво в замке…
«Нормальная «любая другая» дождалась бы понимания и приятия, даже если бы на это ушла вся жизнь. Поэтому все мы – ненормальные, угрюмо бредущие лабиринтами индивидуального сознания, архетипических содержаний и дисгармоничных отношений. Не замечая, что заборчик-то плёвый: ножку задери и переступи, если уж перепрыгивать не по правилам. Но нет же! Лучше мириться со знакомым злом, чем бегством к незнакомому стремиться. Так всех нас в трусов превращает мысль. Прав коллективный психоневротик Шекспир. Особенно мысль, красиво упакованная в формулировку и скормленная коллективному бессознательному под видом теоретического деликатеса. Как отличить серую белужью икру от чипсов «со вкусом серой белужьей икры», особенно если первую настоящий коллектив никогда не пробовал, а коллективное прошлое покрыто бессознательным мраком неизлечимой амнезии?»
…Сашка порылась в сумочке – и протянула сумму вдвое больше оговоренной. Поучения резко прекратились, деньги растворились в складках красно-жёлтого «хитона» со слоганом на спине: «Не можете ни выйти, ни войти? Ваш Освободитель уже в пути!» Следом в дымке от жжёного металла растворились и сами джинны. «Если вы здесь затем, зачем вы здесь, а не потому, что живёте, то мы и знать вас не знаем!» – донеслось напоследок.
– И квитанцию не выписали, – с порога сообщила Сашка вернувшемуся поздно вечером мужу. Он как раз раскрыл рот по поводу дыры в двери. – У них на хитонах была дурацкая надпись.
– У кого? – он ненадолго захлопнул пасть.
– У джиннов-освободителей.
– Ты совсем тронулась.
Понятно, что муж всё равно проорал положенное. И про Сашкину безалаберность. И про её транжирство. И про «тотальный кретинизм» дурацкой Сашкиной натуры. И, конечно же, о её профнепригодности, из-за которой она бросила высокооплачиваемую не-бей-лежачую работу и подалась в какие-то клоунессы на полный рабочий день с фиксированным, а следовательно, убогим жалованьем!
– «Не бей лежачего»?! Да ты бы хоть раз попробовал слушать и слушать гигабайты чужого всего! Большей частью – малоприятного. Ты за столько лет так и не понял единственно важного: я сверхчувствительный приёмник. Я часто ломаюсь, понимаешь? Я всё время больна. Мне плохо. Они от меня уходят довольные, а я блюю в туалете.
– Лень. И ненужная рефлексия. Уж тебе-то не знать.
– Посмотри «Зелёную милю». Читать же ты не любишь, – с готовностью отзывалась Сашка, – тогда, может, хоть издалека, безо всяких первых приближений, поймёшь, каково мне бывает. Там наглядно. Для таких, как ты.
– О! Так ты негр-дебил, а не блондинка-интеллектуалка. Прости, как я сразу не догадался!
– Смотрел, значит… а не скажешь. Я порекомендую вас, молодой человек, своей хорошей знакомой – я вашим психотерапевтом быть, к счастью, не имею возможности.
И разгорался самый что ни на есть обыкновенный скандал. Управляемый Сашкой по своему желанию в амплитуде от садистского удовольствия до вполне искренней обиды. Любой, даже самый талантливый психолог – всего лишь человек.
Такие правила.
Хорошо ещё, что она ни разу самостоятельно не вызывала «специалистов по свету». Если от джиннов-металлистов осталась всего лишь дыра, то от этих могло остаться пепелище. Если в доме что-то не ладилось с электричеством, Сашка не сильно переживала. Приедет муж с работы – разберётся. А ей всегда есть чем заняться даже в темноте. Например, можно забраться под одеяло и бояться. Да и не сильно часто гас свет. Электрический. Она почти не помнит, чтобы он гас. Во всяком случае, надолго.
Поэтому сейчас Сашка ещё немного посидела в темноте крохотной квартирки.
Свет не появлялся. Это было нехорошо.
Хуже только всю ночь бояться под одеялом именно здесь, в этой квартирке. У неё уже давно бессонница. Ей надо или читать вслух, или флиртовать в Интернете, или музыку. А для этого нужен свет. Электрический.
Сашка высунулась на площадку – квёлая лампочка, та, которой так не хватало женщинам в селениях, создавала иллюзию видимости лестничной клетки. Слева громоздились какие-то ящики и ящички. Внизу – плоские, большие, покрашенные жуткой тёмно-зелёной краской. Чуть выше – чёрные, слегка выдающиеся из стены, пыльные. Сашка вынесла табуретку, взгромоздилась на неё, и стала рассматривать таинственные формации. На них были навесные замки. В первых – плоских – судя по виднеющимся в прорезях цифрам – и были счётчики.
«Вот, кажется, именно в них и надо что-то сделать. Нажать чёрную кнопочку в белом цилиндре. Или белую в чёрном? Кажется, когда вылетали пробки, те, что в детстве, до пробок от шампанского, до мужа и до всего, что случилось, дед и папа так и делали…»
Сашка спрыгнула с табуретки и внимательно осмотрелась – впервые за второй месяц проживания в этом доме. Раньше она просто тенью проскальзывала в полусвою обитель, закрывала дверь на замок, набрасывала цепочку и только тогда чувствовала себя в относительной безопасности. Чуждые ей пейзажи, запахи и звуки гнали её на седьмой этаж быстрее всякого лифта. Она скорее прогулялась бы голой по центральным улицам ночного города, чем села в наглухо задраенном скафандре в этот так называемый лифт. Тем более он большую часть времени не работал. Внешние створки сего блага цивилизации на всех этажах были покрыты схематичными изображениями женских и мужских половых органов, нанесенных, судя по художественной манере, одной и той же рукой. На всякий случай, паче чаяния кто не разберёт, что именно изображает подъездная живопись, «супрематист» рядом оставлял надписи, умудряясь делать даже в слове из трёх букв ошибки.
«Ага! «Казимиръ Малевичъ, «Хуйъ с яйцами». 2000–2001. Дерьмом души по случайной плоскости…»
Сашка позвонила в дверь, что слева. Просто потому, что она была самой приличной с виду. Ну, не считая, конечно, Сашкиной. Дверь квартиры, где она сейчас проживала, по меркам этого дома была вызывающе помпезной.
Та, соседская, как-то слишком быстро распахнулась. Чуть ли не сразу после нажатия на пимпочку звонка.
«В этой стране бдительность – необходимое условие выживания!»
– Ой! – пискнула Сашка от неожиданности. – Здравствуйте! – добавила следом солидным басом.
– Здрасьте, – недружелюбно поприветствовала её растрёпанная оплывшая баба в засаленном халате, заполонившая собою дверной проём. Пузо у неё было мокрое, в руках – кухонный нож. Судя по всему, не для острастки, а просто орудие текущего производства. Хотя иди-знай.
– Чего надо? Ты кто такая? – она осмотрела Сашку с ног до головы в лучшей традиции нарывающихся деревенских подростков.
– Простите, – Сашка только сейчас осознала, что торчит посреди загаженной общественной собственности с ароматической свечой в руках и в легкомысленной пижаме.
«По меркам этой, по всей видимости, матери-командирши большого пролетарского семейства скорее в купальнике… «– Ты кто? – Фея! – А чего с топором? – Да что-то настроение не очень…» Санечка, заткни фонтан!»
– Извините, – она поспешно задула свечу и спрятала её за спину. – Я ваша соседка, Александра, из этой квартиры. – Сашка ткнула пальцем в направлении своей двери, и тут же страшно застеснялась французского маникюра.
– А-а-а… – понимающе протянула баба. И тоже спрятала за спину нож. – И давно? – представляться в ответ она явно не собиралась.
– Уже больше месяца.
– Ну?..
– И у меня там… свет погас.
– И что? – соседка явно не отличалась быстротой мышления.
– А что с этим делать, – Саша кивнула головой в сторону коробок, – я не знаю. Даже ключей, чтобы открыть, нет.
– Щас, – соседка захлопнула дверь.
Александра облегчённо вздохнула. Атмосфера затхлого неухоженного подъезда была куда более адаптирована под Сашкины лёгкие и кровь, чем запах чужого жилища. Оттуда несло старческой хворью, кислятиной, хозяйственным мылом, перегаром, немытыми телами, концентрированными подростковыми гормонами и протухшими тапками. Но всё равно, пусть пахнет. Потому что она снова может различать гамму запахов. И эта гамма снова хроматическая. И хотя пропадало это ненадолго, а вернулось – достаточно давно, Сашка ощущала непреходящую радость.
– На! – дверь снова распахнулась. – На первый раз. А так – свои надо иметь.
– Спасибо! – она взяла из тёплой мокрой и шершавой руки холодный ключ. Прямо за промасленные бороздки. Это было приятно. Тёплое и холодное. Шершавое и тонко ребристое.
– Простите ещё раз! – отчаянно взвизгнула Сашка и чуть не закрыла глаза от страха перед собственной наглостью, но отступать было некуда. Позади – кромешная темнота крохотной квартирки. – А ваш… муж дома? Я совершенно не знаю, что с этим делать. Даже если открою…
– Муж на работе, – неожиданно спокойно и даже миролюбиво сказала баба. – Он сутки через трое. Давай, я посмотрю.
Баба ловко, явно не в первый раз, раскрыла дверцы в большую коробку, что-то там некоторое время разглядывала и даже во что-то потыкала толстыми распаренными пальцами. Ногти у неё были неухоженные, неровные, слоящиеся. Но ей, судя по всему, было наплевать.
«Наверное, она добрая. Хорошая, добрая женщина. Жена и мать. И ей совершенно не нужен французский маникюр. И татуировка на плече ни к чему. Она умеет сворачивать голубцы, фаршировать красивые упругие болгарские перцы и знает, на какие кнопки нажимать в этих цилиндрах. Ещё она, наверняка, умеет гладить мужские брюки. А ты – нет. Она умеет тысячу вещей, эта сноровистая рыхлая женщина из многоклеточных поселений русских подъездов…»
– Эй!.. Ну что?
– Не знаю, – Сашка пожала плечами.
– Да к себе загляни, балда!
– Что, посмотреть в квартире?
– Нет, у негра в заднице! – баба смотрела на Сашку как на слабоумную. – Свет зажёгся?!
– А! – та метнулась к двери, приоткрыла… – Нет. Темно.
– Тут не в щитке дело. Это где-то там, в распределителе, – она показала Сашке на чёрные пыльные ящики. – Я в них не разбираюсь. Там провода, электричество, я его боюсь. Сходи к Алексею. Это под тобой. Только оденься, у него жена молодая. Если так припрёшься – в трусах и лифчике, она его с тобой не пустит… Я бы точно не пустила.
– Это пижама, – попыталась оправдаться Сашка, – и спасибо вам огромное. Не знаю, что бы я делала…
– Пижама – это у моего отца. Ночнушка – у матери. А это, что на тебе, – трусы. И лифчик. Только зачем тебе такой здоровый лифчик, если сисек нет совсем? – хмыкнула баба. – В общем, ключи от щитка бери. Только себе сделай, а то ещё потеряешь. Меня Лариса зовут, – всё-таки представилась она на прощанье и захлопнула дверь.
Сашка вернулась к себе, надела джинсы и свободную старую рубаху, взлохматила волосы и, решив, что выглядит достаточно непрезентабельно, чтобы быть одобренной молодой женой Алексея, отправилась вниз.
«Да. У тебя действительно нет сисек, а только аккуратная маленькая грудь. Так что семейная жизнь соседей снизу в безопасности!»
Дверь открыли нескоро. В ответ на звонок первыми раздались истошные младенческие вопли. Слышимость в этом доме была отменная. Затем: «Проснись, хряк! Не слышишь? Звонят!» Сашка подумывала уже убираться восвояси, но тут на пороге появился заспанный мужик в трусах и, нисколько не церемонясь, начал почёсывать промежность, глядя на незнакомую визитёршу. Из квартирки, кроме незатихающих «уа-уа», нёсся тонкий девичий голосок:
– Кого там носит, мать-перемать?! Только укачала, в туда-сюда их! Если это твои дружки, порешу на это самое, в это самое их этим самым!!!
Мужик вышел на площадку и прикрыл дверь.
– Простите, – зашептала Сашка, заворожено глядя, как весьма внушительное «это самое» у мужика восстаёт с пугающей скоростью. – Я ваша соседка сверху, – она подняла палец для пущей убедительности. – У меня вылетели пробки или что-то в этом роде, но дело, похоже, в «распределителе», – уверенно выговорила она новое для неё слово, – Лариса в них лезть боится, а муж её на работе, сутки через трое. Вот… Меня зовут Александра.
– Лёха.
Мужик взирал на Сашку, как сибиряк, впервые уже в зрелом возрасте увидавший живого жирафа. Да ещё и говорящего.
«В рифму… На африкаанс. «Здравствуйте! Я – уитлендер. Но я вовсе не против рабства. Напротив… Разве кто-нибудь будет против, если рухнет основа твоя? И за дверью в мире напротив мы окажемся – ты или…»
– Ну, и кого там черти носят? – за спиной у эрегированного Алексея-Лёхи возникла девушка, очень похожая на соседку слева. Только моложе лет на десять-пятнадцать. Может, двадцать. Сашка совсем не разбиралась в их возрастах.
– Здрасьте, – сказала похожая девушка, вложив в это нехитрое приветствие как можно больше презрения к незнакомке. На всякий случай.
«Такие правила!»
– Я ваша соседка сверху… – обречённо начала Сашка, чуя, что помощь Алексея ей не обломится.
– Это… У неё пробки вышибло. Она из той квартиры, наверху, – помог Сашке Лёха.
– А-а-а… – промычала его супруга. – Ну-ну.
– Чего нукаешь, не запрягала! – он вдруг рявкнул. – Пойду, помогу. Вишь, тяжело бабе без мужика. А ты меня не бережёшь! Вот сдохну, что будешь делать, звезда с ушами?!
– Уа-уа-уа!! – опомнился в глубине берлоги затихший было младенец.
– Тебе бы только шляться, – завизжала молодая жена, – как дома что-то помочь, так не допросишься! Стоит кому-то прискакать – так ты первый в очереди. На хрен ты мне сдался, такой мужик, в жопу вжик! Дохни уже скорее, я себе нормального найду!
– Ты себе найдёшь, кобыла?! Оловянного солдатика у деревянного камня на берегу сухого озера! Кому ты сдалась, жирная свинья? Смотри, какие бабы уже, поди, все окрестности обшарили, а пробки некому починить, – он кивнул в сторону онемевшей Сашки. У неё совершенно не было опыта поведения в подобных ситуациях, хотя она прошла не один тренинг по бихевиористике, в том числе – экстремальной.
– Какие бабы? Это баба?! Это курица дохлая. Скелет в штанах!
– Неправда! – возмутилась Сашка. – Мне до анорексии далеко. Я даже не слишком-то и худая по нынешним меркам. У меня даже живот есть, вот, – Сашка выпятила вперёд корпус, чтобы успокоить молодую мать. – А вы не волнуйтесь, вы обязательно похудеете. Во время беременности и родов все поправляются, – на Сашку напал приступ нервической болтливости. Она не знала, что говорить…
«Молчать? Уйти?.. А свет?!»
– Я ещё и грудью кормлю, – вдруг спокойно вздохнула Лёхина жена. – Слышь, соседка сверху, через пятнадцать минут его не будет – лучше бы тебе на свет не родиться. Поняла, сука тощая? – беззлобно сказала она прямо в Сашку, сверкнув весёлыми очами, и захлопнула дверь.
«Это у них такая манера, да?.. Да. Это у них такая манера. Они ведь не на самом деле ругаются… Они так живут! И не замечают, как… старую фотографию. Потом – не замечают тёмное пятно на обоях. Это такая разновидность любви. Мат-перемат без злости. Скандалы без повода. Просто такая среда, и они в ней как рыбы в воде. Вот этот Лёха-Алексей и жена его – крепкая ячейка общества, с правами и обязанностями, созданная на основе взаимной любви и уважения, ага? Такая же, какая была у тебя, да? А какая разница – матом ругаться или филигранной словесностью издеваться? Так эти поругались – и в койку… Да наверняка! А вы месяцами могли молчать, какие там койки! Так что у них – лучше. С первого взгляда и до последнего вздоха…»
Сосед Алексей, как был, с неуклюже топорщившимся в трусах членом, так и остался на лестничной клетке. Они с Сашкой смотрели друг на друга. Она – недоумённо. Он – точно так, как только что смотрела его жена – вроде индифферентно, но со смешинкой. И даже, пожалуй, одобрительно. Или, может, с восхищением?.. Нет. Со смешанным чувством…
«Как папуас на граммофон!»
Пауза затягивалась.
– Не высыпается, – заговорил первым сосед Лёха, – ребёнок мало#й. Девочка. Анжела, – в голосе его была нежность. – День с ночью попутала, так моя уже и очумела вконец. Родни-то нет, чтобы помочь. Жена – сирота… слава богу. У тётки жила, как палка в колесе. Мать умерла, отца никогда не было, а у тётки своих трое. В детдом не сдала – и на том спасибо. Не обращай внимания, соседка. Она добрая. Просто собачится. Если щенка бить, он или сдохнет или огрызаться научится. Так-то она девка что надо. Всегда на помощь придёт, если что. Психованная только. Ну что, пошли свет добывать, что ли, соседка? – хохотнул он.
«Анжела. В таком антураже – и Анжела. Ну, хорошо хоть не Матильда. Что за страсть у этой публики к экзотическим именам? Марианна вместо Маши или Марины. Анжела, когда уместнее Лена или Лариса. Кристины вот ещё… Княжеское имя. Кристина Пердыщенко. И Анжела эта наверняка какая-нибудь Петренко…»
– А как ваша фамилия? – вопрос вырвался произвольно некстати.
– А тебе зачем?.. Ну, Хлебниковы.
«Надо же. Посоветовать ему, что ли, сына назвать Велимиром?»
– Может, вы оденетесь? Чтобы удобнее смотреть в «распределитель». Ну, и чтобы вы не замёрзли, – сменила Сашка тему.
– Бля! – похоже, мужик только заметил, в какой он амуниции – жарко. Август. Даже вечерами душно. – Дверь открой, коровище! – негромко сказал он в сторону двери.
Та сразу распахнулась, и в него пульнули ветхим застиранным подобием спортивного костюма.
– Отвёртку дай, мать-перемать. Не, ну что за человек? – последний вопрос, судя по всему, риторический, был обращён к Сашке. Та в ответ пожала плечами и скорчила извиняющуюся гримасу.
Из-за двери выставили аккуратный фирменный чемоданчик с инструментами.
– Она у меня всё знает, всё умеет! Золото, а не жена! А уж мать какая Анжелке – золото! Чистое золото. Всю ночь на руках носит, воду в ванночке термометром проверяет. Я раз локтём попробовал – так она мне чуть голову не снесла!
– Пиздюк! – раздалось из-за тоненьких дверей. – Всем всё и всегда-пожалуйста забесплатно. Только дома сарай и всё поломано!
Сашке такие высокие отношения были в диковинку. Она, кроме всего прочего, чувствовала себя разрушительницей домашнего очага. И немного идиоткой. Хотя нет. Много идиоткой. Совсем идиоткой. В голове крутилась песня «Корабль уродов». И она, Александра Александровна Ларионова, сегодня – капитан этого корабля.
– Как зовут вашу жену?
– Ленка.
«Ну, какая разница, как зовут его жену? Тут почти всех зовут: «Эй, ты!» Тут никто не сидит напротив тебя в уютном кресле и не прилёг на кушетку. И тебе не надо обращаться к нему по имени, потому что это якобы располагает к доверительному общению. Нет ничего слаще для человека, чем звучание собственного имени. Полная ерунда. Ну, встретишь ты её как-нибудь случайно на лестнице и скажешь: «Здравствуйте, Лена!» – и она сразу проникнется доверием?.. Держи карман шире. Эта Ленка мимо пройдёт и не вспомнит, кто ты и что. Точнее – прекрасно вспомнит, потому и пройдёт. Вот нужно тебе её имя? Порабощение стереотипами. Но они прекрасны. Лёха, Ленка и Анжела. Нарочно не придумаешь. А придумаешь – скажут, что так не бывает…»
– Что у тебя включено было? – Лёха присел на табуретку, всё ещё стоящую у щитков, и закурил.
«Так, мужики, кропотливо работаем пять минут. И быстренько полчаса перекур!»
– Заходите, пожалуйста! – опомнилась Сашка.
– Ну, раз пожалуйста, то зайду.
– Только у меня темно! – предупредила она, пропуская его вперёд.
– Это я понял.
Сашка зажгла свечу.
– У меня работал чайник. Электрический. И стиральная машинка. Свет был включён везде, кроме ванной комнаты. Ну, и компьютер…
– Компьютер и свет – фигня. А вот чайник и машинка вместе – это не для нашей гнилой проводки.
– Да тут, в квартире, проводку, вроде, во время ремонта меняли…
– В квартире-то меняли, а вот в доме… Давай так, великий электрик, – ты тут, а я там. Будешь мне говорить, что, где и когда включится. Если включится, конечно.
Лёха вышел на лестничную клетку. Сашке был отчётливо слышен сквозь приоткрытую дверь его глухой матерок и прочие «производственные» звуки.
– Загорелся! – радостно выкрикнула Сашка.
– Где?
– На кухне… И в комнате.
– А сейчас?
– Сейчас погас.
– В ванной и коридоре свет у тебя уже включён?
– Ой, подождите, – Сашка щёлкнула выключателем. – А в коридоре у меня света нет. Потому что у меня стены почти нет и этот, с позволения сказать, коридор так освещается. Из кухни. Или из комнаты. Межкомнатных дверей тоже нет.
– Вуаля! – сосед Лёха спрыгнул с табуретки, и было слышно, как он хлопал руками по бёдрам.
«Ленка будет орать что-нибудь вроде: «Обстирываешь его, обстирываешь, а ему руки помыть в падлу, только об себя, говнюк, может обтрёхать!»
– Готово, принимай работу, хозяйка. У тебя там провода в распределителе были перепутаны. Уж не знаю, кто постарался. Ремонтники или те, кто стиралку устанавливал.
«Хорошо, что в юности у тебя не было ни электрического чайника, ни мощной стиральной машинки с режимом сушки…»
Он зашёл в квартиру с табуреткой в руках.
– Ух ты! Какой здесь Париж! Как на картинке! – присвистнул Лёха, оглядев освещённое помещение. – Не то что наш сарай.
– Проходите, Алексей, – Сашка любезно пригласила своего спасителя на кухню, – только вот этот кусок стены не разрешили снести, потому что она несущая. Но этот фрагмент не мешает, напротив. Вдоль него можно бродить и думать.
– Ага. Там днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом. Знаю!
– «Руслана и Людмилу»? – удивилась Сашка.
– Людмилу никакую не знаю, – тут же открестился Лёха. – А Русика со второго этажа – да. Отличный мужик. Запойный только.
– Понятно.
«Чудес не бывает. И учёных котов тоже. Только ты бродишь у чужой стены, задекорированной под крепостную, пока отличный мужик Русик, возможно, прямо сейчас заправляется сладостными «чернилами».
Лёха в два шага оказался на кухне.
– Не, ты гляди какая красота! Это ж сколько места лишнего получается. Я бы тоже так холодильник воткнул.
– Кстати, о холодильниках… – Сашка раскрыла маленькую стильную тумбочку со стеклянной дверцей. В стенке стоял одинокий питьевой йогурт и свысока другой полочки взиравшая на него бутылка чёрной водки. – Берите.
– Что сама не пьёшь? Херовая?.. Ишь, какая бутылка странная, стеклотара чёрная. Дорогая, наверное.
– Да нет. Говорят, хорошая. Просто я такую не пью. Сколько стоит – не знаю, мне подарили. Но, думаю, не очень дешёвая. И это не бутылка странная. Это водка действительно чёрная. Её давно пьют, не бойтесь.
– Ну, не опаснее нашей казёнки, так что…
– И вот ещё вам, за работу, – Сашка протянула ему купюру вполне приличного достоинства.
– Ты что, охерела, мать?! – словарный запас соседа тоже не поражал многообразием. – Я по-соседски, от всей души. Да там и дел-то на копейку. На будущее, чайник со стиралкой вместе не включай. На всякий случай. А где у тебя, кстати, машинка-то? – Лёха огляделся.
– Вот, – Сашка раскрыла одну из нижних тумбочек кухонной стенки.
– Шикарно. А посуду где хранишь?
– Да у меня особо и нет. Я тут почти не ем. Так… кофе, бутерброд.
– Да-а… Красиво жить не запретишь. Моя меня уже сожрала, что в кухне не повернёшься и кастрюли со сковородками нормально запихнуть некуда. Ей-то на троих готовить надо… – В его тоне сквозила жалость к жене и некоторое недовольство собой. – Не жаль тому мужику втюхивать столько бабок на ремонт хаты в нашем колхозном сарае? – резко сменил он тему.
У Сашки не было никакого желания обсуждать со славным парнем Лёхой, чего «тому мужику» жаль, а чего нет.
– Спасибо вам огромное, Алексей. Зря вы от денег отказываетесь, у вас же маленький ребёнок.
– Да иди ты в баню! – сделал вид, что надулся Лёха. – От водовки фильдеперсовой, конечно, не откажусь. Это, будем так считать, за знакомство проставилась. А фантиками не раскидывайся – самой пригодятся. Студентка, поди?
Сашка расхохоталась.
– Благодарю за комплимент. Моё блаженное студенчество уже давно миновало. Хотя, конечно, сейчас возрастной ценз снят, и на очное обучение могут поступать даже пенсионеры.
– Не, ну так сколько тебе? – не отставал настырный сосед.
– Тридцать три, Алексей.
Тот присвистнул.
– Скажу своей корове. Ни за что не поверит. Ей знаешь сколько? Двадцать один, вот так-то! А мне – двадцать семь. Молодая у меня жена, – гордо добавил он. – Молодая… – и пристально посмотрел на Сашку, вроде как только увидел. – По паспорту, да. Лариске, соседке твоей, знаешь сколько? Тридцать пять. Так это между вами получается всего два года разницы? – Лёха ещё раз свистнул.
«Не свисти, козёл! Денег не будет!.. Александра Александровна, вы же не Ленка, смею вам напомнить!»
– Ты как сохранилась?
– Моей бабушке в семьдесят четыре никто больше пятидесяти не давал. Генетика. Никаких личных заслуг. Да и тридцать три это вовсе не так много, как вам сейчас кажется. Спокойной ночи, Алексей, – Сашка встала, и подошла к входной двери.
– И тебе, Александра, – надо же, запомнил, – хотя разве у тридцатитрёхлетней бабы может быть спокойная ночь без мужика? Ну, я смотрю, у тебя настроение не для бесед за жизнь да про любовь. Может, вместе дёрнем твоей чёрной? Глядишь, и разговоришься.
Сашке очень захотелось треснуть его по голове той самой табуреткой. Но она только отрицательно покачала головой и вежливо улыбнулась.
– Ну, пока, соседка!
Закрыв, наконец, за словоохотливым умельцем дверь, Сашка сделала пару кругов по своей крохотной, но комфортабельной обители чужих духов и духо́в.
«Откуда в них это поголовное тыканье? Это что – анахронизм от крепостного права? «Ты, барин!..» «Вы, Алексей!» Ты не можешь им тыкать. Хотя надо бы. Но «ты» – это такое личное местоимение. «Ты» – это личностная принадлежность, близость… Говорю же – из крепостного права. Это у них в ДНК прошито. В онто– и в филогенезе. И ответной принадлежности не требует у существ с иным информационным кодом… Это тебе Ирка голову замусорила всякой ерундой. Но ведь тыкают и тыкают…»
Такие правила.
