Читать книгу Пока без названия - Татьяна Валерьевна Миленина - Страница 1

Его имя Анри. За всю его жизнь разными людьми множество раз будет отмечено, что оно довольно странное для того, кто родился и провел детство в засушливых местностях Аризоны. Его первый дом был затерян в глубине головокружительно красивых оранжевых скал в объятьях свистящих ветров, и казалось, находился поодаль от всего остального мира. Именно в тот вечер, ставший отправной точкой его рождения, в этом маленьком городке случилась пылевая буря. Она была весьма необычной по силе своего молчаливого воздействия, поэтому среди местных жителей мальчик получил кличку Дасти, правда, совсем не прижившуюся, потому с того момента, как он впервые осознал себя, Анри словно отбрасывал ее всякий раз, небрежно вздрагивая плечом.

Со времен казалось бы угасшей эпохи пыльных бурь, вечер в день его рождения был мистически пугающим и тихим. Даже скорее безмолвным, вследствие того что огромное пылевое облако, накрывшее все близлежащие городки, в том числе и родной город Анри, обесточило собою все вокруг, и погрузило всех в дымную и напряжённую тишину. Ее-то и разомкнул он своим первым криком, который стал единственным в тот вечер, потому что после этот мальчик с металлически синими глазами предпочел хранить молчание, и словно про себя, с первых же секунд жизни, обдумывать происходящее. Это было одной из первых странностей, которым потом не переставали, тихо поджимая губы, удивляться его родители и окружавшие его люди, припоминая, каким особенным был даже тот день. Один из самых волнующих в году, когда внутри в городе замерло малейшее движение на улицах, аэропорт не принимал рейсы извне, и казалось, вся мощь земли, затемнив видимость, взяла паузу для чего-то важного.

Важным был Анри.

– Ребенок абсолютно здоров! – пробасил врач, который чудом, практически наощупь, добрался вовремя до их дома сквозь пылевую завесу.

В ответ ему взбудораженно кивнули две головы, не в силах оторвать глаз от нового человека.

– Вы уже выбрали имя? – спросил он, смягчаясь в голосе до родственных нот.

– Да! – хором ответили родители, по-прежнему не в силах вымолвить что-то еще кроме, донельзя поглощенные первой встречей с сыном.

– Оно было уже давно подобрано, – чуть слышно добавил женский голос позже. Анри нравилось его имя, и он был всю жизнь благодарен матери, выбравшей его.

Джоан – так ее звали – любила рассказывать историю о том, почему она остановилась на нем еще задолго до рождения сына. Это чарующее имя для нее было символом начала по-новому счастливой жизни, которая взяла отсчет с ее первой поездки за пределы того места, где она родилась. Как и тысячи других людей, живущих в своих провинциальных городах, она мечтала вырваться из него туда, где все будет иным, непохожим, и оттого бесконечно волнующим. Переживания и трепет сопровождали ее, когда она садилась в своей первый самолет, направлявшийся в заветный город. В то лето двадцатилетней Джоан посчастливилось воплотить свою мечту именно в тех представлениях, которые она внутри себя придумала с детства. Все сложилось как в ее собственной сказке. Двигаясь от упоения к восторгу, окольцованная шармом Парижа с первых же минут, она позволила себе сделать все ощущавшиеся правильными шаги.

Именно там, в Париже, во время небольших каникул, ее давнее желание соединилось с мечтой ее родственной души, которую она встретила там в лице будущего отца Анри. Едва сойдя с самолета и совершенно не чувствуя усталости, Джоан отправилась в место, которое представлялось ей особенным, хотя большинство туристов всегда подразумевают под особенным другое, однако она понимала свои истинные желания и в потертом вагоне уже ехала по направлению к собору. Выйдя на площадь, она замерла, на секунду прикрыв глаза. Прислушалась к звукам, шуршанию голосов, и после, отдавшись ощущению, просто смотрела, вдыхая с каждой минутой атмосферу этого места. Две возвышающиеся башни, красивейшие резные детали, история, словно слившаяся в нечто единое здесь – она не могла надышаться духом чего- то совершенного незнакомо, но такого близкого ей. Она знала, что ей необходимо попасть внутрь, и даже огромная очередь туристов не остановила ее. Она приготовилась ждать, понимая, что это время тоже содержит в себе множество приятных обещаний, поскольку можно просто предаться своим чувствам и впитывать, наблюдать, любоваться. Именно здесь ее, одиноко стоящей в тонком бежевом плаще, окликнул мужской голос. Она оглянулась. Молодой человек, явно американец, стоявший чуть поодаль так же один, поздоровался с ней и спросил, может ли он познакомиться, пока они будут оба стоять в этой длинной очереди.

– Я знаю одну страшную тайну об этом месте, – серьезно произнес он, – о ней обычно умалчивают.

– Теперь я никак не смогу отказаться, – весело ответила она, и он подошел ближе. Он показался ей милым и ненавязчивым, над их головами пели все звонче птицы, словно расправляя крылья под раскрывающимся солнцем и вторя колоколам.

Незнакомец представился и начал рассказывать ей все что знал об этом месте, она слушала его с нескрываемым интересом, и постепенно они продвигались ко входу в собор.

– Так в чем же секрет? – спустя час снова спросила Джоан, когда они уже подходили ко входу.

– На самом деле он не такой уж и пугающий. Внутри есть винтовая лестница, по которой нам предстоит подняться, я видел ее на картинах. Обычно художники рисуют то, что открывается сверху, но я однажды обнаружил то, что больше не встречал нигде, это была старая книга..Так вот, примерно на середине пути наверх слева от стены есть один отличающийся камень. Он словно лежит зеркально в общей кладке. Если успеть рассмотреть его, пока будешь подниматься, с тобой непременно случится то, чего ты желаешь.

– Похоже на одну из типичных туристских историй, – мягко заметила она.

– Да, но тут есть один особенный момент: исполнится то твоё желание, о котором ты даже не догадываешься. Ты еще не знаешь, что хочешь этого, и поймешь это позже. Такая вот партия с забеганием вперед.

– Это странно, – произнесла Джоан, – и вот этот факт определенно отчасти пугает.

– Тем не менее, я не собираюсь упускать эту возможность, – ответил он, – как по мне, в этом есть большой азарт.

И они прошли внутрь с намерением отыскать тот символический камень. Тогда они еще не знали, что больше не расстанутся надолго с тех самых минут.

Джоан страстно любила этот период из своего прошлого, и желала сохранить в своей жизни ощущение счастья, зародившееся в тот самый день, в одной из красивейших европейских столиц, куда они оба из разных городов приехали на лето. Они полюбили друг друга практически мгновенно. После в тот день они вместе обошли несколько других заветных мест, поужинали в уличном кафе, и договорились встретиться снова. И снова, и снова, с утра до вечера, все время они проводили вместе, пока им обоим не стало ясно, что несмотря на то что еще несколько дней назад они не знали о существовании друг друга, теперь все будет иначе. На четвертый день они решили снимать одну квартиру на двоих, хотя втайне это ошеломляло смелостью их обоих, о чем они признались друг другу много позже. Три месяца они прожили в этот кружащем флере очарования в те далекие годы, и теперь этим решением – с выбранным еще тогда именем – Джоан навсегда забрала это место с собой, пусть даже в этих буквах. И Анри вместил. Вместил бархатные вечера на зеленых холмах, слитые с розовыми закатами и пьянящим своим течением языком, вместил звонкие отклики мостовых на быстрый топот двух пар ног по направлению к маленькой уютной квартирке, вместил всю любовь, которая вспыхнула однажды, и пылала яркими красками по сей день. И тысячу вещей помимо.

Эдвин, отец Анри, был высоким крупным молодым человеком с бородой и лучистыми глазами. Он вырос в большой семье среди младших братьев и многочисленных родственников. В их доме всегда было шумно, светло, весело, в нем всегда теплился запах вкусной еды, всегда держали множество домашних животных и восторженно прославляли семейные ценности и общее единение. Дом всегда был светом и приютом для многих, и сам Эдвин был открытым, добрым, жизнелюбивым человеком, надеявшимся сделать прообразом своей семьи то, что подарила ему его собственная в детстве. Та судьбоносная встреча с Джоан, едва ему исполнилось двадцать два, случилась, как он сам говорил, «по велению сердца». Она была откликом на внутренний импульс, подтолкнувший его именно в Париж, чтобы потом именно в то время, именно в тот час решиться заговорить с девушкой в толпе. Его семья всегда исповедовала идею следования своим мечтам, и родители, и братья тепло поддержали его как старшего, и благословили его провести лето во Франции, при этом значительно ужав свои собственные расходы на этот период.

Эдвин писал семье письма и отправлял открытки, в которых пару раз расплывчато намекал на то, что внутренний голос вел его правильным путем. Спустя три месяца настало время возвращаться в Америку, и вот он уже стоял на любимой старой пыльной дороге не один, а с Джоан и их общей жизнью, начавшейся в первый день пребывания в Париже. Три месяца, проведенные вместе, не расставаясь ни на минуту, дали понять им что всю оставшееся им время они хотят провести не иначе.

Джоан была похожа на эльфийку, хрупкая красивая девушка со светлыми волосами, чуть младше Эдвина, легкая, цветущая душа из Огайо, приехавшая воплотить свои давние мечты о Европе, и встретившая именно там того самого человека. Вместе, после недолгих размышлений, они приняли решение остаться в родном городе Эдвина, не отдаляясь далеко от его родственников, тепло и с восторгом принявшей Джоан в семью. Там же, в единственной церкви в городе, под тихие и искренне радостные

слезы родителей Эдвина и ликующие крики его братьев, они произнесли друг другу свои трогательные клятвы, и заложили начало своей истории.

Это был маленький американский городок: несколько десятков фирм и офисов, несколько традиционных зданий из красного кирпича, одноэтажные домики, разбросанные по местности, десяток магазинов, библиотека, больница, церковь и школа, и еще один бар, на вывеске которого давно перегорели лампочки, так что название перестало читаться, но все и без этого знали его наизусть. И это место оставалось в том же провинциально-очаровательном и неизменном виде, когда несколько лет спустя появился на свет Анри.

Они жили в небольшом доме, стоящем у дороги. Дом был деревянным и с виду очень простым, рукой Джоан выкрашенный в нежные пастельные тона, в то же время он стойко защищал как мог всех, кого приютил внутри. Эдвин с отцом и братьями продолжал дело их семьи, уже преобразованное с течением времени, и вкладывал в это всю душу. Джоан высаживала цветы в созданном своими руками маленьком саду, старясь вдохнуть в него побольше европейского цветочного шарма, и они раз за разом не всходили, ибо климат был суровым и сухим до бесконечности, но она не оставляла попыток. На их заднем дворе отлично приживались лишь кактусы, которые, впрочем, редко, но цвели нежными сиреневыми цветами, и тогда Джоанн брала старый деревянный стул, вынимала лучшую кофейную пару из кухонного шкафчика, и сидела напротив с чашкой кофе и любовалась этом быстроуходящим, но таким радующим сердце моментом. Все, не только члены семьи, но и соседи и просто знакомые знали, что это время нужно отдать ей полностью, чтобы побыть наедине с воспоминаниями и мечтами, и понимающе оставляли ее.

– Сагуаро расцвели! – время от времени замечал кто-нибудь из местных жителей, любуясь Джоан, которая вопреки своему обыкновению не махала приветственно рукой у забора, а спрятавшись от аризонского солнца под зонтом, посвящала свое время рассматриванию распустившихся ненадолго цветков на теле зеленых колючих исполинов.

В этой семье все решалось по взаимному согласию. Панкейки на завтрак, покупка нового комода, выбор радиостанции или же совместное обсуждение будущего – все повороты и выборы были пропитаны благодарностью, поскольку оба они, родители мальчика, с первого дней знакомства и начала страстных отношений искренне любили друг друга, а его самого, изменившего их семью навсегда через несколько лет своим появлением, впоследствии с удвоенной силой.

Едва ли все люди, встречавшие Анри хотя бы однажды, могли назвать кого-то красивее чем он. Его поистине удивительная внешность была первым фактором, заставившем врача, а потом и остальных поразиться и зашептаться, и более того, меняясь с годами, он только сохранил и приумножил эту особенность. Его волосы цвета пшеницы вились, поразительно контрастируя с синевой глаз, и любой прохожий всегда, бросая беглый взгляд на мальчика, на секунду останавливался и отдавал свою мимику во власть изумления. «Таких божественно красивых лиц не бывает», – проносилось в головах этих людей. Они часто отворачивались, силясь стряхнуть наваждение, словно взявшее их в плен оцепенения после его слишком взрослого взгляда, и возвращаясь в свою реальность чувствовали себя лучше, отправляясь прежними путями. В его

родном городе к исключительности Анри постепенно привыкли, но стоило только семье вывезти его за пределы, как они неизменно наблюдали одну и ту же реакцию. Джоан, безусловно, льстило наблюдать его воистину ангельскую, а может и с примесью дьявольщины красоту, и она с первых же дней видела в этом условие того, что таким же особенным будет и жизнь их сына.

С раннего детства самой частой реакцией Анри на окружающий мир было проницательное молчание. Впрочем, оно не давало ни малейшего повода усомниться в наличие блестящего ума и огромных способностей, стоящих за этим философским безмолвием. Анри был первым и единственным ребенком Эдвина и Джоан, и его отношения с ними, впрочем, как и практически каждые отношения Анри с кем бы то ни было, нельзя было назвать ни в коей мере обычными, стабильными, или же близкими – для них вообще не было ни одного подходящего определения. Родители беспокоились, постоянно пытаясь найти эту невидимую связь и, не находя явные подтверждения ее, бесконечно расстраивались и вновь собирались. Оба они, сохраняя в целом жизнерадостность и бодрое расположение духа, иногда давали запронить в себя мрачные мысли о том, что возможно, их семья – это исключение из правил, и их ребенок никогда не захочет быть с ними в контакте и сблизиться. Однако далее их спальни эти разговоры не выходили, и эта непростая тема всегда поднималась только между ними. Эдвин относился к практически затяжному молчанию сына даже более болезненно, чем Джоан, но также не подавал вида. Он скрывал свои чувства по поводу того, что его сын скрывает свои чувства, и эта цепь долгое время оставалась неразомкнутой.

Бывало, играя с маленьким Анри на заботливо постланном на деревянном полу паласе, со всем своим энтузиазмом, Эдвин катал по нему детские фургончики и грузовики.

– Арррарррр, – изображал он рычание мотора, надеясь вовлечь и сына в активную игру. Анри молчал, поглядывая на него со стороны.

– Джоан, он только что слегка приподнял бровь! – закричал Эдвин, – Клянусь, он сделал это! Наш восьмимесячный сын иронизирует над моими попытками резвиться с детскими игрушками!

Из кухни сквозь шум и звуки готовящегося ужина донесся легкий смех Джоан.

– И над моими попытками вовлечь его в то, что свойственно обычным детям, тоже.. – чуть тише добавил он, решившись тогда в очередной раз признать, что это их совместное путешествие будет не таким, как ему представлялось.

Анри рос и схватывал все на лету, а некоторые вещи, казалось, умел делать еще до своего рождения, так виртуозно они ему удавались. Отсутствие прямой обратной связи, кроме чувственной, заметно било по настрою Джоан, когда она взялась обучать Анри буквам и впоследствии чтению. Она использовала разные карточки и рисунки, объясняя основы для сына с разных сторон. Он слушал ее, внимал всему, что она говорила, но ни один из предложенных слов не читал и ничего не произносил. Она пыталась угадать в его серьезных глазах хоть какие-то ответы, и совершенно терялась.

– Возможно, он понимает меня, просто не произносит как и всегда ничего..или же не понимает, боже, мне кажется, иногда мой настрой можно еле наскрести на самом дне..Иногда мне становится так страшно, что это никогда не изменится.. – говорила она Эдвину вечерами.

– У меня нет ответа, – говорил он в ответ жене, – но я знаю тебя, и уверен, что ты все равно будешь продолжать.

– Да, буду, – устало соглашалась она, – даже если ничего не меняется, я буду..

Однажды перед Рождеством Джоан пребывала в приподнятом настроении от процесса приготовления имбирного печенья, которого всего она напекала огромную гору, чтобы потом угощать всех родственников и соседей. Она, напевая всем известные песни, ловко расписывала печенье разноцветными кулинарными красками, порхая по кухне и иногда прикрывая глаза в поиске новых сюжетов и идей. Трёхлетний Анри подошел к столу и серьёзно разглядывал итоги ее работы, затем, потянувшись за пакетиком с кремом, он дал понять, что желает поучаствовать тоже. Это очень обрадовало Джоан, и напевая еще веселее, она обняла сына и выдала ему все необходимое, сразу отлучившись к духовому шкафу, чтоб вынуть готовую партию. Вернувшись к столу через пару минут, она увидела, что он ничего не раскрасил, потому что был занят с имбирным алфавитом, который она по традиции выпекала каждый год, чтобы составлять слова, как она их называла, «имбирные поздравления». Руками Анри на столе было выложено «thank you», причем недостающую букву он собрал из обломков других, рассыпавшихся печений. Сам он уже исчез из кухни, оставив только это негласное послание. Потрясённая, Джоан опустилась на стул, чтобы осмыслить то, что Анри, как он только что дал ей понять, вполне уверенно освоил алфавит и манипуляции с ним.

– Я же занималась с ним не зная как он воспринимает это, он прослушал в моем исполнении несколько детских обучающих уроков.. да, он всегда, еще с рождения перебирал книги, ощупывал, кусал их.. – взволнованно передавала она Эдвину.

Тот только что вернулся домой, завершив в этом году деятельность в отцовской компании. Он отправился на кухню посмотреть на буквы, которые нетронутыми лежали на прежнем месте. Даже разводы от муки по-прежнему были на месте, Джоан не смогла ни в чем нарушить целостность этой картины.

– И как всегда не было никаких откликов. Ты просто продолжала, не зная, нужно ли это, а ведь он все-все усваивал и понимал! – сделав глубокий вздох, ответил он.

– Это так удивительно! – взволнованно подхватила Джоан, – Наш сын так мало контактирует с нами, да что там с нами – вообще со всеми напрямую..Это выглядит так, что человек со стороны засомневается, умеет ли он вообще говорить и мыслить, но сегодня, Эдвин!..Сегодня я отчетливо увидела, что он уже знает так много, и так много нам еще покажет..А еще..мы же постоянно говорим ему о своей любви, а он хоть и не дает сомневаться в том, что тоже любит нас, но ведь он не произносит и этих слов..И тут вдруг, увидеть эту надпись, словно впервые за три года, я      она заплакала, не в

силах продолжать, и дала этим чувствам затопить ее всю.

Сын заговорил с ними постепенно, порционно, часто только по необходимости, чего требовали условия, ведь Анри рос, и все больше вещей так или иначе требовали его непосредственного участия и голоса. Месяц за месяцем, Анри становился чуть более разговорчив, иногда всего лишь на пару предложений в месяц, но и это восхищало и радовало. Иногда случалось, что он рассказывал, кратко, о прочитанной им книге.

Такие вечера были всегда незапланированными праздниками в их семье. На втором этаже доме для него отвели большую мансарду ровно с того момента, когда он

самостоятельно смог выразить собственное желание. Она была его священным местом. Довольно рано он поставил родителей перед фактом, что ему нужен замок на дверь, и они, как часто бывало, не нашли в себе сил перечить. При этом у них не было ни единого поводу опасаться этого решения. Запирая дверь изнутри, Анри даже в таком небольшом возрасте чувствовал себя размеренно-спокойно, ощущая свободу, оставаясь наедине со своими мыслями и чувствами.

Он по-прежнему много читал, часто запираясь в комнате и прячась в разных ее уголках, пропадая там на полдня с задернутыми шторами, и будучи таким незаметным и неслышным, просто потерянным для мира, словно исчезал до момента, пока родители не начинали искать его. Но книга за книгой не были его целью, с самых ранних лет книги были его проводниками, только и всего. Умению писать Анри научится так же рано, и именно эта возможность с наступления четырех лет была его страстью. Возможности писать Анри посвящал все свои истинные намерения.

Бесконечные мысли и сопровождающие их чувства всегда находили его в буйном танце внутри головы, тогда уже их были сотни тысяч, и одна за другой, они порождали новые, а он не оставлял попыток их распознать и понять, что в данный период ему ближе. В его собственном мире ему всегда было чем заняться и о чем подумать, и он не желал быть втиснутым во внешнее окружение.

Население городка было небольшим, но детей в нем было немало, и среди сверстников Анри тоже. В то время как у остальных детей в их городке были десятки приятелей, Анри его одиночество совершенно не волновало. Изгибы огромных кактусов, расселившихся повсюду, и очертания древних каньонов с величественными, красивейшего ржавого цвета валунами были его друзьями. Если ему не хотелось находиться в приятном прохладном полумраке дома, он уходил побродить прямо между скал, преодолев небольшое расстояние с ползущей по земле оранжевой пылью, и прятался внутри причудливо изогнутых самым временем убежищ, которые простирались практически сразу за их задним двором.

– Привет, пришелец! – шутливо приветствовали его ребята, когда видели, что он в сотый раз за последние дни направляется к расщелине в большой скале, что высилась в полукилометре от его дома, и которая была, к счастью для Анри, неинтересна для других, и являлась его вторым радушным местом уединения.

Достигнув возраста шести лет, Анри начал посещать обычную, единственную в их местности школу, где его одноклассниками была невероятно пестрая толпа детей, наблюдать за которым для него было в некоторой степени интересно. Среди них были те, кто задирал Анри, кто недолюбливал его за отстраненность, кто смотрел на него со скрываемым или нескрываемым восхищением, однако уже тогда он был чаще всего абсолютно нейтрален к такому выражению различных чувств другими людьми, так как понимал, что это взаимосвязанный друг с другом ход событий. Он просто позволял им происходить вокруг себя, но только до тех пор, пока они не пересекали его личные границы.

Школа была с виду совсем непримечательным небольшим зданием, носившем бежевый цвет на своих стенах. Шумной толпой внутрь стекались дети, и топот и движение перерастали в кратковременный визг при звуке звонка. То и дело кто-то толпился у шкафчиков перекладывая вещи, пряча что-то, доставая завтраки, заботливо

уложенные в боксы с наклейками. Это был корпус начальной школы, посещать который для Анри было довольно скучно, и интерес в нем просыпался только на выборочных занятиях. С первых дней в школе он осознал, что его собственные учебные часы, проведенные в мансарде за чтением книг и написанием дневников, приносили намного больше пользы. К тому же, школьное образование традиционно заключало всё в единые рамки, а недвижимые с места концепции никогда не пользовались расположением Анри. Ему пришлось совмещать эти два начала, и как и все, что он делал, это ему удавалось. Довольно длительное время он, сохраняя свои собственные намерения, ограничивался краткими контактами со сверстниками и учителями, теми, избежать которых не представлялось никакой возможности.

Тот факт, что перейдя в старшее звено, он ненадолго подружился с одним из сверстников, было и для него самого величайшей неожиданностью. Было обычное ясное утро, Анри позавтракал, дал Джоан поцеловать себя, по обыкновению сел в кабину отцовского старого пикапа, и они отправились в школу. Эдвин был в хорошем настроении и насвистывал. Анри изучал силуэт солнца, сопоставляя мысленно его со вчерашним, от чего отвлёк его отец, напомнив, что они добрались до места. Потрепав сына за плечо, он обещал вернуться за ним в полдень.

Обычном путем дойдя до класса и кивком поздоровавшись с учителем и одноклассниками, потому что правила требовали приветствия, Анри прошел за свою парту. Открыв крышку, он начал сгружать туда учебники, но тут его и всех остальных привлек скрип открывшейся двери, когда в их класс вошел незнакомый мальчик. Как объяснила детям их учительница, Роберт – так его звали, приехал в их город ненадолго, и будет учиться в их классе.

– Нас привела сюда привела работа отца, – отлаженно объяснил он и прошел на свое место.

Когда учебный день закончился, новый мальчик сделал что-то странное. Он подошел к Анри и заговорил с ним словно они были старыми друзьями.

– Привет, я запомнил только твое имя. Могу я доехать с вами до дома?

– Тебя разве не встречают? – Анри копался в рюкзаке, но ему все же пришлось участвовать в разговоре.

– Нуу..я не знаю, отец вроде обещал, но я не думаю, что он появится.

Анри перевел взгляд на Роберта. Веснушки, улыбчивое выражение лица, вздернутый нос. Он, казалось, совсем не переживает по поводу того, что его некому забрать отсюда. Пешком до школы было идти около часа, и все ученики добирались до школы либо на родительских машинах, либо на школьном автобусе.

– Автобус будет плестись долго, я не хочу его ждать, – словно прочитав его мысли, добавил Роберт.

Анри кивнул. Странно, но почему-то он не ощущал большого неудобства от происходившего между ними общения. Вместе они спустились со ступеней школьного крыльца. Эдвин как раз подъехал и с превеликим удивлением впервые в жизни наблюдал картину того как его сын подходит к машине в сопровождении кого-то из сверстников.

– Здравствуйте! – закричал Роберт в окно, – Я еду с вами!

– Это Роберт, папа. Довезем его до дома, – чуть усмехаясь, добавил Анри.

Тот уже залезал на заднее сиденье. Эдвин охотно завел разговор, и Роберт пересыпал свои ответы бесконечными шутками надо всем подряд, чем искренне расположил его к себе. Эдвин поинтересовался его приездом сюда, но мальчик ответил так же заученно и уклончиво, и они сменили тему. Попросив высадить его у магазина, Роберт поблагодарил их обоих, и распрощался с Анри до завтра.

– Мне он понравился, – задумчиво произнес Эдвин, – кажется, очень славный паренек. Анри мысленно согласился, изучая после свою же собственную реакцию. На следующий день он уловил новое для себя ощущение в том, что уже не просто заходил в школьный класс, а первым делом поискал глазами Роберта. Тот прибежал, запыхавшись, снова в последнюю секунду перед началом урока. Проходя мимо Анри, он тихонько подтолкнул его локтем в знак приветствия, и они оба в тот момент поняли, что у них есть все шансы сдружиться. Приехавший всего на полгода, иногда даже чрезмерно общительный Роберт был довольно интересным персонажем для молчаливого Анри, так как не требовал от него взаимности и болтовни. Порой слыша, как другие дети периодически вспоминают его пыльное прозвище, об истории возникновения которого им рассказали их родители, Роберт всегда говорил, что оно абсолютно неподходящее для мальчика, за что Анри испытывал к нему тихую внутреннюю благодарность.

– Дасти-кудрявый идиот! – вопили одноклассники, время от времени ощущая в себе зуд подразнить Анри. Причин у них на то не было, и это всегда и становилось причиной. – Сумасшедший! Псих! Молчун! Все мозги пропылил с рождения, вот и рта не раскрывает! Еще и лицо как у ненормального, не как у людей!

– Да что вы несете! – кричал Роберт на одноклассников, когда они брались за это дело,

– оставьте его!

– Вот же болваны! – сердито продолжал он, обращаясь уже к Анри, и тот про себя улыбался в ответ на подобную поддержку.

– Это хорошее имя – Дасти, – ответил он, – даже красивое. Просто мне оно не подходит. Роберт кивнул.

Подобные задирания никогда слишком не задевали Анри, он отвечал на них коронным ледяным взглядом, под которым рассыпались эти нелепые поддразнивания, но забота нового друга его искренне радовала. Ранее случалось, что пара ребят постарше поджидали его за углом коридора, и выдавали ему несколько ударов, сдобренных обидными по их мнению словами. Анри знал, как знал и все другие интуитивные вещи о себе, что всякая исключительность всегда будет растравлять умы разных людей, и предпочитал не рассказывать об этих эпизодах родителям.

Теперь у них троих – широко улыбающегося Эдвина и двух одиннадцатилетних мальчиков – вошло в обыкновение возвращаться из школы домой вместе на их машине, и Роберт неизменно покидал их в одном и том же месте, у магазина. Он легко спрыгивал с подножки пикапа, ссылаясь на то, что у него еще есть дела, и вообще его дом находится далековато, хотя никогда не называл конкретного адреса. Эдвин был особенно рад тому, что Анри нашел друга, хотя всю информацию о том как складывается их общение, узнавал только от Роберта. Он не раз приглашал мальчика пообедать у них дома, но тот всегда отказывался. Анри однажды попросил отца не расспрашивать Роберта о его семье, так как сам давно понял, что ему не хочется

говорить об этом. Они чаще всего просто сидели рядом, в перерыве между уроками, разделив пополам сэндвич с индейкой из обеда Анри, и Роберт без конца болтал обо всем, что происходило вокруг и в мире, а Анри был Анри. Он был вовлечен, но безмолвен.

Они проводили вместе все свободное время в школе, и выглядели странным тандемом: громкий и ни на секунду ни замирающий на месте, в неизменном красном джемпере и с короткими темными волосами, Роберт, и демонически красивый, с всегда проницательно включенным взглядом Анри. Этот контраст замечали все, кто их видел. Однако их дружба сложилась, хотя Роберт по-прежнему молчал о том, что происходит у него дома, и почему он и его семья, о которой Анри так же ничего не знал, приехали в этот маленький город.

Однажды, спустя уже пару месяцев с их знакомства, Роберт вдруг согласился на традиционное гостеприимное предложение Эдвина. Джоан была рада наконец встретиться с ним, и устроила по поводу знакомства с другом сына много ликований, чем действительно растрогала мальчика. Анри тоже было приятно. Роберт, будучи абсолютной противоположностью Анри, вносил в их совместное времяпровождение множество свежих эмоций. Он активно жестикулировал за столом, объясняя что-то, придумывая на ходу свои шутки, и родители Анри покатывались со смеху. Роберт, без умолку расхваливая кулинарные способности Джоан, ел без остановки, и лишь прожевав, опять принимался хвалить. Тот вечер всем четверым показался особенным, словно этот внезапно появившийся в их жизни мальчик помог им ощутить себя более целостно как семья, и каждый сделал из этого свои личные выводы. С тех пор Джоан, которая с первых секунд поняла что Роберт нуждается в заботе, хоть он и ни единым словом не упоминал об этом, стала складывать для Анри с собой в школу двойной сэндвич, и все участники этого несложного действия всё понимали, и просто были признательны друг другу. Это был первый опыт сближения Анри с кем-то из детей его возраста, а не с героями книг или его личных фантазий, и за довольно короткое время они крепко сдружились, основываясь на собственной непохожести.

Как-то Джоан, вернувшись из центра города, куда пару раз в неделю отправлялась по своим делам, задумчиво рассказала Анри и Эдвину, что, как ей показалось, видела Роберта. Он выбегал из аптеки, прижимая к себе что-то, и не заметил ее, так как очень торопился, и на лице его была написана явная озабоченность и тревога. «Красный джемпер, ведь это его..кто еще носит джемпер в этих местах» – проговорила она, и все поняли, что она не ошиблась.

В один из жарких дней, изучая трещинки на поверхности парты, Анри очнулся от голоса учителя, и осознал что урок начался, а Роберта все еще не было. Он попробовал убедить себя в том, что его друг рассеян, и в этот день не совсем рассчитал время и опоздал на автобус. Но прошло уже два урока, и Роберт так и не появился. Анри ждал его до конца занятий, и потом они с отцом еще немного посидели в машине в непонятной им самим надежде встретить его у школы. Вечер Анри провел в раздумьях, и даже не писал по обыкновению дневников, а набрасывал в уме разные варианты того что делать, если его друг не появится и завтра.

Но Роберт пришел. Однако выглядел он так, словно что-то случилось, и даже не пытался поговорить. Едва дождавшись конца урока, Анри почти бегом направился к

нему, но Роберт не двигался с места, и не пытался сделать того же самого. Напротив, он так и остался сидеть за партой, чуть склонив голову. Его затертый красный джемпер сейчас смотрелся на нем особенно сиротливо, и отросшие волосы выглядели взлохмаченными. Анри почувствовал как у него сжалось сердце. Он просто сел рядом с другом. Тот молчал. Анри молчал тоже. Внезапно Роберт не выдержал.

– Знаешь, Анри, когда ты выглядишь этаким молчаливым снобом, мне хочется называть тебя Дасти! – бросил ему Роберт.

«Это был перебор, нажать на это», – подумал Анри, ощутив неприятный укол где-то внутри.

– Если хочешь, расскажи что случилось, – негромко ответил он, пропуская предшествовавшие этому выводы.

Роберт же просто сгреб свои учебники с парты и молча вышел из класса. Анри ощутил все нарастающее беспокойство, и перебирал снова и снова все подходящие варианты того, что могло случиться, и как он мог бы сейчас помочь. Но поскольку он так мало знал о личной жизни друга, Анри захлебнулся в бесконечном множестве предположений, и откинул все от себя, решив пересилить себя и поговорить честно. Он догнал Роберта, когда тот уже выходил из здания школы.

– Постой! – закричал Анри, и все кто слышал это, пораженно взглянули на него. Они впервые слышали, чтобы Анри позволял себе так открыто эмоционально выразиться. Роберт остановился, замявшись, потом вновь рванулся вперед, но Анри нагнал его у выхода.

– Ты можешь рассказать мне. Нам! – взволнованно проговорил он, имея в виду всю их семью, – И мы решим как тебе помочь, ведь очевидно, что-то не так.

Роберт, чье нахмуренное минуту назад лицо вдруг изменилось, внезапно всхлипнул, и опустился на газон там же, где только что стоял.

– Ты не спрашивал о моей жизни, и я был рад, – неразборчиво ответил он. – Но сейчас мне и впрямь нужна помощь.. – последние слова утонули в потоке вырвавшихся слез. Анри ощутил, что и сам был готов заплакать, так как внезапная реакция друга буквально выбила его из колеи, и он растерял все слова, что хотел произнести.

В этот момент подоспел Эдвин, издали заметивший что с Робертом что-то не так, и усадив их обоих в машину, все трое молча поехал к дому. А после они провели несколько часов на их кухне, где Роберт без остановки рассказывал о себе, не в силах больше выносить это в одиночку. Анри всегда догадывался, что Роберту приходится нелегко, но узнав насколько, он просто тихо и печально смотрел на своего единственного друга.

Как рассказал Роберт, вся семья его состояла лишь из двух человек – его самого и его отца. Его мать оставила их, когда Роберту едва исполнилось несколько месяцев. Отец изо всех сил старался поддерживать их маленькую семью на плаву и брал на себя заботу о сыне.

– Две работы, приготовление ужинов и другие семейные задачи, – говорил Роберт, – всякие поделки к школьным праздникам, костюмы, – словом, все то, чем отцы редко занимаются..Он старался успеть сделать все, что мог.

Но постепенно, как они узнавали из его рассказа, год за годом, этот некогда полный сил и надежд человек сдавался под натиском охвативших его депрессии, гнева и

обиды, которые заплелись в тугой узел, о которой ему самому пришлось споткнуться. Несколько лет назад он серьезно заболел. С тех пор жизнь Роберта превратилась в бесконечную тревожную гонку за тем временем и вопросом, сколько ещё ему удастся пробыть рядом с отцом. Побыть рядом с единственным ему родным человеком.

Маленький по сути еще тогда Роберт вмиг повзрослел, когда в их жизнь вторглась новость о болезни.

В голове у Анри раз за разом простреливали догадки, почему он так быстро нашел общий язык со своим другом.

Роберту в то время некогда была размышлять о потерях, которые несла его собственная душа еще начиная с ухода матери, и теперь с угрожающим своей неизвестной точностью уходом отца. Жизнь их наполнилась неизвестными им ранее медицинскими терминами, которые угрожали тем, что разрастались все больше.

Наполнилась бутыльками и препаратами, рецептами и медицинскими манипуляциями, на которые едва хватало денег.

– Ему становилось все хуже и хуже в прошлом году, хотя он продолжал казаться более- менее как все люди, может чуть уставшим, – продолжал говорить он, – И отец, который никогда не хотел чтобы на него смотрели с сочувствием, никому, даже тем немногочисленным знакомым, которые иногда выручали его, никому кроме меня не сказал об этом. Он просто – это был обычный вечер у нас дома – подозвал меня к себе, отметив, что был у врача сегодня..После просто помолчал, зная, что я пойму, что несет под собой эта пауза.

Роберт перевел дыхание. Все молчали, было впервые слышно как громко на кухне тикают часы.

– И после того, как все стало ясно… отец предложил мне последнее путешествие вдвоем, пока у него еще есть силы. Он не знал точно, сколько оно может продлиться, и мне было нечего терять. Мы просто поехали куда глаза глядят. Он еще хорошо мог вести машину, мы останавливались, он принимал лекарства, отдыхал, и мы ехали дальше, разговаривая обо всем, кроме болезни. Я хотел провести все свое время с ним, он так ободрял меня! Мы оба делали вид, что просто путешествуем как любая другая семья, пусть нас всего двое. Но как раз перед тем как я оказался здесь, состояние отца вновь ухудшилось. Он решил, что мы остановимся в ближайшем городе чуть подольше, и он наберется сил, но..но вот в последние недели становится понятно, что дальше мы уже не поедем, и вчера ему было особенно плохо, что я даже подумал, что это..

Рассказ оборвался. Складывались в одно целое все детали. Роберт, выбегающий из аптеки с пакетом лекарств, Роберт, уходящий от разговоров о том, где и с кем он живет, Роберт, охотно обедавший у них дома и с благодарностью принимавший половину бутерброда Анри. Маленький одиннадцатилетний мальчик, шутивший без умолку, не желавший чтобы его жалели. Всем четверым было тяжело.

– Спасибо что выслушали меня! Это было..было нужно.. Мне пора! – вдруг встрепенулся Роберт – Мне нужно скорее ехать к отцу.

Он поспешно вскочил, сбивчиво направляясь к выходу. Эдвин не пожелал слушать возражений о том, чтобы подвезти его до дома, и Роберт не стал протестовать. Они с Анри сели на заднее сиденье и ехали молча. Роберт впервые назвал адрес, и им

оказалась маленькая квартира на окраине, которую они арендовали. Он вышел, еще раз поблагодарив, и поспешно исчез в проеме входной двери.

Город был освещен желтыми фонарями, и по дороге одиноко катилась машина. На пути домой Анри задумался о том, что их дружба теперь казалось ему немного иной. Как он признавал ранее, она была решительно значимой для Анри, выбравшемся из пребывания в одиночестве. Однако сегодня он понял, что именно для Роберта она была гораздо ценнее.

«Какое же бесчисленное количество разных миров соседствует друг с другом, вкладывается в единое пространство как мозаика! – писал Анри в дневнике той ночью.

– Я живу в своем измерении, где вращаюсь среди ощущений здоровья, свободы, личного пространства. Я пытаюсь разгадать тайные замыслы моих собственных мысленных сплетений. Я всегда возвращался в свой теплый дом, где был окружен любовью, где я был предоставлен самому себе, и занимался тем, к чему меня подталкивают желания, а Роберту приходилось взваливать на себя совершенно не предназначенную для ребенка ответственность. Она вообще ни для какого из возрастов не предназначена..»

Наутро Анри с родителями договорились, что попытаются помочь Роберту и его семье всем чем смогут. В школе Анри решительно объяснил другу, что не потерпит возражений, и Роберт не спорил.

– Хочешь познакомиться с отцом? – спросил он Анри, – Я рассказывал ему о тебе, он говорил, что наверняка ты ему бы тоже понравился.

Анри только кивнул. После школы они поехали сразу в квартиру к Роберту. Она была маленькой и сумрачной, словно ждавшая изначально того, чью печаль она постепенно убаюкает в своих неразборчивых красках. В углу комнаты стояла одна из кроватей, и видно было, что отец Роберта уже не поднимается с нее.

– Папа, это Анри, мой друг – просто сказал Роберт.

Анри подошёл ближе, борясь с ощущением словно трепыхавшегося голубя где-то глубоко внутри.

– Раз познакомиться с тобой, – отозвался Фрэнк.

Анри видел следующее: это был голос человека, уставшего бороться, страдать и спрашивать о причинах. Лет сорока, он был измучен болезнью, на лице пролегли отпечатки последних особенно тяжелых лет, но где-то в глубине глаз еще оставались маленькие напоминания о том, каким он был в молодости. Сейчас же единственным желанием его была надежда на то, что после его ухода о его сыне будет кому позаботиться. Это было последним испытанием для Фрэнка, так как из родственников у них были только родители оставившей их матери Роберта, с которым он никогда не был знаком, а они никогда не видели внука. Последнее, что он помнил о них, это то что в то время они жили в одном из недалеко расположенных городков, и изначально в его план путешествия входило разыскать их там, где они жили прежде, но оказалось что они давно сменили адрес. Теперь у него не было никакого понимания как быть дальше, что еще более ухудшало его состояние.

– Я тоже, – ответил Анри, отвечая на слабое рукопожатие.

– Оставим папу, – Роберт потянул Анри к выходу, видя, что отец прикрыл глаза.

Они перебрались на крохотную кухню. Анри отметил как она контрастировала с их собственной. Вместо красочных панно с европейскими пейзажами здесь были неровные белые стены – «Словно больничные» – пронеслось у Анри в голове. Вместо красивых чашек с оседающей в них кофейной пеной пузырьки с всевозможными лекарствами, приспособления для установки капельниц, измерения показателей и многое другое. Вместо теплого и домашнего уюта, который поддерживала Джоан, в мире Роберта был только он сам, и угасающий на его глазах отец, которого он горячо любил.

«Роберт ни дал ни малейшего понятия. Не жаловался, не намекал, не упоминал не только о их печали, но и том, что ему, возможно, даже нечем было позавтракать..Он носил свой тонкий истерзанный временам джемпер почти каждый день не потому что он чудак – а ведь неделю назад это было предметом издевательств над ним..У него просто нет и ничего другого. В этой квартире даже нет места для вещей..А еще мать, та, которую он никогда не видел! Он, кажется, живет так, словно она и не существовала. Роберт, полагаю, не подпускает даже близко себя к той черте, за которой можно дать себе слабину. Для него не было даже этой возможности..»

Анри внезапно понял, что ушел в свои мысли, и поднял глаза, но Роберт тоже был не здесь. Он мысленно пребывал в одной из реальностей, где не было всего того страха, что он нес на себе последние годы. О том, что он мысленно в хорошем месте, говорило его расслабленное выражение лица. Впрочем, секунду спустя оно собралось в прежнее напряжённое и готовое принять бой выражение, которое Роберт уже не считал необходимым скрывать от Анри.

Вечером Анри делился с родителями всем, что узнал сегодня.

– Я догадываюсь, что Фрэнк не знает где найти бабушку и дедушку Роберта. Он упомянул только, что предполагаемый адрес уже сменился. Сейчас же он даже не знает, захотят ли они взять на себя заботу о Роберте, если он все же как-то сможет выйти на них. И возможность такого исхода в данный момент убивает его сильнее болезни.

Ясные глаза его смотрели прямо на них. Джоан и Эдвин привыкли к подобным недетским высказываниями сына. Эдвин вызвался помочь разыскать их, с надеждой что удастся что-нибудь выяснить.

С тех пор дни Анри и Роберта изменились. На переменах они могли обсуждать новости о переменах в состоянии Фрэнка, и Роберт с готовностью рассказывал другу все, о чем приходилось молчать ранее. О течении их прошлой жизни до вторгшейся болезни, о том как его отец смело объезжал лошадей, и когда Роберт быт маленьким, он считал, что его папа – это рыцарь из королевского рода. О том, как Фрэнк помогал сыну с уроками, когда тот только начинал учиться, и всеми силами пытался заменить ему недостающую половину семьи, в отсутствии которой не переставал винить и себя.

«Помогал с уроками», – с нежностью подумал Анри. Ему никогда никто из родителей не помогал с уроками. Анри не требовалась помощь, ведь школьная программа всегда влетала в его сознание с легкостью. Она осаживалась там всеми базовыми знаниями, которое жаждали выявить учителя. И конечно, свобода даже в этом несложном деле всегда была его собственной инициативой. В этот миг он подумал о том, скольких моментов радостей и близости даже вследствие этого могли лишиться его родители.

Но эта мысль распозналась им самим как неверная, словно она дала начало другой, о якобы неправильности интуитивного поведения Анри, и была им в тот же миг рассеяна.

После школы друзья ехали уже к Роберту домой, где около двух часов проводили вместе с его отцом. Фрэнк был несказанно рад, присутствие Анри оживляло их с сыном неразомкнутую печаль, и ему в определенные моменты становилось лучше. Из- за болезни у Фрэнка ослабло зрение, и Анри читал ему книги, которые приносил по его просьбам из библиотеки, а Роберт просто благодарно сидел рядом, ощущая, что теперь он не один. Он был согласен хоть ненадолго занять пост лишь наблюдателя, а не того, кто ответственен за все разрастающиеся с каждой секундой события, и просто сидел по другую сторону кровати, периодически сжимая отцовскую руку. О той неизвестности, которая маячила впереди, он старался не вспоминать. Но заботы о ней теперь взяла на себя семья его друга, хотя Роберт не знал об этом.

Прошло уже пять месяцев с момента появления Фрэнка с сыном в их городе. Три последних из них друзья провели, погруженные в драматическое развертывание жизни Роберта, но ища всевозможные пути выхода для всех. Анри давно выяснил у Фрэнка имена родителей бывшей жены, и давно передал их отцу, обещавшему помочь если получится, но до сих пор новостей не было. И вот однажды Эдвин вручил ему написанный на стикере адрес и номер телефона, который удалось достать какими-то немыслимыми путями.

– Надеюсь, это они, – говорил Анри тем же вечером Фрэнку, вкладывая в его руку листок. – Но позвонить должны вы.

– Я справлюсь, – судорожно сглотнув, Фрэнк попросил время для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями, и телефон, – Не заходите ко мне, и не рассказывай пока ему ничего, – попросил он Анри, зная, что тот все понял.

Спустя час Фрэнк позвал их. Дрожащим голосом он передал им суть разговора. Анри достаточно было услышать две главные вещи. Первая заключалась в том, что родственники Роберта всю жизнь надеялись узнать своего внука и теперь хотят прилететь первым же рейсом. Вторая же, впившаяся в его ощущения выстрелом, оставившем его в живых, но причинившим большую боль, вытекала из первой, и заключалась в том, что они прилетят из Флориды, куда, как Анри сразу понял, они впоследствии намерены увезти и Роберта. Абсурдно обжигающая страхом и смешанностью чувств со всех сторон ситуация застала в разных проявлениях каждого из участников.

– Это ведь те самые новости, – кратко и тихо прокомментировал Анри и тронув за плечо друга, который все еще переваривал услышанное, попрощался и отправился прочь из дома, решив, что сейчас отца и сына нужно оставить вдвоем. Но до дома он не дошел. Анри остановился спустя пять минут у скамьи вдоль дороги, и дал скрутить себя появившимся внутри пугающим и болезненным ощущениями. Его дыхание словно сдавило спазмом, Анри пытался нащупать рукой невидимую опору, которой не было. Лишь спустя несколько минут ясность начала возвращаться.

«Сегодня я испытал ясную внутреннюю печаль, которая вещала из глубины меня», – писал из дома Анри, напряжённо и отчасти горестно. «Это было осознание о надвигающейся на меня перемене. Мой друг не останется здесь надолго, это знаю я,

это совершенно точно чувствует Фрэнк, это сейчас осмысливает сам Роберт. Я и не догадывался, что мне на самом деле так нужен друг. И вот спустя только несколько месяцев, сегодня я явно увидел поворот, который разделит нас. Я не знаю точно, что будем за ним. Что будет с Робертом, когда уйдет Фрэнк. Что будет со мной, когда уедет Роберт. Что будет с моим странным ощущением мира, которое всегда было наполненным лишь мной одним и мамой и папой, и лишь знакомство с Робертом, одиннадцатилетним мальчиком, виртуозно прятавшим за своим весельем глубочайшую боль, показало мне более полнокровные краски жизни. Что это за урок? Скоро это перестанет быть просто фразой, а станет нашим настоящим», – на этом Анри захлопнул тетрадь и выключил свет, запретив себе плакать.

А через три дня жизнь полетела стремительней ветра. Прилетели бабушка и дедушка Роберта, с первых минут признавшиеся им со слезами на глазах в том, как они винили дочь все эти годы, которая так поступила с ними обоими. Как они выразились, совсем не по-человечески, со всеми, кто сейчас впервые знакомился друг с другом.

«Почему же – это как раз очень по-человечески», – отметил Анри этот момент для себя, внезапно впервые проникаясь каким-то странным сочувствием к матери Роберта, причин поступка которой он не знал, и к ее родителям, которые сейчас неловко обнимали внука, которого видели впервые.

Это были совершенно странные дни. Бабушка и дедушка Роберта были славной, еще совсем не пожилой парой, и искренне расположенные к Фрэнку, поскольку догадывались о его тяжелой жизненной истории. Сам Фрэнк заметно приободрился, когда после долгого разговора с ними наедине в их квартире они искренне заверили его, что готовы взять на себя всю ответственность за дальнейшую жизнь единственного внука. Фрэнк впервые за многие годы, несмотря на его положение, почувствовал спокойствие. Он сделал все что он мог, и теперь его не так сильно терзала даже болезнь. Он просто хотел продлить последние недели или уже дни, которые он мог провести с Робертом.

Времени оставалось немного. Фрэнк настаивал, чтобы Роберт посещал школу. По вечерам они много говорили о том, как сложится его жизнь после. В один из удушливо-пыльных дней, выйдя из класса, Роберт и Анри заметили в коридоре знакомый силуэт. С печальным выражением лица. Роберт узнал деда.

– Нет! – вырвалось у него. – Нет, он..он..?

– Еще нет, но поспеши, – он поспешно увел Роберта, плечи которого вздрагивали по пути.

Анри смотрел им вслед. Учитель велел ему вернуться к урокам, и он повиновался, но мысленно был далеко не в классе, а там, в маленькой тесной квартирке, где его друг прощался со своим самым близким человеком, и эта тяжесть от невозможности помочь тому, кто сам стал для него близким, была невыносима.

Вечером он пришел к Роберту. Он нашел его во дворе, качающемся на качелях. Не замечая никого, Роберт ритмично, в тон скрипу старой конструкции, мелькал туда- сюда.

«Он словно укачивает себя», – осознал происходящее Анри. «Значит, все кончилось». Он догадывался, что прерывать происходящее нельзя, и просто сел на землю, обнял колени руками, и незаметно для самого себя стал повторять движение Роберта. На

город постепенно спускались сумерки, становилось заметно холоднее, а они все продолжали. Так они и выглядели со стороны, две несвязанные внешне друг с другом фигуры, укачивающие себя и вместе с тем свои рвущиеся через край переживания.

Когда Роберт спрыгнул, было уже совсем темно. Он направился к Анри и набрав побольше воздуха, вместил все тяжёлые слова в одно предложение.

– Он сказал, что любит меня. Что верит в меня. Что всегда оттуда будет приглядывать за мной. Он попросил не плакать о нем, а вспоминать наши хорошие моменты, наших лошадей, наши попытки сделать что-то, когда нам так не хватало помощи..И да, он просил не винить ее. И знаешь..он улыбался. .. – тут слезы покатились по его лицу, и он утирал их рукавом, продолжая говорить. – И еще – тут он даже рассмеялся, – Знаешь, ведь он мой папа, такой хороший, самый добрый, самый родной мне..он был всегда для меня главной опорой, он даже напоследок пошутил, что теперь во Флориде я должен научиться кататься на доске, и взял с меня обещание, – он прервался на миг, вспоминая голос отца, и ненадолго просто затих.

– Как я буду теперь один? – медленно отпустил он вопрос в воздух. – Я же знал, все это время знал, что все так закончится, но как мне быть сейчас, когда этот момент пришел?..

И он, не выдержал, снова зарыдал еще сильнее. Анри стиснул его плечо, и ничего не говорил, поскольку знал, что Роберту не нужны слова, а нужна лишь безмолвная поддержка.

Все формальности взяли на себя новые родственники мальчика, и уже через три дня были куплены обратные билеты, чтобы улететь домой, к океану, и увезти Роберта туда, где он ни разу не был. Анри был подавлен, хотя понимал, что другого выхода нет, и не выдавал своих переживаний чрезмерно, ведь Роберту было в сотни раз сложнее справляться со всеми переменами, которые уже случились и еще должны были случиться. Бабушка и дедушка Роберта жили в единственном отеле в их местности, и в последние ночи там же с ними находился и Роберт, поскольку вернуться в пустую квартиру для него было слишком тяжело, как рассудили за него, и он не противился.

Эдвин и Джоан, пришедшие на похороны Фрэнка, пригласили мальчика провести последний день и вечер в их доме.

Всем было грустно. Джоан порой тихо плакала, когда поглядывала из окна на мальчиков, сидевших у забора. В школу по понятной причине они оба не ходили уже несколько дней, и сегодня она хотела чтобы это оставшееся время вместило в себя все тепло, которое они втроем хотели подарить Роберту перед его отъездом. Днем она специально отлучилась в магазин, и выбрала для Роберта новый свитер, теперь зеленый, и даже успела вышить на нем небольшие буквы РБ, которые были инициалами. Теперь она упаковывала его в самую красивую бумагу, что смогла найти, и торопливо перевязывала весь сверток бантом, опасаясь, чтобы ее не застали за этим занятием.

За ужином они говорили обо всем. Иногда разговор замирал, наталкиваясь на печальные, еще очень свежие раны, иногда убыстрялся, и даже перемежался шутками и улыбками. Они обменялись адресами, хотя знали, что переписка не сможет заменить им обоим живое общение. Джоан и Эдвин вручили Роберту подарок, чем снова растрогали его, и долго обнимали мальчика, повторяя, как им самим сложно

расставаться с ним. Анри и не думал ревновать. Он удалился за своим собственным свертком для Роберта, в котором было его первое письмо другу, и он взял с него обещание, что тот не откроет его, пока не прилетит во Флориду.

С улицы посигналили. Все поняли, что за Робертом приехали. Его самолет был в четыре часа утра, и оставалось совсем немного времени. Эдвин и Джоан еще раз обняли Роберта, пожелали ему всего самого лучшего, и спешно удалились, оставив Анри попрощаться. Роберт замялся, и первым начал говорить.

– Анри! Я хотел попросить тебя еще об одном!

– Знаю! – ответ Анри не удивил Роберта, – Конечно, я буду навещать его.

– Спасибо, – прошептал Роберт, и Анри знал, как много это значит для него.

– Знаешь..ты научил меня как впервые можно ощутить жизнь за пределами себя, – сказал Анри. – Ты дал мне понять, что и для меня в мире есть родственные души. И не обязательно быть похожими, вернее, наоборот, не надо..Ты просто принимал меня таким, какой я есть. А ведь я странный.

– Да, ты странный, – усмехнулся, ухватившись за фразу, Роберт, и в его голове были и детские, и взрослые нотки.

– Кроме тебя, на это способны были только родители. А я не знал, способен ли я. Ты так много сделал для меня.. Я счастлив, что мог быть твоим другом, – твердо сказал Анри.

– Я счастлив, что мог быть твоим, – ответил Роберт, – Вы трое стали моей второй семьей в самые тяжёлые времена. Я всегда буду тебе благодарен.

Коротко обняв друга на прощание, Роберт сделал знакомое движение локтем, каким они приветствовали друг друга в школе, и не в силах затягивать невыносимый момент, который не давал ясности, увидят ли они друг друга когда-нибудь снова, Роберт поспешно побежал по дорожке, и спустя пару мгновений, машина исчезла в темноте.

Анри плакал. Он медленно побрел в дом, где на столе нашел обрывок бумаги. «Не позволяй им называть тебя Дасти» – было написано на нем знакомой рукой.

С тех пор, как Роберт уехал, Анри вернулся к прежнему одиночеству с удвоенной силой. Учился он все также отлично, но в тот период абсолютно без какого-либо желания. Школьная жизнь с ее ярмарками и выездами по-прежнему его совершенно не интересовала. Он соглашался раз в полгода поучаствовать в школьном концерте, как в тот памятный раз, в конце шестого класса, когда он должен был декламировать отрывок из пьесы. Эта задача удавалась ему без лишних слов блестяще, но, выйдя на сцену, он объяснился со зрителями, что сегодня настроен на иное. Потом, в созданной данным заявлением тишине, достал непонятно откуда взявшуюся маленькую скрипку, и спустя пару пауз начал играть. В это время Джоан, сидящая в полутемном зале, стиснула руку Эдвина, также изумленно сидевшего рядом с ней, с взволнованным вопросом: «Наш сын умеет играть на скрипке?» И далее за ним просились еще десятки в духе: «Ты знал об этом? Откуда у него скрипка? Ты хоть раз слышал, как он играет? Где он мог репетировать?», но эти вопросы растаяли с первым звуком, который Анри нежно извлек, прикоснувшись смычком к струне. Зал замер, и школьный учитель музыки, казалось, отбивал сердечным ритмом такт лучше музыкального метронома.

Музыка, которую передавал мальчик, была восхитительна, и исполнение ее было

великолепным, отточенным, чутким. Он не был автором, но он был абсолютным бриллиантом в тот вечер, впрочем, как и во все другие дни, по мнению многих людей, отчасти восторженных, отчасти завистливых, но тем не менее. Меньше всего это волновало самого Анри. Он просто делал то, что чувствовал правильным.

Он не забывал навещать могилу Фрэнка. Приходя на тихое маленькое кладбище, он приносил цветы, которые покупал по дороге сюда, раскладывал их, и садился напротив плиты. Иногда он просто сидел не двигаясь, ощущая себя обновленным этим всепримиряющим местом, или же приносил книгу, которую не успел дочитать Фрэнку в последние дни, и понемногу читал ее вслух. Однажды сторож кладбища заметил это, и растрогался, потому что узнал Анри, и понял, что этот человек ему не родственник в обычном понимании, а мальчик раз за разом бывал здесь.

Роберт прислал ему первое письмо. В нем он рассказывал, что совсем не могу найти себе места в новом доме, хотя его родные к нему очень добры, и как он обозначил,

«одаривают его любовью за все то время, что он был недоступен им ранее». Анри радовал его оптимистичный тон, хотя он прекрасно помнил, как его друг умеет скрывать свои настоящие переживания. «Во Флориде очень красиво, здесь замечательные закаты, тепло, широкие пляжи и порой особенно приятный океан. Бабушка с дедом купили мне доску для серфинга. На ней написано «Спасибо, Фрэнк», это так коснулось меня, Анри, где-то изнутри, что я проплакал всю ночь, но я им правда очень признателен», – писал Роберт.

День Анри проводил в школе, после уходил в свою комнату, где писал, читал, занимался уроками, позже спускаясь на ужин и немного общаясь с родителями. В его скрытности по-прежнему не было враждебности, и это ободряло их обоих. Вечера Анри проводил обычно у себя же в мансарде, наслаждаясь одиночеством, которое никто не смел прервать. Родители дали ему возможность полностью распоряжаться свободным временем, во многом опасаясь того, что после отъезда Роберта Анри даже под малейшим давлением может замкнуться еще больше.

С тех пор, как он отправил второе письмо Роберту, прошло уже два месяца. Ответ не приходил. Анри знал, что обычно оно добирается за две-три недели, и то, что Роберт не стал бы специально терзать Анри молчанием, зная, как тот ждет ответа. Но писем все не было. Предательское переживание грозило вылиться в хроническое, и Анри всеми силами пытался его остановить, вовлекая свой пытливый ум в различные мыслительные дебри и эксперименты.

Он бесконечно думал и размышлял обо всем, с открытыми и закрытыми глазами, сражаясь с тысячами голосов внутри. Выделял среди них мягкие и угрожающие, сильные и шепчущие. Выделял истинные и привнесенные страхом. Раскинув руки, лежа на кровати он смотрел на потолок, мысленно сдвигая точку фокуса до тех пор, пока тот не начинал вращаться и кружиться над ним, смешивая все карты, и это останавливало взмывающую время от времени волну грусти и сожаления от расставания с другом и его необъяснимого молчания. Лихорадочно рефлексируя, отлавливая и сравнивая потоки мыслей, Анри пытался определить их природу. Все это уходило в его бесчисленные тетради, наполненные его идеальным почерком: петли, тяготевшие к каллиграфическим, складывалась в многочасовые размышления обо всем, что происходило вокруг и внутри него. И все это тщательно пряталось. С виду он

как и всегда старался казаться просто молчаливым, и однажды, давным-давно, дав понять родителям, что не намерен обсуждать темы, затрагивающие неприкосновенные глубины его внутреннего устройства, он закрыл эту тему на многие годы. Со стороны для всех остальных это выглядело просто особенностью характера. Анри не был замкнутым в традиционном понимании. Он был в высшей степени интуитивен, и осознанно строил отношения с людьми вокруг по принципу максимально комфортного сосуществования без возможности затронуть его там, где было запрещено его внутренними ощущениями. Анри незаметно для всех проецировал свое беспокойство в новый поток. Так с виду относительно спокойно, день за днем, неделя за неделей, протекала жизнь этой семьи, и двое из них не подозревали, насколько масштабно неспокойные вещи совершаются в голове у третьего.

В тот особенный вечер внизу зазвонил телефон. И хотя телефон в их доме звонил довольно часто, в этот раз Анри по неясной для самого себя причине заставил себя прислушаться. Он слышал, что Эдвин неторопливо, бормоча что-то по пути, направился по зову. После отец только что-то покашливал, перемежая разговор невнятными: «Да, ясно, мм, да, нет, конечно..», а после, положив трубку, мальчик услышал свое имя, громко выкрикнутое отцом, и еще раз.

– Анри! – в его голосе звенело нетерпение и странные, давно не проявлявшиеся нотки. Осознав, что разговора не избежать, Анри захлопнул тетрадь, сунул ее в выдвижной ящик стола, после спрыгнул с кровати, на которой последние пару часов сидел, обложившись бумагой и книгами, и размышляя про себя о чем же будет разговор, направился к лестнице.

Отец сидел внизу в кресле и смотрел в пол. Он не поднял на Анри глаза, хотя слышал его тихие шаги.

– Папа?

– Да! – словно очнувшись, Эдвин пытливо смотрел на него. – Мне только что звонили..Эээ..Сынок, давай немного поговорим. Впрочем, мы все здесь знаем, что я и мама для тебя не самая популярная аудитория, да и есть ли она..Речь не об этом.

– Да? – Анри начала догадываться, о чем пойдет разговор.

– Сейчас звонил некто мистер Майерс. Я впервые слышал о нем.

– Да, я не говорил тебе, – откликнулся Анри, размышляя о том, как много сказал мистер Майерс отцу.

– Видишь ли.. – Эдвин собрался с духом. – Раньше я мечтал, что мы будем..будем ближе друг к другу, что ли..роднее. Всегда мечтал, но ты..Ты не оставил нам выбора, но мы дали тебе возможность его. Мы дали тебе быть собой, быть тем кто ты есть, не принуждали тебя к общению с другими детьми, не заставляли рассказывать о том, что ты на самом деле чувствуешь и думаешь..Но сынок! Тебе уже 12 лет, и все это время мы давали тебе свободу.

– И я ценю это, – серьезно откликнулся Анри, в то же время ощутив комок в горле. Отец украдкой взглянул на него. «Я ценю это» – фраза пролетела у него в голове как комета, осветил его мрачные мысленные дебри. «Мой сын ценит нас и нашу любовь к нему», зазвенело в голове Эдвина. Почему же он впервые говорит это? Почему не было раньше у нас попыток поговорить с тех пор, как я понял, что он уже не ребенок?

Впрочем, он всегда был..не ребенком..даже когда был им по возрасту..

– Ты впервые говоришь об этом, сын – мягко произнес он.

– Я знаю, папа. Я неразговорчив, ты знаешь.

– Я!..О..Я, я так рад это слышать. Я люблю тебя, мы с мамой любим тебя больше всего на свете, и больше всего на свете хотим, чтобы ты был счастлив. И мы надеемся хотя на какие-то крупицы доверия, хотя бы в важных моментах, касающихся будущего.

– Да, – разговор балансировал на грани искренности, и Анри одновременно и нервничал, и наслаждался им, сам тому удивляясь.

– Мистер Майерс, – продолжал Эдвин, – это человек из приемной университета, так? Анри только кивнул. Все это время он немного неловко стоял перед отцом, однако его внутреннее достоинство непоколебимо было с ним.

– Он, – с запинкой продолжил Эдвин, – он сказал мне, что две недели назад ты отправил им несколько десятков документов, эссе, материалы..

«Черт! – подумал про себя Анри – Я же просил ответить письменно. Это было бы идеально, никакого лишнего личного общения».

– Так вот, – продолжал тем временем его отец, – Он сообщил мне, что несмотря на то, что отсылать свои материалы на личный адрес секретаря приемной комиссии университета крайне возмутительно и бестактно (откуда только ты взял адрес?), однако..и это видится ему самому беспрецедентным… но он, рассердившись, всё же прочел все, а потом еще и еще, а потом дал прочесть твои наработки – кстати, знать бы что в них? – остальным, и..им понравилось.

Это было то, что хотел слышать Анри. Дело оставалось за малым – узнать у отца, приведет ли эта новость к другой.

– И что? – нетерпеливо и пылко воскликнул он, незаметно для себя забарабанив пальцами по перилам.

Эдвин набрал побольше воздуха и выдал все разом.

– Они готовы принять тебя по достижении 15 лет, если ты окончишь экстерном свое обучение в школе и твои результаты будут соответствовать требованиям. Он передал слова какого-то важного человека..не запомнил в волнении имя..о том, что эти слова мог написать только истинный талант, он говорит что даже просто по твоим письмам что-то увидел в тебе, хотя обычно не позволяет себе такого..и если ты не обманешь их предположения, ты можешь попытаться стать их студентом уже через три года. Тебе не нужно ждать восемнадцати.

Эдвин умолк. На лице Анри играла ясная улыбка. Сбывалось то, что он осознавал в своей голове.

– Это же меняет все, то есть определяет все будущее..и оно наступит уже так скоро. О, сынок, я и мама так хотим больше знать о тебе..И мы конечно гордимся тобой, я не знаю как передать то, что я сейчас чувствую, словами.

Анри понимающе кивнул. Молча, но попытавшись вместить в это движение всю свою искреннюю признательность к отцу. Эдвин все понял, и вновь вернулся в кресло, чтобы еще раз вспомнить этот телефонный разговор, в то время как Анри уже был у себя.

Это бы их первый хотя бы немного откровенный разговор в последние месяцы. Тот, что на секунду приподнял завесу общей тайны, которая всегда ассоциировалась с Анри и его необычностью. Что ж, неслось в голове у Эдвина, это начинает

проявляться в действительности, и как масштабно! Он был горд и счастлив, и не только от новости, что его сын талантлив для кого-то ещё – в этом он не сомневался никогда, – а от того, что Анри ясно дал ему понять, как он дорожит ими. И пусть разговор о чувствах к друг другу прошелся только по поверхностям, но Эдвин действительно был счастлив.

Ему хотелось праздновать, и он поспешил навстречу Джоан, которая, как он знал, днем уехала по делам. Поскольку ему не терпелось с ней поделиться, он встречал ее у дороги, продолжая осмысливать новости, взбудоражившие тихую домашнюю атмосферу, и теребя край клетчатой красной рубашки. Наконец он заметил вдали силуэт машины, и замахав рукой, побежал к открывшемуся окну , откуда выглянуло удивленное лицо Джоан. Торопливо передавая ей суть, со стороны они выглядели странной парой, которая после сбивчивого разговора с жестикуляцией начала радостно обнимать друг друга.

Решено было испечь самый лучший торт и праздновать. Джоан несколько раз незаметно для остальных касалась уголка глаз, и позволяла себе чуть чаще чем обычно поглаживать сына по его кудрявой ангельской голове. Никто никогда из этих мест, сколько они себя помнили, не учится в том самом университете. Но никто никогда и не был таким как Анри.

Вечер был необычайно нежным, словно присыпан какой-то тихой благодатью и вновь проснувшейся связью и близостью между ними троими. Когда Анри ушел в свою комнату, пожелав им спокойной ночи, его родители еще долго сидели у огня, тихо переговариваясь, вспоминая моменты детства сына. И не говоря друг с другом об этом, они знали, что у каждого из них сжималось сердце еще и по той причине, что всего три года осталось до того момента, как Анри попытается навсегда покинуть этот дом, и они были уверены, что у него получится. «Три года», – мысленно произнес каждый, и вместив после него вздох с разными оттенками чувств, они начали принимать эту новую для них реальность.

Несмотря на то, что местность, в которой находился их дом, была весьма живописной для тех ценителей и душ, которые таяли от красоты сухих североамериканских пейзажей, Анри то и дело возвращалась в голову мысль о том, что ему следует посетить одно особое место, где он еще не был: особенное место, особенный изгиб реки. Он сам не знал, почему его так настойчиво туда звало сердце. Чтобы добраться туда, нужно было проехать по старым изрытым дорогам около трех часов, и это не представлялась возможным для него, будучи ребенком, хотя позже он однажды заставил ахнуть семью, улизнув из дома в надежде повторить опыт. Когда он представлял, как река спокойно и бесшумно обходит гору, он представлял, что его мысли так же завершают свои циклы, и иногда ему удавались эти уловки.

Поэтому когда родители осведомились у него, есть ли у него какое-то особое пожелание в связи с тем, что приближает его день рождения, он знал что ответить.

– Поехать в каньон на два дня, и чтобы там у меня была возможность посмотреть в одиночку все, что мне захочется. И в это уравнение я не включаю ваши переживания о том, чтобы я ненароком не сорвался со скалы, – мягко добавил он.

Джоан подавила волнение на лице – она не любила случаи потенциальной опасности для кого-то из ее семьи – но мужественно согласилась. Анри не мог дать им точный

ответ на то, почему он пожелал этого. В итоге он в очередной раз просто отказался это анализировать, так как понимал, что это желание настойчиво стучится к нему изнутри, и с готовностью уступил ему. К тому же, его самого безумно интересовало, что же особенного может принести этот опыт. Он бывал в каньонах раньше, но именно там – никогда. И подкову реки ему предстояло тоже увидеть впервые. Что-то говорило ему, что, возможно, он получит какие-то ответы, хотя его разум, внутренне почувствовав опасность разотождествления, саркастически иронизировал и шипел о том, что вместо ответов Анри получит только новые вопросы.

Утром в день рождения Анри открыл глаза и в голове вспыхнули мысли о том, что сегодня день обещает особую новизну. Спускаясь по лестнице, он знал, что как всегда бывало, родители будут ждать его внизу с широкими улыбками.

– С днем рождения! – разом закричали они, задудев в язычки.

«Надели колпаки, надо же, как и всякий раз» – отметил Анри.

– Тебе уже тринадцать! – произнесла Джоан с некоторым колебанием в голове, – Я видела этот взгляд на нас в колпаках и со свистками, но я заявляю тебе – мы не перестанем!

– Хорошо, мама! Это всегда очень забавно, – подбодрил родителей Анри, искренне чувствуя это.

Они позавтракали традиционными блинчиками, и собрав все необходимое, загрузились в машину. Джоан втискивала в багажник круглую коробку с пирогом. Анри упаковал себя в походные штаны и толстовку с капюшоном – самый что ни на есть типичный образ американского тинейджера, но его изначальная необыкновенность кричала ярче камуфляжа. Он попробовал заслонить ее темными очками, но они только придали ему еще больше привлекательности, и наконец, он оставил попытки скрыть себя от кого бы то ни было, как часто поступал, выезжая за пределы города. День был теплым, и три часа езды по дороге на частоте любимой радиостанции пролетели незаметно. По пути Эдвин с Джоан активно обсуждали, какие особенные путевые точки можно посетить внутри национального парка, Анри кивал, зная, что интуитивно отыщет самые важные из них. Кемпинг им понравился, но как только родители начали выносить вещи из машины, мальчик объявил им, что отправляется побродить по каньону немедленно.

Они справились с замешательством и все же кивнули, однако выдвинули просьбы.

– Стемнеет довольно рано, сейчас уже скоро обед. Ты должен вернуться к сумеркам, –

сказал Эдвин, – И смотри на указатели.

– Я помню, что мы обещали тебе, но мы не сможем провести здесь ночь, вглядываясь в темноту и высматривая тебя. Гадая где ты. Это больше того, о чем ты вправе просить нас, – негромко добавила Джоан.

– Все в порядке – ответил Анри – Я думаю, мне хватит времени, чтобы все успеть. Я сам тоже буду в порядке. Вернусь целым и невредимым.

Твердо сказанные слова успокоили их. Он умел так делать, и всегда выполнял обещания.

– Что именно наш сын планирует успеть здесь? – позже спросила Джоан у Эдвина, но больше обращаясь не к нему, а куда-то вовне.

У Эдвина не было ответа. Как и у отражающей далеко-далеко эхо красивейшей местности, раскинувшейся вокруг них. Анри и сам еще не знал, что ему здесь делать и

куда идти, но ноги его повели. Он знал, что пройдет сегодня немало. К счастью, это была середина недели и не самый горячий сезон, так что туристов в национальном парке почти не было.

Каньон открылся ему. Анри то шел, то бежал, ускоряя шаг, вдыхая все больше воздуха, размахивая руками, подобно пролетающим редким птицам, и даже не замечал, как под его ботинками перекатывались камни, и ускользали куда-то позади него. Водоем шептал всплесками, ласково омывая камни, которые после глянцево блестели, и он ощущал словно внутри него заиграли маленькие дудочки, и спешил вслед за шуршашим течением. Вода представлялась неоднородной, временами кристально чистой, а порой становясь имбирно-молочной и густой, словно мягкая глина, шлифующая уже крупные и острые камни. Зелень выглядывала из отверстий скал, словно бросая приветы странникам. И вот Анри выбежал на открытую природную площадку, замер, застыл, а потом задышал! Широко раскрыв глаза, он смотрел как солнце подсвечивает выступы скал, как широчайше раскинувшийся каньон живет и дышит во всей своей полноте и безупречности каждую секунду. Набатом в его висках бились пульсирующие секунды. Подбородок его потянулся вверх, а руки непривычным жестом расправились в стороны. Могучая древняя сила пронизывала это священное место, и Анри чувствовал себя в этот миг ее частью. Красно-коричневые валуны молчали, молчали как и они сам, и он опять видел в этом нечто большее, чем кто-либо еще. Он просто продолжал внимать.

Облака с необычайной быстротой перетекали друг в друга, преобразовывали сферы в облака и линии, в дымные клубы, и вновь рассеивали сами себя на мелкие потоки, и затем снова скатывали себя в другие текучие формы, и за всем этим танцем неподвижно и завороженно наблюдал тринадцатилетний мальчик, не в силах вымолвить ничего от восторга. Тени от гор и облаков, казалось, сплетались в драматических танцах и символах. Анри последовал дальше, не чуя под собой ног, и впервые в жизни ощущая, что его истинное нежелание говорить что-либо вслух тут встречено с истинным принятием. Синее небо, словно в равнозначном партнерстве с его глазами, зависло на пиках старых валунов, и дышало вместе с ним. Он больше не ощущал себя отдельным элементом, в этом откровении бесшумно говорившей с ним природы было лишь объединение, слияние, какая-то щемящая гармония, от которой ему защекотало в груди. Матовые горы в своей цветущей красоте прорвали плотину в его сердце, и он выронил первые слезы, продолжая смотреть во все глаза. В отдельных местах горы чуть розовели, словно чувства их становись мягче, а в других доходили до сурово-коричневых. Как у людей, подумалось Анри. И как у них все красиво в этом общем начале: вОды отражают зубцы, они несет в себе столько свободы, мир транслирует другие миры. Анри добрался до стены с пещерой и протиснулся вглубь.

Внутри каньона, узкого как тоннель, невыразимо изогнутого, с сотнями выходов и продолжений, струился тихий мягкий свет, словно шепчущий о защите, доброте, спокойствии, которые можно найти внутри. Свет лился сверху и золотил внутренне пространство, образовывал волшебные мерцающие пути, в которых кружились частички драгоценной пыли. Это мир был самодостаточен: он был согрет солнцем, он был укрыт облаками, он жил, дышал, и он молчал. Это потрясло Анри, он словно нашел по-настоящему родную душу здесь, которая впервые негласно, так, как всегда

поступал и он, общалась с ним, и передавала ему сообщение, что он в этом своем уникальном воплощении и особенностях идеален тоже. Красный свет бил в глаза, каменные скалы взмывали перед его взором, он едва дышал, и слезы прочищали на его лице дорожки среди оранжевого поля, легшего на его лице. Он словно в полусне продолжал брести, проскальзывая руками по стенам узкой пещеры. На выходе высохшие еще при рождении деревья протягивали ему руки, а глиняные башни, похожие на замерших в вечности каменных животных, стояли за них, таких хрупких. И все было в согласии. Восприятие было острее всего.

По-прежнему не слишком осознавая куда он идет, будучи в состоянии совершенного упоения тем, что происходит вокруг него, Анри внезапно обнаружил, что еще чьи-то шаги слышны из-за поворота. Звуки усилились, и это разорвало его контакт. Он поспешно вытер слезы. Этот кто-то явно выругался. Очарование момента стремительно спадало.

«Вот же!» – с досадой подумал Анри. «Я же надеялся, что здесь только я…»

Его размышления прервал появившийся из-за поворота парень, кому и принадлежали и шаги, и ругательства. На вид он был лет восемнадцати, и увидев Анри, словно обрадовался.

– Хеей, привет! – закричал он – А я уж было подумал, что я тут совсем один, и так и сгину тут!

Анри внутренне поморщился. Не потому, что парень ему не понравился, а от того, что он был фактором, явно нарушившим начавшееся полное единение Анри со своим внутренним миром.

– Я Майк! – радостно представился парень, протягивая Анри руку и ничуть не подавая вида, что тот был заметно младше его, – А тебя как зовут?

При этом он сумел очень хорошо сдержать удивление, которое было первой реакцией на внешнюю красоту мальчика. Однако Анри эта ярая дружелюбность все больше не радовала, она была совершенно лишней, и он решил скорее перескочить момент встречи, и удалиться своим путем, надеясь на продолжение. Но его новый знакомый пытливо ждал ответа, и в этот момент Анри, взгляд которого блуждал по его собственным ботинкам, покрытым рыжей пылью, пришла в голову идея.

– Дасти! – ответил он, и от того, что он не раскрыл своего настоящего имени, его внутренние чувства всколыхнулись в нем, и словно поблагодарили.

– Дасти.. – протянул его собеседник – Что ж, рад знакомству. А ты здесь совсем один? Я вот тоже один. И смотри, – добавил он, – Тут бывают такие крутые повороты и обрывы..осторожней что ли, а то это все же странно..

Пока разговор не перешел в русло того, что Анри маловат для путешествий в одиночку, его нужно было завершить. Впрочем, судя по всему, незнакомца действительно по-доброму заботило то, что здесь может делать совсем один тринадцатилетний подросток с безумной внешностью и горячими огнями в глазах, которые явно указывали на какие-то острые чувства. Но на какие точно, оставалось неясным.

Внезапно Анри понял.

– Я не собираюсь заканчивать жизнь. Я просто ищу здесь кое-что…Мне пора, – и он зашагал прочь.

– Что здесь можно искать? – вдогонку спросил Майк.

Анри, уверенный в том, что его ответ будет распылен ветром прежде чем достигнет ушей, задумчиво пробормотал: «Как насчет себя?» и скрылся за скалой, не зная, что Майк все-таки слышал и еще какое-то время задумчиво смотрел ему вслед.

Стремление добраться до реки поскорее билось в его голове, отскакивая от стен словно туманного сознания. Недавняя встреча исчезла, заблудившись в этой дымке. Деревья на его пути, разбросанные по равнине, становились все ветвистей, и это было необыкновенно, так как казалось, что они продолжают искусно цвести даже в таких, иссушенных в вечности состояниях. Взгляд выхватил скалу, напоминающую не то улитку, не то перевернутого слона, по бокам ее еще две, и это каменное трио взирало на каждого просто и спокойно, как и было всегда. Когда-то полностью выветренный верхний слой этих земель, казалось, по-прежнему давал о себе знать, но только уже через оставшиеся песчаные массивы. Невероятно красиво они были рассыпаны невидимой рукой мира, какие разнообразные формы он придавал им, вытачивая их пики до остроты, или же словно заботливо сглаживая ладонью. На других, ровных как тетрадная страница скалах, он когда-то писал неподдающиеся теперь переводу послания, представлявшиеся темными разводами на вертикалях. Скрижали мудрости, отметил Анри про себя, выдыхая воздух, уже сам полный оранжевой пыли. Жизнь, которую не заметишь беглым взглядом, била из-под красноватых насыпей. Скоро, он знал, что он почти дошел. И вот – увидев намеки, очертания, что-то похожее, Анри припустил бежать что было сил, чтоб парой минут позже замереть как вкопанный без единого движения, стоя на центральной точке, с которой был во всей красе виден изгиб реки. Это чудесная, вылепленная самом природой подкова захватила весь его взор и отправила ум далеко за пределы, предоставив место усиливающимся с каждый долей секунды чувствам. Синева, внезапная, струящаяся и бьющая прямо в сердце свежестью, синева протекающей реки прорезала незыблемую монументальность древних плит. Из глаз Анри снова потекли слезы, но этих он уже не заметил, он просто внимал, словно дыша и не дыша, и стараясь запечатлеть в своем сердце мельчайшие детали красоты и ощущений, которые в этот самый миг были подарены каким-то мистическими силами, исходящих из каждой песчинки, из каждой капли воды. Зелень окаймляла реку у нижнего резного края, осторожно и тихо покрывая рыжие берега.

Свинцовое небо, вздымающееся над его головой, дописывало мистическую картину. Он переводил фокус на мельчайшие детали и на ошеломляющую красоту в целом, совершая стихийные взмахи руками, в какой-то момент даже схватившись за голову, переполненную впечатлениями. Анри не мог и подумать, что свойственные его родным местам пейзажи могут разбудить в его душе столько новых ощущений и желаний, влить в него такая мощную волну благодарности и упоения. Сердце отбивало отчаянный ритм, но на лице его стояло полноценное умиротворение. Река была недоступна до касания своей собственной рукой, но она была абсолютна открыта для чувствования ее, и это было в тысячи раз больше. На краткий миг прекрасное лицо Анри осветило солнце, и подзолотив его, поставило этим нежным действом ему печать единства с всеобщей могучей силой древних мест.

Он был абсолютно счастлив. Потерявшись во времени, Анри простоял там, на самом склоне холма, прячущего внутри себя реку, пока окрик одинокой птицы не вернул его

в сегодняшний день. Он совершенно забыл, казалось, как утром поливал свой завтрак кленовым сиропом и то, что где-то там, в кемпинге, его ждут наверняка не перестававшие беспокоиться родители. Анри понял, что пора возвращаться. Но возвращаться ему предстояло уже немного иным, напитанным могучей страстью, силой, вдохновением и словно благословением здешних мест, будто давшим ему понять, что тот кто он есть – это уже прекрасно. Родственная невидимая сущность, встретившая его еще в каньоне, здесь словно отпечатала на его душе внутренний поцелуй и подарила ему уверенность, о которой он ни один раз поблагодарит в будущем.

Путь назад он преодолевал, подключив весь свой разум, и в это случае он сработал: теперь Анри обращал внимание на указатели и таблички, которые по пути туда совершенно не замечал. И все равно лишь спустя час с чем-то он, изрядно утомленный, выбрался к месту, где был припаркован уже ни один дом на колесах. Фигуры родителей он заметил издали. Они словно встрепенулись от тревожного ожидания и потянулись навстречу ему. Как всегда, они не стали спрашивать о подробностях, и он был в который раз благодарен. Нетронутый пирог был торжественно съеден, и Анри отправился спать, по пути предвкушая еще посмаковать перед сном произошедшее сегодня, но усталость свалила его с ног, и позже Джоан лишь накрыла его пледом и выключила светящуюся лампу.

Утром они отправились в обратный путь. Вернувшись домой и сидя на своей такой знакомой сумрачной мансарде, Анри вспоминал вчерашний волнующий день.

Внезапно он вспомнил странную встречу в каньоне, и следом ему в голову пришел вопрос, а не за тем ли, в чем Майк заподозрил Анри, пришел туда сам Майк? Это была, наверно, самая крутая и неогороженная тропа в заповеднике, но подтвердить или развеять эти домыслы уже не представлялось возможным. Он пробыл в своей комнате до вечера, заполняя бесчисленные чистые листы мыслями: «Как, должно быть, бесконечно прекрасно это небо ночью! Тяжелое, фиолетовое, полностью засеянное бесчисленными звездами. Именно теми, что слетают маленькими острыми стрелами с длинным хвостами, а люди загадывают желания, пытаясь найти связь между этими явлениями. Наверное, ночью в очертаниях гор можно увидеть очертания лиц!..» – при этом его сердце сладко заныло в желании однажды провести в этом месте ночь, и в том, что мог прятать и нести за собой такой опыт.

А следом потекли дни, которые были почти до отказа заполнены усиленной подготовкой к предстоящей учебе в университете. Решимость Анри стартовать в этот период в возрасте пятнадцати лет была сильнее всего, что происходило вокруг. Он с родителями не раз наведался к директору школы, чтобы обсудить разные варианты экстерната, и наконец для Анри было принято особое расписание. Согласно ему он усиленно занимался дома, и раз в месяц являлся на контрольные тесты. Это было идеально, так как теперь Анри отпустил то чувство потери времени, которое раньше глубоко мешало ему. В школе он теперь бывал по избранным субботам, и к каждому тесту всегда был блестяще готов. Внутренне же он уже сидел на деревянной скамье в огромной аудитории далеко-далеко отсюда, слушая действительно интересовавшие его вещи. Его не смущало понимание того, что в будущем он, возможно, станет самым младшим студентом среди первокурсников. Для Анри были не слишком важны эти

перспективы косящихся на него взглядов, так как это в сущности и было основой его жизни.

«Ни одному студенту нельзя отказать в обучении на основании его вероисповедания, расы или пола», – проговаривал он про себя незыблемое с давних времен правило университета, мысленно добавляя: «И возраста». Сомнений в том, что его аттестат с оценками, эссе, рекомендация от школьного учителя, и уровень знания языка будут соответствующими, у него не было.

Эдвин и Джоан также смирились, и настроились на поступление сына и почти четыре тысячи километров, которые в будущем станут разделять их. Это было куда глобальнее, чем его вечное уединение в мансарде. Но их по-прежнему волновало то, что они не представляли, что в реальности представляет собой внутренний настрой Анри, не имели понятия о его настоящих чувствах, и не могли позволить себе приблизиться к нему. Роль родителей для них не была сыграна так, как чаще всего разворачивалась она в других семьях. Их сын был особенным, не нуждавшимся в опеке и сопровождении советами по пути.

– Он со всем справляется сам, – говорила Джоан, – наша помощь ему почти никогда не требовалась.

– Да, – соглашался, вздыхая, Эдвин, – Мы вообще попадаем в такую странную категорию, не находишь? Не то чтобы родители, ведь нам не нужно так сильно заботиться о том, что выводит из себя другие пары, когда у них сложности с детьми.

– Да, поведение нашего сына всегда кристально, – усмехнулась Джоан – но разве не хотел бы ты, чтобы оно стало более человечным?

На последнем слове она сама споткнулась, испугавшись того что сказала. Эдвин взял ее за руку.

– Да, возможно, иногда. Но таков уж Анри, единственный в своем роде. И разве мы бы хотели иного? Нет, нет конечно!

Эту заключительную фразу они произнесли одновременно и одинаково.

– Но все же мне хотелось быть друзьями с Анри, – с ноткой сожаления чуть позже добавила Джоан, – Роберт ненадолго был связующим звеном в нашей непростой тройке, а теперь все опять так странно..Странно, как и всегда было. Что ж.. Может, когда-нибудь..

Это неоконченный разговор завершился совсем неожиданным для всех образом. Произошло это на следующий день. Эдвин поцеловал жену на прощанье, прокричал для Анри пару слов, надеясь, что они достигнут второго этажа, и отправился на работу. Желтые фургончики, грузовые перевозки, услуги доставки – со временем профиль их семейного дела расширился до широкого списка, и приносил всем участником неплохие доходы для того, чтобы вести приятную в традиционном понимании жизнь. Обычно Эдвин возвращался к шести часам вечера, когда жаркая погода меняла свое направление на обратное, одаривая жителей прохладой и словно новым и свежим глотком воздуха. Часы показывали уже шесть сорок, а его все не было. Джоан решила обосноваться у окна, но книгу читать не могла, обдумывая, почему Эдвин не позвонил и не предупредил о задержке, как делал всегда.

Наконец, когда часы пробили восемь, и она уже начала серьезно беспокоиться, на пустынной дороге за домой сверкнули фары, и отразились в окне, у которого она по- прежнему сидела. Она поспешила к черному ходу.

– Эдвин, почему ты не позвонил?! Два часа в молчащем доме, ты знаешь, я уже начала беспокоиться!

– Прости меня, дорогая! – крикнул ей он из машины, почему не спеша направиться к ней, а продолжая что-то делать, наполовину оставаясь в кабине пикапа.

– Что там у тебя? – подходя, спросила она, и все увидела сама.

На ее лице отразилось удивление, и Эдвин, бережно поддерживая в руках какой-то большой сверток из одеяла и еще чего-то пока непонятного, кивком повел ее за собой к дому.

На кухне зажгли свет, и он осторожно опустил сверток на пол. Спустя несколько секунд, из-за складок его наружу высунулся мокрый нос и, и замер.

– Чья это собака? – все еще не придя в себя от удивления, спросила Джоан.

– Мы нашли его, когда ехали с отцом по 861 шоссе ,– объяснил Эдвин. – Беднягу сбила машина, и он лежал там же, на обочине. Мы не могли оставить его там, взяли его, и сразу же поехали к доктору. Ближайшего ветеринара можно найти за сорок километров отсюда, ты знаешь.

Тем временем сидящий внутри спасенный набрался решимости вылезти из своего убежища. Это был молодой пес с испуганным взглядом и перевязанными тремя лапами. Снизу вверх он смотрел на них обоих.

– Доктор сказал, что это пойнтер, ему еще нет и года. Одна лапа у него сломана, видишь, на ней шина, но это малыш уже показал, что отлично ходит и на трех остальных, пусть две из них перевязаны из-за порезов, – воодушевленно объяснял Эдвин.

Джоан уже давно стало ясно, что собака остаётся. Внутренне она безумно обрадовалась, но ее смущало одно.

– Ты надеешься, что..

И тут ее слова прервал новый знакомый заливистым приветственным лаем, на что они оба громко рассмеялись. Анри, сидящий наверху за книгой, услышал непривычно близко звуки лая, обычно доносившиеся с улицы, когда там пробегали соседские собаки, и с недоверием поспешил вниз.

Быстро сбегая по ступенькам, он изумленно увидел, что в центре комнаты, в его собственном доме действительно сидит пес. «Побывал в непростой передряге» – отметил Анри, сразу заметил многочисленные бинты.

– Папа, мама? – вопросительно начал он.

Но пес вдруг словно забыв обо всех ранах, прихрамывая на всех четырех лапах, потянулся к подошедшему Анри, после чего поставил две передние лапы ему на колени и неожиданно лизнул лицо.

Родители снова дружно засмеялись, и Эдвин повторил историю для сына.

– Ты хочешь его оставить? – спросил он после, хотя очевидно было, какой Анри даст ответ.

Анри кивнул, все внимание его было приковано к собаке. Коричневый окрас головы головы и ушей, коричневым же отмеченный на боку рисунок в виде растущего месяца,

а в остальном белый в крапинку пес. «Значит вот он какой. Моя первая собака», – запоминал он детали своей первой встречи с новым другом, и в эту минуту тот впервые завилял хвостом, и Анри широко улыбнулся.

– Думаю, ему подойдет имя Хаф, – произнес медленно Анри, заглядывая в зеленые глаза собаки.

Эдвин и Джоан закивали, и Анри, осторожно позвав пса, пошел вверх по лестнице, и тот послушно направился за ним.

– Как все меняется, когда есть собака! – неожиданно оживленно говорил неделю спустя Анри, когда они все вместе ехали к ветеринару. Хаф положил морду со свисающими коричневыми ушами на ноги Анри, и расплылся почти по всему сиденью. Эдвин и Джоан и сами заметили перемены. Анри теперь волей-неволей приходилось несколько раз в день выходить из дома на прогулки с Хафом. Это выходы неминуемо несли с собой хоть какие-то крохи общения с окружающим миром и людьми. Соседи, прохожие, другие собаки, с которыми знакомился Хаф – все они хоть немного, но растапливали одиночество Анри, в котором он накрепко завяз в последние полгода.

Конечно, его родители понимали, что это не самый идеальный путь – вот так направить его в мир, но случайно попавший к ним пес и то, какие послесловия шли за этим, были едва ли не самым естественным выходом, от которого им немедленно стало легче.

Хаф теперь повсюду сопровождал Анри. Если было бы можно, он брал бы его с собой и на тестовые испытания в школу. Там он бывал по-прежнему редко, строго по расписанию, но иногда проезжая с отцом мимо ее бежевых стен, внутри которых он

«проторчал так долго», Анри казалось, что та прежняя жизнь уже совсем не может описать его настоящее.

Внутренний мир Анри был устроен по образу и подобию того миролюбивого пространства, которого с начала времен советуют добиваться психотерпевты. Главным образом, Анри не мог назвать явных случаев того, что когда-то он чувствовал себя недостойным, неправильным, словом, не тем. Над ним не довлели «должно» и

«принято», словно когда он родился, пылевое облако приняло весь удар традиционных навязываемых убеждений на себя, и только чистый свет и знание, которое было под ним и вокруг него, стали первым, что воспринял Анри, и сделал своей данностью. Все это в тот период он с особой тщательностью описывал в своих записях.

Достигнув возраста четырнадцати лет, за плечами у Анри не было опыта попадания в типичные подростковые истории, не было воспоминаний о своем неблагодарном поведении, ничего такого, о чем было бы стыдно или неприятно вспомнить тем, кто бурно справлялся со вспышками юношеских буйств. Анри же словно всегда был постоянно обновляющимся сознанием, выбравшем в качестве дома этот физический, и что немаловажно, бесконечно привлекательный облик. Синтез внешнего и внутреннего, спокойствия и понимания, которое до сей поры покоилось в объятьях в чем-то даже героической отчужденности. Флер романтического героя рассмешил бы Анри, припиши кто ему такой образ, но не подозревал, что именно это и видят в нем все его бывшие одноклассницы, или девочки даже на пару лет старше. В подростковый период внешняя красота Анри, расцветшая в этом моменте так ярко, чтобы даже казалась душераздирающей, привлекла вторую волну внимания. Его даже тайком

ненавидели за дерзость родиться таким, но отказаться от любования этим никто бы не согласился.

Однажды в воскресный день Анри направился в маленький городской парк, чтобы побегать с Хафом. Дойдя до места, Анри с сожалением отметил, что такое же решение приняли еще добрая сотня людей, поскольку вечером там обосновалась передвижная ярмарка. Запахи сладостей и однообразная музыка неслись из динамиков и палаток.

Анри поежился. Он не выносил цирка, и уже понял, что животные тут тоже выставляются. Дав себе пару секунд на размышление, он тут же прикинул, что возвращаться домой для него будет не лучшим решением, ибо и Хаф, и его внутренние чувства взывали о прогулке, поэтому решил коротким путем пересечь площадь с размещенными балаганами, и затеряться в своем традиционном с детства скальном убежище.

Пробираясь через толпы народа, он услышал грубоватый окрик.

– Эй, посмотрите-ка на него, каков красавец! – вслед за голосом прилетел гогот и присвистывание.

Анри понял что эти слова обращены к нему, ему стало совсем противно, и он настойчивее потянул Хафа за поводок, но голос не унимался, продолжая отпускать плоские, но по мнению его обладателя смешные, шутки. Мельком Анри заметил, что это небрежного вида человек лет тридцати пяти, с сигаретой в зубах и в нелепой цветастой одежде, выплевывающий свои замечания о Анри не переставая.

Анри замер на месте, и почувствовал импульс развернуться на триста шестьдесят градусов. Быстрым шагом он подошел к человеку, который продолжал обращаться к нему со своим пустым болтанием.

– Что вы хотите от меня? – прямо и резко спросил он, вперив взгляд в ухмыляющееся лицо зазывалы, – Говорите, только быстро и по делу, потому что меня и так тошнит от вашего монолога, и я вот-вот выверну все свое раздражение на ваши клоунские ботинки.

Ухмылка быстро сползала у того с лица. Пепел на сигарете, которая перестала прыгать из одного уголка губ в другой, накапливался и едва балансировал на краю.

– Да чегооо ты, – уже без энтузиазма затянул он, – смотри-ка, нельзя и пошутить о нем, что, если родился таким красавчиком, думаешь, все можно, а, а?

Анри молча сверлил его взглядом. Хаф немного зарычал, почуяв настрой хозяина.

– А ну убери свою шавку, ненормальный! – дернулся шутник, и пепел, окончательно надломившись, слетел вниз, задержавшись лишь на шёлковом кармане.

Чертыхнувшись, он начала отряхивать свое одеяние, в то время как Анри уже удалялся прочь, силясь вытряхнуть из своей головы эту встречу.

Он благополучно добрался до своей любимой оранжевой равнины, где было пустынно, и Хаф с удовольствием носился за мячом, который Анри кидал ему сотни раз. Потом, когда пес устал, они просто забрались на один из острых валунов, и какое-то время рассматривали мистическую картину, открывавшуюся вокруг.

– Я никогда бы не выбрал родиться в другом месте, – проговорил Анри, обращаясь к Хафу, прежде чем сам осознал весь смысл этой фразы.

«Ого! – подумалось ему, – раньше это понимание было неясным для меня. Я даже думал, мне ближе какое-то иное место, более отвечающее моим представлениям о том,

что вокруг может отражать в себе мое личное счастье. Оказывается, мой дом и правда здесь тоже».

Эта мысль ощущалась тепло где-то в глубине. Хаф своими зелеными глазами преданно смотрел на Анри, кажется, давая понять, что согласится с каждым его словом. Решив отправиться в обратный путь, Анри с удивлением обнаружил сидящего неподалеку незнакомого человека в странной шляпе и с фотоаппаратом на шее.

Казалось, он подошел беззвучно, и Анри даже не знал, в какой момент это произошло. Тот просто коротко кивнул им, и Анри ускорил шаг.

«Почему люди такие? Что движет ими в желании просто так залезть в чужую историю, в чужую жизнь даже в мелочах? Что владеет их умами, когда они простирают свои руки далеко за пределы своего мира?» – вспоминая события дня, спрашивали появлявшиеся записи в его дневнике тем вечером.

Утром, когда Анри вернулся с утренней прогулки с собакой, родители огорошили его новостью о том, что вокруг него снова нагнеталось повышенное внимание. Потрясая свежей газетой, Эдвин огласил, что фото его сына, помещенное на первую полосу, действительно заслуживает внимания.

– Да о чем ты? – Анри схватил газету, и в ту же секунду увидел себя на обложке. Огромная фотография. Он и Хаф сидели на выступе скалы. Анри смотрел вдаль, Хаф как обычно положил морду ему на колени. Снято было сбоку, и работа, в чем Анри признался самому себе, была весьма недурной. Правда , если отбросить прочь задетые чувства по поводу того, что никто не спросил Анри, хочет ли он быть помещенным на первую полосу.

– Это одна из самых потрясающих твоих фотографий, – пролепетала Джоан, любуясь снимком.

– Я бы предпочел отказаться от такого внимания, – пробормотал Анри, с досадой прочитавший к тому времени заголовок и часть материала, в котором автор рассуждал об особенностях их городка, и приводил Анри в качестве примера, поразившего его воображение.

– Вчера рядом с этим местом ходил человек с фотоаппаратом, – объяснил Анри родителям, – наверное, он сделал снимок незаметно.

– Знаешь, кто бы он ни был, я ему очень благодарна – пропела Джоан, готовясь выйти в лавку за вторым выпуском, чтобы вырезать и любовно вклеить это фото в семейный альбом.

Анри только вздохнул. «Это спровоцирует новые разговоры обо мне – подумал он, – Как это мне надоело». Он вспомнил, как однажды его дразнили Дасти-дьяволом. Тогда его даже поймала толпа мальчишек, которые пытались найти на его теле сатанинские отметины, после того как чей-то отец в пабе пьяно обмолвился, что ребенок у Эдвина и Джоан явно не от мира сего.

«Какое разнообразие», – подвёл он итоги утра, и почесал за ухом Хафа.

Через несколько недель пришел тот особенный день, когда Анри предстояло сдать итоговые тесты, результаты которых он потом представит в университет.

«Кажется, я волнуюсь, – отметил он, – Справедливости ради, отмечу, это не всецелое спокойствие. Мама наверное вообще в панике».

Надев хрустящую от свежести и идеальной белизны рубашку, он спустился вниз. От завтрака Анри отказался, пояснив, что это его только отвлечет, и ему и правда ничего не хочется. Сейчас единственным его желанием было открывать каждый тест и, пробежав по нему глазами, вмиг понимать, что он знает ответы на все вопросы. Голова его была полна различных мыслей о будущем, и о том, насколько этот день может оказать влияние на то, каким оно станет – и станет ли уже в ближайшее время.

Джоан обняла его перед выходом. Он чуть задержал взгляд, когда заметил, что она тоже торжественно приоделась в честь этого дня, хотя должна была провести его дома в томительном ожидании. На ней было лёгкое белое платье из шифона, с нежным цветочным рисунком на рукавах, и она по-прежнему, в возрасте тридцати шести лет была все так же молода и прекрасна, и все так же похожа на принцессу из клана эльфов. Эдвин тоже засмотрелся на жену, наслаждаясь мыслью о том, что они с этой прекрасной женщиной вместе уже пятнадцать лет, и он все эти годы имеет честь быть любимым ею.

Впрочем, пора было ехать. Анри просто кивнул на последние слова поддержки от Джоан о том, что любой исход – правильный, и попрощавшись с ней и Хафом, который смирно лег на коврик, положив голову на передние лапы в ожидании Анри, вышел. По пути в школу они с отцом не разговаривали. Небольшое напряжение от неизвестности сковывало пространство. Пикап же, напротив, дружественно скрипел, и Эдвину за все эти годы и в голову не пришло сменить машину, так он прикипел к ней. Сколько раз они проделали этот путь вдвоём, Анри уже не мог сосчитать. Так много в начальной школе, чуть меньше после, когда посещать занятия каждый день перестало быть необходимостью. Но это время, пусть со стороны совсем не похожее на что-то, вмещавшее в себя близость двух родных людей, было им. И теперь, стремительно приближаясь к точке, которая в будущем сделает эти минуты, которые Анри проводил вместе с отцом, невозможными больше, он испытал чувство небольшого сожаления. В эту минуту он понял насколько дорого для него было это вечно понимающее молчание отца. Тот же, стараясь поддерживать боевое расположение духа, уже напевал по обыкновению песню, время от времени поглаживая свою темную бороду. Как Анри знал, это было непроизвольным знаком волнения, что было вполне объяснимо.

Анри вошел в класс, поздоровался со всеми членами комиссии, и прослушав правила, приступил к выполнению. День в этот раз пролетел быстро, хотя некоторые минуты его тянулись особенно протяжно. Те, когда Анри, просматривая очередное задание, брал себе паузу на обдумывание. В итоге, в пять вечера он поставил точку, и выдохнул.

«Я сделал это. Я сделал все что мог, и есть прямая уверенность, что я во многом прав»,

– неожиданно весело подумал он, впервые за много часов стряхнув с себя бремя, словно нависшее над ним.

Результаты ему обещали предоставить через несколько дней тщательных проверок. Дома он только коротко ответил Джоан, что справился хорошо, и пожелал идти спать прямо сейчас. Это показалось понятным всем, даже Хафу, чье ожидание теперь затягивалось до утра.

Утро было для Анри необычным. Не нужно было готовиться, не надо было учить, запоминать, отрабатывать в голове знание точных вещей, поскольку пока что все они

закончились во вчерашнем дне. «Песок в часах высыпался до конца, и я не знаю, перевернут ли эти часы для меня снова», – сонно разглядывал Анри эту метафору сквозь полудрему. Проснувшись поздно, он позволил себе пробыть в кровати еще и еще, прислушиваясь к ощущениям о вчерашнем дне. Все внутри него дышало покоем и тишиной. Анри закрыл глаза и решил представить мысленно момент, когда он слышит от комиссии слова: «Вы набрали высочайший балл». Эта мысль откликнулась сразу, и повела его воображение дальше, к моменту, когда он подает все документы в университет, к моменту, когда он получает согласие оттуда, к моменту, когда он упаковывает вещи в чемодан, к моменту, когда он прощается с ..

Тут воображение остановило мысленную картину, разворачивающиеся внутри, осколком врезавшись и процарапав ту сладость, которая окружала ее. «Попрощаться с родителями. Да, на этот раз действительно попрощаться, не навсегда, но в какой-то мере и так..» – билась в его голове мысль. «Еще и с Хафом, ведь там нельзя держать животных», – внезапно, хоть Анри еще не знал результатов своих усилий, но эта перспектива вдруг стала такой явной и реальной, что он понял, что ему предстоит припорошить момент своего предполагаемого торжества немалой порцией грусти.

Усевшись на кровати, он вдруг дал захлестнуть себя печали, и повалился назад. С огромной любовью, соседствующей гранями с печалью и нежностью, он осматривал свою любимую сумрачную мансарду, такую же, каким всегда для окружающих представлялось все, что якобы рождалось во внутреннем мире у Анри. «Я ведь совершенно ничего не знаю о том, какие правила проживания в кампусе, и наверняка мне придётся делить комнату с кем-то еще!», – еще одна мысль, словно ледяной душ, пролилась на него осознанием, и он, окончательно расстроенный, натянул на себя одеяло, будто этот могло уменьшить его досаду.

Он решил не выходить из комнаты. Ему было слышно, как внизу нетерпеливо время от времени топает Хаф, и как с ним спокойно разговаривает Джоан. Анри прислушался.

– Нет, ты будешь здесь со мной, – назидательно говорила она псу, – Пусть Анри отдыхает сколько ему требуется. Вчера у него был сложный день..

Анри перестал слушать. «Нет, – проносилось в нем, – день не был сложным. День просто нес в себе большую ответственность за то, что может произойти со мной дальше. Но тяжёлый день – это сегодня! Совершенно неожиданно он стал таким!» – прискорбно отметил он.

«Сегодня я осознал что мне будет не так просто покинуть то место, которое я всегда расценивал как просто дом моего детства, место моего рождения. Место, из которого, несмотря на всю приязнь, я всегда осознанно или нет стремился выбраться куда-то дальше в надежде увидеть что-то большее. Но особую тяжесть этому всему придает то, что я ведь совершенно не представляю как это – жить одному, в другом городе, может, с чужими людьми рядом, физически рядом! А если они будут требовать постоянного общения со мной?» – он вновь содрогнулся.

«И больше никаких поездок с папой, никаких добрых слов каждое утро от мамы, никаких прогулок с Хафом по нашей любимой равнине..»

«И опять все прицепятся к моей якобы фантастической внешности, будто эти глупые кудри что-то означают!!» – почти с ненавистью выговорил он, и благо рядом не оказалось ножниц, иначе волосы бы заметно поредели.

Мысли одна за другой стремительно скатывались вниз, в какую-то угрожающую яму, и неизбежно увлекали и его. Когда спустя пару минут дверь в его комнату тихонько приотворилась, Анри сделал вид, что спит. Джоан вошла и оставила на тумбочке завтрак для сына, а Хаф, словно тоже старавшийся не шуметь, тихо лизнул ему руку своим теплым широким языком, и следуя за шепотом Джоан, выскочил за дверь, которая вновь плотно закрылась.

«И как я смогу там найти такое чуткое отношение к моим особенностям?» – в отчаянии подумал Анри, решив сдаться сегодня всем мыслям, так тяжело набивающимся к нему в голову и наконец прорвавшим осаду. В тот день он даже не спускался вниз, только лишь чуть позже заверив Джоан, что с ним все в порядке и поблагодарив ее за то, что она трижды выгуляла скучающего пса.

– Твои результаты, – спустя три дня протягивал директор школы конверт в руки Анри. Тот ранее размышлял о моменте, как и где заветный конверт будет открыт, в эту минуту забыл обо всех своих планах, и рванул его прямо тут же, при всех. Улыбка растеклась по его лицу, и он не старался сдержать ее.

– Феноменальные баллы! – торжественно подытожил директор, сам находившийся вне себя от гордости за то, что один из учеников их скромной школы поедет в такой уважаемый университет, да еще будучи подростком.

– Спасибо! – искренне поблагодарил Анри, – Спасибо за эту возможность!

– Беги, обрадуй родителей, – одобрительно пожелал ему директор, оставаясь наедине со своими благостными мыслями.

Анри радостно выскочил из класса. Тяготившие еще не так давно мысли выветрились. Эдвин и Джоан ждали его у машины. Оба были взволнованы, но увидев блаженное выражение лица сына, поняли, что все удалось.

– Урааа! – громогласно завопил Эдвин, не в силах сдержать своей радости за сына. Они заспешили к нему, вдвоем порывисто обняли его, и он не сопротивлялся.

– Подождите, меня еще не приняли! – смешливо остановил он их

– А какой у тебя балл? – спросили они в один голос.

– Максимальный. – Анри выдержал паузу и рассмеялся, так как знал, что это дает ему практически все шансы пройти в учебное заведение. Конечно, впереди было еще написание тестов и эссе, но в то, что с этим он справится великолепно, он не сомневался. Он писал беспрерывно вот уже одиннадцать лет, у него накопились десятки дневников и отдельных страниц, и эти годы отшлифовали его способность к потрясающей всякого, кто мог прочесть эти записи, подаче своих мыслей, в которой сливались его острый ум и блестящие способности.

Теперь их семье предстояло уже по более официальным каналам, нежели в прошлый раз, связаться с сотрудниками университета и прояснить дальнейшие шаги. Ответ пришел сразу. Анри нужно было вылетать непосредственно в другой штат, где ему предстояло пройти необходимые тесты и удачно написать эссе. Успеть нужно было уже в ближайшие дни, иначе он не попал бы только в следующий набор студентов. С этого момента жизнь завертелась еще сильнее. Решено было, что полетят Анри и Эдвин, а Джоан с Хафом останутся дома и будут ждать их и хороших новостей.

Пообещав звонить друг другу, Анри впервые в жизни готовился перелететь из своего

городка в новый мир, который вовсю маячил возможностью стать его новым собственным миром.

Это был его первый полет на самолете, и он ему понравился. Опыт был сродни тому, что он порой ощущал в самом себе: нахождение везде и нигде, не управляя внешне ничем, но все основные рычаги своего внутреннего баланса по-прежнему твои. “Быть и здесь, и одновременно нигде, разве что маленькой точкой на радарах. Это же то самое, где я сейчас, – думал он, – в той же неизвестности».

Ранним утром они прибыли в только начинающий просыпаться большой город. То, насколько он удивил их, привыкших к неспешному течению жизни своего маленького городка, нельзя было приуменьшить. Впечатляющая архитектура и атмосфера, зелень и пышность, широкие дороги и толпы людей на главных площадях, пестрота и живость этого студенческого рая, впрочем, изрядно сдобренная лоском, очаровала Анри с первого взгляда.

«А я ведь я не то чтобы сознательно выбрал этот университет..мне словно что-то подсказало, словно это слово само вплыло в мое сознание, – теперь он не переставая пробовал произносить название на разные лады, – Да, определенно, все здесь подтверждает то, что я был прав, когда послушал себя».

Эдвин разделял его восторг. Со времен Парижа и знакомства с Джоан, что было почти полжизни назад, Эдвин не выбирался из родного городка, просто наслаждаясь внезапно случившимся с ним его собственным счастьем. Но здесь, сидя с таким уже почти взрослым сыном, почти студентом, пусть и пятнадцатилетним, Эдвин с удивлением вынимал из себя одни за другим прежние чувства любопытства и огромного интереса к большому миру. Они просто сидели на скамье в парке. Мимо проходили люди. Кричали дети, пробегали спортсмены, а на траве расположились с книгами или корзинами пришедшие отдохнуть. Ветер тихо нес листья по поверхности газона, по которому они с наслаждением шелестели ботинками. Это было так не похоже на пески, и они не зная, думали об этом одновременно.

В обед этого же дня они наведались в приёмную университета, где выяснили все необходимые для Анри этапы поступления. Все начиналось уже завтра. В течение следующих нескольких дней ему наконец предстоит понять, достаточно ли у него потенциала, чтобы уже в следующем году стать одним из студентов. Они заселились в одну из крохотных комнат рядом с кампусом, и Анри вышел на финишную прямую.

Испытания проходили как подобает заведениям такого толка – строго и формально, в звенящих тишиной огромных аудиториях. Одно за другим, он справлялся, выходя из дверей и уже мысленно готовя себя к следующему, после расслабляясь насколько это было возможно, и снова начиная по тому же кругу. При написании тестов здесь Анри показал такие же великолепные результаты, как и при испытаниях в школе, и теперь оставался последний пункт – эссе.

Факультет, на который после немногочисленных раздумий пал выбор Анри, был факультетом психологии – отчасти понятной, отчасти завуалированной сферы для него, но поскольку в данный момент именно это откликалось в нем самым явным образом, он направил свои шаги туда.

Эссе о том, кто он и почему желает учиться именно здесь, далось Анри одновременно и легко, и нелегко. Легко, потому что он умел это делать – писать о себе, писать искренне, располагая к себе людей, вовлекая их в рассказ с первых строк, позволяя им познакомиться через свои собственные слова с тем, кем и был он, а не со странной фигурой, воспринимаемой со стороны. Но сложность для него состояла в том, что Анри опасался, что как часто бывало, его исключительность могу счесть за снобизм, за бахвальство, за отстраненность, за ненормальность в конце концов и другие не самые принимаемые в традиционном понимании вещи. Однако, главным желанием для Анри оставалась возможность отобразить в тексте то, что позволит приемной комиссии посмотреть на мир его глазами, и через них понять особенности мира, в котором жил Анри – в этом, отбросив все сомнения, сложностей он не испытывал, и отпустил все свои умения в свободный полет.

Эссе признали выдающимся. Анри с отцом выделили время на встречу с тем самым мистером Майерсом, которые дал первоначальный шанс еще тогда двенадцатилетнему Анри. Мистер Майерс оказался приятным человеком лет пятидесяти с небольшим, внимательно изучавшим Анри из-под стекол, вставленных в золотую круглую оправу. Анри заметил, что элегантной ручкой он отбивал короткий ритм, оставляя следы на идеальной бумаге. Просмотрев все его документы с особой тщательностью, пару раз приподнимая бровь, он заговорил.

– Ты понимаешь, сынок, насколько ты будешь отличаться от всех своих сокурсников, – прямо начал он, – и я сейчас не о том, что ты внешне самый необычный мальчик из всех, что встречал, а больше о возрасте, ведь самым юным помимо тебя студентам едва будет восемнадцать лет. Ты готов ко всем последствиям этого? Я понял суть твоего эссе, оно великолепно. Ты не пытался выделиться, или без конца описывать свою волонтерскую работу или помощь церкви – этим занимаются практически каждый из наших абитуриентов. Но ты взял тем, что в нем я увидел одно из самых лучших посланий лично от самого себя. И здесь, с подобным багажом, который говорит сам за себя, вернее, за тебя – с этим всем тебе не удастся оставаться в тени, которая так требовалась твоему редкостному разуму.

Анри, не так давно охваченный в своем доме теми же страхами, о которых сейчас говорил мистер Майерс, сейчас уже совершенно спокойно ответил, что ничего не опасается. именно так он себя чувствовал сейчас.

– Я хочу эту следующую ступень, несмотря на все то, что она может принести с собой, и хочу ступить на нее как можно скорее, – твердо ответил Анри.

Мистер Майерс помолчал, слегка улыбнувшись после, и ответил: «Что ж, твой первый семестр начнётся через три с половиной недели. Ровно через три ты должен стоять здесь со своим чемоданом, чтобы успеть уладить все формальности».

И далее, обращаясь к Эдвину: «Ваш сын принят. В пятнадцать лет он принят изучать психологию в этом желанном для сотен тысяч студентов месте. Поздравляю вас».

На этом их краткая встреча завершилась, и Анри с отцом, не чувствуя под ногами земли, вышли из здания и выдохнули. Их встретил приветливый зеленеющий парк и выглянувшее солнце, что тоже было расценено ими как хороший знак.

Обучение стоило немалых денег, но поскольку у родителей самого Эдвина не было других внуков кроме Анри, они понемногу всю свою жизнь откладывали на его

будущее обучение. Так же поступали и Эдвин с Джоан, поэтому с оплатой первых нескольких семестров проблем возникнуть было не должно, требовалось только лишь все рассчитать. К тому же, Анри впоследствии мог попробовать заработать стипендию. Спорт и социальная работа в расчет не шли, но писательство и публикации вполне могли сослужить ему хорошую службу.

И вот они снова были в самолете, будто неделя, которую они провели в ином мире, растворилась во времени. Особенно это ощущение стало явным, когда выйдя из самолета, они оба вновь ухватились за привычный пыльный и дикий дух этих мест, который был у них обоих в крови, пусть и спящий.

Три недели. Казалось, всего двадцать один день, но сколько они вместили. Испуганные украдкой глаза Джоан, замечающие новую цифру на календаре. Чуть более долгие завтраки, обеды и ужины всей семьей. Чуть больше нажима в традиционном похлопывании по плечу от Эдвина. Больше разговоров в их доме при участии Анри. Напротив, более молчаливые прогулки Анри с Хафом. Выездной вечер к родителям Эдвина. Покупка нового чемодана и новых вещей. Классификация дневников, тетрадей и печатных текстов, на которую ушло добрых полторы недели.

–Мам, я не умираю, – однажды пришлось сказать Анри, заметил что Джоан снова плачет, стараясь остаться незамеченной.

– Я знаю! Но эта мысль о твоем отъезде все равно не дает мне покоя..Я тревожусь, я волнуюсь, я..

– Я буду приезжать на все каникулы.

Он как всегда был тверд. Она выпрямилась.

– Ты уверен, что это то, чего ты хочешь?

– Да, как и три года назад, мама. Вернее, сейчас я намного больше к этому готов. Днем он быстро наведался на кладбище с последней в этом году связкой цветов для Фрэнка. Там он ненадолго впал в воспоминания, грустил, даже на короткие минуты гневался о том, что связь с Робертом прервалась после второго письма, и он не мог

понять причины, затем просто молчал. Наконец, почувствовав что уже поздно, он тихо сказал: «Мне пора» и поспешил домой.

«Признаться, мне самому становится все интереснее и волнительней», – начал он новую тетрадь в тот вечер, который должен был стать последним в своем роде. Ночью ему предстояло улететь из дома, в котором он прожил все свои пятнадцать странных лет. Хаф уже несколько дней не отходил от него ни на шаг, поскуливая, словно догадывался, что Анри скоро оставит их. Наблюдая за тем, какие печальные звуки, словно его собственная скрипка, издает Хаф, Анри прислушался к себе и решил, что весь этот вечер он должен посвятить семье. Тетрадь была решительно брошена в чемодан, и резкий железный звук молнии отрезал ему путь к ежевечернему писанию.

– А ведь ты догадываешься, даже нет, знаешь! Ты знаешь, – почесывая пса за ухом, говорил ему Анри, – Позаботься о них, ладно? Пусть почаще выходят с тобой на прогулку, ты сам можешь этому поспособствовать..в общем, я сейчас взял с тебя обещание мне, Хаф.

Анри настоял, чтобы лететь одному, а на месте его встретит человек из администрации кампуса и поможет с устройством. Ему казалось правильным, если родители останутся

здесь без лишних метаний и волнений. Терзать их еще сильнее, а их волнение было налицо, он не хотел.

– Давайте просто притворимся, что это обычный вечер, без слез и не станем мучить себя и друг друга, – попросил он, защищаясь от того, чтобы самому не расклеиться под напором эмоциональных колебаний.

И все прошло именно так. Последний вечера на четверых, и даже Хаф какое-то время посидел на стуле в общем кругу.

– Мы желаем тебе, чтобы у тебя все получилось. Чтобы тебе было легко и все что будет, начиная с завтрашнего дня, было для тебя правильным. Мы любим тебя, сынок,

– сказали Анри родители, попеременно вставляя фразы.

– Я хочу сказать вам.., – начал Анри, и спохватившись, чуть оставил официальный тон, которым обычно защищался от контактов.

«Это же твои мама и папа, – прожужжало у него в голове – Ну же».

«Вы сделали много для меня. Спасибо за понимание того, что мне требовалось. Я не мог бы желать лучших родителей. Я так счастлив, что это пятнадцать лет именно вы были моим близкими людьми», – но все это он вместил в три коротких слова.

– Я люблю вас. И еще одно.

– Спасибо.

Четыре слова как итог этого дня и итог пятнадцати лет необычных, необъяснимых порой отношений между ребенком, который им не был, и взрослыми, которые иногда ощущали, что поменялись с ним ролями. Однако он сказали все, что хотели слышать два этих человека, прилагавшие все силы для того, чтобы их ребенок был счастлив, даже несмотря на то, что это абсолютно изменило их прежние понятия о счастье. В эти четыре слова Анри вложил столько несвойственной обычно его голосу теплоты и нежности, столько любви, что они, забыв об обещании не плакать сегодня, оба и одновременно потянулись к салфеткам.

– Пусть я уезжаю, но между нами все останется так же, – заверил их Анри, и пока их слезы не вылились в что-то большее, а еще и потому, что он сам готов был вот-вот расплакаться, и, сославшись на то, что нужно дособрать чемодан, побежал вверх по лестнице.

В аэропорт ехал даже Хаф, беспокойно снующий вправо-влево по заднему сиденью, и топчущийся по ногам Анри, и тот периодически успокаивал его, прижимая к себе.

Когда машина остановилась, Анри сказал: «Дальше тебе нельзя, дружок. Ты подождешь здесь. Я приеду нескоро, но ты помнишь о чем мы с тобой договаривались. Спасибо тебе за то, что ты нашел нас..меня, особенно меня, когда я так хотел этого, но пока еще не знал об этом. Не скучай, увидимся!» – и, потрепав пса в последний раз, он вышел из машины не оглядываясь, чтобы не видеть, как тот заскулил и начал скрестись лапами в стекло машины.

Аэропорт был почти безлюден. Все время до посадки Анри сидел между родителями, держа каждого из них за руку, надеясь, что это простое действие позволит передать им все то спокойствие, которое все больше и больше заполняло его. Впоследствии это станет одним из самых любимых им чувств – когда он еще только на пороге чего-то нового, но внутренние сигналы говорят ему, что он абсолютно прав. Они обнялись в

последний раз, крепко и долго, как никогда прежде, и с улыбкой и радостным: «Все будет хорошо» Анри поспешил на посадку. Спустя полчаса его самолет взлетел, и из машины, припаркованной где-то внизу донесся дружный вздох. Еще спустя пять минут машина наконец завелась и медленно поехала в обратную сторону от аэропорта.

Мистер Майерс был прав. Анри снова пребывал в этом. На него пялились. В первый же день учебы, казалось, все свободные глаза смотрели на него.

«Что за чушь! – думал Анри – у вас всех сегодня первый учебный день, а каждый вроде бы разглядывает меня словно я ..»

– Инопланетянин! – шутливо бросил ему кто-то, проходя мимо.

«Ну вот», – несмотря на жару, Анри набросил на голову капюшон и даже затянул внизу завязки, оставив маленькое окно.

«Надеюсь это даст понять, что я закрыт для социальных контактов», – раздраженно думал он, протискиваясь по направлению к своей учебной аудитории. Он заметно отставал от всех в росте, хотя это было не столь вызывающе, как лицо, с которым Анри посмел родиться. «Это не дар, а проклятье», – в сотый раз подумал он, когда заметил, что на него с нескрываемым любопытством глазеет группа студенток, стоящих поодаль. Далее их толпа разразилась звенящим смехом, и он как можно скорее попытался скрыться как можно дальше от этих ощущений.

Тот день был необычен в каждом своем проявлении. Сначала Анри проснулся не в своей мансарде, а в маленькой, больше напоминающей пенал, комнатке, затерянной в одном из зданий кампуса. К счастью, ему повезло, и ему все же досталась комната на одного, на которую он делал настойчивый запрос, но теряющая из-за этого в размерах до минимума квадратных метров. Из коридора доносился непривычный гул и шум, что его раздосадовало, и больше даже не фактом присутствия, а тем, что он решительно ничего не сможет с этим поделать. После ему надо было спешно собраться, минуя привычный завтрак, и как можно скорее бежать через весь большой луг к зданию, в котором проводилось собрание и сразу же за этим начинались учебные занятия. Сейчас он понимал, что абсолютно дезориентирован внутри огромного здания, и понятия не имеет куда ему следует идти.

– Тебе помочь? – добродушно окликнул его кто-то.

Анри повернул голову. К нему обращался молодой человек лет двадцати пяти.

«Студент или преподаватель», – подумал Анри, а вслух ответил: «Буду благодарен. Мне нужна аудитория 403».

Незнакомец любезно и быстро объяснил ему как пройти поскорее, и пожелав поторопиться, кивнул и отошел. Анри бежал как мог, но все равно опоздал. Когда он вошел, все разом повернули на него головы. Преподаватель нахмурился и отчитал его за опоздание и неподобающий внешний вид.

– Немедленно снимите капюшон, – проговорил он, обращаясь к Анри, который совсем забыл, что выглядит так, словно затянут в глубокий скафандр, поскольку ему было вполне комфортно.

– Сейчас же, или я не разрешу вам остаться в подобном виде, – настаивал лектор. Анри сдался. Неохотно стянув с головы капюшон, его волосы вырвались на свободу и все уставились на него. Он уже слышал, как по аудитории пронесется шелестящий

шепоток удивления. Но это было намного большее, чем просто возгласы удивления, кто-то ахнул и присвистнул, однако вполголоса начавшиеся было разговоры остановили сами себя под суровым взглядом профессора. Анри, желающий всеми силами в этот момент стать невидимым, прошел за место на первом ряду, и наконец выдохнул, когда преподаватель вернул внимание аудитории на себя.

«Физическая красота в традиционном понимании часто достается тем, кому совершенно неважно, есть она или нет. Хотя, думал бы я так, если бы выглядел совсем иначе? Пожалуй, все же да. Я должен отработать с этими условиями, хотя совсем не рассматриваю их для себя в качестве обязательных или вообще желанных», – появилось в его дневнике во время перемены.

До обеда они оставались в этой же аудитории, прослушивая вводную лекцию с плавающим, по мнению Анри, предметом разговора. Всё целиком, произошедшее сегодня, изрядно утомило его, и он был рад поскорее добраться до своей маленькой комнаты. Заперев дверь, Анри мгновенно ощутил облегчение. Слова весь мир пребывал в его полном контроле, и никто без его позволения не мог помешать ему наслаждаться временем наедине с собой и своими размышлениями. Раньше это пространство поддерживалось понимающим отношением родителей, однако сейчас он убеждался все более явно что здесь для этого ему придется охранять свои границы намного активнее. В подтверждении его мыслей, в этот миг кто-то с силой стукнул ему в дверь. Судя по удаляющимся шагам, это были просто веселящиеся новоиспеченные студенты, и никто специально не старался вломиться в его хрупкий мир. Анри снова мысленно благодарил всех, кто помог ему отвоевать для себя пусть эту маленькую, тесную комнатку, но зато она была комнатой на одного, что было относительной редкостью. Мысль о том, что сейчас у него могло бы не быть возможности быть одному, по-настоящему ужаснула его. Он беспокойно лежал какое-то время на кровати, а после заснул.

Проснувшись около шести вечера, он ощущал себя разбитым, и решил пройтись, по пути позвонив родителям. Трубку подняли с первого же гудка. Самым ровным тоном Анри объяснил, что день прошел хорошо, им не о чем беспокоиться, у него все в порядке и условия самые замечательные. Попрощавшись, он понял, что его снова клонит в сон по причине множества разных переживаний. Он отменил ежевечерние заметки и завел будильник на час раньше. Анри не намерен был больше никогда опаздывать и попадать в ситуацию, подобную той, что принесла ему много неудобств сегодня. С тех пор он приходил почти на все занятия, сливаясь с основной толпой зевающих студентов.

Спустя несколько дней к Анри начали привыкать. Тем, кто учился с ним в одной группе и постоянным преподавателям он примелькался, а остальным просто нужно было чуть больше времени, но вскоре факт, передающийся студентами в форме: «Ему всего пятнадцать, ты бы видела его, у меня чуть глаза на лоб не вылезли, вот это данные» и многое другое больше не был в распорядке дня. Анри понемногу расслабился, когда обнаружил, что в одно утро уже не испытывал стопроцентной потребности спрятаться под слоями одежды и бейсболкой, которую, несмотря на неприятие этого головного убора, ему приходилось теперь иногда носить.

«Довольно странно, – писал он, – я вижу определенное сходство в том, как я жил ранее, еще до своего нового расписания в школе, и тем, как я живу сейчас. Я посвящаю все свое время учебе и занятиям, после сижу в библиотеке, изучаю много книг помимо, а потом прихожу к себе и пишу-пишу-пишу. Очень, очень похоже. Кажется, это какая- то цикличность, местами немного обновленная. Я словно внутри той же пружины, но на ее более высоком витке».

Он поморщился, так как пришедшее в голову сравнение ему самому решительно не понравилось. В голове сразу запели хором мысли о том, что с этой пружины нужно спрыгнуть. Обычно такие разговоры доводили его до исступленно-изматывающих мыслей, которые вконец обесточивали его, и он просто приказал себе остановиться.

«Всю жизнь я так или иначе стремился к одиночеству, иногда желая его сильнее, иногда меньше. И вот впервые у меня в распоряжении практически половина всего времени, когда я один. И я не могу понять, нравится мне этот или нет. Хотел ли я этого, или же это казалось мне таким приятным, когда не было моим».

Анри признавался себе, что во время его разговоров с родителями, когда они оба то и дело передавали трубку друг другу, а на фоне нетерпеливо повизгивал Хаф – в эти минуты нечто сладко-сентиментальное щемило ему сердце. «Я, кажется, раскрываю в себе способность чувствовать полнее, – осторожно осознавал он, – Прежние скрепы словно рассыпаются, то ли от времени, то ли от ненадобности. Не знаю достоверно, нужно ли было все эти годы жить бок о бок с родителями в такой броне. Хотя что я пишу..конечно нужно было, тогда нужно было..иначе казалось неподходящим для меня. Всё изменчиво, даже в тех вещах, которые когда-то казались монументально незыблемыми, и это бесконечно интересует меня», – закончил он.

За Анри присматривали с первого дня. Тинейджер – как его поначалу называли работники кампуса – довольно быстро адаптировался в новой среде. Называли ровно до момента, когда Анри поворачивался к ним и начинал говорить, и всякие подобные определения в его адрес казались безумно неподходящими. Он обедал и ужинал в местной столовой, иногда, если не было терпения засесть за дневники или книгу, он прихватывал шоколадку из аппарата и бежал к себе. Джоан упаковала тайком ему с собой маленький чайник, и сейчас он был безмерно раз, что она позаботилась об этом. Его аскетичная комнатка была совершенно не похожа на его дом. Стены были персиковые, и он никогда бы не выбрал этот цвет, и теперь просто примирялся с ним. Кровать узко вписывалась в угол, и напротив стоял потертый столик и стул. Далее втискивался шкаф, и чуть далее находился туалет, на это его личное пространство заканчивалось. Девять квадратных метров, абсолютно безликих, которые он постепенно, как бы сам вкладываясь, вливаясь своими острыми краями в обстановку вокруг, наполнял собой. Через неделю он повесил на стену одно-единственное фото – на нем были изображены он с родителями и Хафом, через несколько дней после того, как Эдвин нашел пса на дороге. Анри смотрелся на снимке совсем юным, даже не подростком, но это фото всегда нравилось ему. Пожалуй, одно из нескольких тех, что вообще были ему по душе. Сейчас это воспоминание явно скрашивало его тесное жилище.

«Спасибо, что у меня нет клаустрофобии, иначе я бы умер от страха в первую же минуту, когда мне показали этот пенал. К счастью, если мне вдруг становится немного

не по себе от этой крохотности, я всегда могу закрыть глаза, и стены вмиг разлетаются в стороны, и вся бесконечность всего что вокруг – моя. Интересно, насколько широко пользуются этим другие люди? Живут в этих мирах ли, или же все завершается в той точке, где сижу я как простой физический человек ?» – размышлял подолгу он, незаметный для всего остального мира.

Студенческий мир, раскинувшийся вокруг, все больше располагал к себе Анри тем, что здесь решительно никому ни до кого не было дела. Он понял, что в большинстве случаев это негласное правило работало, и это, как ему казалось, разительно отличалось от того, что происходит в школах. Многие, как усвоил Анри наблюдая за своими одногруппниками, которых видел чаще других, или же просто за студентами – многие, как ему виделось, впервые в жизни глотнули здесь свободы. Для одних это было простым логическим шагом к чуть большему. Однако для части других, большей части, это был период, когда можно было сломя голову броситься в водоворот безумных увеселительных развлечений, вечеринок и бесконечных пьяных развлечений. Подобные празднества периодически вспыхивали то там, то тут в пределах кампуса, и всякий раз были немедленно подавлены администрацией, что, впрочем, только распаляло азарт и пыл участников. Все играли в эту игру активно и воодушевлённо, блестяще справляясь с ролями хулиганов, прогульщиков, отличников, жмущихся к стенке, малолетних оппозиционеров и распускателей рук – словом, вся цветущая всеми красками яркая охапка.

Анри всегда держался особенно далеко от подобных развлечений. Во-первых, он никогда бы сам не пошел в этим места, лопающиеся от количества громкого шума и необузданности участников. Во-вторых, его никогда не приглашали, зная его о намерениях игнорировать это. В-третьих, некоторые просто презрительно фыркали от мысли, что «этот малолетний безумный блондин» мог бы обнаружиться на подобном сборище. И все были правы по-своему. Анри тяготел к учебе, восполняя жаждущие его внутренние порывы к знаниями и, следуя раскладке внутри собственного мира, стремился к ясности во все более широком и широком понимании, и это явно уводило его в начальные годы прочь от всех вечеринок. Так же тихо и наедине с собой он встретил своё шестнадцатилетние, попросив родителей не приезжать и не устраивать сюрпризов, поскольку этот день ничем особенным для него не казался. Он разве что сопроводил его крохотным круглым тортом, который был отчасти похож на те, что прекрасно удавались Джоан, и обойдясь более безо всяких праздничных атрибутов, задул мысленную свечу и представив родителей с широкими улыбками, сам улыбнулся им.

Он любил территорию кампуса в теплую погоду. Газоны, брызжущие в глаза нестерпимо зеленым, то и дело проглядывающиеся цветы, могучие деревья, у корней которых по традиции располагались с книжками студенты – все не переставало радовать его каждое утро. Традиция сидеть под деревом была для него из тех, что Анри воспринял с восторгом. Если выбрать удобное время и место, то можно расположиться удобно и незаметно для большинства, ощущая как лицо овевает свежий ветерок, присутствовать одновременно и в звуках, и в запахах, и в книге, и в теле в конце концов, и это давало ему большее ощущение соединения со всем вокруг. К тому

же, прислонившись к стволу любого из исполинских деревьев, он чувствовал себя защищенным.

Университет Анри также полюбил, но полюбил не сразу, только когда уже перестал слишком обращать на себя внимание всех вокруг. Он раз за разом убеждался, что выбрал интересное на данном срезе для себя направление, хотя не исключал возможности впоследствии направить свои желания иными путями. Почтенных профессоров, звенящих проседью в висках, сменяли молодые энергичные лекторы, и эти различия в образе мысли, подаче, лексике и самом материале, которые вливался в головы слушателей, представлялся Анри идеальным синтезом всего, что он мог желать.

Его изначально отметили как студента из «отдельной категории», за которым и в преподавательской среде приглядывали чуть пристальней. Он понимал, что это неизбежно, ведь пятнадцатилетних студентов на потоке больше не было, и меньше всего администрация кампуса и самого университета хотела, чтобы принятого на особых условиях подростка поймали с чем-то неположенным на одном из молодёжных сборищ. Но уже в первые полгода всем невидимым взорам стало понятно, что Анри вряд ли позволит себе совершить что-то подобное, и напряжённый взгляд со стороны сменился скорее безмерно заинтригованным необычностью их нового ученика.

Первые годы учебы запомнились Анри глубинным погружением в укоренённый здесь уже не один десяток лет учебный поток, величественный и полноводный, как он описывал его. Он чувствовал, что влился в него абсолютно и благополучно следовал его направлению. Его оценки были стабильно высокими, его работы неизменно привлекали внимание и похвалы. Начиная с того самого первого большого эссе, которое он тайком направил мистеру Майерсу, все остальные, которые он писал по долгу учебы, неизменно восхищали его преподавателей свежестью взгляда и новизной, так легко контрастирующей с традициями, при этом не принижавшие их, а просто выясняющие новые грани уже познанного, казалось бы, на сотни тысяч раз. Это послужило причиной того, что однажды один из его профессоров пригласил Анри к себе.

– Я читал многое из того, что ты пишешь, Анри, – сказал он ему, – и у меня есть предложение для тебя. Я , как ты может слышал, являюсь совладельцем журнала об образовании и психологии, ты конечно знаешь о нем, и считаю, что именно такого автора нам не хватает. Совершенно особенного, гениального в своей широте понимания мира, при этом поразительно то, что ты вполовину младше всех тех, кто в основном пишет статьи. Я не могу упустить тебя.

– Да? – Анри почувствовал живой отклик.

– Ты можешь спросить о позиции стажера, вот адрес и телефон. Думаю, ты сможешь обогатить издание, внеся в него что-то свое, и кое-что зарабатывать на этом, – закончил тот, передавая Анри листок бумаги.

Анри радостно кивнул. Писать в журнал, название которого его уже окрылило тем, что он и сам любил его, было чрезвычайно привлекательной идеей. Он тут же направился в офис издания, откуда вышел спустя полтора часа с первым заданием. Сотрудничество, начавшееся в тот день, сложилось настолько удачно, что Анри не переставал быть одним из постоянным авторов данного журнала практически на протяжении всего

времени, что был студентом. Позже условия несколько изменялись в его пользу, но теперь у Анри была первая в его жизни деятельность, отвечающая его желаниям легкости и приятного времяпрепровождения в абсолютной полноте. Он давал себе все больше и больше выразиться через слова, страсть к которым испытывал неизменно всю свою жизнь, и приятным побочным явлением этого было то, что на его отдельный счет перечислялись определённые деньги, которые он не собирался тратить, дожидаясь действительно нужного повода. Те средства, которые ему давали родители, вполне устраивали его, поскольку Анри не тратился совершенно ни на что, кроме основных нужд студента, таких как еда, учебные принадлежности и необходимые мелочи.

Развертывание широты его внутренней картины мира, как отмечал сам Анри, неслось с величайшей скоростью, граней его становилось все больше и больше, и к концу первого семестра, когда студенты дружно покидали аудиторию после итоговых зачетных мероприятий, Анри ощущал себя совершенно другим, не тем ребенком, который когда-то с колотящимся сердцем сел в свой первый самолет. Находясь по- прежнему здесь, он не мог оценить всю степень того, как много он работал умственно, и как в глубине его затребовал отдыха разумный голосок. Назавтра Анри предстояло лететь на неделю в Аризону. Контраст между зимой и летом впервые широко готовился предстать перед ним, обновив его чувства, окрасив их новым переживанием, новым ощущением слитности всего, и именно в таких противоположных понятиях.

Спустя сутки его обнимали две пары рук вдвое сильней, чем однажды здесь же при прощании, а выбравшийся из заточения в машине Хаф лизал лицо Анри с таким неистовым рвением, что заставил того расхохотаться на всю округу. Это прорвало плотину, и он вдруг почувствовал в себе желание рассказать родителям обо всем, что он узнал за эти несколько месяцев. И впервые – впервые за все эти годы, Анри проговорил с родителями весь вечер, которые не веря своим ушам, слушали и слушали его, запечатлевая этот момент в своей памяти насовсем. Джоан не могла поверить, когда Анри дал ей один из журналов, сказав что внутри его собственная статья. С тех пор она собирала все, чтобы не пропустить не одну, и чрезвычайно гордилась этой коллекцией.

К вечеру Анри внезапно понял, что его ресурсы истощились. Его внезапная откровенность изумила его самого, но он уже не в силах был анализировать эти внезапные всплески, которые сами пожелали быть высказанными. Поэтому, почувствовав, что сил практически больше ни на что не остаётся, просто отправился к себе. Подниматься по такой знакомой скрипящей четвертой ступенькой лестнице казалось необъяснимо странным и в то же время таким волшебным. Он отворил дверь и заглянут в комнату. Казалось, Джоан и Эдвин не изменили ни одной вещи в его комнате, только лишь было заметно, как Джоан заботилась о чистоте, но пространство, созданное Анри, оставалось нетронутым. Слабо веря в происходящее, Анри упал на свою кровать, и позвав пса, немедленно провалился в сон. Хаф традиционно сложил на него все четыре лапы и голову, и, повиляв в темноте хвостом несколько минут от внезапного счастья, заснул тоже.

За ночь Анри не видел ни одного сна, и спустившись лишь к обеду, снова был тем же самым Анри, только заметно повзрослевшим в глазах родителей. Словоохотливость, которая лилась из него вчера, исчезла, уступив место привычной им всем молчаливой

сдержанности. Анри вернулся к прежней стратегии, но мысленно то и дело возвращался к эпизоду вчера, какого сам от себя никак не ожидал. Сегодня они все вместе планировали навестить всех родственниками со стороны Эдвина, которые очень хотели увидеть его и послушать о том, как Анри провел полгода, и он догадывался, что там его будут встречать словно героя, и накапливал внутренние ресурсы. Вечер удался, Анри делился кое чем особенным из изученного, умело выбирая в какую сторону повести разговор, который сам же только задавал направляющими фразами, а в остальное время только наслаждался спокойствием и вернувшимся на эти короткие дни ощущение хоть уже и какого-то детского, но домашнего атмосферного пространства.

Остальные пять дней пролетели как пять минут. Никто из них не успел оглянуться, как Анри снова отправился в дорогу, и в одном из домов снова взяли терпеливую паузу ожидания. Самолет нес Анри в заснеженный город, где в маленькой комнатке вот-вот загорится свет, и продолжится первый не ни что не похожий взрослый год этого вполне в чем-то взрослого молодого человека.

Неделя, проведенная дома, очень приободрила Анри. Он чувствовал себя так, словно принял освежающий душ, чем на самом деле был такой знакомый с детства пыльный, щекочущий, и теплый воздух родных мест. Анри вернулся в привычную учебную колею, попеременно появляясь, как и прежде в здании университета, столовой, библиотеке, редакции журнала и своей комнате. И всегда, по воскресеньям, если было не слишком холодно для долгих прогулок, он бывал на своем любимом лугу, теперь полностью засыпанном белым чистым снегом, прохаживаясь вокруг деревьев и протаптывая новые тропинки в его спокойном покрытии. Как-то ему в голову пришла идея приносить с собой маленький стул, и усаживаться прямо под любимым деревом, прикоснувшись спиной с его стволу, который неизменно изобиловал чувством абсолютной спокойствия. Летом места под деревьями часто были заняты такими же любителями понежиться в их тени и заботе, которую представляли его могучие ветви. Сейчас же, в январе, как по волшебству окрашенном медленно идущим снегом с крупными хлопьями, его любимое место было не тронуто ничьим посторонним интересом, и под которым он с наслаждением усаживался с блокнотами и книгой, сэндвичем в свертке, и, казалось, мог сидеть так пока мороз не начинал намекать ему о том, что на сегодня хватит.

Однажды, в один из таких выходных, Анри привычно устроился под сенью и какое-то время оглядывал окружавшую его местность, которая понемногу становилась все больше похожим на его пусть и временный, но все-таки тоже дом. Кампус еще спал, и утомленные субботними развлечениями студенты даже не начали приходить в себя, а кое-кто только нетвердо возвращался домой, стараясь сохранить привычный невозмутимый вид. Анри улыбался, в очередной раз отмечая отсутствие в себе желания присоединяться к подобным действиям. Он вынул тетрадь и ручку, и принялся стихийно заполнять пустые строки. Руки в перчатках пока не чувствовали холода, и резво исполняли мысленные намерения, опережавшие друг друга.

«Вчера на меня смотрели две девушки, которые были явно старше меня. Они были обе одеты довольно откровенно, и, признаться, обе были довольно привлекательны. Но те сигналы, что они посылали, мне совсем неинтересны. Я, безусловно, нахожу внешнюю

красоту также очень притягательной чертой, но мне настолько набила оскомину своя собственная история с этим, что кажется, я ношу очки, которые не видны на лице, но абсолютно заслоняют меня ото всех вещей, пока представляющимся мне второстепенными. Я вижу через них только то, что сам выделяю в качестве главного акцента. И это точно не совпадает с настойчивыми взглядами, которые эти взрослые студентки посылают мне. Не знаю, когда-то очки пропустят эти флюиды, так как их все больше и больше, но пока я не зря добился для себя права изучать мир раньше и шире, и пока мне достаточно того, что есть и что и заполняет все мое настоящее..» От написания мыслей его прервали. Кто-то бесстрашно сел в снег рядом с ним,

заставив его мгновенно захлопнуть тетрадь. Убедившись, что ему не показалось, Анри повернул голову, и с удивлением узнал того самого молодого преподавателя, который в первый день помог ему найти нужную ему учебную аудиторию. С тех пор несколько Анри раз встречал его в коридорах, но они не пытались представиться или хотя бы поздороваться, хотя явно узнавали друг друга.

– Я решил познакомиться, – словно прочитав его мысли, завёл разговор незнакомец. Анри ждал продолжения. Пшеничные волосы, выбиваясь из-под шапки, пружинили с его лба, словно давая ему еще какое-то подобие приватности, но он был расположен к собеседнику.

– Признаюсь, ты один из самых необычных студентов, что я когда-либо видел. Правда, я преподаю всего третий год..Меня зовут Сэмюэль Вик, Сэм, но тебе лучше называть меня мистер Вик, так будет мм, правильней. Хоть я и не веду у тебя.

– Мое имя Анри.

– О! Нечасто встречал людей с таким именем. Не встречал, если быть точным.

– Что вы преподаете? – задал вопрос Анри, уводя разговор в иную сторону.

– Литературу! – охотно откликнулся Сэм. На вид ему было максимум около двадцати шести, идеальная прическа, видевшаяся даже из-под шапки, классическое тёплое пальто на двух бортах, отглаженные брюки и блестящие ботинки. Все это великолепие по-прежнему утопало в снегу.

«Наверняка преподает классическую литературу», – подумалось Анри вслед за этим.

– Классическую литературу – словно эхом откликнулся Сэм.

Анри немного недоверчиво взглянул на него. «Нет, он не может читать мои мысли», -

со смехом отклонил он идею, подброшенную воображением.

– Я знаю твою историю. Тебя приняли на три года раньше, чем остальных студентов. Ты действительно умен, даже феноменальное умен, как поговаривают в нашей среде. Анри было приятно это слушать, и он поблагодарил. Солнце внезапно разрезало дымный зимний день, и день яснел на глазах.

– Что ты пишешь? – задал вопрос Сэм.

– Ничего особенного, так, заметки, – отговорка Анри вроде бы сработала.

– Ясно, – кивнул Сэм и поднялся, стряхивая снег с брюк, – не буду мешать, просто с того самого дня, как я заметил тебя среди учеников, мне любопытно было познакомиться. Кстати! Если тебе интересно, скоро начнется дополнительный спецкурс по моей тематике. Ты можешь посещать его вместе с моими будущими учениками, пока записались около двадцати человек, и я был бы рад увидеть тебя среди них.

Анри поблагодарил за предложение, попрощался, и вернулся к своим мыслям. Птицы в его голове запели внезапно и звонко. Писать больше не получалось, эта встреча перетряхнула его мыслительный поток, взболтала его, и Анри, все больше наслаждаясь теплотой, возникшей внутри, задумался о предложении мистера Вика.

«Почему бы не сходить, – думал он, – Я нигде не бываю кроме своих занятий, и успеваю делать все, хотя и трачу на идеальное прохождение программы все свое время. Однако надо узнать расписание этого семинара, может, это предложение я получил не просто так, чтобы в ту же секунду забыть о нем».

И, договорившись с самим собой таким образом, Анри открыл одну из книг и погрузился в затейливый мир истоков психологических учений всего мира. Он читал медленно, понемногу, время от времени поднимая глаза, дабы дать усвоиться в его голове знаниям, только что почерпнутым со страниц. В эту игру увеличения внутренней эрудиции он не уставал играть почти никогда. Он словно ловил в себе импульсы копнуть в какой-либо сфере чуть глубже, и тут же стремился закрыть образовавшийся проем тем, чего в тот момент требовал его внутренний жаждущий информации голос.

Около полудня Анри оторвался от книги и задумчиво сжевал принесенный с собой сэндвич. Потом, ощущая себя все лучше и лучше, он просто посидел какое-то время с закрытыми глазами, бесконечно благодаря за то, что он сейчас мог найти себя в этом моменте и искренне насладиться им. Следом в его голову потоком хлынули мысли о признательности за то, что ему хватило терпения и уверенности в своих силах чтобы быть сейчас здесь, за то, что его семья разделила на всех вопросы, связанные с оплатой учебы, и заботиться об этом они начали намного ранее, чем Анри пришло в голову подумать о том, чтобы уехать учиться раньше..Надо же, думал Анри растроганно, все отчётливее понимая, насколько для своей семьи во многом именно он являлся центром, о котором говорили с благоговением и восторгом.