Читать книгу Говорит и показывает. Книга 1 - Татьяна Вячеславовна Иванько - Страница 1

– Мама!.. Где паяльник? Что такое, вечно ничего не найти! – с досадой спросил я, закончив бестолково рыться в ящике с инструментами в чулане.

– Ты нашёл, у кого спросить, откуда я знаю? Может быть, Виктор взял и не положил на место? – мама обернулась от плиты.

– Да ладно, Витька в жизни его в руки не брал, не знает каким концом в розетку-то совать, скажешь тоже! – я отмахнулся, начиная сердиться.

– Ну, в инструментах смотри, в ящике…

– Да нету там.

– Значит Маюшка взяла.

– На черта он Маюшке сдался?

Мама посмотрела на меня чуть насмешливо:

– А на черта ты ей шлем мотоциклетный подарил, гитары ваши и вообще… Что удивляться, что теперь ей понадобился паяльник?

– Причём тут это…

Я устал уже слушать, какие неподходящие увлечения я прививаю своей пятнадцатилетней племяннице вроде мотоциклов и рок-музыки. Чуть что сразу об этом все заговаривают.

– И канифолью, чуешь, тянет? Точно от вас, сверху.

А вот это уже не придирки, а факт: горьковатый жёлтый запах тянется с лестницы второго этажа, где наши с Маюшкой комнаты. Я подошёл к маме ближе, заглянул через плечо, вдохнув аромат «Climat» от её ещё не седых волос в химических букольках: она готовит, ужин, ясно. Похоже, печёнка, неплохо. И пюре, значит будет, вон, картошка булькает. М-м-м… Есть уже хотелось, сразу вспомнил о еде и даже злиться перестал.

– Когда есть-то будем? – спросил я, проглотив слюну.

– Иди-иди, не подлизывайся, Лиду с Виктором подождём, тогда…

– Чего их ждать-то, не дождёшься… – пробормотал я.

– Не ворчи.

Виктор – муж моей сестры, директор Приборного завода, который он, можно сказать, унаследовал от моего отца, что был директором много лет, и поднял своего зятя от начальника цеха до своего зама, когда узнал, что болен и придётся оставить свой пост.

Отца уже восемь лет нет на свете, столько времени Виктор – директор. Я едва окончил школу и учился на первом курсе, когда мы похоронили отца. И не знаю, его ли тяжёлое умирание, или то, что моя сестра была врачом, определило мой выбор профессии, но пошёл я по сестрином стопам. Мы с ней коллеги теперь во всех смыслах, работаем вместе в роддоме. Она – заведующая, а – ординатор. Однако, и это не сделало нас ближе.

В семье, где все вечно заняты, всегда на работе или отвечают на бесчисленные звонки неумолкающего телефона, дети обделены вниманием. Вот и мы с Майей, существовали отдельно от наших взрослых. Они всегда были и есть отдельно от нас, и даже отдельно друг от друга. Даже, когда был жив отец. Мама – директор школы, сестра – врач, что дежурит два, а то и три раза в неделю, её муж… словом, всех вместе увидишь даже не в каждые выходные и праздники. И в нормальных семьях дети существуют в своём отдельном мире, а уж в такой как наша и подавно.

Но с Маюшкой мы вместе. Эта дружба началась, когда я заболел ветрянкой в двенадцать лет. Маюшке было три.

Я валялся с температурой, болячками и книжками наверху, где была моя комната, чувствуя себя почти в заточении. Маюшка и пришла ко мне однажды.

– Ю-юска, давай покъясу? – спросила она, взяв в руки пузырёк с зелёнкой и намереваясь подмазать гадкие болячки на моей коже.

Она, маленькая, белобрысенькая, большеглазая и худосочная, так трогательно выглядела во фланелевом платьице жёлтого цвета с большой горох, колготках гармошками на её тощих ножках, с лохматенькими жидкими волосиками и грустно свисающим капроновым бантом, и смотрела так просительно, что отказать ей я никак не мог. Тем более что за весь день ко мне, кроме неё, не зашёл никто: заглянут от порога, и уходят, и то, уже вечером, а с утра я вообще оставался один, пока не привели Маюшку из садика.

Маюшка с забавно серьёзным личиком взялась за дело и раскрасила меня свежей зеленью, не пропуская прежних корок со стёршейся за день краской и все обнаружившиеся новые.

– Ну вот. Вот типей хаясо, – удовлетворённо заявила она, деловито и озабоченно разглядывая меня. – Тибе не бойна?

– Нет, только чешется ужасно, – признался я.

– Цесется?.. Интиесна… – удивилась она.

Потом вздохнула, сочувственно глядя на меня, «зелёнчатого леопарда» и села рядом, сложив маленькие ручки, перепачкавшиеся в зелёнке, на коленках.

– Хоцесь, посизу с тобой? – серьёзно спросила она. – Могу песенку спеть.

– Ну спой, – сказал я.

Майя затянула песенку Медведицы из «Умки», перевирая безбожно слова и выдумывая свои вместо тех, что не поняла или не запомнила. Это было до того потешно и мило, что мне сразу стало легче. И с этого дня я начал поправляться.

А Майя, напротив, заболела, заразившись от меня. Но теперь уже я ухаживал за ней, выздоравливая. Приносил тёплое молоко с мёдом, уговаривая его выпить, читал ей сказки, а потом свои книжки: «Врунгеля», «Гулливера», «Двадцать тысяч лье…». Она слушала, не перебивая, и просила ещё. Вот тогда-то в таком же вот снежном декабре 1976 года, двенадцать лет назад и началось то, что делает нас с Маюшкой несокрушимым анклавом внутри нашей семьи до сих пор.

Даже моя учёба в институте не разрушила этого, я, пользуясь близостью нашего города к Москве, в общежитии на выходные не оставался, да и среди недели нередко приезжал, на электричке – меньше часа. И взросление, вначале моё, а теперь и её, только ещё больше сблизило нас и совсем отгородило от «предков».

Впрочем, они были только довольны, что всегда было кому забрать Майю из сада, а потом из школы, разогреть обед или ужин, а позже Майя стала делать то же для меня, когда я приезжал с учёбы или прихожу теперь с работы.

Я подписывал ей дневник за родителей, этого не замечала даже мама, что директорствовала в нашей с Майей школе. Но зато «по блату», мы с Майюшкой изображали преемственность школьных поколений на линейке, когда она пошла в первый класс, а я был десятиклассником. Я пронёс её на плече перед выстроившимся нарядными школьниками, а Майя звонила в колокольчик, перевязанный большим атласным красным бантом.

Она одобряла или не одобряла моих подружек, замечая то, что я не всегда мог увидеть: «На колготках стрелку неровно зашила…» или: «Лифчик ей не по размеру», или «Красивые волосы», «Духи хорошие» и тому подобное. Надо сказать, нередко это и определяло мои отношения с девушками, сразу задавая тон.

Привилегия расти в обеспеченной семье, давала нам много возможностей: у нас был видеомагнитофон «Электроника» и я, конечно, имел возможность доставать кассеты для него, большинство из них, я брал на время у многочисленных друзей и приятелей. Поэтому мы пересмотрели большинство фильмов ещё до бурного теперешнего расцвета видеосалонов с их придурковатым подбором фильмов вроде бесконечных боевиков и эротики. А мы же смотрели и Бертолуччи, и Бергмана, и всего Тарковского, и Кубрика, и Оливера Стоуна и многих и многих других. Причём, большинство фильмов пришлось смотреть без перевода, но… и в этом оказалось преимущество – натренировало нам с Майей английский получше любых репетиторов.

О фильмах мы спорили, бывало. Но нравилось нам одно и то же, поэтому и спорить было о чём. Из-за «Танго в Париже», мы едва не поссорились, даже мама вмешалась и заставила показать фильм ей. Мы переглянулась с Маюшкой, и посадили её смотреть, ожидая, что же будет…

Посмотрев в полной тишине весь фильм, мама поднялась с кресла в моей комнате, снимая очки и убирая в очешник из коричневой пластмассы, подделывающийся под роговой:

– Ну-у… я… – мама, конечно, смущена оказалась до предела. – Гадость какая…

– Бабушка, да ты что! – воскликнула Майя, горячась. – Какая же гадость?! Это великий режиссёр.

– И что? Тебе вообще рано такое смотреть… Но… какие-то извращения… – она посмотрела на меня. – Куда ты глядел Илья, показываешь девчонке…

Маюшка закатила глаза в стиле всех подростков, которых достали нравоучениями «предки».

– Это не об извращениях вовсе история, – подал голос, и я в поддержку Маюшки и Бертолуччи.

– Какой-то немолодой дядька и девушка, и только…

– Какой «дядька»! Это Марлон Брандо! Да и не в том дело…

– Разврат и мерзость! – мамины брови взлетели почти до мыска на лбу.

– Это не о разврате! О потере себя, любви… молодости, может быть. Он потерялся…

– Ничего не знаю! Гадость!

Словом, спорили до хрипоты два дня. Все втроём. Я больше слушал, мнение директора школы на эту тему и не могло быть иным, а вот Маюшкино мне было интересно. Удивительно, что и на этот раз она разглядела то, что не сразу заметил я.

Бурю я завершил, сказав, примиряя бабушку и внучку:

– Если мы второй день говорим об этой картине, значит, она уже талантлива – это, по меньшей мере.

Мама посмотрела на меня, очевидно, прозревая в чём-то и кивнула, улыбнувшись:

– Вот с этим соглашусь, пожалуй, поборники свободы.

После смерти отца, главой семьи стал Виктор, но я не очень-то признавал его авторитет, по мне так человек он был куда мельче отца, который прошёл войну, и награды в несколько килограммов так и оттягивают до сих пор его пиджак оставшийся висеть в шкафу у мамы в спальне. Она перебралась в его кабинет, а их спальня на втором этаже стала комнатой Майи. Так второй этаж нашего дома и стал нашей с ней территорией, куда никто из взрослых уже и не вторгался. Я Майю будил по утрам в школу, у меня мы смотрели видик, играли на гитарах, болтали и слушали музыку.

Вот как раз из-за этого я и пришёл искать паяльник: надо было припаять в бобинном магнитофоне контактик, а паяльник пропал из ящика для инструментов в чулане, где всегда лежал. Для чего он мог понадобиться Маюшке? Мне стало любопытно.

Я вошёл к ней в комнату, поднявшись по привычно скрипнувшей на четвёртой и восьмой ступеньках деревянной лестнице с фигурными балясинами. С тех пор, как однажды едва не упала, мама не держала здесь ковровой дорожки. А Лидия и Виктор вообще наверх никогда не поднимались.

У Майи комната больше моей, но зато из моей есть балкон с пожарной лестницей, что при моей золотой жизни вещь просто необходимая. Не знаю, что бы я делал, не будь этого спасительного пути для моих ночных гостий и для меня, когда я приходил под утро. Я привык жить довольно свободно примерно с десятого класса. И ограничивать себя не намеревался.

– Зачем тебе понадобился паяльник? – спросил я, подходя к Майе, сидевшей за письменным столом.

И, подойдя ближе, я увидел, что она не только паяльник узурпировала, но и тиски, и пассатижи, и напильник, и большую разделочную доску с кухни, как это мама не заметила, странно. В тисках у Маюшки был зажат перстень, который она увлечённо обрабатывала напильником с тыльной стороны.

– Тебе паяльник нужен? – спросила она, не оборачиваясь. – Можешь забирать, я уже всё.

Сам паяльник тут же – концом в банке с канифолью, дымит потихоньку, распространяя тот самый запах, что и привёл меня сюда.

– Что ваяешь-то, ювелир? – усмехнулся я.

– Нечего смеяться, перстень будет, щас лишнее стесаю, и… – она улыбнулась, оглядев свою поделку с улыбкой, почти любовно.

Всё в ней как у всех нас в семье, и всё не так. Все мы сероглазые и светлокожие, с прямыми русыми волосами, даже Виктор, будто наш кровный родич той же среднерусской породы. Но Майя отличается во всём по чуть-чуть. Она тоньше в кости, немного темнее волосами, но светлее кожей, хотя куда светлее, кажется, никто не загорает толком, но, может быть это от контраста между цветом волос и кожи. Чуть-чуть коротковатая полная губа, приоткрываясь, показывает зубки с маленькой расщелиной, которую я когда-то не позволил выравнивать «пластинкой», настаивая, что это настоящее украшение, которого тогда никто не мог понять. Лида ругалась, а я спорил, и Маюшку убедил так, что она просто не далась ортопедам. И глаза у неё какие-то большие, при этом темнее, в яркий синий тёмный цвет, а из центра, вокруг зрачка расходятся оранжевые лучики, как солнышко.

Вот сейчас я, стоя почти у неё за спиной, вижу, как оттопыривается широкий ворот свитера, обнажая шею. Пучок растрепался немного, тонкие пряди выбиваются из узла, и особенно вокруг него, на виски и шею. Я, вытянув губы дудкой, подул на них, чтобы, пошевелив, щекотнуть ей кожу и отвлечь от этой чудной работы. Майя повела плечом зябко, смеясь тихонько от щекотки:

– Ну, подожди, Ю-Ю, щас…

Она так и зовёт меня с того, малышкового своего времени «Ю-Ю», редко когда назовёт Илюшей ещё реже Ильёй. И голос у неё мягкий, высокий, немного треснутый, будто она чуть-чуть осипла. Всегда приятно слышать его звук.

Сдула опилки со своего произведения. Посмотрела на него со всех сторон, потрогала, внимательно ощупывая.

– Ну вот…

И надела на пальчик. Господи, пальчики-то… напильник ещё берёт.

Крупный камень зеленовато-серого цвета замерцал на её тонком пальце. Очень приличный вид. Ни за что бы не подумал, что это такой вот смешной Самоделкин сделал.

– Откуда камень-то взяла?

– Из брошки вон, – она кивнула на ополовиненную брошку, лежащую на столе рядом, продолжая любоваться своим произведением.

– Испортила брошку, – усмехнулся я, рассматривая её.

– Ничего не испортила, – возразила Маюшка, привстав и показывая мне задумку: – сейчас эту часть отломаю, спилю острые углы, и будет нормальная брошь.

– Дай посмотрю, – сказал я, протянув руку к её пальцам.

Пальчики с мягкими подушечками, ноготочки маленькие. У меня небольшие руки, но Маюшкины пальчики кажутся хрупкими даже в моей ладони.

– Придётся подарить тебе кольцо, – сказал я.

– Да нет моего размера ничего, – отмахнулась Майя.

– Поискать надо, – улыбнулся я, отпустив её.

Я обернулся: скрипнула, открываясь, дверь, это вошла Серка, наша кошка. Всех котов и кошек Майя называла любыми именами от Юлек до Шурок, вот и Серками, только не Васьками. В школе у неё был приятель Васька Метелица, и она не хотела обижать его, он бывал у нас иногда.

Серка, подняв пышный хвост, похожий на перо страуса, прошествовала к кровати, и, запрыгнув, стала моститься на белом пледе вместо покрывала, чтобы улечься.

Маюшка, пользуясь размерами комнаты, отодвинула кровать от стены, и теперь она у неё стояла к стене только изголовьем, а подойти можно с обеих сторон. Это я сплю на тахте, чтобы могли помещаться и посещающие меня подружки, а у Маюшки кровать принцессы, только балдахина не хватает. Хотя… я спросил её однажды, сделала бы?

Маюшка задумалась, а потом сказала:

– Наверное, всегда хотела представить, как это, как в сказке спать. Но знаешь… по-моему, я задохнулась бы через неделю под этими занавесками!

Я понимаю. На стенах у неё несколько плакатов-рисунков. Она сама нарисовала на ватмане гуашью ещё в шестом классе. Жутковатая вампирша, космические путешественники, какие-то планеты, всё это на чёрном фоне, конечно. Потом появился и плакат с Металликой, жёлтого цвета, где вместо правильного названия группы написано: «Alcоgolika» и довольные рожи музыкантов. Плакат очень дефицитный, мне продал его приятель вместе с кассетами самой Металлики и AC/DC, за четвертак – очень дорого.

Учебники убраны в неустойчивую стопку, я вижу, и дневник среди них в красной клеёнчатой обложке.

– Кончилось полугодие-то? Как оценки, уже выставили?

Маюша засмеялась, поглядев на меня:

– Один ты и интересуешься.

– Не преувеличивай, – улыбнулся я, хотя знаю, она не преувеличивает вовсе, училась всегда хорошо, и бабка об этом знает, поэтому родители не беспокоятся.

– Нормально, без сюрпризов, – ответила Маюшка, выключая паяльник из розетки, наконец, перестанет дымить канифолью на весь дом. – Заберёшь? Тебе-то зачем понадобился?

– Да шипеть стал наш «Техас», контакт распаялся, – «Техасом» мы называли наш великолепный Теас, сокровище, помимо кассетного Grundik’а.

Я смотрю на неё, румянец какой-то чересчур и глаза блестят.

– Ты не заболела?

– С чего это ты взял? Что ж мне перед каждым Новым годом болеть? Нет.

А Маюшка и правда часто болела на Новый год. Завод кончался что ли?

– У тебя планы-то какие на праздник? – спросила она.

Я пожал плечами, до Нового года оставалась пара дней, а я не решил, отправиться мне к друзьям на обычное застолье, потому что ничего интересного, кроме пьянки никто не планировал. Или польститься на вызывающее у меня сомнения приглашение на чью-то дачу в компании коллег. Звонила ещё давнишняя моя подружка, муж уехал в командировку, и звала к себе на романтическое свидание. Пожалуй, и выберу её, и не напьёшься сильно и приятное развлечение с гарантией.

Маюшка улыбнулась на моё небольшой замешательство с ответом. Я протянул руку, и поправил выдвинувшуюся из пучка шпильку. Маюша, перехватила мои пальцы:

– Что там?

– Шпилька вылезла.

– Ты концы подстрижешь мне?

– В парикмахерскую сходи, нашла тоже цирюльника.

– Да я сходила однажды, помнишь, они мне Аллу Пугачёву сделали.

– Это называется «Каскад» – засмеялся я, забавно она рассуждает всё же…

– Да плевать, как этот ужас называется, только не доверюсь я больше нашим «мастерам». Концы-то, а Ю-Юшек? – она поглядела на меня с улыбкой.

– Ладно. Сама-то пойдёшь куда? Или с предками будешь «Голубой огонёк» смотреть?

– Да вроде собрались с ребятами. Не знаю ещё… Оксанка к себе зовёт.

– И сколько вас?

– Мальчишек человек пять и нас столько же. Если Вася пойдёт, и я пойду.

Я усмехнулся. Они дружат с Метелицей с шестого или с пятого класса, когда он пришёл к ним в класс и их посадили за одну парту. Хороший он парень, и учится хорошо, но мать сильно пьёт, а отца вовсе нет. Это мама рассказывала вполголоса Лиде:

– Хороший мальчишка, Лид, но… мать того и гляди родительских прав лишат, – со вздохом говорила мама. – Отец от водки помер, теперь она туда же. Удивляюсь, как он учится так хорошо.

– Ты же говорила, он второгодник, – сказала Лида, не очень-то участвуя в разговоре. Как всегда усталая и… кроме того, у моей сестры есть над чем размышлять и без мальчишек из дочкиного класса. – Потому и учится хорошо, он же старше…

– Где ты видела, чтобы второгодники хорошо учились? – усмехнулась мама, качая головой. – Нет, Лида, просто он толковый мальчик, жаль, что семья так подкачала. Учиться надо и дальше. А как учиться с такой мамашей…

Не знаю, волновали ли Маюшку перспективы её приятеля, но до некоторых пор кроме него она вообще ни с кем не дружила в классе. В последние пару лет появились эти девчонки: Оксана, Света и Галя. Мама хорошо в них разбиралась, а я всё время путаю.