Читать книгу Висталь (том 1) - Текелински - Страница 1

«Фантазия – Великая Паллада человеческого духа,

и главная ценность его жизни…»

На самом отдалённом железнодорожном ответвлении, там, где в прямом смысле слова кончалась железная дорога, а точнее сказать Транссибирская магистраль, где всё вокруг казалось безлюдным, необжитым и убогим, стоял старый побеленный розоватой известью двухэтажный дом. Его окна с оборотной стороны фасада открывали великолепный вид на залив, и вся его нехитрая архитектура вызывала чувство ностальгии по безвозвратно ушедшему прошлому. Той ностальгии, которую испытывает всякая утончённая душа при встрече со всем историческим, отдалённым и забытым. В этом доме, несмотря на его ветхость и общую неустроенность, текла всё та же жизнь. И эта жизнь в своей сути ничем не отличалась от жизни, протекающей где-нибудь в Санкт–Петербурге, или Риме сейчас, или где-нибудь в Мадриде, или Париже в прошлом веке. Люди в этом доме радовались тем же вещам, огорчались, когда им не везло, плакали такими же слезами, и смеялись таким же заливистым смехом. И дворовые собаки нисколько не отличались от собак других городов и иных времён, они также лаяли и так же выпрашивали у прохожих съестного, смотря своими грустными многозначительными глазами. Ведь на самом деле жизнь, где и когда бы она ни протекала, в сути своей нисколько не отличается, и несёт всё те же радости и страдания, всё те же восторги и разочарования. И все наши иллюзии на этот счёт, так и останутся иллюзиями. Но наша противоречивая душа, наша мятежная парадоксальная сущность, убеждаясь хоть в тысячный раз, что жизнь всюду одинакова, тем не менее, не перестаёт верить, что где-то там сейчас, и когда-то в прошлом, она была совершенно иной, и что обязательно станет иной в будущем. Такова наша природа. Мы живём мечтами другой жизни, живём грёзами о прошлом и будущем. Всё настоящее, ежесекундное, мы воспринимаем как нечто необходимое, и потому в некотором смысле навязанное. К тому же мы плохо его чувствуем, мы никогда не успеваем за ним, ибо оно летит слишком быстро. Я даже подозреваю, что мы ещё не обладаем «органом», который мог бы с достаточной степенью очевидности фиксировать настоящее, и оно является нам лишь как фантом, лишь как форма противоречия, как линия разграничения, нечто вроде «горизонта событий», в центре которого лишь пустота. Настоящее воспринимается нашим разумом как некое неосязаемое поле разделения, лишь как граница между бескрайними монадами прошлого и будущего, лишь как линия сопротивления, – точка разряжённого поля, в котором на самом деле нет ни времени, ни пространства. И в то же время, для нашего реального разумения, также не существует ни прошлого, ни будущего. Ибо прошлое существует лишь как постоянно растворяющаяся дымка, – как образ, остающийся всегда за спиной и уходящий за горизонт, – туда, где нет никакого существования, и всё его бытие лежит лишь в трансцендентальных сферах нашей памяти, где нет ничего кроме отпечатков, неких следов на влажной почве. Будущее же существует лишь как грёза, как мифическое астральное «экзобытие», всегда остающееся за противоположным горизонтом, и расправляющее свои крылья пред лицом заглядывающего вперёд сознания. А точнее сказать, нашему сознанию лишь представляется, что оно заглядывает вперёд, на самом же деле оно смотрит лишь в свои внутренние пенаты, в свой внутренний иллюзорный мир действительности, для которого в реальности нет никакого истинного прототипа. И на самом деле будущее никогда не приходит к нам, оно всегда – там, за пределами. И отражаясь в зеркалах нашего поднимающегося ввысь разума, лишь представляется реальным. Мы убеждены, что будущее трансформируется в настоящее. Но на самом деле оно лишь проходит через «чёрную дыру» нашего ноумена, и тут же превращается в прошлое. Его бытие в настоящем, не имеет не своего времени, не своего пространства.

Это противостояние прошлого и будущего, их строго направленная векторная трансформация, порождает в нашем осмыслении такую же «чёрную дыру», – некий её метафизический антропоморфный суррогат, который и вызывает все противоречия, сомнения и недоверия, так присущие нашей душевной организации. С одной стороны, вся окружающая жизнь, весь архаический мир, не имеет к нам непосредственного прямого отношения, так как совершенно не зависит от нас, от нашего существования и произвола, с другой стороны, абсолютно доминирует над нами, заковывает в свои оковы и властвует над всеми нашими действиями, принципами и воззрениями. И в то же самое время, мы осознаём, что вся эта жизнь и весь этот действительный мир, от самых грубых, до самых тонких и эфемерных его монад, от самых глобальных и необъятных, до мельчайших и незаметных явлений, рождается и развивается только в нас, в нашем «бездонном колодце-разуме», в его безграничном микрокосме, и управляется неосознаваемой нами монадой божественного произвола, чувствуемого нами, лежащего за «горизонтами событий» нашего ноумена, некоего всеобщего всеохватывающего и всевластного начала. И как в глубоко сакральном смысле, так и в реально действительном, мир, лежащий пред нашим взором, весь его необъятный бескрайний космос, как и весь пантеон неосознанного, – суть продукт этого «микрокосма» и целиком и полностью зависим от него.

Момент реальности существует только для тебя, и ни для кого другого. Только твой разум делит мир на прошлое и будущее. Только он превращает инертное, бездвижное в своей глубинной субстанциональности бытие мира, в подвижную субстанцию, – реку, текущую медленно во времени, по бескрайним долинам пространственного, этого бескрайнего поля, созданного и культивируемого им же. А значит и самой в себе реальности, – не существует. И только твоя фантазия строит всякое бытие и саму жизнь. – Жизнь в себе и для себя. Весь этот мир, все его замки реальности и плавающие между его флигелей и стапелей облака, все его алгоритмы и сплетения, все противоречия и согласия, всё это – суть игры нашего разума. И какими бы они не казались серьёзными, истинными и фундаментальными, все до единой имеют одну цель. – Выиграть у хаоса бытия, у пустоты, как можно больше, завладеть как можно большими её перспективами, утвердиться на как можно большей территории, и подчинить своей воле как можно больше её случайностей, превратив в своё бытие, эту пустую в своей сути, инертность. Так рождается и закрепляется всякая действительность…, так рождается и закрепляется всякая осознанность…, так рождается и закрепляется всякая истинность....

И именно благодаря такому общему положению вещей, порождается та внутренняя борьба двух противостоящих «кланов» нашего «локального сознания», олицетворяющая две непримиримые стороны нашего единого, и в тоже время дуалистического мышления. Одна сторона существует под флагом осознанности себя как законодателя, несущего неопровержимую уверенность в том, что ты являешься центром мира, и всё, что вокруг тебя, весь окружающий мир, является лишь антропоморфной периферией княжащего ноумена твоего сознания. Здесь воля разума ощущает себя монархом, – императором Вселенной! Ей подвластно все, что лежит пред её лицом, – всё, что попадает в поле её зрения. Другая сторона существует под флагом недоверия и сомнения, при котором самоидентификация, ощущения себя относительно мира, всегда выступает в свете полной зависимости и собственной второстепенности, слабости и периферийности собственного «Я», не авторитетности и провинциальности собственного бытия, как лишь отражённой и воплощённой во внутреннее состояние рисующейся картины, – некоей лишь производной от внешней самосущной доминирующей и довлеющей действительности мира. Этой стороне присуще, то не изживаемое ощущение какой-то обыденности настоящего, какой-то мелкости, чувство пошлости данного тебе времени, и неистребимое ощущение бренности и пустотелости, недостаточной наполненности собственного существования. И от этого чувства не ограждён ни один человек, какую бы нишу в жизни он не занимал и какими возможностями не располагал. Будь он бродягой, ремесленником, царём, или философом. – Будь он трижды повелителем или знатоком этого мира! Ибо всё в этом мире строится, осмысливается и чувствуется лишь по отношению к собственной воле, и никак иначе. Заставить себя поверить, что ты находишься в центре мира как очень просто, так в тоже время – невозможно. Ведь мир, охватываемый на миг твоей мыслью во всей своей широте и глобальности, становится в тот же миг точкой, бесконечно уменьшающейся в эфире бескрайних парабол вселенной.

«Настоящая жизнь», как бы это ни казалось парадоксальным, нам представляется за пределами нашей реальности, за границами здесь и сейчас. Периферия – во всяких сферах нашего созерцания и осмысления, всегда явнее и реальнее чем центр. Ибо мы не в состоянии ощущать этот центр, в какой области нашего мировоззрения или осмысления он бы не находился. Наш ноумен, казалось бы, способен прочувствовать и осмыслить всю широту внешнего мира, но только не самого себя. Ибо здесь нет ни времени, ни пространства, – лишь «чёрная дыра сознания», «горизонт событий» которой, определяется только относительностью.

Помимо прочего, всё это происходит ещё и от генетической особенности нашего разума, его единственной возможной формы для собственного бытия, – для его существования. А именно, присущего ему ноуменально – феноменального дуализма, олицетворяющего объективно – субъективную парадигму восприятия мироздания, воплощающуюся во всевозможные перспективы выстраиваемой осознанной действительности. Парадигму, единственно при которой возможно существование всего существенного, всего реально-действительного, как в рамках пространственно-временного континуума эмпирической реальности, так и в трансцендентальных полях сверх чувственной осознанности глубин разумения. И какими бы ни были модификации этой парадигмы, как несущие всевозможные формы и динамические конструкции всеобъемлющего пространственного образа, так и последовательности бытового течения времени жизни, отражающиеся во всех локальных моментах созерцания, воззрения и осмысления, они навсегда останутся относительными, и всегда будут отражать собой лишь сакральную архитектоническую основательность дуализма собственной первородной природы наблюдателя, созерцателя и мыслителя. Где ничто не существует пока не нашло своего отражения, где объект не существует без субъекта, а субъект – без объекта. И даже внутри себя, в глубине своего сердца, отдельная личность каждую новую секунду ощущает себя либо субъектом, либо объектом. И во время этого внутреннего локального процесса, ноумен, оставаясь всегда на своём месте, рисует для себя формы внешней действительности, как «грубого» и «тонкого», так и перспективно-сужающегося и перспективно-расширяющегося порядков. И как в одном случае он взирает во внешнюю реальность, так в другом случае в себя и на себя. И именно на соотношении этих порядков рождается всякая парадигма и всякая оценка его бытия и мироощущения. И в этом его фокусе, то внешний мир, то внутренний, приобретает свою законченность в соответствии с возможностями этой архитектонической парадигмы. И эти разноплановые пространства внешнего и внутреннего, сталкиваются в его разуме, образуя завихрения, где, отчерчивая линиями «горизонта событий» границы, наш разум превращает мир хаоса в упорядоченные формы реальной действительности в локальных точках создаваемого им мироздания. Здесь, в пространственных по преимуществу сферах, происходит то же самое, что и во временных аспектах созерцания, с той лишь разницей, что первое определяется образом, или полем, второе – линией, или импульсом. Где прошлое, сталкиваясь с будущим, образует «разряженное поле настоящего», с обязательным относительно неопределённым хаосом в центре.

И эта спонтанная постоянная смена фокуса не позволяет ему оценить себя и собственное существование, – однозначно и истинно в себе. Благодаря этой «чёрной дыре собственного ноумена», при котором внутри, за «горизонтом событий», словно образуется разряженное поле бытия, существует собственно тайна, – то, что мы чувствуем, как пантеон жизни. = Тайна тайн! Ибо повторяю, он видит и чувствует по-настоящему только периферии собственного воззрения.

И что характерно, как сам мир, в своём условном прогрессировании расширяя пространство, суживает тем самым собственную концентрацию и значение, так и в рамках одной жизни, одной единственной личности, восприятие мира так же реверсируется. С годами, мы всё более не в состоянии в полной мере ощущать реальность. Только в детстве и юности человек способен ощущать наиболее ясно окружающий мир, и себя в этом мире. Только в младенчестве он способен ощутить миг собственного бытия, почти ухватить его за хвост, почти прочувствовать жизнь как она есть, ощутить её по-настоящему в своих руках. То есть ощутить наиболее близко и непосредственно миг времени и точку пространства. Но с годами, с увеличением «чёрной дыры ноумена», это «разряженное поле» – адекватно увеличивается, тесня тем самым, и отодвигая на периферии образы реальной действительности. И ты уже не можешь ничего ощущать ближе вытянутой руки. А к старости, это поле становится настолько широким, что создаётся впечатление, что жизнь проходит где-то за горизонтами твоих чувствований, созерцаний и осмыслений, – далеко за горизонтами настоящих событий.

Ну да хватит отвлечённых рассуждений. Город, где стоял этот дом, и где текла обыденная жизнь, был небольшой, но и немаленький. С десяток железнодорожных станций, один аэропорт, один железнодорожный вокзал, и много автомобилей. И эти автомобили, очень часто создавали пробки. А надо сказать, что город этот имел рельеф далёкий от равнинного, что создавало дополнительные проблемы в передвижениях по нему, в особенности зимой, когда ко всему прочему дороги этого города местами превращались в каток. Это создавало задержки в развитии города, его глобальной инфраструктуры. Ведь город – это живой организм, а дороги – это его артерии. Если артерии всё время забиваются, город начинает болеть. Все его «органы» и «клетки» начинают испытывать неосознанный дискомфорт, ведь тем самым они не получают достаточного количества «кислорода» и «пищи». Затормаживается динамика, и метаболизм этого «мегаорганизма» замедляясь, испытывает нечто вроде стагнации.

Ещё одной характерной особенностью этого города, отличающего его от других городов, было то, что в него вела всего одна железная дорога, одна главная автомобильная, и ещё одна была в объезд, по другому берегу полуострова, на котором располагался этот город. И не смотря на все эти неудобные особенности, он был – Великолепен! Он будто располагался над пропастью в конце земного диска. Словно огромный Лев он лежал, свесив лапы над мировым каньоном, – каньоном без дна, и лениво потряхивал своей головой. Он завораживал своими красотами всякого, кто впервые оказывался здесь. И при всей своей неустроенности, отсутствии какой бы то ни было симметрии в общей архитектуре, он околдовывал своей неповторимостью и какой-то романтической атмосферой края земли. Большая отдалённость от центров цивилизации, придавала ему какое-то чувство самостоятельности, абстрагированности от всего остального мира. Здесь, как ни в каком ином городе чувствовалась свобода. Она чувствовалась во всём, включая и саму общую архитектуру, в которой трудно было найти академический порядок.

И вот однажды, в совершенно стандартный для этих мест осенний день, когда заходящее солнце озаряло лучами серебристые волны залива, насыщая всё вокруг яркими красками присущими только заходящему солнцу, как будто бы солнце в последние минуты своего пребывания делало последний мощный выдох, на побережье появился молодой человек не совсем обычного вида. Не то чтобы он разительно отличался от подавляющего большинства горожан, но некоторые детали его внешнего убранства выдавали его принадлежность к какому-то другому обществу. Не то чтобы совсем чужеродному, но мягко говоря, с несколько иными традициями. Но никому и в голову не пришло бы заподозрить его в том, что ему, как личности, вообще были чужды какие-либо традиции. Не то чтобы сам он не имел совершенно никаких привычек, но эти привычки были, мягко говоря, необычными. И одна из них представляла собой его главное в жизни амплуа, а сказать конкретнее, стремление подвергать анализу самые, казалось бы, незыблемые традиции присущие обществу вообще, кланам в этом обществе, и личностям в частности. Ему была известна одна банальная, и в то же время парадоксальная мысль, касающаяся жизни, и принадлежащей этой жизни причине большинства страданий человека. Ведь именно привычки, а точнее сказать угроза нарушения этой привычки, пугает человека более всего на свете. Человек боится сильнее не своей смерти, но нарушения его привычных образов жизни, запечатлённых в коре его головного мозга, в виде идеальных форм представлений об этой жизни. Он привыкает к спокойному размеренному бытию, и нарушение этого спокойствия, вызывает у него панику. Он привыкает к своему окружению, к родственникам и друзьям, и смерть кого-нибудь из них, создаёт в его голове беду, которую, как ему часто кажется, он не в состоянии пережить. Человек привыкает к свободе, и лишение таковой, вызывает у него желание закончить жизнь суицидом. Он привыкает к несвободе, и вдруг обретая таковую, и не зная, что с ней делать, прыгает в каньон. Привычка – всегда следующий рядом с человеком друг, и в то же время самый коварный враг человека…. И эта банальная, и в то же время парадоксальная мысль, если попытаться сформулировать её в одной фразе, могла бы прозвучать так: Если хочешь испытывать как можно меньше страданий в жизни, постарайся ни к чему не привыкать…. Хотя это сделать крайне сложно, а в обыденной жизни социума, – почти невозможно. Ну, да не будем забегать вперёд. Вернёмся к странному молодому человеку.

Его белая с длинными и широкими рукавами рубаха, вроде той, что предпочитали конкистадоры семнадцатого века, сапоги с длинными не по погоде голенищами, узкие штаны, подпоясанные ремнём с необыкновенно громадной пряжкой…. Всё это плохо сочеталось с совершенно лысой головой, вызывая впечатление, что голова была чем-то отдельным от всего остального. Всю эту картину сгладила бы большая широкополая шляпа. По крайней мере, с первого взгляда человека можно было бы причислить к оригиналу, нарядившемуся в пирата семнадцатого века. Но шляпы не было ни на голове, ни в руках, и поэтому он выглядел подозрительно.

Пройдя несколько шагов по алее с шумящими листвой тополями, молодой человек перешагнув через парапет и зашёл в подъезд. Найдя квартиру номер шесть, он постучался. Кого там чёрт принёс! Услышал он хриплый голос хозяйки. Поморщившись от такого непочтения, он произнёс: Могу я увидеть отца Святослава? Он на обедне, ответил тот же голос, найдёшь его в церквушке, что на Маяке. И тут он почувствовал в себе перемену. Голос хозяйки вдруг заскрипел, словно несмазанная дверь, всё вокруг потихоньку начало замедляться, стены вдруг стали колыхаться как студень. Началось! – промелькнуло в голове. Он стал медленно разворачиваться, словно огромный танкер в море.

Утро ворвалось в комнату лучами, по южному яркого солнца. Очнувшись, и почувствовав себя и своё мышление, он сразу начал оценивать внешний мир. Все его привычные параметры вроде бы пришли в норму. Внутри его как будто бы ничего не беспокоило. И потянувшись от души, он встал с постели. Это была одна из тех гостиниц, которые встречаются только в провинциях, и присвоение которой на полном серьёзе хоть какого-то звёздного статуса, даже пол звёздочки, могло вызвать лишь саркастическую улыбку. И потому поселенцы часто придавали ей статус пяти крестиков. Что означало отсутствие всех возможных условий сервиса.

Да. Как неприятно подумал он, когда образное восприятие мира, острота и концентрированность вдруг оборачивается полной пустотой во вполне пока бодрствующем сознании. Ощущение себя амёбой, существующей только в поле примитивной действительности. Такое чувство, что сначала у тебя вынули разум, оставив лишь рассудок, воспринимающий с помощью органов чувств окружающую действительность, и только затем выключили сам рассудок, словно выдернув из розетки его агрегаты – органы чувств.

Это был тот же город, но неделей позже. Такие «маленькие отстранённости» утомляли его больше чем «отстраненности на века». Его разум ещё не успел восстановиться, и не имел того просветления, какое он испытывал прежде, возвращаясь в действительность достаточно отдохнувшим.

Выходя из гостиницы и размышляя над этим, он вдруг понял, что, делая какие-то механические действия, погружённый в свои размышления, в какой-то момент вдруг ощутил новую реальность, будто бы снова вышел в более бодрствующую стадию своего сна, словно опять проснулся. Сон – во сне, или более ясное бодрствование в бодрствовании. Как будто бы сначала вышел в море из холодной преисподней земли, а затем вынырнул из моря в воздушную атмосферу мироздания. Но был ли это сон, или другая реальность? Где критерии сна и бодрствования? Критерии не относительные друг друга, но истинные, – совершенно реальные? Сколько раз в день мы засыпаем и просыпаемся, не фиксируя того в своём сознании. Сколько раз в день мы переходим из мира внутреннего, в мир внешний, совершенно не замечая этого. А сколько раз за свою жизнь мы умираем и рождаемся вновь, приходим в совершенно другой мир так же, не замечая и не осознавая того. Какой из миров был истинным, какой из них был наиболее реальным, наиболее достоверным – Главным миром?

Придя в полное взаимодействие с внешней действительностью, и ощутив, наконец, внутренний контроль, молодой человек зашагал по тротуару по направлению к центру города, на Северо-Восток. Его душа уравновесилась, и сомнения ушли сами собой. Ибо ему, как никому другому было известно, что только взаимодействие и соотношение всех твоих чувств и мыслей, слияние их в некую гармоничную общую функцию, в некий целокупный слаженный «оргакинез бытия», где всё и вся соразмерно и взаимозависимо, где всякая мелочь и мимолётность соотносится со всякой общностью и глобальностью, где каждое отдельное чувство подтверждает собой все остальные, а все вместе взятые чувства подтверждают отдельное, – позволяет полагать, что пред тобой истинная реальность. Только чувство самообладания и контролируемого бытия даёт ощущение истинности действительной реальности, в которой главной мерой выступает соотношение и уравновешивание с одной стороны общей фатальной зависимости природы, и с другой ощущение собственной свободы и иллюзии собственного произвола. И всё это называют расхожим словосочетанием – Великая жизнь.

Звали молодого человека, Висталем. Он многое повидал, и многое испытал на своём веку. Он достиг больших высот и глубочайших низин мира. Он развил способности собственного разума настолько, что их возможности можно было причислить к экстраординарным, или провидческим. Но на самом деле они были всего лишь трансреальны. Диапазон его созерцания был невероятно широк. Широк настолько, что казалось он мог объять не только этот, копошащийся разнообразными тварями «чертог вселенной», но и саму Вселенную. Казалось, что для него вообще не было пределов. Но на самом деле пределы конечно были. Ибо беспредельна только пустота, а бесконечными возможностями обладает только хаос. Сущностное же, с его обязательным порядком, имеет свои пределы. Ибо всякий порядок тем и отличается от хаоса, что должен необходимо обладать границами. И наша жизнь, определяя собственные наделы, несёт свою неповторимую константу, – своё упорядоченное собственными парадигмами «тело», возникающее и самоопределяющееся на безвременных и без пространственных полях абсолютной возможности хаоса.

То, насколько широк, или узок диапазон возможностей обычного человека, сам человек – не знает. Этот диапазон, лишь суть потенциал латентных возможностей у отдельно взятых, и лишь сравниваемых личностей. И этот потенциал порой несопоставим настолько, что в одном случае возникает впечатление анахронизма, в другом впечатление сверхчеловеческих, или даже божественных возможностей. Различие этих способностей и возможностей можно сравнить со способностями в управлении автомобилем, с одной стороны гонщика формулы-1, с другой – обыкновенного водителя из провинциального городка. Или поставив рядом гения и среднего обывателя, определить их отношение, и попытаться сопоставить и понять ту бездну, которая их разделяет.

Итак, несмотря на кажущуюся молодость, жил Висталь на белом свете уже довольно давно. В нём горел тот огонь, который придаёт внешности свежесть, не смотря на подёрнутое морщинами лицо, разуму – остроту, не смотря на ворох бренного опыта, а душе уверенность и игривость, граничащую с азартом, как правило, присущему лишь юнцам, да и то далеко не всем. Этот огонь называют Богом, или Любовью. Ибо и то и другое в своём самом сакральном смысле есть одно и тоже. Ибо как первое, так и второе содержит в себе всю полноту жизни, всю широту мироздания, и отличается лишь тем, в каком именно зеркале нашей «призмы-души» отражаются эти наитончайшие производные нашей чувственной осознанности. Во всяком случае, и то и другое не доступно нашему рефлексивно-практическому или рационально-аналитическому осмыслению, только идеальному, в его символических метафорах. Но с лёгкой руки поверхностных грубых в своих помыслах обывателей, этими понятиями нарекают теперь слишком многое, подчас не имеющее отношение к той волшебной сути, которую несут в себе эти сверх широкие метафизические идеи природы и жизни. Попадая в руки толпы, всё Великое и сверхценное неминуемо опошляется. Дай ценное понятие в руки пошляку, и он непременно его извратит и превратит в обыденную низменность. Ведь он всё и вся, так или иначе, подгоняет под собственное лекало. И всё сверхвысокое, всё изысканное и возвышенное не вписывающееся и не укладывающееся в его «прокрустово ложе», само собой превращается для него в пошлый обыденный хлам, и является, в конце концов чуждым, ненужным и даже вредным.

Способность ценить что-либо, всегда пропорциональна способности чувствовать, – пропорциональна развитию возможностей этого чувствования. А эта «дорогостоящая способность» духа, способность тонко чувствовать внешний мир, достигается длительным трудом предков, спровоцированным изначально необходимостью к выживанию, и впоследствии созревшего в связи с этой необходимостью, совершенства, и его неутолимого желания познать как можно тоньше и глубинней этот мир. И всякая пошлость на самом деле, есть лишь вопрос слабости этого духа, его самых сакральных и самых прогрессивных монад. Одна и та же вещь, одно и то же явление мира, как и одно и то же произведение искусства, для одного будет представляться Великим совершенством, для другого – простым, не несущим в себе ничего достойного, объектом. Так простой подорожник, цветущий у дороги, для совершенного в своих чувствованиях созерцателя, будет являться метафорой сверх поэтического вдохновения!

Если же абстрагироваться от линейности взгляда на становление, как на необходимую фазу вектора прошлого и будущего, и посмотреть с несколько иного угла зрения, то можно сказать, что на самом деле для отдельной личности, для его созерцания, всё это на самом деле путь назад, – к детским чувствам внешнего мира. К тем тончайшим, изысканнейшим и сверхострым впечатлениям, которыми обладает только детский разум, только детская душа. Тот, кто способен вспомнить и пробудить в себе эти уснувшие за долгую бренную жизнь, «ганглии душеного чувствования», тот достигает этой «дорогостоящей способности».

Прежде чем навестить Святослава в его «Богадельне», Висталь теперь решил пройти по парку, чтобы вникнуть и ощутить дух города. Так называемый «Покровский парк» находился на склоне, и был разбит по слухам, на месте старого кладбища. Человек, которого встретил Висталь в этом парке, был неоднозначной личностью. В своей бурной молодости он совершил многие из возможных преступлений, обозначенных в уголовном кодексе государства как тяжкие, и не очень. Кроме, разумеется, тех, что называют «погаными», и за которые сами уголовники линчуют, попавшего в их лапы чудака. Да, преступления, также, как и моральные проступки, суть неоднозначные деяния, и бывают благородными и не очень, а порою подлыми и непростительными. Всё зависит от мотивов. И не напрасно судьи в судах, как и «судьи в камерах», обращают особое внимание на мотивы того, или иного преступления. На всём этом, собственно, и стоит всякая мораль. Она, суть кодекс отношения к себе, и своим соплеменникам. И ее, казалось бы, не имеющая отношения к законам социума обозначенных в уголовном кодексе, полиграмма, на самом деле составляет главную платформу для оного. Именно на моральных ценностях, прежде всего, зиждется как уголовный, так и гражданский кодексы. И только во вторую очередь на праве, как отражении вопросов справедливости и несправедливости обмена, платы, и возмещения ущерба.

Человек никогда не должен оправдываться, даже если он совершил в своей жизни нечто непристойное, нечто ужасное с точки зрения обывателей, нечто недостойное Великого ранга, коим удостаивает себя человек. Только конец жизни, только резюме, может сказать о ценности личности, которая несла на протяжении жизни свой крест. Судьба действительно неумолима, и всякий поступок, всякое свершённое событие, – необходимо предзнаменовано тем характером, что волей проведения сложился в твоём органоиде. Преступающий закон человек, также неоднозначен, как неоднозначен человек наделённый, к примеру, статусом «безумный». Ибо и безумие, так же неоднозначно, как и свойство всякого характера. Безусловно преступниками были Аль Капоне, Ванька Каин, и Мишка Япончик…. И безумцем из безумцев были «Лондонский Потрошитель», Савонарола, и Адольф Гитлер…. Но также преступником был и Иосиф Джугашвили, и Владимир Ульянов, и Че Гевара, и Джон Рокфеллер, и Джордано Бруно, и Сократ, и Иисус из Назарета…. А Великие безумцы, как Калигула, Тамерлан, Шуман, Гаррингтон, Диоген Синопский, Эдгар По, Ван Гог, и т.д., впрочем, для обывателя сверхразумность и безумие мало чем отличаются. Так, и к тем и другим, причисляли и Николая Гоголя, и Фридриха Ницше, и всех тех, кто имел относительные сверхспособности. И даже Нострадамус не зря опасался этого.

Всё и всегда зависит от контекста, в котором происходит, как оценка отдельного поступка, так и характера в целом. И лейтмотивом всегда служит предвосхищение, построенное на приязни, или отверженности тонкими, глубинными и не осмысленными флюидами оценивающего субъекта. Если же попытаться «по-мужски» абстрагироваться от этих архаических мотивов душевного пантеона, и посмотреть на всё это непредвзятым рационально-аналитическим взором, то окажется, что подавляющее большинство преступлений, происходящих в исторических пластах нашей цивилизации, не имеют своего собственного чёткого определения, и подчас не отделимы в своих мотивах от новаторства, или гениального выхода за границы обыденности, столь почитаемых в нашем социуме. И здесь выступает во всей своей фатальности недоразумение, как основа любых оценок, и платформа для вердиктов и герольдов, коими увешаны все без исключения «замки исторического и современного бастиона».

В жизни нет вины. Ответственность за свои поступки, либо есть, либо нет, либо находится в рудиментарном, либо недоразвитом состоянии. И способность к такой ответственности, входит в тот же биохимический и физиопсихологический набор внутреннего состояния личности, за наличие и состоятельность которого, обладатель не несёт никакой ответственности, и его не должны беспокоить ни вина, ни гордыня. Всякий моральный закон, глубоко надуманная консологема, построенная в первую очередь на сакральном и страхе, – этом побочном аффекте сверх организованного и утончённого разума.

При всех морально-этических постулатах, царствующих ныне в сердцах аборигенов нашей планеты, на самом деле не имеющих к истинной картине бытия никакого отношения, человек всегда шёл своей, независимой дорогой. И неся эти «флаги» высоко над головой, наступал на герольдов и штандарты этического и морального фарисейства, падающие всякий раз под ноги, когда пред ним вставала необходимость выживания. И по большому счёту, для него никогда не имела приоритетного значения собственная вина, как и понятие греха, как чего-то действительно существующего, и имеющего свои собственные пенаты в лабиринтах человеческой духовности, всегда оставляло в его глубинах сомнение.

Нам только кажется, что мы способны что-то контролировать, независимо от собственного характера, и тех необходимо и перманентно возникающих мотивов, что всплывают в нашем подсознании совершенно незаметно для нас, но так фатально определяющих наши мысли и наши поступки. Всё, что ты делаешь в своей жизни, абсолютно зависимо от химического, биофизического, и психологического внутреннего контента, коим наполнены твоя душа и твой мозг. Всё, чем занималась твоя организация с детства, (то есть, по сути, составляющими этого контента), все, что ты зачерпнул в сосуд своей души, неминуемо приведёт тебя к тому порогу, который предначертан судьбой. В физике нет разрывов, и нет никаких чудесных перевоплощений и прыжков с одной линии, на другую…. В химии немыслимы контрнеобходимые реакции…. В физиологии нет, и быть не может ничего случайного…. А вслед за этим и в психологии, невозможны неестественные поступки…. Здесь также, как и во всей природе, всё и вся закономерно и необходимо последовательно. Как и в физике и химии природного естества не бывает чудес, так и в психологии их быть не может. Чудо, есть суть недоразумение нашего ограниченного в своих созерцаниях сознания.

Самая возвышенная форма духа, с её квинтэссенцией свободы, наступает для человека тогда, когда ты даёшь право на существование даже преступнику, даже самому отъявленному негодяю, даже самому отвратительному явлению жизни, и твоё сердце и твой разум не отвергает ничего, что, так или иначе присуще этому миру. Но такая сверх возвышенная форма – почти невозможное явление в мире. Ибо при всей объективности обобщённых понятий и воззрений, мы не в силах принять зло как данность, и всегда будем стремиться упразднить его как сбой, как ошибку, как нечто неестественное.

Время, и вся наша действительность – предопределены, и всякий путь необходимо предрешён. Но знай мы, об этом предопределении, и сама жизнь потеряла бы свою ценность. Никто и никогда не дорожил бы этой жизнью, знай он её цели, и её последствия. И тот кажущийся произвол нашей воли, то иллюзорное в своей сути убеждение, что в жизни присутствует случайность, – убеждение, основанное на неоспоримой случайности самого мира и действительности, есть необходимая платформа этой жизни, определяющая само её существование, как и бытие мироздания в целом.

Так вот этот человек, встретившийся Висталю в парке, чувствовал в себе некоторое количество благородной крови, но вперемешку с «подлой». И благодаря этому «компоту», он находил в себе как зёрна подозрительности, недоверия, лихости и мести, так и пенаты свободы и презрения к страху, и возвышенные стремления ко всему изысканному и прекрасному, – всему тому, что облагораживает сердце, и придаёт жизни меланхоличные ноты романтизма и любви. Он не желал следовать пережиткам сгнившей морали, и предвзятым канонам доминирующего «христианского политеса», имеющим начала в папской католико-протестанской раболепской идеологии. Или иным политесам, сформировавшимся и устоявшимся на полотнах человеческого разумения и духа. Он смотрел на мир трезвым открытым взором, и не предавался надуманным моральным откровениям, тем более что ценил он в жизни более всего честность, – собственную, прежде всего, и был редко снисходителен к чужому лицемерию и лукавству. Нет, он никого не обвинял, но лишь старался по возможности обходить стороной всех тех, чьи намерения, и чьё поведение, хотя и согласовывались с общепринятыми правилами, но претили его внутренним консолям. Он имел свою собственную независимую мораль. В сакральных глубинах своей души он признавал людей такими, какие они есть, и не требовал от них того, чем они не обладали по определению. И в этом было его отличие от адептов всякого теологического симпозиона. Он не пытался делать человека совершенным, ни в своих фантазиях, ни на деле, тем более что не знал, что такое совершенство. Он глубоко осознавал, что во всяких достижениях на этом поприще, всегда есть свои достоинства, и свои погрешности, и мнить свой взгляд на всё это, единственно правильным, признак недалёкости, а порой и элементарной тупости. На земле не отыскать ни одной личности, в которой не было бы всего от мира, как хорошего, так и плохого, с точки зрения идеальности взгляда самого снобистского воззрения. Но для вас ведь важен паритет, и вы готовы прощать не слишком фатальные отхождения, от признанных большинством норм. Вы готовы прощать…. И на самом деле границы этого прощения, так же необязательны, и не имеют стоического определённого базирования, и готовы отодвигаться, в случаях необходимости, для общего умиротворения, порядка, или выживаемости «доминирующего клана». Каждый из нас, в определённые минуты своей жизни готов забыть о моральных аспектах, как только возникает угроза его благосостоянию, или жизни его, и его близких.

Итак, сначала. Ранним осенним утром, когда одноцветность зелёной краски природы превращается в разноцветные красно-жёлтые тона, и сама природа становится меланхоличной, задумчивой и романтичной, Висталь шёл по главной улице города, названной в честь первого корвета, посетившего этот порт, «Светланской», по направлению к Океанскому проспекту. Повернув в центре налево, он продолжил свой путь, и, поднявшись по не очень крутому для этого города склону, вышел к Покровскому парку. Пройдя по алее в парке, он очутился на небольшом пятачке, справа от центра, которого, стоял памятник Петру и Февронии Муромским. Чья любовь снискала себе память в поколениях. И пусть это была абсолютно обычная любовь для Русского человека, но в силу мифотизации, и предании их жизни необычных качеств, они стали народными персонажами, и образцами для страждущих душ. Хотя, если кто-либо заглянет в действительную историю их любви, узнает немало неприглядных фактов, что присущи всяким бракам древности, как, впрочем, и современности. К примеру, лишь один всем известный факт в этом идеальном браке, как болезнь Петра, и шантаж Февронии, пожелавшей выйти замуж за князя, будучи обычной крестьянкой, в обмен на его исцеление. Ну да опустим эти факты, дабы не нивелировать общей картины жития идолов.

На лавке, недалеко от памятника, сидел Человек, для которого всё это было естественным образом жизни, он не страдал ни восторженностью, ни отчаянием, сталкиваясь с возвышенным и изысканным в жизни, и всем подлым и мерзким, присущим этой же жизни. Висталь подошёл, и, поздоровавшись, присел рядом. Прошу прощения за нарушение вашего уединения, меня зовут Висталь. Артём…, откликнулся незнакомец, на приветствие. И в голове у Висталя заиграла музыка, и послышались стихи:

Артист забав и развлечений

Как клоун в сумрачном лесу

Так равнодушен к возвышению

И к снисхождению своему…

Бежит по выжженной дороге

Бросая в поле колоски

Скорее в дьяволе, чем в боге

Питает искренность души…

Шторм, для стоячего болота

Для лживой черни – ураган

Терновый шарф, – для идиота

Для подлой нечисти, – капкан…

Циничный чёрт, насмешник веры

В счастливый, радостный конец

Разоблачитель ложной муки

Со всей серьезностью борец…

Он верит только в правду смеха

В круженье танца бытия

С самоиронией завета

С игрой плотвы понятия…

Он предпочтёт почёту, – славу

Безмерной вечности, – лишь миг

Отвергнет всякую преграду

Воспетый метром, – озорник…

Сменяет золото – на краски

Краюху хлеба, – на струну

На склепах мира, справит фрески…

Заставит петь, ночь и Луну…

Заставит петь, ночь и Луну…

Он так свободен и беспечен, – игрой своею одурманен…

И так силён и беззаботен, как будто гангстер на привале…

Жесток, проворен, беспощаден, – но с благородной честью дружен…

Так развращён своей отвагой, – но в час лихой всегда разумен…

Кто мог понять его? – Лишь ветер, и оценить его натуру…

Кто мог простить его? – Лишь Солнце, что не живёт надеждой к миру…

Но нет нужды в нём к пониманию, и к покаянию нет причины…

Он строит собственные замки, на плато мировой долины…

Что-то часто ко мне стали подходить в этом парке? Не далее, как вчера, я также мирно сидел здесь, и ко мне подошёл человек, сопровождаемый явным бомжем, и сходу протянув руку, хотел поздороваться. Я, немного опешив от такой наглости, спросил его, не подавая руки; Мы знакомы? На что он, смутился, и, представившись бардом, музыкантом и поэтом, с наплывающим разочарованием на лице, снова протянул руку. На что я сказал; Вот с этого и надо было начинать…. И пожал ему руку. Он явно недавно был из тех мест, где заправляет преступность, и где беспардонность и хамство в порядке вещей, если оно не переходит неких определённых границ. Определённых лидерами так называемого «преступного мира», в котором всё, – мораль, право, справедливость и честь, имели и имеют своё место в экзальтированном, своенравном виде, и где правила и законы, исходят из присущего этому миру чувства справедливости, основанной на тех же моральных аспектах, но в несколько упрощённом виде. Здесь всё сведено к свойственному Чарлзу Линчу и его последователям, немедленному возмездию, без судей и адвокатов, построенному на очевидности свершённого, не требующего никакого разбирательства. И пусть здесь также существует прощение, но в несколько урезанном виде, только если преступивший неписанный закон, имел благородные с точки зрения морали преступника, цели, и мотивы, которыми он руководствовался, не были подлыми, предательскими, и не шли от пошлого и низкого страха червяка.

Так вот. Я поговорил с этим человеком, несколько минут. И вы знаете, что меня удивило, так это то, что в его возрасте, а ему было за пятьдесят, от него исходило столько энергии, словно предо мной сидел тридцатилетний человек. Тюрьма сохраняет силы. Она не даёт их попусту растрачивать, и человек выходя оттуда, часто вызывает удивление своей свежестью. Конечно, так происходит не всегда, всё зависит от самого человека, но режим, и более-менее спокойная жизнь, без каждодневных надежд и неминуемых разочарований, без относительной нервотрёпки, и стрессов, связанных с этими каждодневными надеждами и разочарованиями присущих свободному миру, сохраняют человека лучше, чем самые оранжерейные условия воли. Ведь здесь, на воле, скука, необходимо возникающая в подобных условиях, заставляет человека искать себе приключения, что неминуемо приводит его к стрессам. Мало кто на самом деле скажет, (ибо здесь надо быть по-настоящему честным), насколько лишение свободы благостно для человека, для его физического и психологического здоровья. А что касается самой воли, только человек способный ограничивать свою собственную свободу находясь на воли, обретает гордое имя человек, и право на продолжительную и плодотворную жизнь. Как, кстати сказать, в то же самое время оберегает его и от тюрьмы. По большей части люди слабы, и даже учиться самостоятельно не могут, они нуждаются для этого в институтах и университетах, где их загоняют в клетки-кафедры, и, погоняя шомполами, заставляют набивать свою голову знаниями.

Скажите, уважаемый Артём, а как часто вам приходилось общаться с подобным родом людей? Спрашиваю, потому, что понимаю, одна единственная встреча, что имела место для вас вчера, не могла бы спровоцировать на столь объёмные и глубокие суждения, относительно этого мира. Мира, в котором живёт всякое государство на своём перепутье, в моменты разрушения старого, и нарождения нового, и под гнётом, которого ваше государство пребывало в недавнем времени.

Да, действительно, я и сам был в это время некоей составляющей общего контента, в котором царили принципы «преступного политеса», и вера в тот образ жизни, который повсеместно и подавляюще, (как казалось мне изнутри), охватывал весь наш социум и представлялся единственно верным и справедливым, была столь незыблема, что не оставляла и капли сомнения. Всякое убеждение заразительно, и всякая среда, в которую волей судьбы попадает человек, окутывает его разум, и заставляет безапелляционно верить только в те постулаты, коими питается и живёт сама. Состояние аффекта присуще всякому убеждённому в своей праведности, и окружённого такими же существами, думающими в том же ключе. И не важно, учёный ли это, или имбецил, политик высшего ранга, или заключённый в лагере. А моя праведность того времени, зиждилась на моём юношеском, по большей части инфантильном взгляде относительно того, кто имеет право, а кто нет. Ибо на том контрасте, который чувствовался по отношению к правителям государства и политическим деятелям того времени, а главное к представителям власти на местах, самих не чурающихся нарушений и даже преступлений, так называемый «воровской закон» казался действительно наиболее справедливым, ибо казался более честным и давал власть тем, кто действительно её заслуживает, а не тем, кто волей случая попал в органы власти, и будучи в своём детстве подавляемым и угнетаемым сверстниками, начинал мстить всему миру, и отдельным действительно сильным людям, в частности, только на том основании, что представляет собой власть государства. То есть справедливость «воровского закона», на фоне сомнительной справедливости закона государства, несколько выигрывала, пока это не касалось непосредственно тебя самого, и пока инфантильность воззрения не взрослела по-настоящему, и ты, разочарованный, не отбрасывал в сторону всё надуманное и предвзятое в своём сердце. Стоило тебе оказаться в жерновах собственного представления о чести, в рамках непоколебимого закона о достоинстве волчье стаи, и ты начинал чувствовать свою непреодолимую слабость, и в тебе разгоралось огнём чувство себя «овцы на закланье». Ты не мог поступить иначе в данных условиях, чем на то требовал неписаный закон чести. И это обстоятельство ставило тебя на грань пропасти, в которую ты мог свалиться каждую минуту.

С другой стороны, расширив наделы собственной свободы, ты уже никогда не будешь довольствоваться прежними рамками. И это правило касается всего, с чем тебе волей судьбы пришлось столкнуться в своей жизни. Если ты заступил за невидимую границу, и тебя не ошпарило кипятком совести или презрения к себе, но напротив, голова закружилась от перенасыщенного «озоном» воздуха, то ты и впредь будешь ступать на этот путь. И никакие моральные порицания, прежде всего в самом себе, уже не заставят тебя повернуть обратно. Такова фатальная природа духа человека. Но не имей он в себе таковой, и ему никогда не стать было тем, кто он есть ныне. Вопрос преступления всегда и всюду сопровождал его на протяжении всей истории. Ибо преступление есть синоним не только новаторства, но и становления вообще, как такового. Не имей человечество в своём историческом сознании «преступной идеологемы», и его не существовало бы вовсе. Ведь даже та «архаическая рыба», как изначальный источник животного мира на земле, никогда не вылезла бы на берег, при отсутствии в её микроскопическом разуме этого доминирующего мотива.

И я бы действительно отделил бы смешиваемые и сливаемые в один ухват преступления подлого, поганого, унижающего человеческое достоинство, характера, и преступления иного свойства, пусть и подчас вызывающих похожие чувства. Хотя, если посмотреть непредвзятым взглядом, люди в подавляющем своём большинстве, итак разделяют их, и, без всякого сомнения, выставляют свои приоритеты там, где им действительное место. Но дело в том, что именно штампы и укоренившиеся заблуждения здесь, определяют отношение ко всякому преступлению, и смешивают всё в одном котле, не утруждая себя вглядыванием в суть.

Я расскажу вам историю из своей жизни, и вы поймете, о чём я говорю. Я родился в обеспеченной семье, и не знал с детства нужды ни в бытовом смысле, ни в психологическом. Всё что желал, так или иначе, получал. Но дело в том, что желания как таковые, не живут без нужды, и если человеку давать всё что он хочет, его жизнь неминуемо превращается в пустое ничем не мотивированное пребывание, словно выеденное яйцо, ненужное никому, и даже самому себе. А происходило вот что. Мои желания стали как-то утончатся и нивелироваться, и, в конце концов, превратились в бренную обыденность, не возбуждающую никак ни мои нервы, ни моё сердце. И так бы я, скорее всего и зачах, превратившись в растение, питающееся без радости, и живущее без смысла, но однажды на моё поле случайно или необходимо, попал один человек, по характеру неординарная личность, не признающая никаких запретов и никаких заборов, и ограничений. Про такого говорят, «оторви и выбрось…» Мы удивительно быстро нашли общий язык. В силу ли моей внутренней жажды и голода, не утоляемого никакими «костями» обыденной кухни, или по причине намешанных во мне самом противоречивых кровей, но я стал искать с ним встречи. Он был гангстером до мозга костей, и не пытался приукрашивать свои поступки благородными намерениями, как это делал всякий так называемый «борец за справедливость», олицетворённый однажды в образе Робин гуда. Он был честен пред собой, и не унижал себя поволокой тумана якобы имеющего место возвышенного толка своих поступков. Он был «рафинированным негодяем», и не делал никогда ни шага назад. Вызывая впечатление очевидной доминанты образа льва, пред образом ползучего меж камней гада. Внутренняя сила, характер и харизма, всегда видны, и их невозможно сыграть, каким бы ты не был выдающимся актёром. И пусть жизнь такова, что судьба таких людей с точки зрения обывателя не завидна, что подобные «львы», как правило, живут не так долго, как «ползучие гады», но их жизнь наполнена до краёв таким количеством эмоций и впечатлений, для получения коих этим «гадам» нужно было бы прожить тысячу лет! И та сила любви, коей подчас наполнено такое сердце, подобна бескрайнему океану, переплыть который не дано ни одному обывателю. На это способны только Ангелы и Херувимы!

Его звали Джокер. Такую кличку ему дали друзья, так как играя в юности в карты, он слишком часто вытаскивал этого персонажа из своей колоды.

Однажды он подбил и меня на преступление. И я впервые ощутил нечто близкое к полной свободе. Словно внутри меня спали ржавые кандалы, и моя душа освободилась от морально-этической слизи, что обволакивала моё сердце, и не давала почувствовать и понять собственные консоли, в которых была укоренена присущая моему роду характерная индивидуальность. Конечно старая совесть, подавляемая её новым суррогатом, ещё долго ныла под лёгкими, стараясь спасти себя от неминуемой гибели. Но дух нового чувства, с такой яростью подавил всякие поползновения архаического политеса старого сознания, что сердце зарделось, и, перешагнув через выпавший на дорогу «труп прошлого самосознания», я, подняв высоко голову, зашагал навстречу собственной судьбе. Во мне происходило разрушение, и в тоже время обновление, с болью и скрежетом зубов, с минутами отчаяния, и невероятного подъёма, – во мне происходила революция, со всеми присущими революции сопутствующими метаморфозами. И вслед за этим, всё вокруг стало так быстро меняться, словно в трансформере, что я не успевал запечатлеть в своём сознании эти глобальные перемены. Мир – преображался. Так, наверное, ненавистная всеми обывателями война, переворачивая обыденность существования, ломая все морально-этические мосты, и взрывая выложенные дороги благонамеренности, переводит всю жизнь на новый путь, и поднимает её на вершины собственной гипертрофированности. Мы никогда, на самом деле не знаем, что для нас полезно, а что вредно, что в действительности является для нас добром, а что злом. Мы слишком близоруки в этих своих воззрениях и оценках. Мы полагаем, что война существует только по глупости. Что она есть суть недоразумение, ошибка, – изъян нашей природы, и не допускаем ни на миг, что она на самом деле является главным источником жизни, её основной платформой и подогревом от замерзающей природы космоса, пытающегося каждую минуту проникнуть в наш бушующий мир.

Ну да я отвлёкся. Со своим новым другом мы стали разрабатывать планы, в которых неотъемлемой часть было преступление. И пусть нас не трогала общепринятая моральная подоплёка, но я никогда не перешагивал через собственную совесть, вновь созревшую и становящуюся в моём сердце её «видоизменнённую метаформу». Да, наша нынешняя совесть отличалась в корне от совести обывателя, но тем она была лишь ещё монолитнее и непреодолимее, ибо приобрела некое рафинированное, очищенное от навязанных оценок и постулатов, состояние. Мы всегда старались добиваться задуманного, невзирая на опасность, которая необходимо подстерегает всякого, кто, так или иначе, переступает через закон. В глубине сердца нас, конечно же, страшило заточение, но ступив однажды на этот путь, и почувствовав этот вид свободы, (как я отмечал выше), ты словно наркоман, уже не в силах отказаться от него, даже перед лицом неминуемой пропасти. Человек привыкает ко всему, и перманентная опасность переходит в латентную, становясь частью твоей жизни, и ты уже мало обращаешь на неё внимание.

С годами лихость уходит из сердца, и на её место приходит рассудительность и мудрость. Но важно понимать, что если в юности в твоём сердце не было достаточной лихости, презрения к страху и безрассудства, то неоткуда будет взяться и рассудительности, и мудрости. Ведь всё, что ты имеешь в душе на каждом из этапов своей жизни, так или иначе, есть продукт сублимации, перевоплощения той энергии, что изначально заложена в тебе. Той энергии, что в юности несёт на себе печать безрассудства, лихости и чрезмерного нахальства, а вместе с тем и безудержного желания действовать, в зрелые годы перевоплощается в глубокие созерцания, и победы разума, а также неминуемо переходит в благороднейшее состояние души.

Оставаться человеком можно даже при самых неблагоприятных к тому обстоятельствах. И эта банальная мысль, имеет на самом деле самое решающее для жизни человека, основание. И испытывать гордость, можно только преодолевая собственные низменные флюиды и мотивы. Страх, тщеславие, слабость сердца и инфантильность души, злоба и несдержанность, – всё, что таится в каждом человеке, и старается захватить над ним власть, дано ему только для того, чтобы преодолевать всё это, и крепнуть своим «стеблем», передавая через гены своим потомкам становящиеся и укрепившиеся «волокна личности». Оставаться в этом мире действительно можно только постоянно и перманентно становясь, укрепляясь и совершенствуясь. И у каждого на этом поприще, своя начальная планка. Эта планка задаётся родителями, или точнее сказать всеми твоими предками, что переплелись сзади тебя своими корнями, словно древний лес, в котором, на самом деле нет возможности найти никакой прямой дороги.

Вы знаете, уважаемый Артём, вы правы. Человек, всю свою историю воровал, грабил и убивал, лишь сублимируя со временем эти свои особенности, одевая их в благородные одежды, и придавая налёт возвышенности в одном случая, и превращая в так называемый «честный поединок» в другом. Но в то же самое время, спасал, отдавал последнее, и любил. И ненавидел в себе лютой ненавистью всё жестокое и коварное, всё недоброе и подлое, выжигая калёным железом все эти склонности, черпающие свои начала в тропическом прошлом человека, где злоба и дикий оскал ряда зубов, позволял ему надеется на своё будущее, и будущее своих детей. Человек всегда боролся с собственными атавизмами и рудиментарными наклонностями, и вопрос лишь в том, кто побеждал в этой перманентной войне. Что же касается предначертанности судьбы по факту рождения, когда один родился в трущобах, а другой в царских палатах, это так же не имеет своей необходимости, и в разных обстоятельствах показывает всю несостоятельность такого предначертания. Я видел немало разных трансформаций, как одного вектора, так и противоположного. Когда человек, родившийся волей судьбы в клоаке социума, вырастал и становился самым возвышенным и благородным существом. И как иной, родившись в оранжерейных условиях высшего общества, низвергал себя в пропасть, и становился подлее самого подлого существа на земле!

Уважаемый Висталь, человек, осознанно или неосознанно всегда стремится к счастью, – к этой непознаваемой химере. Руководствуясь, на каждом этапе своей жизни, лишь своими представлениями об этом счастье, всегда и всюду и у каждого – иллюзорными. И не находя его нигде и никогда, чувствуя себя обманутым, либо проливал кровь на поле брани, либо уходил в пещеры, становясь отшельником, и живя лишь в собственном внутреннем мире. И как нам кажется, дело случая, куда именно он пойдёт. Но на самом деле здесь нет никакой случайности. Всякий находит только свои пенаты, предначертанные ему его судьбой. Судьбой, которая строго необходимо зависит не от каких-то высших сил, но сугубо от его характера, в самом глубоком и широком смысле слова.

Благодарю вас за содержательную беседу. Меня ждут мои дела, а вас ждут ваши. Мы вряд ли встретимся когда-нибудь, ведь это тот случай, случайность которого нельзя опровергнуть. И повторившись он, хотя бы однажды, неминуемо превратиться в закономерность. Хотя по большому счёту, откуда нам знать на самом деле, что в этом мире является случайностью, а что закономерностью. Этого не знает даже сама природа.

Висталь шёл по залитому ярким солнцем тротуару, и мысли его постепенно концентрировались на одной цели. Он давно искал встречи с одним из наречённых в народе Святых, ныне живущих и здравствующих. И хотя святость человека, пока он здравствует, почти невозможное явление, как и настоящая живущая с вами бок обок гениальность, но как всякий установленный и облагороженный идол, с лёгкой руки народной молвы, с её впечатлительной восторженностью и пафосом, этот священник был удостоен титула Святого уже при жизни.

Конечно, никогда нельзя знать заранее произойдёт ли это «оплодотворение», как нельзя знать заранее произойдёт ли вообще какое-либо просветление, в той или иной голове. Ведь головы должны найти свой резонанс друг с другом, их электрохимические реакции своими флюидами должны слиться в единую гармоничную «синтетическую полисистему», – в симфонию трансцендентального оркестра! Должна произойти некая «термоядерная реакция», некий «синтез трансцендентального пространства» в бескрайних просторах душевно-разумного пантеона личности. А это такое редкое явление, что всегда вызывает впечатление некоего волшебства! Настоящий «резонанс трансцендентального бытия», порождает новых Богов! Он разрушает границы и выстраивает новые стены! Он создаёт новые небывалые пантеоны! Он создаёт новый несуществующий до сих пор мир!

Вернувшись, и подойдя к небольшой часовне, которая не отличалась напыщенной красотой куполов, а сказать точнее она ими просто не обладала, Висталь шагнул по направлению к этому скромному храму. Что-то отвращало его от этих «бастионов веры», сердце не пускало в себя этих хрестоматийных наветов. В этих религиозных бастионах, к какой бы конфессии они не принадлежали, пахнет сильнее подобострастием и страхом, чем ладаном любви. Войдя в него, он, толи у прихожанки, толи у служительницы этого храма, старушки с повязанным старорусским манером платком, спросил; Где ему можно увидеть отца Святослава? Старушка, указав на священника, стоящего поодаль, продолжила свои хлопоты.

Отец Святослав? Спросил он, подойдя к скромно одетому в чёрный балдахин старцу. Да, ответил он, и, повернувшись к Висталю, одарил его светлой улыбкой поддёрнутого морщинами лица. Висталь почувствовал облегчение, подобное тому, какое чувствует всякий больной, лишь только встретившись с доктором медицины. Не уделите ли мне несколько минут вашего времени, я приехал издалека.

Я уделю время всякому, кто нуждается в этом сын мой, независимо от того, живёт ли он по соседству, или приехал с другого края земли-матушки, независимо от рода занятий и вероисповедания. Что беспокоит тебя?

Позвольте начать без всяких предисловий. Святой отец, я давно живу на этом свете и многое познал. Моя юность проходила в любви и радостях, печалях и грёзах, – в общем, ничего особенного. Мне очень близко то мироощущение, которым обладает большинство людей, каждый из которых родился и вырос в этом мире. Где всё и вся становится действительным лишь тогда, когда обретает свою предметность, со своими чёткими границами и параметрами. Где всякая самая идеальная, самая тонкая вещь, почти бестелесная сущность, чтобы обрести важность для нашего сердца, должна непременно стать системой. Где всякая мысль, чтобы иметь должное к себе отношение, непременно должна прикрепиться к какой-либо сложившейся и устоявшейся философеме, либо сама облачиться в доктрину. Где всякое мнение, чтобы стать по-настоящему весомым, должно непременно обернуться в красочный, вышитый золотом балдахин, словно невидимка в халат. И где даже самая эфемерная и по природе своей бесформенная астральная субстанция, чтобы найти своё место в этом мире, должна непременно приобрести определённую форму, найти своё воплощение, и стать ощущаемой всеми рецепторами человеческого органоида, а попросту сказать должна обрести власть над ним. В данный момент я имею в виду исторически устоявшуюся парадигму, что в этом мире всякая Вера должна принадлежать какой-нибудь доктрине, вероучению, или конфессии. Но как только Вера обретает эту доктрину, она растворяется в этой системе, превращаясь лишь в атрибут, – некий рудимент сознания, отдаваясь на волю самой системности, и тем самым теряя свою искомую первородность. Но в противном случае её перестают замечать и воспринимать как нечто действительное. Здесь всякая Вера должна быть воплощена в «стадный политес» со своей иерархией, где всё определяется внутренними правилами распорядка системы, превращая отдельных свободных личностей в послушников, а их существование в лагерь. И чем в своей сути такой лагерь отличается от «лагеря-государства», или даже от «лагеря для заключённых»? С моей точки зрения лишь грубыми в одном случае, смешанными во втором, и относительно тонкими – в третьем, методами воздействия доминантных властвующих адептов, на свою паству. А по сути, во всех случаях порабощения доминирующей доктриной сложенного и выверенного порядка, блюдущего интересы прежде всего самой системы, подавляя, всегда необходимо, свободные интересы личностей. И где сам механизм, к какой «лагерной системе» он бы не принадлежал, в сути своей мало чем отличается от последнего.

Да. «Лагерь-государство» и «лагерь для заключённых», при близком рассмотрении, вызывают отвращение своими явными признаками подавления и угнетения, своими неприкрытыми ничем методами воздействия доминирующей касты. Религиозная же доктрина, такая, к примеру, как Ислам, или Христианство, на первый взгляд не имеет к этому никакого отношения. Но это только на первый взгляд. Система, какой бы она не была, какие формы бы не приобретала, какой идеей бы не руководствовалась, в своей сакральной сути имеет общий для всех систем в этом мире, механистический принцип. Её природа такова, что в ней всегда превалируют интересы большинства, интересы системного порядка, над интересами отдельной личности. И каким бы ни казалось благонамеренным рабство, во что оно бы не воплощалось, в какой области оно бы не существовало, какими высокими принципами не прикрывалось, какие бы изысканные завуалированные идеи оно не приобретало, остаётся всё же, тем же рабством. И его нельзя оправдать никакой изысканностью и тонкостью, и тем более никакой благонамеренностью. При всей своей гуманистической пропаганде, выступающей в доктринах и принципах религиозного архиполитеса, убеждающей всех в праведности, добре, благонамеренности и божественной необходимости этой системы, с её утончённой завуалированной диктатурой, уверяющей каждого своего пленника в его собственной свободной воле, её цель всегда остаётся в области «создания и укрощения стада», приведения его в порядок, обеспечивающий самой системе, – власть. Власть возвышенного сверхтонкого политеса. Власть, обещающая укрепление и продолжительное будущее и процветание самой системе. Её глубоко скрытая цель, гнездится в латентных мотивах этой власти, – власти доминирующего порядка большинства и её адептов, – власти системы над личностью.

Что может быть более дорогостоящим, что может давать большее счастье, как не то чувство себя свободным, как не та гордость за свою силу и самостоятельность, которая позволяет чувствовать себя настоящим человеком. Не подобострастным и преклоненным, с раболепием и самопринижением, не перекладывающим свою ответственность на некое «сверхсущество», но возвышенным и повелевающим собой, своей жизнью, своими поступками и мыслями, несущим гордо своё знамя. Но в силу популярности различных религиозных конфессий на земле, я подозреваю, что человек в массе своей, не боится и не отвергает рабство, но напротив, стремится к нему. И как всякий заключённый в пределах лагеря может вполне себя чувствовать относительно свободно, так всякий из паствы, – всякий, кто когда-либо причислил себя к определённому религиозному учению, или к определённой конфессии Христианского института, или любого другого, может вполне чувствовать себя комфортно в рамках выбранной доктрины. Я осознал во всей неопровержимой реальности, что человек на самом деле боится более всего на свете именно свободы! Ибо в глубине своего подсознания чувствует, – как она, на самом деле вредна и опасна для него. Во-первых, всякая свобода действительно негативна, ибо подразумевает под собой квинтэссенцию хаоса. Во-вторых, подсознательно человек всегда чувствует, что свобода – словно наркотик, попробовав который однажды, никогда не забудешь, и будешь всю жизнь стремиться к нему, обречённый увеличивать постоянно дозы. В-третьих, свобода – словно то «яблоко с древа познания», откусив от которого уже невозможно вернутся назад, на луга беспечного неведения, а значит того вида счастья, которое несёт в себе всякое неведение, и всякое беспечное существование. В-четвёртых, свобода – словно та сладость, которая, если употреблять её в больших количествах каждый день, неминуемо вызывает диабет и, становясь ядом, в конце концов, убивает.

Я, конечно же понимаю, что отвергать одно, не значит утверждать противоположное, и правда никогда не сидела на одном из стульев. Как Мисологос, (отвергатель всякой веры), так и Ортодокс, есть суть проповедники монотеизма. И я прекрасно осознаю, что в этом смысле нами движут два вида заблуждения, которые стоят друг друга, и благодаря которым мир социума до сих пор существует. Будучи приверженцами одного вида заблуждения, мы убеждены, что всё зависит от бога и проведения, и мы лишь рабы, или плывущие по течению рыбы. Будучи приверженцами другого вида, мы убеждены, что всё зависит только от нас самих, мы сами строим свою жизнь, а значит и ответственность за нашу жизнь, целиком и полностью лежит на нас самих. Каждый выбирает для себя тот вид заблуждения, который ближе ему по духу. И большинство выбирает именно первый вид заблуждения, как и присущий ему вид свободы и вид счастья. Но более просвещённые личности, – личности, познавшие иной вид счастья, счастье свободной воли с её кандалами ответственности, счастье гордости за себя, ощущения себя повелителем над всеми обстоятельствами, – более совершенные представители человечества. И они знают ту метаморфозу жизни, которая определяет всякое наше отношение не только к свободе и несвободе, но и к боли и наслаждению, страданию и благоденствию… Метаморфозу, которая предопределяет все наши аффекты, и несёт в себе фатальную невозможность обретения истинной свободы, и настоящего благоденствия для всех живых тварей на земле. Ведь сам мир есть суть система. И он так устроен, и так устроена наша жизнь, что страдание и благоденствие, строго зависимы друг от друга, и всегда находятся в паритетном соотношении и никак иначе. Что чем больше человек обретает внешней свободы, тем меньше у него остаётся внутренней. Чем больше он обретает внутренней свободы, тем тягостнее для него становятся самые незначительные попирания внешней свободы.

Но в тоже время всякая душа человеческая, как бы она не была невежественна или просвещена, всегда жаждет абсолютной свободы. Ибо каждый из нас, при всей своей неразрывной привязанности к жизни, в глубине своего сердца стремиться освободиться от её кандалов, от лагеря самой жизни, выйти из этого «глобального пантеона несвободы». И это обстоятельство служит лейтмотивом для всякой его напряжённости в собственном внутреннем противоречии. В том противоречии, которое при всех своих сопутствующих необходимых неприятностях, позволяет ему существовать продолжительное время, – быть и жить. Да. Ибо без наличия этого внутреннего противоречия, человек не мог бы просуществовать и дня. Ибо он часть мира действительности, в котором без внутреннего противоречия не существует ничто. Всё, что существует во времени и пространстве, необходимо должно содержать в себе это противоречие, которое олицетворяется в различных модусах, но всегда и всюду имеет единый для всего и вся механизм, как обязательное условие для бытия вообще.

Почти все человеческие заблуждения вырастают из одного корня. – Человек постоянно ищет лекарство против страдания от своего внутреннего противоречия, против страха, пытается найти согласие внутри себя, и обрести покой, не осознавая, что именно это противоречие и этот страх позволяет ему жить и существовать в бытие. И что на самом деле покой как таковой, исключён из нашей действительности, и имеет свои пенаты только за пределами жизни. Здесь может быть только относительное успокоение на короткое время. Некий штиль относительно бури, при котором море начинает скучать, и мечтать о новой буре. Но попадая вновь в бурю, – в эти волны мироздания, тут же снова стремится успокоиться. Волна – определяет всё и вся в этом мироздании.

Стыдился же человек, как правило, более всего не своих истинных пороков, но своих, так называемых «низменных инстинктов», в особенности их гипертрофированных форм, назначенных мировыми религиозными течениями грехами, и даже возведёнными ими в ранг зла. И теперь и впредь будет стыдиться их, как бы его общий инстинкт этому не противился. И в этом также проявляет свою силу суть внутреннее архаическое противоречие нашей воли. Либидо, – всегда и всюду стремящееся к удовлетворению, – и стыд, порождённый сопутствующим всякому удовлетворению, наслаждением. Стыд, порождённый уходящим в свои поля «морализованным разумом», натягивающим мир на себя, примеряющим ко всему свою борону, и дёргающим за удела, вложенные в пасти не только либидо, но и всякой иной естественности, стремящейся в свою очередь, не взирая ни на что, к удовлетворению собственных потребностей.

Это началось давно. Когда страдающее по большей части своей жизни человеческое племя, начало возводить всякое наслаждение в ранг позора, в апологет стыда, тем самым мстя всякому наслаждению, которым упивалось на их глазах привилегированная каста человечества. И относя всякое наслаждение к пороку, стало планомерно вытеснять из всего возвышенного всякое наслаждение, подменяя понятия и придавая страданию возвышенность и благородство, коим до того оно не обладало. Так переворачивался мир, под воздействием морали, и явнее всего под воздействием христианской морали.

Я также понимаю тех, кто был воспитан атеистом. В их души был вложен материализм, как нечто исключающее всякого Бога и всякую Веру. Что давало этим новым «адептам антиверы», иллюзию некоей новой свободы. Но убил ли атеизм саму религиозность человека? Вытеснил ли он вместе с религией и саму Веру из душ страждущих? Истребил ли на самом деле этот воинствующий материализм, – Бога в душах атеистов? Ведь то, что однажды заложено и посеяно, почти невозможно изъять, искоренить или уничтожить. И большинство из них чувствовали и чувствуют в глубине своей души некую десницу, – зерно, которое хочет прорости. Пусть не на грядках религиозных наделов, пусть в чистом поле, где как свободно, так и опасно. Я говорю о том зерне, которое каждой душе даёт надежду на всходы истины, и которое имеет потенциальную возможность вырасти в «развесистое древо», обладающее как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью, и связанными со всем этим, необходимыми кандалами. Я говорю о том зерне, с расцветом которого он ощутил бы то, что ощущает всякий истинно верующий. Не рабского поклонения, ни страха, ни обещания самому себе благостного бытия за пределами этого мира, но любви и счастья здесь и сейчас… Счастья обладания как своей собственной свободой, так и своей собственной опасностью...

Что могут дать религиозные дисциплины той личности, в которой созрело и цветёт бурным цветом «развесистое древо истинной Веры»? У такой личности эти «дисциплины» могут вызывать лишь улыбку. Ибо они, в его осмыслении и чувствованиях являются слишком простыми, грубыми и наивными. Он сразу замечает в них, латентно укрытые интересы сложившейся и укрепившейся системы. Эти интересы встают пред его взором словно воплощённые в формах религиозного апологета «метафизические чудовища» пасущиеся и охотящиеся на полях трансцендентального опыта, в мирах тонкого астрального бытия человеческого духовного сознания. И каждое такое «чудовище», развившееся до определённых размеров и достигшее определённого совершенства, начинает воевать с другими «чудовищами», издревле пасущимися на этих же необъятных метафизических лугах.

И во всём этом проявляется всё тот же дух противоречия, необходимо присущий всем сторонам человеческого тела, духа и разумения. Он называет одни религиозные дисциплины ошибочными, другие – истинными. На одни он вешает ярлыки апокрифичности, на другие ярлыки абсолютной правдивости. Ошибаясь при этом, в обоих случаях. Ибо во всех без исключения трактовках, он лишь проявляет свою волю, – свой интерес. Как бы серьёзно он не относился к порождениям собственного разума, в какие сложные формы он их не облачал, какими серьёзными оценками не освящал, они были и останутся всегда лишь играми его разума. Кто может ясно и абсолютно оценить, что, на самом деле является по-настоящему истинным, а что ложным? Где найти того судью, в котором не было бы ни капли интереса и предвзятости? Кто мог бы определить и обозначить в этом мире истинную, главную серьёзность, где уже не было бы ни капли преднамеренности и одержимости? Что, наиболее честно и справедливо отражало бы действительную суть человеческого духа, и способно было бы удовлетворить глубокие религиозные потребности человека, – апокриф, или признанное большинством жрецов писание? Ведь по большому счёту, то, что является истинной правдой для всех, не является таковой для каждого.

Одна часть человечества в своей одержимости стремится к идеальному познанию, другая часть – к рационально-аналитическому знанию, полагая, что именно это знание способно принести ему настоящее счастье, и так же одержимо на этом пути. Но, в конце концов, и она осознаёт, что на этом пути её ждёт ещё большее разочарование. Ибо на этом пути счастье, уж точно никогда не лежало. Ведь его не может дать ни самая совершенная цивилизация, ни самое проникновенное рационально-аналитическое построение и умозаключение.

Человек познавший, – говорит: Я проник в самые глубины мироздания, я осознал сам мир, но это лишь усугубило моё состояние, я чувствую себя больным…. Я не нашёл истинны, и полагаю, что на этом пути её просто нет. Меня не радует более ничего, во мне лишь скрежеща зубами, сталкиваются «чудовища знания»! Кто способен усмирить их? Я не знаю. Но чувствую где-то в глубине души, что это сможет сделать Вера, – Истинная Вера! Как я жажду окунуться в это чистое озеро! Как я хочу обрести единение с миром! Не покаяния, не молитв, не выполнения правил религиозных традиций, но Веры в непоколебимость сущего, животворящей десницей струящейся из меня! Веры в сам мир, в его благость и божественность! А главное, в существование истинных целей, – целей не сулящих и обманывающих, – но действительных…

Я вижу чужеземец, ты измотан скитаниям, как в полях и лесах грубой реальности, так и в полях и лесах своего тонкого разумения, – в сферах трансцендентального и метафизического опыта. Ты заблудился, и в беспокойстве ищешь выход. Но хочешь ли ты действительно найти его? Не обманываешь ли ты, как большинство людей, сам себя? Загляни в своё сердце…, так я говорю всем страждущим. В большинстве своём люди не знают, чего они хотят на самом деле. Они запутаны в разноячеечных сетях пропаганды и протекционизма, увязли в липкой патоке чужих мнений, и строят свою жизнь основываясь на авторитетных доводах разноплановых таблоидов цивилизации. Загляни в своё сердце, и ты обязательно найдёшь там ответы, на терзающие тебя вопросы.

Что касается религиозной дисциплины, или конфессии, сын мой, скажу следующее. Конфессия, своей формой отражает общую динамику нравов, характер менталитета и свойства индивидуальных акцентов народа определённой местности. Воплощает собой музыкальную полифонию души определённого клана, отражаемую в метафизических постулатах и трактатах. Она собирает в себе все архаические духовные потребности, присущие определённому кругу людей, и становится той квинтэссенцией, которую затем водружают на пьедестал всеобщего сознания, делая если не царём, то парламентом, законодателем для всякого произвольного течения жизни социума. Жизнь, какую из сторон ты бы не рассматривал, плохо переносит хаос, ей необходим порядок. А на чём ещё, как не на порядке зиждется всякая дисциплина, и всякая конфессия. Организация, в самом широком смысле слова, является основой жизненности, как и всех её сторон и проявлений.

Более того, всякая религиозная дисциплина, словно произведение искусства, концентрирует в себе определённый набор векторов созерцания и осмысления глубинных основ души, словно некоего кладезя этого мира, сочетая в себе все доминанты, сакральные помыслы и стремления, а также все страхи и сомнения, присущие определённому клану социума. И являет собой некий оазис в пустыне для слышащих и способных оценить эту музыку духов, со всеми её переливами. Воплощённая в философему, она даёт пристанище как заблудившимся душам, потерявшим, либо никогда не имевшим дороги, так и знающим свой путь, но просто уставшим скитальцам. Она даёт определённую гармонию, – музыку не имеющим своей собственной, либо растратившим её, в бренности собственного существования. Религиозная дисциплина, это уютная гостеприимная таверна на берегу океана, между песчаной пустыней и пустыней моря. И как каждая гармоничная музыка, своей полифонией порабощает нас, завораживая наше сознание, так религиозная дисциплина воздействует своей полифонией на всякие открытые к гармонии, жаждущие совершенства, души.

Но рабство ли это? И если сказать да, то человек хочет быть рабом гармонии, рабом красоты и добра, воплощающихся в общей гармонии разнообразных музыкальных алгоритмов литературы, риторики, изобразительных искусств, и т. д. Которые в своей совокупности выстраивают и гармонизируют всю нашу жизнь. Эта музыкальность наиболее явственно прослеживается в различных повествованиях великих мастеров слова, появляющихся на нашей бренной земле примерно раз в столетие. Эта музыкальность воплощена в древних фолиантах, запечатлевших всю палитру музыки души в слове. К примеру, Библии, Талмуда или Корана. И чем, как не своей гармоничной музыкальной последовательностью, слаженностью и проникновенной полифонией, воплощённой в литературном слоге, опирающейся прежде всего на притчевую фонетику, можно объяснить ту завораживающую доминанту, веками порабощающую многочисленные поколения людей, настраивающую их души на свою гармонию, свою мелодику. И чем ещё можно объяснить ту причину величия, присущую всем «Великим книгам?».

Дело вовсе не в конфессиях, они есть лишь суть формы. Но как ты верно заметил; «Всякая суть должна обретать свою форму, – она нуждается в ней». И в этом смысле на белом свете, конечно же нет исключений. Но я не вижу никакой проблемы в том, что Вера облачается в определённую форму, в определённую дисциплину, в определённую систему. Главная проблема для человечества таится в другом, – в деградации отдельной личности, несущей опасность разрушения общего человеческого бытия. Что может удержать его от неминуемого хаоса и коллапса, как не «Религиозная конфессия»? Когда существует опасность полного истребления, всякая живая сущность стремится к объединению, к резервациям, где неминуемо возникает общая идея, которая всё более упорядочиваясь и организовываясь, необходимо становится диктатом. И здесь уже совершенно не важно, вредна она отдельным жителям резервации, или полезна. Даёт она свободу, или забирает её. Она сохраняет социум. А сохранение социума – это сохранение и его единиц. И так существует всякое государство.

Я понимаю тебя, сын мой. Тот, кого ты называешь «познавший», устал от непрекращающихся боёв. Его душа словно поле нескончаемой битвы. Его внутренний стержень изгрызен гарпиями знания, подточен крысами страстей, и он жаждет обновления. Ты спрашиваешь, как ему обрести Веру? Он может искать её всю свою жизнь, и не найдя её, так и сгинуть в бездне безвременья. Вера всегда приходит сама. Никакими духовными усилиями обрести её невозможно. Она есть само проведение! Чем больше ты желаешь её, тем дальше она от тебя. Ибо настоящая Вера не приемлет никакого интереса, она в стороне от всякого меркантильного помысла, каким возвышенным он бы не представлялся.

Я скажу ему: – не стремись к ней, но жди сын мой, и она придёт! Ворота истинной Веры для тебя пока закрыты. Но Бог милостив, он обязательно даст твоей истерзанной душе успокоения. Просветление приходит к малому и старому, как правило, на рассвете. Когда колодец души безмерно глубок, и безмятежна его поверхность…

Но где взять ему терпения, отче, как справится с чувством безысходности, так угнетающим его душу? Как преодолеть гнетущую размеренную бренность бытия, как пережить собственные сомнения? Словно непробиваемой бронёй, мир для него окутан безнадёжностью. И чем проникновеннее знание, тем толще становится эта броня.

В скитаниях и безрассудности собственных стремлений, в толкотне и суете бурлящей жизни, устав от постоянных терзаний собственных страстей, он ищет покоя в быту домика на задворках империи, в своём уединении. Но обретя его, находит новое страдание, которое в тысячу раз мучительнее. – Скуку, с её непреодолимым отчаянием, этим последним кольцом всех «кругов ада!». И он снова жаждет мятежности и обострения своей жизни. И конца, и края нет этой непрекращающейся смене разноплановых страданий, которую невозможно изменить никакими обструкциями. На этих путях – нет надежды. И вся жизнь его являет собой лишь смену декораций, лишь усмешку меняющего маски сатира, обманывающего, как откровенной ложью, так и святой правдой.

Помни сын мой, только труд и страдание приносят истинное просветление. Только несломленная ничем воля приносит достижение цели. Чем мучительнее труд, и чем сильнее и продолжительнее страдание, тем сладостнее награда, тем возвышеннее нега облегчения. Лишь для того, кто способен покаяться в грехах своих, храм веры открывает свои пенаты.

Ты говоришь о желаемом, но не действительном. И пусть в твоих речах так много гармонии, а значит истинности, они всё же есть сплошная иллюзия идеала. Из тысяч мучеников – только один получает награду! Из тысяч несломленных, – лишь один достигает цели! Но на этих редчайших счастливых случаях вы строите свои правила? Это называется – «намеренный догматический фикционизм». Когда малое и редкое преподносится как частое и повсеместное, а всё, что не вписывается в общую концепцию – отбрасывается, пропускается мимо или просто игнорируется, тогда нет никакого смысла говорить ни об истине, ни об её противоположности.

На самом деле Отче, у каждого человека свой бог, своя вера, и она разительно отличается от веры соседа. Скажу больше. Безоговорочная вера в какую бы то ни было истину, либо самозабвенное следование какому бы то ни было убеждению, это всегда суть заблуждение. И получается, на какой бы ступени человек не находился в своём житии, будь то крестьянская, или самая возвышенная философия, он живёт лишь собственными заблуждениями. И даже более всего именно на ступенях возвышенного духа, или возвышенного умствования, и даже прежде всего именно на ступенях научного мира.

Каждый человек, если он хоть чуточку оторвался от своего животного начала, мыслит и чувствует в своём собственном неповторимом апологете, и для него правдой является только его взгляд, а истинной служат только его умопостижения. И то, что люди с древнейших времён имеют склонность сбиваться в стаи, строить общие будто бы истинные идеи и создавать конгломераты и альянсы различного плана и наклонения, говорит лишь о том, что и в своём сакральном, в своём трансцендентно-метафизическом, в своём самом утончённом, они не отошли от первобытных инстинктов воли, для которой приоритетным всегда было и остаётся воля к стадности, в первую очередь лишь для того, чтобы иметь возможность эффективнее противостоять соседнему стаду, либо природным катаклизмам, к примеру засухе. И то, что люди делят свою душу, свою единую человеческую душу на различные религиозные дисциплины, на конфессиональные идеи, роют котлованы между этими вершинами и затем заливают их морями крови, лишь лишний раз подтверждает этот тезис. Каждый защищает лишь свои пенаты, лишь «Стены правды собственных родовых поместий…». И даже в собственном сокровенном, в утончённом и возвышенном, они не могут обойтись без войны! Ведь с самых древнейших времён, как только человек стал осознавать наличие в мире божественного, в его душе стали зарождаться эти противоречащие друг другу «чудовища», – религиозные дисциплины. В процессе становления, они перерождались и мутировали, и снова перерождались. Превращаясь, то в «чудовище с многими головами», то в «чудовище с единой головой и многими телами», пока наконец не превратились в несколько «чудовищ с несколькими головами», вокруг которых огрызаясь и кусаясь бегают «собаки противоречия», с их скрытыми и завуалированными, а часто облачёнными в благонамеренность, мотивами мести, зависти и злобы.

Сын мой! Человек в своём метафизическом и своём трансцендентальном, всегда повторял общую динамику развития собственного биологического начала. – Начала, черпающего свою генетику из «котлована архаики существенного вообще», из колодца физического и материального мироздания, вообще. И всякий трансцендентальный опыт всегда есть суть отражение становления феноменального грубого простого мира, то есть его эволюции. Наш разум, при всей своей заоблачности существует и развивается по общим законам живого и неживого. И наша вера, только потому единственно даёт счастье человеку, что являет собой высшую площадку, наивысшее плато этого становления, – вершину осознанности, где льдами сковывается всякая страсть причиняющая страдание, но огонь внутренний согревает и лелеет колоски божественной мудрости. Лишь истинно верующий человек живёт на вершине, где нет и быть не может того кишащего всевозможными гадами нигилизма, которым так богато болото греха. И для него в сущности своей, совершенно неважно, во что именно облачается его Вера, в какую дисциплину она воплощается, и какими атрибутами сопровождается.

То, о чём говоришь ты, на самом деле не душа, разделенная на разноплановые апологеты, но Вера, – превращённая в сектантскую клановую уверенность, адепты которой не желают ни слышать, ни видеть, ни иных городов, ни иных форм жизни, ни иных форм мышления. Это ортодоксы, полагающие, что на белом свете может существовать только одна истина, только одна правда, и эта правда принадлежит им. Так первобытная природа индивидуальности, стремиться уничтожить, ассимилировать либо съесть и переварить существующее рядом непохожее на неё формообразование. То, о чём ты говоришь, не стремление понять и осознать, что есть Вера, но нежелание понимать соседа. Не «К», но «ОТ». Не стремление обрести просветление и счастье в собственной неповторимой Вере, но стремление забрать счастье у другого, и разбить замок его Веры. На самом деле это борьба всего низменного, всего грубого и атавистического, со всем возвышенным, более совершенным и самодостаточным.

Тут Висталь задумался на минуту, и несколько отстранившись, с горькой усмешкой тихо проговорил: Да…Отче, пожалуй, так поступали все родоначальники существующих ныне вероучений. Так поступает всякий, кто хочет создать нечто новое, нечто не существующее до сих пор. Глубочайшее заблуждение, – что человек всегда будто бы выстраивал замки друг подле друга. В большинстве случаев он разрушал одни, и выстраивал на их месте новые. И Вера, превращённая в организацию, – Вера, как выстроенный замок с обнесённым вокруг забором, – Вера, как поместье, = как это по-человечески! Человек всегда стремился к постройке своего собственного кондоминиума. Он хочет создать своё домовладение, обнести его высоким забором, – он всегда и всюду жаждал лишь собственности. И здесь он хочет материализовать все эфемерное, всё что попадает ему в руки, иначе эти руки не могут чувствовать, не могут ощущать ничего. Ему необходимо видеть и ощущать своими простыми архаическими органами чувств, чтобы понимать и верить, что это – есть, что это действительно существует. Он так жаждет определённости!

Я понимаю Отче. Вера, – не воплощённая в философему вероучения с её убедительными «неопровержимыми» апологетами, – бестелесна! Она не может быть ощущаема грубыми сенсорами, – «дланью рассудка», ведь она бесформенна, а значит без сущностна для него. И требует, чтобы её возвели в форму, неважно в какую. Важно то, что она становиться осязаемой, с атрибутами, которые можно лицезреть, трогать, пробовать на вкус, нюхать или хотя бы созерцать. Этим она приобретает силу реальности, – нечто, с чем надо считаться, нечто повелевающее в действительном мире, – дисциплину, руководящую, доминирующую и определяющую всё и вся в бытии его сознания. А главное, в глубине своего сердца, человек хочет стать причастным к этой дисциплине, – к её Великой силе, и столь же Великой власти.

Прости отче! Видимо ты не сможешь помочь мне. Твои слова верны. Они правдивы, но видимо правда, как бы она не казалась высока и единственна, всё же не одна на этом свете. На самом пике горы вполне могут умещаться не только Луна и Солнце, но и два, или даже три Солнца.

А может быть условием счастливого существования должно служить незнание и не чувствование? Неимение ничего в душе, – ни глубокой Веры, ни проникновенного знания, может быть это, на самом деле обеспечивает благоденствие? Но в таком случае кто нас толкает к этому знанию, словно к преисподней? Неужели всё же тот мифический Дьявол, искусивший однажды сорвать яблоко познания с Древа жизни? Или может быть есть ещё что-то, что заставляет нас искать истину? И какие глубины нашей души, в конце концов, заставляют нас искать Веры, как последнего спасения от беспощадной холодной истины мироздания? Не есть ли во всём этом коварная улыбка Создателя, который, сначала заставляет нас искать опасностей, выходить на канат натянутый над пропастью, где мы, оказавшись посредине, и осознав, что уже не сможем повернуть назад, как и идти далее не в силах, начинаем искать спасения, протягивая к нему руки.

Нет! Я слишком хорошо знаю этот мир, чтобы слепо верить. Я хочу для людей другой Веры, – Веры с открытыми глазами. Веры в святость не только целомудрия и самопожертвования, но Веры в святость всякого греха! Я хочу, чтобы Бог принимал людей такими, какими он их создал. Я хочу, чтобы Любовь, которой он наградил людей, – Любовь в самом возвышенном смысле слова, была бы признана им целиком, без отвержения и поношения отдельных сторон этой величайшей основы всего живого на земле. Я хочу, чтобы Ненависть, которой он так же наделил наш дух, заняла своё законное место рядом с троном Любви, а никак не под этим троном, прячась словно крыса. Я готов признавать лишь ту Веру, в которой не осталось ни капли страха, в первую очередь, страха перед Богом и проведением. Ведь только такая Вера способна дать настоящие плоды удовлетворения и истинное счастье бытия, для действительно сильного духа. Вера, для которой уже нет ничего грешного на этой земле. Эх! Знал бы ты отче, что есть на самом деле Бог!

Во всех ваших храмах пахнет страхом, подобострастием и рабским поклонением. Тщетно я искал в них запах любви, запах искреннего благоговения, – того, о чём лгут все ваши жрецы и пастыри. Этот запах я находил лишь в склепах. Да, не удивляйся, именно в склепах. Тадж-Махал, и ему подобные, действительно истощают дух любви и искреннего благоговения. Но не ваши церкви. Нет, я не разочарованный странник, я лишь холодный созерцатель, остро обоняющий всякую ложь, и в первую очередь ложь эмоциональную.

Ты говоришь, – покайся? Но отче, посмотри внимательнее на мир, не пороки ли толкают всё? Не тщеславие ли и гордыня заставляют становиться Великим? Не зависть ли, является тем генератором, который заставляет всякого из черни, стремится к преодолению своей лени и всех своих слабостей? Не преступление ли, не его ли архитектоническая суть, расширяет мир во все стороны? Чем бы стала наша жизнь – без так называемых вами, грехов?

Я рад, что пришёл к тебе Отче. По крайней мере, ты дал мне силы. Ведь на самом деле силу даёт не победа, или поражение, как это кажется большинству, но само противоречие, разжигающее страсть к преодолению. Насколько хватит её, – это уже другой вопрос. Но я не разочарован Отче. Ибо для сильного духа высота Выси, так же важна, как и глубина Низин. Тем более что у каждого, свои низины и свои выси. И то, что для возвышенного духа является низинами, для среднего обывателя обетованным местом. И то, что для возвышенного духа является высотой, для него, есть лишь – суть призрак.

Висталь вышел из этого скромного храма, не удовлетворённый, но одухотворённый. Он ясно осознавал ту действительно Великую силу веры, которая не имела почти ничего общего с церковью, и которая могла бы дать даже полному атеисту, некое ощущение вдохновенного трепета, перед собственным желанием преодоления, возвышения над всякими выстроенными искусственно горами. Сила, которая способна устоять пред чем угодно! Ибо в сущности своей, независимая ни от чего, и не нуждающаяся ни в чём. Освятив долину человеческого сознания и являясь единовластным царём этой долины, Вера, – единственно существующая истина, не нуждающаяся ни в поддержке, ни в доказательствах. Ибо её суть, вне разумности как таковой.

Выйдя из своего метафизического мышления, словно из лабиринта, и окунувшись в бренную реальность, Висталь пошёл по залитой солнцем алее, ловя щеками лёгкие дуновения ветра. По пыльной дороге невдалеке мчались автомобили, нарушая патриархальную тишину природы. Жизнь города, с его суетливым мельтешением, убивает всякие тонкие не терпящие суеты, мысли. И фантазия, от соприкосновения с этой реальностью, впадает в какой-то анабиоз. Реальность нашего городского бытия способна заморозить не только фантазию, но и вообще всякий душевный потенциал с его Терпсихорой – воображением. Привести всякий дух к «импотенции», к невозможности душевного оплодотворения и последующего продуцирования, сведя на нет всякую возможность рождения новых «детей искусства духа». Она превращает все твои ощущения в периферийные, не представляющие важность лепестки подсолнуха. Твоё сознание, прихватив душу под мышку, стремится к своим «важным делам». Нет! Ты даже на секунду не в силах остановится!

Гористый ландшафт, и море, со всех сторон окружающее этот город, придавали его облику оттенки романтизма, и чувство какой-то свободы, коей обделены материковые города. И люди, живущие здесь, будто бы на краю цивилизации, отличались от людей, живущих в глубине материка. Вообще, романтика как таковая, привносится не столько красивыми пейзажами, перспективами с гористыми склонами, сколько отдельными маленькими уютными уголками, где природа и цивилизация сливаются в гармоничную картину бытия, вызывая к жизни тончайшие флюиды счастья, зарождающиеся искорками в пылающей желанием, гармоничной душе. Словно мимолётные органоиды, чья продолжительность жизни подобна вылетевшему из костра огоньку, эти еле уловимые флюиды воспаряют над бренностью. И именно эти скоротечные бестелесные органоиды, представляют главную ценность нашей жизни. Тот, кто способен оценить по-настоящему эти скоротечные «бабочки душевного переживания», может считать себя счастливым человеком и быть уверенным, что проживёт жизнь не зря. Оказавшись волей случая в таком уютном уголке, из глубин подсознания всплывают забытые встречи с людьми, с которыми ты имел счастье встречаться. В такие минуты выкрываются словно соты, запечатанные и залитые воском времени сосуды былых впечатлений, и эти забытые мгновения выливаются наружу, переливаясь и сверкая в лучах солнца, словно настоявшееся игристое вино. И как всякое настоявшееся вино превращает жизнь в искрящееся радостями чувства, так и этот великолепный напиток превращает мир в блистающее красками обетованное место. В такие моменты душа либо поёт, либо плачет. И плач этот доставляет радости не меньше, чем само пение.

Человек любит похожих на себя, и в то же время других людей. Людей, со звучащей в унисон мелодией «душевного мелофона», способных резонировать с его собственной мелодией, и в то же время представляющих некую новизну, способную дополнить и усилить всю его внутреннюю полифонию. Такие встречи вызывают настоящий душевный резонанс, и привносят впечатления, поражающие своей совершенностью, глубиной и высотой, гармоничностью и мощью эмоциональных всплесков. Любовь к этим людям и ностальгия по ним, сладость счастья и терпкость тоски, превращающие в своём сочетании этот «напиток» в нечто полноценное, живое и полномерное, создают мир душевного равновесия и покоя, где самые тонкие, прозрачные и невесомые органоиды, доминируют в своей ценности, над всеми реальными явными благами бытия.

Сами по себе красивейшие горы, живописнейшие водопады, щемящие душу ущелья мира, всё это – ничто, без водопадов, пейзажей, гор, рек и ущелий, морей и пустынь твоей собственной души. И всякий раз, когда ты рассматриваешь красивейший пейзаж, прекрасную долину, или уютный уголок, не осознавая того, ты созерцаешь свою собственную душу. Ты строишь, ты рисуешь внешний мир, всю его архитектонику в своём воображении, в соответствии с тонкостью и сложностью собственной душевной организации. В этом пейзаже отражается вся палитра твоих собственных высот, – мир твоей души с её горами, водопадами и озёрами, где ты купаешь своё воображение и наслаждаешься музыкой своего внутреннего оркестра, своей собственной душевной гармонией, сливающейся со всем окружающим миром в божественную симфонию, приводящую в экстаз твой дух, и утверждающую и убеждающую в непоколебимой истинности всего твоего мировоззрения, и в настоящей действительности твоего бытия.

С этими мыслями в голове Висталь не заметил, как, преодолев центр города и свернув в переулок, пошёл по круто уходящей в гору дорожке. Он решил, что обязательно навестит в этом городе одного из Величайших учёных настоящего времени. Который, как все Великие учёные, был не заметен в жужжащих научных кругах света, жил скромно без всякого пафоса. Он не стремился к регалиям, и потому редко получал их. Все его стремления были направлены не к внешнему признанию, лишь косвенно подтверждающего его правоту, но к признанию в его собственных умозаключениях, в которых он находил всю полноту подтверждений для своих твёрдых и непоколебимых убеждений.

Иннокентий Ефремович служил ректором одного из учебных заведений, и был человеком приветливым, в меру разговорчивым, в меру строгим, и слыл законченным жизнелюбом. Его уважали все студенты и студентки, за его безвредный характер и всегда учтивый тон. А также за его, почти болезненное чувство справедливости. Он не терпел и самых незначительных проявлений несправедливости. И это говорило в первую очередь, о скрытой силе его духа. Ведь только сильный духом человек находя в справедливости настоящую ценность, не взирая ни на что, стремится отстоять эту справедливость, даже в ущерб собственным интересам.

Подойдя к парадной, Висталь окинул взором двух курящих на крыльце и смеющихся после каждого сказанного слова, студенток. Открыв большую дубовую дверь, он вошёл в холл. Поднимаясь по старинной лестнице с балюстрадой, он думал о том, какое великое счастье быть молодым и радоваться каждой минуте. Ведь для того, чтобы смеяться после каждого сказанного слова, надо обладать безмерным счастьем. Куда же девается с возрастом это счастье ощущений, эта наивная жизнерадостность? Да. На протяжении всей своей жизни мы, теряя нечто от беззаботного счастья, приобретаем нечто от мудрости. Но кому нужна эта мудрость, если она не приносит никакого удовлетворения своему обладателю, если она не привносит, но забирает последние крохи этого счастья? Но в том то и дело, что счастье – самое неоднозначное существо на земле. Оно не имеет своего тела, оно не имеет строгих определённых для всех и каждого критериев. Для одного счастье, – в пребывании, погружённом в религиозную эйфорию; Для другого, – в скитаниях по ледяным пещерам познания; Для третьего, – где-то за пределами всего мироздания, – в горах, наедине со своей Великой мудростью. Мерить, соизмерять и спорить о счастье, такое же неблагодарное занятие, как спорить о том, что наиболее близко к истине, схоластическая уверенность в спекулятивных и рационально-аналитических формах познания, или уверенность в идеальных полях трансцендентального и метафизического опыта. То есть, что первостепенно, – наука или религия, доказательная подтверждённость, или вера?

Войдя на третий этаж и пройдя по длинному коридору, Висталь постучался в двустворчатую дверь. Войдите! Звонким голосом ответила секретарь. Висталь открыл дверь и пройдя несколько шагов слегка поклонившись, произнёс: Я хотел бы поговорить с Иннокентием Ефремовичем. Подождите, у него сейчас проректор, но это ненадолго, присядьте. Висталь, подойдя к окну, сложив руки и опустив подбородок, задумался. За окном, с какой-то патриархальной безмятежностью, безмолвная и безучастная ко всему чем был занят человек, отмеряла своё недоступное нашему осмыслению время, природа. Такое впечатление, что это был какой-то отдельный мир, и фатальная размеренность этого бытия не будет потревожена никогда и ничем.

Наконец дверь распахнулась, и из кабинета ректора вышел слегка полноватый человек. Висталь шагнул в кабинет. Чем могу быть полезен? Обратился ректор к посетителю. Харизматика этого человека не оставляла и капли сомнения в его учёной принадлежности.

Уважаемый Иннокентий Ефремович, с почтением обратился Висталь к этому пожилому, но благодаря сверкающим благостью и любовью глазам, выглядящему несколько моложе своих лет, человеку. В этих глазах светилась уверенность в истинности своего призвания, и уверенности в том, что именно вокруг того, чем он занимается, крутится весь мир. Такую же уверенность Висталь читал в глазах священника, с которым разговаривал час тому назад.

Я сразу хочу попросить прощения за то, что отнимаю у вас ваше драгоценное время, и именно потому начну без предварительных околичностей. Дело в том, что я приехал издалека, и, пообщавшись с людьми этого города, узнал, что вы пользуетесь наибольшим уважением в этом городе, как учёной публики, так и людей далёких от грёз и исканий науки. Не сочтите за нелепость, но я хотел бы прояснить для себя несколько вопросов относительно учёности вообще, и прикладных наук в частности. И пусть вас не смущает отсутствие церемоний, а где-то и невежество с моей стороны по общепринятым лекалам научного знания, ведь я не имею классического академического образования. Но моё самообразование достойно всякого классического, а в чём-то и превосходит образованность бесспорных адептов науки различного направления, и оно нисколько не менее ценно, и не менее совершенно чем даже образование таких признанных университетов как Гарвард, Кембридж, Оксфорд, и им подобных. Я всегда считал самообразование ценнее и достойнее, чем насильственная образованность, пусть даже в таких общепризнанных столпах образованности как выше обозначенные. Ведь даже в этих институтах, при всём отвержении снобизма, наука всё же сводится к общим схоластическим правилам и параграфам, и имеет общую для всех и каждого дисциплину, положенную на выверенную и закреплённую доктрину полезности и вредности, как основных колоссов современного миро познания. И при всей важности такого академического знания, знание интуитивное, всегда оставалось для меня наиважнейшей формой познания. Ведь именно на этом познании с древнейших времён, держится действительно глубокое познание мироздания. В институтах и университетах можно много узнать, но нельзя ничего познать. И если вам не претит общение с таким неучем как я, прошу выслушать меня.

Самообразование так же насильственно, молодой человек, с той лишь разницей, что это насилие исходит от самого искателя знаний, он не ищет кнута и пряника вовне, он не перекладывает ответственность за собственное совершенствование на авторитетные головы преподавателей, он проявляет инициативу, и является сам для себя и учеником и преподавателем. И по большому счёту образованность вообще, как и всякое совершенствование, не может обойтись без насилия. Такова природа нашего разума, как и нашего тела. Ну, да я к вашим услугам, у меня есть несколько минут.

Иннокентий Ефремович, как вы считаете, существует ли такая полнота знания, которая могла бы окончательно удовлетворить разум, в его стремлении постичь мир. Может ли быть вообще такое знание, которое охватывало бы собой все стороны мироздания, и тем самым было бы абсолютно законченным и всеобъемлющим?

Иннокентий Ефремович, стоя до этого неподвижно, шагнул в сторону. Он никак не мог понять, что настораживало его в этом человеке, ведь он был в меру приветлив, в меру обходителен, и в меру нагл и самоуверен. Но что-то всё же смущало Иннокентия Ефремовича, в этом незвано ворвавшемся в его кабинет, собеседнике. Только потом, когда молодой человек покинет его кабинет, он поймёт, что причина всему, с одной стороны, сочетание его странного вида одежды, с его совершенно лысой головой. С другой стороны, – несоответствие его пропитанных юношеским максимализмом речей, и умудренного по видимому колоссальным опытом сознания, светящегося из его глаз лучезарным светом.

Вы спрашиваете можно ли достичь того, к чему мы все стремимся, и может ли быть удовлетворён наш разум на ниве рационально-аналитического познания мира? Ведь если мы не в состоянии ни при каких условиях на этой ниве открыть мир до конца, зачем стремится к этому? Так ли я вас понял, молодой человек? Да. Простите за такой изощрённый нигилизм, но для чего вся эта возня, если она никогда не удовлетворит человека? Зачем стремится к тому, что никогда не будет совершено? Если ради самого процесса, который создаёт иллюзию становления и совершенствования, то это так же спорно. Все ваши открытия и изобретения, приносящие мимолётные удовлетворения, все построения, о которых ваш разум забывает, как только они оказываются законченными, – всё лишь забавы детей, играющихся в песочнице и воображающих, что все их замки реальны, что они представляют важность и имеют сами по себе ценность. Вы стремитесь облегчить жизнь человеку, и делаете её тем труднее. Вы всё и вся усложняете, и тем самым делаете жизнь пошлее. Вы гордитесь прогрессом, который убивает не только природу вообще, но и внутреннюю природу человека, делая его лукавым, зависимым, слабым и не приспособленным, делая его плоским, и всё более не цельным. Вы обманываете его надежды на будущее счастье. Вы кичитесь своей цивилизацией, вы боготворите её! Но она, тем временем, необратимо опошляя и опрощая всех вас, ведёт человека к пропасти.

Всё дело в том молодой человек, что мы не вольны выбирать для себя сами векторы наших желаний и удовлетворений. Нам лишь кажется, что мы что-то выбираем, на самом деле ни я, ни слесарь по ремонту теплотрасс, не волен выбрать для себя форму собственного удовлетворения. Он будет довольствоваться и стремится всегда к тому, что заложено в него природой, с одной стороны, и в соответствии с волей случая предоставившей ему его окружающий мир, – с другой. Его занятие всегда необходимо соответствует заложенной в него силе или слабости, а главное всегда соответствует его иллюзорным в своей сути представлениям. Каждый живёт и выстраивает собственное становление в соответствии со своими фантазиями. Ведь именно на фантазии строится всякое будущее, как отдельно взятого человека, так и всей цивилизации. А пути фантазии, очевидно имеют бесконечное множество, и каждый такой путь считает именно себя полноценным и законченным, – единственно правильным. И человечество в целом, всегда будет играть теми «игрушками», какие лежат на этом пути, и будет удовлетворяться только ими. «Игрушки» – всегда соответствуют способностям удовлетворяться, а никак не наоборот. Как будто бы дай тебе «игрушку», не соответствующую твоим способностям, и ты найдёшь в ней нечто забавное. Нет, так не было никогда и не будет никогда впредь. А весь прогресс, со всеми его многочисленными формами, построениями, изобретениями и искусствами, лишь разные формы «игрушек», удовлетворяющие различные формы разумения и воззрения человека.

Иннокентий Ефремович, умные головы человечества от науки, и вы в частности, как учёный, с помощью своих открытий и изобретений будто пытаетесь облегчить жизнь людей, дать им нечто, что уменьшит их страхи, страдания, и принесёт долю счастья. Но не является ли это изощрённым лукавством? Ведь всякий учёный, занимающийся своим ремеслом, на самом деле имеет в своём сердце прежде всего совершенно иные мотивы. В первую очередь мотивы тщеславия и гордыни, чувство собственной исключительности, во вторую достаток для своей собственной семьи, и только в третью очередь благо для человечества и цивилизации. И пусть это не совсем корректно, а где-то и цинично, и для кого-то последовательно неправильно выстроено, но неужели вы и впрямь полагаете, что, облегчая жизнь человеку с помощью цивилизационных продуктов, вы тем самым несёте благо? Неужели вы действительно полагаете, что человек в целом, становится от этого лучше? По-моему, он просто-напросто увеличивается в численности, благодаря создаваемым этими продуктами тепличным условиям, исходящим от научно-технического прогресса, как сопутствующего усовершенствования политической системы. И тем самым раздувается как «инфляционный пузырь», грозящий лопнуть, со всеми вытекающими из этого последствиями. В социуме, всё больше и больше «никчёмных людей», «паразитов», и просто ослабленных. Не сочтите за банальный шовинизм. Неужели вы думаете, что это будет продолжаться бесконечно. Вы облегчаете жизнь человеку продуктами прогресса, но даже не задумываетесь над тем, что на самом деле делаете его жизнь труднее. Ведь трудности сами по себе, не имеют своей собственной абсолютной константы, своей критичности, не имеют собственной градационной субстанциональности, они всегда и всюду сугубо относительны. И уж тем более они не могут иметь ни низа, ни верха в своих перспективах. Человек проходящий каждый день пешком порядка десяти, пятнадцати километров, будет смотреть на прогулку в три-четыре километра именно как на прогулку. Но для не имеющего такого каждодневного опыта, такая прогулка может стать неподъёмной. И именно поэтому, следуя своим инстинктам, нынешний человек создаёт себе трудности сам. Он уже давным-давно научился изобретать для себя искусственные препятствия по всем возможным фронтам. И точно так же, как скучая без войны, он организует всевозможные «состязания малой крови», так и в отсутствии естественных препятствий, он строит лабиринты всевозможного плана и характера. Он хочет чувствовать себя победителем, а не привязанной к телеге коровой, или бредущим за трактором ослом.

Стал ли человек счастливее благодаря научно-техническому прогрессу? Если бы вы имели возможность пообщаться и проникнуть в души людей средних эпох, вы бы ужаснулись, насколько несчастнее ныне стал человек, в сравнении с теми живущими меж огней и бурь, людьми. Изнеженный, расслабленный росток, корчится от боли при каждом прикосновении. Он погибает от лёгкого ветерка. Человек, не нагруженный преизбытком напряжения, расслабляется и страдает от таких злоключений, на которые человек древности не обратил бы никакого внимания. А чуть более жестокие, напротив вызвали бы у него удовлетворение, наслаждение чувством гордости за себя. Вот и получается, что чем дальше заходит прогресс научно-технического становления, тем более регрессирует человеческий дух, его природа ослабевает, его силы мельчают. И чем более вы стараетесь облегчить человеку жизнь, тем тягостнее она становиться для него. Чем безопаснее вы стараетесь сделать жизнь, тем опаснее становятся все ее, не имеющие ранее никого значения, проявления. Чем меньше трудностей, опасностей и неприятностей, тем интенсивнее и больнее хлещет каждая из оставшихся. Закон сохранения энергии проецируется на всё, что, так или иначе относиться к нашему бытию и нашей действительности.

Куда могла бы привести эта Великая лестница научно-технического прогресса? Куда может привести выверенная и выложенная дорога познания рационально-аналитического пантеона? Может ли человек надеяться, что когда он окончательно заблудится в этом выстраиваемом им же лабиринте, ему кто-нибудь протянет «Нить Ариадны»? Скорее всего вы никогда об этом не задумываетесь. Вы просто уверены в его целесообразности. Вера в научном мире, на самом деле является более важным аспектом, чем это может показаться на первый взгляд поверхностного обывателя. Ведь на самом деле эта ваша уверенность в научно-технический прогресс, и его благость, мало чем отличается от всякой теологической веры в богов, и даже более непоколебима чем последняя. Откуда в вас такая уверенность в истинности дороги, по которой следует весь научный мир? Нарисуйте мне хоть одну настоящую цель прогрессивного становления, кроме постоянного облегчения жизни, (которая как выясняется не совсем состоятельна), чтобы эта цель могла хотя бы гипотетически привести человека к действительному благоденствию. Вы вгоняете человека в зависимость от продуктов цивилизации, превращая его тем самым в раба этих продуктов. Вы давно катитесь снежным комком по инерции, ускоряя свою цивилизационную машину, и полагаете, что всё это приведёт человечество к покою и счастью, к благоухающей садами жизни нирване, в которой не останется насилия, страдания и бедствий? Но если попытаться взглянуть достаточно глубоко, то выяснится, что на самом деле всякая цивилизация, не усмиряй её пыл сама природа, гораздо быстрее прибегает к собственной гибели, к необходимой катастрофе от чрезмерного раздувания, к взрыву лопающегося пузыря, и как следствие, к коллапсу жизни.

Да и собственно на основании чего, человек полагает себя и свою нынешнюю жизнь – Великой? На чём базируются все его критерии, относительно величия и низости того или иного пути? Не на собственном ли заблуждении, имеющем корни в порочном безапелляционном доминировании своего эгоцентризма, строится вся его вера в истинность научно-технического прогресса, в правильности которого, просто не должно быть никаких сомнений.

Ну знаете ли, уважаемый собеседник, так можно зайти очень далеко, и подойти к отрицанию вообще всего, к нигилизму в его самой последней гипертрофии. Человек не обязан отчитываться даже перед своей совестью, почему ему нравится одно, и совершенно не нравится другое. Он велик сам для себя, и ему не нужны более никакие подтверждения со стороны. Он, как превозносит себя, так и опускает. И пред собой по большому счёту, всегда честен. Ведь он не может поступать иначе, он всегда поступает лишь по необходимости. Все мы просто выполняем свой долг.

Если уж Великие учёные только выполняют свой долг, тогда где же искать свободных людей?

Я полагаю, что только на олимпе. Ибо абсолютно свободный человек, – это Бог. Но по поводу научно-технического прогресса, цели которого вы ограничили лишь облегчением жизни, я скажу следующее: Прежде всего, научно-технический прогресс призван обеспечить выживаемость человеческого вида, обеспечить ему защиту от произвола внешней природы. Да, в какой-то мере подчинить природу, сделать её собственным вассалом. В том числе и собственную внутреннюю природу. Ведь мораль, как бы это не казалось абсурдным и неверным, следует за научно-техническим прогрессом по пятам, и видоизменяет внутреннюю человеческую природу. Хотя тезис о том, что человек пытается подчинить природу и сделать её своим вассалом, не совсем корректен. Ибо природа сама по себе, вовсе не представляет собой некую постороннюю личность, которую заковывают в кандалы, и заставляют следовать по дорогам, определённым какой-то отдельной от неё, доминирующей стороной. Человек и есть сама природа, и он несёт в себе всю её лейтмотивную существенность. И как бы мы не относились к научно-техническому прогрессу, он есть необходимое следствие, продиктованное внутренней человеческой генетической агрегатностью, – его природой, являющейся неотъемлемой частью всей глобальной природы. Научно-технический прогресс, есть та естественная необходимая последовательность мирового макропроцесса, олицетворённого в человеке, и следующего от заложенных природой начал глубинных составляющих человеческого органоида, которые предполагает природа для всякого живого организма в его эволюционном становлении. Человек видоизменяется, и научно-технический прогресс является одной из сторон этого видоизменения. Вы полагаете, что в природе вещей может быть что-либо ошибочное? Что природа, в какой области не имела бы она своего проявления и развития, способна ошибаться? Как это по-человечески антропоморфно! Вы делите целокупную мировую природу на внешнюю и внутреннюю, и полагаете, что внешняя природа нашей действительности абсолютно выверена и целесообразна и не может ошибаться, но допускаете, что она подвержена ошибочным заблуждениям внутри вас, в своих тонких проявлениях, к которым я с полным основанием отношу человеческое мышление, как трансцендентно-идеального, так и рационально-аналитического свойства.

Вы говорите о «генетической человеческой агрегативности», но наука и сюда протягивает свои щупальца, и уже ступила на путь изменения даже генотипа. Один единственный учёный, способен перевернуть всю выверенную миллионами лет генетику, и тем самым создать на земле монстров, которые в будущем уведут всю нашу цивилизацию в преисподнюю. Да, я убеждён, что природа вполне способна ошибаться, и тому существует множество подтверждений. Я вижу, как человек стараясь обеспечить себе будущее, на самом деле убивает его, укорачивая всеми своими силами. Делает себя слабее, а весь окружающий мир пошлее. Может быть та пресловутая «программа самоуничтожения» заложенная в его природе, в первую очередь проявляется именно в стремлении к достижениям научно-технического прогресса? Ибо у меня нет никаких сомнений, что этот путь неминуемо приведёт к масштабной катастрофе, которая сотрёт с лица земли человечество. И здесь нет альтернатив. Такой исход ясно виден всякому, кто способен на мало-мальски перспективное созерцание. И я озабочен этим несмотря на то, что точно знаю, что по большому счёту на белом свете не бывает путей, ведущих к благоденствию. И какой путь не выбрал бы человек, (если предположить на мгновение, что ему это дано), он неминуемо приведёт к одной из пропастей, фатально окружающих наше бытие. В метафорическом смысле, все мы находимся на той плоской земле, которая в представлении древних людей, покоилась на слонах. И по какому пути мы бы не следовали, конец всюду будет один. И я чувствую, что вы не меньше меня это понимаете. Всякий путь, как бы он не был выверен, кончается обязательно пропастью для идущего. Так устроен мир, и с этим ничего поделать нельзя. Ибо на этом свете умирает всё и вся, и всё и вся когда-нибудь заканчивается. И наши дороги, какими бы длинными они не казались на старте, – не исключения. Этот путь невозможно ни растянуть, ни укоротить, можно лишь замедлить или ускорить свой шаг. И человек, отдавшись на волю научно-технического прогресса, ускоряет его, это очевидно.

Выходит, что для надежды на этом свете, нет обетованного берега? Надежда всегда остаётся. И берега её скрыты в самых сакральных местах нашего бытия. Они гнездятся в самых глубинных уголках самой нашей сущности. Оттуда, из самых потаённых уголков нашего сердца, исходит сине-зелёный луч надежды. На глубоко подсознательном уровне, наша сущность точно знает, что никогда не уходит навсегда. И прежде всего, надежда – в вечном возвращении. Когда кончается путь, обязательно должен начинаться новый. Но это уже из области трансцендентальной метафизики.

Прошу прощения Иннокентий Ефремович, за свой несколько надменный тон, и за то, что отнял у вас драгоценное время, и, хотя наш разговор только начался, я всё же вынужден отклонятся. Мне, до убытия необходимо посетить одного мудрого старца, и я боюсь не застать его. С этими словами он крепко пожал руку профессора, и быстрым шагом направился к выходу.

Иннокентий Ефремович ещё долго стоял у окна, размышляя над нежданным гостем и его пронизывающей нигилистической по форме, футуристической по содержанию, и самой глубокой по сути, философией. Этот странный гость не выйдет у него из головы до конца его дней. Каждый раз, когда он будет сталкиваться с продуктами прогресса, он неосознанно будет задумываться, смотря на всё это с новой искривлённостью своего сердца. В старости, осознав с расстояния всё то, что произошло тогда в его кабинете, он поймёт, что именно тогда, в университете, его некогда чистое сердце заволокло туманом, его некогда прямая дорога начала менять свою прямолинейность, и в последующем заводила его в такие дремучие леса, и в такие пустыни, о существовании которых он прежде и не подозревал.

Висталь вышел из университета, и шум города вернул в бренную реальность, его душу. Он снова словно вынырнул из очередного глубокого водоёма в кричащую чайками поверхностную действительность. И перепрыгнув через парапет, направился к главной улице города. Он знал, что на окраине этого города живёт известный мудрец, чья мудрость сопоставима с мудростью библейского Иова. Он зашагал по залитым Солнцем узким тротуарам, взяв курс на север, решив пройти через весь город пешком. Нет, он уже не испытывал тягостных мук мыслителя, стремящегося к недосягаемой истине, не страдал от пошлости, недалёкости и низости людей, он любил их такими какие они есть, и не обвинял их ни в чём. Ибо знал, что по большому счёту от них, от их мифического в своей сути произвола, на самом деле мало что зависит. Он лишь хотел ясности собственного взора, и собственного разумения. Он жаждал высшего удовлетворения собственной природы, удовлетворения самых возвышенных душевных потребностей, для которых в этом мире было так мало возможностей. И чем реже такая возможность брезжила на горизонте его воззрения, тем сильнее становились его стремления. Хотя, он хорошо понимал, что искать твёрдую незыблемую надежду в этой безнадёжной жизни, такое же неблагодарное занятие, как искать абсолютную истину. Но мы не оставляем попыток в этом направлении и веками стремимся, как к одной, так и к другой. И почти никогда не осознаём, что найди одну, и вторая не заставит себя ждать. Ибо это «сиамские близнецы», – они не ходят отдельно.

Погружённый в свои раздумья, Висталь не заметил, как прошагал почти две трети пути, и вышел на прямую широкую дорогу, которая в конце города, переходила в трассу, уходящую в глубь этой Великой страны. Свернув на перекрёстке на второстепенную дорогу, и пройдя несколько кварталов, он очутился в так называемом «частном секторе». Это была настоящая деревня, с колодцами и садами, банями и чердачными дверками. Висталь подошёл к ветхому забору, за которым виднелся небольшой домик с покосившейся крышей, и заглянул за него. Мудрец жил, как и положено мудрецу, в полном одиночестве, не считая пса, которого очень любил. Пёс мирно зевал в конуре, отгоняя мух периодическим потряхиванием головой. Есть кто дома? Произнёс громко Висталь. Пёс вяло и молча вышел из своего убежища, искоса поглядывая на непрошеного гостя, почёсывая задней лапой за ухом. За обшарпанными дверьми послышался стук. На крылечке показался старик с седой, абсолютно белой бородой, торчащей по бокам. Что хотел, мил человек, проговорил с хрипотцой в голосе, хозяин.

Здравствуйте, Корнелий Варфаламеевич! Я приехал издалека и сегодня уезжаю. Мне бы хотелось поговорить с самым мудрым человеком в округе, могу ли я войти, я не займу у вас много времени? Старик улыбнулся, и, опустив голову, застенчиво произнёс; Самый мудрый, говоришь? Это всё равно, что самый сильный. Всегда отыщется тот, кто непременно окажется сильнее. В природе нет, ни самых сильных, ни самых мудрых, молодой человек, всё это игры впечатлений, и всё всегда на этом свете, лишь по отношению. Но входите, коль уж пришли, я поставлю самовар. Висталь шагнул за околицу, совершенно забыв про пса, который зевая, смотрел на непрошеного гостя лёжа возле будки, и казалось, не обращал никакого внимания на пришельца.

Как величать вас, и откуда вы прибыли? Я никогда не видел такой одежды. Вы не похожи на истерзанного скитаниями странника. Ваше лицо светло, на нём не видны следы воздействия ветра и солнца. И, тем не менее, уважаемый Корнелей Варфаламеевич, трудно отыскать на этом свете более странствующую натуру. Зовут меня Висталь. Я не могу сказать определенно, откуда я прибыл, и тем белее не скажу точно куда уйду. Я также волен и не волен в своей судьбе, как и всякий человек, и точно также подвластен дуновению ветра проведения, и его величества эмира, – великого случая! Коему подвластно всё живое на земле. И даже Херувимы, не свободны от его произвола. О себе я мог бы говорить бесконечно. Но я пришёл не для того, чтобы поведать вам свою судьбу, или узнать вашу. У меня иная задача. Я лишь хотел прояснить для себя несколько вопросов, касающихся тончайших областей человеческого мышления. А у кого, как не у мудреца, я мог бы справить эту свою надобность. Я многое повидал на белом свете, многое осознал, но никогда и нигде не встречал бескорыстную мудрость, – мудрость, что была бы вне всякого интереса, что была бы хоть чуть-чуть не искривлена этим интересом, – корыстью, пусть и высшего порядка. И там, где отсутствовал интерес рационального разума, всегда находил себе место интерес идеального, в его стигматах возвышенного тщеславия или гордости. Скажите уважаемый, есть ли на белом свете совершенно бескорыстная мудрость, или мы только наряжаем всё и вся в бескорыстие?

Ты умён не по годам. И твой разум, выливаясь из двух разных источников, сливается в бурный поток, заставляющий шевелится даже сросшиеся камни. Ты мог бы спровоцировать к мысли не только пчёл и муравьёв, но даже эти древние камни! Да. Ты абсолютно прав. Мудрость – самое тщеславное чудовище, когда-либо сотворённое всевышним. Её тщеславию завидуют даже Боги! Ибо благодаря ней, люди в своих мудрствованиях часто поднимаются даже над Богами! Тщеславие мудрости способно превратить все остальные тщеславия, в рудименты. Ты спрашиваешь меня, может ли быть мудрость – бескорыстна? Бескорыстная мудрость – это всё равно, что бескорыстное желание. Но дело в том, что подчас, её корысть настолько возвышенна и тонка, что не замечаема даже мудрецами. Знаешь ли ты странник, чего ты на самом деле ищешь, когда ищешь бескорыстную мудрость? На самом деле ты ищешь полную свободу. Ты устал от зависимости, от проникновения метастаз моральности и всяческого бесконечно разнообразного заблуждения во все уголки мира, и твоя душа жаждет этой свободы. Она утомлена тем, что нигде и никогда не встречала этой свободы, – настоящей свободы. Свободы без исключений, – свободы, которая бы не тащила на себе горб заблуждений и моральных предрассудков.

Но если я могу тебе советовать, спрашиваю потому, что вижу своим внутренним взором, что скорее мне впору просить у тебя совета. Но всё же, прими один. Найди для себя и своей мудрости самую возвышенную корысть, ибо твоя тонкая душа, будет испытывать страдания от грубой заинтересованности, присущей большинству людей, как, впрочем, и многим мудрецам. Теперь я угадываю твою истерзанную душу. По всей видимости, на твою долю выпало немало. Но сколько ещё предстоит, не знают даже Боги! Отдохни где-нибудь под кроной тенистого дерева, и твоя мудрость снова будет ласкать твой трепещущий разум.

Скажи старик, что даёт человеку его мудрость? Знаем ли мы её? Если с хитростью всё более-менее ясно и просто, то с мудростью, мы заходим подчас в такие тёмные леса и такие дебри, где не мудрено и заблудиться. Мудрость, в большинстве случаев даёт силу. Но часто и забирает у человека эту силу, иссушая его волю. Иногда даже возникают мысли, что жизнь и мудрость пьют из одного озера, и чем больше одна выпивает, тем меньше остаётся другой.

Старик помолчал, и лукаво улыбнувшись, заговорил так: Есть у меня одна маленькая история, точнее сказать притча. Быль, или не быль, я уж и сам не знаю. Память одного человека, почти такая же несостоятельная субстанция, как память человечества. Здесь, со временем, всякая быль обретает очертания мифа, а всякая небылица превращается в исторический факт. Таких примеров не мало. И по большому счёту, какая разница – быль, или не быль, важна лишь гармония. И мораль всякой настоящей истории, призванная усовершенствовать гармонию нашего бытия, уже имеет свою ценность, не зависимо от правды исторических событий. По большому счёту вся наша большая история – сплошной вымысел. Во всякой были, былью является лишь скелет этой истории, который не видим за покровом «кожи» сотканной из аффектов историков и философов, пишущих её, и утверждающих в фолиантах все её события. Они словно катят торбу в гору, набитую доверху «вещами-событиями». Постоянно меняющаяся местность, и меняющиеся толкатели торбы, привносят в её движение свою динамику. Они, сменяя уходящих на отдых толкателей, постоянно теряя из неё на ухабистых перевалах, и докладывая вещи, превращают содержимое повозки в нечто такое же динамичное как сама телега. И история превращается в нечто антимонолитное, нечто далёкое от начальной архаичной истинности. Как всякий организм, со временем трансформируясь, изменяется до неузнаваемости, так история меняет все свои очертания, переодеваясь без конца в новые одежды-толкования. Её живое тело, со временем превращается в прах, а «скелет» превращается в песок. И на этом песке вырастает «Верблюжья колючка», или «Кактус», из которого умелые руки изготовят нечто завораживающе интересное, нечто небывалое – «Текилу», так пьянящую нашу душу.

Так вот, эта история имела место в одной горной деревушке в древности, в центральной части нынешнего Китая. На окраине поселения жил человек средних лет. В деревне он слыл безумцем. Звали его Лао цзы. Он редко работал, и мог часами напролёт гонять голубей, присвистывая и прикрикивая в след кружащей в небе стаи. И вот однажды в эту глухую деревню забрёл знаменитый мудрец. Его знал весь средний Китай, и почитали его во всех селениях, куда он волей случая заходил. Звали его Мо цзы. В те времена, слово «мудрость» произносили без стеснения, ибо тогда мудрости не стыдились, но гордились ею.

Зайдя к старосте, он спросил: Есть ли в деревне мудрые люди, с кем он мог бы утолить жажду общения. На что староста ответил, что мудрецов нет, но есть один безумец, он живёт на краю деревни. Ты узнаешь его дом по возвышающейся голубятне. Что ж, ответил мудрец, коль нет мудрецов, пообщаюсь с безумцем. Опыт, – не маловажная вещь в нашей жизни. А чураться безумцев большая расточительность, с улыбкой на лице закончил старик. И спросив направление, отправился на край деревни. Подойдя к дому с высокой голубятней, он застал сидящего на крыше безумца при своём привычном занятии. Здравствуй безумец! Крикнул Мо цзы. Здравствуй мудрец, ответил Лао цзы. Как ты узнал, что я мудрец, спросил Мо цзы. Весь твой внешний вид говорит об этом. Каждая деталь твоей внешности кричит, и только слепой не прочитает на твоём челе печать мудрости. Зайди в дом, я угощу тебя крепким чаем. Я сам собираю его в горах и уверен, тебе понравится. Мо цзы, в некотором недоумении и тревоге от услышанного, вошёл в дом. Убранство дома было до предела просто. Мо цзы бывал во дворцах и лачугах, но здесь всё отдавало какой-то вечной простотой. Ты, верно, устал, и хотел бы отдохнуть. Дальний путь утомляет, но отдохновение от него, тем сладостнее.

Налив чашку крепкого зелёного чая гостю, а затем себе, Лао цзы спросил, что привело тебя сюда? Я скитаюсь по свету в поисках истины, ищу самого Великого мудреца, чтобы насладиться мёдом его речей.

Ты верно, либо ещё не наполнил нектаром своих запасников, если ищешь благостные поля цветников, либо ещё не созрел, если ищешь чужой мёд мудрости. Так дитя ищет молоко матери. Ведь зрелый мудрец, уже не ищет мёда мудрости среди людей, его не привлекает мёд чужих ульев, он наслаждается мёдом собственных. Ибо только этот мёд способен утолить голод созревшего мудреца. Чужая мудрость недостаточно сладка для него. Она, словно чужая кровь, не может составлять для него ценности. Созревший мудрец лишь ищет нектар, чтобы изготовить из него собственный мёд. Если мудрец ищет не нектар полей, но мёд чужих ульев, он либо ещё не созрел, либо не созреет никогда. Его разум привык питаться готовым мёдом, его собственная «ферментная железа мудрости» атрофирована. Такой мудрец уже не в силах перерабатывать пыльцу, превращая её в свой собственный неповторимый напиток. Он будет всю жизнь собирать из чужих ульев готовый мёд и питаться им. Но существуют и такие мудрецы, я их называю «мудрецами-торговцами», которые собрав чужой мёд, разбавляют его, либо концентрируют, и затем пытаются продавать его на рынке, выдавая за свой собственный, и часто не безуспешно. Такова судьба многих мудрецов больших городов.

Как всякое дитя, необходимо вовремя отрывать от материнской груди, иначе ему никогда не научиться питаться мясом, так всякий мудрец должен уйти в свои собственные горы, где сможет изготавливать свой собственный мёд.

Но где же, как не на чужих пасеках черпать пищу для собственной мудрости? Где, как ни в таких же мудрецах находить крупинки золота, чтобы выливать свои слитки? Мудрец, не обижайся на меня, я никогда не видел высшего света, и не знаю деликатности. Но ты ещё не мудрец, ты – ремесленник. Ты мастер, выплавляющий слитки, который всегда смотрит по сторонам, на таких же ремесленников, и оценивает собственные изделия, сравнивая их с чужими. Здесь скрыта сакральная суть Гения. Истинный мудрец – это вытекающая произвольно река. Для неё не существует иных русел, кроме своего русла, а уж тем более не существует правильных и неправильных русел. Ты мог бы стать такой рекой, если бы не увлёкся публичным признанием, конъюнктурой, и сам бы не делал из своей мудрости ремесла. Когда на мудрость надевают седло и узду, она превращается в рабочую лошадь. Когда же к ней ещё и цепляют плуг, или борону, она превращается в мерно бредущего по полю мерина.

Я в недоумении! Я думал, что найду здесь безумца, а нашёл мудрейшего из всех, кого встречал на своём пути! Что ты делаешь в этой глуши? С такой мудростью ты мог бы стать приближённым к императору!

Ты ничего не понял, мудрец. Мне не нужно признание, я не нуждаюсь в нём. Я живу, питаясь собственным мёдом, – медом, изготовленным моим разумом. Он и так достаточно сладостен для меня, чтобы добавлять к нему приправы в виде почестей. И мне этого вполне достаточно. Моё тщеславие неприхотливо. Оно утоляет свою жажду из той реки, которая бурными потоками вытекает из моей души. Её воды холодны и прозрачны, в ней множество золотых карпов. Но главное, она не иссекаема, и никогда не пересыхает. Ей даже не нужны дополнительные родники и притоки. В твоей же реке видны мели. Она засохнет, если ты не найдёшь очередной родничок. Твоя душа зачахнет с голода, если ты не отыщешь улей с мёдом. Иди же, и ищи. Но я не советовал бы тебе искать его там, где много шума. На рынках редко встречается настоящий мёд.

Мо цзы вышел из дома слегка ошеломлённым, и в полном молчании побрёл между лачуг. Он получил нечто вроде лёгкой контузии, с ним ещё не случалось такого. В нём всё перевернулось вверх дном. Так мимолётная встреча способна изменить всю жизнь, так брошенный в реку камень способен изменить русло реки. Раньше, когда он встречался с каким-нибудь мудрецом, он мог часами наслаждаться беседой. Но теперь, встретив безумца, он был словно убит наповал. Какой бестолковой, низменной казалась ему его жизнь. У него словно открылись глаза, и он увидел свет, о котором и не подозревал. Глаза его резало этим светом, и он плакал словно ребёнок. Его душа, вместо того чтобы, как обычно после беседы с мудрецом, наполниться, – опустошалась. В ней появилось нечто вроде «маленькой чёрной дыры», которая стала захватывать окружающее пространство. Он так явно почувствовал эту внутреннюю пустоту, и вместе с тем, какое-то обострение внешней действительности, что чуть не потерял сознание от этого нахлынувшего контраста. Его корабль, так величественно и мерно плывший до сих пор, вдруг потерял остойчивость. В его горле сначала запершило, а затем загорело огнём. Истинная мудрость для большинства людей, словно расплавленное железо, здесь нужна лужёная глотка. Выйдя на дорогу, он зашагал прочь из этой деревни, в полной уверенности, что обязательно вернётся сюда.

Вот такая история, Висталь. И вот, что я ещё бы добавил. На самом деле всякой мудрости свойственно заблуждение. Но заблуждаться, не значит ошибаться. Какой бы не казалась абсолютной мудрость, она всегда есть суть заблуждение. Для нашего разума не доступна истина, и потому всякая наша истина, какой бы она не казалась монолитной и основательной являет собой олицетворённое воображение, – фантазию. Фантазию укоренившуюся, и обосновавшуюся на троне истинности, и облагораживающую всю нашу реальную действительность.

Благодарю тебя, старец. Я действительно встретил по-настоящему мудрого человека. И тем благодарен судьбе. Я согласен с тобой старик. Какие дороги мне предстоят, какие лишения и радости, – только богу известно. Но я всегда буду помнить наш разговор.

Висталь обнял старика и вышел за околицу. Пройдя несколько десятков метров, он оказался на лесной тропинке, уходящей в лесную чащу. Он долго думал над словами людей, с которыми волей судьбы ему довелось встретиться и поговорить в последнее время. Кто из них знал истину, чьё поле воззрения и чьё понимание мира наиболее близко к истине? Какая плоскость нашего умозрения отвечает всем изгибам мироздания, кто способен осветить весь мир?

Идя по живописной лесной тропинке, через некоторое время, он оказался у моря. Небо над ним потемнело. С юга надвигалась гроза. Шум моря и завывание ветра придавали его одиночеству какую-то щемящую тоску, и вместе с тем, какую-то необъяснимую ностальгическую негу, замешанную на гордости, на чувстве собственной духовной силы. В нём не было ни подавленности, ни восторга. Он чувствовал реальность, как её могут чувствовать только дети. Поднявшийся ветер раздувал его широкую рубаху, и он брёл по пустынному берегу навстречу грозе.