Читать книгу ДУМ-ДУМ - Тим Барроуз - Страница 1

INTRO

Привет, Читатель! Книга эта – первая часть задуманной мной дилогии «Исповедь эскаписта». О том периоде моей жизни, когда не был я ещё «мировым бродягой», а жил в городе Тверь.

События охватывают 10-ть лет, писаны в разное время. Рассказ от первого лица ведётся токмо для цельности, да и носит порой характер фантазма. Скомпоновать его в «нормальный» роман нет ни желания, ни сил стариковских. Сейчас бы писал по-другому. Но звиняйте, – как вышло. Местами текст плосковат, местами вяловат, а местами «философично укрОпист»…

Годами опус валялся на хард-диске моего компа, пройдя классический путь мытарств российского книжного рынка – пинок под зад (вкупе с автором) он получил во всех издательствах РФ. Так бы и сгинуть ему в цифровой пасти очередного «трояна» (откуда я его выуживал, давая заработать на рафаэлку друзьям-айтишникам), если бы не НО. Цель НО – запечатать накрепко в памяти идиотизм моей молодости.

Посему и издаю…

Не знаю, выдержит ли текст пресс «аЦЦкой» действительности, будет ли актуален, учитывая, что носил он, во многом, характер упражнения в литературном ремесле.

Чего в нём не убавить, так это оголтелой Искренности. Искренности аутсайдера задыхающегося под гнётом вранья, зависти, и других грехов, из которых он не может выпростаться сколь не бейся. Но герой бьётся! Бьётся на смерть, пережигая себя и окрест в трепетном пламени сердечной горелки. В вулкане мыслей и чувств…

А ещё книга о моих друзьях, чей навык смотреть на мир сквозь призму стакана пришёлся на «прОклятые 90-е». О нас, чьи одноклассники были героиновыми джанки пополам с горелым мясом чеченских кампаний; чьи родители погрязли в «Перестройке» да сносе денег в «мавродивские закрома». Вместо досуга с детьми…

Книга обо мне и моём Поколении Икс. Детство наше высосали совковые учителя-вурдалаки, отрочество – обосрали гопники-сотоварищи, а зрелость – слямзили Кремлёвские Клоуны. Бытие же (почти у всех) свелось к ипотечной пьянке у зомбоящика. Книга о том, как жить в провинциальной России-Матушке и чудом не сбрендить с ума…

P. S. В тексте полно мата. Молодому казалось круто. Сейчас – не ахти, но миксовать эвфемизмы устал. Читайте как есть.

А я спать пошёл…

Тверь – Москва – Мумбай, 2022-й год от Р.Х.

Финляндия – forever / 2003

Paiva! – Здравствуйте!

Rakennustyolainen – Строитель

Mies – Мужчина

Nainen – Женщина

Missa voi silittaa puvun? —

Где можно погладить костюм?

Neurologi – Невропатолог

Makkara – Колбаса

Mita te haluatte? – Что вы хотите?

Финско-русский разговорник.

Похоть. В воздухе реет похоть и коитальный психоз. Солнечный августовский денёк и всё такое. Полураздетые мокрощелки выставили на обозрение из-под коконов джинсовых юбок загорелые конечности и надели поролоновые личины кинозвёзд районного масштаба.

Интересно, где они берут такой имидж? Сначала они играют в песочнице и ссутся в рейтузы, а потом враз обрастают одинаковыми масками-раскрасками. Ни дать ни взять римские надменные матроны! Хочется воткнуть каждой в живот по ржавой арматурине, да провернуть внутрях раза три-четыре. Да дёргануть так, чтоб кишки чмякающим клубком – наружу! Чтоб расфуфыренные физии разом обернулись черносливными, плаксивыми гримасками…

Сижу задрав ноги на скамье. Наша славная улица «Трёха». Ну, вам-то она знакома разве что по песенному отстою моего земляка – Великого и Ужасного Шансонье Земли Тверской – Мишки Квадрата. Говорят, его застрелили в личных хоромах какие-то нарки. Жаль, что у меня нет пушки – поучаствовал бы в этом акте человеколюбия. Козёл гопнястый. Хотя, пожалуй, он единственный, кто стал известным тверяком за последние лет пятьсот, окромя Афанасия Никитина.

В голове гудит вторая за день банка насквозь прохимиченной оранжевой байды «Отвёртка». Ёмкость 0,5 л. Олигархические ублюдки должны выплачивать мне пособие за то, что я поддерживаю их гадский продукт, который в данный момент атакует канцерогенами мою и так не слишком могучую печень. Кстати, это говно потребляют дети. В стране может развиться детский «отвёрточный» алкоголизм. Не важно, что этому ребёночку 24 года от роду, и он маргинальный элемент без постоянного места работы. И желает остаться им впредь. До тех пор, пока не станет глобальной рок-звездой или востребованным актёром у маэстро Квентина Тарантино. Это я про себя, братушки…

Ноги мои расставлены в мускулинный треугольник самца-одиночки. Голубой деним надёжной пястью охватывает фамильные причиндалы, что достались от предков карелов и уральских похожих крестьян. Авось, кто и клюнет на такую мощь…

Да нет, всё срань господня. Реальность в том, что у меня вот уже шестой месяц нет нормальной бабы. А о нормальной «гребле» вообще не стоит заикаться. Эти полгода я провёл за интеллектуальными базарами о Карле Марксе, религии и дадаизме с одной разведёнкой 36-ти лет от роду. Убеждения не позволяют ей иметь со мной «трах-тибидох» вне брака. Нет, не то, что вы подумали! Настоящая православная, в отличие от такого нигилистического озвездыла, как я. Но до брака моя женилка, видимо, не доросла. Точнее, не стала сохнуть от недостачи внимания, как перезрелый баклажан.

Весь наш интим с этой тётей-мотей сводится к банальному отсосу в затхлом подъезде или взаимной мастурбации в ванной. Отношения наши в тупике. Моя подруга считает, что мои пальцы и язык не наделены столь греховной функцией, как мой буй-барабуй. А может – наоборот: он слишком хорош, и она, как истая христианка, отказывает себе в удовольствиях телесных, предпочитая им душевный мазохизм. Да и ребёнок у неё… Девчонка лет 13-ти. От меня она (почему?) тоже хочет иметь приплод. Интересно, как бы я его делал? Обтираясь ей об юбку?!

***

Так и спиться недолго. Хоть бы кто из знакомых приплыл…

На часах 16.03. Основная туса начнёт подгребать к вечеру. А пока придётся тупить в обществе взъерошенных воробьёв, что вьются под ногами, выжидая хлебный паёк, аки ленинградцы-блокадники. И пьяных порномыслишек. Засада, мля…

Наконец, на горизонте всплывает знакомый силуэт: 2 метра сухостоя, облачённые в широченные штаны и толстовку багряных тонов.

Когда ЭТО передвигается, то кажется, что ОНО – гигантский макет краба из третьесортного голливудского боевика, который сбежал со съёмок в нашу провинциальную глухомань: задрался жрать целлюлитных, напичканных биг-маками америкосов. А всё из-за привычки ЭТОГО ходить семимильными шагами. При его-то росте! Штанины трепещут на ветру, как паруса пиратского галеона. Лишь слегка обозначая где-то в глубине тонюсенькие ножонки, больше похожие на титановые палки-протезы. А ежели обнажить торс, то можно ослепнуть от первозданной белизны его кожи – чисто «Tide». Всю конструкцию венчает маленькая головка в извечной бейсболке «Slazenger», покрытая коростой розоватых прыщей. СЕ ЕСТЬ – Болезный. Один из моих корешей. Если предположить, что у меня есть кореша…

В руке его вихляется банка с пивом «Невское». Скорей всего, он уже датый и, наверняка, поведает мне тупорылый анекдот из серии «всех задолбало его слушать лет 200»!

– Здорово, Тимон!

– Здорово.

– Чё, всё сидишь?

– Да, сижу… – на небо дрочу. Про Финляндию думаю. Уже 2 слова по-фински выучил.

– Каких, ёпт?

– Одно – «пайва-а-а-а». «Привет» означает. А второе – «раккенустюйёлайне-е-ен». «Строитель» по-нашему. Так что я в этой Финляндии хрен пропаду.

– Когда собираешься-то? – ржёт, как наглая чушка, Болезный

– Да вот бабла подкоплю и поеду. В августе, через год, наверное, – стряпаю я рожу посерьёзней, чтоб этот мандюк меня не особо подкалывал.

Дело в том, что вот уже порядка трёх лет я уезжаю в свою «мифическую» Финляндию. Как Христофор Колумб хрен знает сколько лет уезжал открывать Новый Свет.

План у меня такой: заявиться в финское посольство в Питере, попросить у них туристическую визу на пересечение границы автостопом и остаться там – в Финляндии – навсегда. Хули в этой стране непуганых идиотов делать?! Или просто переползти где-нибудь в районе Выборга с рюкзаком картошки за плечами и шматом сала в сапоге. А там меня – глядь! – за своего примут и не выгонят. Все знакомые говорят мне, что я до боли похож на этого придурошного финна из фильма «Особенности национальной охоты». А всё из-за моей ленинской рыжей бородки и обритого в ноль черепа. Да и пропаганда моего отца тут роль сыграла. Дед мой был коренным тверским карелом, а во мне, значица, этой карельской крови на 25 процентов. Херовый, конечно, план. Сам знаю.

– Хочешь анекдот расскажу? – заводит старую шарманку Болезный.

– Валяй.

– Короче, сидят два бойца в окопе. Ну, война там, все дела, разрывы вокруг, пули свистят. И один боец другому говорит: «Пойду на разведку схожу». И пошёл. Час его нету, два его нету. Возвращается, наконец, и говорит второму: «Прикинь! Заползаю я тут в воронку неподалёку, метрах в трёхстах. Смотрю – а там баба лежит. Жопа – во! Сиськи – во! И сама вся такая волшебная. Ну, я, недолго думая, залезаю на неё и, короче, и так её пердолю и сяк, и в жопу, и в мандень. По полной, в общем, оторвался». А второй боец его и спрашивает: «Ну а в рот-то ты ей хоть насовал?». «Неа, – отвечает первый. – Что-что, а головы у неё не было!»

Болезный противно хихикает для разрядки, когда до него допирает, что анекдот уже всем известен.

– Про тебя анекдот-то, – возвращаю я панч Болезному, – про то, как ты за водкой бегал, когда мы у того самурая бухали…

– Да я ж тебе говорил, думал, ты намекаешь «давай, мол, сматывать».

– Сматывать, мля. Вот ты и смотался. Киданул меня. А меня там могли на куски порубить. Этими мечами. Спринтер херов…

Я до сих пор злюсь на Болезного из-за того случая. Месяц назад мы с ним так же безмозгло тусовались на этой задрипанной скамейке, и к нам докопался бухой мужик. Мужик из таких… нормальных, короче. Спортивный костюм, перстни-печатки, все дела. Видно, приподнятый бандос. И спрашивает: «Вы тут знаете всех, найдите мне одного из ваших, Чёрным Рыцарем зовут». Ну, я вижу, что чел невменяем, и думаю: «Буду лучше поддакивать, а то ещё перепадёт». Кулачищи-то у него здоровые, и взгляд смурной. Говорю мол достанем тебе этого Чёрного Лыцаря, будь спок. Завтра часам к пяти, говорю, приходи, Дульсинея ты наша Тобосская. Мы, конечно, ни про какого Рыцаря и в помине не слыхали. А может, и есть какой такой из панков, что рядом тусуются, или рэйверов-малолеток. Да мне-то до них по барабану. Я сам по себе.

А Болезный – вот что значит нет у человека ума в 20 лет и не будет! – в бычку на него. С его-то богатырской комплекцией!). Ну, щас, думаю, он Болезного приложит поперёк тулова тщедушного – тот кишки и высрет. Мне же их потом с асфальта соскребать и мамочке его везти. Хватит того, что она и так всех его друзей считает нарками и алкашами. Что так и есть, впрочем…

Но мужик промолчал и ни с того ни с сего предложил с ним выпить. Ну, пока Болезный за пивом бегал, мужик спросил меня, не попахивает ли от моего кореша голубизной. Что правда, то правда – на педрилу он смахивает, со своей страстью к чрезмерному пирсингу и тем, что никто до сих пор не видел его с женщиной. Что (с его внешними данными) неудивительно. Я так, например, считаю, что он до сих пор целка и по ночам дрочит втихомолку. Хотя, каюсь, каюсь, сам грешен. Одним минетом сыт не будешь…

В общем, потусовали мы с этим долдоном, попили пивка, а когда пиво закончилось, решили идти к нему. Самурайские мечи смотреть. Любопытно. Оказалось, он неподалёку живёт. Тут же, на Трёхе. Ну, нам-то хули, наливают – и ладно. Взяли по дороге водяры за его счёт.

Дома у него оказались приличные новорусские палати: шелкография на стенах, музцентр «Technics», ну и прочая тяжёлая артиллерия в виде малайского бытового дерьма. А вот мечи его фуфлом были. Подарочный набор из супермаркета. Но для такого озвездыла и так сойдёт. Он этими-то нас чуть не убил, пока демонстрировал, как они по воздуху свищут. На ногахк тому времени он уже плохо держался. Того и гляди по телику рубанёт или полбашки оттяпает. Кое-как мы его успокоили, самурая, и на кухню увели. Закусон мужик достал. Сосиски всякие, хрениски «Венские». Сидим нормально, выпиваем, про Чёрного Рыцаря байки слушаем. Только знай головами киваем да халявный хавчик наворачиваем с водочкой.

Водка кончилась, решили гонца послать. Сначала я вызвался, но потом думаю: неспроста это мужик про голубизну намекает. Лучше я останусь. Я-то крепче Болезного в физическом плане. Ежели мужик и поимеет на счёт меня какой-никакой содомский порыв – отмахаюсь. А Болезный он ведь только понты кидать, а так – сразу полон рот буёв будет. Или порубят его здесь к едрене-фене на суповой набор от Чикатило & Кo.

Показываю знаками Болезному, чтоб он сгонял в магаз. Этот мудила вроде как понял мою азбуку глухонемых и убежал за водкой.

20 минут его ждём… 30 минут… Наш самурай уже взялся показывать мне на сосисках остроту мечей, ставить группу «Dair Straits» (терпеть не могу) на своей стереобомбе, плакаться про свою жабу-стерву, что даёт только по большим церковным праздникам… Одним словом, думаю, сейчас очередь и до меня дойдёт. А это всё так – лубрикант для заднепроходного отверстия. Знаем мы этих стареющих нуворишей…

Наконец опасение за мою целкость пересиливает остроту предстоящего «удовольствия». Звоню, предварительно выйдя на лестничную площадку, на мобилу Болезному:

– Ты где, мудила! Мать твою, меня щас здесь на куски порубят или выдерут, чего доброго! Тебя ж за водкой послали, козлодой сраный! Ты чё, мля?! Ты чё, ваще, а?!

– Я в маршрутке домой еду. Деньги в почтовом ящике… – мямлит Болезный.

– Чё-ооооооооо?! Ах ты, сучара мудянская!

– Н-ну, я подумал ты мне знаками объясняешь, что надо сматывать, – еле шепчет Болезный в свою переносную звонилку.

Всё ясно. Короче, этот ублюдок обоссался за свою шкурку и решил меня просто кидануть. Кое-как уговорив мужика, что я мигом – только водки взять (а то кореш козлом оказался), я и сам сматываюсь. Прихватив бабки из почтового ящика, конечно.

Неделю с Болезным после того случая не разговаривал. Потом отлегло. Главное, что не злой он, этот Болезный. Юродивый слегка. Это ж додумался, крендель, про почтовый ящик, хе-хе!

***

Уличная жара сходит на нет. Сидячие места на Трёхе обрастают телами той или иной степени упитости. Идут по кругу пластиковые стаканы с портвейном и прочим алко-отстоем. Барышни приличные сосут «Holsten», но, по мере убывания капиталов, и они перейдут на что-то массовое, современное. Кто-то неподалёку уже лежит харей в луже рвоты. Кто-то, отлучившись отлить в подворотню, попадает в гостеприимные лапы ментовского патруля. Словом, пролетарская богема на отдыхе. Пятница…

На нашей скамейке: Керосин, Бильярдо, Костик-с-Мариной (неразлучный человеческие особи), поблизости машет клешнями Болезный, глумясь над очередной жертвой своих бородатых анекдотов. Остальные рыла даже не знакомы…

Всё сильней даёт знать о себе либидо. Пьяными глазами я шарю по сторонам в поисках объекта похоти. Вот тебе и лето, мать твою. Покой нам только снится! Снится, точней, одна порно-приблуда. Да и наяву не лучше – перманентный стояк. Возникающий то в общественном транспорте, и тогда приходится складываться в причудливую позу из арсенала танцовщика Нежинского – дабы никто не засёк оживший болт, то прямо посреди улицы, когда мимолётная красотка вильнёт манящим крутым бедром.

Зуд в промежности подпрыгивает в топ. Мысли конденсируются на одном слове – ГРЕБЛЯ. В брюхе скручивается какой-то жгут из горящих кишок. Всё! Трыдец! Больше не могу…

Я вскакиваю со скамьи, отвожу в сторонку Болезного и Бильярдо и выдавливаю: «И-идём в Горсад… ж-жаб… с-снимать…». «Идём!» – выпаливают двое так быстро, точно я озвучил мысли в их накачанных алкоголем головёнках.

Сфокусировав взглядом почкующийся тротуар и определив диспозицию, двигаем к Горсада. Не забываем прихватить в киоске ещё пару пива «Охота-крепкое». Костик-с-Мариной увязываются с нами. Отлично. На фоне нашего отряда фриков я буду смотреться во время предстоящего съёма Шоном Коннери.

Вот я пьянь! Опять нажрался до потери комплекса неполноценности. Мачо-Засрачо херов. Но доля правды тут есть. Забыл сказать, что Бильярдо – экземпляр под стать Болезному. В своё время он сидел на герыче, и теперь его манера говорить похожа на мяуканье ожиревшего кота. Кот прищемил яйца брюхом, набитым рыбьими головами, и теперь лежит, страдает. И одновременно тащится, будто вколол себе в вену дозняк. Да и так с него Мону Лизу не писать…

Что до Костика-с-Мариной, то эти для антуража. Один буй они постоянно зациклены на себе, как Шерочка с Машерочкой.

Горсад. Титанический гадюшник, напичканный женскими телами всех форм. Слюни от вожделения свёртываются в вязкие комки. Шейные позвонки трещат в сцеплениях от желания уследить за многообразием самок: блондинки, брюнетки, рыжие… с источающими половой призыв выпуклостями-впуклостями.

Вон, к примеру, за ту – с волосами, окрашенными в металлик, под стать «мерсу», у которого она примостилась, затянувшую в бриджи свои насоляренНые окорочка – я готов продать сейчас собственную Родину-Мать (впрочем, эту шлюху давно продали) и усеянный 12 тройками мой школьный аттестат. Но маза в том, что у неё давно имеется персональный грёбарь. Он же, передвижной кошелёк. Ржёт рядом мудила. Корчит свой протеиновый гребальник цвета птичьего дерьма пополам с перцем в компании таких же дегенератов. Гребальник просит базуки. Дегенераты столпились в кружок: коренастые пузыри мяса в спортивках «Аdidas». Будто насаженные стоймя на подпорки, готовые к копчению свиные туши. Подпорки под углом в 45 градусов – такая у них «пацанская» мода. Ну почему у ублюдков всегда так согнуты костыли, будто каждый из них 15 лет служил в кавалерии под началом Будённого?! Точно в трусах у них по паре слоновьих херов, которые мешают им ходить. В пустыню бы козлов. К абрекам. Или в каменный век с одной корявой дубиной в руке и стойким чувством голода в брюхе. Там бы мы поглядели, кто кого. Я бы там продвинул эволюцию своим генетическим материалом! А такие как вы – тиранозавры с мозгом величиной с арахис – сдохли бы под натиском жилистых и хитрых homo timotheus. Да я бы за эту мандюшку, которую вы на хор по субботам в бане пускаете, горло бы вам перегрыз. Всем разом. Царапался бы до последней капли спермы. А потом уволок бы её под ближайший куст и отделал бы с особым цинизмом…

– Ты чё втыкаешь? – выводит меня из ступора Биль.

– Да так, думаю о пожаре мировой революции и о том, как из искры возгорится пламя.

– А-ааа, понятно… – кивает он как баклан и усмехается, как Шерлок Холмс над тупицей Ватсоном. – Завидно, да?

– За-а-а-видно, мля, – передразниваю я. – Пойдём чё попроще поищем…

Решаем идти к «Эстраде». Несколько рядов деревянных скамеек и заброшенная, обветшалая сцена со следами былого величия в виде обколупанной зелёной краски. Эстрада функционирует по праздникам, вроде Дня города, как площадка для фольклорных ансамблей и поп-звёзд локального масштаба. Надо же отделу культуры отчитываться перед городским начальством.

Обычно люд собирается на Эстраде перед танцами: мужики накачаться купленным заранее бухлом, чтобы не переплачивать, бабы – подснять кого-нибудь, чтоб явиться на дискотеку уже со свежим кавалером, а не стоять по углам, изображая из себя по статистике 10 девок на 9 ребят.

Дискотека с экзотическим названием «Доски» находится тут же, в Горсаду. Название оправдывает. На огороженном, как в зоопарке, пространстве, с танцполом из истертых ногами досок, клубится пара сотен гопников со своими прошмандовками. Гопники, само собой, не танцуют, зато уходят в отрыв их пьяные в хлам половины, которых они подцепили на один вечер тут же, на Эстраде. На территории, работает бар с запредельными ценами и обслугой, из которой любой мог бы сыграть главную роль в блокбастере «Алкоголь и его влияние на оседлые народы».

К полуночи на танцполе вспыхивают драки. Гопники выясняют, у кого жопа ширше и «кто наступил на ногу моей жабе». Частотность драк возрастает во время эротического шоу, когда жалкая бабёшка лет сорока с торчащими рёберными дугами и остервенелыми от водки глазами демонстрирует урле красное кружевное бельё и прочие телесные эскапады. Люди приличные сюда не ходят. Но, если зубов не жалко…

Усаживаемся на свободные места на скамейках перед Эстрадой. Вокруг почти та же картина, что и на Трёхе. Но большинство из присутствующих озабочено кроме выпивки и другой проблемой – кому присунуть. Краем глаза засекаю двух мокрощелок ряда через 3. Одна – рыжая, в очках, но ей идёт, а вторая с волосами, в мрачном готическом стиле английской группы «Siouxi & The Bansheеs». О чём эта дурёха и не подозревает. Сидят – напротив. Рыжая – спиной. Готка вперилась пустыми рыбьими глазищами в нас. Обе лакают через соломинку блевантин «Джин-тоник «Вереск». Понятно, экономят на выпивке. Наш класс, маргинальный. Но одеты прилично: расписные, с вышивкой, клёшики, золотишко, туфли с острыми носами, какие носили при дворе Владимира Красно Солнышко и т. д.

Костик-с-Мариной толкают меня в бока:

– Ну действуй, Казанова!

– Болезного пошлём для затравки. Туповатые с виду. Он с ними как раз споётся.

– Да пошёл ты, – огрызается Болезный. – И пойду!

– Иди-иди, – подзуживают его Костик-с-Мариной. М-да… им бы сутенёрами пахать.

– Мы позже дойдём, а пока посмотрим, как тебя, красавца, отшивать будут, – нервно реагирую я на то, что Болезный оказался храбрее.

Все хлещут пойло и с интересом наблюдают, как Болезный, ощерив гнилые зубы, подсаживается к клюшкам. Клюшки реагируют приятственно. Слышен смех. Болезный довольно жестикулирует костлявыми руками у перед лицом, натягивает бейсболку глубже на лоб. По ходу впарил им анекдот из своего НЗ…

– Наша очередь, – бросаю я Билю и, обхватив в карманах банки с пивом, перескакиваю через разложенные на скамьях выпивку и снедь гопников.

Гопники недовольно вякают вслед, но утихают. По фигу. Главное сегодня – зацепить этих жаб, и, возможно, я наконец сброшу с усталых чресл груз эротических проблем…

***

Вот сука рыжая! Гнида хитрожопая! Уже полчаса стоим возле бабского сортира, а они ни сном, ни духом. Даже если у них там диарея, и то уже можно было задохнуться от миазмов и выйти воздуху свежего глотнуть. Знаю этот общественный сральник.

– Эх, мужики-и-и… – обращаюсь я к Болезному и остальным. – Нас и вправду киданули, как салаг малолетних.

– Хм… – лепит невнятицу Болезный.

– Может, ещё поищем? – с необычайным оптимизмом отзывается Биль.

Его мысль звучит свежо. Особенно после того, как мы битый час обрабатывали этих кошёлок. Рыжая оказалась не такой уж дурой – психфак, 3-й курс. Даже помнит, что «Героя нашего времени» написал чёрт по фамилии Лермонтов. С «готкой» дело хуже – у Льва Толстого знает только один, по её выражению, рассказ: «Кажыца, вайнаимир». Всё остальное время выдавала коронку из арсенала Эллочки Людоедочки: «Ой, какие они смешные, мля! Я простаааа не ма-агуууу!» – всё это с драматическими поворотами головы и бросанием взглядов в небо. Рассчитано на невидимых театральных зрителей.

Моя мишень была – Рыжая. Я вился вокруг неё хитрющим лисом; парил в поднебесье белоголовым орланом; плясал скоморохом, невзначай поправляя незримые складочки на её брюках; сдувал пылинки с её красных туфель; голосил одуревшим от спермотоксикоза трубадуром; скакал упитым поручиком Ржевским, жаждущим отыметь в жопень своего боевого коня; растекался остромыслею по древу; шутил, как Вахтанг Кикабидзе на грузинском застолье; вешал лапшу на уши, как Вовка Путин; стрелял глазами, как Робин Гуд, и вертел языком, как заправский Джакомо Казанова во время тренировок в искусстве куннилингуса на своей 13-летней племяннице… У-ф-фффффф!!!

И теперь Биль предлагает мне пойти и снять кого-то ещё! Да я готов придушить их клуш! Надо додуматься: «Мы пойдём пописать, а вы нас подождите минут 10». Нет, чтобы заподозрить неладное. Я настолько был уверен в триумфе, что мы решили подождать (когда положенные 10 минут истекли) возле общественного сортира.

Двигаем назад к Эстраде. Делаю ещё пару-тройку вялых попыток. У одних – с испитыми лицами профессионалок и источающих магические лучи для определения, сколько у тебя наличных, – всё на комм-основе. Другие – соорудив на пеньке шведский столик с банками пива, чипсами и сушёной корюшкой в пакетиках – сказали сразу: «Мы бы рады ребята потусить, но места заняты». И точно. Минут через 5 к ним подкатил динозаврьих размеров Mitsubishi, из которого вывалил целый чучмекский аул. Со всеми атрибутами: гортанная «мать-перемать» и спортивные сумки, набитые пышущими жаром шашлыками на вертелах. А потом, спрашивается, откуда самолёты в небоскрёбы втыкаются? И откуда сироты чернявые по детдомам Руси?..

***

Шагаем по улице Советской. Под ногами плитка в виде тетраэдров. От злости считаю тетраэдры, пьяно пыхчу и бодаю лбом влажный вечерний воздух. Остальные едва поспевают.

Костя-с-Мариной попрощались и ушли на ночной покой. Этим хорошо. Точно сегодня жариться будут. Костик жук ещё тот. Живёт на квартире у Маринкиной мамы, питается на халяву. Мамашу тёщей уже называет и жрёт их фирменный борщ с говядиной. А мы тут страдай за всю мужскую половину Земли.

Вижу, как навстречу идут две кошёлки. Ладно, последний шанс. Пусть уродины, пусть ляди – всё равно выдеру!

– Дамы, вы не спешите?

– Спешим…

– А можно мы поспешим с вами? – направляю я оглобли прямиком к ним и, развернувшись, семеню ногами вспять. Меня встречают улыбки на довольно приличных фэйсах.

Что ни говори, а бабы всегда в душе предпочитают наглого, пьяного ухажёра перспективе одиноко шлифовать клитор в ночи. Хотя бы просто для того, чтоб на минуту и почувствовать себя царицей Савской. С мужиками, в общем-то, так же…

– Мадам, у вас дырочка на плече, – тыкаю я пальцем в синюю кофточку, еле прикрывающую молочные железы той, что ниже.

– Ой, правда! – останавливается она, тормозяя кокетливым локотком подругу.

Подруга – ничего себе! Мой размерс-с-сик! Короткая стрижка «под мальчика», русые волосы и фигура призёрши чемпионата по бальным танцам. Затянута в переливчатые бежевые штанцы. Тонкая, изящная шея уточки-беляночки, плавно переходящая в треугольный, как бокал для мартини, вырез блузки. Блузка просвечивает кружевным бюстгальтером. Чуть прыщеватое личико умело припудрено. Глаза синие-пресиние… Потянет!

– Дамы, мы пребываем в гневе и неодолимом отчаянье. Помочь сможете только вы. Мы сегодня уже 8 раз за вечер пытались познакомиться – и всё без толку…

– А почему вы решили, что сейчас получится? – не без ехидства улыбается синеглазая.

– Потому что слышал, что 2 знакомства из 10-ти обязательно состоятся. Статистика такая. Так что вам, дамы, придётся её оправдывать. Иначе весь штат российских социологов придётся определять на свалку. Меня вот, к примеру, Тимом зовут. Старинное греческое имя. Означает «славящий бога». А вас?

Похоже на бред параноика, объятого либидо-суицидальными тенденциями, но в целом – пойдёт. В одном пассаже – и наличие мозгов, и юмора, и самоиронии, и явная заинтересованность. А что ещё бабе надо для знакомства?! Это потом из тебя начнут верёвки вить. Скалку под рукой держать…

– Галя…

– Мария…

(Аплодисменты за кадром!!!)

– Мария, насколько я помню, имя с древними корнями, – начинаю я расставлять охотничьи силки. – Кажется, древнеримское?

– Ну да, я, вроде, тожеслышала… – с симпатией отвечает выбранная.

На заднем плане тоже слышны коммуникации. Это Болезный и Биль, наконец, выпростались из тупняка и перестали изображать медленный газ. Дуют что-то в уши той, что покороче. Фоном пошёл за спиной ухажёрский звездёж и смешки объекта вожделения. Идём обратно, в сторону Горсада. Вот герои нашего времени – паразитируют на мне, как мандавохи на старой, изъеденной триппером манде представительницы древнейшей! И так по жизни. Я что, Александр Матросов на амбразуры кидаться?!

Наш с Марией тандем на ощупь прокладывает фарватер в дебрях гендерного пустотрёпа:

– А можно узнать, куда вы с подругой держите путь?

– Эта подруга – моя сестра, а идём мы в «City».

– В «City»?! М-да… неплохое местечко. Но мне больше «Колба» нравится.

На самом деле ни в каком «City» я ни разу не был. Но по слухам знаю, что этот клуб скорее смахивает на подпольный публичный дом для представителей нацменьшинств, чем на цивильное заведение. Самые отмороженные девки нашего города, которые ещё не опустились до откровенного проституирования прелестями на окружной автостраде, но уже навсегда расстались с девичьими мечтами о русских прынцах в берестяных доспехах, собираются там на воскресные «аукционы». Там соревнуются в том, кто больше разведёт очередного «ашотика» на халявную бухло и хавку, а под утро их развозят по саунам и блатхатам, где сначала чуреки устраивают ритуал ухаживания по-быстренькому – лезгинка & армрестлинг, а далее всё перетекает в масс-порево.

– А всё-таки, почему вы в отчаянии? – возвращает меня Маша на грешную землю. – Неужели, с такими интересными молодыми людьми никто не хочет в пятницу знакомиться?

– Ну, знаете, слово такое есть «отЧАЯние». От другого слова образовано. От слова «чай».

– А-аа… понятно, – говорит она, снова демонстрируя мне улыбку с идеальным белым забором зубов. – А ты не хочешь познакомить меня с друзьями?

– Эт можно…

Я оборачиваюсь к арьергарду:

– Эй, мучачос, дама желает познакомиться. И вообще, что вы тащитесь в хвосте? Не отрываться от коллектива!

– Это кто коллектив? – кривит рожу Болезный. – Меня зовут Гранин Никита Сергеевич, в честь известного секретаря ЦК КПСС.

Этот придурок строит из себя Че-Гевару-Предводителя-Команчей-Защитника-Униженных-Оскорблённых. Вечно носит майку с портретом Мао Цзедуна, штаны с серпом-молотом и прочую бунтарскую атрибутику.

– Да какой он, на хрен, Никита Сергеевич. Зовите его просто Болезный, – опускаю я ниже ватерлинии уличного партайгеноссе.

Сами знаете, в любви как на войне: кто не дерётся, тот писями не трётся…

– А я Нельсон, – мяукает Биль. – А с Галей мы уже наладили ка-а-а-нтакт.

Так мля, ещё один Король Горы. Пьянь подзаборная. Уже лыка не вяжет. Известную присказку про «Ты кто? – Капитан Кусто!» я решил не озвучивать.

За разговором приходим к Тверскому драмтеатру. Ещё метров 100 и дойдём до этого грёбаного «City». Надо решать. Вон, на той стороне площади, уже мерцает светом его неоновая вывеска. Самое время для жестов в духе семейки Рокфеллера и фокусов, от которых упадёт в обморок дрищ Дэвид Копперфильд. Но я лишь простой карельский пацак с планеты Земля, 13-й по счёту в Тентуре…

Нужно дождаться, когда спадёт автомобильное движение по улице, и мгновенно пересечь её по еле видным полоскам зебры. Все послушно останавливаются у бордюра и ждут, когда можно перейти дорогу под сигнал светофора. Но мне ждать некогда. Пилиться надо. И давить бабам на психику…

В каком-то пьяном угаре я, не дожидаясь, когда сплошная жёлто-оранжевая ревущая стена машин пронесётся мимо, ступаю на зебру. Прогулочным шагом, как самый не-долбаться-в-рот умный пешеход, который знает, что по правилам машины должны встать,

перехожу на ту сторону. Уже постфактум, мурашками на спине, ощущаю подобие громовых раскатов, которые оставляет после себя сверхзвуковой самолёт и автомобильные гудки. Привычным движением среднего пальца правой руки не глядя выбрасываю «фак». Мои на той стороне выдают индейское улюлюканье и ободряющие визги. Хорошо, что скорость движения здесь слишком высока, иначе не миновать мне тотального причащения монтировками по кумполу от водил.

***

Автостоянка возле клуба забита машинами. Из распахнутых дверей вырывается в парной воздух раскатистый, долбящий сабвуферами хаус. Как будто кто-то забрался ко мне в черепную коробку и устроил там избиение младенцев с помощью бейсбольной биты. Стайки размалёванных девиц, за стальным забором на открытой летней площадке, выпускают из сложенных трубочками губ струйки табачного дыма. Сидя за столиками, потягивают из высоких стаканов свои хайболлы и текилы. Склонив набок насаженные на беззащитный S-образный изгиб шеи головки, делают вид, что слушают сидящих напротив чернявых кабальерос.

Вот он Рио-де-Жанейро, где люди ходят в белых штанах! Сейчас и наши, с таким трудом снятые бабы, сгинут в этом водовороте из музыки, жеребячьей похоти и показных банкнот. Мама, роди меня обг`атно девочкой и научи заг`абатывать собственной мандятиной!

Я втихаря сцеживаю через ноздри дешёвую пивную отрыжку и поворачиваюсь к своим:

– Девушки, а как насчёт того, чтобы просто пойти попить с нами пива? Погуляем по ночному городу, полюбуемся мерно бегущими водами Матушки-Волги со Старого моста, а?

– Да нет, наверное, не получится… у нас встреча в клубе…

– Машк, ну может правда погуляем? – вступается за мои истерзанные полугодовым воздержанием тестикулы старшая сестра Галя. – Пока в маршрутке ехали 3 раза какие-то уроды знакомились, а тут – нормальные вроде парни…

– Нет, – обрубает Мария, точно тесаком серийного убийцы по мизинчику трёхмесячного грудничка.

Сразу становится ясно, кто в детстве кушал перловку из самой красивой фарфоровой миски, которую тётя привезла из сказочной страны Японии.

– Ну хорошо, а во сколько эта ваша встреча заканчивается?

– Ну, мы туда не только из-за встречи идём, – начинает Мария устраивать курс актёрского мастерства для безнадёжных имбецилов. – Потанцевать, отдохнуть, со знакомыми пообщаться.

Прикидываю, что у тебя там за знакомые. Леди в кевларовых панталонах. Ещё посмотрим, кто кому первый пятки лобызать будет. После того как обкончается раз 14. Когда я тебе запердолю по самое не балуйся. Тоже мне, Шина Королева джунглей. Я ведь тоже этим воздержанием сыт по горло. Истерика это называется, понятно?! ИС-ТЕ-РИ-КА!!! Пожалей паренька! Дай хоть на ползалупки, ёшть!!!

– Усёк, – говорю я и начинаю телепатически сверлить ей лобик с целью вложить в её мозг несколько эротических гравюр. В частности, как мы с ней предаёмся плотскому греху на лесной поляне усеянной золотом-брильянтами. Может, хоть это пересилит чары кавказских джиннов и бегемотов-братков, увешанных пудовыми голдами.

– Так что… если вы не с нами, то пока! – нагленько продолжает она в том же духе.

– Тогда может я тебя буду ждать на выходе, когда ты домой пойдешь? – обращаюсь я лично к ней, предпочитая персональную битву двух генералов, а не массовое кровопролитие наших войск.

– А зачем это тебе?

– Ну мало ли. Времена сейчас смутные. А вы девушки симпатичные, вдруг какой маниак на вас засмотрится, на меха захочет порезать.

– Ты сам на меня как маньяк смотришь.

– Хм-м… поговаривают, женщины от моего взгляда могут забеременеть.

– Надеюсь, у меня всё рассосётся.

– А во сколько это примерно будет? Ну, в смысле во сколько вас примерно ждать.

– Ну-у… часов в 5–6 утра.

– Хоккей… Вот здесь же и буду стоять! В 4 утра! На этом самом месте! Как солдатик оловянный! – начинаю я заводиться на весь продажный бабий род и тыкать указательным пальцем в асфальт у себя под ногами.

– Стой… – уже погрустневшим голосом лепечет она, не ожидая такого романтизма в такой нелепой оболочке.

Я тихонько подбираюсь к ней вплотную и осторожненько так поправляю ей пальцем сбившуюся на бок чёлку. Опять влюбляюсь, ёшть…

– Ну, до встречи на заре… что ли…

Тут же разворачиваюсь к ней спиной, точно Железный Дровосек на своих промасленных шарнирах. Уверенной походкой гарлемского сутенёра, только что давшего втык своей подопечной, шагаю прочь. Пройдя метров 50 оборачиваюсь и вижу, как моя победоносная армия ещё пытается вести переговоры с поверженной стороной.

«Бильярдо, мля. Никитос! Вы скоро там?» – кричу я им. Но, похоже, придётся вернуться. Вот тупоголовые! Не дадут мне эффектно покинуть поле боя. Бестолочи. Её же как раз это и завело – мой показной похеризм. И мне проверка на вшивость: приду не приду? Фрейда на вас нет. Это ж тонкая чуйств работа, а не пипиську в клозете дёргать.

– Ну, девушки, это нонсе-е-енс какой-то. Пожалейте молодого человек-а-а-а. Ну куда он пойдёт в 4 утра?! Давайте, правда, лучше пойдём пива попьё-о-ом… – жалестно так, как профессиональная деревенская кликуша, всё ещё ноет Биль, когда я подхожу.

Мда-а-… этого раздолбая не очень устраивает перспектива волочить свой хилый задик куда-то, да ещё и в такую рань. Ему даже бутерброды за обедом мать маслом намазывает. Сам свидетелем был. Только белу рученьку с хлебушком от стола протянет – матушка тут как тут. Хочешь, сыночек, с сырком, хошь – с сервелатом. А всё потому, что наш Биль безотцовщина.

Болезный уже ощерился, предвкушая скорый халявный алкоголь. Галька, как особа более простодушная, лезет в сумочку за кошельком – скидываться. Сейчас вот-вот рухнет громадьё моих наполеоновских планов.

Я осторожно подкрадываюсь с тыла к Машке, и непринуждёнными – точь-в-точь касаниями бабочкиных крыльев (что она аж заходится мелкой электролизной дрожью) – шекочу ей позвонки на шее. Одновременно отчитывая своих вассалов:

– Так, блин… Болезный, Биль, или мы идём, или я иду один. Что вы мне в конце концов не даёте нормально выпендриться? Я тут, блин, стараюсь, Дон Жуана из себя строю, а вы мне всю малину портите. С вами девушки не прощаюсь – ещё увидимся… – вывожу я на концовку свой праведный спич.

Звездобол Троцкий с дыркой от ледоруба в черепушке обзавидовался бы в своём тесном гробике в предместьях Мехико-Сити. Интересно, у неё в трусах хоть чутка помокрело?

***

– Ты, Тимох, ваще… сам болезный какой-то. На хера мы туда пойдём в 4 утра, а? И не выйдут они, они ж просто прикалывались. Сбегут, как те в горсаду, а ты и повёлся. Пойдёмте лучше ко мне в Южный – пожрём чего-нибудь. У меня матушка холодильник до отказа набила. Сама – на даче, – чуть не плача гундит Болезный всю обратную дорогу – на тачку денег у нас нет, а маршрутки уже не ходят.

– Так… слушай сюда! Я полжизни слушаю твоё ссыкливое нытьё. Чего ты хоть раз не зассал, а?! Чё ты всё за мамкину титьку цепляешься, как двухлетний?! Тебе же ЦЕЛЫХ 22 ГОДА!!! Да Гайдар в 16 лет уже полком командовал. Сид Вишез в твои годы дуба дал. Эйнштейн теорию относительности в 18 выдумал. Мне ваще по херу на твоё сраное мнение, сечёшь ты это или нет, а?! Твоя жизнь, как и жизнь любого обывателя, похожа на гигантский барабан с вереницей намотанных на него протухших до бордовости сарделек! День жизни – съеденная сарделька! А кто и зачем заставил тебя их жрать – тебе и невдомёк! Главное, чтоб как у всех: машина-дача-мобила-жена-каланча-DVD-проигрыватель… А не выйдет – так и хрен с ним! Водочкой зажрём, сопельками занюхаем! Там, глядишь, боженька и сподобится на нас кирпичик сверху сбросить! Я, в отличие от тебя хочу прожить свою жизнь как взмах факела в ночи! К-как взрыв динамитной шашки в заднице муравья! К-как тротиловый эквивалент в сотню мегатонн! К-как… к-как просто Я! И если я хочу трахаться, то я буду трахаться, а не ссать! И пошёл ты на хер в свой размудайский Южный! Туда три километра нужно звездздрячить! Жри ты сам свою колбасу, которой вечно у тебя нет, когда мы придём! Нагонишь с три короба, что у разные вкусности от холодильника аж до двери волочатся! Мне самому всё время приходится жрать готовить, потому что ты не способен даже себе картошку без мамки почистить – всё в свою пидорскую «Dаndy» рубишься! А я там, на кухне, посуду мой! И как был ты всё время дрочилой, так и подохнешь дрочилой! Не потому, что твою рожу надо в кунсткамере выставлять, а потому, что стержня в тебе нету! Драть тебя в детстве ремнём надо было! И ваще больше драть! А зовёшь ты нас, потому что боишься схлопотать от гопарей по дороге, в своём криминальном Южном! Ну не получится у меня трахнуться, так и хер с ним! Но зато сам про себя знать буду, что не очканул, не прикрывался всякой мудатнёй про холодильники и что «у меня не получится»! Что я Рэмбо, мля! Кинг-Конг! Супермен! Что я человек с большой буквы «че». Что я на подвиг хоть какой-то мало-мальски способен! Из таких я, кто под Сталинградом фрицев мочил! Хоть и страшно было и срано, а всё одно шёл вперёд с гранатой. Из тех, кто революцию в 17-м делал! Кто сам себя чумой заражал ради врачебного эксперимента! Я из тех, кому не по хер НА ЖИЗНЬ ВО ВСЕХ ЕЁ ПРОЯВЛЕНИЯХ, ПОНЯЛ ТЫ, ИЛИ НЕТ?!

– Знаешь, Тимон, я с тобой их встречать пойду! – пьяно лопочет Биль. – Потому что ты коро-о-о-ль, ваще! Ты – человечище!

Болезный, как побитая собачонка, уходит на другую сторону улицы: «Ну и идите, мля. Я над вами потом посмеюсь, когда в обломе будете…»

***

Всю дорогу обсуждаем перспективы. Решаю облачиться в свой единственный костюм «тройку», снять тачку, купить букет цветов, шампанского. Если уж бить, то бить наповал, так чтоб волосы у них на лобках дыбом повставали! Биль на подмоге с рюкзаком. В рюкзаке тёплые свитера, пиво-водка. Всё-таки пойдём на Волгу – романтичнее. Главное, чтоб дождя не было. Август на дворе.

Возле продуктового ларька на площади Гагарина наблюдаем пасторальную картину из жизни бомжей. Пьянющий представитель этого племени бьёт свою сидящую на кортах подругу по распухшему кумполу, тем самым заставляя её сделать ему минет. Видимо, словесные доводы совсем иссякли. Внутренние вулканические толчки сотрясают всю нелепую фигуру абьюзера. Вялый, полусдутый член его то и дело выскальзывает изо рта и рук бомжихи. Как следствие, бомжиха получает дозу звездюлей. Бомж наполовину гол. Снизу. Штаны его спущены до самых говнодавов. Бомжиха в серой кроличьей шубе и с клочковатой бородкой, как у Фреда Дарста из группы «Limp Bizkit». Гормональная перестройка пожилых. На вид ей лет 70. Под шубой – так же костюм Евы. Кучка смердящего, измазанного белым исподнего валяется тут же, в двух шагах. Другой бич неопознаваемого пола восседает прислонившись спиной к ларьку на стопке опутанного верёвкой картона. Периодически он с громогласным иком опрокидывается набок и стукается башкой об алюминиевые детские санки, которые стоят рядом. Секунд 20-ть он копошится в черепашьей позе, но как истинный стоик со словами «Ну ты дятел, мля!» водружается на пьедестал. Вся левая сторона его хари уже ободрана в кровь и густо сдобрена дорожной пылью. Ухо позеленело и распухло до размеров чайного блюдца. Похоже, он ждёт своей очереди. Что ни говори, а основной инстинкт дохнет в человеке последним…

На подходе к дому, возле общаги «Кулька», почти было пройдя мимо, засекаю двух чуваков-подростков с какими-то баулами, похожими на футляры для музыкальных инструментов. Чуваки пьют пиво из пластиковой полуторалитровой бутыли – неизменный в здешних краях тошнотский «Афоня». Всё ж таки наблюдает за нами Господи-Боженька со своей небесной колесницы!!! Этого-то нам как раз и не хватало! Серенад в свете солнца золотого! Девки будут ссать кипятком и в воздух вульвочки бросать!

– Извините, мужики, это у вас баян? – тыкаю я пальцем в сундук, обтянутый чёрной кожей, стоящий возле одетого в зелёную олимпийку и джинсы чувака.

– Неа, аккордеон.

– А у тебя что? – обращаюсь я ко второму, с волосами, заплетёнными в 50 000 узбекских кос.

– Сакс. Тенор.

– Клёво. Такое дело, чуваки, очень нужно девушке одной праздник сделать. Желательно сегодня, ночью. Мне, конечно, деньги не жгут ляжку, но 100 деревянных я вам заплачу за то, что вы поиграете 10 минут перед входом в клуб, когда она оттуда будет выходить. Пиво тоже проставлю. На машине за вами заедем, скажем, в половине четвертого, прям сюда, к общаге. Войдите в положение, парни. Я сам студент… не местный… – добиваю я для убедительности.

– А чё за клуб-то? – веско, с расстановкой, лениво делая гигантский глоток из бутыли, вопрошает «узбек», сразу же настроившись на деловой лад. По всей видимости, он здесь за босса.

Пальцы мои сами собой, непроизвольно складываются в братковскую «козу». Мы тоже не пальцем деланы.

– City, – вываливаю я изо рта два камня-слога.

– Ну, накинь ещё двадцарик – на пиво.

– Насчёт этого не парьтесь. Будет.

***

Возле подъезда отирается какой-то мудень, едва стоящий на ногах. Наверное, не может попасть внутрь. Дверь в нашем подъезде запирается на ночь на ключ после того, как кто-то ночью навалил кучу говна на одной из лестничных площадок, собрал от каждой квартиры все коврики для вытирания ног и, свалив их поверх дерьма, устроил нечто вроде фестиваля «Горящий человек», который ежегодно проводится в долине Смерти в Неваде.

– Слышьте, у вас ключ есть? – гундосит мудень.

– Найдется.

– У меня тут бабка живёт. А ты ведь Тимоха с 5-го этажа, да?

– Ну да.

– Слышьте, давайте выпьем, а?

– Да не, мы не горазды ща.

– Бля, я к те 2 раза заходил: выпить не с кем было. Ты, говорят, себе «торпеду» зашил. Только красное вино пьёшь. Дорогое. Я к те 2 раза заходил. Думал, хуй с ним, куплю я ему этого красного вина за 100 рублей. Ну пока тогда, если выпить не хотите. Меня Глебом зовут. Заходите, если чё. Я здесь, на 3-м живу.

– Пока…

А я-то, признаться, думал, что «Алиса в Стране Чудес» – это сказка. Страна-Мудес! Рассея! Это ж надо, «торпеду» зашил и одновременно пьёт красное винище!..

***

2 часа в мечтательной, нервозной полудрёме. Нормального траха полгода не было. А вдруг не встанет? Возраст-то у меня уже не младенческий. Было уж пару холостых выстрелов. А всё из-за богемного образа жизни – кино, вино & домино. Вздрочнуть, что ли, для проверки?

Всё равно спать не могу. Вырубаю так и не прозвеневший будильник и приступаю к церемонии облачения. Выходная светло-зелёная рубашка с коротким рукавом, брюки на подтяжках, жилет (в кармашек обязательно положить зажигалку и пачку презервативов), пиджак «с карманами», в последнюю очередь – надраенные, как корабельный медный иллюминатор, поддельные туфли Cezare Pachiotti турецкого производства. Что-что, а обувь у мачо должна быть пиздатой. Ну вот и всё пучком. Как говорится, вымыт, выбрит и слегка поддат. Достаю из-под вороха грязных трусов в шкафу заначку – 2 красненьких пятихатника. Бужу Биля.

Дальше всё идёт по плану.

1) Ловим на «Терешке» таксо. Сговариваемся на полтиннике. Где-то на востоке, за газоочистительными сооружениями завода «Химволокно», занимается алая заря. В воздухе стоит запах метана, смешанный с вонью замоченного на неделю в ванной белья. Сооружения очищают плохо, вот они и спускают всю дрянь по ночам.

2) Загружаем наш «оркестр им. Пятницкого» в машину, предварительно просигналив минут 15 под окнами общаги. На вопрос «Чего так долго?» музыканты отвечают, что пришлось разбираться с вахтёршей. Придётся ещё накинуть вахтёрше на шоколадку. Иначе – настучит в деканат. У них там строго – до сих пор как в Совке. Зачем, спрашивается? Всё равно вышак карьеры провинциального музыканта – это игра на похоронах и свадьбах.

3) Покупка цветов в ночном павильоне. Сонная продавщица двигается как сомнамбула в фильмах ужасов под музыку Анджело Бадаламенти. Результат – 3 более или менее живые белые розы, обёрнутые в серебряную бумагу и перевязанные кислотного цвета тесьмой. Треть денег – долой.

4) Прямо возле клуба одолела «медвежья болезнь». Пока сру за углом и подтираю задницу какой-то случайно оказавшейся в кармане брюк предвыборной листовкой, Биль уговаривает охранников пропустить его внутрь. Поискать наших баб. Ссылается на то, что его сестра не пришла домой, и мама теперь в истерике. Бабы задерживаются. Нервяк такой, что ни с того ни с сего накрывает похмелье. Трясутся руки. Музыканты рядом сосредоточенно курят. Им то что – деньги я уже отдал. Докапываются двое гопников. Один просит сыграть на этой блестящей херне. Пьян в дупель. Второй уговаривает его идти дальше. Отваливают. Ещё разбитых рож не хватало. Открываем банку пива и по очереди пьём.

5) Наконец-то встреча нашей «делегации». Музыканты спрашивают потянет ли композиция "Love Story". Отвечаю «нормуль» и, неумело выдерживая барскую марку, щелкаю пальцами в воздухе. Тотчас, перекрывая дискотечные умцы-умцы, поплыла в серое плюшевое утро тягучая, как подожжённая виниловая пластинка, мелодия. Делаю 3 спортсменских вдоха и протягиваю Машке цветы: «Обещал же, что приду…»

***

Я старый солдат и не знаю слов любви! Наконец-то я разомкнул эти дурацкие заклёпки у неё на поясе, содрал узенькие брючки с трусиками и… ТОЛЬКО БЫ НЕ ОБКОНЧАТЬСЯ РАНЬШЕ СРОКУ! Моему одуревшему взору предстала великолепная, манящая внутрь альпийская долина. Печальная в своей одинокости, будто одутловатое лицо продавщицы передвижного гриля с утра, когда прохожие спешат на работу – не до курятинки. Розовый бугорок лобка покрыт свалявшейся от внутренних подземных соков и пота в смешную растаманскую косичку шёрсткой. Половые губы выпав и подавшись наружу, блестят. (Смоченные красным вином джойнты-самокрутки, готовые к раскумарке). Дышат, вздымаются, наполненные подспудной жизнью. Изо рта у Машки рассыпались горловые звуки, похожие на обиженные всхлипы младенца, у которого взрослый дядя отобрал яркую погремушку. Светлые волоски эпидермиса подскочили по телу, как столбики с колючей проволокой, изображающие финальный заградительный оплот: «Осторожно! Посторонним вход воспрещён!». Но всё это лишь искусная обманка:

…злобные немецкие овчарки сдохли, заранее прикормленные мясом с мышьяком, вусмерть пьяные автоматчики заснули на сторожевых вышках, а сам начальник лагеря поехал на дачу – поливать огурцы и удить рыбу в заросшем ряской пруду…

Разбуженные электрическими разрядами малых величин бёдра Машки сами собой остервенело запрыгали. Задёргались вперёд-вверх умоляющими толчками, прося, чтоб всю эту пещеру Алладина скорей выдрали. Крепко и смачно. С психопатическим запоем поедающего бифштекс гурмана, чей вес давно перевалил за двухсоткилограммовую отметку, кожа пошла пролежнями, а акт дефекации стал возможен лишь с бригадой МЧС.

Мой язык, не дожидаясь подсказок, нырнул в её разверстую, точно приготовленную на пару шеф-поваром япошкой устрицу, скользкую щель. Как сапёрная лопатка вошёл. И сразу заюлил в ней, выписывая узелковое письмо – доставшийся от пращуров добуквенный алфавит. У каждого примата он упрятан за толстыми, самыми древними слоями подкорки. До поры до времени. Пока не приспичит ебстись.

Вся её точёная фигура заходила ходуном навстречу моим оральным изыскам. …ЙЙЙЙЙЙЙ-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-У-!!!

Это что такое?! Почему она так верещит?! Её таращит, словно в вену ей вкатили пару кубиков гормонального стимулятора «Оргазмотрон-215»: изготовлен учёными специально для марсианской орбиты или демографического криза – когда все бабы Земли разом потеряют интерес к мужикам.

Резким, нетерпящим возражений рывком бицепсов я разворачиваю Машку тыльной поляной. Сладкий момент коитуса – въезд Христа на ослице в Иерусалимские врата. Но вместо Христа мой 17-сантиметровый неваляшка.

Поплыла, замычала…

Запищала слюнявыми вагинальными складками. Аж закрутило, заискрилось в переносице чем-то алым, муторным. Приятно – до одури! Стал двигать стенобитным орудием. Чередуя глубокие засоды с подростково-кроличьими. Кровать под нами заскрипела, как кусок пенопласта по стеклу. Замял растопыренными пятернями ходкие грудки. Мычание перешло в плаксивые вскрики. Соседи за стеной записали на мой счёт очередной смертный грех. Ничего, за такую округленькую жопенцию я готов жариться у чертей на адских сковородках до Второго Пришествия…

***

У неё даже пресс кубиками на животе! Здоровско! Надо бы втянуть свой пивной мамонище, но не до того – уже 58-ю позу сменили. Кама, которая с утра, такого ещё не видела.

Вот щас, например, она лежит на боку и задрала одну ногу к голове так, что получился поперечный гимнастический шпагат, а я сижу на пятках между. За полчаса до, она содрала судорожно вцепившимися пальчиками ноги занавеску с окна. Сами ноги были в такую растопырку, что любой чертёжный циркуль пойдёт от стыда ржавыми пятнами и попросится в пункт сдачи металлолома. Хорошо, хоть в детстве ходил на вольную борьбу. И так уже позвоночник трещит да пот градом сыплет.

Галька с Билем в другой комнате чё-то совсем притихли. Спят, поди. Или подслушивают? Сколько ж это длится? Час? Два? Три? А может, уже загробная жизнь настала?

…Мы простые фермеры из Алабамы. Живём 12 с половиной лет вместе. Отправили детей к тёще, в город, на уикенд. А сами, потанцевав под «Love me tender» из музыкального автомата в местном баре, приступили к изучению 8-го урока из видеошколы «Трах в пожилом возрасте» китайского профессора сексологии Сунь Пизд Хера…

За это время я кончил дважды. Насчёт неё – не понятно. Но МУЛЬТИОРГАЗМИЯ налицо. Насколько я об этом слышал. Вся трясётся от вибрирующей дрожи и орёт, так, что стены ходуном. Не поймешь: то ли «скорую» вызывать, то ли катафалк.

Моих заслуг мало. Говорят, у них это врождённое. Всегда так – бабам лучшее и нахаляву (хотя, им детей рожать). Такое в моей практике впервые, товарищи алкоголики-тунеядцы…

Валяемся совершенно разбитые и удолбанные друг дружкой на кровати. В нос шибает мускусный запах пота, влагалищных выделений и посткоитального СЧАСТЬЯ. Сейчас можно в более спокойной обстановке подробнее рассмотреть её. Меж обескровленных (высосанных до капли), с, неровными на близком расстоянии, краями губ застыла палочка сигареты. Бледно-розовая аббревиатура на папиросной бумаге. L&M. Ошизевшие глаза. Ресницы чуть подрагивают, словно забыли о своей главной работе, – порхать как бабочка и жалить как пчела. Но я и так ужаленный. Грудки её правильной, овощной формы. Лишь слегка сплющились от моих шлифующих притираний. Кожа на наших рёбрах красная и стёртая, как мельничные жернова. Ноги её даже длиннее, чем нужно. Вот почему ассоциации с циркулем.

Впрочем, её даже можно назвать костлявой…

– А ты, вообще, откуда такой прыткий взялся?

– С Луны, похоже…

– Работаешь? Учишься?

– Хватит. Отучился, где мог. Сторожем работаю. За 2 штуки рублей в месяц. В магазине стройматериалов. Охраняю унитазы, мастерки, оконные задвижки, дверные петли и цемент в мешках по 20 кг. Сплю на полу на матрасе. Читаю книжки: Сорокин, Болмат, Лимонов, Достоевский, Генри Миллер, Акутагава, Оэ, Буковски, Берроуз и тэ дэ. В этом году даже на День города не смог пойти из-за этой сраной работы. Только слушал, как автосирены от салюта верещали. Мой магазин как раз в центре, у фонтана. Тяжело… С улицы – пьяный смех всю ночь, женщины. А я там. Мастурбирую. Я вообще работать не люблю. Свободу люблю. Мне просто интересно по городу гулять. Воткнёшь себе в уши плейер с музыкой (гаражный панк и прочую чудинку) и ходишь себе, хоть в снег, хоть в зной, – за людишками наблюдаешь. Я ясно выражаюсь?..

– Угу…

– А ты кто сама?

– Директор рекламного агентства.

– У-ёбс! Понятно… а ты всегда им была?

– Неа… закончила истфак. Работала учителем в школе, даже нравилось, но денег вечно не хватало (у меня и сестра в машиностроительном техникуме преподаёт). Пошла работать администратором в дискотеку, во «Дворец». Знаешь?..

– Знаю. И прям так, сразу, админом?

– Ну… хозяин этой дискотеки спал со мной. Сначала барменом была, потом он меня стал возвышать. Но у такой карьеры есть свой потолок, сам знаешь. Поэтому ушла…

– Базара нет…

Вот они – парадоксы человеческой породы. Сначала хозяин дискотеки имеет школьную училку. А потом её же имеет маргинальный сторож. Только она уже не училка, а директор рекламного агентства. Всегда бы так. А то перебиваемся с калек на инвалидок…

– Послушай, а почему мы с тобой не предохранялись?..

Вопрос прозвучал как прямое попадание из дробовика «уличная метла» в висок.

…Голову снесло начисто. Мозговая жидкость и осколки черепа с пучками волос забрызгали жёлтые, в психоделический рубчик обои. Нижняя челюсть стала похожа на пиалу с красным чаем, чуть тепловатым, пульсирующим, как родник, на донышке. Асалям Алейкум – Алейкум асалям! Откушайте, барин…

Собрав мыслительные силёнки, отвечаю:

– Не знаю… Может потому, что от такой женщины, как ты, я готов заразиться даже вирусом Эбола. ТАКОЕ у меня впервые, – вымучиваю я говёное подобие комплимента, которое всё равно не скроет моего фатального отношения к жизни.

Но для человека, строящего карьеру, это не ответ. Машка молча выпускает сигаретный дым из ноздрей и губ. На переносице её примерзает прозрачная капелька пота.

1:0 не в мою пользу…

Набрасываю на плечи сеструхин халат, едва достающий мне до пупа (хорошо, уехала на пару дней) и выхожу к Гальке с Билем.

На кровати, едва прикрытый простынёй, – распятый во сне Биль. В закрытую форточку безнадёжно бьётся отработанный алкогольный духан и табачный шмон. Кажется, между плинтусом и стеной залили сырое яйцо, которое там стухло. В комнате застыл зуд, не выдернутого из розетки и включенного на всю катушку, музыкального центра. Рядом, на полу, валяется бокс из-под компакт-диска Rollins Band. Get some – Go again. Сажают мне аппаратуру, падлы…

Гальки нет…

Толкаю Биля в плечо, покуда он, с испугу, не разлепляет веки.

– Слышь, куда Гальку-то дел?

– Я уздечку на залупе порвал… – слегка откидывает он простыню и показывает мне её изнанку с бурыми пятнышками крови. – Кувыркались, как в порнофильме.

– Я говорю, куда Гальку дел, пьянь? – отворачиваю я лицо в сторону, чтоб глаза не резало перегаром.

– Она блевать пошла…

Выхожу в коридор. По дороге вспоминаю, что у Биля почти неизлечимая форма гепатита. Цэ. Как-то весной он завалился ко мне с пакетом ганджи и на кухне, под минорный аккомпанемент из соплей, слёз и конопляного дыма, выдал душещипательную историю про то, как сдал анализы, оказалось «+», и теперь у него никогда не будет детей, и какой он хороший, и за что ж его Господь-Мудила наказал, такого малолетнего, ничего в жизни не успевшего…

Дверь в туалет – нараспашку. На пороге лежит голая нога с крашенными оранжевым лаком ногтями. Заглядываю. Спутанное мочало каштановых волос упёрлось в фаянсовый пьедестал унитаза, шея Гальки нелепо изогнута, по подбородку – неопределяемого оттенка сохлая струйка, правая рука привычно обхватила заляпанный тем же цветом стульчак. Остальное тело напоминает нечто эмбриональное, не вызывающее никаких сексуальных эмоций. Не будите невинное дитя российской педагогики! Да уж… теперь лучше вообще не будить. Наверняка в неё эта дрянь гепатитная через кровь вошла…

***

Блядь! Блядь! Блядь! Я стою на пороге Машкиной рекламной мастерской. Повсюду снуют мажористые мальчики-девочки с какими-то ножницами, рулонами цветной плёнки, банками с краской. Из динамика, стоящего на верстаке Sharpґа, тянет кота за яйца Филя Киркоров. За верстаком гнёт зажатую в тиски оцинкованную пластину мужик в очках с костяной оправой и с усами а-ля Адольф Гитлер. Его умудрённые 50-летним опытом жизни глаза плавают в линзах очков, как тритоны в сезон икрометания. Руки его невольно застывают на рычаге тисков, когда он меня замечает в двери.

Я стою как вкопанный и контрастирую…

С этой деловой атмосферой – запоздавшим на 70 лет скачком бывших совков в матёрый капитализм. Во всё это американское «MAKE MONEY!». Чувствуется, что все эти мальчики-девочки будто дорвались до какой-то им одним ведомой золотоносной жилы. По их сосредоточенным лицам и сноровистым движениям читается, что у всех у них есть в жизни чёткие цели и задачи. Свой вполне достижимый «Катай – садись и катай!». И над всем этим, одержимым карьерой и вожделенными $$$ столпотворением восседает ОНА. Та, с которой мы умаялись, трахавшись всю позапрошлую ночь. Мария. К уху прижата серебряная, не больше спичечного коробочка, трубка сотового, пальцы с отлакированными коготками лупят по клавишам компа, взгляд скользит от экрана монитора к раскиданным на столе накладным и отчёт-схемам. Она чувствует повисшее в мастерской с моим приходом напряжение, подымает глаза, и её взгляд гулко ударяется в моё солнечное сплетение, точно металлоискатель в руке секьюрити на контрольно-пропускном пункте в засекреченную генную лабораторию. Взгляд не дает мне пройти. Немеет, набирает побольше воздуху и затем – будто кричит во всё горло: «Хули тебе здесь надо, гондон!!!» Сверлит, отталкивает и выжигает калёным железом на лбу тавро «ИЗГОЙ-ПАРАЗИТ НА ТЕЛЕ ОБЩЕСТВА-ОТЩЕПЕНЕЦ-ЦИНИК-ПАНК».

И неудивительно. В руке у меня безвольно висит первая утренняя банка коктейля Rum & Cola. Алк. – 9%. Вторая рука во избежание прилюдной тряски спрятана в карман расписанной из пульверизатора драной джинсовки. На башке «челентановская» кепка, надвинутая на глаза для пущего понта бандитского. На ступнях надеты кеды типа «лягушачья лапа». Вставленный в одно ухо наушник плейера заходится героиново-психопатическими гитарными запилами группы The Stooges. Отвисшая с похмела нижняя губина валохается по полу. Белки глаз слезятся, опутанные сеткой лопнувших сосудов.

Одно слово – уёбок, претендующий на «нашего директора после того, как пару раз присунул ей на выходных». Работники мастерской приросли на своих рабочих местах, будто приклеенные суперклеем в ожидании развязки. Развязка не заставила себя ждать.

– Привет… Ты зачем?

– Так, просто. Ну, я пойду?

– Иди…

С облегчением выхожу на улицу из этого буржуинского вертепа. Делаю добрый глоток своего пойла. Ну и в жопу их всех! Как говорится, нечего прыгать выше собственной головы. Знай свою социальную нишу, подонок. Поебаться – одно, а встречаться – другое. Вот он сетевой маркетинг половой жизни. Я-то, конечно, лох чилийский, но можно было с самого начала не подавать никаких надежд. Ведь тогда, вчера, с утреца, так здорово наворачивали жареную картошку, которую я приготовил своим фирменным способом: много подсолнечного масла, нарезать длинными полосками, жарить на большом огне, часто переворачивая, – почти чипсы получаются. Машка с Галькой сварганили немудрящий салат из свежих огурцов с помидорами, а Биль-Нельсон даже сгонял за пивом после серии лёгких тычков под дых. На миг мне даже показалось, что мы одна счастливая шведская семья, отдыхающая после воскресной поездки в Амстердам.

…Забежали в парочку кафе-шопов – попробовать местных крекеров с марихуаной, поглазели развесёлых травести в квартале Красных Фонарей, поучаствовали в лёгкой групповушке в купе скорого поезда по дороге домой…

Потом мы с Билем провожали их до остановки. Естественно, страстные киношные поцелуи на прощанье. Обмен телефонами. Даже адрес работы дала (вот и зашёл на работку!). В окне отъезжающей маршрутки долго белел букет из начавших уже опадать роз.

Возьму себе ещё этого гадского пойла и пойду погуляю. Погодка сегодня вроде бы ничего. Самое то для депрессивных пеших прогулок таких, как я, аутсайдеров. Пошёл дождь. Крупный, пузырящийся в лужах, оседающий солёной мокротой на губах. Сколько там Лев Толстой в день отмахивал? По 17 вёрст? По 20? Хер с ним, на работу сегодня только к 8 вечера. А домой после такого освежающего душу душа идти в падлу.

В ближайшем продуктовом ларьке в обмен на скомканный финальный полтинник – оставшийся от той гулянки – получаю пару оранжевых банок веселящего, жидкого дерьма. Руки, на мгновенье вылезшие из окошка ларька, напомнили шокирующие документальные съемки 70-х годов в сожжённой напалмом вьетнамской деревне. Коричневые, в предсмертной судороге, каракатицы запутались в крепких сетях морщин; вершковые ногти – 10 тёмных сторон луны. Руки убитой горем сумасшедшей матери, у которой все сыновья погибли, воюя на стороне Вьетконга. Неужели торговцы сдают санминимум?

***

Уже в меру гашеный, оседаю на берегу речки-говнотечки с дурацким названием Тьмака. Одежда мокра насквозь. Ссать хочется. По хер, вынимать слишком холодно. Поссу в штаны, для сугрева. Ещё вот и в траву ебнусь. Назло. Собакам и отбросам общества – собачья смерть. Прямо напротив гостиницы «Волга», куда селят всяких заезжих шишек и поп-артистов. Вон, понизу всё исписано краской из баллончика: «Иванушки International мы вас очень любим!», «Кирилл, я буду ждать тебя возле цирка в 17.00. Марина» и прочая хероень. Поверх всей этой фанатской сумятицы чёрной масляной краской, аршинными буквами, обычной кистью или палкой, с намотанной на неё тряпкой, намалёвано грозное, как само бытиё: «Разыскивается педераст М. Дронь!». К чему бы это?..

Строгое, почти классицистическое здание грязно-бурого цвета с затуманенными провалами окон. Словно 4 десятка пушечных дул уставились на меня, готовые по первому же сигналу конвойного превратить моё пьяное тулово в знатное решето. Что, на хрен, за ассоциации? Конвойный… Хотя нет… о чём это я… в этой стране каждый если не сидел, то морально должен готовить себя к отсидке. Страна рабов – страна господ. Навеки обречённое на самопожирание полицейское государство.

Скоро здесь вообще будут жить одни китайцы. Сначала мы будем носить китайские кроссовки, потом жрать китайские салаты и лапшу быстрого приготовления, затем китайские тёлки будут рожать от нас детей. Распродали страну, твари! Сталина-батьки на вас мудаков нету! Давайте, давайте херачьте в меня из своих мультимедийных автоматов! Промойте мне мозги вашими интернетами-хуетами, дисководами, вашими сраными мобилами, говнянскими клонами-хуёнами, овечками Долли, гениальным попсовым музоном на один день! Забейте меня до смерти биг-маками и похороните в глобальной истерике по зелёному лавандосу! Мне не скрыться от вас! Я выродок, которого угораздило родиться в Совке и принять на веру всё, чем меня пичкали в школе…

Хотя нет, бля, при чём тут Совок, на хуй?! Это было всегда. Все эти психопаты, съехавшие с катушек парни, мои братья по разуму: Протопоп Аввакум, Че Гевара, Будда, Ван Гог, Маяковский, Ленин, Гитлер, Джон Кейдж, Мисима, Энди Уорхол, Герман Нитч и т. д.

Которые всегда были «против». Неважно против чего. Которые не входили в 99% безмозглого, готового следовать чужим догматам стада. Которые во что-то там верили! Пусть даже многие из них позднее превратились в выродков, с которыми сражались. Благодаря этим психам человечество построило космические корабли, придумало атомные генераторы, электрические лампочки, радиостанции, секс по телефону, надувные шарики, яблочную пастилу, и даже свалку информационного мусора – Интернет. Если бы не мы, вы бы до сих пор сидели на дереве и жрали от голодухи собственные какашки. Обезьяны. Впрочем, в конце концов, эти-то изобретения и сгубили нас, человеков, как вид. Стадо оказалось не готовым. Они до сих пор пихают палец в задницу в надежде отыскать там свежую какашку. Но вместо какашки на свет божий вылезает какой-нибудь чудо-тостер или TV-тюнер. Приматы и не заморачиваются особо, откуда они там взялись. Просто потребляют.

Кстати, о свете божьем, точнее о НЁМ. Этом мистере Вселенский Lover-Lover. Ну на хера он всё это закрутил-завертел, а?! Всё это сплошное, непрекращающееся миллионы лет ЗВЕЗДОСТРАДАНИЕ? Один я чего стою: беспрерывный зуд в паховых складках, геморрой, эрозии в желудке, боль во всех суставах, смещение четырех позвонков, плоскостопие, миопия, горы перхоти, дрожащие руки, лёгкие экземовидные наросты на коже в зимний период, диарея. Если я создан по Его образу и подобию, то – учитывая его возраст – ОН должен походить на дристуна-маразматика, прикованного к инвалидному креслу, опутанного трубками капельниц, в калоприёмнике, и напрочь удолбанного морфином, чтобы не чувствовать болей (из-за раковой опухоли в желудке).

Неудивительно, что ОН пустил всё на самотёк. Просрал 2 мировые бойни, Холокост, Хиросиму, Перестройку, изобретение электрических фаллоимитаторов и моё отчисление из универа…

Что там говорить о том, что какая-то девка сегодня опустила меня? Это у неё прям там, в глазах, и было написано. Одно слово – мразь…

Но постойте, в таком случае вопрос: а накой ОН вообще вложил в нас эту дрянь? Её самую… ЛЮБОВЬ? В последнего даунито-хромосомо? В распоследнего Джека-Потрошителя, я вас спрашиваю, ёб? в каждом она принимает свои причудливые формы, но всё-таки она есть. ЭТО НЕОСПОРИМО!!! Эй ты, козёл старый, на небе, затянутом сиреневыми тучами, я тебя спрашиваю!!!

***

Воняет чем-то…

Ну да, чему удивляться?! Лежу возле свежей кучи человечьего дерьма. Наверняка кто-нибудь вроде меня, идиота, забрёл опохмелиться. Или нудист какой опорожнился. Говорят, тут их пляж неподалёку. В подлеске завуалирован.

Лежим себе, понимаешь, рядом 2 кучи говна. Почти как соседи по лестничной площадке. Эй, говно, как дела? Давно не виделись. Жена, дети здоровёхоньки? Ты, я смотрю, в косточки арбузные недопереваренные приоделось? Тебе идёт. Как шубка леопардовая…

ЭЙ, КТО-ТО В ЭТОЙ ГАЛАКТИКЕ ЕЩЁ ПОНИМАЕТ О ЧЁМ Я ЗДЕСЬ ТОЛКУЮ???

…Мертвящая, точно обёрнутая в целлофановый пакет, тишина облепляет мои члены… сон связками свинцовых гирек-растяжек для сращения переломов повис в локтевых сгибах и под коленными чашками… Христос в «испанских сапогах», ополоумев от MDMA, давит удавкой киллера-профи на мой кадык и область гортани… огни Святого Эльма вынудили Чикатило к оскоплению… кокаиновая пыльца, занесённая с Марса бобами-мутантами, припорошила поверхность век… Тамерланово наёмное воинство заползает настырными таракашками в отверстия ноздрей и анус… строит там старообрядческие поселения, исходя из геометрии Лобачевского… красное восходящее солнце отекает, как золотой дождь, куда-то за подоконник… атакует межпанельные швы, тонкой сусальной плёнкой дымящего карбида ложится на кирпичи, сохнет, опадает и просачивается Оранжем Смерти к центру Земли…

…Идёт трансформация шикарной женщины, что лежит у меня на кровати, подобно спрыснутым из пульверизатора азотной кислотой супрематическим полотнам Малевича. Словно Зазеркалье оборачивается она в целлулоидную биомассу. Транспонируется в огромное – 140 кило живого весу – существо: меж изгвазданных крапинками навоза клыков зажат окурок «Примы»; маленькие, противнющие глазки под узким козырьком лба; в наброшенной на щетинистый загривок зэковской телогрейке, пропахшей копчёной селёдкой и барачной житухой; в семейных трусах и одном кирзовом сапоге на босу ногу; другая нижняя конечность двоится на что-то копытообразное, увязшее в слепленном из говна, опилок, гниющих ошмётков пищи смердящем полу; на брюхе голубеет тату – 12 церковных куполов с кириллической вязью: «НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ!». В самую серёдку биомассы прилепился глядящий из-под трусов бордовый орган-висюк с мохнатым мешочком. Russian swain. Подотряд «Неоскудевающие деграданты». В углу – корыто, наполненное водярой. Подле – туша, едва прикрытая мешковиной: пьяная в сракотан свиноматка с красноармейской «будёновкой» на холке. Рядом, на 1/3 сожранные, розовые тушки 3-х–4-х детят-поросят. Из рыла туши лениво торчат, застрявшие в зубах, колечки хвостиков.

Я оглядываюсь: наскоро сколоченные деревянные клети рядами бегут до горизонта. Гигантская Хлевная Империя. Оно же Русское Поле Экскрементов. Судя по вселенской вони, и в них содержатся такие же экземпляры, что предо мной. Над головой мерцают флуоресцентные всполохи Телеэкрана-Величиной-с-Небо. На высоте в 2000 метров сексапильные свинки в элегантных юбочках и пилотках стюардесс распевают:

А я всё лета-а-ала,

А я так и знала,

Что любви лишь мало

Для любви – ла-ла-ла!

Их сосцы торчат перпендикулярно, твёрдыми готическими башенками. Вот-вот наделают лишних озоновых дырок в атмосфере. Вокруг них увиваются накачанные биодобавками молоденькие хряки с щетиной на груди. Щетина завита аристократичной волной. С белоснежными новёхонькими клыками во рту: от лучших итальянских дантистов. Другая планета. Кажется, в народе её называют странным именем МОСКВА…

Из установленного посреди поля радиомегафона льётся грохочущим – будто проседающая горная лавина – потоком речь Большого Свина. Речь закольцована на плёнке. Вот уже 10 000 лет что-то об «урожаях отрубей и поставках свинины в страны Балтии и Ближнего Востока». Непрекращающееся 24 часа в сутки бу-бу-бу…

Но у животин в говняных мазанках своя беспросветная жизнь и чёрные будни. Изнуряющая работа по заготовке кормов для московитских князьков и особ, приближённых к Большому Свину. Проходящие в пьяных случках вечера, от которых родятся сиамские близнецы и гидроцефалы.

Изредка какой-нибудь молоденький хряк или свинка глянут раз-другой поверх загородки, хрюкнут о правах животных на самоопределение, но и они вскорости взрослеют, рожают себе подобных и сдыхают, становясь подстилкой из перегноя для поколений.

Местами вспыхнет в дальнем уголке Хлевной Империи мятеж задроченных непосильным трудом свиней. Наденут они маски-пасамонтаны, замаршируют краснознамёнными колоннами в Свинячий Рай, закричат о свержении Большого Свина, похватаются за бомбы с часовыми механизмами из электронных будильников. Собранных китайскими свиньями на заводах. Но по причине всеобщего бедлама и широты души бывают за то жестоко биты отрядами Федеральной Службы Безопасности Свиней, посажены в казематы на веки вечные, или просто бомбы взрываются в копытах повстанцев по причине их китайскости…

– Хуяк – колхоз «Маяк»! – ткнулось мне в ухо хрипатое, испитое рыло с погасшим сизым окурком в пасти. И тут же – короткий, смачный удар копытом под дых достал моё нутро. Скрючило пополам, как готового блевать опарыша. Из прокушенной верхней губы плеснул на подбородок красный рассол.

Рассёк, скотина…

– Ты чё, интеллигент?! Мишу Квадрата не уважаешь?!

– Ну… такое…

– А может, ты нерусский? Может ты – еврейская рожа, а? Чё молчишь, мля, оглоед? Ты как, за красных или белых? За Ленина или Сталина? За голубых или зелёных? Чёт или нечет? Альфа али вендетта? За Брюса Ли или Шварценеггера?

– За тех, кому всё по хер…

Хлёсткий хук слева накрыл, как шаровая молния. Внутри уха с гитарным взвизгом оборвалась барабанная перепонка. Вторая группа инвалидности обеспечена. Остаток жизни – пашем на аптеку.

– А это саечка за испуг, ёпть! – коротко хохотнул возвышающийся надо мной хряк. – Ща из тебя девочку делать будем. Шоб не зазнавался, пидар.

– Говна тебе на палке… мудила…

Когда его кирзач превратил мою промежность в сплошное месиво из мёртвых сперматозоидов, разодранных хрящей и ссаки, я принял это как должное. Нос и ослепшие на секунду глаза зарылись в жидкий, духарящий говнищем пол. Зубная окрошка проскочила миниатюрными стёклами (ловко насаженными на нитку) по пищеводу. Свиноматка в будёновке зашлась трясучим смехом. Её – с коричневой коркой, весь в сальных трещинах – живот запрыгал, как каучуковый мяч, обнажая расщепленный надвое сырой половой орган.

– Выдрючи его, Колюся, по-нашему! По-россиянски! – давясь от смеха, прохрюкала животина.

– Эх, Лена-Лена – манда по колено! – весело, с огоньком, приговаривал он, пока устанавливал меня в надлежащую позицию и набрасывал мне на плечи телогрейку. Говорят, бывалые зэки всегда так – с телогрейкой. Человек в телогрейке. Безымянный пидрила-зэка. А ты говоришь, Квадрата не уважаю…

– Пердак мы тебе раздраконим на британский флаг. Да-а-а! Да ты не тушуйся, братуха, в первый раз всегда хреново, а потом в охотку будя, ёпть. Педрила-гамадрила интеллигентская…

Он вошёл. Я заплакал. На миг показалось, что его залупа ударилась мне в нёбо. Врёшь ты всё, подлюга!!! К такому не привыкают!!! Я почувствовал, как в анальном отверстии растут и матереют геморроидальные шишки. Из прорванной напрочь центральной аорты захлестала крепким фонтаном кровь. Омерзительный коленвал величиной со слоновью ногу заходил у меня в кишках. «Петухи летят над нашей зо-о-о-о-о-оной. Петухам нигде преграды не-е-е-е-ет…»

На работу я проспал. Проснулся глубокой ночью, когда на другом берегу реки уже вовсю мельтешили гостиничные проститутки, а фасад отеля утопал в плюще цветного неона. С добрым утрецем вас, Тим Батькович! Голова трещала. Пьяный морок и душевный трэш постепенно сходили на нет. Но я чувствовал, что пока я обитаю в РФ, он всегда будет где-то рядом.

В районе задницы.

Февральский утопленник / 1995

Говоря им: мужи! я вижу, что плавание будет

с затруднениями и с большим вредом не только

для груза и корабля, но и для нашей жизни.

Деяния святых апостолов: глава 27, стих 10

Водка была польского производства. В жестяных банках объёмом 0,33 с диким русским названием «Troyka» и лихим рисунком в виде несущейся прямо на зрителя лошадиной упряжки. Вкус препаршивейший. После первого глотка откуда-то из глубин мозга стартовала мысль, что сидишь на школьном уроке химии и выполняешь лабораторную работу. Но другой тогда не возили. На дворе стоял 1995-й. Самый разгар ельцинско-гайдаровских экономических псевдореформ…

Мы купили две банки по ПЯТЬ ТЫСЯЧ рублей за штуку и, разложив на коленках предварительно искромсанный лимон, уселись на веранде детского садика. Время шло к ночи и, забежавшие наскоро, после работной жути, родители волокли к воротам выхода, закутанных в зимнее одеяние, маленьких тугосерь.

Падал квелый, не объятый силой тяготения, пушистый снег. Редкие снежинки его юркали в прорези алюминиевых банок, смешивались с заграничным суррогатом и, растаяв там, походя спасали наши юные печёнки от преждевременного цирроза.

Мы – это Бабай и я. С Бабаем я познакомился, когда лежал в больнице с непонятно откуда взявшимся у меня, двенадцатилетнего пацана, лимфаденитом. Лимфоузлы на моей шее разом, чуть не за один вечер, распухли и стали размером с «киндер-сюрприз». Почти такие же, огромные, явились и в паху. Врачи заподозрили во мне сифилис. Но реакция Вассермана – слава братишке Эроту! – оказалась минусовой…

Бабай произвёл на наш, тесно спаянный ежедневным чемпионатом по игре в «Монополию» и пересудами о сиськах медсестёр больничный агломерат болезных, эффект набега отряда команчей на форт Дикого Запада. Мало того, что его упрятали в изолированный бокс, как какую-нибудь роженицу на сохранении, так у него и одно плечо было от рождения выше. А патлы он, вообще, носил собранными в неформальный пучок: как Стивен Сигал из боевиков о брутальном полицейском Нико. На фильмы с его участием мы, пацаны поколения Перестройки, ходили смотреть в единственном в городе видеосалоне, который разместился в актовом зале при местном ПТУ. В этом же ПТУ я буду учиться с 1992 по 1995 год на слесаря реакторно-турбинного оборудования после того, как меня не переведут в десятый класс родной школы за «выдающуюся» успеваемость.

Цена просмотра закордонных берегов Нью-Йорка, Майами и Лос-Анджелеса, где разворачивались события боевиков, равнялась одному советскому рублю. Охряное месиво краски из серпа, кузнечного молота и колосьев пшеницы по периметру банкноты равнялись половине дня работы наших родителей. Но мы запросто меняли его на заграничные видеосказки. Прокуренный, аки «газовый кондоминиум Дахау», вертеп видеосалона держали местные азерботы. Камера-обскура, где одним глазком можно было узреть шик «другой планеты», обеспечивал нацменам безбедную жизнь. Другая работа (на Атомной станции или же связанной с ней стройке) была под негласным запретом городской мэрии и руководства АЭС: «кавказцев на станцию не пущать». Опасались, что «черныши» пустят реакторы с молотка. Или устроят аварию типа Чернобыльской…

Так же, у Бабая оказался врождённый порок сердца. Что для нас, тогдашних малолеток, казалось равно смертной казни. Мы ходили туда-сюда мимо его бокса и со дня на день ожидали, когда же состоится торжественный вынос обитого красным бархатом гроба с бабаевским телом из главного подъезда больнички и последующие поминки. Нам бы выделили к завтраку по бонусному апельсину…

Решено было послать к нему от мальчуковой палаты делегацию. Вызвался ваш слуга. Повод нашли официальный.

Как правило, после завтрака ― в девять утра ― всё наше детское отделение выстраивалось в очередь к медсестре, сидящей за стоящим посреди коридора столом с медикаментами. Медсестра выдавала таблетки. Вручались они пофамильно. Бабай, как новенький, обычаев не знавший, сразу после завтрака скрылся в царских апартаментах.

Решив лично доставить Бабаю «колёса» ― его положили с воспалением лёгких ― я лихо распахнул пинком ноги дверь Бабаевской опочивальни.

Он лежал на кровати и читал толстую, потрёпанную бредом времени, книгу. На обложке тома усатый мужик с одутловатым лицом и вспученными от базедовой болезни глазами размахивал шпагой на фоне плывущих куда-то в запредельные дали кораблей. Там же плыли имя автора и название: «Алексей Толстой. Пётр I». Дома у меня лежала такая же.

Муть редких флибустьер…

– Держи. Тебе просили передать ― медсестра. А завтра сам приходи. После завтрака. В коридоре там… – Сказал я, скинув Бабаю на тумбочку пригоршню разноцветных кругляшей.

– Спасибо… ― только и мог промямлить Бабай, враз чего-то засмущавшись. Видимо, того, что я оказался первым из детей, кто пошёл с ним на контакт. Хоть и таким назидательным манером.

Мало-помалу Бабай наладил связи и с другими болезными. Он был старше нас всех. Меня на год. Как следствие ― «Монополия» сменилась на порнографические карты и кочующие из-под одной подушки под другую скабрезные газетёнки с дурного качества фотками голых бабищ. На жёлтые страницы листков чуднАя фантазия авторов изливалась в виде литэякулята об одержимых сексом богатых домохозяйках и графинях. У дам всегда были экзотические имена типа «Изабелла» или «мисс Дженнингс». Возможно, в редакциях тупо репринтили иностранную порнушку.

Излюбленным сюжетом опусов, были сказки о том, как все эти богини эстрогена изгибаются от животной похоти в пропитанных калом руках сантехников-имбецилов. Наверное, это грело души главных потребителей сей писанины. Что по ту, что по эту сторону границы…

Как скабрезная дичь проникала из столичных киосков в наш забытый богом городишко, одному Будде известно…

А ещё Бабай обожал музыку.

Любую. Его больничная тумбочка была завалена компакт-кассетами. По обоюдному желанию его и остальных пацанов, он переехал к нам в палату и сразу же водрузил на общий стол для чаепитий и игр свой магнитофон.

Мы дули по вечерам чай, резались в свободное от процедур время в карты, либо в уже почти опальную «Монополию», подогревались эротическим чтивом, спорили о физиологии девичьей палаты и слушали: «Кино», «Наутилус Помпилиус», «Алису», Гребенщикова, «Г.О». Иностранный репертуар был представлен дикой смесью из «Red Hot Chili Peppers», «The Beatles», «Technotronic», «The Doors», Ray Charles, зарубежными поп-группками-однодневками и, конечно же, – «Depeche Mode». Это были его БОГИ. Он был готов с утра до ночи пичкать нас подробностями о личной жизни музыкантов во время их концертных турне, особенностях вокала лидера группы – Дэйва Гэана, и половой ориентации клавишника – Мартина Гора. Вся информация о группе черпалась Бабаем из каких-то случайно проскочивших в российские зачаточные массмедиа слухов, недомолвок, полулегальных кооперативных буклетов с фото кумиров и, само собой, со страниц журнала «Ровесник» – единственного оплота музыкальной индустрии в стране тогда.

С Бабаем я сошёлся на любви к альбому «Electric Cafe» немецких электронщиков «Kraftwerk» – группы, которая ненароком затесалась в джазфонотеке моего папахена…

По выходе из больницы, наше общение продолжилось.

Я снабжал Бабая свежими записями рэп-исполнителей, которые тогда заплодились в шоу-бизнесе обильно, как угри на наших загривках, а он – впервые приволок меня на школьную дискотеку, где мы, и ещё пара отмороженных меломанов, стали «фейерверками» танцпола.

Мы копировали концертные прикиды кумиров: отрезали пальцы на кожаных перчатках, расписывали авторучками джинсовки и обливали волосы на головах толстой бронёй лака «Прелесть», от которого за версту несло ацетоном и испоганенным настроением у предков.

Помимо того, были ярые танцы вприсядку и привстаньку, похожие на половой зуд мартовских котиков…

Мы выходили на середину зала, а остальная аудитория дискача строилась округ плотно кольцом. Девки визжали от хохота и обзывали нас психами, пацаны криво усмехались и разминали костяшки кулаков. После дискотеки нас, по доброй русской традиции, уже ждала изрядная когорта бойцов. И за прикиды, и за наши пляски мы были не раз биты на заднем крыльце школы. Времена были суровые. Это сейчас всякие рэперы в ажуре…

Каждую пятницу мы кочевали с нашим доморощенным шоу из одного учебного заведения в другое. Гопники, будто сговорившись, пёрлись за нами. Жаль, что школ в нашем городке-сателлите при Калининской АЭС было всего четыре. А во взрослые заведения нас не пускали.

Ещё Бабай мутил пиратское радио. Собственно, на радио оно было мало похоже. Он просто записывал на старенький отцовский бобинник композиции, которые ему нравились, а между ними наговаривал, в микрофон, свои подростковые мысли о половом вопросе и анекдоты о зарубежных исполнителях. Зачитывал с выражением названия композиций. Словом, занимался провинциальным диджейством. На плёнках были слышны щелчки переключателей, настойчивые шумы и разговоры семейки Бабая. Впрочем, эти радио-эксперименты даже ходили по городу и были популярны у шпаны.

После школы Бабай поступил в питерский Политех, а я, как уже сказано, домучивал последний год в ПТУ.

Из-за того, что время, отведённое нормальным студентам под лекции, Бабай использовал по личному взгляду; точнее, по усмотрению мозгового центра, отвечающего за тягу Homo sapiens к алкоголю и средне-лёгким наркотикам, – после первой же сессии ему пришлось оформить липовый «академ». И подлечить печень. Чем мы с ним и занялись в тот злополучный вечер:

– Прикинь, мы там штуку такую юзали, «Пи-Си-Пи» называется. То же самое, что грибы-хохотушки. Только вставляет жёстко. Не знаю… – пожевал Бабай губами по старой детской привычке, – ну, вроде как по-химически. Короче, не объяснишь, если сам не пробовал. Это ж на самом деле возбудитель конский. Его лошадям дают как афродизиак. А на людей он как галлюциноген действует… Ну, давай, ещё махнем – не будем тормозить процесс.

Мы чокнулись банками и занюхали пойло рукавами пуховиков; закусочный лимон испарился ещё на первых глотках.

– Ну вот, прикинь, к примеру, несколько человек садятся в круг и один, назовём его «водящий», вслух произносит для остальных команду почувствовать, скажем, холод в правой руке, или жжение в левом яйце. И в течение секунд тридцати, не больше, – ты вдруг реально начинаешь ощущать все эти «холоды» и «жжения». Но это один из приколов. Есть и такой: водящий произносит случайную фразу, а диджей из радиоприёмника тотчас её повторяет. Реально, тебе говорю!

– А тебе не приходило в голову, что у вас в этот момент – под действием этой херовины – реакция была заторможенная? Может, вы сначала слышали эту фразу по радио, а потом уже она появлялась в ваших мозгах, и только затем её якобы повторял диджей? Что-то типа змеи, которая сама себя за хвост кусает. Или просто вы воспринимали голос диджея как фон – белый шум, – а после того, как кто-то фразу сказал, вас вдруг глючило, что она и правда из радиоприёмника слышна, а?

– Может, и так… Ну чё дальше-то будем делать? Кончилось уже. У тебя бабки есть?

– Откуда, мля? Эти-то у матери еле выпросил, сказал, что за «качалку» надо заплатить.

– Ясно… Может, тогда к нашим кошёлкам зайдём?

– К Светке не пойдём. Я у неё был сегодня. Всё равно не даёт, только сосёт да тискается. Зря практику на электростанции из-за неё прогуливаю. А мне ещё на разряд экзамен сдавать. И так бригадирша меня недолюбливает; говорит, всё у тебя из рук валится. Неделю в машзале не был.

– Да ладно, купишь ей коробку конфет – нарисует!

– Ага! Это не институты ваши сраные. Эти работяги так на своей работе призвизднуты! В жизни-то ни хера не добились, вот и надо на детях отыграться.

– А преподы, думаешь, лучше?! Та же хрень…

Вот уже почти полгода я был беспросветно влюблён в местную королевишну красоты Таньку Клементьеву. С её же стороны, отнюдь – наблюдалась даже какая-то плохо скрываемая неприязнь ко мне. Впрочем, удивляться тут нечему. В свои неполные 17 лет она делала вид, что так уже устала всеми своими кожными фибрами от мужских кобелиных взглядов и потуг на её девство, что… что от этого ещё больше хотелось её выдрать.

Была она типическим для любого человечьего сообщества телообразованием. Эталоном целкости и надменной непорочности. Нечто вроде стального кубометра, хранящегося в парижском Музее мер и весов, по которому можно было равнять первых школьных красавиц. Ткни пальцем в любую точку на карте мира и напорешься на что-то подобное, стандартизированное в любом захолустье. Будь то класс по изучению Закона Божия при католической миссии на высокогорном плато в Андах, либо просто группа бурятских маркетологов, повышающая квалификацию на платных курсах заезжего в губернскую столицу профессора МГУ. Именно из таких, судя по голливудским фильмам-штамповкам, собирают команды футбольных болельщиц: орать звонкие спортзальные речёвки и мелькать потными ляжками из-под коротеньких юбок.

Волосы она носила – в жёстко свитую, полновесную косу цвета характерного для полёгшего по осени льна (кое-где ещё, как ни странно, наблюдаемого в колхозах нечернозёмной полосы, несмотря на все старания кремлёвских «патрициев»). От этого – когда косу распускала – казалась ещё шикарнее и краше. В общем и целом, она каким-то неуловимым боком напоминала французскую поп-звездульку Ванессу Паради. Только без прорех в зубах. Короче, замучился я дрочить на её светлый лик по три раза на дню. Казалось, что между пальцев у меня вот-вот нарастут эластичные перепонки. Как у Человек-Амфибии. Настолько часто слипались у меня тогда руки от клейких, выбрасываемых в пустоту, точно паучья сетка, струй спермы. Эх, молодость, молодость…

Имелись у неё и подружки. С одной из них, Ленкой – чернявой коротыгой в красной, из искусственного меха, шубейке, – миловался Бабай. Вторая – уже упомянутая Светка – была с мордой, больше похожей на улыбающийся во весь аршин масленичный блин. За что и была срочно поименована моими родителями (за глаза) Чайником. Она была для нас как бы сбоку припёку. С ней можно было тискаться нам обоим. И не только нам. Благо, что жопа у неё тогда уже была необхватная. Портновского метра на её объёмы не достанет.

Решено было зайти от скуки к моей «первозванной». Помазохизировать. Воистину, любой человек сам себе и первый актёр, и зритель, и театральный критик. Никто так не обкидает тебя тухлыми помидорами или, наоборот, – не накроет шквалом аплодисментов за твои поступки-проступки, как ты сам. Многое из того, что мы совершаем, мы делаем лишь затем, чтоб лишний раз глянуть на себя со стороны. Абстрагироваться… и наградить себя хорошим гипотетическим тумаком. А ведь сам заранее знаешь, всё предчувствуешь – что хорошего не выйдет, – а всё одно делаешь. Так и у меня практически со всеми моими любовями. И эта – первая осознанная – не была исключением.

В квартиру к себе нас Танька не пустила. Стеснялась перед родителями, что ли, за бабаевское вздёрнутое плечо или мой драный пуховик? Хрен баб поймёшь. Вроде уже полгода бродим с этими жабами по лесам да по долам; и ликёр «амаретто» по чердакам пьём, печенюшками закусываем; и по подъездам песни поём под гитарку, а пока что ни меня, ни Бабая эта краля домой не пригласила. Ленка с Чайником, так те попроще. Да и у Таньки родители тоже не китайские мандарины. Старшая сестра так вообще страхолюдина: морда прыщавая, «клерасила» просит. Откуда она только взялась эта Принчипесса-на-Горошине в их простецкой семье работяг?!

Одним словом, стоим себе с ней на лестничной площадке, общаемся культурненько (половой органики вокруг да около), как вдруг, ни с того ни с сего, до нас с нижних этажей доносится нечеловечий вой. С резкими перепадами из верхнего – инфразвукового – регистра в нижний – дабовый. Словно какой-то невиданный зверь из романа-фэнтези угодил лапой в капкан и сам себе от отчаянья решил перегрызть её, генетически модифицированную. Кровью и слюной в страхе захлёбываясь… повоет – погрызёт, повоет – погрызёт…

Сила вопля всё нарастала, и вслед за ним на арене явилась растрёпанная бабенция лет 20-ти. В одном хлипком халатике на голое тело. Впрочем, нам было уже не до подростковой эротики. Девка эта голосит, из стороны в сторону её кидает, колотит, точно пьянь с утреннего похмела. И движется прямо на меня. Я, застремавшись, отступаю назад, а она всё равно прёт на меня и попутно жмёт на кнопки всех квартирных звонков на лестничной площадке. Наконец, нам удаётся разобрать в её оре вполне членораздельное: «Па-па! Па-па… ы-ы-ы… умер-р-р-р!!!» Осознав всё дерьмо, в которое мы вляпались, решив в этот вечер забрести к Таньке на межножный огонёк, – замираем в первобытном ужасе.

Т-а-а-аксссссссссссссссс… дома надо было пить… под одеялом…

Вслед за ней начинает голосить и моя милка: «Да не стойте вы как вкопанные, сходите вниз – посмотрите, что там!».

Бежим смотреть…

Тут же, растолкав нас в стороны, по лестнице вниз проносится какой-то мужик пошустрее нас. Видимо, хороший знакомец почившего. Мы – за ним…

На площадку выскочила ещё пара соседушек – молодые, не старше тридцатника, мужик да баба. Выглянула на вопли и Танькина матушка: схватив в охапку заходящуюся в истерике деваху, она увела её в глубь квартиры.

По ходу, они дружили семьями.

В квартиру двумя этажами ниже, распахнутую настежь, я влетел вторым, вслед за помянутым мужиком. Смотрю: мужик – аки бронебойный эмчеэсовец – уже перевалил через борт ванны поросшее чёрным, мокрым волосом бездыханное тело.

Утопленник-с, мать вашу…

– Может ему дыхание сделать искусственное?.. – пролепетал я дрожащим голосом и приставил заходившую вдруг ходуном от предательских вибраций руку к его шее. Туда, где предполагал сонную артерию.

Если пульс и прощупывался, то мой. Кровь в моих пальцах булькала ледяным лимонадом. Во всех остальных членах внезапно обессилевшего тела – так же. Чувство было такое, словно проглотил пригоршню мушек-дрозофил и они, ещё живые, творят у меня за щеками свои тошнотворные механизмы любви. Вибрируют кашеобразной массой в ожидании, пока их вынесет на воздух волной блевотины…

До этого единственным мертвецом, виденным мной вблизи, был мальчонка по кличке Арбузик. Ему не было и восьми лет, когда мы хоронили его всем двором. За три дня до похорон он перебегал дорогу и был сбит нагруженным песком самосвалом. Его друг, находившийся в тот момент рядом, позже рассказал, что ему – Арбузику – просто вздумалось насобирать в свою полосатую кепку (за рисунок на которой к нему и прилипла кличка) шиповника, росшего мощными, ветвистыми кустарниками на другой стороне шоссе.

Насобирал…

Моё подростковое сознание запечатлело с тех похорон лишь бесноватый от горя голос его матери и то, как она отгоняла рукой с золотым обручальным кольцом настырных мух. Мухи пытались вместе с родственниками запечатлеть на лоснящемся трёхдневным трупным салом лице Арбузика прощальный поцелуй. Им не нужно было стоять как неприкаянным в очереди, дожидаясь доступа к телу. Ещё сизая, припудренная ранка на лбу у него была.

Как ни стыдно мне теперь это признать, больше самого ритуального процесса меня занимали две скуластые блондинки-близняшки с серыми глазами в обрамлении белёсых ресниц. Лет по одиннадцать. Самому же мне, остолопу, было уже за четырнадцать. Все похороны я нагло пропялился на их тощие голые ноги в коротких шорах и мечтал, как они вырастут, и я сделаю их обеих своими жёнами. Педофил сраный…

Арбузиков лучший друг Лёха Воробьёв – старше его на три года – пришёл на похороны с гвоздикой, а после безудержно плакал, уткнувшись мокрыми глазами себе в локоть за углом пятиэтажки. Остальные дети, втайне стыдясь его слёз, смущённо улыбались, переминались с ноги на ногу и неумело жалели его: похлопывали по плечу, как виденные ими в кино мужественные красноармейцы времён Гражданской войны. Наверное, каждый из них представлял себя лежащим замертво в обитом кумачом тяжёлом гробу – в будёновке и защитной шинели.

Запах от тела Арбузика стоял в раскалённом летнем воздухе двора ещё очень долго.

Словом, когда я посмотрел на этого мертвого, наполовину вываленного из ванны – с задранной к небесам задницей – в крупных водяных каплях мужика мне стало не по себе. Вспомнился тот Арбузиков запах. Сладковатое, одуряющее марево подгоревшего свиного сала.

Взяв себя в руки, я отвернулся, подавляя рвоту, и спросил подбежавшего следом Бабая:

– Может, в «скорую» скажем, чтоб позвонили? И в милицию чтоб…

– Да они уже звонят наверняка…

– М-м-м… понятно… сигарету дай.

– Ты ж не куришь…

– Закурил…

Он щёлкнул у меня под носом зажигалкой. Я втянул в лёгкие дым и не почувствовал его гнилостного, обычно неприятного для меня, вкуса. Мужик снова куда-то промчался мимо нас – двумя этажами выше. Бабай осторожно заглянул в ванную:

– Звездец какой-то… может, ему искусственное дыхание сделать?

– А ты умеешь хоть?

– В школе учили…

– Всех учили…

– Я не смогу. Как щетину его у себя на губах представлю…

– Э-э-э… давай без подробностей. Я и так щас стругану. Тут и без нас Терминаторы имеются, чё-то они не больно разогнались ему дыхание делать. Пойдём лучше на лестницу постоим, воздухом подышим…

Вслед за нами в квартиру заглянули поспешной вереницей все, кто фигурировал ранее в спектакле на лестничной площадке. Кроме, естественно, дочери покойного, которую отпаивали в этот момент неслабым коктейлем из коньяка и валерьянки; но, так же, как и мы, они быстренько ретировались.

Попутно они рассказали нам, что у второй из двух дочерей утопшего как раз в данный момент проходит свадебное гулянье. Фишка в том, что свадьба эта была задумана на семейном совете как безалкогольная (возможно, имелся плачевный, развратно-драчливый опыт подобных мероприятий?). До этого я думал, что бред с безалкогольными свадьбами возможен только в документальных пропагандистских короткометражках «Минздрава». С тех пор водка моё призвание…

Короче, отец невесты, не обиженный умом, в отличие от брачующихся, изрядно принял в тот день на грудь и заявился к сему пресному застолью в одном из городских ресторанов в хорошем праздничном угаре. С порога новобрачные, а также чересчур правильные родственники мужа развернули его и посоветовали отоспаться дома. Новоиспечённый тесть, видно, дюже обиделся. Решил пару рюмок добавить. А после добавки вздумал принять горячую ванну. Вот сердечко-то (говорят, и до того барахлившее) не выдержало.

А может, и просто уснул – жабрами воды наглотался.

Приехавшая через сорок минут «скорая» (всё это время мы с Бабаем охраняли брошенную всеми квартиру, как перетруханные церберы) взять на борт мертвяка не изъявила желания. Сказали, что этим морг занимается. Дозвонившись в морг и разбудив дежурного врача, разъяснили ситуацию ему. На что он выдал полусонным голосом сакраментальное: «В милицию обращайтесь, не наше дело. Разберётесь – возьмём, но доставка – всё одно ваша».

Менты подкатили ещё минут через энцать.

Все свидетели набились в квартире утопленника и стали по очереди давать путаные показания высокому оперу в блестящем виниловым блеском кожане. Мы с Бабаем встали в самом конце очереди, ближе к двери в, так называемую, гостиную.

Потрёпанная блондинка – приставленный к ментам фотограф-криминалист, с папиросиной в крашеных губах и фотоаппаратом «Зенит» со вспышкой – уже что-то колдовала в ванной. Этакая профурсетка Айседора Дункан из 20-х годов прошлого века. Интересно, может она сбацала чарльстон прямо здесь, на разбитом молотом времени советском кафеле?

Трое из присутствующих уже отстрелялись с показаниями и, облепив впавшую в мертвецкий транс дочку «виновника торжества», гладили её по хлюпающей спине; что-то лопотали в уши.

– Мужчины, сюда подойдите кто-нибудь, двое, – донеслось вдруг из ванной. Никто из присутствующих старших мужиков, в количестве четырёх штук, не шелохнулся: каменные, млять, истуканы с острова Пасхи…

Пришлось становиться мужиками нам с Бабаем.

В ванной деловитая профессионалка уже спокойно зажгла новую папиросину. А, вообще, трупаки ей по ночам снятся? При такой работе, если стакан водяры после смены не всадишь – не важно, мужик ты или баба, – то тебя самого через пять лет в ванной обнаружат – со вскрытыми венами.

– На спину его переверните, – сказала она безапелляционным тоном.

Легко сказать…

Бабаю достались корешки, а мне – вершки. Только мы стали опрокидывать утопленника спиной к воде – в исходное положение, – как вдруг его башка с демоническим хрипом мотнулась на шейных позвонках, точно гигантский, плохо закреплённый в мышечных пластах «чупа-чупс», и с воздушным хлопком его лёгких запрокинулась навзничь.

Я едва не накидал в исподнее пахучих булыжников…

На долю секунды нам почудилось, что мертвяк ожил и сейчас спокойно вылезет из ванной, накинет халат на потное тело и спустится по лестнице вниз в одних тапочках – забрать почту. А все соседи вдруг застынут в шоке, являя собой финальную сцену из гоголевского «Ревизора».

– Вот так и держите. В таком положении вы его нашли?

– Я его не находил, я вторым зашёл. А тот мужчина уже его вытаскивал, – зашуганно пролепетал я. Тётка с каменным лицом споро защёлкала фотовспышкой.

Ноги утопленника, уже сведённые трупным окоченением, сами собой подтянулись коленками к животу и всё никак не хотели разгибаться. Он походил сейчас на неповоротливый поплавок, изготовленный каким-то больным на голову скульптором в виде переросшего своё вдесятеро человечьего эмбриона. Кожа «поплавка» уже отливала бутылочной синевой. Я вдруг подумал, что сгодился бы этот поплавок лишь для рыбалки на морских чудищ из средневековых полуфантастических трактатов с чёрно-белыми литографиями и названиями типа «Бестиарий стран индейских и китайских, описанный досточтимым монахом Иеремией из славного города Гратца». Ну или что-то вроде того…

– Теперь на живот, – приказала неугомонная фотографиня, изобразив в воздухе нетерпеливым пальцем с потресканным маникюром винный штопор. Мы повиновались. По локоть погрузили руки в зимних пуховиках в холодную воду. На пол выплеснулась изрядная лохань жижи.

– Вы искусственное дыхание пробовали делать? – задала она вопрос, который я боялся услышать с самого начала.

– У него уже пятна трупные были по телу. Это значит, уже пятнадцать-двадцать минут прошло – бесполезно, – дословно повторил я слышанные мной показания мужика, который его обнаружил. Бабай тихо промолчал в тряпочку.

Ну, его на хер, этого утописта. Не наши проблемы. Хотя, если честно, никаких трупных пятен я не заметил. Просто мужик этот зассал сделать всё до конца, так же, как и мы – молодняк, – а после приврал, чтоб с ментами не связываться. Так поступил бы и любой в этой стране. По судам потом задолбаешься прыгать…

– Ну ладно… свободны… – скупо выцедила наша повелительница, закрыв объектив фотоаппарата и заправив его в чёрный кофр. – Воду спустите.

Бабай погрузил руку в уже промокшем насквозь пуховике по плечо и рывком выдернул пробку. Вода в сливном отверстии закружилась вялым волчком; мертвяк нехотя заколыхался. Мы заворожённо отслеживали его невзрачную аквааэробику. Выставляли баллы, как компетентное жюри. Он был безоговорочным фаворитом вечернего чемпионата…

Когда вышли из ванной, оказалось, что показаний остальных свидетелей достаточно, и мы, даже не читая, подписались всей толпой под густо исписанным синими чернилами протоколом. Поставила закорючку и хлюпающая в скомканный носовой платок дочка покойника.

Незаметно, сами собой, все снова куда-то рассосались, и мы с Бабаем опять остались сторожить на лестнице влажный сон утопшего. Сигарет в бабаевской пачке оставалось ещё на два перекура. От всей этой мути кружилась голова.

– Знаешь что, – обратился я к товарищу по несчастью, – у меня такое гадское чувство, что если машину не найдут, то до морга его будем мы с тобой нести. Здесь, как я посмотрю, не больно пипл активный. Все просто горячие финские парни какие-то. Положим его на простыню или покрывало возьмём – и попрём через весь город. Менты-то его тоже забрать отказались.

– Хорошо бы санки раздобыть, – вполне серьёзно ответил Бабай.

– Ага… гххх-гмм… – закашлялся я на его рацпредложение, подавившись глотком табачного смога. Было бы смешно, если б не было так срано. «Сдохну, наверное, сегодня ночью от изжоги со своим гастритом, – подумалось мне в звенящем от всех этих ночных пертурбаций мозгу. – И поделом тебе, сука. Нечего было ввязываться. Сразу надо было ноги делать. Сейчас бы уже десятый сон зырил».

Наконец, через замызганное подъездное окно мы увидели подкативший свадебный «Икарус», ярко осветивший жёлтыми фарами вечерний двор. Из автобуса суетливо рассыпались и катились к нашему подъезду тёмные колобки-люди.

– Пора валить. Пронесло, вроде. Пусть сами разгребают, – обрадованно прокомментировал их перебежки по снегу Бабай.

– Ну да – пойдём, – ответил я, брезгливо раздавив ботинком последний чинарик. – Нервы ни к чёрту… и жрать охота…

***

Пришла весна. Моя вся такая платоническая любовь к Таньке раздулась в шикарных размеров мыльный пузырь и лопнула с громким треском, оставив в душе лишь кислую пенку воспоминаний. Правда, этому предшествовали и моё клоунское признание в любви – так и оставшееся без ответа; и тайное забрасывание к ней в почтовый ящик букетика подснежников; и моя «предсмертная» записка со стихами на английском языке с полным пренебрежением к его романо-германской грамматике и жалкое обливание слезами на крыше девятиэтажки, так и не закончившееся финальным шагом в Пустоту.

Было и отсылание на её адрес через бюро услуг каких-то пышнотелых кустов (в соответствии с народным шлягером «жёлтые тюльпаны – вестники разлуки»), и дикая ревность к двадцатилетнему мудаку с именем Сергей, с которым она загуляла (сейчас-то я понимаю, что если чувак встречается с малолеткой, то он – одно из двух: либо дебил, либо такой же, как я, извращенец), и прочая, прочая любовная дурь…

По совету одной училки, сообщившей, что на тверском филфаке есть недобор мужеского пола, я стал готовиться к сдаче экзаменов. С горем пополам перевалил через проходной балл – опять же благодаря своему приличному для провинциала знанию иностранного языка, – и меня внесли в списки первокурсников. Началась уже другая, как это обычно пишется в плохих книжках, вроде этой, взрослая жизнь.

Иногда, спьяну, мне снится Арбузик. Тот – утопший – не снится. В снах Арбузику непременно семь лет, а в руках он держит полосатую кепку, с горкой наполненную ярко-оранжевыми ядрами шиповника. Он улыбается мне во всю ширь своей детской улыбки, и летний ветер колышет ему белёсые волосы с наползающей на глаза чёлкой. Хорошо тебе там, наверное, – на небесах…

Аминь тебе, Арбузик…

А нам жить.

Куксы-Буксы и тётя Ася / 1997

Таким образом до Тибра, моря Адриатического,

Чёрного и пределов Индии, обнимая умом

государственную систему держав, сей монарх

готовил знаменитость внешней своей политики

утверждением внутреннего состава России.

Н. М. Карамзин «Об истории государства российского»

На Казанском вокзале неугомонным цыганским табором загрузились в суставчатую, защитного цвета гусеницу поезда. Так как добирались по бесплатным ксивам от Министерства путей сообщения, то каждый сустав-вагон смог принять в себя (без ущерба для пассажиров) по 8 человек от всего нашего кагала, окончившего проводницкие курсы. И это с учётом третьих полок. Детской считалочкой: «шышел-мышел-пёрнул-вышел» решили, кому чемоданы и баулы будут братьями по крови и поту в дороге.

В нашей восьмерке две девахи. Им – вне конкурса, выпало по нижнему лежаку. Мне и Серёге достались вторые полки, а Костяну, Андрюхе и Ваньке – верхотура и боковые. Чтоб не особо фашиствовать, всё же решили «верхи» подменять. У них тоже кости не титановые на голом пластике бултыхаться. А на матрасе на верхних полках особо не повтыкаешь – соскальзывает. Машинист тормознёт – брякнешься с трёхметровой выси.

Ехать полтора суток. Город-курорт Новороссийск – конечная станция и, одновременно, пункт назначения. Там наш патлатый «команданте» по имени Вадим сдаст нас местному персоналу ВЧД-14 Северокавказской железной дороги. Жить между рейсами предстоит в старых, списанных вагонах. Что-то типа кладбища кораблей из пиратских романов, но только на суше. Фекальные удобства, как и обещано, в зарослях лопухов и в тени диких абрикосов. Говорят, эти абрикосы на юге – повсюду. Море тоже увижу впервые…

***

Замеченное по случаю объявление в коридоре центрального корпуса гласило:

Приглашаются все желающие (учащиеся 1—5 курсов) для работы проводниками на летний период! Южное направление. Организационный сбор такого-то числа, в актовом зале Медакадемии.

Судя по обвалившейся штукатурке и стенам, крашенным голубой, отстающей от них, эмалью, актовый зал Медакадемии перевидал много помимо оккупации города Калинина во время ВОВ. Массивные колонны в зале подпирали потолочную округлость с щербатой лепниной; в воздухе стоял кислый запах латанных-перелатанных дерматиновыми аппликациями кресел. Сами кресла были скреплены в длинные театральные ряды. По обнажившейся кое-где «древней» кирпичной кладке читалось, что зал застал ещё заформалиненную в сосновых бочках требуху калик перехожих (читай бомжей), над коей колдовали свои лабораторные работы эскулапы эпохи Ивана Грозного. Словом, антураж был аховый…

Я чутка опоздал. В углублениях расшатанных кресел сидела добрая сотня студентов обоих полов с тетрадками на коленях и что -то записывала. Прошмыгнув в громыхнувшую за спиной массивную деревянную дверь, я плюхнулся на кресло в заднем ряду и постарался слиться с аудиторией в слушательском экстазе.

На кафедре, обстреливая пространство эхом, стоял уже помянутый Вадим. Повадками, а ещё более стрижкой «под битлов» он походил то ли на остепенившегося после женитьбы неформала, то ли младшего научного сотрудника эпохи 60-х. Прислушавшись к спичу, я понял, что он травит байку про то, как проводнику запросто нарубить бабла на проданном по три раза грязном постельном белье. Оно же, на проводницком сленге, – «китай»: уже пользованное один раз пассажиром бельё заново складывается по швам, увлажняется водой (некоторые профи подсыпают даже хлорку для аромата), и кладётся под матрас. Поспав на «китае» часов пять, получаем почти новый, свежий комплект. Его-то и можно продать не шибко внимательному или поддатому пассажиру по второму, а при случае (если человекопоток сменяется, как это бывает на проходных станциях по ночам), по третьему разу. Денежный куш – в карман пройдохи-проводника.

Бельё это, само собой, заведомый рассадник заразы. От банальной чесотки, минуя блуждающие твёрдые шанкры, прямиком к (не дай божЕ!) бубонной чуме, от которой в своё время передохло пол-Европы. Внимание на это не обращаем, а пассажиры и не знают, – если сами не владеют «шаолиньской» техникой.

Зная эти тонкости и то, что железные дороги в нашем государстве приравнены к военным объектам (ещё недавно по ним циркулировали ядерные ракетные установки, замаскированные под обычные вагоны), можно понять, что главный стратегический враг для неё – дороги и её обслуги в форме – это её прямой потребитель.

Но в Рашке так в любой сфере: продавцы ненавидят покупателей, власть срёт в раззявленные рты электората, а проводники за глаза хают тупорылых пассажиров. Вынужденная и волей-неволей разумеемая во всём цивильном мире конвенция ВЗАИМОЗАВИСИМОСТИ одних от других, по щучьему веленью, оборачивается в России неприязнью на уровне генома.

В последующие три недели я усиленно конспектировал в тетрадь строение нутра пассажирского вагона. К экзамену запомнил только некие «буксы» – что-то типа стальных нахлобучек на колёсах с химическим порошком внутри – и «три долгих гудка в тумане», которые должен выдать машинист при замеченном им пожаре.

Главное, что предлагалось запомнить, это: когда в колесе образуется трещина, порошок в буксах самонагревается, поэтому на остановках проводник обязан тыльной стороной ладони апробировать его температуру. На практике выяснилось, что этим занимаются обходчики в оранжевых безрукавках, постукивая по колесам специальными чугунными закорюками. Наверняка вы слышали на крупных станциях, как воздух оглашается приятным металлическим перезвоном? Это оно.

Экзамен сдали все.

***

Почти весь вагон заняли малолетние московские самбисты в сопровождении коренастых тренеров. У тренеров лица бульдогов, вступивших в кровосмесительную вязку с носорогами. Самбисты – носорожки калибра 1/2 от тренерского. Едут на соревнования в Ростов-на-Дону. Помимо четырёх взрослых, спортсменов сопровождали две приблудные шалашовки лет по 14. Может заслуженные пионервожатые?

Ещё в Москве самые шпанястые борцы стали кучковаться в тамбуре: покуривали тайком, пряча сигареты в кулачки. Выходили по очереди тискаться и сосаться с девками. Нас, как провинциальных лохов, – не стеснялись. Ходили мимо нашего купе с дебильными столичными смехуёчками. Держали наготове удалой «рычаг с заломом».

Где-то часа через два ходу дети достали пузырь водки и пустили его по кругу. Окунулись несокрушимым самбистским мозгом в атмосферу угара вдали от глаз родителей. До тренеров в первом купе – не близко, до соревнований – тем паче. Обходились сентенцией, мол мастерство не пропьёшь.

Мы тоже не бездельничали. Начали раньше детей. Под вечер я сам походил на чемодан с пьяными колёсиками, который можно сдвинуть с места токмо упряжкой слонов.

Дальше помнится лишь (такие вещи почему-то всегда чувствуешь кожей, словно «белый маг» Юрий Лонго) небольшая стычка с пиитами кимоно и татами. Впрочем, быстро разрулилось привлечением высшего тренерского состава и пары совместно раскуренных косяков забористой московской шмали.

Отдельно сознание выхватывает из затхлого чулана бесовства: забеги гонцов за ацетонистой водкой к вокзальным буфетам; отставание от поезда (красный стоп-кран в кулаке); сальные анекдоты для заливистых баб; пейзаж за окном – напоенная ароматами трав «тарособульбовщина»; песочные уступы оврагов, как храмы мачу-пикчу в Южной Америке, и МАТУШКА-СТЕПЬ – лысая ширь для игры в гольф у доисторических титанов. Вся утыканная телеграфными столбами, вибрирует жарким от солнца тандыром…

Явились вечор. Город большой и огнистый. Гудит, горит мириадами светляков. По краям – силуэты гор. Гребни скалятся как зубы Тирекса.

Кто-то, из пассажиров забыл в смежном купе рыжий, как лисица, чемодан. Пробуем… – кирпичи пополам с гантелями!

Очарованные южным экстазом, решаем гульнуть. Чемодан с собой (а хули делать?). Потом сдадим дежурному по вокзалу. Главное, чтоб нас не повязали как террористов, если там бомба или наркобарыг – если дурь. Открыть и посмотреть никому не приходит в голову. Честные. А экстаз легко объяснился – сразу почему-то захотелось трахаться. Воздух тут такой! Недаром, южные курорты – это секс-ловушка для мужей и беспутных жён…

Цены в общественном транспорте приятно удивляют. Расспросив у аборигенов дорогу, едем к пляжу. Там – вакханалия из запахов шашлыка, долбящей атмосферу попсы из распахнутых наружу кафешек, пьяные песнопения. Какие-то недоумки на спор отжимаются на бетонном скальпеле волнореза, после чего, надавав друг другу поджопников с подозрительно конопляным смехом, бултыхаются в воду. Море – теплынь! Побросав на чёрную в темноте гальку нашу экипировку и злополучный рыжий баул, ныряем в солёный прозрачный кисель. К-а-а-а-йф! Фр-ррррррр…