Читать книгу Сказание о забытом князе. Не терпя обидим быти. Том III - Тимофей Рахманин - Страница 1

ТОМ 3.

Чему быть – того не миновать…

Шёл 6778 год от Рождества Христова (1270 год). Пытаясь отомстить Довмонту за все нанесенные обиды и поражения, Ливонский орден готовился к новой большой войне, так и не оставив попыток захвата русских земель, двух последних не разорённых Ордой княжеств – Новгородского и Псковского. А пока время от времени рыцари нападали на окраины, грабя и разоряя по берегам Псковского и Чудского озёр деревни и рыбацкие поселения, иногда рискуя пройти чуть дальше в глубь княжества Псковского, дабы угнать побольше скота, а самое главное – пленить поболе людей… Почему именно в глубь княжества Псковского? Во-первых, князем там был ненавистный им Тимофей-Довмонт, которого рыцари и уважали, и боялись не меньше, чем когда-то самого Александра Невского. Во-вторых, нельзя было идти войной далее, на восток и север Руси, оставив в тылу такую твердыню, как Псков…

Князь Довмонт-Тимофей никогда не прощал нанесённых ему обид, тем паче своему злейшему врагу – Ордену крестоносцев. Но не месть была главной целью князя, а освобождение пленников, своих единоверцев и соплеменников, народа, который он поклялся защищать. Вот и сейчас, узнав о нападении, он немедля погрузил на боевые суда шестьдесят дружинников, что были в крепости рядом, и, не теряя времени, кинулся в погоню…

Пять быстроходных насадов*( Разновидность боевой лодки-корабля русичей с высокими набитыми бортами для защиты от стрел, иногда с палубой, с одним парусом и вёслами на случай безветрия) летели по глади реки Великой под дружное «уханье» налегавших на вёсла воинов. Ветер стих, потому ставить парус было незачем. Когда насады прошли большую излучину, стоящие на носу воины заметили быстро приближающуюся им навстречу плоскодонку*(Вид лодки с плоским дном, до сих пор изготавливаемый рыбаками на Псковщине) с двумя людьми.

Князь сразу узнал стоящего, это был Кречет. Когда лодчонка приблизилась к переднему насаду, воин, схватившись руками за высокие борта, легко перемахнул через них и молвил сидевшему на вёслах широкоплечему горбуну:

– Любомире, скажешь, что князь послал на порубежье* (Пограничье) осмотреться, вернусь скоро. И пригляди уж там…

Горбун лишь мотнул головой, затем взглянул на князя и приветствовал его, приложив свой огромный кулачище к груди. Довмонт ответил кивком головы и вдруг, быстро перегнувшись через борт, что-то тихо ему нашептал и подал небольшой свёрточек, обёрнутый красной тряпицей. Горбун даже бровью не повёл, выслушал, бросил тряпицу за пазуху и, одним мощным гребком развернув лодчонку, поплыл обратно. Князь же вслед ему крикнул:

– Здрав будь, Добрыня! Будем ворочаться к дому, зайду без званья. Уж больно медовуха твоя хороша да уточка на вертеле!

– А заходи, не спрашай, князь. Рады завсегда будем, – отвечал горбун гортанным басом и, взмахнув несколько раз вёслами, оказался так далеко, что теперь, чтобы его услышали, пришлось бы кричать. Зная о том, он стал тихо бубнить себе под нос:

– Заходьте… Чего уж там… И просьба твоя добрая, князь… Ворочайтесь тока живыми… Пусть боги помогут вам…

– Чего? Куда? – спросил Кречет, с любопытством глядя в глаза Довмонту.

– Ливоны… Коль к вечору севоднему не поспеем, пойдём в их землю… Полону, говорят, увели много.

– А самих сколь?

– Не знаю покуда. Нагоним – поглядим, – улыбаясь, сказал Довмонт, словно собирался играть.

– Поглядим, – отвечал в тон ему Кречет, и оба, отняв у гребущих дружинников место на тахте, сели к борту и, считая со всеми и «ухая» на выдохе, налегли на вёсла.

Вскоре вышли в устье Великой. Показались первые острова, в протоках виднелось несколько рыбацких лодчонок. Лёд нынче сошёл рано, а эти места всегда были полны рыбой, особенно сейчас, когда она начала готовиться к нересту и зашевелилась вся, начиная усиленно есть после зимы.

Боярин Володимер Демочка, стоя на самом носу насада, был за кормчего. Озеро боярин знал получше многих рыбаков, не один раз прошёл его вдоль и поперёк. А сегодня, увидев рать, уходившую из крепости в погоню, лишь спросил:

– Куды?

– На ливон, – отвечали ему.

– С вами пойду. Мне рогатым должок вернуть надобно, – добавил Володимер и, поправив меч, не раздумывая, прыгнул в насад. Так и поехал с дружиною, даже доспеха не надев. А злоба у него на ливон была большая с тех пор, как они спалили при осаде его дом.

– Напрямки пойдём аль как? – спросил он у князя.

– Коль к «верху на звезду»* (На север) пойти, как ближе догнать? – отвечал вопросом на вопрос Довмонт.

– Тады правой рукой идить надо. Протока тут широкая, лихо пойдем.

– Значит, правой пойдём.

– Князь, неуж думашь, они море Чудское обходом пошедши? Так им округ Псковского ближее…

– Не ведаю. Но думка есть, что в лодьях они не уйдут быстро, с полоном-то большим… Надо бы след по брегу найти, тогда понятно будет, куда пошли…

– Князь, дозволь на Верхний* да на Талабу *(Острова в Псковском озере) сходить, – кричал Павша с поровнявшегося с ними насада, – поди видал кто. Поспрашаю да догоню вослед.

Князь кивнул головой, и насад с Павшей, взяв чуть левее, пошёл по левой протоке мимо Горок*(Рыбацкое поселение из нескольких домов на небольшом островке, в устье, ближе к правому берегу, который разбивает реку ещё на две большие протоки). В это же время, словно паря над водой, из-за дальнего поворота той же протоки вылетела быстроходная рыбацкая лодчонка под парусом. Она пошла навстречу насадам. Увидев парус, боярин Демочка поднял вверх палец:

– Ать ты! Ветрилка-Ветрович, кажись, прибёг. А ну, мужи…

– Погодь, – перебил его князь, глядя в сторону приближающейся лодчонки и подавая знак не ставить парус. – Не торопись. Кажись, к нам поспешает…

Бросили каменные якоря, остановились. Лодка приблизилась быстро, подплыв к ближнему насаду, в котором у самого носа стоял купец Павша. После недолгого разговора лодчонка развернулась и пошла обратно.

– В лодьях больших и насадах ушли окаянные. И острова пограбили, и отсель увели люд… Всех, кого споймали, – говорил враз осипшим голосом Павша. Довмонт продолжал вопросительно смотреть на нежданно поехавшего с ним купца, чьи насады пришлось взять для погони и молча ждал, видя, что тот чего-то не договаривает. Павша продолжил, сглотнув ком в горле:

– Два сыновца*(Племянники) , старшие сыны Юрца, братка маво, на рыбу ходили. На Талабу.

– И чего?

– Нету. Пустой остров. Ни одного рыбаря…

– Много ворогу было?

– Говорит, не боле сотни, но в сторону моря*(Чудское озеро, в старину называли морем) десяток ладей ушло, не меньша.

– Когда?

– Ночью напали. Стало быть, поутру отсель и отошли.

Довмонт задумался, к нему подсел воевода Давыд Якунович:

– Я вот чево думаю. Коль они на острова заходили, да в Соколихе были, да всё бегом, знать у их хитрость какая сготовлена… Ить неспроста они поделились надвое, по суху да по воде…

– Не так, – отвечал задумчиво Довмонт. – Я думаю, пока они грабили большой частью, меньшая их сила лодьи охраняла. А дабы зазря не сидеть, острова пограбила. А по уговору, когда рать их награбилась вдоволь, лодейные подошли да забрали их с брегу, вместе с полоном… По воде-то быстрей, надёги от погони поболе…

– И чего? – удручённо переспросил Давыд, – куды пойдём?

– В море*.(Чудское озеро называли морем) Догнать надо…

Подняли паруса, пошли чуть полегче. Помогали вёслами. Минул давно полдень, вошли в Тёплое озеро*( Неширокое, глубокое озеро, соединяющее между собой Псковское и Чудское озёра, место Ледового побоища в 1242 году). Горизонт был чист. Песчаные берега хорошо просматривались. Справа и слева встретились две рыбацких деревушки, обе пусты.

– Знать, и сюда захаживали, – пристально всматриваясь в берега, молвил Кречет, – надо бы подойти, глянуть.

– Время теряем, – отвечал было князь, но тут послышался далёкий то ли крик, то ли свист. На правом от них берегу показался человек и, крича и махая им руками что было мочи, стал зазывать к себе. Заметив, что насады не спешат плыть к нему, человек, не раздумывая, бросился в воду и поплыл им наперерез… Всем на удивление он плыл очень быстро.

– Вороти к нему, – сухо сказал Довмонт.

– Гляди. Как рыба плывёт. Аки Ящур*( у древних славян бог воды, озёр) пред собой толкает…, – молвил удивлённым голосом Лютол, встряв в разговор.

Тяжело дышащего молодого парня втащили на борт. Крепкий, широкоплечий, среднего роста. Откинув длинный русый волос назад и обдав всех брызгами, он начал говорить:

– Князь хто?

– Ишь ты, – отвечал Давыд Якунович, – сам-то хто?

– Олесь я, сын Ивана Лещатника.

– Знаю такого, – выглянув из за спины Довмонта, подтвердил Давыд. – Ток сколь помню, сын у его родился на годок ране моего… А моему нынче двенадцать стукнуло. А тебе поди все двадцать?

Все стали переглядываться и ждать, что скажет молодец. А вдруг он из ворога…

– Да не-е-е, – отвечал смущённо Олесь, – от роду пятнадцать мне. Я с малолетству в силе. Оттого и старше кажусь с виду. Олесь я…

Довмонт глянул на Давыда. Воевода утвердительно кивнул головой и добавил князю на ухо:

– Верно говорит, князь. Хотел на враках споймать. Сына Ивана не видал, не знаю, а старше он маво на три годка, то верно. Да и… Энтот лицом схож с Иваном, как есть схож…

– Дык я-то тебя знаю, – вдруг, широко растянув губы, заулыбался парень.

– Да ну?

– Ты Давыд Якунович, воевода наш. А то – князь наш Тимофей…

– А чего ж тады спрашал?

– Не признал сразу…

– Ладно, – буркнул уже Довмонт, – верю тебе, говори, что видел.

Олесь поправил волос и, кашлянув, заговорил неторопливо, словно взрослый муж:

– Нежданно напали. И с суши, и с воды. Кады лодьи мы их увидали, баб и деток хотели в лес увести, да опоздали. С берегу они нас ужо обложивши были как есть. Бежать некуда. Всех яли*(Взяли), от мала до велика. Сбёгли ток те, хто с ночи на рыбу ушёл, да с охочих*(Охотников) людей…

– Лодей вражьих сколько?

– Вчерась вечёр десять ушли. Сегодня засветло восемь, всего осьмнадцать.

– Грамоту откуда знаешь?

– Батька учил, – отвечал Олесь и, торопясь, чтоб его не успели перебить, добавил: – Они на Мироповну* пошли… (Ни один источник в настоящее время не может точно указать, какую из нынешних рек, впадающих в Чудское озеро, русичи называли Мироповной. Но судя по описанию и произошедшим событиям, это одна их небольших рек, впадающих в Чудское озеро на юго-западе, на территории тогдашнего Ливонского ордена.)

– На Мироповну? Как сам-то от полону схоронился?

– Сбёг. С лодьи сбёг. Слыхал разговоры их. Мы-то с батькой немчуру хорошо понимам, их люд торговый почитай завсегда у нас за рыбой и так всяко…

Довмонт и Давыд удивлённо переглянулись.

– Таки с лодьи и сбёг?

– Сбёг, – кивнул, не смущаясь, юноша, – отец мне путы развязал, кады спина к спине сидели, я и сиганул в воду. Велел дожидаться на брегу.

– Кого?

– Тебя, князь, – не моргнув глазом отвечал тот.

– И чего, тебя так и отпустили рогатые? – недоверчиво спросил Давыд.

– А то! Стреляли из арбалету, да не попали. Я ж, как рыба, плаваю. Я под водой пятьдесят саженей одним махом могу! – улыбаясь, молвил Олесь, – а со страху и того больше. А три версты проплыть – что пешком пройти, в охотку…

– Отчего меня ждать велел? – сдвинув брови, спросил Довмонт. – По чём знал, что приду?

– Дык все знают, князь, – отвечал юноша с удивлением в голосе и даже с ноткой какой-то обиды. – Все знают, чо не бросишь нас. Ждут. И бабы, и… Все ждут.

Довмонт переглянулся с дружинниками и Давыдом, не зная, что сказать.

«Ждут. И бабы, и… Все ждут», – эти слова юноша, словно клином, вбил в голову князя. «Значит, верят в меня, – подумал Довмонт. – Ждут. Помощи от меня ждут. «Все знают, чо не бросишь». Невольно сердце князя учащённо забилось, к горлу подкатил ком. Неожиданно перед глазами Довмонта, словно виденья, пронеслись страшные воспоминанья последней осады города: битва на стенах, дикие предсмертные проклятья воинов, ругань, звон мечей, брызги разлетающейся во все стороны крови… И словно вдруг, наступила полная тишина… И в глубине этой почти звенящей тишины, где-то далеко-далеко появился еле уловимый, тонкий колокольный звон, который, потихоньку усиливаясь, неудержимо нарастая, вскоре снова превратился в звон оружия… Снова крики, но уже женщин и малых детей, душераздирающие вопли отчаянья. Звонкий, бесконечно-затухающий и всё время звенящий где-то в голове крик падающей со стены девочки. Стон пронзённого копьём отрока. До мурашек спокойный и готовый вот-вот взвыть голос молодой бабы с застывшими глазами и торчащей в груди стрелой: «Дочку, дочку спаси, князюшко! Малая совсем. По весне лишь ходить начала». Снова тишина. И вдруг… Голос старого воеводы Якуна Лавровича: «А ты, Довмонтушко, гляди. Гляди, да на ус мотай. По душе ты люду нашему. Полюбил он тебя всем сердцем. То дорогого стоит. Береги веру их в тебя. Береги, ибо это сила великая!»

Ком в горле так и стоял. В который раз уже за последние месяцы князь, как воочию, видел былое и в душе казнил себя, словно это он был виновен в смерти люда, баб и детей малых, что погибли в последнюю осаду под стенами города…

Довмонт встряхнул головой, тяжело выдохнул и, пройдя к носу насада, молвил:

– На Мироповну говоришь?

Олесь закивал головой, одновременно ёжась от холода в мокрой одежде:

– Тяжело идут, князь, ить почитай в кажной лодье, акромя ливон, десятка полтора-два наших, где и поболе, да добра всякого погрузили поверх. Коль налечь на вёсла – нагоним…

– Ишь мудёрый* (Мудрый) какой! – прикрикнул Давыд Якунович на парня. – Другов своих поучай! Ишь…

– Да будет тебе, прав малец-то, – негромко приструнил князь воеводу. – А ну, налегай, – уже прикрикнул Довмонт и подсел к ближнему дружиннику, что усердно работал веслом.

– А я и не поучаю. Я как скорей, – бубнил обиженно себе под нос Олесь, греясь под овечьей буркой, что накинул ему на плечи кто-то из дружинников, – у меня, почитай, все там: и батька, и сёстры, и мамка.

…Тёплое озеро прошли на скором ходу, дул попутный ветер. Как только вышли в Чудское, ветер словно вдруг сменился. Повернули влево, и ветер пошёл навстречу. Скинули парус и, размеренно поднимая и опуская вёсла, пошли как могли быстро. Вышли за островок, сплошь покрытый камышом. Стоящий на носу Кречет подозвал Олеся:

– Глаз-то вострый?

– У рыбарей всегда…

– Мироповна там? – перебил его Кречет.

Олесь внимательно стал всматриваться в горизонт, в сторону, куда показывал Кречет, и, чуть не подпрыгнул:

– Они! Ей-богу, они!

– О!– словно успокоил себя Крчет, – знать, есть. А я уж думал – причудилось.

– Чего там? Где? – засуетились дружинники вместе с князем, вглядываясь в горизонт.

– Да вон же, три… Не… Четыре лодьи в устье входят, – говорил Олесь, показывая вдаль.

Кто-то из дружинников не видел ничего, кто-то говорил, что видит, кажись, чего-то, а кто-то говорил, что видит, но всё переспрашивал, в какой стороне… Князь, не отрывая взгляда от четырёх точек на горизонте, молвил:

– Ох, и вострый глаз у тебя, Кречет!

– Восемь поначалу было, видать, повернули куды, потому и не видать…

– Только б нас не приметили.

– Не приметят. Им солнце не с руки светит. А скоро уж садиться начнёт, тем паче не увидят.

– Сколь до них идти?

– Ну, нам про то рыбарь скажет, – молвил Кречет, глядя на Олеся. – Небось не раз ходил туда без спросу княжеского, а?

– Ходил, – опустив глаза, отвечал Олесь. – Не ради лиха, а так… Засветло подойдём. Они ща за островок малый воротят, оттого и не видать лодий сразу. А там и в Мироповну заход, – отвечал Олесь, насупив брови и сжав кулаки. – Хоть сулицу мне дайте, я им…

– Коль ходил, скажи, далёко ли они по речке той уйдут?

– Версту, може, боле чуток. Там озерцо малое. От него дале в больших лодьях не уйдёшь, ток на плоскодонках. Пешим легче, быстрей.

– А лодьи?

– Там и хоронят*(Хранят, прячут). Почитай, они завсегда там и стоят… А чего? Место доброе, укрыто от глаз отовсюду.

Довмонт с Давыдом переглянулись, мысли приходили сами собой: «Коль в свою землю вошли, слегка успокоятся… Коль нас, дай Бог, не заметили, знать, ждать не будут… Коль в лодье Олеся десять воинов было, коль даже все осьмнадцать лодей там, воинов два девяноста наберётся… Многовато. Даст Бог, справимся. А коли всего восемь лодей, дай Бог, спасти кого успеем. Не ждут ведь. Да и место, коль правду говорит, удобное».

– А ну-кась, поубавь ходу, – скомандовал Довмонт, – вороти левей, к берегу.

Воины разом сбавили, а Давыд, словно читал мысли князя, молвил:

– Нам не надо засветло. Нам надо бы невзначай. Нам надо бы нежданно, – и они с Довмонтом и Кречетом понимающе перемигнулись.

Берега озера на десять-пятнадцать саженей были сплошь заросшие высоким, густым камышом. Пять насадов пошли, почти вплотную к ним прижавшись, вдоль берега, дабы не быть замеченными. К устью реки, куда вошли ливонские ладьи, подошли затемно. Осмотрелись.

– Сколь, говоришь, идить до их? – спросил Давыд у Олеся.

– Коль стоят, версты полторы. Говорил уж.

– По которому берегу сушь? Може, тропы какие есть?

– Не ведаю. Я ж токо по воде ходил, две разы. Но, кажись, по той стороне земля добрая, – отвечал Олесь, показывая на правый берег.

Сошли. Насады спрятали в прибрежных зарослях. С берега не было видно ни души. До полной темноты все стояли в камышах. Кукша, Лукас, Микуля и Тит ушли вперёд оглядеться. Вернулись в самую полночь Кукша с Лукою. Микуля и Тит остались присматривать.

– Верно, князь, – Кукша начал говорить первым, – верно малец сказал, чуток боле версты до их.

– Полона много?

– Много, князь. Сотни три– четыре.

Князь удивлённо поднял брови. Давыд Якунович даже присвистнул от удивления:

– От жа же? гниды, а!

– Може, и боле, – добавил Лука, – озеро там из реки идёт, по брегу ладей полно, кострищ много. Озеро небольшое, многие лодьи, почитай, плечом друг к дружке стоят. Некоторые чуть поодаль, но тож недалече.

– Небольшое озерцо-то, да земля округ ещё мокрая. Потому, видать, сами в лодьях ночлег готовят, посуху, а полон весь согнали.

Довмонт, видя, что они тянут, что-то не договаривают, спросил напрямки:

–Ну? Ещё чего? Ливон сколь?

Кукша и Лука ещё раз переглянулись:

– Восемь сотен, не меньше, – отвечали чуть не хором.

Продолжил говорить Кукша:

– Было семь сотен, а покамесь мы округ оглядывались да считали, к им ещё сотня кнехтов подошла.

Теперь уже от неожиданности присвистнул Довмонт. Некоторое время все молча смотрели друг на друга.

– Много… – протянул задумчиво Довмонт и присел на уже утоптанную траву.

– Кого за подмогою пошлём, князь?

Довмонт долго молчал, никто не мешал ему. Когда ж он поднялся, собираясь что-то сказать, прибежал Микуля. Видимо бежал он скоро, налегке, потому как вся льняная одёжка его была насквозь взмокшей:

– Кажись, рано поутру уходить будут. Полон меж собой вяжут. Чегой дале-то?

Довмонт обвёл всех тяжёлым задумчивым взглядом и, посмотрев на Микулю, молвил:

– Поди латы надень да сбирай всех в круг. Говорить буду.

Вскоре все шестьдесят дружинников собрались вокруг своего князя. Довмонт начал говорить, не торопясь, словно стараясь, чтобы слова, сказанные им, дошли до сердца каждого из его воинов:

– Други мои! За подмогою нам слать незачем. Не успеет подойти, а ворог уйдёт. Уйдёт вместе с полоном. Вместе с мужами, жёнами и детьми земли нашей. Вместе с православными, нашими братьями и сестрами. А уйдут… сами знаете …сгинуть могут навек. И вина в том моя будет. И ваша, коль не поможем им. Люда нашего там четыре сотни. Ворога – восемь сотен, может, боле, никто не знает. Но нам надобно биться. Ибо на то мы и воины, дабы защищать землю свою, люд свой, баб да деток малых. Мы пред Богом в ответе за жизни их, ибо клятву в том давали. Потому истина в том, что спасти их нам должно, хоть и взамен жизни своей.

Князь обвёл всех взглядом. Вокруг была темень, и лиц почти не было видно, но Довмонт чувствовал, как слова его проникают в сердце каждого, кто слушал. Он чувствовал и верил в то, что ни один из них не противится сказанному. Он верил и чувствовал, что каждый из этих воинов пойдёт с князем своим до конца… Помолчав ещё малость, Довмонт добавил:

– И пусть то будет последней нашей битвой, но не ради славы пойдёте вы на бой смертный, а ради дружбы воинской! Не ради князя своего, а ради баб, деток и мужей, соплеменников наших! Ради люда, ворогом побитого и униженного! Ради веры и правды! Ради чести – Отечества своего!

Тишина стояла долго. Первым нарушил молчание Давыд :

– Може, кто иное думает? – воевода обвёл дружинников взглядом и добавил: Ну, тады добре. Говори, князь, как битву ладить будем.

Довмонт кашлянул и начал уже сухо, жёстко и уверенно, так , словно делил каравай хлеба на равные доли:

– Значится, так будет. Кукша с Лукою, пойдёте к полону. Хоть ужом проползите, а мужам полоненным верёвки порежьте. А как только шум подымется, все разом в бой. Только поспешайте не торопясь, дождитесь, когда совсем сполох начнётся, когда не до вас им станет. Не то побьют безоружных. Давыд, стрелы, что Димитрий сготовил вражьи лодьи поджигать, подели на четыре.

Сколь их всего?

– Три сотни да ишо три десятка наберётся, – отвечал воевода.

– Три десятка отдашь Кречету, останок на четыре поделишь, – и уже, глядя на Кречета, добавил:

–Тебе, друже, надобно постараться… Издали стреляй, насколько могишь, подожги две лодьи, что последние, по выходу из озера стоят. Дабы другие выплыть не смогли в Чудское. Затем в самой гуще надобно высмотреть их командоров. Коль сможешь нескольких из них поджечь, то страху наведёшь среди ливон, то нам на руку будет.

– А вот когда суета поднимется, только тогда и начинать следует мужам полонёным разбегаться в помощь к нам, – говорил князь, глядя уже на Кукшу с Лукой (те лишь кивнули головами). – Остальные поделимся на шесть. Два десятка по двум сторонам речки встанете. Откуда и до лодей стрелой достать можно, и не видать, чтобы было, откуда стрелы летят. Заодно и за выходом из озерца приглядите. Четыре по десять – станем с четырёх сторон. Как только пущу первую огненную стрелу, то знаком для всех будет. Кто пусть по лодьям огнём ударит, кто по траве да камышу. Лука сказывает, что там лес вокруг. Коль будет совсем худо, и лес подожгём…

Воины молчали обдумывая слова, сказанные князем, лишь иногда о чём-то тихо перешёптываясь. Каждый из них уже не раз заглядывал в глаза смерти. Не было среди них новичков и трусов. Воины все были сильные, бывалые, опытные. Каждый прошёл не одну битву.

Потому все понимали: идут они на верную смерть. «Как бы там ни было, но шестьдесят против восьми сотен – то верная погибель. Всяко бывало, конечно, в сечах. Бывало, что одним девяносто на Двине семь сотен побили. Но то, почитай чудо, не иначе! Не может всё время князю везение такое быть. Но… Ведь и Довмонт про то понимает, а не отступается. Стало быть, так надо. Да коли от сердца, то правда за нами. А значит, и смерть не страшна ради дела благого! Эх, об одном жаль: не попрощались, как следует, дома», – так думал, наверное, каждый из них. О том они и перешёптывались.

– Упредить мужей полонёных, показать им, какие лодьи брать приступом. На то много ливон отвлечь можно. А баб да деток той порой сюда вести бегом в наши насады, – говорил князь, снова глядя на Кукшу с Лукой, словно они вдвоём всё это должны были сделать.

– Дык не уместимся все, – сказал было кто-то из дружинников, но тут же осёкся, понимая, что для них самих места в лодьях уже не будет. Не понадобится.

– Как всё случится, все кто живой будет, по трубе моей сбираемся здесь, на брегу. Будем биться, пока насады не уйдут… До конца…

Воины молча обдумывали слова князя и, лишь иногда тихо перешёптываясь меж собой, кивали утвердительно головами.

– А мне с кем встать, князь? – неожиданно громко прозвучали слова вышедшего вперёд Олеся, – дайте мне сулицу, я ей добре биться умею!

Дружинники одобрительно зароптали, но Довмонт поднял руку, прося тишины:

– Здесь останешься. Пригляди за насадами. А коль случится так, как задумано, – люд с насадами к дому поведёшь.

Парень хотел было что-то возразить, но Довмонт пресёк его попытку жёстко, сухо, так, что Олесь не смел боле противиться:

– Сказано: здесь останешься. А кто насады охранять будет? Кто сторону верную укажет к дому, пока мы дорогу от ливон закроем?

После чего князь обернулся к своим воинам:

– Ну, браты… С Богом!

– С Богом! – вторило Довмонту полушёпотом шесть десятков голосов и, ступая по одному, друг за дружкой, придерживая руками мечи да железо, что могло шумом своим выдать, воины двинули вслед за своим князем…

***

– Да нет же! Нет, Ричард! – говорил рыцарь невысокого роста, обращаясь к могучему воину в чёрных рыцарских доспехах. – Ваша честь никоим образом не пострадала! Вы славно отомстили этому Довмонту! Посмотрите, какая добыча! Даже при прошлогодней осаде всё войско магистра не знало такого успеха!

– Помолчите, Ханк, – отвечал рыцарь Ричард, – мне этого мало! Завтра-послезавтра подойдут ещё триста воинов, и я снова вторгнусь во владения этого Довмонта. В погоню с большим войском он не пойдёт, а я ему устрою отличную ловушку!

– Прекрасная мысль, Ричард! Ведь он наверняка уже не ждёт вас и, конечно же, попадётся на вашу хитрость! Я иду с вами! Я давно мечтаю взглянуть в глаза этому князю! Мне даже любопытно посмотреть, как он будет вести себя связанным, стоя предо мной на коленях! – и рыцарь Ханк довольно засмеялся над своей шуткой.

– Мне тоже… – вторил Ричард сухо и тихо, отвернувшись от самодовольного Ханка, окрылённого успехом последних двух дней.

– Ричард, разве мы не можем позволить себе немного поразвлечься?! Мы ведь совершили славный поход?

– Да, – отвечал рыцарь Ричард, командующий этим походом, – только не переусердствуйте с возлияниями. В прошлый раз спьяну вы воевали с деревом.

– Не с деревом, Ричард! – вновь громко засмеялся рыцарь Ханк. – Это был сам Перун! Но вы видели, как славно я посёк это дубовое изваяние?! – вновь самодовольно шутя, отвечал он, словно совершил подвиг.

Ричард лишь отмахнулся, зная нрав весельчака Хилдебранда, прозванного в детстве друзьями Ханком. Почему? Хилдебранд про это никому не рассказывал, но представлялся везде именно так. Лишь братья по ордену знали его настоящее имя. С ним проще было согласиться, чем спорить. Ханк был хорошим и сильным воином. Бесстрашный в бою, добрый сердцем, свято верующий в справедливость божию, вопреки всему всегда весёлый. Но он имел один большой греховный недостаток. Будучи когда-то сыном очень богатого человека, увлекавшегося выращиванием винограда, он хорошо разбирался в изысканых вкусах вина. А ещё, хоть и пытался скрыть это, страшно любил выпить.

– Ричард! Я прикажу накрыть стол в моей ладье. У меня есть кое-какие припасы. Да к тому же там нам будет уютно и сухо.

– Хорошо. А я пока что отправлю гонца с добрыми вестями и проверю, как расставлены посты.

– Господи, Ричард! Мы на своей земле! Чего нам бояться! Посмотри, сколько воинства вокруг! А завтра придёт ещё три сотни! – и, пытаясь сделать глуповато– удивлённый вид, спросил: – Или вы ждёте погони?

– От этого князя можно ожидать всего, Ханк,– отвечал серьёзным тоном Ричард, – бережёного Бог бережёт…

– Чему быть, того не миновать, Ричард! – смеясь, отвечал Ханк и уже более серьёзным тоном добавил: – Ричард! Не волшебная же нить приведёт его к этому берегу! А если и приведёт, то я только буду рад присоединить его к толпе наших пленников! – почему-то всё время смеясь, говорил Ханк, у него явно было прекрасное настроение. – Но ведь уж верно до завтрашнего дня он всё равно не появится здесь. Вы же прекрасно понимаете, что ему не собрать армию в столь короткий срок, а тем паче догнать нас?

Ричард призадумался. А ведь в словах Ханка был здравый смысл. Подумав немного, Ричард иронично улыбнулся и даже попытался пошутить:

– Вы умеете убеждать, Ханк. И вы, оказывается, не настолько глупы, как кажетесь.

Ханк, продолжая дурачиться, выпятил грудь и приосанился.

– Но я всё же сделаю то, что должен сделать, – продолжил Ричард. – А вы накрывайте, я скоро.

***

Меч вышел из ножен мягко, словно понимал, что от него требуется. Довмонт решил не издавать шума, пытаясь пробить скрамасаксом*(Боевой нож) кольчугу лениво стоящего воина.

Он просто, подкравшись сзади, одним махом рубанул по голой шее и отсёк полусонному стражнику голову. Мягко упав на траву, голова исчезла где-то в темноте… Падающее тело осторожно подхватил Лютол и без лишнего звука положил на траву. Бьющая фонтаном кровь с ног до головы окрасила его в красное…

Довмонт подал знак, присев, вытер меч о штанину бездыханного кнехта, вложил меч в ножны и, достав из-за спины лук, приложил стрелу к тетиве. Лютол несколько раз ударил огнивом. Пучок нежного сухого мха вспыхнул, за ним загорелась просмоленная стрела. Отмерив в темноте взглядом расстояние, выждав всего миг, князь натянул тетиву и выпустил стрелу. Описав большую огненную дугу, стрела перелетела весь стан и вонзилась в самую макушку мачты дальней ладьи. Ярко брызнув во все стороны звёздными искрами, огонь словно разлился по мачте и полетел маленьким водопадом вниз. Сразу же вспыхнул, словно факел, висящий парус. Огонь осветил изумлённые лица сонных воинов, уже успевших задремать и вдруг неожиданно разбуженных вспышкой. Весь ливонский лагерь, не успев сообразить ещё, что происходит, какое-то время завороженно смотрел на разгорающееся пламя. Люди не сразу поняли, отчего так неожиданно и быстро разгорелся огонь. Тишина длилась недолго. Неожиданно со всех сторон, словно невидимые чудища изрыгнули искры, на ливон и их ладьи полетели десятки огненных стрел… Ударяясь о воинов, о ладьи, падая на землю, мешочки с жидкостью на горящих стрелах лопались, разливаясь вокруг всепожирающим огнём. И нельзя было погасить то пламя как обычное, ибо казалось, что пытаясь тушить, люди только разжигали его пуще прежнего. А те воины, в кого попала стрела со страшной смесью, пытаясь тушить огонь, стали выпрыгивать из ладей в воду, и, горя, объятые пламенем, издавали столько безумного шума и крика, что нежданно внесли страх и панику в ряды воинства.

Ещё никто не мог понять, что происходит, и потому ливонцы стали метаться то в одну, то в другую сторону, ещё больше усугубляя панику. А десятки огненных стрел продолжали появляться словно из ниоткуда, из темноты, и поражать окружённого со всех сторон противника. Во-первых, никто не ожидал нападения в таком укрытом от всех врагов месте. Во-вторых, кто посмел?! В-третьих, неожиданное нападение как-то быстро смешалось со страхом невиданного доселе огня, который разгорался с неистовой силою и долго не гас, когда его пытались чем-либо сбить. От вылетающих из темноты стрел быстро разгорались не только зелёный камыш и одежды воинов, но и толстая, дощатая обшивка ладей!

Лишь рыцарь Ричард и вмиг протрезвевший Ханк криком и волею мужества своего стали останавливать и строить вокруг себя воинов.

– О, Господи! – кричал в поднявшемся шуме и суете на ухо Ричарду рыцарь Ханк. – Мы окружены! Сколько их, как вы думаете, Ричард?

– Не знаю! – отвечал тот. – Выставить копья! Лучники, ко мне!

Вскоре пламя на большой поляне, которую ещё засветло, днём, вытоптали себе ливонцы, так хорошо освещало всё вокруг, что Довмонт, видя ворога как на ладони, стал прицельно их отстреливать…

Лучники же Ричарда, окружённые со всех сторон, стреляли наугад в темноту. Воинство ливонское сгрудилось на поляне в трёх местах. Основная сила в триста кнехтов собралась вокруг своего предводителя, посреди поля. Около сотни столпились, прикрыв себя щитами и выставив копья, подле воды, шагах в сорока-пятидесяти от горящих ладей. Третья же часть ещё в самом начале поднявшейся суеты побежала по незнанию влево, устремившись подальше от огненных стрел и пытаясь уйти, но стала вязнуть в коварных топях прибрежного болота. Болота, которого боялись даже местные жители. Выхода из него не было, только назад, и то если повезёт…

Вскоре полторы сотни ливонских воинов, истреблённых из укрытия дружинниками Довмонта прицельной стрельбой, были словно разбросаны каким-то могучим великаном по всему побережью и огромной вытоптанной поляне. Скорченные тела, горящие на многих из них одежды, раскинутые в стороны руки и ноги, растянутые тени, падающие на землю от оперения русских стрел в отсветах яркого пламени, и, самое страшное, непонимание того, что происходит вокруг них, заставили дрогнуть сердца даже видавших виды воинов…

– Сомкнуть щиты! Занять круг! – кричал неистовым басом Ричард, пытаясь призвать к себе тех, кто ещё продолжал неистово метаться по берегу. – Отходить по четверо в лодьи!

– Оттаскивай горящие! Поставить сходы*(То же, что и заходы у русичей, деревянные трапы, по которым поднимались с берега на борт кораблей).

Ричард не решился идти вперёд, в темноту, не зная истинной численности врага. Создав вокруг себя глухую стену из щитов, и, дабы не ждать неизвестности, он решил спасти тех, кто есть. Прикрываясь, кнехты оттолкнули баграми и копьями горящие ладьи от берега и, поставив сходни, по четверо, прикрыв себя щитами с четырёх сторон, стали подниматься на борта шести уцелевших от огня ладей… Ещё три ладьи стояли чуть поодаль от всех. Их уже захватил Давыд Якунович и бил оттуда прицельно по берегу. Остальные же ливонские корабли были охвачены огнём. Некоторые пылали так, что уже рухнули мачты, и они вскоре могли начать уходить под воду. Понимая, что уходящие под воду лодьи осложнят выход в озеро остальным, Ричард кричал не жалея глотки, пытаясь поторопить своих воинов.

– Что с полоном? – спросил подбежавшего Кукшу князь.

– Уходят… Воинов округ всех побили. Семи десяткам мужей пособили, чем могли… Кому сулица, кому меч ливонский достался, а кому тока щит да шелом… А кто и так готов идить, с камнем… Коль к немчуре подойдём, на всех мечей хватит. Вон скока их побитых лежит, – говорил Кукша, показывая на берег. – Оставший люд к насадам повели…

– Рано, – отвечал Довмонт, – отправь тех, что налегке, берегом, пусть бегут во всю мочь и уводят баб с детьми в озеро, к дому. Поперек устья натяни верёвку, вбей брёвна да привяжись к ним накрепко… Ишь, бежать хотят. Как тока посядут в лодьи, бей по парусам огнём. А этих, что стороной стоят, – показал Довмонт на стоящую отдельно ощетинившуюся копьями сотню ливонцев, – бить начнём, как только лодьи тронутся.

В это время сотня, видя, что большая часть воинов уже взошла на ладьи, сначала медленно, потом быстрей, а вскоре и вовсе бегом бросилась в их сторону. Дружинники князя вновь открыли прицельную стрельбу. Многие из бежавших вскрикивали и падали замертво… Кто-то был ранен и жестоко ругался… Кто-то издавал лишь стон. Ливонцы прекратили беспорядочный бег и, словно вдруг вспомнив о «правилах» войны, вновь сомкнули ряды, закрылись щитами и двинулись к своим медленно, но упорядоченно…

– Не дать им сойтись, – молвил Довмонт и вытащил меч из ножен. – Ждать. Как крикну «Вперёд!», выходить всем.

Князь первым вышел из темноты на освещённую поляну и, твёрдо ступая по песку, сделал вперёд два десятка шагов. Пытаясь дать больше времени уходящему полону, он громко закричал на немецком:

– Кто ты, воин, что пришёл войной на мою землю?! Я – князь Довмонт! Никому не позволю безнаказанно ходить на меня! Вы все окружены! Выйди биться со мной, коли ты не трус! Победишь – отпущу всех, проиграешь – твои воины сложат оружие! Согласен?

Вся ливонская рать словно замерла, глядя на неожиданно появившегося из темноты высокого могучего воина. Огонь освещал его блестящие доспехи, отражался от них, высокие языки пламени горящих на воде кораблей отбрасывали на ровный песок за князем огромную тень с поднятым в руке мечом. И эта растянутая, продолговатая тень многим показалась зловещей. Воины Ричарда, переглядываясь друг с другом, почувствовали, как по спинам многих из них пробежал холодок. «Довмонт… Это Довмонт… Господи… Тот самый… Что у Дурбе убил принца… Который под Дерптом… Тот, что победил рыцаря Герхарда… Тот самый, что в прошлом году под Псковом…

Господи! Он и вправду могуч и дружит с дяволом!» – очень громко прошептал кто-то из воинов, да так, что слова эти услышали многие. А дальше пошёл шепоток среди воинов, как эхо: «Это Довмонт! Он дружит с самим дьяволом! Иначе как он здесь оказался?! Он знается с дьяволом! Господи, помоги нам! А Ричард, говорят, грозился убить его…» И все взоры воинов обратились на своего командира. Рыцарь Ричард не ждал, он уже пробивался сквозь густо стоящих кнехтов, грубо расталкивая их руками и орал, словно подбадривал себя и своё воинство. Орал так, чтобы слышали все:

– Я здесь! Я – рыцарь Ричард фон Лутерберг! – кричал он. – Тебе удалось сбежать от меня в прошлом году, но сейчас не уйдёшь! Наконец-то Бог услышал мои молитвы, и я отмщу за все твои дьявольские прегрешения!

«О, Господи!.. Зачем он вновь поминает дьявола!» – зароптал громким шёпотом всё тот же воин и перекрестился. За ним перекрестились многие услышавшие его. В это время Ричард уже вышел вперёд, зачем-то снял с головы шлем, бросив его на песок и, вынимая из ножен свой внушительных размеров меч, молвил:

– Дьявол ты или человек, но у меня есть тысяча причин убить тебя!

И уверенный в своей силе, он первым кинулся на Довмонта. Отбив первый удар, князь развернулся вполоборота и, заступив за спину Ричарда, сделал, казалось, сокрушительный удар по плечу. Но Ричард оказался на удивление расторопным. Уклонившись в сторону, он успел развернуться и подставить меч. Мечи соприкоснулись столь сильно, что высекли несколько искр и воздух слегка дрогнул, от последовавшего следом, щекочущего не только ухо, но и душу, тонкого звука дорогого металла, ударившего по слуху воинов… Ведь это были ещё те времена, когда воины могли различать на слух звуки добротных клинков…

Начался поединок. Никто не смел оторвать взгляда от двух могучих воинов и их страшных теней, что с сумасшедшей быстротой носились по освещённому огнём песчаному берегу, нанося и отражая удары друг друга. Схватка была завораживающей. Они, словно огонь, парящий над землёй, иногда высекая в полуночи искры из металла, вдвоём охватили всё свободное пространство берега. Казалось, что это в какой-то сказке бьются два титана-волшебника…

Ричард ещё не встречал подобного противника. На какой-то миг они остановились: тяжело дыша и держа меч пред собой, рыцарь с яростью в голосе проговорил Довмонту:

– Ты и впрямь дружишь с дьяволом! Я ещё не знал противника, который мог бы устоять столь долго против меня. Но всё одно, ты сейчас умрёшь.

И с этими словами Ричард сделал резкий выпад вперёд. Молчавший всё время Довмонт уже знал, что хочет сделать рыцарь. Развернув корпус, князь с силой, лишь кистью руки коротко и мощно взмахнул мечом снизу вверх, одновременно шагая в сторону и пропуская мимо себя Ричарда. Рыцарь не сразу понял, что произошло. Меч князя, словно молния, остриём прошёл по лицу противника, разрубив правую часть лица. Челюсть, губы, щеку и глаз. На фоне освещённого огнём тёмного неба, из полученной раны фонтаном брызнула кровь, отбросив большую тень на светлый песок. Ливонское воинство невольно ахнуло. Ричард же, ещё не совсем понимая, что произошло, развернулся и попытался вновь кинуться на князя. Но сделав всего лишь два коротких шага, командор войска ливонского остановился. Кровь залила всё его лицо, глаз вытекал, из щеки поливал маленький фонтанчик крови. Ричард не чувствовал боли, но зашатался, руки и ноги его словно в миг ослабели. Он никогда ещё не ощущал такой беспомощности. Прикрыв окровавленную часть лица левой рукой, он неожиданно присел на правое колено, опёрся на меч и, медленно оседая, рухнул лицом вниз, на песок…

Довмонт тяжёлым взглядом обвёл всех, кто молча смотрел на произошедшее и, отведя меч в сторону, указал им на лежащего неподвижно Ричарда:

– Так будет со всеми, кто придёт на нашу землю незваным…

Хотя было темновато, и князь не мог разглядеть лица ливонских воинов, он чувствовал, как вселил смятение и уважение в их сердца. А дикие вопли обгоревших воинов, как и десятки распластанных по брегу тел, в умах их рождали страх. Но это были воины. Воины, которые видели всякое, которые жили войной. Смятение в их душах могло неуправляемо перерасти и в панический ужас, и в лютую ненависть к врагу, и в решимость. Тишина длилась недолго:

– Смерть безбожникам! – выкрикнул, выходя вперёд, рыцарь в белом плаще с поднятым мечом. – Рыцари, ко мне! За мной, воины! Отомстим за Ричарда! С нами Святой Крест!

– Вперёд, русичи! С нами Святая Троица! – выкрикнул вслед за ним Довмонт и изготовился встречать противника.

С двух сторон почти разом вторили несколько сотен голосов:

– За Ричарда! С нами Святой Крест!

– За Святую Троицу!

И из темноты к стоящему меж ворогом и ими князю выступило около сотни успевших кто чем вооружиться бывших пленников во главе с тремя десятками князевых дружинников. Ливонцам, при свете горящих ладей, выбегающих с диким воплем из темноты русин показалось столь много, что большинство из кнехтов кинулось вновь к ладьям, пытаясь спастись бегством. Многие же с криками «За Святой Крест!» ринулись в бой вслед за рыцарем Ханком.

Довмонт понимал, что нужно протянуть время как можно дольше, чтобы, пока не открылась правда о численности его воинства, дать возможность освобождённым пленникам уйти подальше. Поэтому он не ринулся вперёд, а подал знак своим дружинникам выстроиться в ряд, прикрыв себя щитами, а заодно прикрывая вставших за ними освобождённых мужей, вооружённых кто чем, облачённых в одни рубахи и лохмотья. Навстречу им, также сомкнув щиты и выставив вперёд копья, выступила сотня кнехтов и семь рыцарей во главе с рыцарем Ханком.

Огненные стрелы летели и со стороны единственной тропы к сухой дороге, и со стороны устья реки, и со стороны захваченных дальних кораблей. Видя это, основная сила ливонцев, ища спасения, кинулась к ближним ладьям. Часть вновь побежала в сторону болота. В ночной суете и панике в конце концов от берега отошли шесть переполненных ливонцами ладей и, налегая на вёсла, они ринулись к устью, к единственному спасительному пути, выходу в Чудское озеро. В ночи хорошо были видны берега и отблески воды, поэтому суда их пошли уверенно и быстро, оставив на берегу биться самых отважных.

Каждый взмах Довмонта закачивался либо тяжёлым стоном сражённого врага, либо скрежетом металла, пробивающего железом железо. Разорвав выстроенный ряд ливонцев, он, словно волк среди стаи овец, кружил, не выбирая жертву, а набрасываясь на ближайшего.

Справа от него, словно траву, косил ворога огромный Лютол, слева – Микуля и Клим. Кнехты было пытались их окружить, но с левой стороны послышались шаги приближающегося воинства. Это боярин Володимер Демочка с Павшей и Кречетом, завидев, что князя окружают, поспешили на помощь с двумя десятками ратников. Увидев новую приближающуюся силу, кнехты попятились. Кто-то из них крикнул:

– Нас окружают!

Никто и подумать не мог, что сила эта – всего-то числом в двадцать воинов.

В это время сзади кнехтов к берегу пристала ладья с десятком воинов Давыда Якуновича, которые почти в упор расстреливали кнехтов из луков, и крик повторился:

– Мы окружены!

Строй, который кнехты ещё держали, стал разваливаться на глазах, воины завертелись, пытаясь прикрыть себя и сзади, и спереди… Кто-то из кнехтов кинулся в озеро, пытаясь уйти в темноте по воде вплавь. Но в доспехах не проплыть и двадцати саженей. Потонули. Многие, чтобы избежать окружения, стали отступать влево, в единственную сторону, куда можно было уйти, в болото… Вскоре упорядоченное отступление превратилось в беспорядочное бегство. Князь с трудом остановил разъярённых мужей, бывших ещё недавно пленниками, которые налегке бежали вслед за ливонцами и пытались их добивать. Без доспехов, вооруженных кто чем мужей в битве с опытными воинами-кнехтами, погибла большая половина.

– Пусть бегут! – кричал что было мочи Довмонт. – Айда к устью, там бабы одни! Придут первыми – не пощадят…

Рядом к берегу пристала ещё одна ладья, и все бегом кинулись к ней.

– Князь! Дружину в лодьи давай! – кричал с воды Давыд, скидывая к берегу сходни, – догонять надобно, пока в море не ушли!

– А вы по берегу спешите, мало ли чего! – кричал Довмонт мужикам, во главе которых оставил Павшу с Володимером Демочкой.

И погрузившись, почитай, на ходу, дружинники князя налегли на вёсла, пытаясь быстрее выйти в устье. Ведь враг ушёл вперёд, а там почти три сотни беззащитных баб с детками… Двигались не так быстро, как в насадах. Ливонские ладьи хоть и были не меньше насадов, но зато потяжелее и менее поворотливы. Разобрались быстро, приноровились. Шли ровно, бегущих вдоль берега мужей не было видно. То ли отстали, то ли вперёд ушли. Темно. Вскоре в полперелёта стрелы на фоне светлого неба и ровной глади воды показались тени.

– Они… – молвил Кречет, глядя на князя, – чегой не ушли? Нас ждут аль ещё чего?

– Гляди в оба, -отвечал князь, поднимая руку и давая понять всем, чтоб были начеку, – засаду учинить могут.

Подошли ближе и только тут заметили, отчего задержались ливонцы. Первая ладья видимо упёрлась в натянутую поперёк верёвку. Её развернуло, а идущая следом ударила ей в бок. Как и что произошло, непонятно, но чуть левей виднелся нос притопленной ладьи. На воде плавала всякая всячина: деревянные ложки, посуда, одежонка, награбленная утварь. Остальные же вражьи суда, обойдя затонувшую ладью и подобрав своих воинов, громким прихлопом ударяя вёслами по воде, быстро удалялись в темноту.

Князь огляделся по сторонам, напряжённо вслушиваясь в окружающую тишину. Странно, полная страшными событиями ночь сейчас вновь окутала всё вокруг тёмной, бездонной пустотой. В лёгкой ласке появившегося с воды ночного бриза и шелесте прибрежного камыша стали еле уловимы посторонние звуки. Вскоре пропали и удаляющиеся всплески вёсел.

– Стрел с огнём осталось?

– Осталось малость, – отвечал Давыд.

– Ходу прибавь! – коротко молвил князь и, ухнув разом, воины снова налегли на вёсла.

Стало светать, когда первая ладья во главе с князем вышла в устье. Ещё несколько гребков – и псковичи выплыли в открытое озеро. Как только оказались на просторе, по левую руку на фоне безоблачного светлого неба увидели вражьи ладьи. Ветер был встречный, потому уходили на вёслах.

– Уходят, слава те Господи, – крестясь, сказал кто-то из воинов,– Как мы их, а? Не думал и в живых остаться…

– Туда гляди, князь! – выпалил Кречет, показывая пальцем в другую сторону, да так резко, что всех от неожиданности передёрнуло. – Там…

Ахнули чуть не хором: вдали, на светлеющем фоне ночного неба, виднелись уходящие точки псковских насадов, вслед за ними гнались две ливонские ладьи… До ливон было не так далеко, три-четыре перелёта стрелы.

– За нашими гонятся. Добыча им лёгкая.

– А ну, на весло! – крикнул Довмонт, хватаясь за ближайшее, и в полную силу начал грести. Гребли так, словно хотели изнемочь до смерти, словно хотели оставить все силы на каждом последнем взмахе весла… Ладья полетела разрезая воду, всё ближе и ближе подбираясь к ворогу. Вскоре обе ливонские ладьи то ли поняли, что уходящие насады им не догнать, то ли решили не испытывать более судьбу и повернули по ветру в сторону своих земель, на закат*(Запад). Увидев приближающихся к ним «своих», они сначала сбавили ход, подпустив их поближе, а затем начали ставить парус. Когда до врага оставалось расстояние в два перелёта обычной стрелы, князь спросил Кречета:

– Достать смогишь? По парусу?

– Лук мой добрый. Да и по ветру…

– Огня! – скомандовал Довмонт.

Ливонцы шли вровень. Уже почти совсем рассвело, и корабли были хорошо видны друг другу. Когда первая огненная стрела, сделав большую дугу, пронзила ливонский парус, и он вспыхнул огнём, на воде отчётливо послышались крики. Ворог словно встрепенулся, лишь теперь поняв, что вслед за ними идут не их братия, а русичи. Через несколько мгновений загорелся и второй парус. На ветру он заполыхал, словно сухой мох. Огонь сбили, содрав и скинув парус в воду. Хорошо хоть лодьи не загорелись. Понимая, что на одних вёслах не уйти от преследования псковичей, которые уже подняли свои паруса, ливонцы налегли на вёсла, пытаясь быстрее добраться до берега. Всё-таки на суше они чувствовали себя уверенней. Ближе к ним был небольшой остров, потому повернули к нему.

Пока гребли, с ливонских ладей полетели стрелы, выпущенные из арбалета. Псковичи зачастили вёслами, прикрывая своих гребцов щитами. Арбалеты стреляли гораздо дальше, чем луки русичей, потому приходилось защищаться. Дострелить до ливон мог один лишь Кречет. Такой дальней стрельбе из лука мог позавидовать любой арбалет. Псковичи изо всех сил пытались сблизиться с ворогом, но когда уже вот-вот стрелы русичей могли достичь их ладей, неожиданно со стороны ливонцев полетели стрелы смоляные, огненные… Загорелись и паруса русичей. Сбивая огонь, псковичи замешкались, а ворогу удалось выиграть время.

– Ты погляди, сучьи дети, – не выдержав, выругался Давыд Якунович, помогая срывать горящие паруса, одновременно другой рукой прикрываясь подобранным ливонским щитом, – не лыком тожеть шиты.

–А ну, други, навались! – подбадривал своих воинов князь. Голос его, словно раскат грома, разлетался по всему озеру.

Ливонцы, видя, что расстояние между ними и русичами снова сокращается, уже не раздумывая, гребли к острову. Мало того, они уже явно видели, что численный перевес на их стороне. Стрелы в преследователей летели всё реже и реже. Видимо, кончались, или же они решили их приберечь на решающее сражение. Пока корабли псковичей приближались, ливонцы успели выскочить на сушу и построиться. Довмонт же, видя, что ворог врезался ладьями в густые заросли острова, подняв руку, прокричал так, чтобы слышали и воины со второй ладьи:

– А ну, стой! Назад! Теперь не уйдут…

И ладьи слегка отгребли от берега назад. Одна осталась на месте, князь же решил обойти вокруг и встать с другой стороны. К закату*(Западу) от края острова – до большого берега было всего-то саженей сто*(Сажень 13 века равна примерно двум метрам), но всё равно, пройти прямо было нельзя. Хотя глубина везде была добрая, от самой середины острова к большому берегу, шла песчаная коса шириной саженей в пять, а глубины над косой было всего-то в четверть сажени, а то и меньше. Местами по колено, местами по грудь… Кречет, стоящий на носу, вовремя заметил это, благо, вода была прозрачной, ведь ладья могла сесть в песок. В озере, пока весна, вода была «высокой», а к лету «падала», и островок тот становился одним целым с большим берегом, выступая в перёд. Песчаная коса, становилась как бы дорогой к острову. Густо покрытый высоким, прошлогодним камышом, да и так, с наросшими и свалявшимися слоями за многие годы, остров стал хорошим укрытием. Вражеских воинов на нём было совсем не видно. Если бы не гнались следом да не стояли пустые ладьи, можно было подумать, что остров пуст. Тишина стояла долго.

– Ну, чего? Добре всё случилось, – молвил Давыд Якунович, когда две ладьи псковичей вновь подошли друг к другу, и, показывая в сторону Пскова на ушедшие с полоном насады, добавил: -Домой пойдём? Глянь, наши скоро уж дома будут, да и мы ливон славно побили. Добрая победа, князь!

Довмонт утвердительно кивнул головой и хотел что-то сказать, но в это время справа от него раздался стон. Князь резко обернулся: большая арбалетная стрела со знакомым только воинам звуком, вонзилась в правое плечо стоявшего рядом Клима, попав прямо меж пластин доспеха. Клима откинуло назад, и он упал на дружинника, сидевшего за веслом.

– Щиты! – крикнули все хором, прикрываясь и поднимая их. Стрела прилетела неожиданно, никто и подумать не мог, что можно дострелить так далеко.

Давыд и князь склонились над Климом, осматривая место раны. Он же молчал. Сжав зубы, молодой воин смотрел в глаза Довмонта, стараясь не выказывать боли. Князь попытался ободрить его:

– Ничего, друже, не помрёшь. Булат тебя дома в миг залечит.

Клим хотел улыбнуться, но у него не получилось и, видно от боли, потерял чувство. Давыд Якунович побледнел от злобы, держа за руку своего сыновца*(Племянника) и, глядя в сторону камыша, произнес:

– Гляди, князь, стрела-то арбалетная, тока вдвое больше. Для далёкой стрельбы. В тебя летела, не иначе. Ты бы пригнулся…

Только Давыд молвил эти слова, как такая же стрела гулко вонзилась в щит Лютола, успевшего прикрыть Довмонта. Причём двухпёрый наконечник стрелы, разрезав, пробил щит и торчал с обратной стороны. Князь сначала взглянул на этот холодный кусок смерти, потом на бледного Клима и, троекратно перекрестившись, молвил негромко, но так, что его услышали все:

– Бог уберёг нас от гибели уж не раз. Дай бог и ныне не оставит. Ну, бесы, коль уж не дали с миром от вас уйти, лишь на себя гневитесь. – И уже громко, скомандовал: – Встать за щиты! К берегу! Поджигай камыш! Давыд, поди на ту лодью, первым делом пали их лодьи! Не спускай глаз с песчаной косы, а я обойду, супротив встану.

Дружинники вновь закрылись щитами, одновременно прикрывая гребущих, а ладья Довмонта пошла вокруг островка, на ходу стреляя огнём по сухому камышу. Не успел князь дойти до песчаной косы с обратной стороны, а остров уже по всем берегам полыхал огнём. Время весенних дождей ещё не наступило, годами копившиеся мох и камыш были сухими. Тот камыш, что густо стоял с прошлого года, разгорался особенно быстро, за ним схватывался залежалый. Лёгкий ветерок, словно невзначай проснувшись, разжигал огонь, обдавая его резкими порывами. Когда же разгорелся залежалый камыш, коим был устлан остров, почитай, в четверть сажени толщиной, а то и боле, жар поднялся такой, что псковичи и сами почувствовали тепло. Вскоре весь остров полыхал, как огромный стог сена. Сквозь гул поднявшегося столба огня с разлетающимися по ветру снопами искр и пепла с острова послышались сначала крики, потом и вопли отчаяния.

– Ща выходить начнут, сготовиться всем… Ещё чуток – и бежать им некуда станется, – говорил Давыд Якунович, внимательно вглядываясь сквозь дым, который пошёл в их сторону.

Ветер сменился. Потому и звалось озеро Чудским, что на дню раз пять ветер мог смениться. Чудит…

– Гляди, ладьи их горят…

– А и добре. Пусь горят…

– Пошли! – закричали дружинники.

– А ну, греби ближе!

И ладья пошла ближе к острову. Из огня стали выпрыгивать в воду горящие кнехты. Словно сумасшедшие, на ходу срывая с себя горящие одежды, прыгая в воду, они яростно пытались сбить огонь с горящих тел и пылающих волос. Видно, кто-то из них знал про песчаную косу, потому как почти сотня обгоревших воинов выскочила именно с той стороны. Стоя кто по пояс, кто по грудь в воде, на ходу стреляя из арбалетов и луков, ливонцы ринулись к спасительному берегу.

Ладьи с дружинниками князя подошли ближе и стали стрелять прицельно. У них было явное преимущество: они стреляли из-за укрытия, а кнехтам было очень несподручно в воде перезаряжать арбалеты, лучники же стреляли, держа лук над головой, наискосок. Крестоносцы видимо готовились к этому броску, потому шли организовано, прикрывая лучников и арбалетчиков щитами. Они знали, что русичи не смогут на ладьях приблизиться к ним вплотную, ибо могут сесть на мель. Хоть и сидели немецкие суда в воде неглубоко, но песчаная коса была слишком высокой…

– Глянь! – закричал чуть не в ухо Давыду Якуновичу Кречет, показывая в другую сторону, – ладья…

– Ливоны? Подмога? – пристально всматриваясь и щуря глаза, спросил воевода. До ладьи было всего-то в перелёт стрелы, в происходящей суете никто и не заметил, как она приблизилась.

– Да не, наши кажись… Вон, то Демочка на носу стоит. Его кафтан красный. Да и мужи, почитай, стоят все в исподнем.

– Слава те, Господи, живы, – перекрестился Давыд Якунович. За ним, радуясь, перекрестились и остальные.

– А ну, дядь Давыд, дай-кась…

Давыд оглянулся. Весь бледный, слегка шатаясь, на ногах стоял Клим:

– Дай-кась сулицу. Давай к ним подойдём. С лодьи побьём.

– Ишь каков! – пытался сказать строго воевода, увидев племянника на ногах, но вместо этого получилось радостно. Давыд было сделал шаг к нему, пытаясь обнять, но именно в этот миг, сверху, перелетев по дуге нос корабля, прямо под правую ключицу чуть ниже первой раны, которую уже успели перевязать, вонзилась стрела. Клим упал на спину прежде, чем воевода успел подхватить его. Давыд, положив щит на затылок, присел над племянником, заодно прикрывая его:

– Господи ты боже… – молвил он в отчаянии, но Клим, скривив от боли рот, всё же улыбаясь, пытался ругаться:

– Да что за день-то сегодня такой, дядечка, а?!

И вновь потерял чувство…

– А ну прижми рану! – заорал воевода ближайшему дружиннику, уже выдернув стрелу. – Да перевяжи чем! Порублю тварей!

И вскочив, словно рысь, прыгнул к борту. Обгорелые, кнехты числом уже более полутора сотен прошли четверть пути по песчаной косе до спасительного берега. Тянуть больше было нельзя. Воины с ладьи князя с одной стороны и дружинники с ладьи воеводы с другой прицельно стреляли по идущим в воде ливонцам, но урона большого принести не могли. Хоть и были они замучены и обгорелы, но шли плотно, прикрытые со всех сторон щитами. Вскоре подошла ладья с боярином Володимером, встав бок к боку с ладьёй воеводы.

– Живы? – спросил Давыд Якунович, заглядывая в ладью подошедшую и испугался слов своих… Она была полна убитых псковичей. Окровавленные тела были навалены друг на друга по всей ладье. Бородатые здоровые мужики и совсем ещё молодые безбородые, два-три пожилых мужа, несколько отроков годами не больше четырнадцати. У самого ближнего борта лежали несколько женщин и двое детишек. К горлу воеводы подкатил ком. Он обернулся и увидел лица замерших дружинников, все молчали. Живых мужей в ладье стояло всего десятка три, взгляды их были тяжелы и угрюмы. Они зло и обречённо смотрели за спины дружинников, разглядывая идущих в воде латинян.

– Всех наших, кажись, собрал, по всему брегу и стойбищу. Наспех положил, – медленно произнес боярин Володимер, вновь троекратно перекрестившись. Лицо его, как и остальных мужей, было черно от копоти, левая рука перевязана. – Там ишо побиться малость довелось. Вот, почитай, все, кто остался. Павша вон ранетый. Князь де?

– Да вон, – отвечал Давыд, показывая сквозь дым над водой на ладью с князем и пытаясь подавить ком в горле.

– Отмщения просим, воевода… – угрюмо глядя исподлобья, молвил боярин.

Давыд Якунович молчал недолго. С трудом оторвав взгляд от босых детских ножек, что торчали из под прикрытых парусом маленьких тел, он молвил сначала сухо, но потом, кашлянув, зарычал со всей мочи:

– На весло-о-о… Бей погань!..

Мужики во главе с боярином Володимером враз попрыгали в ладью воеводы и, ударив по вёслам, направили ее к уходящим ливонцам. Набрав разбег, ладья тяжело вонзилась носом в песчаную косу, перекрыв отступающим полпути. Разгадав замысел воеводы, тут же следом к косе подошла ладья князя и встала у острова в хвосте рати ливонской, упершись в песок боком. Путь к отступлению был отрезан. Лучники Довмонта били почти в упор. Доставали копьями сверху. Понимая безысходность происходящего, три рыцаря и несколько кнехтов подошли к ладье и, стоя по грудь в воде, прикрываясь щитами, пытались прорубить топорами борт. Но Лютол, срубив мачту и махая ею, слово тростиночкой, уложил насмерть, почитай, всех. Лишь одному удалось отбежать. Но его во след догнало метко брошенное копьё.

Ливонцы превосходили числом, но были усталы и обгорелы. Многие получили сильные ожоги на лице, у кого-то почти совсем сгорели волосы, усы, бороды. На многих из них висели обгорелые лохмотья, не было доспехов, видно, посбрасывали, чтобы легче было идти в воде, иль скинули ещё в огне, потому как железо от огня печёт хуже самого огня. Дрались латиняне отчаянно, понимая, что долго в холодной воде они не протянут и что спасение сейчас только в их собственной храбрости. Вскоре случилось так, что все стояли вдоль борта ладьи Довмонта и бились, кто как мог. Вода сначала помутнела, а вскоре стала багряно-красной…

Уже десятки тел плавали вокруг. Битва продолжалась. В какой-то миг с ладей Давыда Якуновича и Довмонта в сумасшедшем буйстве сечи стали спрыгивать в воду на песчаную косу обезумевшие мужики. Яростно махая мечами, копьями, топорами, они спрыгивали прямо на головы ливонцев. За ними, видя неравенство сил, скидывая доспехи, дабы легче было двигаться, стали прыгать в воду и дружинники князя. Началась страшная сеча в воде, которая вскоре стала похожа на битву в крови… Крики, брызги, вопли, скрежет и звон металла, стоны, проклятия… Медленно растекаясь на сотню саженей вокруг, помутневшая вода в этом месте окрасилась в красное…

Вскоре от поверхности холодной воды озера стал подыматься лёгкий, еле уловимый пар, то ли ли от тёплой крови, то ли от ещё тёплых, разгорячённых тел мертвецов, что заполнили кровавым пятном чистые воды Чудского озера… Теперь, весь промежуток от безымянного островка до самого берега был багряно -красным.

Солнце уже прошло полпути к полудню, слепя яркими лучами глаза и согревая весенним теплом. Три ладьи стояли у самого острова бок о бок. Люди на них перевязывали раны, выжимали одежду. Кто-то молча сидел, съёжившись на самом днище, пытаясь согреться в безветрии под первыми тёплыми лучами солнца, кто-то, бурча под нос, натягивал на себя ещё мокрую рубаху, кто-то, отвернувшись к воде, тихо плакал, пряча слёзы. Те, кто не побывал в воде и был сухим, осматривали вёсла и горизонт. Кто-то отдыхал, кто-то попробовал пройти на тлеющий остров, посмотреть, не спрятался ли там ещё кто. Но они тут же вернулись обратно:

– Не, не пройти, пекёт как есть ишо… Краснота в жару стоит, ноги не поставить…

В стоявшую посреди двух других ладью положили ещё девять убиенных в сегодняшней битве. То были люди из мужиков, что без страха в сердце кинулись мстить за своих близких… Многих погубили, но и сами головы сложили. Среди дружинников Довмонта были только раненые. Мастерство воина и умение спасает почти всегда.

– Уж ты-то чего, князь, в воду полез? – назидательным тоном говорил воевода, растирая руками замёрзшие босые ноги. – Нечто без тебя бы не сладили?

– А ты? – отвечал Довмонт.

– Да знаю, не должён был. Да злобу не сдержал, как увидел… – и воевода кивнул на ладью с убитыми.

– А я побоялся, что обратно на остров выйдут. Поди потом выкури их…

– Дык там аки в сковороде у чёрта! – пытался пошутить один из тех, кто хотел пройти на остров.

– Кабы знал про завтра, сегодня бы сготовился, – промычал невесело под нос Довмонт.

Помолчали. Князь, стоя на борту, долго смотрел на уложенные тела убитых мужиков, баб и двух деток, затем осмотрелся вокруг. Несколько десятков ливонских тел плавало недалеко от островка. Десяток уже прибило к берегу. Где-то из воды торчали только руки или ноги. Где-то спина, где-то тело плавало лицом вверх. Это были те из ворога, кто целиком снял с себя доспехи, пытаясь быстрее выйти к спасительному «большому» берегу. Те же, кто был в доспехах и кольчугах, лежали у дна… Кровь в воде уже успела то ли осесть, то ли уйти в сторону, но теперь сквозь небольшую толщу воды, тела были хорошо видны. Не спасся ни один.

«Кому-то сегодня горе… Много горя… Сколько ж люда вот так вот сгинуло не ведома где… О, Господи! А сколь с начала сотворенья?.. – размышлял Довмонт, опершись локтями в борт и вглядываясь в воду, – и ведь все они чьи-то…»

– Князь, готовы, – перебил его мысли воевода.

Довмонт ещё раз обвёл место страшного побоища взглядом. Посмотрел в сторону своего берега -ушедших домой насадов не было видно. Посмотрел в другую сторону – на северном горизонте виднелись две маленькие точки бежавших ливонских ладей. Князь троекратно перекрестился и, сбросив с плеч тёплую бурку, укрыл ей лежавших теперь рядом раненых Клима и Павшу. Только затем уставшим голосом молвил:

– Домой…

« В то же лЪто собрашася поганыя НЪмцы, и пришедшее тайно, и взяша со украины(окраина) неколико селъ Псковскыхъ, и возвратишася воскорЪ. Боголюбивый же князъ Домонтъ не тръпя обидимъ быти отъ нападениа безбожныхъ Латыни, и поиде по нъхЪ в погонь, не со многыми людми, въ пятью насадхЪ, с шестьюдесятъ муж Псковичъ; и, божиею помощью и святыя Троица, и великаго мученика Георгиа, славного победоносца молитвою и пособиемъ, победи ихъ восЪмь сот, на рЪцЪ , на МироповнЪ, а два насада побЪгоша во иныя островы. Князь же Доманть Ъхавь , зажже островь, и пожже ихъ подъ травою, а иныи побегоша, а власи имъ оплЪли(пылали) огнемъ, а иныхъ изсъекоша, а иныи истопоша въ воде…

Бысть же се , мъсяца априля 23, на память святаго и славнаго побъдоносца мученика Георгия.» (Воскресенская летопись.)

***

1270 год.

Дождя давно уже не было. По пыльной дороге, уходящей из Нарбонны* (Город на юге Франции, основан в 118 году до н.э.), не торопясь, ехали два всадника: гордо восседающий в седле седоволосый рыцарь с благородными чертами лица и чем-то похожий на него монах с пронизывающим острым взглядом и кривым, уродливо свёрнутым набок носом. Рыцарь не был в доспехах, но на боку его висел меч, а на плечи был накинут рыцарский плащ. Были они оба немолоды, но и старцами тоже не назвать. Судя по хорошим коням и добротной одежде, они явно не относились к числу бедствующих воинов и монахов. Лица обоих были задумчивы.

– Куда теперь, Левиль? – обратился к монаху рыцарь.

– В Везенберг* (Раковор, нынешний Раквере в Эстонии). Оттуда в Йыхви*(Крепость в Эстонии, впервые упомянута в летописях в 1241 году, современный уезд Ида-Вирумаа) и Рутью* (Находится на берегу Финского залива. Впервые упомянута в 1489 году). Ле Гро отправил туда Марию намеренно. Другой конец света, ты бы никогда не нашёл её, пока он сам бы тебе не рассказал. А он бы не рассказал.

– О, Господи! Я ведь всего пару лет назад был в тех краях! Совсем рядом… Ничего, зато я теперь точно знаю, что она жива, значит, у меня есть сын. Надеюсь, они живы.

– Жерар! Нам лишь известно, что она была беременна, но мы не знаем, кто родился.

– Но раз Мария жива, значит, у меня родился сын. Она сама мне говорила, что будет сын.

– Я надеюсь, что Бог услышал наши молитвы, и она разродилась, как все. А как там дальше… Ты должен понимать, что она рутенка*(Русская)! Везенберг всегда находится в войне то с псковичами, то с новгородцами.

– Но ведь она была отправлена в крепость под защиту Ордена! Ты мне чего-то не договариваешь?

– В крепость, которую не так давно разорили русичи. Я спрашивал у наших странников, Йыхви не столь надёжен. Я боюсь, что…

– Договаривай.

– Мария могла податься на свою родину, попасть в плен или… В Йыхви православных не очень привечают. Мне нужно понимать твёрдо, твоя жена приняла католичество?

Тот, кого называли Жераром, немного подумав, отвечал:

– Даже не знаю, как сказать. Скорее нет, чем да. Она упряма. Мы взяли грех на душу обвенчавшись по католическим обычаям. Для моего окружения она приняла веру мужа… Но дома молилась по православным обычаям… Я ей не перечил. Нас спасала любовь и вера в Бога единого!

– Плохо. Видимо, нам придётся искать её в другом месте. Или…

– Что или? Ты всё время не договариваешь. Скажи, как есть! Без всяких домыслов!

– Да пойми ты! – воскликнул монах. – Её могли убить и те, и другие! Я тоже надеюсь, что она жива.

– Они!

– Пусть так! Очень надеюсь, что мы их найдём. И поверь: если бы Ле Гро*(Ги Фулькуа Ле Гро, 183-й папа Римский Климент IV, с 1265 по 1268 годы) хотел тебе помочь, то он оставил бы их в Нарбонне. Он нарочно придумал повод, чтобы отправить и спрятать её так далеко, чтобы в нужный момент использовать. Использовать тебя, зная, что ты сделаешь всё ради того, чтобы найти Марию…

Оба путника надолго замолчали.

– Моему сыну сейчас должно быть уже двадцать пять… Я даже не знаю, как его зовут. Я не видел, как он рос. Я не знаю, как он рос… – нарушил первым молчание человек в рыцарском плаще. Вдруг, переменив тему, он спросил:

– Но зачем нам в Везенберг, если она отправлена в Йыхви?

– Там есть человек, который может нам помочь.

– Кто это?

– Жерар, я не могу тебе всего рассказать, ибо это возложит на тебя страшные обязательства. Потому просто доверься мне, – и ещё немного помолчав, добавил, чтобы почувствовать, что рыцарь не обиделся за эти слова: – Жерар, у нас, в каждом маломальском городке есть люди, благодаря которым мы можем знать всё, что творится в нашем мире. От шведов до Иерусалима, от земель англосаксов до крайних земель Орды.

– Брат мой, я догадываюсь, о чём ты говоришь. Мне важно одно: найти Марию и моего сына.

Снова долго молчали. Первым нарушил тишину Жерар:

– Не понимаю я одного: отчего Ги Фулькуа так поступил со мной? Неужели обиды детских лет сидели в нём так глубоко, что он мог мстить мне за них?

– Не только сидели, – после долгой паузы отвечал монах, – они преследовали его всю жизнь, а он ждал тот миг, когда сможет отомстить. И он дождался… Когда я видел Ги Фулькуа в последний раз, даже папская мантия не могла скрыть его намерений и чувств. Взгляд его был полон презрения. Презрения к нищему грязному мальчишке, который когда-то смел оскорблять его. Его детский страх восполнялся приобретённой вдруг безграничной властью, и он воспользовался ею сполна.

– Но ведь он когда-то был рыцарем. Он не мог…

– Мог! – перебил монах. – Не тебе ли знать, что иногда страх и ненависть придают сил больше, чем вера в самого Бога!

– Левиль! Не гневи…

– А ко всему этому ещё и власть, – не мог уже сдержать себя монах, распаляясь всё больше и перебивая своего спутника. – Власть может затмить все добродетели, какие только есть в человеке, особенно, когда он начинает «испытывать» эту власть. Подчинять себе. А когда он начинает понимать истинную силу этой власти, он пытается прикрыть с помощью неё все свои недостатки и страхи, заставив служить себе! Когда же он понимает, что с помощью этой власти можно вершить судьбы мира, судьбы отдельных людей он уже решает не задумываясь. Лишь по своему усмотрению и настроению, пренебрежительно считая, что жизнь человеческая не достойна даже движения его мизинца!

– Левиль… Это была власть, данная ему Богом и…

– Я не о том, – вновь перебил монах. – Коль от Бога, твори благо. А нет – не притворяйся. Жерар, я в жизни совершил столько зла, что даже тебе боюсь рассказать о том, дабы мой родной брат не отвернулся от меня! Я делал это осознанно, без страха и сожаления, иногда по приказу, иногда сам решая чью-то судьбу. Я никому не прощал обид. Я не люблю, когда мной пренебрегают! Будучи двуликим, я всегда оставался самим собой. Случались обстоятельства – я иногда проглатывал оскорбления. Но никогда! Никогда я не прощал унижения! А он унизил меня…

– Грех это, Левиль. В тебе говорит дурное чувство.

– Нет, брат! Ле Гро перешагнул рубеж и… Вместо наместника Бога на земле, стал считать себя самим Богом! За то и был наказан.

– Левиль! Ты страшен в мыслях своих! Мало того, что порочишь имя покойного папы, ты решил, что сам имеешь право вершить? А кто дал это право тебе?

– Он и дал. Когда перешагнул дозволенную черту. Есть папы, в безгрешности и святости которых я не посмею сомневаться, но не в этом случае.

– Хватит! – перебил рыцарь. – Ты переходишь все границы.

– Но зато я откровенен, как никогда. И это лишь потому, что я впервые в жизни… Мне кажется, я простил его…

Жерар, удивлённо подняв брови, взглянул на брата и невольно остановил коня.

– Да, брат. Мне кажется, что я сделал это. Ле Гро был хитёр, но слаб. Его гордыня и властолюбие съели его самого. Я много думал об этом… Возможно, мы сами виновны в том, что он стал тем, кем был. И мы теперь лишь пожинаем плоды своих деяний. Жерар, а ведь мы в детстве, не осознавая того, тоже его унижали. Это видимо не забывается. Как жаль, что прошла целая жизнь, прежде чем я начал понимать это!

Рыцарь обнял брата.

– Ты сейчас так похож на того маленького Левиля… – рыцарь тяжело вздохнул, пытаясь спрятать ком, подкативший к горлу. – Все мы грешны, брат мой, но слава Богу жизнь продолжается. Ты сейчас сказал вслух то, что хотел и должен был сказать я как старший. Я рад, что мы понимаем друг друга.

– Мы же братья, – улыбнулся монах. – Я впервые в жизни говорю то, что чувствую. И этому снова меня научил ты. Как в детстве.

– Я же твой старший брат, – улыбнулся в ответ рыцарь. И они неторопливо молча тронулись в путь.

Рыцарь, который вот уже двадцать пять лет мечтал найти свою семью. И монах-убийца, его родной брат, который в том ему обещался помочь, отказавшись от многого. Даже от борьбы за кардинальскую шапку, о которой он мечтал всю свою жизнь. Совсем недавно неожиданно для себя он открыл жизнь новую. Жизнь, которую он совсем забыл, где было его прошлое, было будущее. Жизнь, где есть слова «брат», «семья», «свобода». Свобода, где он мог быть самим собой. Где никто ему не приказывал. Где он никому и ничем не был обязан.

Единственное, что его теперь заботило всерьёз, мысли о том, как избавиться от «груза избранных». Ибо он прекрасно понимал, что выход теперь только один – умереть. Или сделать так, чтобы «они» его считали таковым. Во избежание разглашения тайны – другого не дано…

Отец Целестин не собирался больше никому служить, но, бросив вызов «им», он подвергал опасности не только себя, но и обретённого вновь брата и его семью, которую надо было ещё найти. В декабре должен был собраться «круг избранных». Слишком много накопилось в мире нерешённых вопросов, и к тому времени нужно было всё расставить по своим местам.

***

К своему берегу подходили далеко после полудня. Шли медленно. Гребли, не торопясь, лениво, устало. Печалясь о погибших, радуясь солнцу, небу, тому, что остались сами живы… Ладью с убитыми, подхватив со всех сторон, затащили, почитай, на самый берег. Высадились все в деревне Олеся. На песчаном брегу стояло уже сотни две-три народа и, окружив ладью, чего-то ждали. Люд всё прибывал. И конный, и пеший. Слух разлетелся быстро. Потому народ и стекался сюда со всей ближайшей округи: одни в надежде увидеть живыми ещё хоть кого-нибудь из своих, другие помочь биться если что, а третьи так – за новостями. В основном приходили вооружённые кто чем мужики да подростки, реже – бабы и дети. Видимо, ещё не отойдя от случившегося два дня назад нападения, детишки прижимались к своим мамкам и боялись отойти. Те из детей, что постарше, тоже стояли рядом. Среди пришедших были и освобождённые из полону, и те, кому плена удалось избежать. Вскоре послышались голоса:

– Князь…

– Глядите! Князюшко идёт…

– Спаситель ты наш! Храни тебя Господь, князюшко!

– Думали – не поспеешь! Не догонишь в чужой-то земле… Ан нет!

– Храни тебя Боже! Спаситель!

И с приближением Довмонта некоторые, крестясь, стали вставать на колени. Некоторые, плача, пытались схватить и поцеловать князю руку, не зная, как выразить нахлынувшие чувства. Довмонт, слегка растерявшись, стал отдёргивать руки, говоря:

– Встаньте… Не гоже так… Встаньте! Встаньте, говорю! Не затем я здесь.

Но вскоре уже, не выдержав, крикнул:

– Да стойте же вы! Пошто так-то? Пошто стыдите меня! Не надобно мне слов благих от вас, люди! Спасибо вон Олесю скажите: упредил вовремя, путь показал. Да тем, кто головы сложил поклонитесь. Послушайте скажу что! Послушайте! Народ притих и перестал хватать его за руки. Расступился. Повставал с колен. Князь какое-то время раздумывал:

– Не надо мне слов благостных от вас, люд добрый. А простите вы меня, что не спас жизни многие, что вас не защитил.

– Что ты, князюшко! – запричитали бабы да мужики вокруг, не дав договорить князю. – Почто коришь себя, спаситель ты наш! Разве не ты нас защитил да вернул в землю родную! Разве не ты побил окаянных!

– Думали: сгинем в чужом краю!

– Не видать бы мне деток своих…

–Не чаяли… Спаситель! Не кори себя!

Довмонт поднял руку, прося тишины. Когда замолчал последний, продолжил:

– Негоже так. За слова добрые поклон вам. За прощение спаси Бог вас. Живы мы, и слава Господу нашему. Об убиенных давайте скорбеть. Земле бы предать надобно.

– Чаво торопить-то? – заворчала, кряхтя, какая-то старуха, шамкая беззубым ртом, – хто давеча, а хто ток сягодни помер… Рано ишо…

– Не время нам слабину давать да беду нашу кручинить, хоть и великая у нас печаль нынче. Сегодня хоронить надобно, се-год-ня. Ливоновы хитрости вы не понаслышке знаете, не дай бог во след придут.

Эти слова возымели особое действие. Люди зашевелились, зашептались. Довмонт перекрестился и поклонился люду. Народ ответил тем-же и, перекрестившись, поклонился князю. Начали вытаскивать убитых мужей и баб с ладьи. Вытаскивали почти молча и укладывали пока что на землю. Когда положили двух малых деток, бабы не выдержали и завыли в полную силу. Началось оплакивание. Ладью, в которой везли убитых, под завывание баб подожгли.

К князю подошёл Иван Лещатник, один из немногих выживших в полоне мужиков, отец Олеся. Среднего роста, сухой, коренастый мужик с обветренным лицом с правильными чертами. Они с сыном и впрямь были похожи, потому Довмонт без труда понял, кто это.

– Батюшку бы какого сюда, – молвил князь первым. По тому, как Иван отдавал распоряжения людям, было понятно, что его здесь слушают и уважают. – Схоронить надобно по-людски, отпеть.

– Убили его, князь. Батюшку нашего Антония, – кланяясь и крестясь, отвечал тот. – Царствие ему небесное! Хороший был человек. Всё голову ломал… Церкву хотел поставить… Убили. Ишо кады в первый день нагрянули. С дубиною на ливон вышел, один. Как часовенку нашу пожечь захотели, так на них и пошёл. Посекли его сильно. Ох, сильно! Бабы сами его схоронили.

Довмонт помолчал:

– Може, люд к часовенке сносить?

– Так сгорела дотла… – и Иван кивнул в сторону дороги. На «восходе»*(Востоке), в пятидесяти саженях от них виднелось пепелище.

– Во Псков гонца слать – ток назавтра хоронить. Може, иерей какой найдётся? Аль диакон, иль ишо хто?

Мужик покачал головой.

– Никодим. Певчий был когда-то… Сойдёт?

– Уж кто есть.

Привели Никодима. Со шрамом через всё лицо, косая сажень в плечах. Лет тридцати, сутулый, угрюмый детина, больше похожий не на певчего, а на воина.

– Отпоёшь люд?

– Не можно мне, – сиплым голосом отвечал Никодим, – могу тока за упокой души.

Князь согласно кивнул, Никодим молвил, уходя:

– Скоро уж Ярилко к закату, торопиться надоть. Пойду, рубаху чисту найду…

– Когда-то, ой, как пел. Словно соловушка. Заслушаешься до слёз. Потерял глас*(Голос) с простуды. Пил оттого много, – глядя вслед Никодиму, сказал, вздыхая и с сожалением в голосе, Иван.

К князю подошёл седовласый мужик с широченной бородой и, поклонившись, начал говорить:

– Успенские мы, князь. Я старостой их, Забота звать. В четырёх верстах отсель живём. Дозволь в родну земелюшку снести своих-то. Весь род убиенных там схоронен, негоже здесь их. К своим надоть…

Довмонт одобрительно кивнул. Забота же, поклонился и молча ушёл. За ним подошли ещё двое старост с той же просьбой. Вскоре большинство народа, подняв тела убитых, тронулось в разные стороны: кто направо, кто налево, кто в сторону леса. На песке осталось лежать всего десятка два убиенных. В это время снова заголосили, запричитали бабы. У тела каждого погибшего стояло по несколько человек, а то и десяток…

Вот одна из баб, упав на колени перед телами молодой женщины и ребёнка, причитая, стала рвать на себе волосы:

«Ой ты горюшка, пришла к нам горька-горюшка…*

Ой ты горюшка.

Патиряла я тибе, маё дитятька,

Мая солнышка…»

«Как пастигла тибе скора твая смярётушка,*

Мая ражёная дититка…»

– заголосила пуще неё навзрыд другая жещина.

Мужики, лишь иногда молча смахивая накатившую слезу, насупившись да опустив головы, стояли над телами погибших братьев, жён, детей и отцов. Бабы же причитали вперемежку, перекрикивая друг друга:

«Ни спяшите, добрыи людушки,*

Не закрываити милые глазыньки.

Аткрой сваи милые глазыньки

Абгляди роду-пародушку

И расскажи сваё лихоя горюшка…»

– Да ты поплачь, поплачь! Поголоси, детонька! – кричала, стоя на коленях, заплаканная старуха с растрёпанными волосами, схватив за косу и понукая девчонку лет двенадцати. – Поплачьте, дитятки! Полегчает! – и она принялась тянуть за рубаху мальчишку лет десяти, стоявшего по её другую руку, принуждая и его встать на колени. Но оба подростка, зачем-то упираясь, твёрдо стояли на ногах, иногда вытирая рукавом слёзы катившиеся по щекам, иногда вытирая под носом и, молча глядя на окровавленную, разрубленную вместе с рубахой грудь отца. Мальчишка временами начинал подвывать старухе, особенно когда взгляд его падал на лежащую рядом, как живую, матушку. Такую красивую, молодую, умиротворённую, словно она только-только уснула…

– Пошто ушли вперёд меня! Пошто сиротинушек оста-а-ви-ли-и! – продолжала старуха и, обращаясь уже к девочке, добавила:

– За мной втори,*(Повторяй) душечка, втори за мной, полегчает:

«Пиряйми миня, радитилька-матушка*, Пиряйми миня, горькыю сиротушку,

Ты распраси в меня, в сиротушки,

Как я биз тибя мая радитилька…»

Рядом с ними дородная молодуха, сидя на песке и держа на коленях голову убитого мужа, пыталась перекричать старуху:

«Ты мой любимый салавеюшка*,

На каво ж оставил сваю семеяшку?..»

Заунывное многоголосье затянуло всё вокруг, и со стороны казалось, что народ, собравшийся на песчаном берегу Чудского озера, просто поёт грустные песни. В этом многоголосом, разновеликом плаче можно было расслышать почти каждого. Слова в этом шуме не путались, не перемешивались. Они словно шли по своему череду*(Очереди). И Довмонт, и воины его, и все, кто был здесь, казалось, слушали друг друга не перебивая… Отдавая положенную дань скорби, горя и плача каждому убитому: и взрослому мужу, и малому дитяте:

«Куда ты улятаешь, мой радитель-батюшка*,

И на каво ж ты аставляишь нас,

Горьких сиротушик, милых детушик…»

*(Народный фольклор Псковщины)

Давыд Якунович подошёл к Довмонту и заговорил так, чтобы их никто не слышал:

– Во Псков гонцов отправил. Придут даст бог до восхода. А ты, князь, и вправду сказал. Есть в берегу знак. Кукша с Лукой нашли. Туда, к низу у брега, где встарь Перунов жертвенник был, есть пепелище от трёх костров. Зола ишо тёплая. Знак кто-то давал. Наши там не ходят. Место заговоренное, недоброе. Туда ток чужой мог идить. По незнанью. Иль по знанью, без страха…

– Вот и я о том. Был у их тут человек тайный, кто ведал что тут да как. Знамо и нонеча постеречь надобно. Мало ли чего. Они хитрость на хитрость могут сотворить. Но не про нас.

– Так чево? Остаёмся?

– Бережёного бог бережёт. Поможем люд схоронить да уйдём.

– В ночь? До дому?

– Туточки, в засаду.

Давыд Якунович посмотрел в глаза князя, словно переваривал сказанное, и молвил:

– Добре. Как скажешь, князь.

После того, как быший певчий Никодим пропел своим сиплым голосом заупокойную и, останавливаясь над каждым погибшим, перекрестился и поклонился, люд засуетился. Кое-где ещё были слышны тихие подвывания баб, но народ стал поднимать наскоро сколоченные гробы и двинул потихонечку к сгоревшей часовенке, за которой и находилось деревенское кладбище.

Хоронили почти молча. Успели, как подобает – до заката.

– Поминать апосля будем, – объявил всем князь, когда вновь собрались на берегу перед тем, как разойтись по домам. И, обращаясь к Лещатнику, молвил: – Иван, сбирай всех да на ночь в ближний лес уводи. А мы тут ночку-другую посидим, мало ль чего.

Никто вопросов задавать не стал. Устали. Потому, лишь тихо о чём-то переговариваясь, разбрелись по домам, чтобы затем всей деревней уйти в укромные места. Воины же во главе с князем сели в ладьи, отплыли от берега, сделав вид, что ушли, а сами, вернувшись берегом, устроили засады. Стемнело. Спрятавшись кто где, воины отдыхали не сняв доспеха. Ждали.

– Видать чего? – спросил Довмонт у Кречета, подняв голову.

– Тихо пока, – отвечал тот и тяжело вздохнул.

Князь понимающе посмотрел на него:

– Скучаешь?

– Две дни всего не видел её, а словно год прошёл.

Довмонт вздохнул в ответ и, повернувшись на бок, снова попытался заснуть. Не получилось.

– Спишь?

– Не, – отвечал Кречет.

– Как далеко дозоры ушли?

– Да почитай вёрст десять по брегу, через кажную версту стоят, – и ещё малость задумчиво помолчав, добавил: – Не… Не придут. Уж больно страху ты на них навёл, кады их чёрного рыцаря побил. Мужики сказывают, что коль залаял бы ты на их тогда по-собачьи – как есть все наутёк бы кинулись с испугу. Столь боязни истовой в глазах у ливон было, не дай боже…

Довмонт лишь улыбнулся чему-то в усы, но промолчал.

– Кто у пепелища есть?

– Там де знак подавали? Давыд сам встал, с Лукою.

– Пойду к ним, поменяю, всё одно не спится.

– С тобой пойду.

Шли почти версту. Вот и кусты над обрывистым брегом. Вон сосна большая, ветвистая. Вон обгоревшая, словно столп. Кречет вёл уверенно. Довмонт удивлялся тому, как он мог помнить почитай каждый камешек в том месте, где хоть раз когда-то побывал.

– Здесь где-то они.

– Кто?

– Давыд с Лукою. Места лучшего не найти, коль за брегом смотреть и за пепелищем.

Оба, замерев, стали внимательно оглядываться и прислушиваться к ночным шорохам. Тишина.

– Тут они, – молвил князь.

– Чую, что туточки где-то, – отвечал Кречет. – Може, не видят нас, потому не окликают?

– Да видим… Сошёл бы ты, друже, с меня, – услышали они где-то рядом голос Луки и чуть не подпрыгнули от неожиданности: – Больно…

Оба стали беспорядочно поднимать ноги и вглядываться в тёмную землю, не видя ничего.

– Да тише вы, кони! Затопчете… – зло зашипел голос Луки. – Отойдите…

Как только они сделали шаг в сторону, ничего ещё не понимая и всё также щурясь, вглядываясь в темноту, прямо у них на глазах зашевелилась земля, затем дёрн, словно одеяло, откинулся в сторону и, недовольно кряхтя, с густой шапкой из травы на голове, черноликий, пред ними предстал Лука. Довмонт с Кречетом прыснули смешком, словно дети, но Лука, резко прикрыв им рты ладонями, зло зашипел:

– Тише вы, куры-дуры. Тут они. Один на лодке в озеро ушёл… Двоя вон там, хворост сбирают…

Смех отшибло сразу. Все разом легли на землю и отползли чуть левей к сухому кустарнику. Затаились.

– Благо ветерок с их стороны, не услышат, – зашептал первым Лука. – Знамо прав ты был, князь.

– Давыд де?

– Пониже чуток…

– К нему иди, в деревню пусть стрелой летит, наших упредит, дабы ждали, как уговаривались. Да человека пускай пошлёт в дорогу войско встречать, чтоб поторопил. Кто знает, сколь их нынче придёт…

Лука кивнул, и тихо, пятясь пополз назад. Вскоре внизу послышались шаги. Две тени с охапками хвороста, потоптавшись в темноте, сбросили всё в кучу и спешно ушли обратно в сторону леса.

– Кострища готовят. Полонить будем? – спросил шёпотом Кречет.

– Не. Пускай жгут. Не будет знака – ворог не придёт. Жечь надобно. Всё одно если что, ране восхода не появятся. А мы их встретим. К утру и наша подмога тут будет. Встретим как надо!

– От жа неугамонныя, а! Мало мы их побили!

– Тсс. Ждём.

Далеко в заполночь, разом вспыхнули три больших костра. Место лазутчиками было выбрано хорошее, скрытное: высокий обрывистый берег, над ним далеко кустарник и дуга береговой линии, похожая на большую речную заводь, хорошо скрывали огонь от посторонних глаз. Огонь был виден лишь с воды да с малых островков противоположного вражьего берега Тёплого озера.

Три костра в ночь у воды, в десять шагов друг от друга и вправду хорошо и далеко видны.

Прибрежный лёгкий бриз высоко раздувал языки пламени. Два лазутчика подбросили последние оставшиеся охапки дров, но с берега не уходили, всё время подходя к воде и пристально вглядываясь в темноту. Постояв немного, оба спрятались в тени песчаного обрыва, прямо под кустами, в которых лежали Довмонт с Кречетом. Князь, переглянувшись с сотоварищем, подмигнул и показал, что чуток вздремнёт, надо ждать, а ты, мол, пригляди. Кречет кивнул. Только Довмонт закрыл глаза, как неожиданно вздрогнули оба. У костра раздался девичий голос:

– Здравствуйте вам, люди добрые! Мир вам! Дозвольте у огня погреться. Заплутала совсем.

Оба лазутчика подлетели, как ошпаренные. Увлечённые совсем другим, ни они, ни князь с Кречетом не заметили, как девица приблизилась к огню. Довмонт вопросительно посмотрел на Кречета: «Кто это?». Тот пожал плечами: «Не знаю».

Один из тех, кто был внизу, сухощавый с виду, спросил:

– Кто ты? И чево тут ходишь посреди ночи одна?

– Варвара я,– ответила девица, отступая назад и видимо уже жалея о том, что подошла к огню. У обоих взгляды были не очень приветливы: озираясь бегающими глазками по сторонам, они суетливо вертели головами и стали словно невзначай приближаться к ней.

– Варвара я, – продолжала девица, – заплутала я… С Верхнего Покрова. Матушка занемогла сильно. Вот иду ко Пскову, мощам Святой Евпраксии поклониться, за матушку попросить…

Но было видно, что её не слушали. Оба, толь воина, толь лазутчика, потихоньку, чтоб не спугнуть девицу, приближались к ней, пытаясь отрезать путь к отступлению.

– Не обижайте деву беззащитную, люди добрые, – заговорила снова девица, почуяв уже совсем недоброе, осторожно делая шаг назад и снимая с палки-клюки котомку, что висела за её спиной. Она осмотрелась. Убежать назад не успеет: один уже обошёл, другой спереди. На обрывистый берег лихо не вбежать в длинной шубейке. Разве что в воду сигануть: – Я от волков ток схорониться хотела, да у огонька погреться. Тропки-то наши ишо в воде стоят, хотела в обход… Заплутала…

– А мы тя волкам не отдадим, – скаля зубы, проговорил тот, что стоял за её спиной.

Она испуганно-резко обернулась и встала так, чтобы видеть обоих.

– И согреем тя сами, и приголубим, – оскалился недоброй улыбкой другой, с глубоким шрамом через всё лицо и стал приближаться.

– Не подходи! – крикнула уже дева, понимая, что разговаривать с ней никто не собирается. – Убью! – И, схватив палку, больше похожую на клюку, за один конец, словно меч, занесла её за спину, готовая ударить. Толстый конец клюки был довольно увесистым. Взгляд её был решителен.

– Чево делать-то будем, князь? – насупив брови, шептал Кречет, нервно глядя на происходящее и одновременно доставая из колчана стрелу. – Погубят девку…

– Тише. Не трожь пока. Не могим мы показаться. Погодим малость, авось обойдётся.

– Дык загубят девку, князь!

– Погодь. Не стерпим – сто крат боле потеряем. Спугнём немчуру.

-У-ух, какая ты злая! Эх, жаль, не вовремя ты здесь оказалась. Так не пропадать же добру… – говорил, недобро улыбаясь, тот, что со шрамом, подходя всё ближе и не сводя с ночной гостьи глаз. – Эй, брат, чур я первый её приголублю! А за то я тебе долг прощу.

– Согласен, – ухмыляясь, процедил сухощавый.

Довмонт видел, как первый готов был уже кинуться на беднягу, но тут неожиданно из темноты, со стороны воды раздался ещё один голос:

– Эй, Прусак, что тут у вас?

Встрепенулись все. Дева даже подпрыгнула от неожиданности и, развернувшись, встала спиной к огню, так, чтобы видеть всех троих… В лёгком шуме прибрежной волны и ветерка, в темноте никто не услышал, как подошедшая лодка уткнулась носом в песок.

– Кто это? – недовольным голосом заговорил вновь появившийся и, зачем-то принюхиваясь к ночному воздуху, стал с опаской оглядываться по сторонам.

– Дева Мария это. Сама к нам пришла, – оскалив в улыбке наполовину гнилые зубы, ответил сухощавый и продолжал улыбаться, довольный своей шуткой.

– Да одна она, одна. Заплутала тут, – попытался успокоить вновь прибывшего тот, кто со шрамом, – заблудилась на нашу радость.

– Так чего ждёте? Быстрей кончайте её, уходить надо, – и пришедший кивнул головой в сторону девы.

Те уже, не церемонясь, направились к ней. Первым приблизился сухощавый и, не ожидая такой прыти от девы, получил удар клюкой по голове. Сухощавый зло рыкнул по-немецки и, держась за голову, уселся на зад. Дева же резко обернулась, делая новый замах, но не успела. Получив тяжёлую оплеуху от второго, отлетела и упала навзничь. Тяжело подняв голову, она попыталась встать, но сухощавый подскочив, прижал к земле одну её руку коленом, другую схватил правой рукой. Левой рукой зажал рот:

– Будешь кричать, придушу, тварь, – прошипел он ей на немецком, словно она понимала.

Второй, встав на колени, стал хватать её за ноги, которыми она неистово брыкала, пытаясь его как следует пнуть. Пытаясь вырваться, дева извивалась словно змея, мотала головой пробуя укусить. С ней не так просто было справиться, но силы были слишком неравны. Вновь прибывший с ухмылкой на лице, стоя на почтенном расстоянии, наблюдал за происходящим.

Первым не выдержал сам Довмонт.

– Э-эх! Видать, не обойдётся… – и князь, вскочив, прыгнул с обрыва.

Когда тот, что был со шрамом, получил хороший пинок в пах, то разозлившись не на шутку, ударил деву в живот, да так сильно, что та издала глухой стон и бессильно замерла. Только он поднял руку, чтобы ударить ещё раз… Как в тот же миг его горло пробила стрела. Стрела вошла настолько мощно, что был слышен звук не только входящего в тело металла, но и хруст сломанных позвонков. Он захрипел, пытаясь что-то сказать, но вместо этого смог только высунуть изо рта окровавленный язык и, захлёбываясь булькающей в горле кровью, стал закатывать глаза…

Сухощавый не сразу понял, что произошло. Лишь когда тело его сотоварища, обмякнув, упало на спину, он осторожно, боясь оглянуться и сделав резкое движение, отпустил деву. Приложив зачем-то палец к губе, показал ей, чтоб она не кричала и… Насколько только позволяла его прыть, быстро вскочил на ноги, развернулся и вытащил меч. В десяти шагах от него, в отсветах прибрежного огня стоял воин. Сухощавый узнал его. Меч в руке предательски затрясся, ноги подкосились.

– Ты… Ты Довмонт?

– Да, – отвечал воин.

Сухощавый мельком глянул вправо. От берега, толкая лодку в темноту, пыхтя и вспенивая ногами прибрежную воду, бежал их третий. «Бросил», – подумал сухощавый и… Не раздумывая развернулся и кинулся догонять сотоварища. Пробежал он всего-то шагов семь-восемь и, словно подкошенный, упал замертво, без стона. Тяжёлый скрамасакс князя, нагнав его и, пробив кожаные доспехи, по самую рукоять вонзился под левую лопатку, пробив сердце…

Довмонт обернулся на шорох. Справа от него, не торопясь, к воде шёл Кречет.

– Уходит, – молвил князь, показывая на третьего.

– Не уйдёт, – уверенно отвечал Кречет и, отойдя чуть подальше от костра, в темноту, чтобы его тоже не было видно ни с берега, ни с воды, стал прислушиваться. Довмонт подошёл к товарищу. Не было видно ни зги, но где-то в темноте были еле уловимы звуки удаляющихся вёсельных всплесков.

– Ушёл, – опять молвил князь.

– Не уйдёт, – снова повторил Кречет.

Затем, словно принюхиваясь к темноте, он закрыл глаза… Глубоко, несколько раз вдохнул ноздрями ночной, влажный воздух. Медленно поднял лук. Натянул тетиву. Повёл стрелу сначала вправо, затем слегка влево. Остановился, прислушался и… На очередном, еле уловимом всплеске воды – разжал пальцы. Стрела, «фыркнув», исчезла в темноте. Через миг над озером тихим эхом прозвучал предсмертный стон, и всплески вёсел прекратились.

Довмонт вопросительно взглянул на Кречета. Кречет кивнул в ответ. Они поняли друг друга, не видя лиц, словно темноты не было вовсе.

– Отчего не кричала, на помощь не звала? – спросил князь, подходя к деве. Та молчала, пряча взгляд и собирая под шапку растрёпанные волосы. Она была красива. Довмонт невольно залюбовался ею.

– А чево кричать, коль всё одно помирать. Чево уставился?! Отвернись! – вместо благодарности сухо молвила она, прикрывая подолом шубы босую ногу и вмиг остудив взгляд князя: – Подай сапог вон.

Князь молча поднял сапог и протянул ей:

– Не уж обиду затаила? По что?

– А тебе что? Смех один глядеть, как над бабой снасильничать хотели?

– Не смеюсь я, девица, над тобой. Не надо оно мне. Я ж…

– Помог и ладно. Спасибо на том и пошёл вон. А чего уставился-то? Благодарности что ль ждёшь?! Как эти?! – почти крикнула она и кивнула на убитых.

Довмонт был удивлён такой наглостью, но не смутился и заглянул ей прямо в глаза. Князь не мог оторвать взгляда от её зелёных глаз. Впервые за много лет он смотрел на женщину, заметив её красоту. Она почувствовала это и невольно отвела взгляд. Слегка смутившись сама, кашлянула и отряхивая руками одёжку молвила:

– Ну, поговорили и будит. Спасибочки, что не убили. Пойду я…

Пальцы её предательски дрожали, выдавая пережитый недавно страх.

Довмонт переглянулся с подошедшим Кречетом, тот мотнул головой:

– Нечто страха в тебе нет, девица? – пытался пошутить он. – Опять одна пойдёшь?

– Был страх, да тока что весь вышел, – отвечала она быстро, словно ждала этого вопроса, – и не девица я, а вдова бортника*(Человек, промышляющий мёдом, борт – пчелиное дупло) Василия.

Сказав это, повернулась, подобрала свою котомку, сделала несколько шагов и снова остановилась, затем повернулась лицом в сторону Пскова, перекрестилась и, не обращая ни на кого внимания, начала:

– Шёл Христос с трёх зямель,

Землю накрыл травой

Лес накрыл листвой

Госпади, накрой меня ризай святой

От злых людей, от хищных зверей.

Аминь!*

(Заговор в дорогу, сохранившийся на Псковщине. Из народного фольклора).

Затем снова перекрестилась и быстрым шагом пошла вдоль берега.

– Эй! Вдова бортника Василия! – окликнул её Кречет. – Заговор твой могит и сильный, ток его «в дорогу» говорить надобно, а не «в дороге». Ты иди поверху, там тропка есть, через версту выведет к деревне.

Она снова остановилась, постояла малость и пошла наверх, к тропке.

– А как звать-то тебя? – крикнул ей вслед уже Довмонт.

– Варвара, – донеслось из темноты.

Вскоре лёгкой волной и ветерком к берегу прибило лодчонку. В ней лежал тот, что пытался бежать. Стрела Кречета пробила ему грудь в самой ее середине. В лодке, в толстой глиняной чаше, прикрытой сверху дырчатой крышкой, тлели угли. На носу лодки была уложена сухая сосновая щепа вперемежку с обрывками бересты, а в тряпице завёрнута до блеска натёртая большая медная пластина… Видно этот должен был подать с воды ещё какие-то знаки.

Перед самым рассветом во главе с Нестором пришла псковская конная рать в шесть сотен числом. Разбившись надвое, спрятались в ближнем лесу, стали ждать. Привезли с собой обоз с едой и стрелами. Князевы дружинники, что ходили на Мироповну, пополнили запасы и, готовые к бою, затаились, не высовывая носа, в насадах и ливонских ладьях. Убрав с берега тела убитых ночных гостей и переодев в их одёжку своих, Довмонт оставил их у места кострищ. Надеясь на то, что обман не раскроется. Сам же с десятком воинов затаился в том же месте над обрывом.

– Эх, надо было хоть одного живым взять, – вздохнул Лука, сидевший рядом с князем, – порасспросить…

– Некогда нам было разговаривать, – отвечал Кречет. О Варваре они никому и слова не сказали – так уж случилось.

Стало светать. Как только просветлел горизонт, Кречет, осторожно отодвинув мешавшую веточку, показал пальцем куда-то вдаль.

– Гляди, князь. Кажись, идут…

Довмонт, прищурив глаза, стал вглядываться в горизонт. С вражьей стороны на фоне светлеющего неба отчётливо виднелось с десяток пятен.

– Лодьи…

Светало медленно, но с первыми лучами весеннего солнца уже можно было твёрдо рассмотреть на горизонте десять ладей и ещё три чего-то поменьше.

– Коль даже в каждой по сотне – тыща наберётся, – размышлял вслух Кречет.

– Одолеем. Упреди всех изготовиться, – шепнул Довмонт Титу.

Ждали долго. Но ладьи к берегу не приблизились.

– Почуяли что-то.

–Э-эх! Видать, знак какой ещё подать должны. Не подходят, – отвечал Давыд, словно его спрашивали о чём-то.

– Эй, Лука! – крикнул Довмонт ему вниз (Лука был одним из трёх переодетых, с ним были Кукша и молодой дружинник Глеб). – Поди к лодке, поморгай им медяной блестяхой от Ярила*(Солнца). Може, угадаем чего.

Лука подошёл к лодке, достал медную пластину и отражая лучи утреннего солнца, направил их в сторону ладей играя лучами словно мальчишка. Стали ждать. Наконец заметили, что одна из ладей стала приближаться к берегу. Но пройдя чуть больше полпути, лодка развернулась и пошла вдоль. Осторожно, всё ближе и ближе подходя к берегу. Это была быстроходная узкая лодка с двумя десятками воинов, сидевших на вёслах, и с высокой, тонкой мачтой под парус. Уже хорошо были различимы если не лица, то доспехи ливонских воинов. До берега уже можно было дострелить с арбалета. Ливонцы внимательно и долго вглядывались в трёх людей, что ждали их на берегу. Наконец тот, что стоял на носу, скрестив руки поднял их вверх.

– Знак подаёт,– говорил Довмонт из укрытия Луке.

– Делать-то что?

– Отвечай. Да настороже будь.

– Лука, также скрестив руки, поднял их в верх.

Стоявший на носу что-то сказал воинам. Все разом опустили вёсла, и лодка пошла по воде, сбавляя ход.

– Кажись, угадали, – проговорил, не оглядываясь, Лука Кукше. – Ща к берегу пойдут, изготовьтесь.

Воины в лодке зашевелились. Стоявший резко поднял руку и опустил, заорав по немецки:

– Это русины! Убейте их! – все разом подняли со дна лодки арбалеты и беспорядочно начали палить по Луке.

Опытный воин уже почувствовал что-то неладное, но стоял до последнего. Когда выпустили первый залп, он просто прыгнул под борт стоящей рядом лодчонки.

Кукша, увидев вставших с арбалетами в руках ливонцев, бросился к молодому дружиннику, сидевшему на бревне, спиной к воде и делавшему вид, что ест у огня.

– Ложись, парень! – успел лишь крикнуть Кукша, а тот, не сообразив сразу, встал, оглядываясь за спину. И тут же получил две стрелы. В плечо и смертельную меж рёбер. Кукша, подлетев, толкнул его наземь, но тут же отпрыгнул далеко вправо на песок, сделав два быстрых кувырка. На этот раз он увернулся от стрел, но оказался на совершенно открытой и ровной площадке берега. На ливонской лодке раздался гул одобрения, ругани и смеха. Чему-то радуясь, ливонцы стали, смеясь, бесперестанно стрелять по Кукше. Опытный же воин, приняв единственно правильное решение, не мог бежать, дабы не получить стрелу в спину, а изготовился, выхватил меч и встав в стойку стал зряче «встречать» стрелы. Уворачиваясь при подлёте, отбивая мечом и отпрыгивая. Но так не могло продолжаться долго.

– Всё одно раскрыли, не взять их теперь, – молвил Довмонт и, схватив два щита разом, выскочил из укрытия и быстрее птицы бросился бежать к Кукше. Подоспел вовремя. Решив покончить с русином, ливонцы выпустили по Кукше залп. От десяти стрел разом уйти было невозможно, но князь за миг успел прикрыть и себя, и Кукшу. Стрелы дробно застучали, вонзаясь в щит, не причинив вреда. Со стороны ливон послышались возгласы сожаления и ругательства. И тут же крик отчаянья. Один из ливонцев, получив стрелу в голову, кувыркнулся и упал за борт.

Пока они оглядывались, не понимая, откуда прилетела стрела, ещё один со стоном схватился за грудь и упал на колени. Ливонцы стали прижиматься к приставленным по борту щитам и только тут заметили стоящего на обрывистом берегу русского лучника. Ещё одна стрела с глухим звуком вонзилась в щит.

– На весло! Отгребай! – скомандовал их командир, и лодка, быстро развернувшись, стала удаляться от берега. Ливонцы были откровенно растеряны от такой точной и дальней стрельбы русича, ведь им казалось, что ни один лук не мог сравниться в дальности стрельбы с арбалетом, а тут…

– Отчего уходим, рыцарь Ханк? – спросил один из воинов. – Ведь их так мало…

– Не сегодня, – отвечал рыцарь, – наверняка там засада. Вы знаете, кто был там на берегу?

Воины стали переглядываться.

– Довмонт? – спросил осторожно кто-то из воинов. Рыцарь Ханк кивнул. Веселье сразу исчезло. Незаметно для себя стали грести быстрее. Все ожидали лёгкой добычи, думая, что псковсий князь давно уже сидит за своими каменными стенами и устроил пир, бахвалясь ночным нападением. Все были уверены в том, что русичи уже совершенно не ждут повторого нападения за столь короткое время и собирались жестоко пограбить и отомстить за смерть своих сотоварищей и братьев. За потерянную добычу. За испытанное унижение. Но…

– Вы уверены, что это он? Вы смогли рассмотреть его? Это он стрелял из лука?

– Нет, – отвечал Ханк. – Я узнал его по движениям и шлему. Это тот, что выбежал со щитом и спас того ловкача. И поверьте мне, Довмонт ждёт нас там с большой дружиной. Не понятно только, как он сумел распознать и найти наших лучших лазутчиков… – затем, ещё немного помолчав, добавил: – Мы не раз убеждались в его коварстве и уме. Не стоит пытать судьбу ещё раз. Даст Бог – мы отомстим, когда придёт время.

Пока они гребли к своему берегу, от берега русского стали отходить насады.

– Погоня! – крикнул кто-то. Ханк внимательно посмотрел на выходящие в озеро псковские насады, он понимал, что их не догнать, но на всякий случай перекрестился и скомандовал: – Поднять парус! Налегай на вёсла!

Поняв, что враг ушёл и его не догнать, Довмонт махнул рукой, давая понять, что боя не будет. Вскоре всё воинство его высыпало на берег. Кто попить, кто коней попоить. Растянулись вдоль берега на треть версты. Вскоре и народ стал подходить: кто в полном вооружении, а кто с хлебом да мёдом, рыбой вяленой. Подошли три телеги с едой и пивом. Стали кормить и угощать воинов. То издревле были неписаные законы благодарности воинству своему. С поклоном стали просить воевод остаться на денёк-другой, обождать. У князя стали просить добро, чтобы разрешил селения тыном оградить, а на то леса сколь нужно вырубить… Народа стекалось всё больше. Вскоре берег стал похож на большой торг. Довмонт, не понимая ещё сам зачем, долго вглядывался в лица крестьян и пришедшего разношёрстного люда. И вскоре поймал себя на мысли, что ищет глазами Варвару… Её среди пришедших не было. «Знать, ушла… – подумал князь. – Дошла ли?»

Глядя издалека на почерневший от русского воинства берег, уже сидя в большой ладье и держа в руке кубок с вином, Ханк обвёл взглядом сидящих рядом с ним рыцарей и назидательно молвил:

– Послушай я вас, братья, мы все уже сейчас стояли бы пред Ним, – и Ханк показал пальцем в небо. – Потому я повторю вам слова, которые я услышал от Ричарда три дня назад и, слава Богу, осмыслил их: «От этого князя можно ожидать всего». Мы сегодня избежали смертельной ловушки, братья мои. Бог спас наши грешные души и потому давайте помолимся о том.

И, осушив бокал, рыцарь Ханк первым встал на колени и вместе с четырьмя рыцарями начал молитву. Воины же, что сидели на вёслах, молча и неустанно молились в душе благостному окончанию не начавшегося похода и, как могли, помогали ветру и парусу тащить ладью быстрее домой, подальше от этого страшного князя Довмонта… Который хитёр и кровожаден… Который словно неуязвим… И самое страшное – который знается, как говорят, с самим дьяволом…

***

Ворота со скрипом открылись. Добрыня взглянул из-под косматых бровей, но не смог скрыть блеснувшей в глазах радости:

– Воротились…

– Здравия тебе, Добрыня, – молвил князь, – сготовишь ли обещанного?

– А то! Уточки на вертеле отведать пришёл аль медовухи?

– А и того, и другого, – улыбаясь, отвечал Довмонт.

Добрыня, пытаясь вытянуть шею, которой у него, почитай, не было, тревожно заглянул за спину князя. Кречета было не видать. Догадавшись, о чём тревожится горбун, Довмонт молвил:

– Да жив, жив. С жёнушкой своей милуется уж. Словно год не видались. У воды встретила.

– Встретила-таки? С утра лебёдушка уж извелась вся. Чует, что рядом где-то. Добре, – Добрыня говорил, словно мать о дочери, столько тепла было в голосе его. Затем, немного подождав, добавил: – Победа?

Довмонт кивнул. Глаза его погрустнели враз. Затем, помолчав недолго, добавил:

– Народ помогли схоронить. Дружина к завтрему подойдёт. Пусть люду помогут да посидят там в засаде ещё денёк. Мало ль чего.

Добрыня молча кивнул головой.

– Здоровы ли отроки? Родомир как?

– Здоровы. А Родомир по рыбу пошёл, со старшими, – горбун сегодня на удивление был разговорчив, не то, что при первой встрече.

Довмонт заметил, как смягчился взгляд Добрыни. Оглянулся: к ним, держась за руки, приближались Кречет с Любомирой. Лица их светились, словно подсолнухи. Когда они подошли, Кречет отпустил руку Любомиры и поклонился изваянию Перуна. Любомира поклонилась изваянию Макоши. Помолчали. Все четверо почему-то смущённо переглянулись, не зная, что сказать. Кашлянув, заговорил Добрыня:

– Всё ли добро у тебя?

– Добро, – отвечал Кречет. – Боги помогли нам. Добро ли в доме?

– А у жёнушки не успел поспрошать? – отвечал, улыбнувшись, вопросом на вопрос Добрыня. – Губы вона как покраснели… Аль малиной запачкал?

Любомира, улыбаясь, отвернулась. Кречет тоже смущённо заулыбался, подойдя к горбуну хотел было подать руку… Но вместо этого они крепко, по-мужски обнялись.

– Живы. И хорошо, – пробубнил Добрыня, пряча взгляд, – в дом идите.

Вскоре появилась детвора. Во дворе поднялся шум и гам. Князь с Кречетом сидели за столом, попивая квас, когда в дом вбежал Родомир и, по-детски радуясь, забыв даже поприветствовать князя, закричал во всё горло:

– Во! Видал, князь, во! – и он протянул Довмонту тряпицу, – от тятьки маво! Живой он! Погляди!

Кречет вопросительно взглянул на князя. Он узнал ту тряпицу, которую Довмонт передал Добрыне на Великой несколько дней назад, когда они уходили на Мироповну. Тогда князь ещё шептал что-то горбуну. Довмонт сделал вид, что не заметил этого взгляда и как ни в чём не бывало молвил мальчишке:

– Ну, показывай. Чегой там у тебя?

– Во! – чуть не визжал мальчишка в восторге, одновременно неумело разворачивая тряпицу. – Ножик! Настоящий! В ножнах! Тятька мой передал! Живой он! Я ж говорил – живой! – и мальчишка протянул князю нож.

– Ого! – удивляясь, говорил князь ему, разглядывая дорогой работы небольшой нож, словно впервые его видел. Красивой формы клинок, рукоять из дуба, обмотанная серебряной проволокой. – Настоящий! А красивый какой! И работа добротная. Таким и доспех легко пробить можно.

Довмонт с грустью и тоской вздохнул, вспоминая, как покупал этот нож много лет назад, на торге в Аглоне, мечтая о том, что когда у него появится сын и подрастёт, он повесит этот нож у него на поясе. Довмонт даже представлял, как его сын будет радоваться такому подарку. А сейчас, глядя на Родомира, словно увидел это наяву.

– Конечно, можно! Тятька яго для меня передал! Дядька Добрыня воина видал, что в свои земли мимо ехал, говорит, что воин тот меня искал. Так, говорит, и сказал: «Передай Родомиру от тятьки его Борислава! А вернётся, сказал он, тятька не скоро. На войну, говорит, снова ушёл, биться с ливонами.

– Да,– задумчиво молвил князь, глядя на удивлённое лицо Кречета, но, увидев в дверях Добрыню, словно встрепенувшись добавил: – Борислав – добрый воин. А ещё чего сказал?

Добрыня тоже переглянулся с Кречетом и встрял в разговор:

– А ещё сказал слушаться Кречета и князя сваго. Добрым воином велел расти, правду блюсти велел, зла никому не делать, а добро творить.

– Я всё-всё буду делать, как тятька сказал! – выкрикнул звонко мальчишка. – А кады воротится, с ним вместе на войну пойду. Я от него боле никогда не потеряюсь!

– А чего ж ты ножик на пояс не повесишь? Неуж не по нраву? – спросил Довмонт.

Мальчишка сначала смутился, а затем, обернувшись к двери, убедился, что там нет его старших, названных братьев и почти шёпотом отвечал:

– Ух, как по нраву! У-ух ка-аа-к! Ток у братов моих нету таких ножиков. Гоже ли малому лучше ихних ножик носить?

Сначала все вокруг чуть не засмеялись от наивно-добрых слов Родомира, звучавших по-детски, от чистого сердца. Но вдруг к горлу князя подкатил тяжёлый ком и, глядя прямо в круглые глаза мальчонки, он серьёзно сказал:

– Гоже. То ж от тятьки тваго. А братам твоим я не хуже ножи подарю, настоящие, воинские. – Довмонт почувствовал непреодолимую тягу протянуть руки и прижать к себе мальчишку. – А хошь, я его тебе прямо ща пристегну?

– А можно? – подпрыгнул Родомир и, кивая в сторону двери добавил: – Я и подержать им его дам. Я не жадный.

Счастливый и улыбающийся, мальчишка, не отрывая глаз от ножа, висевшего теперь у него на боку снова спросил:

– А правда братьям подаришь прям-таки такие?

Довмонт кивнул.

– Тады Фёдору побольше, он у нас старшой, а Тихону и Трифону поменьше, как у меня. Они ишо малые.

Тут все не сдержались и засмеялись. Довмонт не выдержал и прижал мальчишку к себе, затем приподнял, словно пушинку, и посадил на колено.

– А ты, значит, большой уж? Тихон с Трифоном, кажись, постарше тебя будут?

– Ну и чево? Мы с Фёдором их враз побеждаем, кады супротив толкаемся!

В доме снова поднялся смех. Родомир ловко соскочил с колен и кинулся к двери:

– Пойду, покажусь им!..

***

В утро следующего дня, Довмонт вышел в лодке на Великую. На излучине, по другую сторону уже стояли насады, ожидая князя.

– Давно подошли?

– Да остыть не успели, – отвечал Давыд Якунович, когда князь перебирался в насад. И не дожидаясь вопросов от Довмонта, стал рассказывать: – Тихо всё. Забоялись аль ещё чего. Не пришли.

– Того ждать и было надо, чуял, что не придут. Видели бесы, что войско их ждёт. Знать и вправду забоялись. Хорошо. А люд как?

– А чего люд? Не впервой им, – вздыхал Давыд Якунович. – Дале живёт. На Бога уповает. Да на тебя.

Князь стоял на носу насада, задумчиво глядя вперёд. Колокольный перезвон церквей был слышен издалека, ещё на подходе к излучине высоченного, неприступного, обрывистого берега Снетной горы. *(Испокон веков здесь нерестился снеток, отсюда и название. Свежепойманная рыба издаёт характерный запах свежих огурцов. Испокон её солили и сушили, ели целиком. Очень вкусная и калорийная рыбка). В слепяще-игривых лучах утреннего света и низко стелющегося по воде лёгкого тумана все услышали весёлый перезвон больших и малых псковских колоколов. После нескольких ратных дней, жестокости и пролитой крови, эти чистые родные звуки, словно тепло матери проникали в сердца воинов и, казалось, умиротворяли их души. Прощали. Прощали за пролитую кровь. Пусть праведно пролитую, пусть вражескую, но всё же кровь, всё же убиение подобных себе. И как бы о том не говорили, но ведь в душе каждый воин был человеком, который имел семью, детей, друзей. Человеком, который чувствовал, переживал и любил. Который тоже терял близких и мог плакать. Внешне, воин мог быть суров и чёрств, но душа… Душа не могла черстветь. Душа была у каждого своя, единственная, особая. Со своими слабостями. Тайнами. Чувствами. Шрамами. И о том, что творится там, внутри, в самой её глубине, не мог знать никто, кроме самого воина. Воин всегда помнил каждого, кого он убил. И с этим жил…

Все замерли и слушали. Молчали и слушали. Не мешая друг дружке, каждый сам по себе. Слушая, словно впервые, биение своего сердца. Слушали, боясь пропустить, боясь спугнуть даже мимолётный звук, который, сливаясь в единое целое со звуками другими, превращался в музыку. Музыку колоколов. Музыку, лечащую и прощающую. Превращающуюся в музыку и звуки их земли. Звуки их Родины. Звуки Отечества. Отечества, за которое любой из них, не раздумывая, всегда готов отдать жизнь. Но о том никто из них и никогда не говорил вслух. Просто каждый чувствовал, знал и делал это, когда приходило его время. Без раздумий. Без промедленья. Без сожаленья. И пока был жив хоть один из этих воинов, воинство это не могло считаться побеждённым, ибо бились они всегда до конца и, опускали меч свой пред ворогом, только приняв смерть.

Когда прошли излучину и вышли на прямую, вдалеке показались стены крепости, а над ней –купол Троицкого собора. Все, кто не сидел на вёслах, встали и троекратно перекрестились. Величественные каменные стены восхищали не только чужеземцев, но и самих псковичей. Красота была неописуемой. Шли супротив течения, потому гребли размеренно, не останавливаясь. Было время полюбоваться. По левому берегу от них был сплошь высокий каменистый обрыв, взобраться на который, глядя отсюда, казалось невозможно. Лишь кое-где местами были еле уловимы тропки, вытоптанные, видимо, зверьём, к водопою. Вдоль воды рос кустарник, над ним ровным рядом – деревья. Но обрывистый каменный берег был столь высок, что деревья не закрывали и половины его высоты. Разноцветные пласты известняка, где серого, где белого с красноватым, да ещё всяко-разным, столь гармонично сменяли друг друга и перемешивались цветом, что со стороны казалось, что эту огромную, бесконечную стену, раскрасил искусный мастер-малёвщик. *(Хужожник).

Другой же берег Великой в этом месте, напротив, был пологим. На изгибе, супротив Горы Снетной, песчаный берег поднимался к обрыву пологой полосой. То была другая красота. Виднелись края обработанных, ухоженных полей. Ближе к воде – трава, усеянная жёлтыми и белыми цветами. Пение птиц, запахи и благоухание трав, а с ними – тепло весны и земли, казалось, ветерок доносил именно отсюда… Хотя их великий град стоял на другой стороне, именно от этого берега начинала отсчёт их земля. Иногда он переходил в такой же обрывистый, как супротив, но совсем скоро снова начинался светло-песчаный, пологий. Так и чередовался он до самого Пскова. Почитай у каждой границы песчаной полосы и обрывистого берега в реку впадал хоть малый, но ручеёк.

Всё это вокруг, да ещё далеко впереди – высоченные белокаменные стены крепости, что поднимались над не менее высоким каменным обрывом, а над стенами – стремящийся в высь купол Троицкого собора, невольно заставляли любого восхищаться увиденным. А когда в безветренную погоду, ранним утром над ровной гладью степенно движущихся вод Великой, стелился лёгкий туман, глядя отсюда, казалось, что ты видишь волшебный, сказочный город, плывущий под небесами…

-Э-эх, матушки родимые! Красотища! – прокряхтел Давыд Якунович, глядя на величественные стены города. Издалека они казались ещё выше, краше и неприступнее. – Вот сколь хожу тут, столь и любуюсь градом нашим!

Довмонт, стоявший на носу насада, обернулся на голос воеводы и только теперь заметил, что по щеке катится слеза. Не желая показывать того, князь быстро наклонил голову, снимая шелом и незаметно её смахнул:

– Красота! Чего и говорить, – лишь отвечал он воеводе.

Тишина, стоявшая вокруг, исчезла словно вдруг, перемешавшись со звуками колоколов. Появились звуки разговора, пения птиц, всплески вёсел, приветственные крики рыбаков, что вышли на реку встречать своё воинство. Давыд Якунович не прятал своих слёз, он ещё раз перекрестился и молвил:

– Ну, слава тебе Господи. Дома.

Люд заполонил весь берег Великой перед наплавным мостом. Праздничным перезвоном перекликались все колокола кряду. Почти ничего не было слышно. Народ восторженно ликовал, приветствуя своих воинов и князя, пришедших с новой победой, радуясь, крича во всю глотку, подбрасывая вверх шапки и махая руками. Известие о победе пришло, ещё когда князь отправлял во Псков за подмогой, потому бояре да люд подготовились к встрече победителей. Восхищённые рассказы о том, как князь победил чёрного рыцаря и о том, как шестьдесят ратников обратили в бегство восемьсот ливон, уже переходили из уст в уста. Зарождались новые легенды. А сказки о том, как славно бились други Довмонта, как бились воины в огне на острове и огонь не обжёг ни одного православного, как бились по грудь в крови и изничтожили ворога, вскоре рассказывали детям на ночь их матери.

Молодежь завидовала тем, кто вернулся с похода, сожалея о том, что упустила возможность покрыть себя славой. Воины же бывалые, люд, что постарше, старики и женщины радовались тому, что почитай всё воинство вернулось живым. Ведь где это видано, даже в старых сказаниях такого не было, чтобы князь с шестьюдесятью воинами одолел восемь сотен да разбил наголову.

– То чудо, Господи! Чудо! – говаривали меж собой втихомолку люди, словно боялись спугнуть это самое «чудо»: – То Святой Троицы помощь… Рука Божья, не иначе… Знать, на роду написано Тимофею князю защитой нам быть… Знать, Богом ведомый, а то как же… На наше благо и счастие…. Господи, спаси и сохрани!.. Спасибо тебе, Господи, за победу дарованную!.. За души спасенныя… За князя нашыго…

Сошли на берег. Толпа людей во главе с Нестором, Акимом и боярами терпеливо ждала первых слов князя, обступив их и ожидая, когда высадятся все воины. Довмонт, обернувшись, оглядел их, перекрестился на купол Троицкого собора и отвесил глубокий поклон. За ним поклонились псковичам дружинники. После чего Довмонт кратко, ровно, не торопясь, словно говорил об обыденном, но так, чтобы было слышно всем, молвил:

– С победою воротились.

Народ, стоявший, затаив дыхание, ахнул разом, словно не знал этого. Он словно ждал мига, когда должен был услышать эти слова из уст самого князя. Наконец люд услышал то, что хотел, и восторженно бросился к воинам, радуясь победе. Опешив вначале от того, что князь, пришедший с победой вместе с воинством своим, отвесил народу поклон (когда в последний раз такое было, никто уж и не помнил), словно это они отвели от него беду, а не наоборот. Но потом, опомнившись, люд всей лавиной кинулся к Довмонту, подхватил на руки и, словно волна, сметающая всё на своём пути, безумствуя и ликуя, понёс своего князя к Великим воротам, а оттуда – на вечевую степень… День тот, славный подвигом, запомнился всем.

День следующий с самого рассвета начали молитвой, а к рассвету уже полторы сотни мужиков да ещё вдвое больше баб с детками шумной толпой кружили супротив першей. И чем дальше, тем больше собиралось народа. Вскоре казалось, что здесь собрался весь город. Мужики иногда, громко смеясь, перекрикивались. Кто тесал брёвна, кто рубил, кто носил. Бабы что-то варили на кострах, детвора шумно сновала под ногами, таская посуду с водой, давая напиться желающим. Вчера на вечевой площади всем миром решили ставить обетную*(Церковь, возводившаяся в честь какого-либо очень серьёзного события. Обычно воздвигалась сообща – за один день. Деревянная. Впоследствии на её месте строилась церковь каменная.) церковь Святому Георгию Победоносцу. В день чьей памяти, ратью малою князь Тимофей изничтожил и обратил в бегство на Мироповне множество ворога своего.

Был здесь и князь. Когда, намахавшись топором, Довмонт вытер пот со лба и хотел уже кликнуть какого-нибудь мальчонку, что бегали с водой, ему из-за плеча протянули крынку. Он, не глядя, взял её в руки и жадно приложился, большими глотками осушая сосуд с прохладной ключевой водой.

– Ох, и вкусная! – молвил он, оборачиваясь.

– С верхнего колодцу при-и…несли, – отвечала молодуха, что подала воду, невольно растягивая последнее слово. Она узнала князя и запнулась. Покраснела.

Отчего, не понимая сам, Довмонт тоже смутился и, словно по делу, опустил взгляд и потянулся к топору. Взял одной рукой, зажал топорище под мышкой, зачем-то опробовав пальцем остроту и, не глядя на подавшую воду деву, сказал тише обычного:

– Ну, здравствуй, Варвара!

Сердце его почему-то забилось сильней. Ему казалось, что сейчас все это заметят и, стараясь с виду быть спокойней, он посмотрел прямо в её зелёные глаза. Она, хоть и смутилась ранее, но взгляда не отвела. Лёгкий разлёт бровей, словно взмах крыльев ласточки, тонкий прямой нос и слегка прикушенная нижняя губа придавали её красивому лицу какую-то чистоту и уверенность. «Странно, – думал Довмонт, – я никогда раньше не видел таких зелёных глаз. Даже не думал, что бывают такие», – а вслух произнёс: – Добралась-таки… Лихая ты…

– Слава Богу, дошла. Заговор помог, – отвечала та, теперь уже отводя взгляд в сторону. – Ты прости, князь, за тогда… Не со зла наговорила, со страху. Не ведала… Не поверила, что ты и есть Довмонт.

Довмонт лишь пожал плечами, не зная, что ответить. Но в этот миг, словно кто-то шепнул, оба вдруг заметили, что разговаривая, зачем-то держат на вытянутых руках крынку. Они почувствовали то ли неловкость, то ли волнение. Пора было сказать что-нибудь. Или сделать. Но князь продолжал стоять и молчать. Вдруг взгляд Довмонта изменился, ему показалось что он выдал своё волнение и нахлынувшие чувства. Варвара, заметив это, хотела убрать руку, но нечаянно слегка коснулась пальцев князя. Внутри словно молния промелькнула. Оба от неожиданности, словно от огня, так резко отдёрнули руки, что крынка, на миг повиснув в воздухе, упала и разбилась. Варвара ойкнула. Довмонт растерянно поднял брови и стал неловко оглядываться по сторонам. Им почему-то показалось, что все вокруг сейчас смотрят на них. Но нет. Каждый занимался своим делом, и жизнь вокруг кипела без их участия. Никто даже не обернулся на звук разбитой посудины. Вокруг шумело весёлое разноголосье баб и мужиков, топотали ноги, тонко пели пилы, и всё это вперемежку со стуком топоров и детским смехом. Молчание затянулось.

– Матушка как? – спросил Довмонт. – Свечу за здравие поставила?

– Поставила.

– Отчего к ней не воротишься?

– Сегодня-таки и хотела. А вот прознала, что церковь обетную ставить будете, так и решила помочь. И здесь тоже помолиться хочу да свечку поставить. Когда ишо такое случится. Говорят, больного вмиг на ноги ставит.

– Опять в ночь пойдешь? – Возмутился было невольно Довмонт, повышая голос, но тут же осёкся, поняв, что окончательно выдал себя выказанным волнением, и напомнил вдове то, о чём вспоминать не хотелось. Варвара залилась румянцем, не зная, как себя вести дальше. Довмонт зачем-то кашлянул, плюнул на ладони и, взяв топор, увлечённо начал тесать бревно. Словно и не говорил ни с кем до того. Молодая вдова резко обернулась и пошла к бабам, что готовили невдалеке.

– Варварушка, чево красна така сталася? – громко проголосила толстая тётка, что кашеварила у большого чугунка, оглядывая соседок. – Никак на князя глаз положила?!

Бабы вокруг залились громким смехом. Варвара ничего не ответила, лишь делая вид, что ей не до смеху, схватила стоящее подле тётки ведро с водой и глиняную чашку и пошла разносить воду в другую сторону.

–Э-эх… Хороша краса, да судьбинушка зла, – проговорила, негромко вздыхая, одна из баб. Никто уже не смеялся, глядя ей в след. Лишь тихо о чём-то перешёптываясь меж собой и покачивая головами, проводили Варвару сочувственным взглядом…

– Знать, на роду написано бедняжке. За грехи отцовы. За проклятье Шумейчихи.

Многие ещё помнили ту грустную историю, о которой рассказывали иногда бабы перед сном своим деткам, заместо сказки:

«Липата – так звали её отца. Богатырь был Липата редкий. Говорят, однажды конь его в пахоту захромал сильно. Так он в соху сам впрягся. Три дни как есть отработал заместо него, жалеючи. А коня за три версты к стойлу на плечах донёс. И сам Липата нравом был добр и покорен. И жена у его красавица была, да вот беда… Полюбилась она, когда ещё в девицах была, трём сынам кряду купчихи Шумейчихи, что сама ещё смолоду вдовицей осталась с тремя малыми. Была купчиха не бедная. Торг у неё шёл хорошо в любую годину, даже удивлялись все другие. Толь баба всех других умнее, толь с нечистой знается. Поговаривали, что знается. Даже видали, говорят. В общем, побаивались её многие.

Время шло, жила Шумейчиха сытно, детёв баловала. Выросли сыновья большие, сильные, норовом в мать. Никому ни в чём уступки не делали, а где придётся – всегда силой брали. Не раз на судах биться выходили, не одну жизнь насмерть загубили*. ( В те времена, законы были таковы, что в случае, когда князь или судья не могли разрешить спор, то судящиеся стороны могли «за правду» биться. Дав клятву на крест, выходили на бой. Биться до победы иль до смерти, на кулаках иль с оружием, выбирали сами дерущиеся. Если один из спорящих был немощен, юн или был женщиной, то вместо себя он мог нанять «бойца». Если судились женщины, то тоже имели право выяснять отношения в драке. Правым признавался победитель, ибо всегда считалось: Бог – на стороне правых…). Случилось так, что всем троим сыновьям Шумейчихи полюбилась одна девушка, соседская. И сватались они к ней не раз. Сначала старший – отказала. Затем второй – от ворот поворот. Отказала и третьему. А вышла она за любого*(здесь – любимого, ударение на первом слоге) своего – Липату. И зажили они в мире и счастии. Всё бы ничего, да не тут-то было. Не отпускала зазноба сердца братьев. Толь гордость молодецкая заела, толь и вправду любили, но сильно они обиделись за то, что выбрала дева простого горожанина заместо сынов купеческих. И решили они погубить Липату, а жену его молодую, как вдовицей сделается, возьмёт тот, кто самый сильный из них, коль сама кого не выберет. И стали они причину ладить, чтоб с Липатой поссориться да обидеть так, чтоб до крайности. Чтоб на поединок вызвать да загубить.

И вот как-то раз на Пасху, на праздник Воскресения Христова, когда Липата с молодой женой шли из церкви, встали три брата у них на пути, ухмыляясь нехорошо да разглядывая непотребным взглядом Липатову жену. Те почувствовали неладное, да не мог богатырь свернуть с пути. Негоже. Думал: «Подраться хотят дурни, да разве можно в праздник? А морды бы им начистить не мешало. Давно у самого кулаки чешутся». Ток подумал он так, а тут и говорит им старшой из братьев:

– Христос воскресе!

– Воистину воскрес!– отвечали Липата с женой, кланяясь в ответ. И как положено, стали троекратно целоваться.

Но старшой сын купчихи, пройдя мимо Липаты, стал целовать его жену. В одну щеку… Во вторую… А потом взял её за стан тонкий да, прижав к себе что было сил, поцеловал прямо в губы алые. Да ещё причмокнул. Липата опешил от того. Жена молодая, готовая сгореть от стыда на месте, кинулась за спину мужа. Трое же братьев заржали что есть мочи. Липата насупил брови:

– Не буду день святой грехом поганить. Но за дерзость твою спрошу: почто честь жены моей порушил, молодец? Почто осрамить хочешь?

– Так ить ужо осрамил! – и братья снова засмеялись.

– Знать должон, что за то бывает.

– А за тем я и пришёл! – насупив брови в ответ, говорил старший из братьев. – Биться с тобой буду!

– Куды ж ты теперь денешься, – отвечал Липата. Затем обернулся к собору, перекрестился и молвив: «Прости меня, Господи, за дерзновение мое! Не сдержался», – развернулся да со всего маху саданул наглеца в грудь. Да так, что старший из братьёв чуть не подлетел ногами кверху и, падая навзничь, сбил с ног ещё и двух братьев своих.

– Пока что негоже драку творить. И убивать тебя негоже. А апосля Пасхи поединок чинить будем, – только и сказал Липата, проходя мимо упавших наземь и приходящих в себя братьев.

Ещё пуще озлобились братья на Липату. Честь жены прилюдно отстоял, а их самих осмеяли на весь град. Попробовали они силищу Липаты да призадумались, стоит ли супротив него на бой выходить. Скоро праздник закончится, придётся выходить в открытый поединок. Долго думали и, по наущенью матушки своей, решили они сгубить его подлостью. Сговорились меж собой и однажды, когда Липата один отправился в лес, устроили братья засаду да напали на него втроём. Сначала стрелу в спину пустили, ранили. А затем набросились. Хоть и был каждый из них в доспехе лёгком и при оружии, а Липата в рубахе одной да с дубиною, всё одно случилось так, что побил их всех богатырь. Одному спину поломал, второму шею свернул. А третий, младшой, тож покалеченный, добрался-таки до дому, но так на руках матушки-купчихи от ран и помер…

Как увидала Шумейчиха, что все сыновья её мертвы, закричала хуже зверя лесного. Запричитала, завыла. Прокляла Липату со всем родом его. А сама умом тронулась. Да и прожила потом недолго. Липата тоже помер, там же, ещё в лесу. Стрела ведь, пущенная братьями, прямо в сердце попала, так и торчала со спины, когда нашли. Долго ещё люд дивился тому, как он со стрелою в сердце биться мог. Эх, а как народ горевал! Такого богатыря потеряли. Да и сынки Шумейчихи, хоть и зло сотворили, а ведь не из последних воинов были…»

Так и закончилась бы эта слёзная то ли быль, то ли сказка, но… Жена молодая Липаты на сносях оказалась. И когда рожала в муках, загорелся дом её. Как уцелела она с дитём, непонятно – чудо. А родители её в огне сгорели. А вскоре и родители Липаты вдруг в один день померли. Тут-то все и вспомнили о проклятье Шумейчихи. Зашептались. Стороной обходить стали. Не стало жизни молодой вдове от разговоров соседских. Да и дом сгорел, трудно совсем одной стало. И ушла она к родичам жить в деревню глухую дальнюю, что Верхним Покровом зовётся. Окружённую болотами, лесами густыми и тёмными, куда даже ворог никогда не добирался. Дочку Варварой назвала. Так бы и забыли про то потихоньку, но как появилась впервые красавица Варвара на торге в граде, все вновь обо всём вспомнили. На матушку свою, как две капли, похожа. Красива – глаз не оторвать. Люд, что постарше, помнил матушку её хорошо. Почитай, восемь годов замужем Варвара была, а деток не нажила. А как муж её, известный во всей округе мёдом своим, бортник Василий помер от хвори неведомой, вновь заговорили о проклятье.

Кто-то обходил её стороной, побаивался. Кто-то жалел, понимая, что нет в том вины её. «Судьба,» – говорили с сочувствием ей вслед и вздыхали. Особенно мужики. Но подойти не решались. Мало того, что красива, так было в ней что-то такое, отчего решимость у них пропадала. Говорят, пока росла она в глухолесье, научилась ворожбе и разно всякому у лесных волхвов и ведунов. Многому, говорят, научилась. Оттого и сторонились её слегка многие, боясь ворожбы какой. Хотя и видели, что верует в Христа свято. Набожная, что не всякая монахиня себя так ведёт, а всё одно сторонились. Толь от разговоров о её прошлом, толь от набожности её большой, толь от красоты её редкой. Так и жила она вдовицей. Только вот беда: хворала матушка сильно. Всё Варвара перепробовала, уже почти ничего не помогало и потому прибегла она к самому сильному средству, которое ни с какой ворожбою не сравнится. Пришла она во Псков одна, пешком, не боясь ни разбойников, ни ночи тёмной с лешими, ни зверя лютого, чтобы помолиться у мощей Святой Евпраксии, поклониться ей, попросить исцеления свой старушке-матушке. Сильнее средства она просто не знала. Думала быстро обернуться, а тут ливоны… Да ещё Довмонт этот…

* **

– Не боязно? Темнеет уж.

Варвара, всю обратную дорогу погружённая в свои думы, аж подпрыгнула от неожиданности. Прижав к груди одной рукой узелок с иконой, что купила в храме Иоана Предтечи, а в другой руке подняв угрожающе свою клюку, завертела головой. Сердце её было готово вот-вот выскочить от страха, но голос показался незлобным. Испуганно оглядываясь по сторонам и с прищуром вглядываясь в густые заросли, она от неожиданности и страха в густом лесу не сразу разобрала, с какой стороны говорят.

– Да тут я, – раздался насмешливый голос сзади. Варвара, чуть не упав от быстроты разворота, вновь подпрыгнув, обернулась и увидела перед собой Довмонта, держащего под уздцы коня. Она замерла, не зная, что сказать: толь разозлиться за то, что напугал, толь… Не могла понять, как он здесь оказался.

– Ты? Чего тебе?

– Дорога… Не гоже одной.

Варвара вдруг насупила брови и неожиданно для самой себя молвила:

– Ничего я те не должна! Не ходи за мной! Сама за ся постою, коль чево! Поди прочь…

И, повернувшись да широко размахивая руками, почти запрыгала большими твердыми шагами. Сначала двигалась уверенно, быстро, но с каждым последующим шагом, поступь её замедлялась, а шаг сужался… Варвара чувствовала на затылке пристальный взгляд князя. Она даже почувствовала, как он потянулся уж было пойти за ней, повёл плечом. Затем услышала, как князь выдохнул, развернулся и, взяв под узды своего коня, ушёл, скрывшись в густых зарослях папоротника и кустов.

«Дура… Дура… Ой, маменьки, дура какая! – твердила себе Варвара. – Остановись, дура! Обернись! Позови! Ты ж всю дорогу только о нём и думала! Мечтала, чтоб пришёл! И прогнала! Дура!». Наконец, всё больше замедляя шаг, она вовсе остановилась.

И тут Варвара почувствовала вокруг какую-то пустоту. А на себе – тяжёлый взгляд. Как будто нехороший. Пристальный. Сердце бешено заколотилось. Варвара, не понимая сама почему, резко обернулась.

Довмонт исчез. Она стала прислушиваться к шорохам леса. Тишина. Осторожно огляделась по сторонам – никого. Странно. Ни звука. Ни шагов князя, ни коня. Даже веточка не хрустнет. Птицы, словно разом, замерли. Ветерок перестал ласкать макушки деревьев. Боясь пошевелиться, она озиралась по сторонам одними глазами. «Господи, – подумала Варвара, – неуж демоны лесные балуют? Иль леший блудит?». Варвара троекратно перекрестилась. Ей стало по-настоящему страшно. «Так и есть. Сильно думала. Срамно думала. Вот и накликала беду сама. Никак то, сам леший был, князем показался. Иль оборотень. Господи, помилуй и спаси душу мою грешную! Господи, по… А конь его – демон. Уж больно глаза у его умные. Господи, помилуй… Господи, по…». Варвара вновь начала креститься и нашёптывать заговор, повторив его три раза:

«Выхажу на белый свет

Встаю на Божий след

Ангел мой, будь со мной!

Аминь!»*

(из народного фольклора Псковщины)

Хрустнула ветка… Где-то впереди меж деревьев мелькнула тень. Варвара присела. Развернула икону Божьей матери и, выставив её вперёд, трясясь всем телом, осторожно сделала полшажочка в сторону мелькнувшей тени. Сердце её готово было выпрыгнуть из груди…

Бежать назад она точно не станет. В ту сторону ушёл леший с демоном, что князем ей привиделся…

Ещё несколько шажочков. Поляна. Огляделась по сторонам – никого. Хоть и вечерело, а поляна показалась солнечной. «На солнышко-ярилко демоны уж точно не выйдут», – подумала она и, не раздумывая, вышла на полянку. Но на третьем шаге взвизгнула от неожиданности, как девчонка. Да так громко, что эхо разнесло этот крик, почитай, на версту округ.

Пред ней на другом конце поляны, оскалив белые огромные клыки, стоял здоровенный серый волчище. Она почувствовала, как пристально смотрел он ей в глаза и изо всех сил пыталась не встретиться с ним взглядами. Не дай Бог! Только встретишься – считай пропала, навек к нему в услужение попадёшь, коль живой оставит! То хозяин лесной. И лешаки*(Лешие), и демоны – все ему слуги. Не отрывая взгляда от вздыбленной холки зверя, Варвара попятилась назад. Почувствовав холод по спине, взглянула краешком глаза на небо. Оно словно вдруг затянулось тёмными тучами, за которыми исчезло ярило-солнце. Сомнений у Варвары не осталось – «нечистая» …

«Клюкою тут не поможешь… Только молитва и… Господи, как хорошо, что икона со мной…».

Упав на колени против оскалившего свои страшные клыки волка, она, прижав двумя руками к груди икону Божьей Матери и закрыв от страха глаза, стала горячо молиться: «Будь, что будет…». Хоть глаза её и были закрыты, а биение собственного сердца, готового выскочить в любой миг из груди, мешало ей слышать, она чувствовала каждый шорох вокруг. Чувствовала, как волчище с оскаленными огромными клыками, издавая гортанный глубокий рык, медленно переставляя лапы, всё ближе и ближе подходил к ней. Вскоре Варвара уже явственно ощущала его тёплое дыхание. Но оттого стала молиться ещё горячее.

Она уже не помнила, в который раз прочла «Живые помощи»*(Молитва, читаемая, когда очень страшно), но вдруг услышала:

– Не бойся.

От этих слов у Варвары и впрямь чуть сердце не выскочило. «Господи! Сам хозяин леса с ней заговорил!» От неожиданности она открыла глаза, а увидев прямо перед носом огромную голову волка, невольно вскрикнула и отпрянула назад. Варвара долго хлопала глазами, пытаясь понять, явь это или сон? Зверь смотрел на неё уже не так зло, а даже с каким-то любопытством. Присев на корточки, по холке его гладил Довмонт и тоже с любопытством смотрел на Варвару:

– Не бойся, не тронет. Испугалась?

Варвара продолжала смотреть испуганным, непонимающим взглядом то на оборотня-князя, то на волка.

– Да ты совсем обомлела, что ль? – продолжил Довмонт. – Не бойся, говорю, не съест. Это мой волк. Я его давно знаю.

Тут наконец, кажется, Варвара стала приходить в себя, вспоминая, как люд рассказывал что-то про князева волка.

– А ну, побожись! – сказала она, не отрывая взгляда от обоих.

– Да ей-богу!

–А ну перекрестись, говорю! – не успокаивалась Варвара.

Довмонт перекрестился.

– Троекратно.

Князь улыбнулся, но перекрестился.

– Икону целуй, – и протянула вперёд икону. Довмонт ещё раз перекрестился и приложился губами к иконе.

Только теперь она облегчённо вздохнула, хотя в глазах ещё осталась настороженность и, кивнув в сторону зверя, спросила:

– А… Он?

– Чего? Икону поцеловать? Иль чтоб перекрестился? – еле сдерживая смех, спросил князь.

Но вместо ответа, Варвара, насупив брови, резко отвернулась, встала и, отряхиваясь, отвечала, уже не глядя на Довмонта.

– Не до смеху мне. Думала – помру.

– Он за друга мне. А я в долгу пред ним. Было время – жизнь мне спас. Давненько не показывался. Сильно напужал?

Варвара исподтишка взглянула на волка и кивнула головой. Сейчас он уже не казался ей таким страшным. Волк, словно пёс, вилял хвостом и ласкался у ног князя.

– Погладь, не бойся.

Варвара ещё не совсем пришла в себя, но, боясь выказать пред Довмонтом не прошедший страх, сделала шажок вперёд и стала протягивать руку. Волк отвернул морду и, не издавая рыка, оскалил свои огромные клыки, показывая всем видом, что кусать не собирается, но это ему не нравится.

– Лешим зовут, – молвил Довмонт, когда Варвара было уж коснулась пальцем уха. Но после этих слов она, как от огня, отдёрнула руку. В глазах вновь появилось недоверие.

– Леший?!

– Леший, – спокойным голосом молвил князь. – Прозвали так. Да ты не бойсь. Он не забижает за так.

–Матёрый… – пристально разглядывая волка, сказала она. – Но ишо молодой.

– А ты откель знашь?

– А чево. Бывало, в зиму не одного брали, кады в хлев забраться хотели. На вид ему не боле пяти годков.

Довмонт призадумался.

– Дык… Я его только десять лет, как знаю. А он, кажись, таким и был…

Варвара изменилась в лице. Побледнела:

– Так и есть…

– Чево?

– Хозяин леса…

– Кто? – Довмонт смотрел недоумённо. Варвара же, осторожно завернула икону в тряпицу, подвесила к веточке. Затем, глядя на волка, начала говорить:

– Не признала тебя, прости.

Зла на меня не держи.

Не сделала я тебе худа,

Хоть и добра не принесла,

Всё одно не держи зла.

Отпусти меня поживу-здорову,

Отпусти до родимого дому,

А и сам с миром иди,

А ко мне боле не ходи.

Поможи мне Боже,

Господи спаси!

Аминь!…

– Чево это ты? – удивлённо спросил Довмонт. Варвара молчала. Леший неожиданно вдруг подошёл к ней, ткнул мордой в шубейку, развернулся, потёрся боком о ногу Довмонта и рысцой двинул в гущу леса.

– Слава те, Господи! – молвила тихо Варвара и снова перекрестилась. Затем осторожно сняла с дерева икону. – А мог и сгубить.

– Не мог.

– Тебя нет. А других, кого хошь.

– Эт почему?

Варвара помолчала.

– Потом скажу. Идить надо.

– Провожу.

Она пристально и долго смотрела в глаза князя. Всё пережитое вдруг куда-то исчезло, словно мимолётное виденье. Она растерянно отвела взгляд.

– Далёко идить-то? – спросил Довмонт. – Ночь впереди.

– И болото Чёртово впереди. Его в ночь не пройти.

– Чево так-то?

– Говорю ж – «Чёртово». Тока в день…

– Боязно? Проводить могу, – пытался улыбнуться Довмонт. Но по лицу Варвары понял, что ей не до того.

– Опять смеёшься? – молвила она, вновь сдвигая брови. – А ты поди попробуй. Ни одна душа уж сгинула там в ночь. А наши деревенские и днём-то его обходить стараются. Полшажочка в сторонку – и нет человека. Я да ещё дюжина мужиков всего-то и знают дорогу.

– А другой нет?

– Есть. Тока почитай в два дня пути дольше идить. Все по ней и ходют.

Князь понимающе кивнул головой, а Варвара продолжала, нахмурившись:

– А тебе что за нужда?

– Так это. Говорю же, провожу. Должён же я знать, где Верхний Покров стоит. Мало ль сгодится когда.

Теперь уже Варвара понимающе кивнула головой и вновь пристально посмотрела на князя. Довмонт же молвил в оправданье, стараясь не улыбаться:

– Да не бойсь. Нет нужды мне тебе обиду чинить. Ей-богу, хочу поглядеть. Да и… Ночь подошла. Волки вокруг. Болото это твоё Чёртово. Всё одно уж заплутать можно.

Варвара поёжилась, огляделась по сторонам, и вздохнула. Затем молча вновь развернула икону Божьей Матери и, прислонив её к дереву, принялась горячо молиться. Когда она закончила, была уже ночь. Тёмная. Безлунная. В лесу было особенно темно. Ветер раскачивал макушки деревьев, в воздухе пахло дождём. Зная, что князь где-то за спиной, она обернулась. В пяти шагах горел костёр. Что-то жарилось на вертеле, вкусно пахло. Тепло от костра притягивало и успокаивало. Довмонт сидел на небольшом бревне, супротив лежало ещё одно, для неё. Посреди была застлана льняная тряпица, на которой лежало кое-что из еды. Где-то рядом в темноте, слышались похрапывание его коня и время от времени мягкая поступь подков. Варвара присела напротив и, глядя прямо в глаза князя, ровным уверенным голосом спросила:

– Правду говори, зачем пошёл за мной?

– Кабы знал… – отвечал Довмонт, ковыряя длинной палкой огонь и стараясь не смотреть на неё. Затем, недолго помолчав, добавил: – Думал, уж никогда, ни на одну не взгляну так…

– Как?

Глаза их вновь встретились. Оба, словно вдруг, почувствовали, как сильно бьются их сердца. Не по-детски… Не по-отрочески… А по-настоящему горячо… Безудержно! Накатывая, словно волна на волну, когда тянет друг к другу так, что противиться тому – нет сил…

Довмонт, вставая, взял её за руку и почувствовал, как сжалось всё её тело. Как всю её пробивает мелкая дрожь. В какой-то миг показалось, что Варвара хотела отдёрнуть руку и отпрянуть. Но вместо этого она неожиданно для самой себя осторожно повернула ладонь князя и, прижавшись к ней щекой, закрыла глаза…

Довмонт не сдержался, притянул Варвару и прильнул к её губам…

Она хотела отпрыгнуть, словно ошпаренная. Но вместо этого вновь, нежданно для себя самой, словно кошка, обхватила руками шею князя и прижалась к нему всем телом. Глаз так и не открыв, впервые в жизни побоявшись взглянуть навстречу. Обычно, смущаясь, взгляд отводили от неё…

***

– Так и скажешь! – говорил, начиная повышать голос великий князь Ярослав Ярославич Ратибору. – Не хотят новгородцы, мол, дани тебе платить, о великий хан! Данников твоих прочь прогнали, а иных смерти предали!

– Так ить, князь… Могол не трогали…

– Значит, тронешь сам. Тока так, чобы на новгородцев думка пала.

–Так ить за могол беды накличем…* (За убитых монгольских послов или сборщиков налогов Орда всегда жестоко наказывала, посылая большие армии и разоряя город до основания.)

– А нам того и надо! Почто моих людей поубивали… Аль простить их за то?

– Так ить… Бывает… По злобе-то…

– По злобе на князя сваго?! В Орде скажешь, что мой люд для великого хана дань сбирал. А их поубивали. Знамо ордынских данников убили. О! Так хану и скажи: твоих слуг преданных порубили. За службу тебе верную.

– Князь, а как тумены* (Тумен – десять тысяч всадников) со зла пошлёт? Беда Новгороду.

– А и чо тебе-то?! Пущай место своё знают! Я им припомню, как вослед мне ор подняли! Кабуть не князь я им! Как смерды вослед мне смех чинили, помнишь?! Мне! Великому князю! Псы подколодные! Как чево, так ко мне на поклон! А как не нужон, так пшёл вон?! Изведу под корень! Век меня помнить будут! А сам? Аль забыл, как утёк? *(Сбежал) Как весь род твой чуть не сгубили?

Воевода какое-то время молчал, не зная, что сказать.

– Так ить… Коль пойдут ордынцы, всю дорогу до Новгороду разорят поганые. Аль не знашь их повадки собачьи? Ить не впервой. А через нас пойдут?

– Не пойдут. Мы их стороной обведём.

– Куды, князь? Куды обведёшь-то? Они получше нас дороги-то знают!

– Низом поведём. Через Рязань да Москву.

– От сказал, а! А коль не пойдут по той? Наша-то дорога куды сытнее! Да и…

– Чево замолчал? Говори уж, коль зело*(Рот) то раззявил.

– Люд, князюшко, татар-то потом нам припомнит… Ить знашь, как быват. Не надобно оно нам. Утрясём и так.

Ярослав долго молчал, запустив пальцы в густую бороду.

– Коль даже всех подыму. Сладим ли сами?

– Дык надо ли, князь? Новгород брать, коль упрутся, и с татарами того… Бабка надвое сказала. А возмётся им Довмонт подмогнуть, так и вовсе… Совладаем ли?

– А терпеть от их хулу да пинка под зад будем, что ль?! Не… Надо к хану идить. Татар нонеча все боятся. С ими в другах быть надобно. А случится лад, глядишь, и Довмонта подмогнут порешить. Хоть малая польза от их. Тады и самим с ими совладать проще будет. Я тут рать сготовлю, а ты в Орду поедешь, сбирайся…

6778 (1270) «Князь же великий Ярослав пошел от них из Новгорода, (после того как Новгородцы прогнали его с позором с княжения) и пришел во Владимир, и начал собирать рать, желая идти на Новгород.

И послал Ратибора в Орду к хану татарскому, прося рать на Новгород, говоря такое: «Новгородцы меня не слушают, выхода твоего не дают и данников твоих выгнали, а иных смерти предали, а меня с бесчестием выгнали, а на тебя хульно говорят…»

(Татищев. Отрывки из летописей)

Вскоре из стольного града Владимира отправились гонцы от великого князя Ярослава Ярославича во все концы земель родственных, дабы собрать рать великую. Основные силы должны были прийти из Смоленска от князя Глеба Ростиславовича и от племянника Дмитрия Александровича Переяславского, сына великого Александра Невского. Был и Дмитрий не раз изгнан из Новгорода, обиду тоже на них имел немалую, но, в отличие от дядьки своего, имел гордость и не напрашивался сам. Просил его Ярослав помощи. Сильно просил. Напоминая все обиды, нанесённые ему новгородцами. И согласился Дмитрий помочь родичу своему, но не от злобы затаённой на Новгород, а от мыслей других, от дум, которые ему от отца остались. Дум великих. Как прекратить вражду междуусобную среди князей земель славянских? Как сообща стоять супротив ворога западного – крестоносцев, а пуще того – супротив Орды? Как сделать так, чтобы как во времена далёких предков лад меж всеми был и стала процветать земля русская не от войн новых и грабежей соседей своих, а от торговли, приплода земли и люда.

Родилась у Дмитрия Александровича задумка изначально, как только от Ярослава Ярославича просьбу о помощи получил. И приступил он немедля думу ту выполнять, дабы попытаться избежать кровопролития меж людьми православными.

Первым делом отправил он гонца с письмом к Тимофею-Довмонту, потому как знал наверняка, что новгородцы зазовут его в помощь, а Тимофей им не сможет отказать.

Не раз Довмонт и Дмитрий, откровенничая, делились мыслями о том, как и что могло бы быть меж князьями, меж людьми, меж княжествами, коль жить по правде, писанной их далёкими предками, писанными законами божьими. Много молодой переяславский князь рассказывал и из того, о чём мечтал его отец, великий Александр Ярославич. А Довмонт даже удивлялся тому, что Дмитрий, казалось, его, Довмонтовы, мысли вслух сказывает. Столь во многом мысли те совпадали. Оба понимали друг друга с полуслова, а после Раковора*(Раковорская битва 1268 года) дали клятву, никогда не поднимать меча друг супротив друга, и самое главное – они друг другу верили.

Как только прознали новгородцы о том, что князь великий Ярослав стал сбирать войско и послал за татарами, «не лыком шитые» купцы да бояре порешили позвать к себе на престол князя Дмитрия Александровича, да заслали гонцов с поклоном. А что?! И князь достойный, и рать добрая… И дабы сторону Ярослава не занял. Придёт в Новгород Дмитрий – в треть слабее станет Ярослав, то первая польза. Вторая – отпадёт у Ярослава желанье лезть на престол новгородский, коль престол занят будет. А третья – раздор меж ими станется, а то всегда на пользу Новгороду.

Но в одном просчитались бояре: был Дмитрий Александрович ещё молод, может оттого и благородства полон. Да и глупцом никогда не слыл. Не загребал под себя всё, что можно, как другие князья. Потому отказал новгородцам.

Мол, «не пойду вперёд дядьки сваго, потому как то его престол по закону».

Удивились новгородцы. Растерялись. Видано ли?! От новгородского княжения отказываться!!!

А с другой стороны – делать-то чево? Звать кого? Всё одно князь нужон!

Тут-то и пришёл к ним гонец от Василия Костромского, родного, младшего брата Ярослава, который давно мечтал о престоле новгородском и имел злобу немалую на Ярослава Ярославича не только за вольности его, которые тот творил, зовясь великим князем, но и за всякие козни и обиды, учинённые купцам костромским. А после того, как Василий в ответ велел схватить в Костроме купцов Новгородских, братья и вовсе рассорились. Да так, что готовы были войной друг на друга идти. Василий был не из робкого десятка, но… Не по душе был новгородцам умный да языкастый костромской князь, в котором сочетались не только воинственность и ум брата старшего – Александра, но и своенравность да обидчивость другого брата – Ярослава. Но делать нечего, он тоже имел все права на новгородский стол. И послали они к нему гонцов с челобитной, дабы помог защититься от беды великой да от ордынцев.

Принял Василий просьбу новгородцев (расчёт его был верен) и с рвением большим поехал в Орду «спасать» свою вотчину, а заодно и князем Новгородским чтобы стать. Коль случится всё, как надобно, Новгород просто должен был посадить его на княжение.

…С почётом принял хан брата Александра Невского, тем паче и ликом, и телом похож был на него Василий несказанно. Невского в Орде помнили хорошо. А Василий не хуже отца своего мог донести до уха и сердца любого слова нужные. И послушал его хан… И поверил ему… И велел остановить рать свою несметную, что пошла в помощь Ярославу, и велел назад вернуть…

«…6778 (1270) Хан же послал на них рать свою. Новгородцы же послали в Переславль за князем Дмитрием Александровичем, внуком Ярославовым. Он же отрекся, говоря к ним так: «Не хочу я взять престол поперед дяди своего Ярослава». Новгородцы же были печальны. Слышав же сие, князь Василий Ярославич костромской, внук Всеволода, послал послов своих в Новгород, говоря такое: «Вот я кланяюсь святой Софии и мужам новгородским. Слышал же я, что брат мой князь великий Ярослав идет ратью на Новгород и племянник наш князь Дмитрий Александрович из Переславля, а из Смоленска князь Глеб Ростиславич, внук Мстислава, а хан татарский посылает рать свою на вас же, и жаль мне вас, вотчины своей». Они же послали к нему с челобитьем и с молением великим, да отвратит гибель сию и воздержит хана от рати. Он же пошел в Орду и возвратил рать татарскую, умолив хана, сказал все по порядку, говоря: «Новгородцы правы, а брат мой князь великий Ярослав виноват». Хан же почтил его весьма и рад был, что не послал рати…»

(Татищев. Отрывки из летописей)

***

Вечевой колокол бил непрестанно. Князь давно почуял его, а теперь и услышал, потому опустил уже было изготовленный лук, ослабил тетиву, сняв с неё стрелу. И уже не таясь, встал во весь рост. Молодая косуля только теперь заметила охотника. Посмотрела на него своими карими удивлёнными глазами и, рванув с места огромным прыжком, вмиг исчезла в зарослях. Довмонт лишь присвистнул ей вслед. Обернулся. В двух шагах за спиной стоял Микуля:

– Слышь, князь? Звон, кажись.

– Слышу.

– Отчего не стрелял?

– Да так. Красива больно. Ты глаза её видал? Да и на кой, коль торопиться к дому надо.

Микуля лишь пожал плечами.

– Чудной ты, князь, какой-то стал. Всё в думах. Жениться тебе надо, кня…

Довмонт взглянул на Микулю так, что тот решил не договаривать начатое. Не только матушка да бояре шептались о женитьбе князя. И народ уж поговаривал про надобность. Но сказать о том не осмеливались. Уж больно горек был сказ о первой жене князя, Агне. Поговаривали, что по ней так и сохнет.

– Да я так. К слову. Не моё то дело, – пробубнил он полушёпотом, оправдываясь.

Но Довмонт уже не смотрел на него, лишь кивнул головой и присвистнул, возвращаясь по следу назад. Вскоре послышался звук ломающихся веток и топот копыт. То на зов хозяина бежал его любимый Дракон. Встав рядом и фыркая, раздувая ноздри и радуясь, словно давно не видел хозяина, Дракон стал постукивать по земле правым копытом. Довмонт похлопал его по шее и вздохнул:

– Эх, друже… Не молод ты уже.

– Кабуть сказать чево хочет, – поддержал разговор Микуля, беря под уздцы своего коня и кивая на Дракона.

– В поход выходить скоро. У него чуйка верная. Пред каждой войной так.

– О, как, – удивлённо отвечал Микуля, – прям-таки всегда чует?

– Ни разу не соврал.

– О, как! – уже присвистнул Микуля. – И к волхвам не ходи. А давно спросить хотел князь, годков-то ему сколь?

Довмонт задумался.

– Семнадцать, – и, ещё немного помолчав, вскочил в седло, и, ударяя Дракона по бокам пятками, добавил: – Торопиться надобно, гляди, не отстань от старичка маво.

Ко Пскову добрались скоро, потому как были всего в двух верстах. Довмонт уже получил к тому времени письмо от Дмитрия Александровича и уже несколько дней ломал голову, как поступить. Для себя он решение принял. Но что вече скажет? Площадь пред собором была уже заполнена людом, но колокол всё продолжал звонить. Князь уже знал, о чём он голосит. На степени сидели пара бояр, старый воевода Якун Лаврович, Антип да вестник из Новгорода. Рядом, о чём-то перешёптываясь, говорили воевода Давыд Якунович да посадник Трифон Романович. Олекса Мишинич, что до недавнего посадником был, после гибели младшего сына Ивана в последнюю осаду сначала занемог, а потом, как встал на ноги, с посадничества у народа выпросился, добро всё своё роздал: часть сынам, часть бедным, а сам в монастырь подался. Всяко он в жизни видывал и доброго, и злого, а тут… Многие его до того недолюбливали из люда, а тут жалеть стали.

Завидев появление князя, народ расступился, освобождая дорогу к степени. Появившийся Лютол на ходу накинул на плечи Довмонта княжеский плащ и тихо молвил на ухо:

– Князь… Матушка занемогла. Просила апосля к ней быть.

– Худо?

– Не так чтоб… Свидеться хотела.

Довмонт кивнул. Только он поднялся на степень, к нему придвинулись все, кто стоял. Он посмотрел на вестника и улыбнулся. Это был не кто иной, как Елеферий Сбыславич. Поседела борода его, поседели власы на голове, но сам он был всё такой же огромный и могучий. Они крепко обнялись с князем под гулкие, одобрительные голоса. Сбыславича псковичи уважали как старого, бывалого воина. Как боевого товарища и Якуна Лавровича, и Давыда Якуновича, и князя Довмонта.

Немного погудев, вече замерло, ожидая. Начал говорить Елеферий Сбыславич:

– Други наши! Господин великий Псков! – и сняв с головы соболью шапку, отвесил глубокий поклон от самого пояса. Площадь одобрительным гулом приветствовала такое обращение. Сбыславич же гордо выпрямился и продолжил: – Не от себя кланяюсь… От господина Великого Новгорода! – по толпе вновь прошёл то ли гул, то ли шепоток удивления. Обращались так величественно и официально новгородцы к псковичам только в самую нужду. Знать, что-то очень важное: – За подмогою я к вам пришёл, браты! Ярослав князь, будь он не ладен, в Орду пошёл! Дабы татар на нас привести! По злобе своей беспутной и ярости необузданной решил войной на православных идить! На Новгород!

– Чегой опять не поделили? – раздались несколько голосов из толпы.

– А делить и нечего было! Али норов его не знаете?! Почём зря бояр забижат! А люд чёрный и того страшнее! Законы наши не чтит! Захотит – ограбит! Захотит – казнит! Сил нету боле терпеть князя такого! А коль не могит сам с нами совладать, так силу сбирать стал большую. Сбирает полки свои, а с ним и Дмитрий Александрович с переяславцами, и Глеб Ростиславич со смолечанами, и иных князей несколико. А хуже того – за татарами послал.

На вечевой площади стояла полная тишина. Народ думал. Сбыславич, чуть помолчав и дав переварить людям сказанное, вновь поклонился, перекрестился и продолжил:

– Слава тебе, Господи, есть Бог на свете! Заступился за нами Василий Ярославич! Ходил в Орду, сказал правду, как есть. Отворотил конников татарских. Но всё одно, нет покоя Ярославу. Войной на нас сбирается. Кровь православную пролить хочет. А мы себя в обиду не дадим, а стоять насмерть будем. И вас к тому призываем, помощи прося! Ибо испокон словены*(Древнее племя новгородцев) да кривичи*(Племена, жившие на обширных территориях Псковщины, Полоцкой земли, части нынешней Белоруссии) братьями родились и братьями были! Аль не так?

– Так! Так! – послышались голоса.

– Истину говоришь!

– Всегда братьями были!

– Аль не вместе мы всегда ворога били? – продолжил распалять люд Елеферий Сбыславич.

– Вместе! Верно!

– Оттого и прислал меня к вам господин Великий Новгород на поклон, зная, что не оставите другов в беде…

– Не оставим! Все пойдём!

– Пойдём, как один! Пойдём!

Елеферий Сбыславич вновь поклонился от самого пояса и добавил:

– Благо вам, други! Не ждали мы иного ответу. А и сами знаете, коль Новгороду плохое будет, то и Пскову от Ярослава добра не ждать!

– Верно говоришь! Верно! – подхватил его слова вечевой люд. – Ярослав давненько на нас зуб точит!

Сбыславич ещё раз поклонился и отступил назад, уступая ближнее место на степени.

После недолгого молчания вперёд вышел воевода Давыд Якунович:

– Стало быть, так и порешили. Сладим рать, как вече сказало. Дружина вся пойдёт. С десяти дворов по пять воинов, в доспехе, сами решайте. А кто по добру пойдёт, подходи к Ерёмке апосля веча. Кому кольчужка, кому меч – спишет всё да выдаст… Выходить кады, Елеферий Сбыславич?

– А как гонца пришлю. Наши дозоры за три дни впереди стоят, поспеете, коль чего.

– Добре.

И вдруг, кто-то из толпы неожиданно для всех выкрикнул:

– А князь чево молчит?! Скажи, князь!

– Скажи! Скажи! – заголосили со всех сторон.

Вперёд вышел Довмонт. Вид у него был удручённый, задумчивый. Он долго молчал.

– Говори, князь! – выкрикнул самый нетерпеливый из толпы.

– А чего говорить, – Довмонт произносил слова медленно, с расстановкой, – коль решили идить, значит, пойдём. Только меня другая мысля гложет…

Народ ждал, а князь всё молчал.

– Не томи, князь, – нарушил тишину Елеферий Сбыславич. – Скажи, как на духу. Не то мысля всяка непотребна под шапкой шевелится. Аль не так чево?

– Скажи, князь!

– Не томи, князь!

– Как на духу! Как скажешь – так и будет! – подхватили из толпы. Народ заволновался. Вновь наступила тишина. Втянул шею и посол новгородский. Уж кто-кто, а он не понаслышке знал, как на вече всё обернуться может.

Стараясь заглядывать в глаза стоящих, Довмонт продолжил:

– Помощь другам – дело святое, пойдём (все облегчённо выдохнули). Только как же? Неуж с православными биться будем?

Вечевая площадь молчала, словно вопрос князя их застал врасплох. Потом пошёл шепоток. Наконец кто-то выкрикнул:

– А сам чево скажешь, князь? Бывало уж, да не раз!

– Новгородцы-то нам ближее, свои. Да и Ярослав обиду учинил немалую, как есть. Быть-то как?

– Кабы знать. Говорю вам, как на духу, коль просили… – отвечал Довмонт. – Коль было, бились с православными – разве то добро? Аль не хватило? А переяславцы? А смолечане? А тверичи? Они… Они нам не свои?! Аль забыли, как плечо к плечу бились под Раковором?! Али указал нам Боже те обиды, за кои нам друг на друга войной идить должно и можно?! Православный на православного?!

Площадь снова молчала, словно пристыжённая. Довмонт тоже выжидал в раздумьях.

– Значится, так будет, – начал он говорить, помолчав со всеми, и, уже обращаясь к Елеферию Сбыславичу, добавил: – Поклон Новгороду. В помощь придём, как тока позовёте, то дело святое. А там… Как Бог даст.

Елеферий Сбыславич от пояса поклонился вече. Затем подошёл и обнял князя, шепнув при том на ухо:

– Спасибо тебе, князь… Ток не думай, что у тебя одного о том душа болит…

– Коли так – добре, – отвечал Довмонт, глядя Сбыславичу прямо в глаза. – А ныне, пускай каждый сам, о том сто крат думу подумает,– и уже совсем тихо, под нос пробубнил,– А и мы о том покумекаем…

***

Солнце клонилось к закату. Два всадника двигались по узкой, мощёной камнем улице Везенберга.

– Левиль, мы пропустили столько домов. Нам надо было начать расспросы от самых городских ворот.

– И что ты скажешь? Не видели ли вы Марию, что приехала сюда двадцать пять лет назад? По указу самого папы, в сопровождении охраны? Словно преступница?

– Но с чего-то надо начинать поиски…

– Доверься мне, брат мой. Я не меньше тебя жажду быстрее найти их, но начинать нужно с другого. Скоро ночь. Найдём ночлег, а завтра поутру мы отправимся к человеку, который нам может помочь и сократить наши поиски не на один месяц.

– Но почему мы не можем поехать к нему прямо сейчас?!

– Поздно, брат мой, такое дело не терпит спешки.

Остановились в корчме седого Улафа. Однорукий, ещё не старый, проведший полжизни на войне наёмником и осевший здесь, он имел живой ум, острый взгляд и хорошие способности к торговле. Потеряв руку в битве с литвинами, но успев к тому времени слегка разбогатеть грабежом в походах, он открыл свою корчму, которая неплохо его содержала. Частые войны не страшили бывшего рубаку. Знавший многие языки, имея изворотливый ум и вид калеки, он всегда оставался на плаву. Разрушенная в войне и не раз горевшая корчма каким-то чудом каждый раз отстраивалась заново и процветала. Место было очень удобным, и почти все путники, иногородцы и чужестранцы останавливались на ночлег у седого Улафа. Левиль тоже не зря остановился именно здесь. Улаф был из тех людей, которые знали если не всё, то очень многое.

Поздней ночью, когда Жерар спал глубоким сном, Левиль осторожно, чтобы не разбудить брата, вышел из комнаты. Уверенно продвигаясь в темноте, он прошёл три двери постояльцев, свернул направо, отмерил ещё четыре шага. Здесь комната хозяина. Монах ещё вечером, как бы осматривая корчму, перемерил всю её шагами и запомнил что-где. Он хотел было осторожно постучать в дверь хозяина корчмы, но она неожиданно открылась. Седой Улаф стоял со свечкой в руках и кивком головы пригласил постояльца к себе в комнату.

– Чем могу служить, святой отец?

– Меня зовут отец Целестин… Я хотел…

– Не утруждайте себя, отец Целестин. Я знаю.

Монах недоумённо посмотрел на старого прусса, невольно просчитывая в голове: «Откуда он может знать? Со времени, когда он говорил с одним из приближённых покойного папы, которому старый Улаф был обязан «всем» за разные «мелкие услуги», дабы найти след некоей Марии, прошло времени ровно столько, чтобы можно было добраться сюда. Гонец с известием должен был гнать лошадь, чтобы опередить в пути его с Жераром. Стоило ли это того? Или же это кому-то было надо?» Левиль сделал вид, что ничего не произошло, но его природная подозрительность и недоверчивость заработали в полную силу.

– Ничего странного, святой отец, – словно отвечая на незаданный вопрос и кланяясь, произнёс корчмарь. – Мы пользуемся голубиной почтой в особых случаях: войны или ещё для каких важных сообщений.

– Голубиной почтой? – наигранно удивляясь, отвечал отец Целестин. – Я слышал о ней, будучи на востоке. Давно пора и нам было завести такую, ведь быстрее и лучше ничего не придумать. А нельзя ли взглянуть на ваших голубей? Я всегда хотел заглянуть в глаза этим умным тварям, которые находят тот дом, в который их посылают, иногда даже за несколько морей.

Улаф кашлянул, поклонился и отвечал, слегка запинаясь:

– Да. Но, брат Целестин, я лишь беру письмо и отпускаю птицу назад. Ведь это редкая тварь.

– Ах, да… Я думал, может быть, вы сами держите голубей.

– Что вы, святой отец. Я никогда не держал эту птицу. Мне легче с курами. От них проку больше, – отвечал корчмарь, стараясь казаться проще, чем есть.

Отец Целестин понимающе улыбнулся, каким-то шестым чувством почуяв в голосе корчмаря лживые нотки: «Он совершенно не имеет представления о том, как работает голубиная почта, – подумал Левиль, – значит, врёт. Зачем?»

– Вы можете мне помочь? – сказал вслух монах.

– Да. Идите за мной.

Они осторожно вышли на улицу и в полной темноте безлунной ночи двинулись по узкой улице куда-то вниз, к воде.

– Стойте здесь, – сказал глухим голосом корчмарь, а сам словно растворился в темноте.

Вокруг пахло водой и помоями. Через пару мгновений Левиль почувствовал тени. Одну спереди… Вторую, осторожно крадущуюся, сзади… В руках первого, который словно вырос перед глазами и стоял уже не прячась, в слабом отблеске звёзд сверкнул нож. Стоящий сзади схватил монаха за шею.

Отец Целестин, ища спасения, невольно схватился за крест висевший на груди…

***

Вестник новгородский пришёл скоро. Не прошло и двух седмиц с того дня, что сбирались на вечевой площади. Собрались в один день и, дабы не случилось какого «лиха», не дожидаясь утра, вышли в ночь. Конные, числом в три тысячи. Силища большая. Ночи были белые, потому шли довольно быстро, останавливаясь лишь для того, чтобы дать отдохнуть лошадям. К Новгороду подошли на день третий. Довмонт всю дорогу был задумчив, ожидая гонца от Дмитрия Александровича. Да и о матушке думы не выходили из головы. Захворала, а виду показать не хотела. Зная матушку и чувствуя, что хворь её непроста, как не противилась она, а князь наказал остаться с ней лекарю Булату. Да и Нестора во граде оставил. Так на душе спокойнее. Ехал Довмонт всю дорогу в беспокойстве и раздумьях. Лишь раз его взгляд смягчился, когда проезжали мимо тропки, что незаметно уходила от дороги в сторону Верхнего Покрова…

Встречали псковичей бояре и воеводы во главе с Жирославом Давыдовичем и Михаилом Мишиничем. Поклонились князю, как полагается, затем обнялись, как старые товарищи.

– Прости, князь, что не в гости зазываем, а по нужде великой, – начал первым Михаил Мишинич.

– Доброе воинство привёл, князь, любо посмотреть, – добавил Жирослав Давыдович. – Легка ль дорога была? Всё ли слава Богу?

– Добре всё, бояре, – отвечал Довмонт, оглядывая городские стены Новгорода.

По всей длине западной стены стояли палаты ижорцев и вожан* (Финно-угорские народы, принявшие православие, в древности основное население Ижорской земли. Жили в основном на северо-западе Восточно-Европейской равнины, нынешней Ленинградской области, от реки Невы на восток, Нарвы – на запад, до верховий рек Луга и Плюсса на юг. По южному берегу Финского залива). По виду не меньше двух тысяч воинства. Кроме того, несколько тысяч горожан сооружали вокруг города новый острог, вкапывая в землю под углом заострённые колья и укрепляя насыпь.

– Аль не за стенами встречать сбираетесь? – спросил Довмонт.

– Как бог даст, – овечал из-за спины Елеферий Сбыславич. Сила, говорят, недюжая к нам идёт, потому порешили мы их туточки измытарить.

– А уж коль сумеют одолеть тут, так на стены лезть ни духу, ни сил не станется, – добавил Мишинич.

– Хватит ли люда?

– А то! – отвечал гордо Жирослав Давыдович. – К вечёрке должон из Корелы* (Коре́ла – древнее прибалтийско-финское племя. Предки современных карел и потомки племени весь (вепсов). В древнерусских письменных источниках впервые упоминается в новгородской берестяной грамоте № 590, датируемой 1066 годом, в летописях – под 1143 годом. Племя жило в районе Карельского перешейка, в северном Приладожье. С X века (по археологическим данным) на Карельском перешейке существует город Корела, ныне Приозерск) полк подойтить, большой… И ладожан полным пришло, в лесу стоят, за торговой стороной.

– Ого! – чуть не хором удивились князь и Сбыславич.

– А чего?! – всё больше распалялся Жирослав Давыдович. – И за немчурой послали…

Довмонт с Елеферием Сбыславичем недоумённо переглянулись.

– Немчурой?!

– Так и есть. Как прослышали, что Ярослав на нас ратью идёт, так и забегали округ. Боятся, чо снова потом Ярославич на их с татарами идить захочет.

– О! То, по ихнему. Как забоятся, так либо послов с миром шлют, либо помощь ворогу. Чобы мы тут поболе друг дружку били. Хитрые, суки… С ими ухо востро! За так не придут.

– Да будя вам. Вот давеча купцы к нам их приходили. Кланялись. Торговли просили. Так ить и мы-то не прочь! Сами видим, шта застоялись. Беда без торгу-то! Залогу с них запросили. Сговорились уж, а тут ишь как оно обернулось! Тять её в бочину! Распря! От прогоним Ярослава, могит, тады и сладимся с ими, как испокон бывало.

– О, как. Всё одно – немчура. Надо ли они тут? – проговорил Довмонт.

– Да и мы о том думали, – отвечал Михаил Мишинич, – а уверовали. Больно посол их говорил ладно. Да и сколь можно драть-то друг дружку? Пора бы и мир истворить. Недаром старики говаривали: «Худой мир краснее*(Лучше) хорошей распри».

Довмонт помолчал:

– Много придёт?

– А бес их знат…

***

Было раннее утро. Солнце вот-вот должно было пробиться первыми лучами и рассеять утренний туман. Корчмарь Улаф после долгих ворочаний с боку на бок, дожидаясь прихода двух нанятых головорезов, невольно задремал. Он был уверен, что эти двое легко выполнят его поручение. Только-только он закрыл глаза, как почувствовал холодное острие ножа на шее. Когда-то он был неплохим воином и потому сразу сообразил, что сейчас ему лучше не делать резких движений. Он осторожно открыл правый глаз и привычным движением стал нащупывать нож под соломенным матрацем. Пред ним стоял отец Целестин. Взгляд был холоден. Достаточно было мига, чтобы Улаф понял: нанятые убийцы мертвы, а к нему будут вопросы. И если отец Целестин почует хоть капельку лжи, то холодный клинок в тот же миг окажется в горле по самую рукоять. Корчмарь не успеет даже дёрнуться. Отец Целестин начал тихо и вкрадчиво:

– Голубиная почта, говоришь?

– Гонец… Был гонец.

Корчмарь почувствовал, как холодное острие проткнуло его кожу.

– Где гонец сейчас?

– Раз вы здесь…

– Он один из тех, кого я прирезал?

– Да.

– Где письмо?

– Сжёг.

– Хорошо. От кого было письмо? Кто приказал убить?

– Не знаю. Но там была «орденская» главная печать.

– Папская? Или ты не знаешь, что мы второй год уже без папы? – продолжал отец Целестин, делая вид, что не понимает, о чём идёт речь.

– Знаю. Не юродствуйте, святой отец, вы понимаете, о чём я… Я не мог не исполнить приказ…

– Ты уже его не исполнил.

Улаф молчал, понимая, что это для него сейчас лучшее. Острие холодного стального ножа впивалось потихоньку в шею. По лезвию медленно поползла тонкая струйка густой крови.

– У тебя есть дети? – неожиданно спросил монах.

Глаза Улафа забегали, лицо изменилось: «Неужели они прознали про моих сына и дочь?» По уговору и данному обету, он не должен был иметь ни семьи, ни детей, дабы не быть привязанным ни к чему. А обязательства были серьёзные. Если о том узнают братья по «ордену», он обязан был избавиться либо от «них», либо от себя. Но последнее не гарантировало того, что его семья останется жива, никто не должен был знать о «них». Братья не прощали обмана и наказывали за непослушание строго. Члены этого «тайного ордена» внутри ордена большого, были избранными.

– Нет, – отвечал он вслух.

– Значит, если я убью в соседней деревне «вдовицу» с двумя детьми, ты не будешь ни о чём жалеть?

Корчмарь побледнел: «Знает».

– Что я должен сделать, чтобы ты забыл о них? Они ничего не знают.

Отец Целестин смотрел, не отрываясь, прямо в глаза Улафа.

– Где мне найти женщину по имени Мария, у которой… Ты понял, о ком я говорю?

– Нет. Мне было поручено только убить тебя.

– Ты можешь мне помочь?

Корчмарь в раздумьях молчал.

– Кому в этих краях больше всего доверял покойный папа Климент? Ответь, и я… Обещаю, что забуду о твоей семье.

– Кардиналу Оттобоно Фиески*(Впоследствии папа Адриан V) …

– Из «наших» кому?

– Рыцарю фон Вестфаллену.

– Ты знаком с ним?

– Да. Он иногда отдавал мне приказы.

– Как мне найти его?

– У него замок под Везенбергом да ещё два дома есть в той стороне. Но три дня назад они выдвинулись в Дерпт.

– Зачем?

– В помощь новгородцам.

– Новгородцам?!

– Да. У них там межусобица пошла с князем Ярославом. Он решил поспешить туда на «помощь». Появилась хорошая возможность столкнуть их лбами посильней!

– Хорошо. Я сдержу данное тебе слово. Но ты должен сделать мне одно одолжение.

– Я готов.

– Кому ты должен сообщить о моей смерти? И как?

– Рыцарю фон Вестфаллену. Я должен прислать с посыльным крест, снятый с вас, и обязательно кожаный красный ремешок с тремя узелками. Это знак…

– Это знак о моей смерти… – задумчиво дополнил отец Целестин и, еще чуть помолчав, добавил: – Что ж, пусть так оно и будет. Меня знают в лицо?

– Да. Но…

– Что но?

– Мне не сказали, что у вас так сильно свёрнут нос.

– Как же меня узнал ты?

– Я бы и не узнал, но всё совпало. Вы сами ко мне пришли. Монах. В сопровождении рыцаря. И… Мало кто носит такой крест на груди. На красном ремешке, да ещё именно с тремя узелками.

– То есть, если бы не крест, ты мог бы меня и не узнать?

– Возможно.

– Что ж… Я не трону твою семью, но… Ты же понимаешь…

– Да, – и с этими словами корчмарь и тайный слуга «избранных» попытался вскочить. Но холодное лезвие приставленного ножа, обжигая болью, вонзилось глубоко в горло. Следующий удар пронзил сердце. Улаф умер мгновенно.

Вытирая нож о подол платья корчмаря, отец Целестин впал в глубокое раздумье: «Кто приказал убить? Зачем? Кому ещё небезразлична судьба Марии? И главное: кто ещё мог знать о том, что я и Жерар едем сюда?»

О том, что он с утра прирезал уже второго человека, отец Целестин даже не подумал. Хорошо что Жерар, проснувшись, из любопытства решил проследить за Левилем и подоспел в самый последний миг, иначе сегодня всё могло бы кончиться по-другому. Сейчас брат ждал его за дверью. Левиль сказал, что должен поговорить один.

– Быстрей, Жерар, мы уезжаем. Старый Улаф рассказал всё, что знал.

– Он рассказал, где Мария?

– Нет.

– Дай мне самому с ним поговорить!

– Он умер, – отвечал сухо Левиль, удерживая за локоть рвущегося к двери брата, – поверь, тебе бы он ни сказал ни слова.

– Ты убил его? – лицо Жерара побледнело. – Левиль… Мы снова проливаем кровь…

– У меня не было выбора.

– И что теперь?

– Сначала мы должны изменить свои имена, немного внешность, а затем мы едем в Дерпт.

– В Дерпт? Зачем?

– Сообщить о моей смерти. А затем…

– Ты узнал что-нибудь о Марии? – перебил его Жерар.

– Нет, но я теперь точно знаю, что нам нужно поговорить с одним человеком. И если мы застанем его в Дерпте, нам очень повезёт.

– А если нет?

– Поедем за ним на войну. В Новгород. Давай поспешим, брат, я всё расскажу по пути.

***

Работы по укреплению подступов к Новгороду были почти закончены. Тысячи и тысячи воинов вместе с горожанами продолжали строить острог*(Специальное временное укрепление из заострённых брёвен, вроде деревянной крепости, укрепленное земляным валом и рвом для воды) вокруг города. И без того сильная крепость за десять дней окружила Новгородский посад новой линией обороны. Народ был настроен решительно и готовился к большой войне. Каждый, даже последний горожанин, чувствовал свою значимость, и потому все ходили с гордо поднятыми головами и приветствовали друг друга, как князь – князя… Пришедших на помощь встречали, словно братьев, как самых близких друзей, так, будто меж ними никогда не было распрей. В воздухе от уверенности в своих силах царило напряжённое, радостно-нервное возбуждение предстоящих битв. Командовал всем происходящим вокруг, совет новгородских бояр. Цель у них была единая, потому ссор меж ними особых не было.

Ждали, конечно, и Василия Ярославича с дружиною, но… Коль в Орду поехал – вернёшься не скоро. От великого «Цесаря»*( Цесарь «будущее – царь» – так называют ордынского хана некоторые летописи того времени), коль в «гости» к хану пожаловал, не скоро уедешь. Из уважения к нему и обычаям монголов нужно было какое-то время пожить в Орде. Пожить, пока хан не соизволит отпустить.

Полдень. День был нежаркий: всю ночь и утро шёл дождь, потому костры горели почти всюду. Кто сушил одежды, кто начал готовить еду. В становище на полном скаку влетел всадник на вороном коне и, поставив его на дыбы, ловко соскочил у большого серого шатра, в коем вчера вечером сбирались бояре и князья на совет. Вбежав в шатёр, вестник громко пробасил:

– Немчура к нам идёт. Рядом уж, совсем туточки. И рыцарев полно. Тыщи две войска. А Федот с «низов»*(Юга) прискакал, бает*(Говорит), чо люд в леса бегит. Говаривают, идёть Ярослав с числом несметным. Полторы дни пути до нас осталося.

Довмонт и Елеферий Сбыславич, сидевшие в шатре, переглянулись. Проснулся лежащий на скамье, покрытой войлоком, посадник Павша Онаньич. Послали за воеводами и боярами. От корел пришёл воевода Божен, от чуди – младший князь их Глызя, от ижорцев Дежень. Пришёл и князь Айгуст, который уж семь лет, как жил в Новгороде, сын Товтивила полоцкого. Приехали вскоре и прискакали, чередуя друг дружку и бояре новгородские.

– Ну, где встречать будем? – начал первым Жирослав Давыдович, входя в шатёр одним из последних, на ходу крестясь и снимая шапку.

– Надо бы первыми место на поле занять, – вставил, входя следом, Михаил Мишинич, также снимая шапку. Старые враги Ярослава Ярославича, видимо, уже давно сговорились, как его бить будут. Все остальные молчали. Елеферий Сбыславич, до того долго говоривший наедине с Довмонтом, обвёл всех взглядом, передёрнул зачем-то могучими плечами и басовито молвил:

– В поле выйти – дело нехитрое. Тут от лиха нельзя.

– А как иначе-то? – возмутился с ходу Мишинич. – Можно и туточки Ярослава встретить, острог добротный сотворили.

– А душа-то всё одно не лежит, к Шелони*(Река, впадающая в озеро Ильмень) надо идить, – вставил слово и посадник, – там и сдержать его легче будет, по сю сторону не пустим.

– Так чего ж, не пустим, обойдить могит.

– Могит самим и напасть? – встрял в разговор могучего вида воевода Божен.

– Чего ждать-то? – подхватили его князья Дежень и Глызя. – Седмицу почитай сиднем сидим, отекли уж.

– Оглядеться надо, – зароптали другие бояре. – Откель знам, скока воинства ведёт?

– Первыми пойдём! У меня к Ярославу своя обида!

– У меня не меньша! За нами встанешь!

– За стенами надо отсидеться! Пущай пуп рвёт!

Перекрикивая друг дружку, начали голосить. Вскоре меж ними завязался нешуточный спор. Новгородские друг друга уже чуть не за грудки стали хватать. Молчавший долго Довмонт не выдержал и вышел из шатра. Вроде вчера обо всём сговорились… И всё заново началось. Говорить, пока не осипнут или не начнут кулаками биться, было бессмысленно. Но сделав всего несколько шагов от шатра, князь развернулся и твёрдым шагом вошёл обратно:

– Тихо! – крикнул он тем голосом, что обычно был слышен на поле боя и в самый разгар сечи. Сумятица разом прекратилась, и все, словно пристыжённые, в неожиданно наступившей тишине несколько мгновений молча осматривали друг дружку. Князю этого хватило.

– Почто голосите, аки бабы на торге? Али вы, воеводы, впервой на ворога идёте? – продолжал он, оглядывая остальных. – За шатром вон послы уж от ливон пришли, а у нас раздор меж собой. Срам один пред немчурой, – и уже обращаясь к Жирославу Давыдовичу, молвил: – Послов встречай от рогатых, дожидаются. Командоров их сюда позвать надобно. А дабы не «кусать» нам друг друга пред ними да не радовать их раздорами нашими, голосите хоть по одному, что ль. А там решим.

Бояре, воеводы и другая знать новгородская стояли полукругом, когда вошли рыцарские командоры, пришедшие с помощью из Дерпта. Довмонт молча стоял где-то позади, как бы глядя на всё со стороны. За сухощавым, высокого роста, остроносым рыцарем в дорогих пассауских*(город в Пруссии) доспехах вошли ещё трое. Все без шеломов.

– Я командор, рыцар фон Вестфаллен, – произнёс он довольно внятно на русском и отвесил поклон кивком головы всем присутствующим: – Это мой братья*(Здесь – братья по ордену, оружию): рыцар Альбрехт фон Вестфаллен – мой сын (Альбрехт кивнул головой), – Вестфаллен продолжил,– рыцар Жан Люсьен Авери Парижски, рыцар Герхард фон Веденберг.

Взгляды Довмонта и Герхарда встретились. Старые знакомые, они кивнули в знак приветствия и уважения друг другу. Это не ускользнуло от глаз фон Вестфаллена.

– Мы пришли числом два тысяча, – продолжал командор, гордо приподняв подбородок, – и хотим знать: где и когда мы будет полезен. Мы готов биться с вами плечо в плечо и разбить ваш враг!

– А магистр Андреас? – спросил кто-то из бояр.

– Наши отцы – братья по крови, – не без гордости отвечал Вестфаллен.

Совет прошёл на удивление мирно. Говорили все. Но Довмонт с Елеферием Сбыславичем смогли убедить всех, что оставив небольшое ополчение здесь, основным силам нужно выдвигаться к Городцу. Иначе Ярослав за так возьмёт себе оплот да ещё с крепостными стенами, за которыми можно укрыться, если что. Лазутчики донесли, что ворог ещё далече, потому выдвигаться решили с восходом.

Первым пошёл Довмонт. Ещё с ночи отправленные лазутчики вернулись на рассвете: дорога чиста. До Городца было всего-то несколько вёрст, потому дошли быстро. Пока Давыд Якунович расставлял дружину, Довмонт, объехав деревянные крепостные стены, в сопровождении Лютола, Кукши и Тита прямиком отправился в лес. Возле условленного места, у старого дуба, который Кукша отыскал ещё вчера, должен был ждать князь Дмитрий.

– Чавой-то князь ваш не въехав к нам? – спросил, щурясь, воевода Груздь Городищенский, глядя со стен крепости, как четыре человека въезжают в лес. – Чавой в лес подался?

– Оглядеться надо, – отвечал Давыд Якунович многозначительно.

– О, как… Таки некому боле пойдить, акромя князю? – всё также хитро щурясь, отвечал тот и, подозвав к себе какого-то человека, одетого в шкуры, что-то шепнул на ухо. Тот, кивнув, кошачьими прыжками слетел со ступеней верхнего наста стен и исчез из вида. – Неча там делать. Мои люди вечор вернулись с дозору. Димитрий Александрович, говорят, уж к Ильмени подошёл. Не дай боже – сюда явится. Али князю вашему не страшен Димитрий Лександрыч? – и воевода Груздь снова хитро прищурил глаза.

Давыду Якуновичу не понравилось, как городищенский воевода расспрашивал, потому отвечал резко:

–Не наше то дело, куды князь Довмонт поехал. Своим делом замайтесь, не указ мы ему.

Коренастый, сухой, невысокого роста воевода Груздь, немолодой уже с виду, погладил себя по седоватой бороде:

– А батька-то твой, Якун Лаврович, не чета тебе, Давыд Якунович.

– Эт чем же?

– Да попокладистей.

– Эт для кого как. А в ухо даст, так и душу выбить могит.

– Да и ты, как погляжу, не из худых да хворых. Ток головой да почтеньем не в отца.

– Отчего ж?

– А вот дам тож в ухо, тады поймёшь. Аль не учил тебя батя старших привечать?!

Давыд Якунович, пристыженный, не ожидавший такого напора, опустил глаза. Было что-то схожее в поведении старого воеводы с характером отца.

– Знавал батю, что ль?

– Да и тебя сопливым ишо за ухо таскал! Да братка тваго старшого Игната! А ты мне указ чинить в моём воеводстве!

– Дык я не указ… Я так…

– Через пень-колоду сяк! – передразнил его воевода Груздь. – Тут я верховожу! Отвечай, чегой князь в лес подался, не спросясь? Там лазутчиков полна чаша! Стрельнут из арбалету – ток их и видали…

Давыд Якунович знал, зачем князь поехал в лес. Но помявшись, отвечал уже мягче, пожав плечами:

– Надобность есть. Скоро возвернётся.

Тут Давыд вспомнил пожилого воеводу. Когда-то давным давно, будучи мальчишкой лет пяти, он с отцом и старшим братом Игнатом приезжал сюда с хлебом. Большой обоз пришёл в Городец. Батя с дружиной охранял. Пробыли они здесь долго, две седмицы. Случилась беда, и отцу с дружиной новгородской пришлось идти на немца, а Давыдку с Игнатом оставили здесь, приставив приглядывать за ними воина, раненного в левую руку. Тогда Груздь был ещё простым дружинником Ярослава, отца Александра Невского.

– Вспомнил! – закричал, неожиданно засмеявшись и глядя на воеводу городищенского, Давыд Якунович. – Вспомнил! Мал был ишо тогда, потому и не признал сразу! Вспомнил, как ты мне ухо враз чуть не выкрутил!

– Вспомнил, так молчи, не срамись.

– А чего тут, – всё так же смеясь, продолжал Давыд Якунович. – Мы с Игнатом забаловали да и свечку ему под пяту поставили! Кады он, напившись, босым на лавке заснул! Во ору-то было!

Все, кто стоял рядом, засмеялись, что было мочи, а Давыд продолжал, держась за живот:

– Огонь-то пяту как куснёт! Он с просонью как заорёт! Ды как подпрыгнет! Да башкой об бревно!

Упал! За голову хвать! Башку разбил! Кровь глаза заливат! А порты тож огнём хватило! Горят! Дымят! Он ногами дрыгат, ничё не поймёт! Орёт на чём свет! Про ранету руку и ту позабыл! Махал да крестился ей, аки крыла на мельнице мельтешат! Левой рукой с перепугу -то крестился! Потом сказывал, мол, де, чо понять не мог! То ли сон, то ли явь! Спросонью почудилось, чо черти на сковороде уж жарят!

Все вокруг, не в силах сдержаться, вместе с воинами городищенскими и самим воеводой Груздём смеялись, держась за животы и чуть не катаясь по земле. А Давыд Якунович всё подливал и подливал масла в огонь. Наконец, когда смеяться сил уже не было, отдышавшись, старый воевода спросил:

– От жа сорванцы были. Ох и неугомонныя! А де нынче братко твой? Сюда пришедши аль как?

Смех среди псковичей, что ещё кое-где продолжался, притих также быстро, как и начался. Давыд Якунович опустил голову. Лицо враз изменилось. Неторопливо проведя по усам рукой, отвечал с грустью:

– Помер Игнат.

Перестали смеяться и городищенские. Груздь, кивнув головой, тяжело вздохнул:

– От беда-то… Воином ли помер? *(Умереть с мечом в руке, как и у викингов, у славян считалось почётным)

Давыд кивнул:

– В полоне сгинул, у немчуры. И в полоне не от кнута, от меча помер. Добрый был воин.

Воевода Груздь ещё раз вздохнул, перекрестился и с трудом выговорил:

– А и я двух сынов схоронил от немчуры. Одного в Раковорску сечу потерял. Другой под Юрьевом*(Дерптом) голову сложил. А севодня ишо привечай их, собак… С Дерпту, говорят, немец пришёл.

– Пришёл, – подтвердил Давыд Якунович,– следом за нами идут.

Помолчали.

– А батька-то живой?

– Да жив, слава те, Господи. Стар тока.

– Э-эх, – снова вздохнул воевода Груздь, – да и мы… Не дай боже тебе детей пережить. Не дай…

– Дядь! Глянь… – перебил их разговор подошедший к ним Клим. – Глянь вон…

Стоявшие на стене оба воеводы посмотрели в сторону, куда показывал Клим. Из леса на полном скаку, прижавшись к гриве коня, летел всадник.

– То Кукша, – тихо молвил взволнованным голосом Давыд Якунович. – Отчего один? Князя не видать…

В открытые ворота деревянной крепости на полном скаку влетел Кукша. Соскочив с него чуть не на ходу, громко спросил у окружающих:

– Воеводы де?

– Князь де? – выкрикнул, подбегая, в ответ Давыд Якунович.

– Да в здравии, сюды едет. Сказывал: войско скорее всё выводить в поле пред градом да поставить, всех до единого. Тит уж навстречу к новгородцам поскакал, подторопить…

– Сказывал-наказывал! Чегой он! Тут я! – перебил воевода городищенский, но сам же осёкся и добавил: – Без его указу знам, как быть. Аноха! Труби сбор!

Раздался звонкий трубный звук. Воздух завибрировал. Разом залязгало оружие, все забегали, засуетились. Дружина псковская, стоявшая у своих коней, первая стала выезжать за ворота.

Воевода Груздь и сам прекрасно понимал, что сидеть за стенами такой малой крепости большим числом – смерть верная. Иль стрелами засыплют, иль огнём выкурят.

Только выехали за ворота крепости, как послышались одобрительные приветствия воинов и знакомые звуки труб. То подошли полки пешие новгородские. Следом корелы, ижорцы да водь. Немецкая тяжёлая рать шла другой дорогой, но подошла вместе с новгородцами. Сила собралась немалая. Глядя со стены, можно было разглядеть, как огромная армия, встречаясь на поле, разворачивается и пытается найти удобное для себя место.

Из леса навстречу войску выехали два всадника. Это были Довмонт с Лютолом. Приблизившись к боярам новгородским, Довмонт начал говорить, не удручая себя приветствиями:

– Версты три-четыре они от нас, конные, думать некогда. Я вот чево думаю, а вы, коль чо не так, покумекайте: с ходу на нас пойдут, изготовиться надо так. Все пришли?

– Все, – отвечал за всех Михаил Мишинич.

Довмонт продолжил:

– Я думаю, пеших всех одной силой тут ставить. Я в засаде встану, справа за градом, дабы не обошли, да и чтоб не видать меня было. Немчура конная – тяжёлая, пусть за градом слева в засаду встанет. Оттуда дорога сухая да поле широкое. Коль чего, им по ей сподручней в сечу вступать. Коль пойдут на вас, мы на конех с двух сторон им со спины вдарим.

Бояре да князи стали переглядываться, кто-то уж было заспорить собирался, но осадил всех Елеферий Сбыславич:

– Дело говорит! Изготовиться надо.

Кто-то шумно вздохнул, пытаясь начать спор, но встрял и воевода Груздь:

– Пока голосить будем, Ярослав нас, аки котят, тёпленькими озьмёт.

– Лучников всех воедино ставить надо, в ряд, за пешими, – молвил князь Айгуст.

– А кого и на стены поставить можно.

Все прекрасно понимали, что спорить нынче некогда, потому, переглянувшись, кто кивнул головой, кто просто молвил «Добре», и все стали разъезжаться. Довмонт уже вслед обратился к боярам новгородским:

– Ну, други, ждём от вас вести. И дай вам Бог…

– С Богом, – отвечали все чуть не хором, крестясь и разъезжаясь в разные стороны.

Довмонт отъезжал удручённый. Посылал к нему тайно князь Дмитрий человека верного, сговаривались встретиться с ним в лесу, без глаз лишних. Оговорить, как умирить меж собой Ярослава с новгородцами, дабы не была пролита кровь православная в неурядице глупой. И грех то великий, и потеря ненужная. Не успели встретиться, дозор подошёл нежданно.

Ярослав Ярославич, хорошо зная повадки новгородцев и собрав огромную армию, решил подойти ближе, взять Городец, пограбить хоть малость, дабы поднять среди служивого люда дух воинский, задобрить добычей, да чтоб устрашение хоть какое-то было новгородцам. Да просчитался малость… Когда его передние полки вышли на большое поле, то переходить его уже не решились. Супротив них стояло громадное войско, заполнившее всё поле. Крепостные стены Городца от края и до края были закрыты воинами.

Выплывая из-за деревьев малыми и большими потоками, войско Ярослава во главе с князьями и воеводами растекалось по противоположной стороне поля, перед самой полосой тёмного леса. Сколько воинства было там, в глубине, было непонятно. В воздухе долго ещё стоял шум лязгающих щитов и доспехов, ржанья лошадей и топота копыт. Наконец наступила тишина.

Войска разглядывали друг друга с расстояния всего в полперелёта стрелы.

…6778 (1270) «…Князь же великий Ярослав со братиею Дмитрием переславским, с князем Глебом Ростиславичем смоленским и с детьми своими пошли ратью к Новгороду. Новгородцы же поставили около града острог по обе стороны и многою крепостию град укрепили; и совокупились со всею землею и с псковичами, и немцев много привели в помощь к себе, и вышли во многой силе к Городищу, и стояли вооруженные и в доспехах, как вода.»…

(Татищев. Отрывки из летописей)

Стояли долго. Никто особо не суетился. После полудня вперёд войска на белых конях выехали князья Святослав и Михаил тверские, дети Ярослава Ярославича. Затем появился и он сам вместе с Дмитрием Александровичем Переяславским и смоленским князем Глебом Ростиславичем… Рядом с Ярославом ехали два щитника*(Воины с большими щитами, готовые в любой миг прикрыть князя от стрел, совр. «телохранители»). Князь Владимирский проехал вдоль всего войска, осмотрел и оценил войско вражеское и, о чём-то пошептавшись со своими князьями, скрылся в гуще воинов. Князья же остальные, сгрудившись, стали чего-то ждать. Ждали и новгородцы с другами, что пришли на помощь.

«… И пригониша сторожеви Ярославли без мала до Городища, и выидоша всь град въ оружьи от мала до велика къ Городищу, и стояша 2 дни пЪши за Жилотугомъ, а коневницЪ за ГородищемЪ…»

(Новгородская летопись младшего изводу)

Хотя Ярослав Ярославич и привёл к Городцу лишь половину собранного войска, но, увидев в противниках армию, не меньшую по числу, сильно призадумался. Думал, думал… И решил: коль не нападают на него пока что, подождать до завтра. А с восходом – в атаку.

Но ещё с вечера явился к нему перебежчик из Городища и рассказал, что за градом прячутся в засаде ещё две большие силы: Довмонт– князь с псковичами да железный конный полк немецкий! О, как! Призадумался Ярослав, разъярился не на шутку. При князьях-то… А в душе, видно, и возрадовался, что не заратился*(Не вступил в бой) с ходу: «С такой силищей не совладать. А забоялись ить, а? Довмонта позвали. Тьфу ты, будь неладен, опять он! Кабы не он… А ещё немчуру привели. Да если даже сразиться… Если вдруг… Всё одно, стен новгородских уже не взять. А назад нельзя… Вовсе засмеют, и тогда не видать мне Новгорода до скончания веков… Делать то-чево?!».

Утро следующего дня ничего не изменило. Две силы так и стояли друг против друга. Стояли молча. К полудню в центр поля выехали князь Дмитрий Александрович со Святославом. Навстречу им выехало почти десяток бояр новгородских.

– Здравия вам, бояре, – начал Дмитрий.

– И вам не хворать, гости незваныя… – отвечал за всех Михаил Мишинич.

– Отчего ж незваныя? Али князь не в свою вотчину пришёл?

– В свою вотчину с мечом не приходют.

– Коль не пускают к себе домой, знамо, нет пути иного…

– А пути иного и впрямь нет, не ждёт Ярослава Новгород, пусь назад воротит.

Дмитрий помолчал.

– Так и передать Ярославичу?

– Так и скажи. Мы себе добудем князя сами, а Ярослав нам не люб. Пусь идёт по добру.

Дмитрий снова помолчал и зачем-то спросил:

– А не вижу я средь вас Довмонта– князя.

– Тут наша вотчина, нам решать, кому здесь быть. А коль увидеть его хошь, увидишь на поле бранном. На нашей он стороне.

Дмитрий раздумывал.

– Отчего молчишь? – спросил один из бояр. – Дале-то чего?

– Вот и я о том, – отвечал Дмитрий, встрепенувшись, словно ждал именно этого вопроса. – Неуж биться будем, бояре? Православный на православного пойдём?

– А вот пошёл бы к нам, кады звали на стол, так и не было бы сейчас распри!

– Не-е-е, бояре. Как идить, кады заведома всё поперек? То дядьки маво стол, по закону. Негоже наперёд.

– То нам решать! – заголосили поочерёдно бояре.

– Не мы под князем! Испокон князь под Новгородом ходил!

– Не нужон нам Ярослав!

– Последнее слово? – спросил Дмитрий.

– Последнее.

– Плохо, – отвечал, вздыхая, Дмитрий Александрович.

– Эт кому как, – пытался пошутить кто-то из бояр.

Дмитрий же осёк шутника:

– Не до смеху! Аль впервой с Ярославичем тягаетесь?! Ить не отступится теперича! Изойдётся со зла. Бед натворит. К татарам пойдёт. Аль ещё чего. К нам с низовских земель ишо войско подошло, не меньша этого. Я за тем настрого гляжу: люд не забижают, земель не разоряют. Пока что… Надо ли нам эта сеча, бояре? Думайте до завтрего. С вечору отойдём, абы не мозолить глаз друг дружке. Примите Ярослава с почётом – уведёт войско.

– А нет?

– Война будет…– ответил Дмитрий грозно и, развернув коня, с места ушёл в галоп. За ним, не торопясь, двинул и Святослав.

Ярослав Ярославич, отстояв почти два дня, видя силы не меньшие, чем у него самого и чувствуя, что новгородцы не собираются уступать, решил попробовать взять хитростью, либо уговорами. Он прекрасно понимал, что может нанести немало вреда землям новгородским, но самого града ему теперь не взять.

Решив, что отход его войск все примут как добрую волю и как время на раздумье, Ярослав, чтобы собрать воедино подходящие следом войска (дабы обезопасить себя на всякий случай), решил отойти по ту сторону Ильменского озера, к Руссе* (ныне Старая Русса). Войско же расположил меж реками Полисть и Ловать, чтобы, будучи окруженным водой, избежать нежданного нападения от новгородцев. Поставив небольшой сторожевой отряд и у реки Шелони, великий князь Ярослав Ярославич стал ждать. Надеясь на то, что завтра-послезавтра, придут к нему новгородцы с поклоном.

…6778 (1270) «…Князь же великий Ярослав и с прочими князями, услышав, пошел по ту сторону, и придя, сел в Русе; а к ним послал, говоря такое: «Что ваша нелюбовь ко мне по моей вине, о том о всем каюсь и впредь таков не буду, а князи все за меня вам поручаются». Новгородцы же послали к нему Лазаря Моисеевича и отвечали к нему так: «Князь, задумал ты на святую Софию и весь Новгород, а мы за нее и друг за друга изомрем все, и вот наша честь и слава, а князя у нас нет. Господь Бог, и святая София, и правда в нас за князя, а тебя не хотим». И собрали новгородцы воинов всех, псковичей, ладожан, корелу, ижору и вожан, пошли в Голино, и став на броде, стояли целую седмицу…

(Татищев. Отрывки из летописей)

***

– Странный народ , – говорил, ухмыляясь, рыцарь фон Вестфаллен, медленно покручивая над костром вертел с насаженным на него поросёнком. – Стоят два дня друг против друга. И никто не решился начать первым. Почему? Сколько я не пытался подбить на то князя Довмонта, тот наотрез отказался даже посоветовать это новгородцам. Мы могли начать атаковать. Противник, хоть и стоит строем, но явно не ждёт нападения. Мы могли сокрушить их неожиданностью.

– Здесь дело в другом, командор…

– В чём же?

– Вы могли убедить в том кого угодно, но не Довмонта псковского. Если вы желаете решить ряд вопросов, полезных кресту… Надо зайти с другой стороны.

Командор вопросительно посмотрел на монаха. Монах, не отводя взора, слегка поклонился и дал понять, что им стоит поговорить наедине.

… Отец Себастьян – так он представился командору, рыцарю фон Вестфаллену. Беспалый монах с умными, холодными глазами и свёрнутым набок носом, который нагнал их в пути у самого Новгорода с известием от корчмаря Улафа. Со словами «всё сделано» он вручил командору кожаный красный ремешок с тремя узелками и увесистый железный крест. Вестфален знал, что людям, выполняющим такие поручения, можно верить безоговорочно. Они всегда знали больше, чем говорили. Осмотрев внимательно железный крест, Вестфаллен кивнул головой:

– Хорошо. Повесьте этот крест у себя на шее. Придёт время – и к вам подойдёт человек с поручением. И если вы увидите у него на шее такой же, то должны будете беспрекословно выполнить любой его приказ.

Отец Себастьян как ни в чём не бывало взял обратно крест, но рыцарь Вестфаллен, почему-то ухмыльнувшись, добавил:

– Э, нет, святой отец. Ремешок оставьте. И не вздумайте его вешать на такой же. Найдите обычный.

«Я не ошибся, – подумал отец Целестин, ныне временно ставший Себастьяном, – он в курсе многого. И, по-видимому, очень многого. Хорошо. Меня никто не знает в лицо. Мне поверили. У меня есть время, пока они не вернутся назад, – тут отец Целестин-Себастьян чуть не засмеялся. – Надо же! Он вручил мне мой собственный крест… Воистину, это «мой крест!»

– Отец Себастьян, я хочу помолиться, – сказал командор. – Не составите ли мне компанию?

Монах молча поклонился и указал рукой в сторону, приглашая пройти за ним. Они отошли туда, где никто им не мешал. Командор внимательно посмотрел в глаза монаха:

– Вы знаете что-то, чего не знаю я?

Монах поклонился и заговорил таким смиренным голосом, что ему, наверное, поверило бы и дитя:

– Я не смею советовать вам, рыцарь, но сегодня ночью…

– Говорите.

– Я всегда подробно рассматриваю и изучаю те места, где нахожусь. Особенно вражеские крепости…

– Я понимаю, о чём вы говорите…

– Так вот. Сегодня заполночь из ворот Городца выехали три всадника и направились прямо в противоположную сторону…

– И что? Лазутчики?

– Нет, благородный рыцарь. Это был князь Довмонт.

Рыцарь фон Вестфаллен, недопонимая, внимательно посмотрел на святого отца:

– К чему вы клоните?

– Ни к чему… Но хотелось бы знать, зачем псковскому князю… Ночью. Тайно. Ехать в стан врага?

Командор задумался и молчал, не отводя взгляда от монаха, а тот продолжал говорить, словно не понимая, с наивным удивлением в голосе:

– Я думаю, если рассказать «правильно» всю правду, то легко можно рассорить Довмонта с новгородцами.

– И вы знаете, как это сделать?

Монах помолчал, поклонился и ответил всё тем же тоном:

– Я подумаю.

– Поторопитесь, – отвечал командор, прощаясь и делая жест рукой, что означало «вы свободны». – У нас мало времени. Идите.

Но монах продолжал стоять, не отводя взгляда от рыцаря.

– Что-то ещё? – спросил командор.

– Да, благородный рыцарь, – снова кланяясь, отвечал монах. – Я даже не знаю, важно ли это… Но…

– Говорите.

– Когда у меня на руках умирал этот несчастный, чей крест вы повелели надеть мне… Он успел исповедоваться…

– Он рассказал что-то стоящее?

– Вы поймите… Тайна исповеди… Она…

– К дьяволу! Вы же знаете…

– Я понял, – отвечал, всё так же смиренно кланяясь, отец Себастьян. – Он рассказал, что оставил некоей Марии, жене своего брата, десять кувшинов золота и дорогих камней. Одного кувшина, говорит, хватило бы на содержание года войны для пятитысячной армии.

Глаза рыцаря фон Вестфаллена округлились в недоверии, но… Взгляд изменился. Монах попал в точку:

– Кому вы ещё говорили о том?

– Никому. Разве можно верить такому. Хотя он говорил, что имел доступ и к многим тайникам приближенных папы Климента. Этот злодей, утверждает…

– Утверждал.

– Ах, да, простите, утверждал. Так вот, он утверждал, что с детства был знаком с покойным папой Климентом и…

– Говорите! – уже чуть не кричал командор, в глазах которого появился алчный огонёк.

– В общем, он спрятал пергамент со списком этих тайных мест у этой самой Марии, вернее, где-то там, рядом. Она его единственная родственница.

– О какой Марии идёт речь? Вы узнали?

– Нет. Он испустил дух до того, как я успел отпустить ему грехи.

– Как звали его брата? – уже нервно заговорил Вестфаллен, начиная о чём-то вспоминать. В ожидании ответа на его лице чувствовалось напряжение.

– Дай бог памяти… Жорес… Ж-Ж-Ж… Кажется, из Нарбонны.

– Жерар! – вдруг воскликнул командор словно в отчаянии, но тут же осёкся, прикрывая рот и оглядываясь по сторонам, словно боялся, что кто-то услышит его. Лицо его побледнело, он явно пожалел о том, что выдал себя. – Я, кажется, догадываюсь, о ком идёт речь. И что? Она хранит этот пергамент и отдаст его…

– Нет. Она даже не подозревает, что этот пергамент есть… Когда ей скажут нужные слова, она должна отвести человека в то место, где хранится пергамент. И от этого места нужно отсчитать… -монах тяжело вздохнул. – Это сложно рассказывать. И долго…

– Говорите! Я приказываю! Какие слова?

– Благородный рыцарь! Я дал обет умирающему, что сам открою эти сокровища и… И одарю частью их бедную вдову Марию.

– Она не вдова, – невольно вырвалось у командора, но он тут же осёкся. На щеках его забегали желваки. Он понимал, что монах этот непрост и… Он сам не прочь завладеть этими богатствами.

«Что ж… До поры до времени этот монах будет мне нужен, – думал фон Вестфаллен. – Почему опять всё сходится на этой нищенке Марии? Чего ещё мне не рассказал покойный Климент? Неужели двадцать пять лет кряду разгадка была у меня под носом? Господи! Я давно уже позабыл о ней. Если она жива, я должен найти её первым или хотя бы не позже их. А пока мне нужно дружить с этим человеком. Жерар… Где найти теперь этого Жерара? Его убивать приказа не было. Наверняка он знает что-то, и мы быстрее найдём сокровища».

«Поверил. Но, видимо, он знает больше, чем я думал, – мыслил про себя монах. – «Она не вдова». Что ж, если ты знаешь и это, то ты приведёшь нас к Марии. Жерар. Он сказал «Жерар». Видимо, его не знают в лицо, а значит, ему не грозит опасность».

Отец Целестин-Себастьян почувствовал непонятный страх в глазах Вестфаллена, но алчность, горевшая во взгляде командора, не давала возможности понять истины. Не в силах скрыть эту самую алчность, но всё же стараясь делать равнодушный вид, фон Вестфаллен спросил:

– Зачем вы мне рассказали это? – и, помолчав, ответил сам. – Я так понимаю: отец Целестин не сказал вам, где искать эту самую Марию?

– Я буду откровенен с вами. Не успел. Но мне почему-то кажется, что вы сможете «нам» помочь.

Фон Вестфаллен облегчённо вздохнул.

– Могу. Но с одним условием. Когда закончится эта заварушка с новгородцами, с вами поедет мой сын с рыцарем Жаном Парижским, это его друг и наставник.

Вестфаллену не хотелось отпускать от себя монаха одного. За ним теперь нужен был присмотр.

***

Скоро полдень, а собравшиеся на совет бояре новгородские никак не могли решить, что делать далее. Пришли все, кроме князя Довмонта, совет начался без него. Войско Ярослава отошло. Спорили: ждать здесь или вслед идти?

– Идить надо следом! – кричали одни. – Пущай видит, чо не угомонимся.

– К ему ишо полки подошедши. За стенами сподручнее! – кричали другие.

– Туточки ждать надобно! – драли глотки третьи. – Проку больше! Глядишь, и сам уйдёт.

Когда бояре устали спорить и ор немного поутих, встал командор фон Вестфаллен:

– Если дозволит сказать мне. Я видеть столко огромный армия. Я думать, Ярослав надо наказать. Моя армия пришед сюда помогать вам. Если вы не воевать, мы уходить назад. Нам непонятно, почему вы тайно с врагом переговоры? А мы ничего не знает?

– Ты чего мелешь, командор? – отвечал ему за всех Жирослав Давыдович. – С Ярославом разговору теперь нет, нам мира от него не надобно!

– Как это нет? А почему кнез Домонт ходит к ворог тайно? В ночь?

От такой новости все разом возмущённо зароптали, оглядываясь друг на друга:

– Да быть не может того!

– А коль правда?

– Да вы чего? Очумели?

– А с заду вдарит?

– Да на кой? Чего вы… – послышался вокруг шёпот.

– Князь де?

– Где Домонт? – переспросил с хитрецой в голосе фон Вестфаллен. – Возможно, почивает после неспаной ночь?

Насупив брови да расправив могучие плечи, встал Елеферий Сбыславич:

– Ты, немец, вот чево… Командор, ты напраслину на князя не неси. Сам видал?

– Я ночь сидеть в свой место. Видал мой верный человек.

– Побожись.

Фон Вестфаллен недовольно приподнял левую бровь:

– Вы задеваете моя честь, требуя подтвердить. Тем более, я не должен это делать, – и всё-таки как бы нехотя демонстративно перекрестился и поцеловал висевший на груди крест. Наступила тяжёлая тишина. В это время неожиданно откинулся полог шатра и вошёл Довмонт.

– Дня вам светлого, – заговорил бодрым голосом Довмонт и, кивая головой, приветствовал князей да бояр. – Случилось чего? Отчего взгляды ваши недобры?

Какое-то время в шатре было слышно, как жужжит комар. Наконец, крякнув, присел на лавку Елеферий Сбыславич, но говорить первым начал Жирослав Давыдович:

– Князь… Тут дело такое… Говорят…

– Да стряслось чего, аль тишь? – не дал договорить Довмонт. – Чего тянете-то?

– Я сам должен говорить, в лик… Э-э-э, в лицо! – немного напыщенным голосом начал командор. -Скажите нам, кнез, зачем вы ехали в ночь на сторону врага? Мой человек видеть, ви встречаться в лесу с люди, который уехать в сторона Ярослава.

Довмонт изменился в лице, еле сдерживая гнев, желваки заиграли на щеках. Нахмурился.

– Командор, я волен в своих делах. И могу ходить, куда захочу. Захочу – на охоту, а захочу – грибы на камнях сбирать пойду, хоть в ночь. Отныне за спину глядеть чаще буду. Замечу кого за собой – не спрося, шею сверну. Будь то кнехт твой, аль сам магистр.

Командор побледнел: слова Довмонта прозвучали как угроза. Демонстративно положив руку на рукоять меча, приподняв подбородок, фон Вестфаллен начал с раздражением в голосе:

– Кнез! Вы не можешь…

– Могу! – перебил его Довмонт. – Тем паче сделаю, как сказал.

Вестфаллен был в бешенстве. Вместо того, чтобы втереться к Довмонту в доверие и рассорить князя с новгородцами, он поссорился с ним сам. В этот миг у Довмонта появился ещё один смертельный враг.

– Так пояснил бы, князь, чего за надобность така пришла. Отчего в другую сторону «по грибы» не пошёл? – раздались голоса от бояр новгородских. Довмонт отвечал сухо:

– Знать, нужда была в том. Коль дурное в том углядели, так его нету.

– А нам чево думать, князь, а? Коль правда в том, чо якшаешься с Ярославом…

– Вот чего, – перебил резко Довмонт. – Измены за мной нет и не будет. Об остальном расскажу, как на духу. Когда Ярослава побьём.

– Ой, ли! – воскликнул боярин Лазорь Моисеевич. – А у мине нет веры теперича!

– Говори ща! А нет…

– Ваше дело, – вновь перебил резко Довмонт. – Решайте. Коль нет веры, уйду. Домой уйду, не к ворогу, а захочу – и без вас на Ярослава пойду,– и, повернувшись, вышел так же быстро, как и вошёл.

В шатре вновь наступила тишина:

«Этот монах не так глуп, – думал фон Вестфаллен. – С трудом, но, кажется, удалось рассорить князя с новгородцами. Большое дело».

«Зазнался князь! Ох, зазнался! – думали бояре новгородские и начали потихоньку шептаться о том. – Да будь он семи пядей… Нечто нам указ чинить удумал да замышлять без нас чево! Да хто таков он нам?! Заелся на Пскове! Без нашего ведома воду мутит… Хитрит… И чего хитрит? А неровён час…».

Встав и обведя всех хмурым взглядом, первым начал говорить Сбыславич:

– А ко мне веру ишо не потеряли?

Все шептавшиеся разом притихли, обратя взоры на воеводу.

– Вот чево скажу. Вера у меня к князю крепкая. Не знаю, чего он там задумал, а дурного в том, думаю, что нет.

– Так тут думай, не думай, – выкрикнул кто то из бояр, – нечисто! Коль не говорит правды – знать нечисто! А вы чево, князи? – молвил он, обращаясь к молчавшим до того князьям Айгусту, Божену, Деженю да Глызе. Князья переглянулись меж собой. Встал старший по возрасту Божен и начал говорить за всех, медленно, не торопясь, словно пояснял дитяте правду какую:

– А чего пустобрёхать. Чего там и как, мы не знам. А за Довмонтом, кажись, дурного не водилось.

– Так и чево?

– А вот чево. Тяжко без его будет, коль уйдёт. Сколь я ведаю, Ярослав его стороною обходил пока что. Не кумекали отчего? От, гляньте, на вас войной пошёл. А на него сколь думал, ни раз не пошёл. А?

– И чево?

– Вот и я говорю: Ярослав на сильного не пойдёт.

– Да ты никак Довмонта поверх Новгорода ровняешь? – завозмущался кто-то, но остальные молчали.

– Да на кой оно мне. Я тока сказал: тяжко будет, коль до сечи дойдёт, а Домонт уйдёт.

Призадумались.

– Я думает по-другой, – заговорил фон Вестфаллен, слегка успокоившись, ему не понравился ход мыслей князя Божена: – Домонт ведёт обман! Кто знает, что он говорил с врагом? Может, это заговор? Измена?

Слова «заговор», «измена» опять заставили всех зашептаться. Одни были за то, чтобы довериться Довмонту, другие против. Наконец начал говорить рыцарь Герхард фон Веденберг, который за несколько дней на совете не проронил ни слова:

– Воеводы и рыцари! Я против, чтобы не верить Доманту. Я думаю так: если кнез Домант делает, значимо, так надо для польза дела. Я всё сказал, – и рыцарь направился к выходу.

– Герхард, – окликнул его командор, но рыцарь, не обращая внимания, вышел.

В это время вбежали два запыхавшихся воина, один с виду дружинник в тяжёлом доспехе, другой – бородач в звериных шкурах. Чуть не толкнув плечами друг друга, оба поклонились. Тот, что в кольчуге, стал креститься ища глазами Елеферия Сбыславича, второй начал говорить, обращаясь к своему воеводе Груздю:

– Стоят, воевода. Ярославские полки у Шелони. Палаты поставили.

Тут начал и дружинник говорить:

– Бояре. Псковичи с места сошли. Двинули к Ильмени.

Все, кто сидел, разом вскочили, переглядываясь.

– Неуж к Ярославу на поклон подались?!

В это время на пороге появился Давыд Якунович. Перекрестился, поклонился и начал почти шутейно:

– Здравия всем вам и добра, люди ратные. Не знаю, чего тут у вас неразумного случилося, а велел мне князь донесть, что выходим мы к Шелони, дабы врасплох нас тут не застали. Кто с нами, айда следом. Чем далее от Новгорода Ярослава встретим, тем далее град от него и будет.

Все, всё ещё продолжали переглядываться, а Давыд Якунович добавил уже гораздо серьёзней:

– Больно тесно стоим, братцы, опасно. Пошире встать надо. Да и за Ярославом приглядеть, поближе – оно надёги боле. Упустим, могим не углядеть, – и с этими словами воевода развернулся и ушёл.

– А и я пойду с дружиной, – молвил Елеферий Сбыславич, оглядывая бояр. – Верно говорит, тесно стоим.

– А и мы, – отвечали чуть не хором князья Божен и Глызя.

Вскоре всё громадное воинство, собранное новгородцами, хлынуло к Шелони, туда, где стояли полки Дмитрия Александровича. Подошли засветло. Стали строиться вдоль реки. И воинства было столь много, что растянулось оно, коль глядеть от середины в разные стороны, так далеко, что не видно конца-края. Ярослав же, как прознал о приближении войска новгородского, поспешил навстречу, дабы успеть построиться, развернув такое же огромное, словно море, воинство. Так и встали полки православные супротив друг друга, почитай, в одном перелёте стрелы.

Елеферий Сбыславич и Довмонт уговорились и встали постами ближе к реке, дабы не началось раздору меж воинствами ранее времени да чтобы к воде подход был (поди, напои, попробуй столько народищу да лошадей), да чтобы не стали палить друг в друга из луков без надобности. И ворог к воде подходил, и свои. Сговорились до поры не мешать друг дружке.

Отстояли целую седмицу. Было уж несколько раз: затрубят трубы с какой стороны, все ринутся, построятся, постоят… Разойдутся… Слава Богу, Шелонь-река меж ними. Хоть и невелика шириной своей, но зато глубока в том месте, и брега обрывисты. Не взять с ходу. Никто не рисковал первым начать брод, то погибель верная. Побьют легко всех, кто в воду ступит.

Ярослав Ярославич ещё пару раз пытался договориться с новгородцами, но получил твёрдый отказ. Новгородцы не желали боле видать в князьях Ярослава. Дмитрий отказался сам. Остался только один из князей, кого новгородцы по положению своему могли принять на трон – Василий Костромской, но он был ещё в Орде.

Наконец, поняв, что ни хитростью, ни силой ничего не добиться, самолюбивый Ярослав Ярославич всё же поддался на уговоры князя Дмитрия и отписал челобитную в Киев, к митрополиту Кириллу, с просьбой великой – умирить его с новгородцами, дабы избежать кровопролития меж людьми православными. Но просил так умирить, дабы честь свою княжью сохранить да обелить. «А иначе, – писал он, словно пугал Кирилла, – придётся кровь пролить». Одного не заметил Ярослав, что больно скоро митрополит отозвался на просьбу его да приехал на несколько дней раньше. Не знал ни он, никто другой, что седмицу уж, как послали князи Дмитрий и Довмонт, а с ними и боярин Елеферий Сбыславич послание от себя к Кириллу с тою же мольбою. Дабы избежать братоубийства. Митрополит уж в дороге был, когда ему ещё и послание Ярослава вручили.

Вовремя поспел Кирилл. Уж вот-вот… Пахло грозой. Несколько перебранок с трудом успокоили. Как ни старался фон Вестфаллен подбить новгородцев на нападение, так ничего и не получилось. Но одно ему всё же удалось. Появилось какое-то недоверие у бояр новгородских к Довмонту-князю. А Довмонт оправдываться не стал, даже после того, как всё прояснилось, – слова не молвил…

…6778 (1270) «…Князь же великий Ярослав из Владимира послал с молением к Кириллу, митрополиту киевскому, просил, да ему поможет, как будет прилично без брани умириться, и чтобы за него поручился новгородцам, «а я, как сказал, никакого же своего слова не изменю; постарайся же, отец, и введи нас в мир; а ежели что им бранно от меня, я впредь к ним таков не буду; твое же есть в мир всех приводить, тем более на твоих присных детей». Преосвященный же Кирилл митрополит послал в Новгород грамоту свою, говоря такое: «Господь Бог вместо себя дал власть апостолам своим вязать и решить и после них наследникам их. И вот мы, апостольские наследники, и образ Христов имеющие, и власть его держащие. И вот я начальный есть пастырь всея Руси, и я наказываю вас, во имя Господа: Господа Бога бойтесь, и князя чтите, и брани напрасно не творите, и крови не проливайте, а всякой вине и всякому греху покаяние и прощение есть. А князь великий Ярослав в чем неправ перед вами, в том во всем кается и прощается и впредь к тому таков быть не хочет. И я вам поручаюсь за него, и вы бы его приняли честию достойною. А если же будете от ярости своей, хотя крестным целованием между собою утвердились, что не принять вам великого князя Ярослава, и я то с вас снимаю, и вас прощаю и благословляю, да брани не творите и крови не проливайте, будьте в мире и любви. Если же не послушаете меня, положу на вас тягость душевную».

Новгородцы же послали к великому князю Ярославу с миром, и так умирились и крестным целованием утвердились по старине, как у них изначала было. И посадили князя Ярослава в Новгороде, и сотворили ему честь великую. В тот же год пошел князь великий Ярослав Ярославич из Новгорода во Владимир.».

(Татищев. Отрывки из летописей)

Встречали Кирилла всем миром. Не так часто баловал митрополит народ в краях далёких своим появлением. Люд был богобоязненный, слово митрополита было весомо. Да и самого Кирилла за многие деяния уважали и любили. Не только церковью правил, но и человек был мудрый. Прекрасно понимая ситуацию, хоть и с большим трудом, но ему удалось-таки примирить новгородцев с Ярославом… Приняли они его вновь как князя. Вновь всё покатилось, как раньше, по тому же руслу: Ярослав Ярославич поклялся новгородцам, что впредь безрассудства и обид чинить не будет, будет слушать, что бояре скажут да что вече решит.

В общем, так у них меж собой уже не раз бывало…

***

Немецкий полк собирал обозы, с которыми десять дней назад они пришли в Новгород. Палатки и утварь были почти сложены да обвязаны. Полупусты были лишь тележки с едой.

Слуги собирали в кучу стреноженных коней, чистили, проверяли подковы. Рыцари, уже три дня как сняв доспехи, важно расхаживали меж палатами объединённого воинства, щеголяя в расшитых льняных рубахах, в красивых плащах с крестами и делали вид, что торопятся, готовясь к скорому отъезду.

Герхард фон Веденберг и Довмонт, как когда-то, много лет назад, сидели за шахматной доской. Это был один из тех редких случаев, когда казалось бы враги, которые не раз скрещивали мечи меж собой в смертельной схватке, враги, хорошо знавшие и понимавшие «нутро» друг друга, чувствовали себя старыми друзьями. Это были противники, знавшие истинную силу друг друга, воины, без злобы в сердце вне ратного поля, прекрасно понимавшие, отчего они всегда по разные стороны. Родственные души, но враги по необходимости. Стоя лицом, они не боялись отвернуться и посмотреть назад. Потому что доверяли друг другу и знали, что из чувства благородства никто из них двоих не посмеет предательски ударить в спину. «Враги-друзья», умудрённые в свои молодые ещё годы громадным боевым опытом. Им незачем было притворяться друг перед другом, они уважали друг друга по-настоящему, как воин воина, и сейчас вели меж собой мирную, неторопливую, «светскую» беседу. Говорили на немецком:

– Я видел среди ваших рыцарей рыцаря Жерара. Он почему-то отвёл взгляд и не подошёл ко мне. Мне казалось, что он не должен держать на меня зла.

– Рыцарь Жерар? – переспросил удивлённо Веденберг. – Странно. Я знаю всех рыцарей, среди наших нет такого имени.

– На чёрном коне, с красно-белым треугольным щитом. Седовласый.

– Ты ошибся, князь. Этого рыцаря зовут Алан. Он примкнул к нам с одним монахом, кажется, из монастыря Святого Галла* (Древнейший монастырь на территории нынешней Швейцарии, известен с 613 года н.э.), нагнав на самой границе наших земель. Мне показалось… Впрочем, не важно, это люди командора.

– Может, и обознался, – многозначительно проговорил князь, – но монах мне знаком, хотя и пытается не попадаться мне на глаза. Раньше он выглядел лучше.

– Видимо, да. Кто-то изрядно приложился к его носу, но я его тоже узнал. Это не простой монах.

Оба понимающе кивнули и замолчали, задумавшись каждый о своём. Неожиданно к ним подошёл рыцарь Альбрехт, сын командора, и заговорил, обращаясь к Довмонту на чистом русском:

– Мы скоро выступаем. Могу я спросить?

Довмонт кивнул.

– Князь, есть ли у тебя в граде пленные? Я хотел бы их всех выкупить.

– Нет. Есть тока те, кто остался сам.

– Сам? – удивлённо спросил Альбрехт фон Вестфален. – Есть и такие?

Довмонт снова утвердительно кивнул. Альбрехт немного помолчал, кивнул в ответ, развернулся и ушёл. Князь вопросительно взглянул на Герхарда:

– Я испытываю к нему уважение и сочувствие. Он стал очень набожным и в последнее время тратит все свои средства на освобождение пленных.

В это время один из кнехтов преподнёс им кувшин с вином и серебряные кубки, поставив всё на левый край стола. Разговор вновь вернулся к кривоносому монаху:

– Почему ты заговорил о нём? – спросил Герхард, зачем то заглядывая в кувшин и нюхая вино.

– Не знаю, – отвечал князь, – но мне не нравится, что этот «брат» здесь.

– Поверьте мне на слово, князь, как только он появился в приближении Вестфалена, я перестал уважать командора.

– Причём здесь командор?

– Невольно начинаешь присматриваться. Они, оказывается, чем-то схожи.

Оба вновь замолчали.

– Шах! – нарушил тишину Герхард, хитро взглянув на князя. – Ты завёл семью?

– Нет. А ты?

– У меня есть дама сердца*. ( В те времена рыцари выбирали себе «даму», которую боготворили, посвящали ей свои подвиги, совершали безумные поступки и т.д. Это был своеобразный культ, игра и предмет гордости, откуда и пошло почитание женщины в Европе и современное понятие «рыцарский поступок») Но она ещё совсем юна.

Вновь замолчали. Взгляд Довмонта изменился. Он только теперь осознал, отчего на душе было так тяжко. Он тосковал по Варваре.

– Это пат, – молвил Довмонт и добавил, пряча улыбку, глядя рыцарю в глаза: – Герхард, мы должны выпить за мир меж нами, но сначала давай поднимем кубки за даму твоего сердца!

– Хорошо, – отвечал он без тени смущения, и они высоко подняли кубки. Прозвучал лёгкий серебряный звон бокалов, и кубки потянулись к губам. Только-только они коснулись губ, как в палату влетел Кукша и выкрикнул:

– Стойте! Вино отравлено!

Князь и рыцарь замерли, посмотрели друг другу в глаза и… Медленно опустив руки, поставили кубки на стол.

– Монах, – молвил Кукша, тяжело дыша. – Тот… Кривоносый… Уезжая, сказал, что вино, которое ты будешь пить, может быть отравлено… Наспех приспел…

Герхард посмотрел на кнехта, что принёс вино и стоял невдалеке. Старый верный слуга рыцаря возмущённо пожал плечами:

– Хозяин, кто-то хочет опорочить нас. Никто не прикасался да и не знал об этом прекрасном вине! Я сам вскрывал этот кувшин, – и с этими словами, взяв его, он сделал несколько жадных глотков. – Отличное вино, хозяин! – продолжил он, улыбаясь, и отхлебнул ещё.

– Я верю ему, – сказал Герхард, обращаясь к Довмонту, мимо него и муха не пролетит. – С этими словами Герхард поднял кубок и решил первым испить, дабы показать, что намерения его чисты, что у него и в мыслях не было ничего дурного. Только он приблизил чашу к губам, как Довмонт, вскочив, выбил кубок из рук.

За миг до того князь заметил, как качнулся хвалёный слуга Герхарда. А в миг следующий, выронив и разбив бывший в руке кувшин, слуга замертво упал к ногам хозяина.

***

– Это я позвал тебя сюда. Довмонт уже мёртв, – выходя из-за дерева и улыбаясь в глаза, говорил брат Бертольд. – Ты не смог этого сделать. А я сделал, брат Целестин… Или как там теперь тебя, отец Себастьян? – и Бертольд зло засмеялся. – Узнаю тебя, брат! Ты взял имя убитого тобою же бедняги, но слишком хорошо выглядишь для мертвеца!

Отец Целестин молчал, пристально вглядываясь в глаза брата Бертольда. Да, циничный, умный, бесстрашный убийца который прошёл с ним огонь и воду, беспрекословно исполнявший любые его приказы, сильно изменился. Отец Целестин пытался понять, что изменилось и насколько. У брата Бертольда «странное настроение» от того, что он увидел «мертвеца»? Или же теперь он просто исполняет приказы кого-то другого? Во всяком случае, он никогда раньше не смел обращаться к отцу Целестину на «ты».

– Брат мой, – стал говорить смиренным голосом отец Целестин, – я не могу тебе сейчас многого рассказать. Но миссия моя такова…

– Не стоит, – нагло перебил его брат Бертольд (чего раньше, никогда делать не смел). – Это я пришёл в Везенберг с приказом убить тебя. Твоё место обещано мне. Тебе больше не верят, и, кажется, ты уже мёртв?

– Кто так решил?

– Не важно, но все об этом оповещены, – брат Бертольд вновь зло и негромко засмеялся. – Не поверишь… Я плакал, когда мне сказали, что ты убит.

– Но, брат мой…

– Да! – снова не дал договорить Бертольд. – Я плакал оттого, что не я убил тебя! Господи! Как долго я ждал этого дня! Ты даже не представляешь… Как сильно я мечтал вырезать твоё сердце и при этом смотреть, как ты будешь корчиться от боли! – и с этими словами брат Бертольд, вытащив из рукава длинный нож, стал приближаться к отцу Целестину.

Он был моложе и сильнее своего противника, но, зная его, приближался осторожно.

– Брат мой! За что такая немилость? Разве мы… Или я и тебе где-то перешёл дорогу?

– О-о-о, Бог мой! Ты даже не заметил тот миг, когда я возненавидел тебя и сам стал таким, как ты! Я расскажу тебе. Пока ты будешь медленно умирать.

– Может, я и не замолил ещё всех грехов, брат мой. Но я всегда считал, что пред тобой у меня их нет.

Впервые в жизни отец Целестин увидел в глазах Бертольда отблеск слезы и ещё чего-то, похожего на сумасшествие. Если бы это была искорка гнева, монах бы и бровью не повёл, но теперь он точно понимал – Бертольд готов пожертвовать всем, лишь бы убить его. Это чувство было знакомо отцу Целестину. Единственное, что его смущало, он не понимал истинной причины.

– Ты помнишь Еву? – ледяным голосом спросил брат Бертольд.

Отец Целестин наморщил лоб:

– Нет…

– Постоялый двор. Под Неаполем? Мы пробыли там три дня.

– Н-нет.

– О, Господи! Я знал её с детства. Не видел много лет. Мы случайно зашли туда и вдруг… Это была она.

– Брат мой, мало ли таких…

– Молчать! Ты даже не помнишь её! Ты! Ты убил её лишь оттого, что мы посмотрели в глаза друг другу.

– Не помню. Может быть, я просто пытался спасти тебя? Ты же знаешь, нам ни к кому нельзя привязываться.

– О, Господи! Я никогда не знал такого чувства. Она ничем не могла нам навредить! Мы лишь иногда смотрели друг другу в глаза! И всё! Она была так прекрасна и чиста…

– Не помню.

– А ты убил её просто так!

– Не просто. Наверное, чтобы оградить тебя от соблаз…

– Молчи! Я до сих пор чувствую холод её руки… Ты… Вместе с ней ты убил мою душу… Ты отправил на верную смерть Зигфрида… Ты… Я жажду мести! Я жажду твоей крови!

– Хорошо, брат. Раньше ты не был столь болтлив. Я даже обнажу грудь, дабы тебе не утруждать себя борьбой, – отвечал отец Целестин, делая вид, что хочет снять одежды, и добавил, покачивая головой: – Но только вот беда, желторотый ты мой птенчик… Первое – Довмонт ещё жив.

Бертольд недоверчиво остановился и вопросительно посмотрел на отца Целестина.

– Я приметил тебя в Городище ещё в первый день и не спускал с тебя глаз. К тому ж… – отец Целестин немного помолчал. – Второе: с тех пор, как исчез брат Зигфрид, у тебя нет друзей. А у меня есть брат!

Бертольд почувствовал подвох и… Обернуться не успел: получив по затылку тяжёлый удар полупудовой дубиной, он упал как подкошенный.

– Ты как всегда вовремя, Жерар.

– Кто это? Тот, кто пытался отравить Довмонта? Почему он хотел убить тебя? Отчего он был столь гневен? Так всё же, кто это? – непрестанно задавал вопросы Жерар, подбирая оброненный Бертольдом нож.

Но вместо ответа услышал:

– В путь, брат мой. Нам надо спешить. Наверняка наши попутчики уже волнуются. В двух верстах, на развилке, нас ждёт Альбрехт фон Вестфаллен, он должен привести нас к Марии.

***

– Сын мой, – Вестфаллен говорил почти торжественно, – у меня нет человека ближе тебя и нет человека, которому я мог бы доверять более, чем тебе. Потому я хочу посвятить тебя в тайну, о которой знают только два человека… Мне кажется, я знаю, как найти сокровища короля Фридриха*(Король Фридрих второй Гогенштауфен. Начавший шестой Крестовый поход в 1228 году). Говорят, когда он возвращался назад из похода, султан Аль-Камиль одарил его столькими дарами, что вместе с захваченными Фридриху было их не увезти. Но, скорее всего, как человек неглупый, он просто припрятал половину сокровищ там, где никто и никогда не станет искать. Знали о том только трое. Говорят, Фридрих убил даже вьючных верблюдов, чтобы они случайно не привели на место стоянки.

Альбрехт удивлённо поднял брови, но взгляд его был равнодушен. Командор продолжил:

– Король Фридрих давно покинул этот мир. Его верный слуга тоже. Был ещё рыцарь, в чести которого он не сомневался, но он… Возможно, он жив до сих пор…

– Отец, зачем вы мне всё это рассказываете?

– Дослушай, сын мой.

– Я понял вас, отец. Вы хотите найти сокровища, спрятанные Фридрихом?

– Я хочу их вернуть Святому Кресту! Сын мой, для ведения войны всегда нужны немалые средства, а Орден нуждается в деньгах. С этими сокровищами мы станем во сто крат сильнее!

– Что я должен делать? Найти того человека? Третьего? А если его уже нет среди живых?

– Возможно. Я тоже так думал, но сегодня у меня появилась ниточка, которая может помочь нам найти клад Фридриха. В земле Вирумаа, в одной деревушке, в монастыре недалеко от крепости Йыхви, живёт некая Мария, вдова рыцаря Жерара.

– Рыцарь Жерар – это тот третий?

– Да.

– Отец, она точно вдова? Или я чего-то не понимаю?

– У тебя острый ум, сын мой. Я тоже хочу это выяснить. Либо рыцарь Жерар ещё жив…

– И может привести нас к сокровищам. Либо?

– Либо он уже мёртв, но кто-то ещё знает про это.

– Мария? Его жена?

– Я и сам ничего пока не понимаю. То ли Жерар посвятил в свою тайну жену, то ли брата своего, который нашёл эту Марию. Но почему-то не сообщил об этом брату. То ли из чувства алчности, то ли потому, что Жерара уже нет в живых. Пока мы не знаем истинных причин, но следы этого рыцаря потерялись год назад, и мы сбились с ног, пытаясь найти его. Но то, что он не мог видеться со своей женой, это однозначно.

– Почему?

– Он не знает, где она. Но мне доподлинно известно, что она может помочь нам найти часть сокровищ. И вывести на след всего остального. Сын мой, я не могу доверить это дело никому, кроме тебя. Мы вознесём силу нашего Ордена до небес, если сумеем развязать этот Гордиев узел. Я разговаривал с монахом, который исповедовал на смертном одре своего собрата. В предсмертной исповеди он поведал, что Мария знает, где хранятся большие сокровища.

– Это был брат рыцаря Жерара?

– Да. Это был он. Его звали отец Целестин.

– Упокой, Господи, его душу.

– Не стоит сожалеть о нём, сын мой. Это был страшный человек. Узнав хоть часть его деяний, ты бы поседел, сын мой. Его мало кто знал в лицо, и видели единицы. И слава Богу, что в числе наших противников теперь его нет. Сегодня, сейчас же, сын мой, ты отправишься вместе с отцом Себастьяном и его спутником в путь. Отец Себастьян знает, как выйти на след клада, а ты знаешь, где найти Марию. Потому твоя цель, сын мой, – выяснить, как найти клад прежде, чем вы встретите Марию.

– Но почему этот отец Себастьян просто не расскажет нам всё?

– Не всё так просто, сын мой. Во-первых, я не могу его допросить с пристрастием. Во-вторых, если он что-то и расскажет, мы не знаем, всё ли. В-третьих, он не так прост, но мы должны выведать у него всё, что он знает.

– Итак, отец, что мы имеем? Если я что-то неправильно понял, поправь меня. Есть некий рыцарь Жерар, который знает, где в Святой земле запрятаны сокровища короля Фридриха. Он единственный, кто остался в живых, а возможно, и нет, так?

– Так, сын мой. Я думаю, он приехал с Востока с небольшой частью сокровищ короля и посвятил в эту тайну брата.

– Отца Целестина?

– Да.

– Почему он не знает, где его жена? И какое она имеет отношение к сокровищам?

– Это долгая история, и я когда-нибудь обязательно тебе расскажу её. Но связь примерно такая.

Он много лет назад отправил её из Иерусалима сюда, а сам попал в плен к иноверцам. Вернулся только через двадцать лет и до сих пор не может её найти. Дальше, я думаю, было так: они с братом разъехались в разные стороны, пытаясь найти Марию. Отец Целестин нашёл её первым.

– Но сообщить об этом брату не успел?

– Да, сын мой! Чувствуя опасность, он на всякий случай посвятил в это дело Марию. Но посвятил так, что она и не подозревает о существовании клада. Через неё мы можем узнать лишь место, где хранится пергамент с картой.

– А отец Себастьян узнал обо всём случайно.

– Он исповедовал отца Целестина и… Посчитал сведения настолько важными для Ордена, что принял на себя большой грех. Но он знает лишь о малой части, что припрятаны где-то у нас. Потому будь в беседе с ним весьма осторожен.

– Но если мы найдём рыцаря Жерара, мы узнаем всё?

– Да, сын мой! Мы обязательно его найдём. Но пойми, он из тех, кто не скажет ничего даже под пытками. У меня уже есть сведения, что он живым ушёл из плена псковичей, и, если он жив, дай нам Бог, чтобы мы первыми пришли к Марии. Я думаю… Я даже уверен, что в обмен за неё, он расскажет нам всё.

– Отец! Это… Это затрагивает рыцарскую честь! Ведь он тоже рыцарь! Почему ты думаешь, что он не расскажет нам всё честно?

– Сын мой! А почему он молчал столько лет?! Запомни, мы делаем это ради Святого Креста! Ради нашего Ордена! И сокровища принадлежат Ордену. За них в крестовом походе пролиты реки христианской крови!

Альбрехт немного помолчал:

– Когда выезжать, отец?

– Сейчас. У тебя есть всего день, чтобы добраться до назначенного места встречи. Это чтобы никто не видел вас вместе. Да и ещё, сын мой, будь осторожен с этой Марией, следи за своей речью. Эта старуха полусумасшедшая и легко жалобит любого, кто с ней разговаривает. Говорят, во время беседы, ей, как на исповеди, выкладывают душу даже святые отцы.

***

В Псков возвращались не спеша. Основная дружина во главе с Давыдом Якуновичем ушла за день вперёд. Князь же три десятка людей отправил проверять по наседам, а сам с полутора десятками лучших дружинников во главе с Кречетом, Кукшей и Лукой пошел по тайным тропам. Показать, посмотреть, что где. Где путь можно скоротить, где по болоту пройти, где стоят тайные схороны* (Места, где можно спрятаться не только самим, но и спрятать дружину). Показал Кречет и броды новые, и тропки, которые, акромя него, никто не знал. И сам князь много нужного на ус намотал. Воротились к Пскову через целую седмицу.

Раннее утро, ехали по прохладе. Вроде, и не спешили, но кони сами, чуя родное стойло и скорый отдых, ускоряли шаг. Вот очередной поворот. Зрячая гора. Далеко видать с неё: лес, дороги, деревушки – всё как на ладони. До Пскова по прямой вёрст десять. Осталась позади речушка Кебь. Вот Подлипье прошли. Люди, завидя князя, кланяются. Вот и прямая на Псков. Далеко видать, версты две-три. В конце сворот вправо, и будут видны первые окраинные дома.

– Вот же, – говорил князь Кречету, – месяца не прошло, а словно год дома не был.

Кречет понимающе кивнул:

– Кабы не дела, ещё седмицу назад соколом бы прилетел.

– Кречетом, – поправил его Лука.

Все, вместе с самим Кречетом, дружно засмеялись. Неожиданно Кречет поднял руку и стал, принюхиваясь, втягивать ноздрями воздух. Все разом умолкли, словно в следующий миг на них должен был напасть ворог.

– Люди…

– Впереди, за поворотом, перед Псковой, – добавил Лука, – много. Поди, князя вышли встречать.

В это время вдалеке на дороге, так далеко, что разглядели немногие, появился всадник. Увидев князевых воинов, остановился. Постоял малость, завидя едущих навстречу, затем резко развернулся и поскакал назад.

Князь переглянулся со своими.

– Подождали бы тут, мало ль чего. Пойду, огляжусь, – и Кречет рысью, съехав с дороги, ринул через лес, дабы быть незамеченным.

Довмонт почувствовал недоброе. Отчего-то на сердце появилась тяжесть. Постояв совсем малость и не дожидаясь Кречета, он скомандовал:

– Поехали, – и тронул коня.

– Нет, князь, – остановил под узды коня Лютол. – Давай обождём малость.

– Я с другой стороны огляжусь, – молвил Лука. – Верно говорит, погоди малость, князь, дай первым погляжу. Чево-то не так… – и Лука, оставляя за собой лёгкий пыльный след, поскакал вперёд. Вскоре и он исчез из вида.

Не было их довольно долго. На всякий случай надели шеломы, расчехлили луки, натянули тетивы. Потихоньку тронулись вперёд. Наконец в конце прямой, перед самым поворотом появились, ведя под узды коней, Лука с Кречетом. Кречет поднял руку, давая знак, что можно ехать. Затем оба развернулись и скрылись за поворотом. Довмонт понял, что случилось что-то серьёзное, то ль пожар, то ли ворог пограбил. Что ещё-то? Князь пришпорил коня, пуская рысью. Потихоньку перешёл в лёгкий галоп. Полверсты, что остались до поворота, показались вечностью… Как только повернули с прямой версты к Пскове, сердце его словно подпрыгнуло от догадки.

Впереди его ждала толпа народа. Шапки сняты, лица печальны. Впереди нескольких бояр да церковного люда стояли Нестор, Антип да Якун Лаврович. За ними – разношёрстный люд да бабы. Кто пришёл князя встречать, а кто своих с похода. Не слезая с коня и боясь услышать слова страшные, Довмонт спросил первым:

– Жива?

Все молчали. Смахнув слезу, заговорил скрипучим голосом Якун Лаврович:

– Князюшко… Не уберегли… – старик закрыл лицо шапкой, плечи его затряслись, сквозь мех шапки, словно гулкое эхо прозвучало: – Три дни уж, как схоронили…

Дрогнул взгляд князя. Руки невольно натянули узды. Конь, задрав голову, попятился назад и вот-вот готов был встать на дыбы. Шагнув вперёд, Нестор взял Дракона под уздцы.

– Где? – выдохнул князь сухо.

– У Иоана Предтечи*. (Женский монастырь, созданный святой Евпраксией Псковской, тёткой Довмонта, в 1243 году. Церковь сохранилась до наших дней, действующая. Стоит на берегу р. Великой. Вплоть до 70-х годов ХХ века вокруг было кладбище. Ныне Комсомольская площадь, перед радиозаводом). Сама просила, чтоб у брега высокого, к сестрице поближе… Чтобы собор Троицкий видать было…

Но Довмонт уже не слышал этих слов. Дракон нёс его в полный галоп к монастырю. Ком в горле… Нет даже слезинки… Всё пересохло… В грудь словно кипящие смолы влили. Ветер в лицо лишь обжигал, в голове, готовой расколоться надвое, забил колокол, раскачиваясь всё быстрей и быстрей и в конце концов переходя в сплошной звон…

« Матушка… Мама… Ма-а-ам…» – голос из далёкого детства был слышен так звонко, цвета и запахи ощущались столь красочно, что князь не мог понять, видение это или явь.

«…«Мамулечка! Мам… Ты крепко меня держи! Крепко!» – визжал трёхлетний Домант и, смеясь и крича одновременно, когда мама, держа его за руки, окунала с головой в бочку с тёплой водой и тут же выдёргивала обратно. Было весело и чуть-чуть страшно. Бочка казалась бездонной, потому что, окунаясь туда с головой, маленький Домант не доставал до дна ногами. Ему нравилось, хотелось окунаться ещё и ещё, потому что было весело. Смеялся он. Смеялась мама. И маленький Домант точно знал, что никогда, ни за что его маленькие ручонки не выскользнут из маминых рук. Он точно знал, что когда ему надоест, мама его вытащит, оботрёт и уставшего, с мокрыми ещё волосами прижмёт к себе, поцеловав прежде в макушку. Он, обхватив её руками и ногами, почувствует её тепло, запах молока. И пока будут стоять, счастливый, он так и заснёт у неё на руках, положив голову на плечо и вдыхая запах густых распущенных маминых волос, нежно ласкающих его пухленькие детские щёчки…

…Гордо поднятая голова. Одежды в заплатках, прикрытые шкурами, туго стянутые на затылке длинные волосы. Во взгляде уверенность не детская. На боку нож, который вручил ему отец год назад, когда отправил сына выживать в лес с лучшим своим воином – Нестором. Довмонту уже одиннадцать. Он достойно прошёл испытание, которое обязан был пройти любой из сыновей князя. Иначе князем ему не быть.

В глазах отца – гордость за сына… За то, что выжил, подрос, повзрослел… За то, что не сдался.

В глазах мамы – радость и слёзы.

О, Господи! Как хочется плюнуть на всё и броситься к маме!..

…Ночь… Догорает огромный костёр… Пламя огня отбрасывает свои языки на молчаливые лица воинов. То прощальный, погребальный костёр с телом его отца… Совсем молодой ещё Довмонт стоит против бледной лицом матушки:

– Мама! Я давно уже стал воином! Я должен отомстить за гибель отца!

– Ты теперь князь, сынок. Никто не может неволить тебя. Не забывай только, что ты теперь хранитель рода своего. И только от тебя зависит, быть княжеству твоему иль не быть. А доброму князю храбрости одной да руки твёрдой мало. Мудрость нужна… Жалость… Доброта и любовь к ближнему… К земле… Народу своему…

…Длинная вереница телег… Он покидает Крево… Люди вдоль дороги кланяются князю, плачут, прощаются. К маме подбегая, целуют руки… Он взглянул в её уставшие глаза, она не спала несколько последних дней, проводя время в заботах о женщинах и детях, молитвах о городе, людях, о князе, её сыне. Он понял ещё тогда: её родина там, где он, её сын…

…Псков… Шумит вечевая площадь. Довмонт стоит на коленях, прижав к груди меч… Но почему-то не на степени, как было, пред народом… Он стоит на коленях пред матушкой… Она положила свои ладони на голову сына:

– Слушай своё сердце, сынок. Делай так, как подскажет оно. Я знаю, сердце у тебя доброе, оно не обманет.

Довмонт положил меч и, как в детстве, обняв мать и прижавшись ухом к её животу, просто молчал, закрыв глаза… Она гладила его голову, словно расчёской проводя пальцами по волосам… И оттого сама казалась счастливой…

… «Мамочка! Мам! Постой!» Лето. Ясный солнечный день. Снова маленький Домант… Вытянув ручонки, он бежит босиком по мягкой траве к маме… Она вся в белом, словно светится, слегка вытянув шею вперёд и протянув руки – ждёт сыночка, а он, озорно смеясь, летит к ней вприпрыжку, сверкая босыми пятками и разметав по ветру златокудрые волосы… А мамочка всё дальше и дальше… «Мам! Мама! Постой!»…

Дракон летел сквозь улицы города, словно молния. Люди, заметив князя, не успевали даже поприветствовать, поклониться. Лишь крестились, снимая шапки и сочувственно глядели вослед. Слава Богу, мост был пуст. Пролетев по нему птицей, проскакав за Ольгинский крест, князь скрылся из виду в леске… А там и кладбище монастырское рядышком. Со стен крепости хорошо было видно, и многие молча наблюдали за бешено скачущим всадником, узнавая в нём князя. Потихоньку, не сговариваясь, люд двинулся в сторону Иоанно-Предтеченского монастыря.

… Игуменья Анастасия проводила Довмонта к небольшому, ещё свежему холмику земли с поставленным дубовым резным крестом и молча показала рукой. Князь посмотрел на игуменью, она, понимая, чего от неё ждут, всё так же молча поклонилась и отошла в сторону.

– Прости меня, матушка… Прости, что не был рядом… – Довмонт упал на колени и не знал, что делать дальше. Он не мог поверить. «Это? Здесь в земле? Мама?». Наконец, не в силах более сдерживать себя, он заплакал. Сначала тихо, потом навзрыд. Так безудержно, чисто, глубоко вдыхая и не сдерживая себя, он плакал только в детских снах. В снах, в которых терял маму в лесу, и ему казалось, что он потерял её навсегда. Как и тогда, он чувствовал, что с ним случилось самое страшное. Страшнее «этого», для детского сердечка не бывает ничего. Потому что оно свято верит в то, что мама никогда не уйдёт, не умрёт. Что она всегда-всегда будет рядом с ним… Сейчас Довмонту, как никогда, хотелось протереть глаза и проснуться…

Он понимал, что это неизбежно. Но не думал, что оно случится так неожиданно и просто…

Потихоньку собравшийся и столпившийся народ молча стоял за спиной князя. Давно минул полдень, к князю осторожно подошёл кузнец Антип с Якуном Лавровичем. Антип поднял лежавший рядом шелом и положил руку на плечо:

– Земля ей пухом, князь… Нежданно…

– Хворала бедная, – добавил Якун Лаврович, – да всё не берегла себя… И к заутрене в церкви, и к вечерне. То в монастыре дела всяки-разны, то с нищими молитва. И пожалеет, и накормит… Мор бывши середь убогих, не пойми какой… Сама меж их ходила, помогала… Вот и сморило вовсе…

– Не углядели, – выдохнул Антип.

– Отчего ране весточку не прислали, что хворая? – не оборачиваясь спросил Довмонт.

– Так ить, не нашли тебя…

В это время к ним подошла настоятельница:

– Было б надо, нашли бы, хотела гонцов рассылать за тобой, да матушка твоя не велела от дел ратных отрывать. Настрого…

– Долго хворала?

– Почитай уж выздоровела. И подумать не могли… Да и хворала кады, велела тебе не сказывать. Всё о тебе думы были, всё жалела, говаривала: «У Довмонтушки моего и без того забот не счесть. Незачем по пустякам душу его ранить. Было бы у него всё ладно, а я уж стерплю…».

– Счастливая. Во сне померла… Э-эх, кабы мне бы так… – выдохнул с сожалением Якун Лаврович. -

Видать, сразу в рай…

Довмонт наконец поднял глаза на игуменью Анастасию. Скатившись по щеке, исчезла в усах капелька слезы:

– Ещё что сказывала? Слова какие?

– Эх, князюшко! – вздохнула поучительно и слегка с упрёком игуменья. – Кабы тебе… Жалилась, ой, как жалилась, что внуков не повидала… Не дождалась… Всё вспоминала Агну твою, батюшку тваво, да какой ты был хороший в измальстве… Молилась всё время, князь. О тебе молилась…

Довмонт не смог сдержаться. Потому отвернулся, прижал к лицу ладони, и, склонив голову, опустил её к самым коленям. Плечи его вновь подёрнулись крупной дрожью…

Игуменья взглянула на собравшийся люд, что понуро, сняв шапки, стоял в десяти шагах вокруг, ожидая, когда князь встанет. Она незаметно махнула им двумя ладошками, что означало «Идите. Не сейчас». Народ потоптался слегка на месте и, понимающе переглядывась, стал расходиться…

– Делать-то чево будем? – говорил задумчиво Якун Лаврович, глядя на Нестора, Антипа и сына Давыда. – Третий день сиднем сидит.

– Не ест, не пьёт. Того и гляди захворает.

– Даже Булата сваго прочь прогнал. Ничо не хотит.

– Да не, – вмешалась в разговор толстая кухарка Глаша, в который раз уже подходившая к двери князя и прислушивавшаяся, не прикажет ли чего. – Вчерась вечерком испил водицы, почитай черпачок по край самый полон был.

– А ел чего? – спросил Антип.

– Не-е, не ел. Утречком опять испил водицы, полон ковшик.

– И чё? Всё?

– Не… Не всё, – отвечала кухарка так, словно знала тайну какую. – Опять молиться пошёл. Как горло-то иссохнет, отопьёт водицы и опять молится.

Нестор, Аким и Якун Лаврович с Давыдом удручённо переглянулись. Но дородная Глаша, которая всегда знала больше всех, потому как всю жизнь была при княжей кухне, зачем-то подтягивая потуже пояс, вновь вмешалась в разговор мужей, упрекая:

– Да шли бы вы отсель, люди. Не мешали пока что. Кабы видели вы, как он ликом-то просветлел! Не то что давеча был… И взгляд ясный… Пусь молится, пока сон не собьёт… – и, смахнув подолом сарафана слезу, добавила: – Умом бы цел остался, а там полегчает…

– Тьфу ты! Дура баба, чо мелешь! – выругался злым шёпотом Якун Лаврович и троекратно перекрестился. – Типун те в обе сиськи да промеж глаз! Прости, Господи! – и старик ещё раз перекрестился.

– Погодим, – сказал Нестор, садясь на лавку и оглядывая остальных. – А чего ждали-то? Не худое творит… Погодим ишо… Отпустит потихонечку, коль в молитве…

Якун Лаврович по-старчески смешно, на цыпочках подошёл к двери и стал прислушиваться. Ни звука. Все, молча глядя на него, вопрошали взглядом: «Что там?». Воевода пожал плечами, мол, тихо. И только он хотел отойти от двери, как она неожиданно открылась и вышел Довмонт, нос к носу столкнувшись с бывшим псковским воеводой. Какое-то время все молча смотрели на князя, а он на них:

– Чево смотрите кабуть на умолишённого?

– Дык это, княже… Дело есть… – заговорил растерянным голосом Якун Лаврович.

– Неотложно дело?

– Дык как поглядеть. А вот бы, князь, вот это… Нужда кабуть крепкая… А може и не… Или чо?

Якун Лаврович посмотрел на Давыда и с неожиданной прытью, шагнув к нему, дал подзатыльника:

– Ну чё глядишь, как заяц? Говори, чё пришёл? Я уж стар совсем… И не упомню, чево тут я…

Давыд Якунович посмотрел сначала на отца, затем на Довмонта, сделал глубокий вдох, собираясь с мыслями, но князь опередил его, отвечая:

– Да будет тебе, друже… Неуж не вижу, с чем вы тут. Жив да здоров, чего со мной станется… На душе ток камень, – тяжело вздохнул князь. – Не отпускает… Помолюсь ещё… Подите, апосля вечерни сберёмся, поговорим о делах…

После молебна по матушке на девятый день, вслушиваясь в слова панихиды «Со святыми упокой», Довмонт как будто смирился с происходящим. Взгляд просветлел, но все заметили, как опустились плечи его. Лицо побледнело, во взгляде появилось… смирение что ли. Но всё одно это только то, что видно снаружи. То, что в душе творится, знал лишь он один. Стал задумчив чрезмерно, не весел. Улыбался редко, лишь когда забудется. Довмонт совсем ушёл в себя. Почитай целых три седмицы провёл он в доме у Кречета. Поехал, сам не ведая зачем. А когда приехал, понял: отроки… Родомир… Так в душу когда-то запали глаза этого мальчонки, что Довмонту казалось, что нет во всём свете теперь человека ближе него… Вспоминая детство своё, матушку и отца, Довмонт вдруг почувствовал, как он нужен этому мальчонке. Сирота… Хоть и был князь уже не юнцом, а взрослым мужем, казалось, что он только теперь уразумел истинное значение этого слова – сирота… Он не знал, как объяснить это, но чувствовал всем нутром родственность душ с этим мальчонкой и то, что он нужен Родомиру не меньше, чем Родомир ему… И с каждым днём, проведённым вместе, Довмонт укреплялся верой в правильности своего поступка. Никогда и подумать он не мог, что с дитём может быть так интересно, весело, спокойно… Потому как говорил он всегда правду, искренне и наивно. Как он сам в детстве. Не умел по-другому. Не притворялся Родомир пред князем, не надо было притворяться и князю пред ним. Всё по правде, всё по чести. С ним можно было вести себя, как есть. Хочешь смеяться – смейся. Хочешь плакать – плачь, не спросит зачем, не упрекнёт.

Оттаял князь потихоньку. Об одном жалел, что не знала матушка этого мальчонку. Ведь многому научить могла, и не было бы ему в жизни так одиноко… И ей… Ведь в заботах княжеских он так мало с матушкой видеться стал… Боялся Довмонт, вину чувствовал, что обиду она за то на сына держала, да так уж вышло…

Возился он с Родомиром с утра до вечера позднего. Светел он был ликом, чист душою… Дитё… Учил он Родомира с братьями, как петли на зверя ставить, как от медведя уходить, если что, как птицу правильно ловить. А ещё, как его самого в детстве научили: как к лисе-хитреце рыжей подкрасться незамеченным…

– А вон там вон, гляди, белка, – говорил князь Родомиру с братьями, показывая на ель, – вишь, вон?

– Угу, – отвечал тот.

– А знаешь, как поймать её?

– Как?

– Стрелой нельзя, шкурку попортишь. Надобно ещё с рассвету прийти, а до того орешков разно-всяких принесть да посыпать под деревом… Али сухарей… Затем ставишь петелечку тонюсенькую из конского волоса у ей на тропке и ишо одну пред едой, затем…

– Дык то долго, – перебил его Родомир, – быстрей можно.

– Как это? – удивился Довмонт.

– А вот как, – отвечал мальчонка и, вытащив из сумы хлебные крошки да положив на ладонь, защебетал словно бельчонок. Через какое-то время, осторожно оглядываясь по сторонам, по стволу спустилось целое семейство белок и, по очереди прыгая на ладонь мальца, схватывали крошку и спрыгивали снова на ствол.

– Эт чево за ворожбу ты им сделал? Иль слово какое по их сказал? – шёпотом, с недоумённым видом спросил князь. – Сколь живу, а такую ловлю впервой вижу.

– Угу… Я по-ихнему разумею… – также шёпотом отвечал Радомир серьёзным голосом, но, взглянув сначала на братьев, затем на вытянутое, удивлённое лицо князя, не сдержался и, упав на спину громко засмеялся, да так, что ногами задрыгал: – Ой, не могу! Ой, мамочки, не мо-гу-у! Да они у нас уж год, как прикормлены! Нас… Нас Добромир так же об-ма-ну-у– ул!

И все четверо мальчишек залились на весь лес заразительным смехом. Засмеялся, не сдержавшись, и Довмонт. Вот сорванцы! Обманули! Давно уже князь так не смеялся… Так добро, безудержно и искренне… Всю обратную дорогу мальчишки переглядывались и смеялись вместе с князем:

– А глаза у тебя во какие стали! – говорил Тихон.

– Ага! И лицом уморил! Рот отвис с удивленью! – перебивал Трифон.

– А ты, Родомир, от же лис! – поддакивал им Довмонт, чувствуя себя таким же мальчишкой и тыкая Родомира пальцем в бок. Тот, визжа, отпрыгивал в сторону, и все хохотали, словно пытаясь пересмеять друг друга. Когда пришли домой, смеялись ещё больше и громче, уморили совсем, пока рассказывали Кречету, Любомире и Добрыне, как князя «удивили» …

Утром следующего дня, когда сидели за столом с Кречетом и Добрыней, Довмонт молвил с грустью в голосе:

– Спасибо тебе, друже. И тебе, Добрыня, спасибо. Полегчало слегка. Ехать надобно. Скоро уж сороковой день матушке.

Кречет и Добрыня лишь кивнули головами. Довмонт помолчал, не зная, с чего начать:

– Знаю, что сказать хочешь, – начал первым Кречет,– Что скажешь ты, Добрыня?

– А чево говорить… Пусь князь скажет, чо надумал. Родомир льнёт к нему…

– Да и мне мальчонка глянется давно. Должон был у меня сын быть, да родиться не успел… Не уберёг… Дозвольте Радомира с собою взять…

– А про отца-то его чево скажешь?

– Думал я о том. Пусь за брата младшого мне пока будет, а там поглядим… А коль затоскует по вам, так привезу…

– А коль не захочет с тобой ехать?

– Да спрашал уж. Захочет.

Теперь уже переглянулись Кречет и Добрыня, а Довмонт добавил:

– Хочет. Тока сказал: «Не поеду, коль дядька Кречет с Добрыней не по душе отпустят».

В это время на пороге появился улыбающийся Родомир:

– Звали? А то быстрей, мы с Фёдором прятаться будем, наш черёд! Мы Тихона с Трифоном враз нашли! Уж второй раз в стогу спрятались!

– Погодь-ка, Родомир, поди ближе, – сказал строгим голосом Добрыня, – сказать чево надобно.

Мальчонка, почувствовав что-то серьёзное, подошёл ближе. Улыбка исчезла с его лица, а в выражении глаз появилась какая-то настороженность, перемешанная с догадками и детской наивной надеждой. Продолжил говорить Довмонт:

– С отцом твоим… Я был словно брат… Оттого хочу тебя с собой взять, во Псков. Будешь мне братом названным, младшим? Как тятька твой? Хочешь со мной поехать?

Мальчишка снова заулыбался и чуть не подпрыгнул:

– Хочу! В граде тятька точно быстрее меня найдёт! Ведь все знают, где тя найти, так ведь? Он же всё одно во Псков придёт! Так ить? Так?!

– Ну, как бы так…

– Вот и ладно! – перебил счастливым голосом Родомир. – А пусь он тебе братом и будет, ты ране не сказывал про то! Пусь он тебе братом, а я ему сыном! Так ить можно?! Так мы что теперь сродники, что ли?!

Довмонт кивнул, но почему-то отвёл взгляд. Мальчонка, не раздумывая, обратился к Добрыне и Кречету, одновременно кидаясь Довмонту на шею:

– А дозволите мне с князем, а? Дядечки мои, а? Я скоро! Погляжу тока град и вернусь! Фёдор, када малым был, видел, говорит бо-о-ольшой, за день не пройти! А может, и тятька уж возвернулся!

Кречет лишь развёл руками, а Добрыня молвил:

– Ну, коль хочешь…

– Хочу! Ой, как хочу, Добрынюшка! У меня ж теперь, кроме тятьки, и сродник есть! Есть, к кому гостить! Во! – и мальчонка, хлопнув в ладоши, смешно подпрыгнул.

Кречет промолчал. Довмонт, задумчиво улыбаясь, смахнул со лба выступивший пот, а Добрыня тяжело, с грустью вздохнул.

***

Дело шло к зиме. Стены першей были накрыты деревянной крышей. Подняты до должной высоты, строенные по княжьему повелению. Крепость стала ещё больше, ещё неприступнее.

Лекарь Булат сидел у самого берега на выкинутом рекой бревне и тихо напевал какую-то красивую булгарскую песню.

– О чём песнь, Булат? – спросил Довмонт, осторожно подсаживаясь рядом и держа в руках почти беспомощного маленького щенка. Лапушка три седмицы назад опять принесла… Волчата…

Лекарь взглянул на щенка, погладил пальцем у него за ухом, тронул нос и отвечал со вздохом:

– Пра родина маю… Пра землю… Пра то, какая красивая мая родина… Какие красивые там девушки…

– А… У тебя была девушка?

– Да.

– И где она теперь?

– Нету.

– Умерла?

– Нет. Живая, слава Богу, навернае… Для меня умерла…

– А семья была?

– Нет, не было…

Помолчали.

– Булат… Я никогда тебя не спрашивал… Ты как оказался в Крево? И сюда за мной пришёл, не бросил. Ты ж не раб, волен поступать, как хочешь. Мне казалось, что ты был у нас всегда. Я ж помню тебя сызмальства…

Булат внимательно посмотрел в глаза князя и почему-то сказал:

– Мне ощинь жалка твоя мама… Она была ощинь харошая… Добрая… Отец твой был мне как старший брат… Нет, ты не падумай, он был мне князь… А я его любил как брата… Он князь, а гаварил со мной как брат, верил мне как брат… Ты тоже князь, мне как сын моего брата. Патаму я – с тобой, и кагда тебе трудна и кагда харашо… У меня нет другой семьи, теперь толька ты…

Помолчали ещё немного.

– Я не слышал раньше, чтобы ты пел свои песни.

– Раньше я и ни пел. Молодой был. Теперь старый скоро стану. Хочится на родную землю…

– Ты хочешь уехать?

Булат, прежде, чем ответить, долго молчал.

– Нет. Не хочу уехать. Тосковать по тебе буду… Хочу толька землю свой ищё раз увидать… Там речка Итиль. Волга по-русски, широ-о-окая! Больши Великой. Многа раз больши. Там… – Булат снова тяжело вздохнул, показывая на восток (Довмонт впервые в жизни видел, как на глаза Булата навернулись слёзы). – Там монголы всё пожгали, потоптали, зарубили…

– Расскажи.

– Я был младший сын своего отца. Рано познал грамоту. Потому, отец мой, человек небедный и мудрый, отправил меня отроду семи лет, учиться в славную Бухару, в лучшее медресе*(С Х века высшие школы просвещения на Востоке). Я был смышлён, потому попал в ученики к известному алхимику, звездочёту и лекарю, чьи предки были учениками самого Абу Али ибн Сино* (Авицена, величайший врач, филосов и учёный своего времени. Который создал за свою жизнь более 450 научных трудов. А его знаменитой «Книгой исцеления» как основой медицины пользовались с Х вплоть до XIX века). Вскоре я стал лучшим его учеником, выучил много языков, узнал все секреты трав и болезней, а через десять лет мой учитель сказал: «Мне нечему больше научить тебя. Иди в мир. Помогай людям». Я поспешил домой, на родину, желая увидеть отца, мать, братьев и сестёр. Желая показать, каким стал просвещённым и мудрым. А там шла война… Я знал о ней, но не думал, что она так изменила мою землю…

– Монголы? – неожиданно перебив Булата, спросил Довмонт.

– Да, – отвечал Булат, вздохнув, и беря из рук князя начавшего скулить щенка. – Я не помнил начала войны, ведь я ещё был мал. Но всегда гордился, когда до меня доходили слухи о победах великой Булгарии. Дед мой Ильяс был сильный воин, в шестьсот одиннадцатом году* (1223 год) по летоисчеслению правоверному, в шесть тысяч семьсот тридцать первом по исчислению от сотворения мира (1223 год), в рядах великого царя Ильхама* (Булгарский царь, первым разбивший войска Чингисхана) он бился с великим моголом Чингисханом… И булгары разбили его… Такого поражения до того Чингисхан не терпел никогда. Булгары взяли очень много пленных. Столь много, что великий Чингисхан не мог убить столько в наказание. Этих пленных булгары поменяли на баранов. На позорном для Чингисхана условии, один баран – один воин… Все даже смеялись потом, говоря, что Сотрясатель Вселенной не выдержал такого позора и потому вскоре умер. Даже сражение то назвали «Бараньей битвой», не ведая, насколько сильно озлобили против себя монгол. Много лет подряд они ещё пытались захватить нашу землю, стремясь отомстить именно за тот позор…

Отец мой, Рахматулла тоже был сильный воин. С войском царя Абдуллы ибн Ильгама* (Царь Булгарии, разбивший войска монголов в 1229-м и в 1232-м годах) он не раз ходил в походы против могол. О! Многие тогда покрыли имена свои славой! Вскоре в роду моём все: от булгарских бояр и землепашцев до искусных мастеров – стали воинами. А я… Я ещё тогда решил, что никогда не буду сеять смерть. Что я, буду помогать людям.

Потом было ещё три больших славных битвы. И всегда булгары били монгол Чингисхана… Но их полчища были несметны. И вот в году 6744 от сотворения мира (1236 год), когда я вернулся на родину, полный надежд и счастья, великая конная Орда, как саранча, хлынула на Булгарию… На этот раз моголы готовились к нападению долго. Говорят, число их войска было не менее трёхсот тысяч… Они осадили неприступный Великий город*(Тогда, первая столица Булгарии – г.Биляр, территория нынешнего Татарстана). С начала сотворения наш мир мало видел осад страшнее и кровавее той…

…«Укрепления они завоевывают следующим способом. Если встретится такая крепость, они окружают ее; мало того, иногда они так ограждают ее, что никто не может войти или выйти; при этом они весьма храбро сражаются орудиями и стрелами и ни на один день не прекращают сражения, так что находящиеся на укреплениях не имеют отдыха; сами же татары отдыхают, так как они разделяют войско, и одно сменяет в бою другое… И если  они не могут овладеть укреплениями таким способом, то бросают в него греческий огонь* (смесь нефти со смолой), причем нередко достаточно хитрым способом, когда монголы не смогли штурмом взять Великий город, то они сделали вид, что готовы снять осаду, если осажденные принесут им символический выкуп – от каждого дома по голубю или воробью. Когда осажденные, обрадовавшись, принесли просимое, монголы привязали к ножкам птиц смоченные указанным составом пакли, зажгли их и отпустили птиц, и все они полетели к своим гнездам, и в одночасье весь город, преимущественно деревянный, сгорел.»

Из текстов Джовани Плано Карпини, итальянского путешественника. Первый европеец, посетивший Монгольскую империю. (Подобное описание событий описано как в монгольских, так и в булгаро-татарских преданиях. Город был сожжен, не только деревянные, но и белокаменные и кирпичные здания были разрушены. Осажденные, не успевшие убежать, были все убиты, от грудных детей до стариков. Их останки встречаются не только в развалах зданий, но и в колодцах , очевидно, туда сбрасывали живых.)

– Твердыня моей родины, славный град просвещения, ремёсел и многих наук был разрушен. Они убили всех. Рубили и резали даже грудных детей, чтобы из них не выросли новые защитники великой Булгарии. Моголы потеряли много воинов и потому мстили жестоко. После падения Биляра, Орда двинула на другие города и земли, подвластные Булгарии. Они сожгли шестьдесят городов. Повсюду были кровь, жестокость и разорение. Я не мог помочь всем. Казалось, что всевышний отвернулся от нас, и земля попала во власть сатаны… Душа моя стала черстветь. Я потерял много близких. Всех… До одного…

…«К осени 1237 г. монголы «завладели пятью величайшими языческими царствами: Сасцией (Саксин), Фулгарией (Булгария), … напали на Ведин (земли предков чуваш), Меровию (земли предков марийцев), Пойдовию (землю обулгаризированных буртас), царство морданов (мордвы)».

(Из хроник венгерского путешественника 13 века Юлиана)

– Нам негде было спрятаться в родной земле, – продолжал говорить Булат, – и я вместе с воинами ушёл на запад, думая, что моей родины больше нет.*

«Приидоша Татарове на Болгарскую землю и взяша славный Великий град Болгарский, избиша всех от стара и до юна и до сущаго младенца и град их сожгоша и землю всю их поплениша».

(Владимирская летопись. 1236 год)

«В лето 6744 [1236 г.] …приидоша от восточные страны в Болгарьскую землю безбожнии Татарии и взяша Татарове на Болгарскую землю и взяша славныи Великий град Болгарскыи и избиша оружьем от старца и до уного и до сущаго младенца и взяша товара множество, а город ихъ пожгоша огнемъ и всю землю ихъ поплениша».

(Лаврентьевская летопись.)

*****(Многие из жителей Булгарии были убиты, как были истреблены почти все от старца и до сущего младенца, оказавшиеся в Великом городе во время его захвата. Бежали в более безопасные места только те, кто ушёл раньше: за Каму, в сторону Казани и севернее, в земли обулгаризированных буртас. Многие бежали на Русь и даже в Норвегию. Венгерский путешественник Юлиан в 1237 году, например, видел беглецов из Булгарии в Суздале. Это подтверждает и летопись Татищева, сообщающая, что после взятия Великого города «…того же году от пленения татарского многие болгары избегшее, пришли в Русь и просили, чтобы им дать место…» … «Князь великий Юрий вельми рад сему был, и повелел их развести по разным городам около Волги и в другие». Видимо тогда и появились села с булгарскими выходцами возле Костромы и еще выше по Волге, в частности, в Новоторжеской земле под Тверью. Во Владимире нашел убежище и один из булгарских царевичей – эмир Гата, принявший там в 1237 году крещение и заложивший основу рода князей и графов Зубовых. Значительная часть булгар из центральных земель бежала в волжское правобережье, где было основано много сел с выходцами из Булгара, а также далеко на север и северо-восток – на Вятку, Чепцу, Среднюю и Верхнюю Каму, а также в северо-западные русские земли, к независимому новгородскому князю Александру (будущему Невскому). В родословных знаменитых русских фамилий Долгово-Сабуровых, Голенищевых-Кутузовых, Шереметьевых, Огаревых и др. отмечаются следы таких выходце из булгар, как Атун-мурза, Арбаут, Кутлумамет Огар-мурза …)

Довмонт никогда не видел Булата таким взволнованным. Даже в минуты, когда им грозила неминуемая смерть, казалось, он выглядел спокойнее. «Господи! – думал Довмонт. – Воистину, пути твои неисповедимы. Воистину, мы недостойные рабы твои, не ведающие и не знающие, погрязшие в думах только о себе. Ибо рядом со мной человек, столько лет преданно служивший и отцу моему, и матушке, и мне. Спасавший не раз и их, и меня, другов и сродников моих. А я, неблагодарный, даже не ведал, кто он… Не ведал, что творится в сердце его, в душе… Господи! А ведь я вспоминал о нём только в нужде…».

– О, как я был глуп! – неожиданно громко выдохнул лекарь.

Довмонт не перебивал его, потому как чувствовал, что, возможно впервые в жизни, этот незаменимый, но малозаметный человек хочет выговориться…

Немного подумав, Булат продолжил:

– Булгары ещё долго боролись, но силы были слишком неравны… Я долга думал, почему мы сначала били могол, а потом проиграли… Знаешь, почему?

– У вас не осталось воинов? Вас осталось мало? – вымолвил Довмонт первое, что пришло в голову, но понимал, что сказал не то, что думает.

Булат отрицательно покачал головой, а князь добавил:

– Почему? Я знал, что моголы покорили булгар, но не знаю, как это было… Расскажи ещё. Ведь моголы потом пошли на Русь?

– Да… Мы проиграли, потому что мы потеряли единство… Многие народы и племена, которые были в единой Булгарии, покорились и стали воинами могол… Когда они все стали под знамёна Батыя, нам уже было не справиться с ними. Русские князи сделали тогда большую ошибку. Они отказались помочь булгарам. Булгария была захвачена, а моголы пашли в Русь. Вместе мы могли навсегда разбить их…

«…Потом, пополнив свои воинские соединения прежде всего за счет племен куманов и многих других покоренных ими народов, они (монголы) снова повернули против рутенов(русских). Перед походом в Венгрию и Польшу, они сделали новые наборы воинов из покорённых народов. Подобная практика стала у монголов регулярной…».

(Фома Сплитский) * Фома Архидьякон ( 1200 – 1268 гг) – далматинский (Хорватия) хронист, архидьякон Сплита c 1230 года. Окончил Болонский университет, в 1227 году. Автор «Истории архиепископов Салоны и Сплита» («Historia Salonitana»).

– Почему русичи отказались помочь? Разве вы не были в мире? – перебил Довмонт.

– Были. Но тогда они ещё не знали, насколько силён и коварен враг, воюющий с нами. Думали, что чем больше мы воюем с моголами, тем станем слабее. И в случае новой войны между нами их сосед булгар будет слаб… Но вскоре орды Батыя сделали то же самое со всей землёй Русин.

– И с моей родиной, – добавил Довмонт.

Они вновь долго молчали.

– Батый вместе с Урду, Гуюк-ханом, Менгу-кааном, Кулканом, Каданом и Бури пошёл в Русь во главе ста сорока тысяч конных воинов…

– А остальные? – спросил удивлённо Довмонт.

– Остальные во главе с Субедэй-багатуром остались в Булгарии. Она ещё была слишком опасна.

Если бы пошли все… Ой, плохо бы было и Руси, и твоей родине! Даже Риму и саксам. Всем.

Вновь помолчали.

– Как ты оказался у моего отца?

Булат впервые за всё время улыбнулся:

– Случай. Я ведь лекарь. Уходя в Русь вместе с родом булгарского царевича Гата, я пришёл с ним до града Владимира. Великий князь Юрий Всеволодович и все русы нас хорошо приняли, помня, как за несколько лет до того, когда после двух годов неурожая настал страшный голод, булгары, не прося взамен ничего, блюдя лишь законы Бога единого, привезли русам много кораблей с продовольствием и тем спасли многих.*(Факт, описанный Владимирским летописцем под 1230 годом). Многие из булгар остались здесь навсегда. А я, не обременённый ничем: ни семьёй, ни роднёй, – решил посвятить жизнь свою путешествиям, как знаменитый Ибн Фадлан* (Ахмад ибн Фадлан ибн ал-'Аббас ибн Рашид ибн Хаммад, арабский путешественник и писатель 1-й половины X века. Один из немногих арабских путешественников, лично побывавших в Восточной Европе в 921 – 922 гг., посетил Волжскую Булгарию. В своём отчёте «Рисале», написанном в виде путеводных заметок, оставил уникальные описания быта и политических отношений огузов, башкир, булгар, хазар. Ценные сведения, Ибн Фадлан оставил нам, описывая и племена славян)

– Ведь я был ещё так молод и полон сил… Я много работал, изучая местные травы и растения. Из Владимира я пошёл в Киев, о котором столько слышал. Говорят, в его лесах были волхвы, которые знали многие тайны исцеления и силу всех трав… Но Орда уже пришла в Русь… Путь мой неожиданно изменился, и мне пришлось повернуть обратно, вместе с бежами* (Беженцами) я пошёл в Литву… Больше года я скитался по городам и сёлам, зарабатывая на хлеб чёрной работой, ибо средства мои были отобраны разбойниками ещё в самом начале моего пути. Но однажды мне повезло. Хотя какое это везение? Когда я в поисках новой работы шёл в Новогрудок, то на лесной дороге повстречал умирающего. Это был латинский монах. Двое из его спутников были мертвы. Их убили то ли разбойники, то ли разъярённые иноверцы. Рана его была не смертельной, но от того, что он был без чувств и потерял много крови, монах был готов отдать Богу душу. Я увидел, что его можно спасти, если правильно обработать и зашить рану…

– И ты спас его?

– Да, – кивнул устало головой Булат. – Как он мне рассказал позже, они были миссионерами, что ходили по Литовским землям, пытаясь обратить иноверцев в веру свою…

– И посеять среди народа смуту, – добавил Довмонт.

– Не знаю, – отвечал Булат. – Но он показался мне человеком хорошим и сильно верящим в то, что делал. Его звали Джаккомо. Я три дня провёл с ним в лесу, чтобы не оставить его умирать. На четвёртый день, хотя мы и прятались в глубине леса, на запах моего костра пришли воины. Они хотели нас убить как лазутчиков, но твой отец не дал это сделать.

– Это был мой отец?

– Да, князь. Молодой, сильный, как ты сичас… Кагда он узнал, что я лекарь, приказал лечить его и его воинов.

– Он был ранен?

– Да. Они шли от тевтон. У него было много ранетых… Я вылечил всех, никто не умер. С той поры я никагда ни бедствавал, патаму что был с тваим отцом.

– Я давно хотел спросить тебя, Булат… Пред последней битвой отец приказал тебе быть со мной… – желваки заиграли на щеке князя, было видно, что он хочет спросить о чем-то очень важном, но не решается, словно боится услышать правду: – Я понимаю, почему он оставил тебя со мной. Но скажи правду: ты мог спасти отца, если бы был там? Рядом?

– Не мучий сибя таким вопросом, князь, – отвечал, не раздумывая, лекарь. – Я видел, ему после таких ран никто не мог помочь… Сам Авиценна бы удивился, видя, как он мог биться с пронзённой насквозь грудью… Воины говорят, что обломок копья в его груди торчал задолго до того мига, когда он упал… Нет, я не Всевышний, и не смог бы ему помочь…

Довмонт и Булат вновь надолго замолчали.

– А что стало с тем монахом? Которого ты спас? – нарушил тишину князь.

– Воины хотели убить его, но твой отец не дал.

– Почему?

Булат молчал, а Довмонт добавил:

– Я просто хочу понять, почему он пощадил его? Ведь это был враг. Враг, который нёс моему народу зло?

– Твой отец был благородный воин. Он не хотел убивать просто так… – лекарь вдруг пронзительно взглянул прямо в глаза князя. – А разве ты бы смог убить ранетого, беззащитного священника? Пусть даже веры иной?

Довмонт в сомнении почему-то отвёл взгляд и, глубоко выдохнув, ответил:

– Не знаю…

Но, вновь посмотрев на лекаря, твёрдо добавил:

– Нет.

***

Шла поздняя осень 1270 года. Выпал первый снег. Русь находилась в тяжёлом положении. Княжеские раздоры и межусобицы приносили бед не меньше, чем ордынские набеги. Десятину, которую как налог требовали монголы с каждого двора, во избежание конфликтов и кровопролития, которые могли вылиться в новый набег, стали собирать сами князья и отвозить в Орду. В итоге эта десятина обходилась люду втрое дороже. Потому как времена были тяжёлые, а каждому из князей нужно было содержать дружину. Вот и драли втридорога сверх: десятину – в Орду, две десятины – себе.

Юг и восток земель Псково – Новгородских граничили теперь с землями, что подчинялись ордынцам. Юго-запад – с тевтонцами и Литвой, запад – с Орденом Ливонским, север – с датчанами и шведами. Ждать нападения можно было отовсюду…

После поражения под Раковором и под Псковом Ливонский Орден, хоть и понёс огромные потери, но всё же, войдя в состав Ордена Тевтонского, не оставил попыток захвата двух последних, богатейших княжеств русов – Псковского и Новгородского. Ибо все остальные, не только граничащие с ними, но и далеко вглубь, на восток, были разорены. Напасть на них и добить – значит, обострить отношения с монголами, ведь эти земли теперь числились под властью Орды. Меньше всего в тот период крестоносцам хотелось обострять отношения с монголами, мало того, они серьёзно их боялись. Хотя, если говорить правдиво, не было тогда силы, которая бы их не боялась. А Псков и Новгород, хоть и числились данниками, но всё же были княжествами вольными. Не только Папа Римский, но и магистр, и рыцари прекрасно понимали: если захватить, подмять под себя эти два княжества, то разделаться с остальной Русью, разграбленной, ослабленной, униженной, будет гораздо проще. А тогда… Можно и с Ордой говорить. Русь как таковую можно будет стереть с лица земли. Ведь истребили они к тому времени уже многие племена Европы, которые в конце концов исчезли впоследствии как народ. У Ордена были далеко идущие планы.

К 1270 году у Ливонского и Тевтонского орденов было два серьёзных противника: это сформировавшаяся как государство Великая Литва* и Новгород с Псковом.(*Нужно понимать, что Литва XIII века и нынешняя – это совершенно разные государства. Фактически Великая Литва – это первое государство, которое в наше время можно было назвать русско-белорусско-украинским (русско-литово-жемайтским), в состав которого в разное время входили такие города как Киев, Новогрудок, Полоцк, Брянск, Минск, Смоленск, Чернигов, и др. Почему оно стало называться Литвой, можно спорить и предполагать. Версий множество, но на историческую преемственность имеют больше прав нынешняя Белоруссия, Россия и часть Украины, нежели Литва, хотя её земли тоже входили в состав Великой Литвы. Все летописи написаны на русском языке, а литвинами себя называли многие русскоязычные славянские племена на территории Белоруссии и России вплоть до наших дней). Монголы, хоть и нанесли «латинянам» несколько поражений, пока были далеко. Основное противостояние крестоносцев всё-таки было с русинами и Литвой. Но пока Литва к этому моменту большей частью варилась в «собственном соку», Ордену нужно было разобраться с извечным противником. Первым делом – с Псковом. Во-первых, очень лакомый кусок. Во-вторых, нельзя было, идя на Новгород, оставлять в тылу себя такую твердыню. В -третьих, надо было расквитаться за поражения, полученные от псковичей и их князя Довмонта, ибо популярность князя Тимофея стала столь велика, что самая мысль о нападении на Псков среди воинов Ордена стала считаться безумной. Те, кто видел Довмонта на поле боя под Раковором и Псковом, не только очевидцы-кнехты, но и рыцари, волей -неволей, рассказывая об этом князе, сами разнесли слух среди воинства своего о его доблести, силе и отваге. Ведь это были времена, когда искусным воином и полководцем открыто восхищались не только «свои», но и враги. Будь то русский витязь или ливонский рыцарь – не важно, ибо отвага, доблесть, воинская честь и слава добывались на бранном поле только с помощью меча. Лично. У всех на виду. Были, конечно, знаменитые ратные герои и среди рыцарства немецкого, имена которых и русичи знали поимённо и произносили с уважением, но… Имя князя Тимофея-Довмонта в тот период стало столь весомо, что затмевало всех. Когда-то, так восхищались лишь самим Александром Невским.

После того, как Довмонт храбростию своей и умением изничтожил всего с шестьюдесятью дружинниками целое войско, истребив шесть сотен ливонцев из восьми на реке Мироповне, хоть и пытались умолчать о том немцы, но слухи о доблести псковского князя, перемешанные с мистикой и разным вымыслом, разнеслись во вражеских землях с такой быстротой, что стали появляться невероятные легенды. Теперь, прежде чем идти на Псков, Ордену необходимо было развеять миф о непобедимости и неуязвимости князя Довмонта. Это было сделать гораздо сложней, чем собрать против него армию, способную его победить…

В конце 1270 года, после гибели магистра Андреаса в битве с литовцами, новым магистром Ливонии и ландмейстером Ордена Тевтонского был избран Вальтер фон Нордек. Могучий, сильный рыцарь, опытный военачальник, в совершенстве владеющий всеми видами оружия своего времени, ещё не знавший поражений на поле боя. Мужество, отвага и рыцарская честь, как никому другому, были присущи ему. Он уважал врагов. Тем паче – сильных и достойных. Все противники, с кем фон Нордеку довелось скрестить мечи, были мертвы. Наслышанный о Довмонте Псковском новоиспечённый магистр решил, что обязательно должен встретиться с ним на поле боя и победить. Вальтер был умён, не тщеславен, но слава, повсюду преследовавшая его, иногда давала о себе знать, и часто, дабы подтвердить её, он просто искал встреч с сильным врагом, доказывая себе и окружению, что он лучший. Для него это было как игра. Фон Нордек всегда трезво и быстро оценивал ситуацию. Потому он прекрасно понимал, что идти сейчас на псковичей нельзя, рано. В Ливонии было время смуты. Поднявшееся несколько лет назад восстание куршей, йетвезов и земгал нужно было подавить в первую очередь. Лишь обеспечив спокойный и надёжный тыл, можно было собираться силами на серьёзную войну. Идти на Псков и Новгород, надеясь лишь на помощь Святого Креста глупо: нужна мощная, большая армия. Ведь эти два города всегда помогают друг другу, и в том их сила. Осади один город – с тыла подходит помощь из другого. Магистр начал пошаговую подготовку к войне с того, что захватил у земгал один из центров их обороны – замок Терветен и стал его перестраивать и укреплять по всем правилам для своей армии на случай нападения или отступления. Лишь после этого он пошёл дальше по землям земгал, зная, что тыл его прикрыт. Фон Нордек был ещё и неплохим стратегом. Магистр начал серьёзную подготовку к войне с русскими.

Великий князь Ярослав Ярославич, вновь сев на стол Новгородский и дав клятву вести себя во всём согласно данным обещаниям, вскоре стал чувствовать себя неуютно. Привыкший вести себя надменно и властно, он просто бесился, если не мог позволить вольностей ради своей корысти. Оттого и испытывал скуку да копившуюся на вольный люд новгородский злость. В любом действе он стал видеть попытки и бояр, и смердов держать себя на равных с ним. С великим князем! «Псы безродные! Твари ползучие! Моя б воля, я бы вас…» – думал иногда Ярослав… То новгородцы стали не так ему кланяться, то шапки снимать, не торопясь, то не сразу и бояре вставали при том, когда он в горницу входил. Его стало злить всё.

Да и сам Ярослав стал чувствовать, что вокруг него снова растёт недовольство. Не оттого, что он стал нарушать оговорённые обещания, а оттого, что его просто не любил этот вольный град. Но особо злило великого князя то, что разговоры о недавнем противостоянии не только не утихали, а всё чаще слышались не только средь бояр и купцов, но и среди черни, которая нещадно его высмеивала. Терпение его лопнуло, когда на торговой площади, Ярослав невзначай услышал в разговоре купцов псковского и новгородского хвалу князьям Довмонту и Дмитрию Александровичу.

– От жа, – говорил один, – молоды, а ума хватило митрполита зазвать.

– Угу, – отвечал другой, – а не то всыпали бы мы им…

– Эт как сказать. Крови всё одно бы зазря пролилось, и нашей…

– Эт да… Все под одним Богом ходим…

– Мы-то со своим князем теперича хоть куда! Дай Бог здравия ему, – говорил купец псковский.