Читать книгу Сказание о забытом князе. Не терпя обидим быти - Тимофей – Рахманин - Страница 1

К читателю

      Книга эта об одном из многих князей Великой Руси, дела и подвиги которого незаслуженно забыты и недооценены историей. Что мы знаем о «рядовых» князьях древности? Я не говорю обо всех читателях, но большинство из нас не знают почти ничего, многие знают лишь кое-что – и то поверхностно…

Давайте задумаемся о том, что летописи и вся история – писалась людьми. И всяк «писец» выводил пером либо то, что от него хотели, либо то, как он сам видит происходящее вокруг себя. А так ли всё было на самом деле? Ведь в те времена события, произошедшие за сто вёрст, в стороне, могли дойти до «писца» и через неделю, и через год… Через десятые уста… Поэтому сейчас, когда прошло без малого восемь столетий, докопаться до истины почти невозможно. Изучив весь доступный для меня материал, сравнивая даты, летописи, труды историков, не изменяя имён известных в истории людей, не изменяя хитросплетений жизни, я лишь попытался связать воедино события тех времён… Много было в тот период великих князей, которые немало сделали для Руси… Князья Киевские, Владимирские, Тверские, Ярославские, Новгородские, Галицкие… Если не считать Александра Ярославича Невского, Даниила Галицкого да ещё двух-трёх, остальные для большинства из нас – канули в Лету.

Я же хочу вам рассказать о князе Псковском Довмонте-Тимофее (Доманте). О великом воине, который верой и правдой 33 года служил не только Псковскому княжеству, но и всей Руси. Он не был рядовым князем и забыт незаслуженно. Это воин, который после смерти Александра Невского тридцать три года оберегал северо-западные границы русских княжеств от крестоносцев и не проиграл за свою жизнь ни одной битвы. А их у него было немало. По значимости своей эти битвы не уступали Ледовому побоищу и Невской битве, были более масштабны и не менее кровавы. А самым крупным сражением XIII века было не Ледовое побоище, а битва – которую выиграли русские войска во главе с Довмонтом! Но почему-то – всё это забыто… Мне «почти» ничего не пришлось выдумывать, я лишь собрал воедино и соединил между собой строки летописей, написанных нашими далёкими предками…

Князя Довмонта-Тимофея уважал не только народ свой, но и враги. Никогда он не прощал им обид, никогда не оставлял неотмщёнными их набеги и часто малым числом – бил целые армии. Боялись его – как когда-то боялись самого Невского, даже зарекались «не ходить войной на Русь, пока жив Довмонт…». Недаром он – один из немногих русских князей, который после смерти был причислен православной церковью к лику святых. Это уже говорит о многом. Псковичи до сих пор хранят как самую священную реликвию – мощи святого князя Тимофея-Довмонта и его меч. Самый известный и непобедимый меч своего времени! Русь, почитавшая и уважавшая его при жизни в те далёкие века, в своей поздней и современной истории почему-то незаслуженно забыла о нём. По мнению многих историков, лишь только потому, что он был родом не из Рюриковичей.

Позволю себе повториться и напомнить: историю пишут люди. Пишут и переписывают. Часто под диктовку, кого-то пытаясь превознести, а о ком-то просто промолчать, а хуже того – пытаясь вычеркнуть из истории… Но вырубить всё под корень невозможно. Почти все летописи того времени пишут о Довмонте как о благоверном князе, как о воине, который всегда бил врагов, проявляя чудеса личного мужества и «храборства»… Князь Домант-Тимофей был одним из самых почитаемых князей Руси, вплоть до XIX века… Почему? Об этом узнаете, коль скоро у вас хватит терпения прочитать мой труд до конца.

Книга создана не «ради» и не «для». А просто – из чувства гордости за предков наших. Хотелось, чтобы о них знали правду. Знали правду – ту, которая написана ими самими, в те далёкие времена. Правду – ту, о которой нам не донесли, которую почему-то скрывали. И мне очень хочется донести эту правду до каждого из вас. Чтобы имя этого великого воина, князя Тимофея-Довмонта, заняло в истории России достойное место. Ведь он, бесспорно, – один из спасителей Руси! И в те далёкие времена, и в наше время – это был и есть тот герой, которым Россия должна гордиться! Почему имя этого князя «затёрто» в нашей истории, можно узнать из моих исследовательских статей, а пока… Буду рад, если вы почерпнёте из этой книги для себя что-то новое.

СКАЗАНИЕ О ЗАБЫТОМ КНЯЗЕ …

… «Не теръпя обидим быти»

ТОМ ПЕРВЫЙ

«Пусть случится то, что должно случиться…»

Князь коснулся щекой туго натянутой тетивы лука, верным движением направил наконечник стрелы в отсвет бойницы, в котором появилась любопытная голова стражника, и разжал пальцы. Прозвучал тихий, коротко разрезающий воздух свист. Стражник даже не вскрикнул. Был слышен лишь тупой звук упавшего за стеной тела и лязг металла, который был хорошо слышен в этот туманный, предрассветный час. Но, видимо, за стенами не ждали нападения, и лишь когда по воротам ударил таран, послышались испуганные крики:

– К оружию! К оружию! Тревога!

– Не забудьте уговора, Миндовга на смерть не воевать. Мой он… А перво-наперво найти…

Дальше говорить было бессмысленно, воевода Тройната Станислав и воевода Евстафий секунду назад подали своим людям знак, и они, заглушая все другие звуки прохладного летнего утра, с диким воплем бросились штурмовать ворота и стены замка.

– Я останусь здесь со своими, – нарочито бахвалясь и подбоченясь кулаком, произнёс Евстафий Константинович, – я тут в округе все тропки знаю, пригляжу, чтобы не сбёг кто, а мои люди в замке подмогнут ворота открыть и подожгут кой-чего…

Бурлившая и без того в груди молодого князя Довмонта ненависть с первыми же звуками атаки вдруг вырвалась наружу, и он, яростно отшвырнув в сторону лук, уже никого не слушая, выхватил меч и, словно боясь опоздать, скомандовал:

– Вперёд!

Было заметно, как слаженно и уверенно двигаются дружинники князя – как один. Kаждый из них знал своё место и что нужно делать. Пока полусонные оборонявшиеся отбивались из бойниц, а другие только просыпались и бежали к стенам, – ворота были уже выбиты, и несколько десятков дружинников во главе с Довмонтом ворвались во двор. Хотя нападавших было втрое больше, чем защитников, – последние яростно оборонялись, и было видно, что это не простые, а очень опытные, бывалые воины, с которыми не так просто справиться, и не известно ещё – к кому сегодня будет более благосклонен Перун* (языческий бог литвинов и русичей.). Но ни один из них, увидев высокого молодого князя с обнажённым мечом в руке, не осмелился преградить ему путь. Не потому что испугались его грозного вида (хотя были уже наслышаны о силе и храбрости этого воина, некоторые даже видели, чего он стоит в бою), а потому что знали – зачем он сюда пришёл…

Когда Довмонт почти беспрепятственно дошел в окружении трёх десятков дружинников до середины большого двора, то резко остановился и, кружа на месте, закричал во весь голос:

– Агна! Я здесь! Агна! Агна! Я пришёл за тобой! А-гна!..

В этом крике было столько отчаяния и боли, столько разрывающего сердце страха и надежды – что он невольно проник в каждую щелочку этого замка.

Люди, кони, как будто даже птицы вдруг замерли. Некоторые, оцепенев, опустили оружие, ожидая чего-то такого, во что они не имели права вмешиваться. На какое-то время над замком повисло ожидание, разнося эхом по округе отголоски этого отчаянного крика.

Чуть погодя из открытого окна раздался насмешливый и в то же время очень надменный хрипловатый голос, который разом отрезвил всех:

– Ты посмел сюда прийти без зова, щенок? Вместо того, чтобы выполнять приказы своего хозяина? Приказы великого князя? Короля? Ты уже взял Дебряны* (Брянск)? Пшёл прочь, или я прикажу содрать с тебя кожу и сшить из неё сапоги моей молоденькой жене! – После этих слов раздался язвительный смех нескольких голосов, злой смех – которым они намеренно пытались особенно больно и зло задеть Довмонта.

Довмонт молчал. Он хорошо знал этот голос и того, кто говорил. Ещё совсем недавно он боготворил его и готов был отдать за него жизнь. Но теперь это был человек, которого он ненавидел больше всего на свете. И человеком этим был – сам великий Миндовг, один из самых сильных, самых храбрых, самых хитрых, могущественных и жестоких королей, которых знал свет.

–Убейте их! – уже зарычал всё тот же голос. – Всех! Всех до одного! Мы скормим их мясо нашим псам, а из их черепов сделаем кубки для вина! Вперёд, мои воины! Перун не оставит нас!

Тут же десяток лучников, вынырнувших из-за спины Миндовга, выпустили залп по Довмонту. Дружинники с князем как по команде сомкнули ряды, присев и прикрыв себя щитами.

Стрелы с холодным, дробным звуком вонзились в щит молодого князя.

Словно встрепенувшись, люди вокруг с новой яростью бросились друг на друга, понимая, что исход для каждого из них теперь только один, пленных не будет. Нрав Миндовга был известен всем.

Двери детинца даже не пришлось выбивать, они открылись сами, и оттуда выскочило десятка два хорошо вооруженных витязей в дорогих доспехах во главе с самим Миндовгом, огромным, бородатым, с торчащими во все стороны из-под шелома косматыми, седыми волосами. Создав строй, они направились к Довмонту, оттесняя беспорядочно дерущихся. Довмонт дал команду, и его дружинники создали такой же строй, и все, уже молча, выставив вперёд копья, сулицы* (небольшое метательное копьё) и рогатины* (копьё с обоюдоострым лепестковым наконечником) ринулись на встречу друг другу. А вокруг уже шла жестокая сеча. Вдоль стен замка загорелись хлева, сено и овчарни. Кто-то уже ворвался в сам детинец, и огонь заполыхал на крыше. Повсюду клубился дым, раздавался лязг оружия. Кто-то громко осмеивал противника, кто-то безумно рычал, где-то вокруг были слышны крики женщин, плач детей, безумные возгласы проклятий вперемежку с молитвами умирающих, блеяньем овец и ржаньем лошадей.

Довмонт никого и ничего вокруг не видел, кроме своего врага. Даже выскочившего

непонятно откуда перед ним с бердышем* (копьё с насаженным чуть ниже острия топориком) в руке дружинника Миндовга, пытавшегося защитить своего короля, Довмонт убил одним махом, отрубив ему голову, и даже не взглянул, как безголовое тело, прежде чем упасть, сделало ещё несколько беспорядочных шагов. Довмонт шёл только вперёд.

Когда расстояние между противниками стало всего саженей в десять, Миндовг взмахнул бывшим у него в руке коротким блестящим франциском* (специальный топорик для метания) и со всей бывшей у него силищей бросил его в молодого князя. Да… Хотя Миндовгу уже пошёл седьмой десяток – старцем он ещё не был. Мало было воинов в войске его, да и не только его, – кто мог бы бросить франциск с такой точностью и силой…

Довмонт видел этот бросок и даже не пытался увернуться (как сделал бы, наверное, в любом другом случае): он поднял щит, и в тот же миг в двух пальцах от своей переносицы увидел блестящее лезвие пробившего его щит топора… Не задумываясь, Довмонт отбросил в сторону щит с торчащими в нём стрелами и топором и, сделав ещё два шага вперёд, поднял левую руку, и оба строя, как по команде, остановились.

– Где Агна, отдай мне её… Отдай, и я клянусь Перуном, что ты умрёшь достойно и легко,– произнёс Довмонт, не отрывая наполненного яростью и гневом взгляда от Миндовга.

Миндовг же, сначала ухмыльнулся нарочито напыщенно и с издёвкой, а затем, глядя на молодого князя, и вовсе дико засмеялся. У многих от этого смеха пробежал по спинам холодок. Никто не смел прервать его. Миндовг перестал смеяться так же неожиданно, как начал. Сделал глубокий вздох и, глядя из-под косматых бровей на Довмонта, отвечал:

– Ты больше никогда её не увидишь, потому что сегодня день твоей смерти, – после чего, перекинув в левую руку шестопёр и выхватив из ножен меч, первым ринулся на князя Нальшенайского. За ним двинулся весь строй.

Случилось всё это в лето 6771 года от сотворения мира (1263), августа пятого дня, в небольшом летнем замке короля, недалеко от главного города Великого княжества Литовского – Новогрудка* (в наши дни посёлок в Белоруссии – Новогрудок).

***

1267 год

– Княже, проснись, – сухопарый лучник тронул за локоть могучего молодого воина, задремавшего прямо в седле. – Лазутчика поймали, вели к ногам твоим бросить. Тевтонец…

– Эка… Сюда его, – стряхнув минутный сон, молвил князь и, соскочив с коня, несколько раз присел, разминая ноги.

К ногам княжеского коня бросили побитого жмудина со связанными за спиной руками, но под разорванной крестьянской одеждой виднелись недешёвые, тонкой работы латы, на шее висел небольшой железный крестик на красном кожаном ремешке с несколькими узелками.

– Глянешь, так жмудь-чернец*, ан нет, крещёный (Жмудь в то время почти вся была языческой, нынешняя территория Литвы,Белоруссии). А причесал его Гедигольд-то кулачищей своей, не завизжал, не оскалился аки волк, ако зарычал! Не по их… По-шведовски, не иначе, ну, може, по-данцигскому, – добавил со злой ехидцей всё тот же лучник.

– Чьим будешь? – спросил его князь на языке немцев, который хорошо знал, затем переспросил на языке русичей и литовцев. Лазутчик молчал.

– Держи собаку! – вдруг неожиданно заорал лучник двум рядом стоящим пешим дружинникам и бросился наземь к пленному. – Языка себя лишает, змеюка! – всё время рычал он, пытаясь рукоятью короткого широкого ножа разжать его зубы.

Но было уже поздно: брыкавшийся лазутчик, хрипя, выплюнул вместе с кровью прямо в лицо лучника откушенный кусок языка, тот метнулся в сторону, протирая глаза… Изо рта же пленника струёй потекла кровь, но он так же зло, без страха в глазах смотрел на князя, ничуть не выказывая боли…

«Не простой лазутчик, – подумал Довмонт. – Такого по-пустому не пошлют… Видно, одолел я его хозяев до кишок. Да и нож у него отняли, какие токмо у убийц тайных…»

– Ну, кивни головой, коль от Войшелга пришёл. Али от Герденя? – уже вслух сказал князь. Но, взглянув ему в глаза ещё раз, понял, что от лазутчика он ничего не добьётся. Обернувшись, князь направился к своему коню.

«Где-то я тебя уже видел, – подумал про себя Довмонт, – где? Где я видел эту родинку на носу?»

У князя была очень хорошая память на лица, но в мыслях появилось какое-то неприятное чувство то ли вины, то ли тревоги, оттого что не удавалось сразу вспомнить, откуда ему был знаком этот человек, особенно его взгляд.

– Селиван, к «хвосту»* его (особо опасных пленников привязывали к хвосту коня на коротком поводке в три-четыре локтя, на тот случай, если в дороге произойдет нападение врага, то хлестанут коня по крупу, и конь либо копытом убьёт, либо разобьёт в клочья волоком), после дознаемся. И гляди в оба, не сбёг чтоб…

Солнце уже прятало свои последние лучи, наступал сумрак. Дружине нужно было успеть приготовиться к ночлегу, выставить охранение и правильно расположить свой лагерь на случай внезапного появления врага. Обернувшись вправо, князь подозвал к себе Лютола, конного угрюмого воина огромного роста, который всё время находился в трёх шагах от Довмонта и молча за всем наблюдал, не произнося не то что ни слова – он даже бровью не повёл. Пока Лютол чувствовал, что его князю ничто не угрожает, он ни во что не вмешивался. Князь о чём-то пошептался с ним, тот кивнул головой, взглянул недобро на новоявленного пленного и потихонечку поехал вперёд на таком же огромном, как и сам, вороном коне. Людям, смотрящим ему вслед, всегда казалось, что под этим богатырского сложения воином прогибается земля.

– Меняй дозоры, дядя Нестор, – обратился князь к седовласому воеводе, – здесь заночуем.

Лазутчик всё-таки ночью сбёг. Довмонт вспомнил, где видел раньше эту родинку…

***

Воевода Нестор был крепким, довольно высокого роста седовласым «муже лет пятЬ по десятЬ и ещё пятЬ», с короткими, но выразительными шрамами на правой щеке и над бровью, седой, но аккуратно стриженой короткой бородой (с тех пор, как в одном из сражений с меченосцами выбитый им из седла рыцарь, падая, чуть не стащил его с коня за бороду – Нестор всегда стриг её коротко). Посеребрённые лепестки кольчуги не могли скрыть его мощные мышцы рук, плеч и шеи. На голове его был неброский, но доброго немецкого мастера работы шелом без забрала, видимо, того же мастера налокотники и пояс, на котором слева висел довольно увесистый меч в два локтя длиной, справа – секач (обоюдоострый большой нож вроде кинжала с зазубринами), к седлу его всегда был приторочен любимый буздыган* (булава с железными шипами), а с другой стороны – небольшой круглый щит и чекан* (боевой топорик с набалдашником в виде молотка). Вид воеводы хотя и был суровым, но взгляд выдавал в нём человека умного, рассудительного, непростого. В голубых глазах его с хитрецой как будто бесы играли, пронзая человека насквозь. На губах то ли улыбка, то ли ухмылка. Поймав его взгляд всего раз, человек понимал – его никогда не застанешь врасплох. И на поле боя с таким лучше не встречаться… Дружинники его уважали. Ведь Нестор был старым рубакой, много повидал, многому их научил. Не раз врезался в самую гущу сечи, ведя за собой «дрогнувших», и это всегда спасало от гибели, а многих и от позора. Грубый вид его был обманчив, грубым, даже буйным, он был лишь на поле брани, а в жизни хотя и строг, но добр. И добро его было не показным, а тихим, неприметным и заботливым. В общем, был он человеком мудрым и сильным. И дело ратное знал, и с сохою дружил, а коли надо – то и князю совет даст, и самый что ни на есть правый. Дружинники его уважали и любили не меньше князя своего, а боялись так, для порядку, чтоб место своё знать. Да воеводу чтоб не обидеть…

Был Нестор князю Доманту (так его называли ещё мальчишкой) с малых лет и другом, и учителем, а потом и отца заместо… Как только исполнилось Довмонту десять годков, по-старинному, может быть, немного жестокому обычаю отправил отец юного княжича с опытным воеводой-пестуном в дальние глухие леса и болота жить, на год. И пестуном-учителем был у него, конечно же, Нестор. И год целый отрок должен был терпеть лишения разные и пройти испытания всяческие, терпя голод, холод и усталость, а главное – быть без материнской ласки да отцовского присмотра. И должен был он научиться многому за то время: ягоды да грибы съедобные собирать да научиться приготовить их, как надобно, и впрок заготовить. Уметь одёжу себе из шкуры сшить, а к ним и иголку, и нить изготовить, лук да стрелы себе для охоты смастерить, да попасть в цель ими же. Научиться, как еду себе приготовить, чтобы с голоду не сгинуть. Научиться, как жилище себе срубить, чтоб от холодов уберечься, знать, как топить её, как дров нарубить и как от дождя под деревом спрятаться. Учил его Нестор, как лису-хитрецу врасплох споймать, а верх мастерства – как к трусливому зайцу подкрасться незаметно и «за уши его схватить». Учил, как дорожку нужную в лесу найти да не заблудиться, как нож правильно бросить, чтобы в цель точно, как копьё из дуба сделать да метко метнуть – в общем, учил его Нестор выживать где бы то ни было и духом не падать. А коли не выдержит княжич испытания, захнычет, в любой миг вернуться мог в дом уютный отцовский. Но тогда не видать ему трона княжеского. В те времена уважающий себя князь никогда бы не посадил на трон наследный не прошедшего испытания в отрочестве княжича. Если не проходил испытания старший сын, посылали среднего и так далее. Если никто из сыновей не проходил испытания, отправляли в лес отроков ближайших родственников. Кто выдержал, не слом, в алсяыжил от холода, не умер от болезней, не погиб от лап медведя или тигра – получал право на наследное княжение. Конечно же, многие князья давали слабину своим детям, подкармливая их и устраивая в лесу им более мягкую жизнь, но Довмонт прошел это суровое испытание очень достойно – от первого и до последнего дня, по всем жестоким, неписанным правилам. До последнего часа ни отец, ни матушка не знали – вернётся ли их сын домой живым и здоровым.

А когда подрос Довмонт, учил его Нестор и делу ратному, да как медведя одним ножом взять, как волка выследить, как правильно ворога гнать в лесу да в поле открытом, а коль придётся – как правильно бежать от него так – чтоб запутать вконец. Как мечом правильно разить без устали. Как булавой бить и секирой, как ножом биться, как сулицей, как палицей. Учил, как одним щитом от целой ватаги отбиться да как с кулаками супротив пятих идти. Долго учил. Больно учил. До изнеможения. Часто до крови. Всё детство и отрочество, да юность. Пока самому от Довмонта доставаться не стало. Дал бог Довмонту не только силушку, но и мудрость «зряче» бой вести. А главное – дух воина, который проигрывать не умеет. Таких воинов за свою богатую битвами жизнь Нестор встречал всего-то раз иль два. На него нельзя показав пальцем, сказать: «Вот, он такой». Его можно узнать, лишь встретившись с ним в бою. И плохо тебе придётся, коль воин тот – враг. Нестор давно уже чувствовал, что в Довмонте «это» есть. Он сам когда-нибудь «это» почувствует, и не будет тогда ему равных в сече. А пока пусть ещё поучится, пока молод совсем…

Но вот как-то случилось во время игры так, что помял ударом кулака Довмонтушко нагрудник его железный, так и решил Нестор тогда – хватит. Настоящего воина из него вылепил. Конечно, по первости боялся за горячность его в сече, но потом успокоился – не по годам умён княже, силён непомерно, но меру знает всему, убогих не обижает и богов даже чужих чтит. Где-то в глубине души Нестор гордился им, но никому этого не сказывал, тем паче самому Довмонту. Не было у него человека ближе князя, потому как у самого ни одной родной кровинушки не осталось. Семью, жену и двух дочерей, лет уж двадцать тому назад ливонцы сожгли вместе с домом, сам он в то время был в походе с Миндовговой армией… Долго горевал Нестор по ним на пепелище, так сох, что лихорадка чуть жизни не лишила. Спас его тогда простой разговор с юродивым Ильёй, горе у них было похожим…

Люди сказывали, что служил Илья когда-то богу христианскому православному, много горя в жизни, говорят, видел. Но когда на глазах его вороги зарубили жену да деток его малых – проклял он Христа своего за то, что не спас их души невинные, а сам умом тронулся. Потом спохватился, стал прощения просить, вымаливать за слова свои дерзкие, говорят, полгода с колен не вставал, а потом попробовал – да не смог. Видно, не вымолил ещё прощения… Но вот странность какая: кто с ним поговорит, когда он не воет, да не скулит, как собака, когда спокоен да правильные речи сказывает, когда, как вода из ручья, слова льются из уст его… И кто прислушается к ним – на жизнь по-другому смотреть начинает, покой на душу приходит. Даже хвори многие сами по себе исчезают у тех, кто рядом. Людям он об Иисусе слова сказывает и к нему душой направляет. Многих уже в веру православную обратил, а самому прощения до сих пор нет. Да и не просит он уже прощения, как говорит он сам – «просто верую, и всё».

Нестор помирал уже было, но друг его боевой, отец Довмонта князь Гурде, перепробовавший к тому времени все средства волхвов, по совету жены своей, православной княгини, привёз к нему Илью юродивого. Им было о чём поговорить. Горе у них было похожее. С вечера и до рассвета проговорили они, а утром встал Ригмунд (так раньше звали Нестора) с трудом на ноги, сел на коня и уехал. А вернулся через два десятка дней, почти такой же здоровый, как раньше, но поседевший. На груди его висел серебряный крестик. Ригмунд принял православие и стал зваться теперь Нестором…

Было ещё у Нестора два брата, славные воины, но один отправился к Перунасу ещё в 6744 (1236) году, когда Миндовг ходил на немцев в Шавли* (нынешний Шауляй), другой брат вместе с сыном попал к татарам в полон в 6765 (1257) году, когда хан Бурундай вместе с Владимиро-Волынским князем Василькой Романовичем пытался разорить богатые Нальшанские земли. Эх, славная была сеча!

«В лето 6765… иде поганыя хан Бурундай с Василько сыном Романовым на Литву… В тот же год взяли татары всю землю Литовскую и со многим полоном пошли во свояси…»

(Татищев. Отрывки из летописей)

Много добрых воинов полегло. Монголы ведь тучей идут, на одного – тьма наседает. Да и воевать, коли по правде, – умеют. Среди мёртвых сродников своих не нашёл, значит – в полоне. А татарский полон хуже смерти. Уж сколько лет вестей нет. После той битвы и отца Довмонтова похоронили в Крево* (в XIII веке столица Нальшанского княжества). Сильный был воин, славный. Не пал, не бежал, стоял доколе мог. Доспехи словно лохмотья стали, а он всё бился. Нашли его после сечи, жив ещё был. На руках у Нестора помер. Клятву взял с него – князя юного Довмонта беречь, пока ума не наберёт. Долго ещё и налсаны, и йетвезы, и лектавы (народы той местности) рассказывали потомкам о последней славной битве сильного и доброго воина – князя Гурде Нальшенайского… А войско татарское ещё не раз ордой своей приходило на их землю, и на Литовскую, и на Русскую, и горя ещё много принесла. А Довмонт мужал. Уж семнадцатый годок шёл, но отец не взял тогда его с собой, велел дружину свою беречь до поры, люд в леса прятать, спасать женщин от позора да детей малых от полона. Казну схоронить, город оборонять, коль иного не будет решения…

***

Тогда-то и пришел ему на помощь Миндовг…

***

Видел его до того Довмот всего-то два раза: впервой – когда Миндовг на охоту с отцом его ездил, Довмонт тогда совсем малым был, лет пять от роду. Но запомнил Миндовга хорошо… Наверное, больше чувствовал, чем понимал: люди его уважали очень, боялись, это было заметно даже маленькому Довмонту. Многие тогда ещё любили Миндовга. И Довмонтушко сразу полюбил. Ну как не полюбить такого сильного и храброго, про которого все столько рассказывали геройских историй. Ведь все мальчишки его возраста и которые постарше – играли в храброго Миндовга! А тут ещё увидеть его довелось, а когда он на руки поднял да на коня своего посадил, сказав при этом отцу: «Ух, какой богатырь у тебя растёт! Пойдёшь в мою дружину, а?» – счастью Довмонта не было предела. Довмонт особенно хорошо помнил, как Миндовг с отцом, хохоча, катались по траве после гордого ответа мальчишки: «У моего папы своя дружина есть! Во-о-от с такими конями, во-о-т с такими мечами! Двумя руками не поднять!» (Надув щёки и раскинув руки, мальчишка пытался показать что-то огромное.) Больше весело смеющегося Миндовга он не видел никогда, даже улыбающимся не видел… Нет, конечно, он смеялся, но всегда либо с издёвкой, либо зло и страшно.

Во второй раз видел, когда с отцом ездил в Новогрудок, на коронацию* (6 июля 1253 года). Был тогда Довмонт уже отроком, хотя многие воспринимали его уже как взрослого юношу: хоть и коряв по-мальчишески, но уж больно высок и плечист был… Даже Миндовг заметил это, отпустив пару пошлых шуточек в его сторону и громко сказав отцу, что пора прятать девок не только Нальшани, но и всего королевства. Довмонт хоть и покраснел до кончика носа, но всё же не сводил восхищённых глаз с короля. Тогда же впервые он встретил и сына Миндовгова – Войшелга. Про него говорили, что воин он отменный, храбрый на поле брани до безрассудства, но и жесток безмерно, не щадил ни пленных, ни мирный люд, ни даже женщин и детей. Среднего роста, остроносый, с серо-голубыми навыкате глазами, с мгновенно меняющимся настроением, резкий в движениях Войшелг иногда походил на полоумного.

Встретившись случайно взглядами – они сразу невзлюбили друг друга. Бывает такое… Щеголяя в позолоченных доспехах, Войшелг шаркающей походкой направился к отцу поприветствовать его, а проходя мимо Довмонта, специально толкнул его плечом, да так, что чуть с ног не сбил. Лишь тяжёлый взгляд отца удержал Довмонта от желания догнать и дать этому наглецу пинка под зад. А Войшелг, подойдя к отцу, громко произнёс вместо приветствия, видимо, специально, чтобы слышал юный князь Нальшенайский:

– Отец, я прирезал твоего датского повара, кажется, он пересолил кабанчика, твоё любимое блюдо.

После чего демонстративно вытащил из ножен окровавленный тонкий нож, рукоять из резной слоновой кости которого была украшена редким, красного цвета рубином, и стал вытирать его о подол платья прислужницы королевы Марты, супруги Миндовга. Девица от страха чуть не рухнула в обморок. Даже в глазах будущей королевы, красавицы Марты промелькнул страх – так непредсказуем и жесток был иногда Войшелг, приходившийся ей пасынком, а двум её малолетним детям кровным братом…

– Не будем омрачать праздник, сын мой, – ответил, улыбнувшись в ответ, Миндовг и, хлопнув его по плечу, обнял, – нам приготовят новых поросят…

Да, оба они были прекрасными лицедеями, никто вокруг не проронил ни слова, так как не понял, как подобает себя вести дальше. Только Миндовг и Войшелг чувствовали настоящее настроение друг друга.

Король любил старшего сына, и он был единственным человеком, которому прощалось всё, в нём были все задатки настоящего властителя, а самое главное – Миндовг верил ему и чувствовал, что Войшелг никогда не пойдёт против отца.

Довмонт тогда же впервые увидел обряды католические и их священников. Вдоль дороги к церкви стояли по одну и другую сторону разношерстные знатные особы вперемежку с рыцарями, затем доминиканские и францисканские монахи. У самого трона, не обращая ни на кого внимания, беседовали сам магистр Ливонского ордена Андрей Стирланд с архиепископом прусским Альбертом Суербергом. Для молодого княжича время тянулось необычайно медленно, он уже перестал даже рассматривать доспехи рыцарей. Когда ж наконец проводящий коронацию епископ Хелмно Гейденрейх произнёс последние торжественные слова, и Довмонт понял, что можно незаметно уйти, он пошёл рассматривать крепостные стены, а заодно поставить где-нибудь в солнечном месте вырезанную из чёрного дуба маленькую фигурку бога Телявеля* (у литвин – бог-кузнец, выковавший солнце). Наконец, он нашёл такое место и, поставив Телявеля, стал придавливать для устойчивости ноги фигурки камушками.

– Эй, ты! – услышал он голос и, вздрогнув от неожиданности, обернулся. – Здесь нельзя ходить язычникам!

К нему приблизился молодой, крепкого сложения монах лет двадцати со сложенными на груди руками, а из рукава торчала крепко сжатая рукоять то ли короткого меча, то ли большого ножа. На груди висел небольшой железный крест, на красном кожаном ремешке с узелками. Острый, пронизывающий взгляд монаха не предвещал ничего хорошего…

Довмонт не знал, что ответить, и лишь уставился почему-то на небольшую то ли бородавку, то ли родинку на его носу.

– Ещё шаг – и я убью тебя, – с ненавистью в голосе произнёс монах.

– Туда можно? – отвечал растерянный Довмонт, показывая в обратную сторону.

Монах молчал.

У Довмонта пропало желание рассмотреть всё как следует, и он решил вернуться к отцу. Он лишь подумал тогда: «Почему это здесь командуют какие-то монахи? Эх, проучить бы их как следует. А взгляд у него, как у… Не знаю… Как у палача, что ли…»

Всё время, пока шло торжество коронации, Довмонт держал в кулаке оберег Перуна, а на шею повесил оберег Сварога и Велеса, чтобы бог католический не причинил ему зла какого.

Вот. А далее Довмонт встретился с Миндовгом – как раз после последней битвы отца с монголами.

Супротив татар Миндовг открыто не пошёл. И отцу Довмонта не помог. Всё войско да казну в болотах и лесах попрятал. Для монголов, привыкших жить и воевать в голых степях или хотя бы на открытой местности, болотистые и лесистые края Руси и Литвин были полной загадкой, а для местных жителей – настоящим спасением, лучше крепости и не придумать. Дороги лесные петляли и путались так, что незнающий человек мог легко заблудиться и ходить кругами не один день, тем паче что почти все они упирались в болота или речки, а дороги через болота знали только «посвящённые» из местных жителей. Мужики на случай войны всегда строили на болоте специальные гати (тропы), местами даже выстилая основание тропы поленницами и толстыми ветвями дуба, так как дуб долгие годы, десятилетия и даже века мог не гнить в воде. Гати эти находились на небольшой глубине под водой и были совершенно не видимы глазу сверху. Они часто меняли направление и специально делались извилистыми. Для незваных гостей устраивались всякие ловушки и ямы. В мирное время эти тропы помечались вешками, но при первом же сигнале тревоги люди убирали вешки, и враг, проплутав среди непроходимых болотных топей, уходил ни с чем восвояси.

Пусть Бурундай Литву пограбил да пожёг, а Миндовг зато войско своё полностью уберёг да от дани татарской ушёл. Не смогли они его за хвост поймать, войско разбить – значит, и дани не платить. Мудрый лис, хитрый. И Довмонта он вовремя перехватил. Юный княжич как только успел люд в лесах спрятать, так со своей дружиной на татар и двинулся, не смущаясь того, что дружина его всего в тысячу раз меньше войска Бурундаева. Так хотелось посечь ворога незваного да славой себя покрыть. Но Миндовг, можно сказать, спас его со товарищами от смерти верной, остановил вовремя. Долго пояснял горячившемуся Довмонту, что мудрый князь – терпение должен иметь, подумать не раз и не два, прежде чем наземь ступить, и более того подумать – если камень решил в кого бросить или казнить. А коли решился, так прежде опять подумать – какой камень бросить, да как бросить, а коли казнить – то так, чтоб всем казням казнь была, чтобы волосы дыбом вставали, чтобы мороз по телу, чтобы боялись несогласные не то чтобы супротив пойти, а чтобы и подумать боялись. А можно и так казнить – что тебе благодарны будут. Как-то даже в пьяном угаре рассказал, хвастаясь, как сродников своих меж собою перессорил, а потом сам же одних убивал, других спасал от посланных собой же убийц и наслаждался, слушая клятвенные речи бедных спасённых. Спасённых – которые вскоре так же умирали странной смертью, а земли их, казна, города и замки доставались Миндовгу.

Даже племянников своих не пожалел, детей сестриных, Товтивила и Ердивила, прогнал, послав их с князем Выкинтом на войну – Смоленск воевать. В «утешение» лишь сказав им свою любимую поговорку: «Кто что захватит, оставит у себя. Вражда за вражду». Знать бы ему тогда, что оно так и выйдет: кто что захватит…

«…бысть князящу ему (Миндовгу) в земле Литовской, и нача избивати братью свою и сыновце (племянников) свои, а других и выгна и земли взяша, и нача княжити одинь во всей земле Литовской. И нача гордети велми (возгордился безмерно), и вознесеся славою и гордостию великою и не творяще (не терпел) противу себе никого же».

(Отрывок из Галицко-Волынской летописи)

Многому ещё Миндовг пытался научить юного Довмонта. Иногда наперекор всему тому, что говорил когда-то отец. Лишь матушка в те редкие дни, когда они были вместе, не уставала повторять:

– Не слушай, сынок, никого, ты князь, поступай, как велит тебе сердце твоё… А я знаю, что сердце у тебя доброе, дурного не подскажет. А коли трудно тебе, сомневаешься – так и это хорошо, сомневайся в своей правоте, а я буду молить Господа, чтоб тебе путь верный указал,– и после таких слов она всегда незаметно крестила Доманта, думая, что он не замечает этого. Но Домант замечал, и маме ничего не говорил. Он хорошо понимал свою мать, которая с момента, как он стал осознавать себя, рассказывала ему о маленьком Иисусе, о его жизни, посланных испытаниях и муках. Он любил мать и уважал, а с нею и веру её, которую в душе он принимал.

В детстве маленький Домант очень любил слушать рассказ матери о вотчине её, граде Полоцке. О князе Рогволде Борисовиче – дедушке своём, о том, как, приняв крещение, стал он зваться князь Василий… Но больше всего любил Домант слушать рассказ о святой благоверной княгине Плескова (Пскова) – Евпраксии, тётке своей… Старшей сестре матушки… Очень почитаемой там, в Плесков-граде. Когда матушка рассказывала о ней, глаза её наполнялись слезами, голос печалью, а маленький Домант, хотя и не очень понимал тогда весь смысл слов маминых, иногда даже плакал тайком. Так жалко было тётушку Евпраксию* (святая Евпраксия Псковская, тётя Довмонта, похоронена в церкви бывшего женского монастыря Иоанна Предтечи, которая с её мощами до сих пор сохранилась в Пскове, стоит на берегу реки Великой, Комсомольская площадь), принявшую мученическую смерть от немчуры… Но ещё жальче было матушку, которая из-за неё плакала. А когда, бывало, маленький князь боялся, что сам вот-вот заплачет при матушке, то, зная, что мама начинает улыбаться оттого, что он как будто совсем ничего не понимает, начинал спрашивать:

– Мам, а мам, так жива же сейчас Евпраксия… Она же живая?

– Не та это Евпраксия, сынок, то другая сестра моя, младшая… А старшая Евпраксия до того звалась Ефросинья…

– Как это? – удивлялся Домант, делая удивлённые глаза. – Её что, потом поменяли с младшей?

Мама улыбалась и начинала объяснять:

– Да нет же, сынок… Сначала, когда родилась, её назвали Ефросинья. А когда постриг приняла, стала зваться Евпраксия.

– И что, их стало две? А зачем?

– Младшая была Евпраксией в миру, а старшая стала после пострига, в монашестве…

– А зачем она стала Евпраксией, если у тебя уже есть одна?

Говорить так они могли долго, то печалясь, то радуясь чему-то. Лишь спустя много-много лет князь поймёт: это было самое счастливое время в его жизни…

Конечно же, чем старше становился князь, тем больше принимал душой рассказ матушки, тем больше понимал, что до сердца его она донести хотела. Хоть уже и не плакал тайком, всё равно очень хотелось. То ли оттого, что стал правильно понимать… То ли оттого, что прошло детство…

И всё-таки Довмонт вырос язычником и чтил своего бога – Перуна, чтил бога отца своего, бога предков своих. Молился ему, поклонялся ему, совершал обряды, боялся его и приносил, как положено любому воину, кровавые жертвы.

Некоторые из народа, да и князей русско-литовских в те годы уже приняли православие, жёны многих князей были православными из Руси, поэтому вера христианская им не была чуждой, и относились к ней терпимо, равно как и многие русичи ещё в тайне поклонялись языческим богам. Но со временем, в те неспокойные и жестокие времена всё больше и больше народов становилось на путь православия…

Неотлучно, почти три года молодой князь провёл рядом с великим князем – королём. Прошло совсем немного времени, и хотя Довмонту многое не нравилось, а многое было и просто непонятно, незаметно для себя он стал восхищаться и подражать Миндовгу. Довмонта всегда завораживала его уверенность в себе, то, как он отдавал приказы, которые никто не смел нарушать, то, как он быстро мыслил и знал ответ на любой вопрос, нравилось то, что ему не знакомо чувство страха, и он умеет сдерживать свой гнев – когда надо (Довмонт уже знал, что это гораздо хуже того, когда он открыто во гневе), нравились его мысли о великом государстве.

Многие бессмысленно жестокие дела Миндовговы юный князь Нальшенайский оправдывал и старался не замечать до поры до времени. До поры, пока не стал взрослеть. Взрослеть не только телом, но и умом. Некоторые поступки короля стали Довмонта сначала раздражать, а затем и гневить. Но открыто он не смел этого сказать, ведь для Довмонта он был великим князем, а значит – вершителем их судеб… Ведь все клялись ему в этом пред Перуновым дубом.

Хотя Миндовг и принял от Папы Римского Иннокентия IV веру христианскую католическую, но втайне от всех он всё же оставался верен своим языческим богам. Вера христианская ему нужна была лишь только для того, чтобы сохранить государство своё. Когда орден Немецкий, с одной стороны, и Даниил Галицкий с братом своим Василько Волынским, с другой стороны, сговорились разбить Миндовга, то он произвёл манёвр, которого никто не ожидал.

Миндовг принял католичество, земли его стали полноправным европейским королевством под покровительством Папы Римского, и с его же согласия, он стал королём, потихоньку творя то, что задумал. В одночасье Миндовг стал своим бывшим врагам – союзником…

«…Миндогь же послал к Папе и приял крещение, крещение же его льстиво бысть, жряше (поклонялся) богамь своимь в тайне… и мертвых телеса сжигаше, и поганьство свое яве творящее».

(Отрывок из Галицко-Волынской летописи)

Да… Мало было и дипломатов, и воителей в ту пору на Руси и Европе – кто мог бы перехитрить Миндовга.

Он лишь выжидал удобное время, чтобы отречься от веры ливонской, и жаждал жестоко отомстить. Он слишком хорошо помнил то унижение, которое стерпел от них, подписывая договор с Орденом, продиктованный Папой Римским Иннокентием четвёртым. Он слишком хорошо помнил ухмылку на тонких губах магистра Андреаса и его братьев, когда передавал им дарственную на многие земли своего княжества, которые теперь переходили во владение ордену.

«…Те же обязательства мы возлагаем на себя, на наших приемников тех пределов и на всех братьев…

Названия же земель таковы: Рассеин – половину, Луков – половину, Бетегалия – половину, Ергалия – половину, Даинов – половину, Кулено – всё, Карсово – всё, Кразо – всё, Недерово – всё, Вейцо – весь, Вейзо – весь, Ванго – весь…

…присутствовавшие здесь с настоящим согласились: господин епископ Кульменский, магистр Андреас – предикор, братья его Иоханес, Ситтгерус и Теодорих Хассендорп… и т. д.

Совершено в Литве в нашей курии в год Господень 6761 июля месяца».

(Отрывки из договора Миндовга с Ливонским орденом от 1253 года. Перевод на современный язык. Оригинал хранится в Государственном архиве Литвы)

Миндовг никому не прощал обид, он ждал…

А пока что шло время, молодой Довмонт Нальшенайский учился у него делам княжеским, ратным, оборонным, а в некоторых делах, таких как подготовка своих воинов и особенно владение оружием, на игрищах Довмонт даже превзошёл некоторых лучших дружинников Миндовга, старых рубак, прошедших не один десяток битв со своим князем. Самолюбие короля, конечно же, было задето, но на людях Миндовг хвалил Довмонта, ставя в пример другим.

Довмонт очень много времени уделял подготовке своей дружины, проводя всё свободное время в изнурительных тренировках и учебных боях. Во-первых, это была уже привычка, во-вторых, этого всегда требовал его отец, пока был жив, неустанно повторяя: «Никогда не давай своим воинам жиреть, чем больше они потеют с оружием – тем легче и быстрее они в бою, чем больше они машут мечом в нератный день – тем больше им отпустит Перун битв, а чем больше твои воины пройдут битв – тем сильнее будет твоя дружина и силой, и духом и славой».

Да и Нестор не давал послаблений в дружине, следил за всем строго.

Взрослых ратников у Довмонта было всего-то десятка три, не более (оставшиеся в живых от отцовской дружины), остальные «три по ста…» примерно того же возраста, что и сам князь. Большинство из них подобрал ещё отец, специально подыскивая для сына примерно его погодков, где подбирая голодных сирот, где выкупая у бедняка, а где и просто отбирая за долги крепких мальчишек. Многие родители были не прочь, зная, что их сын будет теперь одет и сыт всегда, и вырастет воином. То были жестокие времена, и такое было в порядке вещей, особенно для князей. Были среди них и друзья детства по играм. Они все, можно сказать, выросли вместе, хорошо знали друг друга не только по именам, но и относились друг к дружке как братья и, не задумываясь, были готовы подставить свою грудь за любого из своих… Довмонт хоть и был для них князем, но к своим воинам почти всегда обращался по имени. Отец так учил, часто повторяя: «Если рать твоя идёт за тобой нехотя, за плату – их нужно две тысячи супротив тысячи вести, если по уговору доброму или обещанью – тысячу против тысячи вести можно, а коли други твои и братья рядом – то одной сотней всех побить можно!»

Многие из князей со своими дружинниками посмеивались над молодым Довмонтом, глядя на то, как он мучает своих молодцев иногда даже по ночам, когда князья съезжались на какие-либо советы или пирушки. Бывало и такое, что, развалившись на подушках вокруг места «игрищ» Довмонтовой дружины и попивая вино, князья наблюдали и громко смеялись над неудачниками учебного сражения, иногда с издёвкой называя их «желторотыми птенчиками, не нюхавшими крови». Непонятно: то ли так они скрывали зависть, то ли оправдывали свою леность, а скорее всего, были просто слишком самонадеянными. Всё расставила на свои места первая серьёзная стычка, в которой участвовал Довмонт.

Не прошло и нескольких месяцев, как войско монгольское опустошительным набегом прошло по литовско-русской земле, а магистр Ливонский Буркхард фон Хорнхаузен* (в 1257 году стал магистром, убит 13 июля 1260 года литовцами вместе со 150-ю братьями. «Хроники Германа Ватберга»), решив, что они теперь лёгкая добыча – отправил в начале зимы войско в пятьдесят рыцарей и триста кнехтов прощупать литовцев и привезти добычу. Разорив десяток небольших поселений, ливонцы нигде не встретили серьёзного сопротивления и решили пойти на Крево. Хотя официально ливонцы и были союзниками Литвы, но, прознав о тайных планах Миндовга, решили слегка припугнуть его, желая показать, кто здесь хозяин, а заодно посмотреть, как он отреагирует на эту маленькую войну. Нужна была провокация, чтобы понять, на чьей всё-таки стороне король Литвы. Да и пограбить, наверное, хотелось. Уж больно время удобное…

Миндовг в это время был в русских землях, он начал вести тайные переговоры о заключении мира с Василькой Романовичем и заслал послов к Александру Ярославичу, прозванному в народе Невским. Он давно искал с ним союза и дружбы, так как знал – коль Александр поддержит его, то ни один немец не посмеет пойти на Литву. Одно лишь имя Невского наводило на них ужас.

Довмонт, не обращаясь ни к кому за помощью, решил дать ливонцам открытый бой. Хотя Нестор пытался поначалу отговорить его, объясняя, что надо сначала измотать врага под стенами города, но потом всё-таки смирился, предприняв кое-какие меры предосторожности.

Дружина Довмонта насчитывала «три по ста и два по десять» конных и «пять по десять пеших люда Кревскаго», хорошо вооружённого. Горожан же, оставшихся защищать стены города, набралось человек двести, а может, и более чуток. Народ разношёрстный, кто с луком со стрелами, кто с топором и копьём, кто с сулицей, кто с багром или совней.

Хотя Нестор и был битым воякой, но план Довмонта одобрил.

– Мы будем встречать их прямо под стенами города,– пояснял князь свой план, – пусть видят, что нас не так много. Пеших мы поставим подальше, вперёд нас, те пойдут свиньёй, наверняка. Как только поскачут, так пешие наши пусть тёкают в две стороны, будто страшно им. Я думаю, они на радостях далее поскачут. А там мы…

– Сомнут, – пробубнил Нестор. – Я этот клин в деле видывал, сила тяжёлая, не меньше десяти рядов ставить надо, чтобы остановить, а у тебя два только, да ещё без пеших с копьями. А пятьдесят рыцарей – это силища немалая, у каждого из них окружения по паре, а може, и более, оруженосец, а то и два, да и так по-разному. Лазутчики наши сказывали, что всего голов три по ста наберется, да ещё пеших столько же.

– А и пусть себе летят на нас, а мы тоже разойдемся – а они в стену нашу бум! Друг дружку топтать начнут! Тут мы их кругом и возьмём, а со стен им на голову огонь да стрелы посыплются.

– Умно, княже, – снова пробубнил Нестор, почёсывая свою короткую бороду всей пятернёй. – Но не всегда оно бывает так, как хочется… А вдруг их пешие не поспеют за конными рыцарями и остановятся?

– Ну, во-первых, сам сказывал, жадные они, десятков пять обозы хранить оставят, а может, и боле… Потом, ведь не впервой они идут, всегда поспевали, а теперь что? Ну, а не сложится, так пусть все мужи городские с задних ворот выходят да в помочь идут.

Не стал Нестор обижать молодого князя словом о том, что сам-то он впервой идёт, и дружина его…

Не по рассказам всё будет, а в явь.

В раннее морозное январское утро 6766 года от сотворения мира (1258 год), лишь только пропели ранние петухи, часовые на стенах города заметили первый сигнальный огонь от передовых охранений, затем второй, третий. Это означало, что приближается враг сразу с трёх сторон. Все три дороги, ведущие в город, были отрезаны, город был окружён.

Так решил командующий этой армией барон Питер фон Риггенштайн. Дав отдохнуть своим войскам почти двое суток, он разделил их на три равные части и двинулся с превеликой наглостью и открытостью к городу затемно, считая свой план гениальным, считая, что в такую рань язычники крепко спят, а если и не спят, то, увидев нападение сразу с нескольких сторон, ужасно испугаются и – как минимум – будут прятаться, испугавшись, а не обороняться. Питер фон Риггенштайн был дальним родственником новоиспечённого магистра, но очень богатым. Никогда и ничем не проявивший себя доселе, в свои сорок лет он жаждал прославиться, и поэтому, предвкушая лёгкий поход и лёгкие победы, сделав довольно внушительный взнос в казну Ордена, он, можно сказать, купил возможность (с благословения Папы Римского, конечно) командовать этим походом. Не имея особого опыта ведения войны, он щедро оплачивал услуги и советы опытных, видавших виды рыцарей. Разорив дотла несколько десятков нальшанских деревень и разбив несколько небольших разрозненных отрядов литовцев, он уже считал себя великим полководцем и был убеждён, что на вечные времена покрыл себя славой. В общем, был он глуп и напыщен безмерно. На последнем совете перед выступлением на Крево, он настоял на том, что город будет захвачен именно так. Считая себя уже искушённым в битвах «стратегом», сравнивая себя в мыслях своих с Александром Македонским, он был уверен, что молодой князь Нальшенайский будет раздавлен морально и, увидев свой город окружённым со всех сторон, сдастся без боя.

Лазутчики уже донесли, что народ бежит в леса, а помощь в Крево не спешит…

Довмонт, словно птица, взлетел по лестнице и пошёл вдоль бревенчатого частокола крепостной стены. Да, он не ожидал такого поворота событий, всё пошло наперекосяк. По команде дружинники и городские ополченцы начали поднимать на стены камни, внизу начали раздувать почти погасшие костры, над которыми в огромных чанах ещё с ночи кипели вода и смола.

В городе стояла полная тишина. Весь посадский народ: женщины, дети, старики – уж два дня тому как ушли далеко в лес, где их после того, как снежок припорошил следы, не то что враг, свои-то не найдут, коли заметки не оставить. А до того всем миром люд два дня поливал водой стены и подступы к нему, да так, что теперь на несколько саженей и близко к стене не подойдёшь, сразу в ров. Не политыми водой оставили только дорогу и небольшое поле перед главными воротами города. А обочину и подступы к дороге полили аж шагов на сто по всему склону, чтоб другого свободного подступа к городу не было.

– Что делать будем, князь? – спросил в полголоса Нестор, словно боялся, что его услышат ливонцы. – По задуманному со вчерашнего, али по-другому что мыслишь?

– По задуманному нельзя… – промолвил Довмонт, пристально вглядываясь в предрассветную темноту. – Не пойму я что-то, дядя Нестор, что за хитрость они нам приготовили. Не то бояться надо, не то радоваться, что поделились натрое…

– Ну, с этими ухо всегда востро держать надо, задумали чего-то…

После этих слов Довмонт, дав несколько распоряжений десятникам, стал перебегать от башни к башне, вглядываясь в темноту.

Когда совсем рассвело, и Довмонт мог чётко видеть расположение и количество врага, то в голове уже созрел новый план. Бурлившая с первых же мгновений после известия о приближающихся врагах кровь как-то сама по себе утихла, сердце стучало ровно, в глазах были уверенность и холод. Эта спокойная уверенность и хладнокровность невольно передавались остальным. Хотя радоваться было особо нечему. Напротив каждого из ворот города стояло войско – по числу не менее два по сто, и во главе каждого не менее полутора десятков тяжёлых рыцарей в железных латах. Каждая из этих трёх частей в отдельности почти не уступала по числу Довмонтовой дружине: видимо, к ливонцам подошла ещё подмога, но это князя абсолютно не смутило. Дружина его, конечно, была силой немалой и по отдельности легко бы всех разбила, но… Довмонт стал прикидывать: «Так, дружина – триста, пеших ополченцев в кольчугах да бронях пятьдесят-шестьдесят, городских мужей голов двести пятьдесят наберётся с луками да баграми… Это, конечно, не обученные воины, но и то подмога – справимся…»

– А ну-ка, дядя Нестор, видишь вон тех, что за задними воротами? К ним склон больно уж хорош да красив, а, не зря, видно, поливали?

Воевода сначала непонимающе смотрел на князя, затем, ухмыльнувшись, спросил:

– Гостинца пошлём али в гости поедем?

– А и так, и так попробуем, коли в помощь им пойдут, сзади вдарим, пока построиться не успеют. А нашим скажи, чтобы обувку медком полакомили, так по лёду сподручнее бегать будет* (если смазать обувь мёдом, она не так сильно скользит по льду). Дружину мою в два по сто к главным воротам, пусть ждут знака. Нам бы сейчас их в одну кучу собрать, хотя бы тяжёлых рыцарей…

Отряды ливонцев встали на расстоянии, недосягаемом для стрел, их пешие воины начали готовить к бою тараны, подвешивая их на цепи и укрепляя над брёвнами окованные железом деревянные щиты, сооружая подобие крыши, которая защитит их от стрел, смолы, камней и огня. Делали они это открыто и неторопливо, словно точно знали, что к полудню уже будут обедать в этом городе… Когда же наконец у них всё было готово, создав черепаху и прикрываясь щитниками, тараны с пятьюдесятью кнехтами у каждой медленно покатили к воротам.

Оборонявшиеся молчали, все ждали команды Довмонта. Когда же до стен оставалось саженей десять – у задних и восточных ворот впереди идущие неожиданно начали падать, сбивая рядом стоящих воинов, на некоторое время поднялась непонятная суматоха.

На стенах же города поднялся дружный смех и свист. Преодолеть скользкий ледяной склон оказалось не так просто, а тем более с ношей – тараном. Продолжало приближаться только орудие к главным городским воротам. Как только раздался первый звук удара тарана – со стен крепости посыпались стрелы, а задние и восточные ворота открылись, и по льду вниз, на стоящих с таранами, а за ними и стоящих строем ливонцев полетели подожжённые и гружёные смолой и брёвнами десятка два саней (задние и восточные ворота были, скорее, просто большими дубовыми дверями из цельных брёвен, окованными тремя слоями железа, и, наверное, были прочнее самих стен).

Первые же пущенные с задних ворот огненные сани попали в таран, горящая смола выплеснулась, и всё сразу загорелось… Кувыркающиеся брёвна сбивали врага с ног, поднялась почти что паника, ливонцы побежали назад, подальше ото льда, чтобы иметь хоть какую-то маневренность.

Защитники крепости безумно смеялись и радовались, глядя на то, как бежит враг. Всё это со стороны походило на детские зимние забавы, если не считать того, что на белом льду уже виднелась пролитая кровь, лежало восемь убитых лучниками кнехтов, и голосил, катаясь по льду, облитый смолой горящий воин. Всё только начиналось…

– Не жалейте смолы и стрел,– кричал Довмонт, стоя у главных ворот, – надо отогнать их хотя бы на время!

А никто, в общем-то, и не жалел ни смолы, ни стрел, ни камней. Сделав всего несколько ударов тараном по воротам, облитые смолой и кипятком ливонцы бросились бежать прочь от стен, оставив таран. Ещё девять кнехтов полегло от стрел лучников. Это была разведка боем. Вторая попытка атаки почти полностью повторила первую.

Отойдя снова на безопасное расстояние, двое из рыцарей затрубили в рог, видимо это был сигнал сбора на совет.

Неудачное начало дня, кажется, абсолютно не смутило Питера, он лишь, как «настоящий полководец», был в полном гневе и беспрестанно орал на своих слуг и ближайшее окружение, бездарно сорвавшее его «гениальный план захвата города».

– Ну что скажете, почтенный фон Ригель, неужели эти варвары остановят войско Христово и посмеют не покориться нам? – с издёвкой в голосе спросил он у седовласого рыцаря.

Пожилой барон Людвиг фон Ригель, отличавшийся худобой и в молодые годы, был сейчас похож на высохшую ящерицу. Но живой, умный взгляд и острый ум всегда выделяли его из толпы людей, привыкших пресмыкаться и кланяться. Он сразу понял, чего от него ждет Питер фон Риггенштайн. Нужно было срочно оправдать Питера в собственных глазах и глазах всего войска и дать такой совет, который поможет ему вновь возгордиться собой.

– Дайте приказ своим верным рыцарям собраться на совет, а затем, когда вы их выслушаете, я уверен, вы примите правильное решение. Так делал сам Александр Македонский.

Питер своим умишкой всё же понимал, что без совета опытных рыцарей ему не обойтись. Он только лишь тянул время, чтобы успеть избавиться до начала совета от признаков волнения, страха в глазах и предательски трясущихся рук. Когда начался совет, то им тут же сообщили, что в городе поднимаются главные ворота, и оттуда в боевом порядке выходит и строится войско.

– Пересчитайте их и доложите мне, большое ли войско строится, – пытаясь скрыть волнение в голосе, произнёс фон Риггенштайн. – Да… И поставьте вокруг шатра всех воинов… Дабы быть готовыми ко всему и… сразу ринуться в бой…

В голосе его уже были различимы нотки страха.

Пока старшие отрядов пытались высказать свой взгляд на происходящее вокруг городских стен, им доложили, что безбожники числом в два по сто конных и около семи десятков пеших построились против главных ворот города.

– И это всё? – спросил Питер слегка повеселевшим голосом. – Мы сомнём их одним ударом! Эти олухи вздумали биться с нами в открытую! Стройте клин, мои славные рыцари, всех сюда! Пятьдесят золотых* тому, кто принесёт мне голову князя Нальшенайского!

– Слава нашему господу и командиру! – хором закричали рыцари, услышав про пятьдесят золотых…

Довмонт молча со стены наблюдал за начавшимися перестроениями ливонского войска, глаза его горели:

– Мы выйдем за ворота и попробуем сделать то, что задумали. Нестор, я в два сто дружины встану супротив ворот, остальных сто в засаде за домами, ворота оставим открытыми. Как тока мы разойдёмся, а первые рыцари влетят в крепость, чуток погодишь – и руби канаты, пусть ворота падают, коли их быстро с коней посбиваете – справитесь, коли нет – пусть засада атакует…

Довмонт выражался так спокойно и уверенно, будто делал это каждый день по нескольку раз. Воевода попытался было возразить, но Довмонт, упредив его вопросы, продолжил:

– Лучников всех на стену, мужиков с баграми вдоль стены справа и слева от ворот, побросай вокруг несколько саней, да повяжи меж ними верёвок, кони чтоб путались ливонские. Так… Как только все рыцари в драку ввяжутся, начинай выводить через задние калитки остальную рать, сам поведёшь, остальные мужи пусть за Гольшей идут, кажись, ливонцы всех оттуда увели, свинью свою строить. Гедигольд – тебе хуже всех придётся, – обратился Довмонт к долговязому бородатому воину с огромными ручищами. – Возьми два десятка своих латников да с пешими встанешь. Пропустишь «свинью» – и отсекай кнехтов, удержать их надобно, пока мы с рыцарями не управимся да с боку не вдарим, а коли они в город ворвутся – беда всем. Вот… Дядя Нестор, а ты увидишь, что плошает нам шибко – бей на них, обойдя с зада, чтоб тесно им стало меж нами.

– Дозволь, князь, ещё одно, – Нестор, прищурив глаз, хитро смотрел на Довмонта. – Сани мы с сеном поставим, как влетят за ворота, так подожжём его, кони их – ух как огня боятся… Только не обессудь, коли пара-другая домов погорит…

– А и ладно! Неча оглоблю жалеть, коли саней нету! – непонятно чему веселясь, отвечал Довмонт. – Не опоздай, а я во главу дружины пойду.

– И ещё, княже… Как ворота опустятся – у вас ходу-то назад не будет.

– А нам назад и нельзя…

Когда Довмонт вылетел из ворот на белом в яблоко красавце коне, в блестящих доспехах, высоком остроконечном шлеме, с развевающимся по ветру плащом, и, остановившись перед своей ратью, поднял коня на дыбы – даже во вражеском стане прошёл ропот восхищения от этого зрелища. Такая красота была понятна любому настоящему рыцарю и воину, даже тем, чьи сердца давно уже очерствели от вида крови, убийства и жестокости. Сидеть так уверенно в седле, носить такие доспехи мог только достойный и сильный воин…

Обведя взглядом строй, Довмонт во весь голос закричал:

– Воины! Други мои! Отцы ваши и деды строили и защищали этот город! Не посрамим память их!

Пусть не скажут они вам при встрече на пирушке у Перуна, что мы хуже их бились! Покажем рогатым* (так называли рыцарей и кнехтов из-за того, что шлемы многих украшались рогами), как мы стоим за землю свою! Украсим Перунов дуб их доспехами!

Почти три сотни голосов стоявших под стенами воинов откликнулись гулом одобрения и боевыми криками. Как и было уговорено, люди на стенах города не высовывались, и было впечатление, что внутри крепости никого больше не осталось.

Войско же ливонское, не обращая внимания на бахвальство и боевые крики «варваров-язычников», давно уже выстроилось в боевом порядке и ждало команды к атаке.

Чуть выше среднего роста, с перевязанным левым плечом, с изящными чертами лица, «свободный» рыцарь Жан Люсьен Авери Парижский стоял рядом с Питером фон Риггенштайном на небольшой возвышенности и пристально вглядывался во вражеский строй. Раненный в последней стычке, он не участвовал сегодня в захвате города.

– Странное построение, барон,– молвил Жан Парижский,– и ворота не опущены…

– Наверное, надеются в случае отступления побыстрее запереться в крепости. Неужели вы думаете, что эта горстка варваров устоит перед нашей тяжёлой конницей. Мы раздавим их как червей и ворвёмся в город. А пешие далее всё довершат.

– Надо выманить их в открытое поле, там преимущество на нашей стороне. Посмотрите, барон, – эти варвары неплохо держат строй.

– Перестаньте, Жан! Мы ударим прямо в центр, разрубим их пополам, оттесним в стороны и сразу же ворвёмся в открытые ворота, главное, чтобы они не успели их опустить – и город наш! Их князь Домант, говорят, ещё совсем юн и, как вы могли убедиться, глуп, раз решился дать нам открытый бой.

И барон, подняв руку, сделал взмах, что означало – вперёд!

Сорок четыре рыцаря, с ног до головы закованные в железо, вместе с лошадьми, тяжёлым шагом тронулись вперёд. Прячась, а вернее, прикрываясь ими, как щитом, за ними шли примерно столько же лёгких конников. Выстроенные «клином», словно перелётные птицы, но создавая ужасный грохот, который рос с каждым новым шагом, они всё быстрее и быстрее набирали ход, а шум от топота копыт и доспехов нарастал, как лавина. Наконец, эта лавина перешла из рыси в галоп, выставив вперёд свои длинные, страшные копья. Вслед за ними, шагов на двести отстав, тронулись ровным строем пешие воины, числом не менее шестисот. Битва началась…

Как только до пеших ополченцев Довмонта оставалось шагов сорок, они, не выдержав этого зрелища, развернулись и кинулись прочь.

– Они бегут! Бегут! Слава Господу нашему! Вперёд, мои воины! – кричал на радостях Питер фон Риггенштайн.

– Быстрей, быстрей разбегайтесь! – кричал им же Довмонт.

Когда «клин» увидел бесстыдно бежавшего врага, то не стал преследовать его и, окрылённый успехом, ринулся прямо на конников, выставивших вперёд не менее длинные копья, но почему–то не двигавшихся с места. Шагов за двадцать до кровавого столкновения Довмонт махнул мечом, и, как по команде, конная рать рванула узды и освободила путь тяжёлому клину. Три ратника не успели сойти с пути и были опрокинуты и затоптаны в один миг. Железная «свинья», не в силах резко остановиться, чтобы не врезаться в глухую стену, слегка повернула «нос» и ринулась далее – в открытые, но узковатые для всего фронта конницы ворота города. Ведь до стен оставалось всего шагов десять…

Девять рыцарей, не поместившихся в проём, попытались остановить коней, но тщетно. Напоровшись на стены, выпали из седла. Некоторые пробовали повернуть лошадей, но лишь стали мешать напирающим сзади. Началась давка…

Более тридцати рыцарей и большая часть лёгкой конницы уже влетела в город. За ними последовали замешкавшиеся.

– Победа! Это победа! – кричал Риггенштайн, обнимая Жана Люсьена. – Город наш!

– Но посмотрите, барон, – отвечал Жан Парижский невозмутимым тоном, – они становятся в порядок и, по-моему, собираются атаковать…

Не отрывавший взгляда от городских ворот барон даже не заметил, как перед его кнехтами, перекрыв путь, не покрытый льдом, шириной всего в двадцать шагов, вновь стоял отряд разбежавшихся до того литвин. Преимущество их было в том, что ливонская пехота не могла атаковать всем фронтом и быстро взять в кольцо этот малый отряд, ощетинившийся копьями: слишком узок был свободный проход. А на помощь к ним уже ринулась сотня хорошо вооружённых конных дружинников князя Нальшенайского в добротной чешуйчатой броне. Другая половина конных литвин завязала сечу у ворот.

Нестор дал знак, и два дюжих горожанина разом рубанули топорами по верёвкам, держащим на весу окованные железом дубовые ворота. Те было поползли вниз, но через полсажени остановились. Кто-то из ливонцев предусмотрительно уже успел упереть под ворота целых два бревна. Опытные ливонские рыцари, видимо, предвидели этот вариант, и воины лёгкой кавалерии предусмотрительно прихватили брёвна. Такой поворот событий не устраивал Довмонта. Тем паче, что поднявшиеся на ноги пять рыцарей, выставив вперёд копья, стали серьёзной помехой целой сотне конных Довмонтовых дружинников, пытавшихся атаковать с тыла. Уперев копья в землю, стоя под воротами, они перегородили вход, а сами были недосягаемы защитникам города, метавшим копья, стрелы и камни со стен. Ещё один из рыцарей смог встать на ноги и помог подняться двоим. Пробиться через такой заслон было не просто.

Довмонт, не раздумывая, встал на коня и огляделся вокруг. Гедигольд с пешей дружиной уже столкнулся с первыми рядами кнехтов. А сотня конников князя, пролетев меж своими расступившимися пешими, довольно лихо влетела в середину правого фланга ливонцев и, нарушив их стройные ряды, заставила потесниться, внеся определённую неразбериху. «Их очень мало, долго не удержатся, – подумал Довмонт. – Надо во что бы то ни было отсечь рыцарей, опустив ворота, и помочь пешим».

Видя, что так будет потеряно много времени, князь заорал ближайшим ратникам:

– Десять! Спешиться! За мной! – и, спрыгнув с коня и отбив выставленное копьё, ринулся к рыцарям, преградившим вход в город.

Увидев слева от себя Лютола, кивнул на подпорки ворот:

– Убрать! Опустить ворота! – и скрестил свой меч с первым из рыцарей…

А на площади перед главными воротами города уже шла настоящая бойня. Влетевшие на полном скаку в город первые ряды рыцарской рати с ходу начали останавливать нёсшихся галопом коней. Впереди них и с боков стояла огненная стена. Горели наполненные сеном и хворостом сани. Испуганные кони стали вставать на дыбы, пытаясь сбросить всадников. Сзади на них напирали несущиеся следом. Стало тесно. Ноги коней путались в набросанной под ногами домашней утвари, перевязанными меж собой верёвками и верёвками натянутыми от стены к стене и от оглобли к оглобле горящих саней. Некоторые кони стали спотыкаться и падать. Началась давка и полная сумятица.

Со стен на ливонцев посыпался град камней, стрел, дротиков и тонконосых тяжёлых копий, способных пробить броню. Городские мужи, стоящие вдоль стен с длинными баграми, пытались стащить с коней врага. Пока ливонцы пришли в себя от такого поворота боя, большая часть лёгких конников была уже перебита. Пало и несколько рыцарей. Кто со стрелой в глазнице, кто с пробитым копьём доспехом, а кто и придавленный собственным конём. Многие спешились и бились с горожанами, стоявшими вдоль стен.

Слишком поздно сообразив, что оно попало в хорошо приготовленную западню, рыцарское воинство стало пробиваться назад. Один из рыцарей в позолоченном шлеме откинул забрало и затрубил в рог. Все, кто был в состоянии хотя бы взглянуть на него, стали создавать форму клина и, не раздумывая долго, ринулись обратно к воротам…

Лютолу так и не удалось выбить упоры. Слишком тяжелы оказались ворота, а дубовые брёвна не так легко вырубить.

Когда воевода Нестор, наблюдавший за всем происходящим с крепостной стены, понял, что чаша везения склоняется в их пользу и что нельзя дать пешим ливонцам прорваться к городу, то немедля дал команду:

– Гольша! Бей сколько сможешь! Я с засадой в помощь иду, в обход. Смотри, как их там…

Ряды пеших воинов Гедигольда заметно поредели, но пока что не дали прорваться во много раз превосходившим числом кнехтам. Хотя правый фланг ливонцев был уже смят сотней конников Довмонта, которые, поддерживая строй, медленно, но верно продвигались вперёд, разя врага короткими сулицами и длинными мечами.

Довмонт неожиданно быстро справился с первым рыцарем, отбив копьё, нанёс тяжёлый удар мечом по шелому, смяв его. Рыцарь упал как подкошенный. На Довмонта тут же набросился рядом стоящий. Так как копьё в руках рыцаря было довольно длинным, и он не мог нанести колющего удара, он просто замахнулся им и ударил князя наотмашь по плечу, как дубиной. Копьё сломалось. Тогда, вытащив из ножен не очень длинный, но увесистый двуручный меч, рыцарь стал атаковать. В азарте Довмонт не почувствовал боли, а лишь оценив взглядом рост и доспехи противника, принял боевую стойку. Противник оказался очень достойным. Его железные доспехи были, конечно, великолепны, но весили гораздо больше Довмонтовых, и казалось, что он скоро должен устать. Но нет, видимо, рыцарь был чертовски силён. Тяжёлый меч в его руках разрезал воздух со свистом, словно лёгкая сабля. Бились они долго, нанося мощные удары, делая выпады, неожиданные развороты, время от времени отбивая удары вмешивающихся в их поединок, но успеха не добился никто.

Пот катился градом по лицу Довмонта. В какой-то миг, когда рыцарь отступил к стене, Довмонт остановился, переводя дыхание. Рыцарь неожиданно скинул шлем и громко выкрикнул на немецком:

– Как имя твоё, воин?

– Довмонт, – отвечал князь на том же языке. – А твоё?

– Рыцарь Герхард. Герхард фон Веденберг! Давно я не встречал достойных противников! Жаль, что мы враги! – пытаясь отдышаться и отвесив шуточный поклон головой, он тряхнул своей косматой рыжей гривой, стряхивая струящийся по лицу пот, накинул шлем и вновь встал в боевую стойку.

Довмонт как-то невольно перестал испытывать вражду к этому рыцарю. Он не представлял даже, что с врагом можно вот так просто разговаривать. В то же время Довмонт думал о другом: слишком долго он возится с противником, надо посмотреть, что творится в крепости и у Гольши.

«Где мой конь?» – почему-то подумал Довмонт, оглядываясь по сторонам. Именно в этот миг рыцарская конница стала выскакивать из ворот. Довмонт стоял под самой аркой. На раздумье у него был всего лишь миг: либо падать под ноги рыцарских коней и быть затоптанным (а рыцарские кони хорошо были обучены добивать упавшего под копыта), либо, атаковав ближайшего, попытаться убить ещё одного, но всё же быть затоптанным. Довмонт замахнулся мечом и…

В это мгновенье кто-то схватил его за предплечье, дёрнул и с такой силой отшвырнул от края ворот, что князь, упав на спину, прокатился по утоптанному снегу шага три-четыре. Ещё не поняв до конца, что произошло, Довмонт вскочил на ноги. У самого края стены, возле проёма стоял в боевой стойке рыцарь Герхард фон Веденберг. Довмонт не мог разглядеть сквозь отверстия шлема выражение его лица, но голос звучал без издёвки:

– Негоже погибать так глупо, князь! Мы не закончили! Ты…

Видимо, он хотел сказать ещё что–то. Но на его великолепный шлем приземлился брошенный со стены камень размером с голову, и благородный рыцарь, икнув на полуслове, медленно сгибая ноги, упал лицом вниз на утоптанный снег…

К этому времени около двух десятков рыцарей, выскочив из ворот и наткнувшись на дружинников Довмонта, в спешном порядке отвернули от них влево и поскакали прочь, намереваясь отъехать подальше и построиться снова. Это больше походило на бегство. На многих из них ещё тлели и горели плащи, которые седоки пытались скинуть, поэтому кони их неслись как сумасшедшие. Лёгких конников не осталось в живых ни одного Пеших рыцарей, потерявших своих коней, уже сбив с ног баграми или накинув на шею петлю, связывали озверевшие от пролитой крови горожане.

Вырвавшихся из засады впереди ждала ещё одна неприятность: когда кони ступили на скользкий ледовый склон, то неожиданно стали падать вместе с седоками.

Глядя на всё это, Довмонт понял, что преследовать рыцарей по пятам пока не имеет смысла.

– Дракон! – закричал князь, зазывая своего верного боевого коня, и следом раздался резкий свист.

Тут же за спиной он услышал знакомое ржание. Оказывается, Дракон стоял совсем рядом, а князь в пылу битвы даже не заметил. Вскочив на коня (насколько это было возможно под тяжестью доспехов), Довмонт только теперь рассмотрел, что творится внизу, у пеших.

Ливонцы всё-таки прорвались сквозь ряды Гедигольда, уж слишком велик был перевес. Небольшие кучки воинов были окружены кнехтами, но было видно, как яростно они бились, стоя спина к спине. А человек сто прорвавшихся ливонцев, почуяв что-то неладное, когда увидели уносящих ноги рыцарей, видимо, решили не спешить и стали строить фалангу, ощетинившись лёгкими копьями.

– Все за мной! – закричал Довмонт, глядя на стены города и призывая оборонявшихся идти в атаку. – Где Нестор? Засаду в бой, быстрей! Дружина, вперёд!

Подняв высоко над головой меч, князь Довмонт во главе своих дружинников бросился на врага.

Сотня конных воинов юного князя с ходу рассекла надвое построившихся кнехтов и врезалась в гущу главных сил.

Конечно же, преимущество в числе было на стороне ливонцев. Они яростно бились, предвкушая победу и мечтая скорее разграбить богатый город Крево.

Но когда из открытых ворот во главе с кузнецом Гольшей высыпало сотни две ополченцев с баграми и дубинами в руках – кнехты дрогнули. А увидев несущихся справа конников в блестящих доспехах, с длинными копьями наперевес, – побежали. Нестор правильно всё рассчитал. Ударил вовремя. В рядах ливонцев началась паника.

Когда раненый рыцарь Жан Люсьен Авери Парижский, увлечённо наблюдавший за сражением с самого начала, повернулся к Питеру фон Риггенштайну чтобы дать совет, как организовать правильное отступление, то с удивлением обнаружил, что того уже и след простыл.

Сдавив кнехтов с трёх сторон, Довмонтова дружина с горожанами разбила наголову отступающих ливонцев. Несколько дней три конных отряда – первый во главе с самим князем, второй с Нестором и третий со старым отцовым воином Гогортом, – обходя ворога по знакомым только им тропам, не давая им ни сна, ни отдыха, – устраивали засады и, нападая днём и ночью, истребляли все попадавшиеся разрозненные отряды.

Как незаметно подкрасться к врагу и «неожиданно схватить его за уши», Довмонт хорошо усвоил ещё в детстве.

Жаль, захваченный ливонцами полон не удалось отбить, их, как оказалось, ещё за три дня до нападения на Крево отправили в Ливонию.

После этого сражения абсолютно все князья перестали подшучивать над Довмонтом. Миндовг даже похвалил и устроил по этому поводу пир. Ливонцы – стали бояться и ненавидеть. Ведь за исключением девятнадцати рыцарей и двух сотен кнехтов никто не добрался обратно в Ливонию.

Семнадцать рыцарей было убито, восемь взято в плен, пеших воинов пленено сорок, убитых кнехтов только в поле насчитали сотни две, а сколько их в лесах и болотах сгинуло…

Довмонт тоже понёс потери. Несколько дней по возвращении из погони город скорбел и жёг погребальные костры, семерых православной веры – хоронили. Курши, йетвезы, летгалы, жемайты, литвины – хотя и поклонялись богам языческим, но бога православного в те времена стали тоже побаиваться и уважать. Уж больно, говорят, силён он был. И добр к роду человеческому – не важно, какой веры. Многие из люда уже приняли его.

Двадцать один воин княжеской дружины полёг. Пешие, стоявшие вместе с Гедигольдом, погибли почти все, кроме самого Гедигольда и девяти ратников. Городских мужей тоже полегло немало.

По весне, перед ледоходом, большинство пленных обменяли на своих. За восьмерых рыцарей Довмонту заплатили хороший выкуп, да ещё тридцать душ крестьян в придачу отдали. Слишком высоко ценились рыцарские головы Орденом. Имя юного князя Довмонта впервые зазвучало у них на устах если не со страхом, то хотя бы с нотками уважения.

Жаль было расставаться лишь с рыцарем Герхардом и его младшим братом Конрадом.

По прошествии трёх дней после того, как в Крево попрощались с погибшими воинами и последние люди возвратились в город, Довмонт решил проверить, как содержат пленных рыцарей, и допросить их. Сначала, конечно, князь хотел всех их казнить, как требовали того родственники погибших, как делали почти всегда Миндовг и Тройнат. Но, прислушавшись к совету Нестора и матушки, подумал и решил обменять пленников на угнанных в неволю своих* (это тоже в те времена было делом обычным).

Когда Довмонт впервые вошёл в каменное подполье под главной башней, где держали пленных рыцарей, то невольно обратил внимание на самого юного из них и первым обратился к нему.

– Как зовут? – спросил князь по-немецки.

– Конрад фон Веденберг, – не без гордости в голосе ответил юноша.

– Простите, князь, – вперёд выступил рыжеволосый верзила, которого Довмонт сразу узнал.

И рыцарь тут же получил от охранника, выскочившего из-за спины Довмонта, хлёсткий удар плетью по лицу со словами:

– Молчи, коль тебя не спрашивает князь…

Довмонт знал, что нельзя проявлять слабость к врагу, но сейчас невольно испытал чувство неловкости. И, строго посмотрев на охранника, произнёс:

– Пшёл за порог.

– Но, княже…

– Прочь, – повторил Довмонт ровным тоном, но уже с угрозой в голосе.

Одноглазый горбун Нейванд уже двадцать лет охранял здесь пленных, и у него были установлены свои порядки, но, почувствовав недоброе в голосе князя, сразу попятился к двери, склонив голову…

Герхард фон Веденберг даже бровью не повёл и всё так же спокойно и уверенно, как будто ничего не произошло, продолжал (хотя по рассечённой плетью левой щеке текла кровь):

– Это мой младший брат, князь. Позвольте мне отвечать за него.

Рыцарь Герхард был крепкого сложения, но оборванная рубаха, видимо, пущенная на повязки, плохая пища и несколько дней, проведённых в довольно холодном месте, взяли своё. Глаза его источали усталость. Довмонт оглядел остальных. У каждого из рыцарей была какая-либо рана, и все они еле стояли на ногах, представляя собой жалкое зрелище.

– Надо бы лекаря прислать, князь, одёжу, да и кормить получше, а не то помрут, гроша за них не получишь, – услышал Довмонт из-за спины голос Нестора.

– Хорошо, – только и ответил Довмонт.

Когда через день Довмонт их посетил ещё раз, рыцари уже выглядели гораздо лучше. На подоконнике, под самым потолком князь заметил странные, вылепленные из глины фигурки и спросил, обратившись к рыцарю Герхарду:

– Что это?

– Шахматы… У нас под ногами хорошая глина, а Конрад, чтобы скрасить скуку, вылепил…

– Это ваши боги?

Рыцарь Герхард еле сдержал улыбку, чтобы не обидеть Довмонта:

– Нет, князь. Это шахматы, такая игра. Меня научили ей в Палестине. Очень интересна. А мой брат Конрад, хоть и молод, но преуспел в ней даже более меня. На Востоке говорят: «Кто познает тайну шахмат – познает мир». Переставляя эти фигурки, можно вести настоящую битву.

Довмонт заинтересованно подошёл к окну и, приглядевшись к фигуркам, спросил:

– Это лошадь?

– Конь, – ответил Конрад.

– А это?

– Пешка, или, как их называют ещё, солдат, воин.

– Поэтому их много… Тогда у них должен быть князь.

– Король. Мы называем его королём, а эта – королева, – продолжал Конрад, показывая следующую фигурку и ловя заинтересованный взгляд Довмонта.

– А эти?

– Это слон, это ладья… Они все ходят по своим правилам.

– И кто из них с кем воюет?

– Две одинаковые силы начинают друг против друга.

– И кто выигрывает, кто из них сильнее?

– Выигрывает тот, кто умнее…

Довмонт впервые за последние несколько дней улыбнулся.

– Я хотел бы научиться играть в эти фигурки.

– Шахматы, князь…

– Да, шахматы.

Несколько дней рыцари Герхард и Конрад учили Довмонта премудростям шахмат. Вскоре Конраду с разрешения Довмонта дали липовые ветки и нож, с помощью которого он вырезал фигурки, у него был талант настоящего художника. Через две недели Довмонт с одним из Веденбергов почти каждый вечер начал устраивать настоящие битвы на шахматном поле. Через месяц он уже играл на равных, через полтора Веденберги чаще проигрывали, играя против него вдвоём. Это было действительно захватывающе. Во время невольных бесед игроки о многом говорили, рассказывали о себе, о детстве, родителях, доме, иногда забывшись, даже спорили или смеялись, вспоминая смешные истории. Постепенно у них завязалось что-то вроде дружбы. И, конечно же, никто из них не мог произнести это слово вслух. И для Довмонта, и для Веденбергов это выглядело бы предательством в глазах своих. Поэтому внешне всё выглядело сухо, а на людях – это были отношения князя и пленных.

Лишь когда Довмонт получил выкуп за рыцарей на пограничной реке и, отпуская, задал вопрос, который так и не решился, а вернее, смущался задать раньше:

– Скажи, Герхард, почему ты тогда… Под воротами не дал затоптать меня, ведь это могло изменить весь ход битвы?

– Я рыцарь… И должен… – Герхард задумался, помолчал, но затем быстро выдал: – Не знаю, князь… Но поверь, я ничуть об этом не жалею.

***

Довмонт часто слушал речи Миндовга о великом княжестве, о планах его на будущее, о том, что нужно ещё сделать для того, чтобы укрепить позиции княжества и ослабить своих ближайших соседей, как заставить их бояться себя и уважать. А однажды он раскрыл Довмонту свою главную тайну: Миндовг мечтал создать империю и стать – императором! Как великий Македонский! Довмонт, конечно же, понимал всю серьёзность его намерений и методы, которыми Миндовг пытался достичь своей цели. От этого он часто впадал в задумчивость, но в одном он был с ним согласен безоговорочно – князьям русским, жемайтским и литвинским, что объединились под именем Литва, давно пора закончить свои распри, ведь вместе им не страшен никто, даже татары. А Миндовг уже добился этого. Если некоторые из них и пытались вести какую-то собственную политику, то всегда с оглядкой на Миндовга и с его согласия, во всяком случае, официально они стали его вассалами, и противиться ему никто не смел.

***

Случилось как-то в начале лета 6768 (1260) года: послал Миндовг Довмонта со своей дружиной – и ещё дал тысячу воинов в помощь – к племяннику, князю Жемайтийскому Тройнату. Но сначала велел в гости к тестю своему заехать, в Латгальскую Аглону, к богатейшему и известному помещику Маделану, подарки от дочери и внуков передать, да грамоты какие, а какие дадут – взять и держать в тайне великой. Велел и ухо востро держать с Тройнатом. Был слух, что тевтонцы войну готовят на жемайтов, так нужно было узреть, готов ли Тройнат один стоять или на поклон к Миндовгу хочет идти. Хотя Миндовг и был его королём, но всё-таки слишком уж самостоятельным пытается стать племянничек в последнее время, ведь он так и не принял христианства и был ярым сторонником языческой веры предков. Следовательно, был не угоден крестоносцам и Папе. Миндовг, конечно же, был более опытным и тонким политиком, чем Тройнат, и до поры до времени не мог открыто выйти против рыцарского войска, поэтому, прощупывая ситуацию, он и посылал подкрепление Жемайтии вместе с Довмонтом. Коли будет победа – то не без участия короля. А будет поражение – то скажет, что Тройнат ослушался, а Довмонт без его ведома ушёл. Миндовг был уверен, что тевтонцы раньше зимы не придут, силы будут собирать, а войско в тысячу триста – отборное, пусть для острастки Тройната прогуляется… Довмонту же сказал так:

– Скажешь Тройнату, коли мало воинов, пусть шлёт гонца, дам сколько надобно. Поможешь ему в войне, а к урожаю* (начало августа) возвращайся без помех, дела будем знатные вершить.

Миндовг рассчитывал навести справки о силах и планах Тройната на будущее. Тесть, помещик Маделлан, тайно помогал ему в этом, присылая с нужными новостями посыльных. А дальновидный политик Миндовг, посылая подкрепление Тройнату, пытался разрушить планы рыцарей, которые уже давно мечтали захватить Жемайтию и соединить территории Ливонского и Тевтонского орденов. Сам Миндовг не мог идти во главе войска. Ведь официально он всё ещё считался союзником крестоносцев, а поднимать против себя пол-Европы во главе с Папой Римским он пока не желал. Пока. Пока не подвернётся повод и не придёт время. В итоге Миндовг при любом исходе не проигрывал.

Довмонту не очень понравилось это поручение, ведь он всё прекрасно понимал. Получалось, что он ехал как лазутчик, но выбора не было. Довмонт уже освоил немало правил игры государственной политики, и с этим приходилось мириться. Успокаивало лишь то, что он сам шёл с открытым сердцем и готов был стоять за другов, прикрывавших западные границы его Нальшанского княжества. Он пошёл бы к ним на помощь и без Миндовгова указа.

В Аглону с войском Довмонт входить не стал* (Аглона в переводе с древнелатгальского означает «ель». 40 км от нынешнего Даугавпилса на северо-запад). Расположившись на окраине города, на берегу озера в живописнейшем еловом лесу, чтобы меньше привлекать к себе внимания, князь с несколькими дружинниками и Нестором поехал в имение Маделлана, походившее больше на крепость. Тесть Миндовга встретил Довонта ещё на въезде в городок.

– Многие годы и здравия тебе, князь! Пусть боги хранят коней твоих и воинов!

– И тебе здравия, хозяин, пусть Жемипат*(бог, хранитель дома, скота, хозяйства) и Лауксарг* (бог полей и урожая) не покинут вас, а вам воздастся за добрые пожелания! – отвечал Довмонт.

– Мой дом открыт для тебя и спутников твоих, – и с этими словами Маделлан протянул руку, приглашая следовать за ним.

Дорога к дому Маделлана была песчаной, широкой, хорошо утоптанной. Вокруг всё было словно ухожено, даже лес. Люди, встречавшиеся на пути, останавливались и провожали их глубоким поклоном. Маделлан отвечал им кивком головы. Он чувствовал себя здесь королём. Даже монголы не тронули эти места, всё здесь было упорядочено, добротно и ухоженно. То ли леса непроходимые их спасли (в которые монголы очень не любили заходить), то ли, как многие говорят, Маделлан им дал такой богатый откуп, что тумен, отправленный в этот край, повернул обратно, не раздумывая. Неважно, но народ был благодарен именно ему.

Когда Довмонт въезжал с ним в кованые городские ворота, затянувшееся молчание прервал Нестор:

– Если бы я не был в Латгалии, то я бы решил, что въезжаю в главные ворота Рима.

– Ты бывал в Риме, воевода? – спросил Маделлан.

– Нет, – ответил Нестор, – но много слышал и видел мазню на холсте. А ты бывал?

– В годы юности… А ворота эти вправду похожи на Римские. Только меньше, – и пожилой Маделлан невольно окунулся в воспоминания, начав рассказ о том, как сильно был впечатлён увиденным в Риме, Афинах, Константинополе. Язык у него был подвешен, он оказался интересным рассказчиком. Дома, мимо которых они проезжали, были ухожены и даже красивы. Довмонт невольно рассматривал их, любуясь ярким цветом красок.

Ровная беседа и доброе отношение сразу же расположили всех друг к другу. Так незаметно они приблизились к его роскошному дому. Не всякий князь имел такой красивый и добротный дом.

Белокаменный первый этаж был довольно высок, с толстыми, в четыре локтя стенами, по всему периметру виднелись узкие высокие окна с коваными решётками. Широкие ступени и площадка были сделаны в античном стиле и выложены мозаикой. Второй этаж дома был бревенчатый, дубовый. Оконные проёмы были тоже в кованых решётках. Нависавший козырёк и крыша были покрыты привезённой из Чехии черепицей, опирался козырёк на четыре колонны. Хотя большой двор с подсобными клетями и сараями был окружён высоченным каменным забором, в доме было много света. Небольшие башенки забора с остроносыми куполами, ярко-зелёная ухоженная трава, цветущие то тут, то там невиданные доселе деревья и кустарник придавали этому дому-замку какой-то сказочный вид…

Нестор с Довмонтом, обведя всё это взглядом, одобрительно переглянулись.

– Это, конечно, не те дворцы, что я видел в Греции, но я всегда мечтал о чём-нибудь похожем, – заметив их удивлённые взгляды, сказал Маделлан.

Навстречу им выскочили несколько слуг, взяв под уздцы коней. Пожилому, тучному Маделлану помогли слезть, после чего он пригласил гостей в дом. На пороге дома, как полагается по старому обычаю, князь и Нестор сняли с себя пояса с оружием и повесили на вкопанный рядом столб с вбитыми в него толщиной в палец многочисленными дубовыми гвоздями. Войти в дом без оружия – означало проявить уважение к хозяину и показать, что ты пришёл с добрыми намерениями.

Как только Довмонт ступил на первую ступень крыльца, услышал голос, обернулся и замер…

– Отец! А я бегала встречать тебя к воротам и не успела!

К Маделлану подбежала стройная белокурая девушка невиданной красоты и, бросившись на шею, повисла, словно ребёнок, поджав ноги. Маделлан расплылся в доброй улыбке, обнял её и, поцеловав в лоб, опустил на землю и, обращаясь к гостям, представил:

– Это Агна. Моя младшенькая…

Агна, не обратившая сначала на гостей внимания, только теперь поняла, что совершила детский поступок, кинувшись отцу на шею, поэтому, чтобы быстрее выкрутиться из неловкой для себя ситуации, сделала серьёзный вид, кашлянула и, поправляя золотистый локон, серьёзным голосом проговорила, как добрая хозяйка, обращаясь к Нестору и слегка кланяясь:

– Проходите в наш дом, поклонитесь порогу…

А ступив через него – не бойтесь ничего…

Затем, повернувшись к Довмонту, продолжала:

– Коль с добром пришли – будут вам пироги…

Коли…

Тут взгляды их встретились, и Агна запнулась. Запнулась на словах, которые произносила тысячи раз.

– Коли… Будет… Коли… – и опять замолчала.

Все молча ждали. Молчание затянулось. Она стояла спиной к отцу и Нестору, они же по зарумянившемуся, смущённому лицу Довмонта, как люди многоопытные, поняли истинную причину её замешательства.

– Агна, доченька,– сказал Маделлан, глядя на Нестора и улыбаясь, – распорядись-ка принести из погреба красного вина, только обязательно из самой крайней бочки.

– Да покрепче, чтобы ноги сразу подкашивало, – так же улыбаясь, добавил Нестор,– а то, вишь, наш князь застыл как вкопанный, словно молния Перуна в него попала!

Агна, ничего не ответив, развернулась и, подобрав подол платья, бросилась бежать, словно за ней погналась свора собак.

– А скажи, хозяин, – продолжал Нестор, глядя ей вслед с хитрым прищуром в глазах, – а погреб у тебя в той стороне?

– Нет, – ответил Маделлан.

И оба они, не сдерживая себя, расхохотались.

Довмонт только теперь понял, что выглядит довольно глупо, стоя с поднятым вверх пальцем. Видимо, он что-то собирался сказать, когда ещё ступил ногой на ступеньку. Но, увидев Агну, обмер! Он и помыслить не мог, что бывает на свете такое! Как она была красива! Ни в одной песне, ни в одном сказании не слышал он о такой красоте! Ему хотелось крикнуть ей: «О боги! Кто ты?» Но вместо этого Довмонт, как заворожённый новорождённый телёнок, смотрел на неё изумлённым взглядом, боясь нарушить тишину и боясь того, что бешено бьющееся сердце может вылететь из груди, выдав нахлынувшее сладкое, волшебное чувство. Он пытался что-то сказать, но не смог. Казалось, за тот миг, когда их взгляды встретились, он прожил целую жизнь.

– Здравствуй, – сказал он ей взглядом.

– Здравствуй, – ответила она.

– Я приехал за тобой.

– Я знаю. Я видела тебя раньше.

– Я тоже тебя видел. Но не знал, где искать.

– Теперь знаешь. Не теряй меня больше…

Тут их разговор перебил смех, и он словно очнулся. Та, с которой он говорил глазами, развернулась и убежала.

Как и Агна, ловя на себе смеющиеся взгляды и пытаясь спрятать своё смущение, Довмонт начал говорить невпопад:

– Да, – промямлил он, показывая пальцем вверх, – дождь будет, наверное, поедем…

– Князь… Мы токо приехали, да и небо, кажись, чистое совсем, – изображая игривое возмущение, протянул Нестор.

И они с Маделланом, ударяя себя по коленям, снова закатились заразительным смехом.

Довмонт, молодой сильный воин. Князь, уже не однажды заглядывавший в глаза смерти, – оказался совсем беспомощным перед взглядом юной Агны. И сейчас, стоя у порога её дома, рядом с её отцом, он почему-то чувствовал себя провинившимся мальчишкой.

Когда Довмонт наконец собрался с мыслями, он уже сидел за большим, длинным столом, заваленным яствами, и слушал ровный, убаюкивающий голос Маделлана, рассказывающий Нестору и нескольким приглашённым за стол купцам о старинных обычаях древних греков.

Довмонт, прислушиваясь к застольной беседе, ждал. Когда же, наконец, придёт Агна и принесёт вино, за которым посылал её отец? Ему не терпелось ещё раз увидеть её наяву и убедиться – не сон ли это был. Но она так и не зашла в дом. (Довмонт просто не знал, что она давно уже подглядывает за ним в щёлочку, прячась в потайной комнате отца.)

Когда время перевалило за полночь, и все за столом вместе с хозяином были изрядно пьяны (кроме молодого князя), Маделлан, обратившись к Довмонту, шёпотом спросил:

– Я приготовил несколько грамот Миндовгу. Не соизволишь ли передать, князь?

Довмонт неожиданно для себя увидел совершенно другого Маделлана. Взгляд серьёзный, жёсткий, пронизывающий насквозь. Этот взгляд отрезвил его окончательно, напомнив ему о его миссии здесь. Князь сначала растерялся, но, немного подумав, ответил:

– Нет. Ты знаешь, я иду на войну. Заберу их на обратном пути.

– Хорошо,– ответил Маделлан, смягчив взгляд. – Я буду рад снова увидеть тебя здесь…

***

В конце июня лета 6768 рыцари тевтонские и ливонские под командованием ливонского магистра Буркхарда фон Хорнхаузена и маршала Пруссии Генриха Ботеля, с примкнувшими к ним датскими и шведскими частями, пришедшими из Ревеля во главе с принцем Карлом, отрядами светских рыцарей Европы, – двинулись на захват Жемайтии. Давно уже тевтонцы и ливонцы мечтали захватить эти земли варваров-язычников, чтобы объединить два Ордена в единое могучее государство. Земля Жемайтов разделяла их. Ливонский орден граничил с севера, Тевтонский – с юго-запада. Наконец, решившись на это, собрав армию во главе с рыцарским цветом Европы, двинулись на Юргенбург. Они были уверены в своей мощи и непобедимости, ведь столько рыцарей в войске не собиралось под флагами крестоносцев очень давно. По дороге к ним присоединялись всё новые и новые отряды пруссов из земли сембов с посланными для сбора войск рыцарями, многочисленные отряды сильных воинов куршей (народ, живший на территории современной Литвы), отряды христиан-эстов, христиан из вармов и натангов (балтские народы). Присоединялись отдельные рыцари-пилигримы, искавшие приключений и славы (вернее, война была для многих из них способом выживания, способом зарабатывания денег грабежом язычников).

Обогнав слегка всё это войско и наблюдая его со стороны, маршал Генрих и магистр Буркхард с гордостью рассматривали стройные и многочисленные ряды собранной столь быстро армии.

Сверкающая броня, тяжёлые шлемы, длинные копья рыцарей и их оруженосцев, добрые кольчуги кнехтов, ржание сильных, закованных в железо коней, стройные, хорошо вооружённые, бесконечные ряды воинов, лес копий, белые плащи и разноцветные стяги. Зрелище это производило сильное впечатление и придавало небывалую уверенность. И всё это войско двигалось в сторону Мемеля. Первым делом Буркхард фон Хорнхаузен решил освободить крепость Каршовен, построенную крестоносцами прямо на границе с Жемайтией, на земле не так давно завоёванной Курляндии и Земгалии. Каршовен был осаждён войском жемайтов, посланных Тройнатом. Это был главный форпост крестоносцев на последних покорённых землях и был опорной базой для толчка на завоевание новых земель язычников – русских и литвин. Хорнхаузен рассчитывал внезапно напасть на осаждающих, разбить их и, присоединив к себе ещё и гарнизон Каршовена, повернуть на Жемайтию.

Когда Довмонт ранним утром только взял под уздцы своего любимца Дракона, чтобы искупаться вместе на реке, в княжеский двор влетел на полном скаку гонец. Соскочив с коня на ходу, он стремглав бросился в покои Тройната.

«Недобрая весть, – подумал Довмонт, – неужто немцы пошли…»

Не торопясь более, он стал ждать новостей. Через некоторое время из покоев выскочил слуга, подбежал к Довмонту и, склонив голову, протараторил:

– Князь, тебя Тройнат просит оставить дела все и в покои его идти.

Видно, новости и впрямь были важные…

Пока Довмонт ждал побежавшего за его рубахой и мечом слугу Василия, к дому Тройната уже начали собираться воеводы. Довмонт вошёл первым, Тройнат уже сидел за столом, глядя на какую-то картинку. Это была карта.

Выше среднего роста, с косматой густой гривой, плотный, с сильными руками – Тройнат чем-то напоминал своего дядю – Миндовга: пронзительный взгляд, сросшиеся над носом с горбинкой брови, басистый, хрипловатый голос. Взгляд жёсткий, как и его буйный нрав. Если он веселился – то это было всегда шумно, громко и заразительно. Если он был в гневе – это было опасно для всех окружающих, даже невиновных. Когда он бывал добродушен – мог щедро одарить. Когда он бывал в ярости – был жесток и беспощаден настолько, что враг предпочитал умереть, чем попасть ему в руки живым. Он был коварным и сильным воином.

Довмонт много раз встречался с Тройнатом ранее, казалось, не плохо понимал его характер, но таким задумчивым видел его впервые.

Месяц назад он как верховный князь Жемайтийский отправил немалое войско на Каршовен, крепость, нагло построенную тевтонцами на самой границе свободной Жемайтии: они угрожали её безопасности и часто бесцеремонно нарушали границу, устраивая охоту на этой земле, грабя приграничные поселения. Жемайты не стали терпеть чужаков и решили снести Каршовен. Так захотел Тройнат. А затем он планировал пойти войной на Тевтонский орден. Но он малость просчитался, Каршовен оказался крепким орешком, а гарнизон умело оборонялся. Захватить его с ходу не удалось, осада затянулась, а лазутчики донесли, что в трёх днях пути собралось огромное немецкое войско и движется на Мемель, видимо, это место их сбора. Куда они пойдут дальше, было понятно.

Народ, столпившийся на пороге княжеских хором, ждал. Тройнат оторвал взгляд от карты, посмотрел на стоящих и рукой пригласил их рассаживаться вокруг стола. Довмонта он пригласил сесть рядом и, не дожидаясь вопросов, начал:

– Немцы собрали большое войско. Одних рыцарей, говорят, более двух сотен. А кнехтов, куршей, пруссов, эстов и других – без числа.

За столом пронеслись возгласы удивления, воеводы и приближённые стали перешёптываться, а Тройнат, как ни в чём не бывало, продолжил:

– Я уже послал гонцов, войско от Каршовена отойдёт и будет ждать нас на самом краю земли нашей. У нас всего один день, чтобы собраться в путь и, соединившись с моим главным войском, пойти на Курляндию.

– Какая Курляндия, князь? Ты что, хочешь оставить нашу землю беззащитной и уйти? – заголосили наперебой все. – Уйти, бросив город, жён, детей?

Тройнат молчал, выжидая. Молчал и Довмонт. Когда возмущение более-менее поутихло, Тройнат продолжил:

– Глупцы! Вот скажи мне, Корбут, – обратился он, прищурившись, к пожилому седовласому воеводе с длиннющими усами,– что ты будешь делать, когда на охоте тебя догонит твой раб и скажет, что горит твой дом?

– А чево тут думать. Дам тумака рабу за недобрую весть, пинка за то, что не тушит пожар, а стоит подле меня, да и поскачу сам тушить.

За столом все дружно засмеялись над ответом старого Корбута.

– Ой, устанешь, пока скакать будешь. А пожар-то тушить и сил не останется.

Все опять засмеялись.

– Так не томи князь, скажи, что решил!

– А решил я вот что: сегодня же в ночь выходить надобно к войску нашему, сбираемся в едино и идём на Курляндию. Как только начнём захват земель тевтонских, думаю, всё их войско погонится за нами. А мы и место выберем, и отдохнём, да и встретим их. Давно пора уже как следует наказать этих напыщенных кур. Хватит.

За столом опять засмеялись, а Тройнат продолжил:

– Войска на границе у нас две тысячи, князь Довмонт привёл тысячу и три сотни добрых воинов. Любо посмотреть. А не знаешь ли ты, отчего мой любимый дядюшка так забеспокоился о нас? Одиннадцать лет терпел, а тут… Видно, Перун во снах жарит его на костре и спать не даёт за то, что веру нашу продал.

За столом опять засмеялись. Довмонта задела злая ирония Тройната, и он медленно встал:

– Я сюда приехал не высмеивания слушать. Миндовг – король ваш и мой, мы ему присягали. И враг у него тот же, что и у вас, знаю. Иначе помощь бы вам не прислал.

За столом все замолчали, словно пристыженные дети.

– А я, если знать хотите… И без Миндовгова указа бы пришёл к вам на помощь. У меня с рогатыми свои счёты.

Все тут же одобрительно загудели.

– Ну, не держи обиды, князь, – встав и положив ему на плечо тяжёлую руку, молвил Тройнат, – об этом после поговорим. Не тебе ответ пред нами держать. А за слова твои благодарны.

За столом снова пробежал гул одобрения.

– Значит, быть тому,– продолжал Тройнат, – к закату выходим, сотен семь воинов ещё здесь наберём – всего тысячи четыре. Волхвы наши добрый знак предсказали, торопиться надо. Помолимся Перуну на закате, я приберёг хорошего быка в жертву. И в путь…

Проведя перед закатом молитву, забив быка у жертвенного Перунова дуба, пригубив из чаши свежей крови, войско во главе с Тройнатом и Довмонтом числом в две тысячи тронулось в путь.

Соединившись на границе с другой половиной войска, всей лавиной хлынули на Курляндские земли, разоряя всё на пути и захватывая большой полон (пленные всегда были хорошим товаром). Жемайты почти никого не убивали – только тех, кто оказывал сопротивление, ведь порабощенные крестоносцами курши, проживавшие на этой земле, в большинстве своём были одной с ними веры, поклонялись тем же богам.

Когда, наконец, войско крестоносцев, собравшись, выступило на Юргенберг, их настигла недобрая весть о неожиданном нападении жемайтов на законные владения Тевтонского ордена в Курляндии. Буркхард фон Хорнхаузен никак не ожидал такого коварства от язычников и, не раздумывая, повернул всё войско в погоню за жемайтами, желая преградить путь варварскому разорению христианской земли и с жаждой мести за все их злодеяния. Несколько дней войско, насколько только могло быстро, не обращая внимания на усталость, спешило, пытаясь настичь литовцев. Посланные во всех направлениях лазутчики доносили страшные вести о разорённых жемайтами поселениях. Наконец, 12 июля 6768 (1260) года на южной границе озера Дурбе, на большом, широком поле, Буркхард фон Хорнхаузен увидел громадное войско литвин, выстроенное в боевой порядок. Солнце уже клонилось к закату, и он отчётливо разглядел лес копий и сверкающие шлемы противника. «Число не малое, – подумал он про себя, – что ж, будет кого бить. Тем больше славы нам достанется…» Его мысли перебил подъехавший всадник, судя по осанке и доспехам, кто-то из знатных куршей. Соскочив с коня, он приложил руку к груди, выказывая уважение и, видимо, чтобы не ошибиться, обращаясь сразу к троим (маршал Ботель, Буркхард и принц Карл были рядом), произнёс, склонив голову:

– Я Диван. Сын вождя. Отец просит вас о встрече. Незамедлительно. И другие вожди просят…

– А что нужно вашим вождям? – довольно пренебрежительным, высокомерным тоном спросил принц Карл.

Диван молчал, всё так же склонив голову.

– Хорошо, – ответил за всех маршал Ботель, предварительно взглянув на магистра и получив от него одобрительный кивок головы, – как расположитесь на ночлег, приходите все к нашему шатру.

Воин, не поднимая головы, развернулся, удивительно легко – при таких доспехах – вскочил на коня и с места рванул в галоп, ускакав в глубь леса.

Магистр же, обращаясь к принцу Карлу, пояснил:

– Карл, не сочтите за нравоучение, но курши с некоторых пор христиане и наши союзники. Не стоит обращаться с ними так высокомерно, они очень вспыльчивы. Раз они просят – значит, на то есть причина. А насколько она серьёзна или пустячна – мы решим, выслушав их.

*****

– Что будем делать, князь? – спросил на начавшемся совете Тройната его воевода Станислав. – Скоро закат, не начнём ли в темноте своих бить. А будем ждать до утра – дадим войску их отдых да время разобраться с нашим становищем.

– Где они встали? – спросил Тройнат.

– Аккурат за ручьём у брода. Остальные в кустарнике и в лесу, не видно… А у брода рыцари, все, кого видно, много их…

– Ладно,– продолжал Тройнат,– начинать сечу сейчас – нужды нет. Не думаю, что они отдохнуть сумеют. Перед боем мало кто спит. Да пока ещё сподобятся разложиться, поесть, подумать – утро будет. А ты вот что, Станислав, снаряди-кась сотню лучников да шебутных людишек, чтобы «щекотали» всю ночь ворога да спать не давали, а как утро настанет, дадим им в поле встать, чтобы все как на ладони были, да вдарим.

– Дозволь сказать, князь, – Довмонт встал.

– Говори.

– Говорят, тяжёлых рыцарей у них много. Надо бы колья с брёвнами приготовить в ночь. А лучше всего не дать им построиться. Коли клином встанут – тяжко нам придётся.

– Так ты вроде бивал их уже, неужто забыл, как это делать? – пытался пошутить Тройнат.

Но Довмонт продолжал жёстким голосом:

– Как бить рыцарей, я помню. Но и помню, сколько воинов потерял от них. Потому и говорю, коли не дать им выстроить клин бронный, а напасть, как только ручей перейдут, в беспорядке, пока в себя придут – многих побьём.

– А ведь правильно говорит, – зароптали все присутствующие.

Тройнату, видимо, не понравилось то, что все поддержали молодого князя, и он резко перебил гул.

– Нет. Будет так, как я сказал. Мы побьём их и так. Били мы их у Скуодаса* (в 1259 году три тысячи жемайтов нанесли поражение ливонскому войску. Погибло 33 рыцаря и большое количество простых воинов), побьём и теперь. Волхвы доброе предсказали. Значится вот как: середина за моей конной ратью, тысячу пешей дружины Миндовговой поставим вперёд с длинными копьями, принимать первый удар. Как только собьют их первый натиск, вдарю я. Станислав – с пятьсот конных встанешь с левой руки – ударишь, как только вглубь к нам клином войдут. Довмонт со своими три по ста конных – справа оставайся, ударишь чуть погодя, как только все в бой ввяжутся. Дружина у тебя добрая, латы крепкие, сомнёшь лёгких пеших – и в тыл рыцарям пробивайся. Сомнём рыцарей – сомнём и остальных. Расставить всю рать сейчас, немедля, затемно. Есть, спать – на месте, охрану втрое боле поставить. По восходу солнца все чтобы готовыми стояли. Перун с нами!

– С нами Перун и Велес! – подхватили все слова песни-молитвы.

– С нами матерь Макоша.

Воину с храбрым сердцем

Любая посильна ноша.

Пусть ворог не ждёт пощады,

Сильны наши руки и ноги.

С нами Перун и Велес,

Пусть ворог бежит с дороги…

На самом рассвете тёплого июльского утра, числа 13-го, от сотворения мира 6768 года, чуть только начал рассеиваться туман, первые рыцари войска немецкого начали переходить ручей и выстраиваться в поле, напротив войска жемайтийского – ощетинившегося копьями и рогатинами, стоявшего сплошной стеной, насколько хватало глаз. Войско жемайтов выглядело разношёрстно: в середине стояли латники в железных бронях, далее воины в латах и кольчугах, а по краю пешего войска – многие были просто в звериных шкурах. По флангам стояли две мощные конные дружины.

Когда же солнце начало отдавать первые тёплые лучи, когда рассвет уже перешёл в утро – всё войско рыцарское выстроило свой грозный железный клин, сверкая латами, с лесом копий, со множеством разноцветных гербов, хоругвей и стягов. Зрелище действительно было впечатляющее. Огромные кони, закованные в железо, с такими же всадниками на спине, покрытые белыми плащами с чёрными крестами, словно статуи, переминались с ноги на ногу и, фыркая, создавали какой-то сказочный гул в утренний час; лёгкий туман стелился по земле, скрывая часть ног, и со стороны казалось, что войско это плывёт по воздуху.

Почти то же самое наблюдали немецкие солдаты, глядя на стоящее против них литовское войско.

На поле как-то незаметно стало нарастать напряжение. Никто не кричал врагу перед боем, как часто это бывало, обидные слова, не скалился, не махал, грозя, кулаками и оружием. Все понимали, чувствовали – битва будет кровавой. И многие… Очень многие останутся на этом поле навсегда. Все ждали знака. Почему-то никто не начинал первым. Наконец, настал тот миг, когда каждый воин почувствовал в воздухе запах…

Запах, знакомый только воинам. Запах войны. Запах крови противника. Запах доблести. Запах неудержимого, непонятного. Запах манящего страха первого мгновения битвы, гонящего навстречу друг к другу врагов.

Наступила полная тишина. Неожиданно в этой тишине, длившейся всего мгновение, хрустнула ветка. И казалось, что все ждали именно этого. Этот хруст в повисшем над полем молчании прозвучал словно гром, так неестественно громко, что натянутые нервы тысяч воинов, не выдержав ожидания, лопнули. Кто-то, непонятно с чьей стороны, неожиданно для самого себя вздрогнул и закричал. Следом за ним разом закричали две армии. Крик перешёл в сплошной непрерывный рёв, похожий на гул водопада. Опустились направленные на врага тысячи копий. Раздался одновременно лязг тысяч мечей, выхватываемых из ножен. И, наконец, две громадные лавины с неистовой яростью сорвавшись с места, ринулись навстречу друг к другу.

Подавшись вперёд всем телом, нагнув головы, прикрыв себя гранёными щитами с блестящими на солнце умбонами* (железный, выпуклый центр щита) и венцами* (кайма вокруг щита), выставив вперёд длинные таранные копья, рыцарский клин ровной волной сдвинулся с места и, медленно набирая скорость, постепенно стал переходить на галоп. Глядя только вперёд на ненавистного врага сквозь узкие прорези своих шлемов, они не могли видеть, что творится на флангах войска своего, а тем более – что творится сзади.

Знамёна магистра, маршала Пруссии и принца Карла перемешались в этой лавине. Сами же они мужественно шли во главе своего войска.

Железный клин не видел того, как осталась на месте армия куршей. Они не видели того, как дружина эстов, пробежав в общей лавине войск всего пятьдесят шагов, стала останавливаться, заметив, что курши не идут в бой. Треть всей армии немецкой не вступила в сражение. Курши развернув свою рать, направились к броду и, переходя его, стали уходить в лес.

– Курши уходят! Курши уходят! – неслось по рядам остановившихся эстов.

– Курши не хотят погибать за рыцарей! И мы не будем за них умирать! Домой! Домой!

– Эта война нужна крестоносцам, не нам! – раздавалось со всех сторон. – Пусть они сами разбираются с жемайтами.

И отряды эстов тоже стали быстро покидать поле боя, исчезая в ближайшем лесу…

***

Ночь перед боем

– Магистр, обращаюсь к тебе от имени всех вождей племён наших, – сняв шлем и держа его на уровне груди, говорил седовласый, недюжинного роста курш, окружённый своими соплеменниками. – Жемайты прошли недавно пол-Курляндии и захватили много полона. Среди них много наших родичей… Жён, братьев, детей и матерей…

Окружённый многими представителями рыцарства – как своими, так и пилигримами, рыцарями датскими с принцем Карлом и рыцарями Генриха Ботеля – магистр Буркхард лишь кивнул головой, давая понять – продолжай.

– Так вот, мы просим после нашей завтрашней победы – отдать добычу жемайтов нам. Дабы уберечь своих полонённых родичей от нового насилия.

В стане рыцарей тут же поднялся гвалт возмущения:

– О чём вы говорите! Военная добыча делится поровну! Кто что добудет – то того и будет! Они что, нам условия ставят? Ещё недавно сами просили нас о пощаде, а теперь… Презренные курши!

– Хватит! – закричал, подняв руку вверх и вскочив с места, магистр. – Замолчите все! Вас, благородные рыцари, прошу не перебивать меня.

Буркхард фон Хорнхаузен прекрасно понимал сложившуюся ситуацию и чем всё это может обернуться. Уже вылетело несколько оскорблений, и было заметно, как изменились взгляды куршских вождей.

– Вы хорошие воины, и не вам мне рассказывать о неписаных законах войны. Но я даю слово от рыцарей Ливонского ордена – отдать вам часть добычи, в которой будут ваши соплеменники.

– Я даю такое же слово от лица тевтонских рыцарей…

– И я, – присоединился к ним принц Карл, – от датчан…

– Но это не по закону нашему! – опять возмутились в основном примкнувшие рыцари-одиночки и некоторые прусские воеводы ополченцев, и, что особенно сильно расстроило Буркхарда – некоторые ливонские рыцари…

– Магистр, это задевает нашу честь! Вы ущемляете нас ради куршей?!

– Тихо! Мы все воины Христа, и меж нами не должно быть распрей! – вновь выкрикнул магистр. И, чтобы избежать дальнейших споров, обращаясь уже к вождям куршей, сказал: – Я обещаю вам, что мы развяжем этот узел. Завтра, после победы. А сейчас прошу всех как следует приготовиться к битве.

И магистр встал, давая понять всем, что пора расходиться.

Пока оскорблённые куршские вожди шли к своим воинам, они уже решили, как поступят завтра.

– Натерпелись от них, хватит! – говорили одни.

– Они ведут себя с нами, как хозяева…

– Жемайты пришли в большой силе. Они побьют крестоносцев …

– Жемайты не хотят господ над собой! Они не забыли веры предков своих, а как долго ещё мы будем тайно поклоняться своим богам, боясь гнева рогатых?

– Верно! Сколько ещё терпеть будем? Пора поднимать всех против крестоносцев!

– А коль уйдём мы, то жемайты их завтра обязательно побьют…

– Верно! Верно!

– Скажи, Гланде, как поступим? – обратились все к самому старшему. – Что скажешь?

– Скажу вот что, – почесав седую бороду, сказал он, растягивая слова. – Пора и нам избавиться от господ незваных. Уйдём с поля, как только начнётся битва, тогда всем не до нас будет. Войско у нас доброе. Очистим все замки наши от рогатых и поднимем всю Курземе на войну с крестоносцами. Пора. Освободим землю нашу. А жемайтам дай бог победы.

На том и порешили…

****.

Когда железный клин приблизился к жемайтам, те с большим удивлением обнаружили, что войско крестоносцев намного меньше, чем того ожидали. А жемайтийским воинам, идущим с флангов, было хорошо видно, как большие отряды пеших и конных воинов отделились от войска немецкого и стали уходить.

Курши и эсты были хорошо вооружёнными, сильными воинами, которые должны были опрокидывать войско врага и добивать, после того как железная лавина рассекала противника и вносила беспорядок в их ряды. Рыцари остались без вспомогательного войска и каких бы то ни было резервов.

– С нами Перун и Велес! С нами наши боги! – закричал Тройнат воодушевлённо, громовым голосом.

– С нами Перун и Велес! – завопили тысячи голосов, вторя ему…

Тройнат был опытным воином и не спешил с выводами. А вдруг это был лишь хитрый манёвр? Поэтому он не торопил события и действовал хладнокровно, по плану* (хотя уже были примеры, когда крестоносцев бросали их союзники в бою за их ненавистную всеми надменность. Так, в 1236 году во время битвы земгалы обратили оружие против меченосцев, уничтожив всех, оказав помощь литовцам, после чего Орден меченосцев исчез).

На полном скаку железная лавина врезалась в ряды жемайтийского пешего войска, ломая копья и опрокидывая воинов. Словно острый нож врезался в масло, так и рыцари, неудержимо сминая противника, углублялись в ряды жемайтов, разрезая их надвое, наводя в их рядах хаос и сутолоку. Копья многих рыцарей ломались от мощных ударов, но тут же оруженосцы им подавали новые, и они напирали, почти неуязвимые для врага сами.

«И курши тотчас с места снялись…

Когда заметили то эсты, то и они сраженья место

Оставили своим отрядом.

А братья и их люди рядом (немцы)

Об этом не подозревали, о бегстве и не помышляли,

И продолжали полагать, что с ними в бой идёт вся рать».

(Летопись. Отрывки из Ливонской рифмованной хроники о битве при Дурбе)

Через некоторое время Тройнат понял, что курши и эсты всё-таки покинули поле боя, но он продолжал ждать, когда крестоносцы замедлят движение и завязнут в схватке. Он прекрасно понимал, что войско рыцарей всё равно представляет собой серьёзную силу и не является лёгкой добычей. Если неправильно вести сражение и поддаться первому порыву, то можно упустить удачу. Ведь рыцари, их оруженосцы и кнехты жили войной, были хорошо обучены, действия их были слаженны. А как показали опыт и время, хорошо обученная армия разбивала войска, превосходящие числом и в десять раз.

Когда, наконец, клин всё-таки прорвался сквозь передовой пеший полк, Товтивил подал знак. Разом его конница и конные дружины Станислава с Довмонтом, разгорячённые происходящим зрелищем, рванули с места в галоп, воодушевлённо издавая дикие вопли. Товтивил встретил рыцарей в лоб. Станислав и Довмонт, сметая пешие отряды пруссов и балтов, напирали с флангов.

Вскоре всё войско крестоносцев было окружено.

В пылу битвы магистр Буркхард не сразу заметил, что его войско в кольце. Лишь только почувствовав, что их коням становится тесновато, магистр обернулся и увидел, как литовская конница сомкнулась за их спинами, а куршей и эстов нет.

Сожалеть и причитать было некогда, магистр был настоящим воином.

– В круг! Всем становиться в круг! – закричал он, пытаясь перекричать шум сражения.

Поняв, что его ни кто не слышит, он приставил к губам рог и затрубил. Его звук знали почти все рыцари. Когда рыцари начали обращать на него внимание, он снова заорал:

– В круг! Все становимся в круг! Оборону! Оборону!

Отбиваясь от нападавших, рыцари довольно слаженно организовали круг, ощетинившийся длинными копьями. В круге том организованно выстроились кнехты, щитники, лучники и все оставшиеся в живых.

Буркхард фон Хорнхаузен ещё надеялся на что-то. Но численный перевес жемайтов и их неистовый напор заставили быстро потерять всякие надежды крестоносцев на лучший исход.

Атаковать уже было невозможно, крестоносцы перешли к глухой обороне.

Всадники Тройната, оттеснив своё пешее войско, с дикими воплями носились вокруг врага, прицельно метая сулицы и джиды* (короткие метательные копья, у всадников обычно приторочены к седлу в чехле или колчане), пытаясь иногда пробиться через частокол копий рыцарских и их кнехтов, отплывая от рыцарей, словно волна, и вновь бросаясь на железную стену… Сделав несколько таких атак, конница отходила, а вместо них бросались в атаку пешие, пытаясь прорвать оборону в рукопашной схватке, но предварительно осыпав врага тучей стрел, копий и дротиков, а затем безжалостно разя противника длинными совнями и рогатинами. Воинство крестоносцев стало уставать и таяло на глазах. Круг сужался. А жемайты, почувствовав неизбежную победу и окрылённые этой мыслью, всё с большим неистовством нападали на врага, не давая ему опомниться. Под ногами жемайтов уже лежали многие рыцарские стяги, стонали раненые, земля была красной от крови, местами её и вовсе не было видно, настолько густо она была устлана телами погибших.

Когда от всего войска немецкого осталась примерно две трети, от него в пылу сражения отделилось около тридцати рыцарей, которые организованной внезапной атакой продавили ряды жемайтов и ринулись прочь к лесу. На мгновение всем показалось, что окружение было прорвано, но за ними кольцо вновь сомкнулось ответным натиском. Лишь этому небольшому отряду удалось вырваться.

Довмонт вовремя заметил этот манёвр и чуть раньше кинулся с частью своих дружинников к ним наперерез. Рыцари, успевшие ускакать на несколько сот метров от места главного сражения, заметив отряд, примерно равный им по числу литвин, пытавшихся ударить им с боку, чтобы не быть опрокинутыми, приостановили галоп, на ходу развернулись, выправили фронт и остановились в ожидании.

Вперёд выехал рыцарь недюжиных размеров в позолоченном шлеме, блестящих на полуденном солнце доспехах и огромном белом коне. Это был принц Карл.

Довмонт заметил рыцаря с поднятым вверх копьём, и по его знаку дружина остановилась. По всем неписаным правилам войны это означало, что он вызывает на поединок самого смелого.

– Князь, дозволь мне,– обратился к нему Лютол, неотступно находившийся рядом.

– Нет. Я сам. Видно, гусь этот не иначе как магистр, – и Довмонт выехал вперёд с копьём в руке.

– Я принц Датский Карл, а как зовут тебя, рыцарь? – выкрикнул принц.

– Князь Нальшенайский Довмонт.

– О! Я слышал о тебе. Буду счастлив убить тебя.

«Ну, попробуй, – подумал Довмонт про себя, – жаль, что ты не магистр». А вслух сказал:

– Воины проигравшего складывают оружие! Согласен?

Но принц Карл уже не слушал его: наклонившись и выставив вперёд копьё, он начал набирать скорость. Довмонту ничего не оставалось делать, как последовать его примеру.

У принца было одно явное преимущество: ударное копьё его было на четыре локтя длиннее, и они оба это знали. Принцу нужно было лишь точно попасть. Довмонт же должен был успеть отвести копьё щитом, пустить, рискуя, его вскользь по доспехам или увернуться. Третье было почти невозможно против такого опытного противника. Довмонт, тренируясь, не раз продумывал и представлял такой поединок, сломал немало копий, пока не нашёл самого правильного для себя решения: когда на полном скаку тяжёлый рыцарь выставит копьё и прикроет себя щитом, то он неподвижен и ничего не видит вокруг, кроме своей цели. За шесть прыжков коня до противника Довмонт перехватил копьё, а за четыре прицельно метнул его.

Принц никак не ожидал от противника такой выходки. Во-первых, копьё Довмонта не было предназначено для метания, слишком оно тяжёлое. Во-вторых, чтобы его метнуть с толком – надо обладать немалой силищей. Да и, в-третьих, он просто не мог себе представить, что, летя навстречу рыцарю, противник будет так рисковать, оставаясь без ударного оружия и почти не имея шансов попасть в цель брошенным копьём.

Расчёт Довмонта оказался верным. Его копьё первым достигло цели, ударив в верхнюю часть щита принца Карла и пробив его. Руки принца дрогнули, копьё его, невольно отведённое в сторону, было отбито Довмонтовым щитом вскользь. Двигаясь далее навстречу друг другу, Довмонт нанёс Карлу удар в плечо ребром уже поднятого щита. Принц от неожиданности и мощного удара выронил из рук щит с торчащим в нём копьём, подался назад и чуть было не вылетел из седла, выронив при этом ещё и своё копьё. Только боевой опыт и искусство хорошего наездника позволили ему остаться верхом. С обеих сторон раздался гул одобрения и крики поддержки. Оба живы, а значит, поединок продолжается.

Проскакав шагов по двадцати, оба всадника развернули коней, вытащили из ножен мечи и вновь ринулись навстречу. Пролетая друг мимо друга несколько раз туда и обратно, они пытались хитроумными, сильными ударами выбить мечи либо разрубить латы противника, но явного преимущества никто не добился. Наконец, уже скрестив мечи, меж двух отрядов, неистово кричащих, они начали смертельную схватку на месте.

В этот миг перехлестнулись и характеры их боевых коней. Пытаясь перекричать друг друга, они громко ржали, толкались боками, крутясь на месте со своими седоками, при удобном случае кусая друг друга и пытаясь лягнуть.

А опытные взгляды воинов уже видели исход поединка. Довмонт был заметно быстрее. Наносил более мощные удары, заставив принца перейти к обороне. Карл еле успевал отбиваться. И вот в одно из мгновений принц Карл не успел поднять своего меча, а Довмонт нанёс сокрушительный удар в правое плечо. Доспехи принца безжалостно прогнулись, он качнулся в седле, рука выронила меч и повисла. А Довмонт уже не мог остановить начатого движения, и в следующий миг стальное остриё его тяжёлого меча, пробив кованый панцирь датского принца, вонзилось ему в грудь.

Когда Довмонт с силой выдернул окровавленный меч, принц поднял левую руку, словно цепляясь за воздух, и рухнул с коня.

В стане Довмонта прозвучали вопли восторга, и вся его рать ринулась на врага. Рыцари не сдержали слова. Часть из них кинулась в бегство, часть навстречу своей погибели.

Возмущённые таким коварством, разъярённые дружинники Довмонта вместе с подоспевшей подмогой быстро справились с разрозненными рыцарями, кого убив, а кого стащив с коня и связав. Затем, построив своих конников, князь Довмонт на полном скаку врезался в ряды продолжавшего держаться немецкого круга, яростно нанося смертельные удары налево и направо, прорываясь вглубь, чем окончательно разрушил оборону крестоносцев. Вот тут-то и началось настоящее побоище.

Тысячи литвин, перемешавшись с тевтонско-ливонским воинством, начали беспощадное их истребление. Казалось, что литвины и жемайты не ведают усталости, и в неистовой их ярости сами боги, поднимая, опускают на головы врагов мечи, булавы и секиры. Ничто их уже не могло остановить. А войско немецкое, впав в полное отчаяние, всё-таки смогло вырваться из окружения. Но это случилось неожиданно для них самих, в полном хаосе догорающей битвы. Когда уже никто не сомневался в имени победителя. Не многим удалось уйти. Несколько десятков, не более. Погибли все самые известные рыцари Европы, в том числе магистр Буркхард фон Хорнхаузен, маршал Пруссии Генрих фон Ботель и принц датский Карл. Всего 150 рыцарей. Рыцарство Европы ещё не знало таких потерь. Сембы, вармы, пруссы, натанги, оставшиеся в рядах крестоносцев, погибли почти все (за исключением пары сотен вырвавшихся и добежавших до ближайшего леса). Пленных разъярённые жемайты брать не стали. В живых оставили только восемь рыцарей, захваченных дружиной Довмонта, и ещё семерых оставили в живых по приказу Тройната. Всего пятнадцать…

……………………………………………………………..

«В кольцо врагов окружены бесстрашных рыцарей ряды,      

На мученичество божьей волей

Близ Дурбе, на широком поле уж многие обречены.

Язычники же сил полны, без счёта христиан разили,

И братьев силы уходили, отпор слабее становился их.

Как мученик магистр погиб, и полтораста братьев с ним….

…………………………………………………………………..

Близ Дурбе, в злополучном месте. Повсюду разнеслось известье

Что маршал также в битве пал. Всегда он храбро воевал, язычество искореняя…»

(Летопись. Отрывки из Ливонской рифмованной хроники о битве при Дурбе)

– Победа! – кричал, подняв окровавленный меч, Тройнат. С ног до головы он и его конь были обрызганы вражеской кровью. Даже торчащие из-под шлема косматые волосы слиплись в единую красную массу, словно он помыл их в крови.

– Победа! Победа! – вторили ему тысячи срывающихся до хрипоты от радостного, опьяняющего чувства победы голосов.

– Слава нашему князю! – выкрикнул кто-то.

– Слава! – подхватили все.

И тут же толпа разгорячённых воинов бросилась складывать гору из убитых ими врагов. Тройнат, не слезая с коня, въехал на эту возвышенность по трупам и поднял руку, призывая к тишине. Ждать пришлось долго, но когда, наконец, воины утихли, он начал говорить:

– Перун с нами! Слава нашим богам!

Многотысячная армия подхватила его слова. Тройнату вновь пришлось ждать.

– Крестоносцы разгромлены! Вот они, здесь, у ваших ног! Посмотрите, всё поле, сколько хватает глаз, покрыто их телами! Мы отомстили этим рогоносцам за всё! Их предали даже их союзники! Наши боги сильнее! Восславим же их и принесём им славную жертву!

– Жертву! Жертву! – кричали в исступлении воины. – Слава богам нашим!

– Приведите их ко мне, – и Тройнат показал пальцем на связанных рыцарей, уныло стоящих подле дружинников Довмонта. С их голов уже были сорваны шлемы.

Рыцари не сопротивлялись, их чуть не волоком подтащили и поставили против Тройната. Он, подозвав к себе одного из своих воевод, что-то шепнул ему на ухо, и тот, кивнув, чуть ли не вприпрыжку бросился исполнять поручение.

– Где же ваши кони, господа рыцари? – ехидно прищурив глаза, спросил их Тройнат с явной издёвкой. – А… Я знаю, ваши кони столь быстры, что убежали отсюда, забыв своих хозяев…

Все, кто слышал эти слова, неистово засмеялись.

Вперёд вышел самый старший из пленников и, гордо подняв голову, начал говорить:

– Мы готовы обсудить с вами условия обмена. Меня зовут рыцарь Дитмар фон…

– Да хоть Папа Римский! – перебил его Тройнат. – Нам всё равно, потомки запомнят не ваши, а наши имена!

Вокруг вновь раздались смех и гул одобрения. Никто из воинов не собирал пока с поля боя тела убитых, никто не перевязывал раны свои и раны тяжело раненных, все находились после этой страшной сечи в состоянии полной эйфории. А Тройнат продолжал жестокую игру с пленными. Довмонт чувствовал что-то недоброе, но не смел вмешиваться, слишком дорогой ценой обошлась им победа.

– Я слышал от ваших проповедников, что ваш бог милостив и всегда помогает слабым. Я тоже буду милостив к вам и подарю вам новых коней. И посмотрю со стороны, как ваш бог будет помогать вам. А если он вам не поможет, то это будет знаком тому, что проповедники ваши лгуны, а наши боги гораздо сильнее! На коней их!

– На коней! На коней! – кричало неистовствовавшее войско.

Только теперь Довмонт обратил внимание на то, как в поле суетились воины во главе с воеводой, связывая крест-накрест небольшие брёвна, поставив их по паре, как треноги, и положив поперёк на них толстое бревно – они сооружали что-то наподобие высоких бревенчатых скамеек…

– А вот и ваши кони,– выкрикнул Тройнат, – сажайте их верхом!

Толпа воинов со смехом и гиканьем поволокла рыцарей, сажая их верхом и привязывая цепями ноги. Затем за спиной каждого из них вбивали в брёвна мечи и стали привязывать к ним тела. Намертво притянутые ремнями и цепями к этим бревенчатым «коням», рыцари могли пошевелить разве что только головой.

– Это чтобы на скаку случайно не слетели с коней, – дико выкрикивал Тройнат, в общем гуле голосов подзадоривая всех.

Кто-то, смеясь, втискивал им под руки копья, некоторых, разворачивая, сажали друг к другу лицом, изображая поединки. Войско жемайтов веселило себя, забавляясь игрой с униженным врагом.

Ярость Довмонта к врагу давно уже прошла. Появилось необъяснимое чувство жалости. Дав команду своим воинам не вмешиваться в происходящее и подсчитать потери, он подъехал к Тройнату и сказал так, чтобы их никто не слышал:

– Не гневи богов, князь. Что ты хочешь с ними сделать?

– Убью, – не задумываясь, ответил Тройнат.

– А не выгоднее ли их обменять, – издалека, дипломатично начал Довмонт.

– Нет! – резко ответил Тройнат и пронзительно посмотрел ему в глаза.

Они долго молча смотрели друг на друга, не отрываясь, стоя в самом центре безумствующей армии. Тройнат понял этот взгляд и ответил, не задавая вопросов:

– Ты ещё молод… Никогда не смей щадить врага, если не хочешь получить удар ножом в спину. Если ты сейчас хотя бы попытаешься помешать им, они разорвут тебя на части. Они победители. Они должны отомстить за тысячи угнанных в рабство, за поруганных жён и матерей, за убитых в бою отцов, сыновей и братьев. За разорённые и сожжённые дома. За умерших после их набегов от голода детей. Разве мало крестоносцы принесли нам горя? В пылу борьбы мои воины их просто убивали. А сейчас – они полностью могут насладиться долгожданной местью.

Довмонт молчал. Он не знал, что ответить. Тройнат был прав. Но сердце его всё-таки противилось предстоящему.

– Несите хворост! Мы зажарим их в собственных доспехах! – продолжал кричать Тройнат, отвернувшись от Довмонта. Затем снова обернулся и зло добавил: – Миндовг всегда делал так. А чем я хуже его? Я хочу, чтоб эти чёртовы рогоносцы боялись меня не меньше моего дядюшки.

В это время к Довмонту подъехал Лютол и, наклонившись к уху, прошептал:

– Князь, у нас девятнадцать убитых и раненых полтора десятка, жить будут. И это… Нестор-воевода ранен. Тяжело… Говорят, в самую гущу попал. К магистру пробивался…

– Жить будет?

– Кажись, да… Лекарь Булат колдует чего-то…

– Кто убит?

– Сирвид… Ярви Рыжий… Валмант… Бутрым… Даугирд Одноглазый…

Слушал Довмонт имена погибших, имена, знакомые и родные ему с детства, и сердце его переполнилось гневом.

– Смерть крестоносцам! В огонь их! – невольно вырвалось у него.

– В огонь! Зажарим их, как свиней! В огонь! Огонь! – подхватила, ликуя громом голосов, обезумевшая толпа. Тройнат одобрительно посмотрел на Довмонта.

Из тысячи, данной Миндовгом, погибло почти двести пятьдесят, Тройнат не зря поставил их принимать на себя главный удар. Потери жемайтов были около пятисот человек.

Каждый считал своим долгом подбросить хоть веточку хвороста в общую кучу для священного огня, и поэтому через короткое время все рыцари были по самую грудь завалены наспех насечёнными дровами. Всё войско выстроилось вокруг. Меж привязанными рыцарями вкопали привезённый с собой трёхметровый идол Перуна, вырезанный целиком из чёрного дуба. Воины, сняв доспехи, оголили головы и торс.

Нарисовали на лице и груди кровью священные знаки. В центр вышел главный жрец с сосудом и факелом в руках и начал священный обряд.

Довмонт не видел, как разжигали костры под врагом. Он сидел возле тяжело раненного Нестора, с правой стороны груди которого торчал обломок толстого рыцарского копья. Рядом готовил какую-то смесь лекарь, старый булгарин* (казанские татары вплоть до XX века назывались волжскими булгарами; в XIII веке – восточные соседи Руси, Булгарское царство) Булат, что-то по чуточке добавляя в глиняную чашу то из одного сосуда, то из другого… Вскоре он взял нож, разрезал все кожаные ремни на теле Нестора, стягивающие его доспехи и показывая взглядом на обломок копья князю, произнёс:

– Тяни давай. Толька быстра, но ровна…

Довмонт упёрся коленом в землю, аккуратно взялся за обрубок копья и дёрнул. Из раны хлынула кровь. Нестор застонал.

Булат быстрым движением приложил к ране пропитанную жидкостью тряпку, обильно полил сверху приготовленной смесью и стал перевязывать.

– Ай, харашо… Кровь чёрный вышла. Если не умрёт до утра, будит жить. Мумьё хароший лекарства, сильный… Чё стаишь? Пашли дальше памагать…

Довмонт не стал возвращаться на обряд и остался рядом с Нестором, ведь после матери это был самый близкий для него человек.

А с поля битвы ещё долго сквозь оглушающий рёв ликующего войска доносились, разрывая слух и сердце, хорошо слышимые жуткие вопли и проклятья, мольбы о скорой смерти живьём зажариваемых в железных панцирях рыцарей…

«…И свершилась там великая битва, и многие пали с каждой стороны… Наконец после долгого единоборства … братья, по воле Господа, потерпели поражение… и пали в этом сражении… в земле Куршской, в поле близ реки Дурбин, брат Буркхард, магистр Ливонии, и брат Генрих Ботель, маршал Пруссии, а с ними 150 братьев, а из народа Божьего такое множество, что о количестве и не слышал».

(Пётр из Дусбурга. Отрывок из Хроники земли Прусской)

Когда поутру уснувший сидя Довмонт открыл глаза, то поймал на себе взгляд Нестора.

– Жив?

– Живой, слава Богу… Мы победили?

– Да. Гонец с доброй вестью в Новогрудок ещё вчера ускакал.

– Ты бы сначала в Аглону гонца отправил, – попытался пошутить Нестор.

Довмонт невольно покраснел, пытаясь улыбнуться.

А воевода, медленно закрыв глаза, заснул, а вскоре и вовсе захрапел.

– Харашо спит, якши* (по-булгарски – хорошо), – пролепетал подошедший Булат, – значит, скоро здоровый будит…

Довмонт выдохнул с облегчением.

………………………………………………………………………………………………

После этой битвы, в которой немцы потерпели тяжелейшее поражение, Великое княжество Литовское двадцать с лишним лет не знало серьёзного давления со стороны крестоносцев и получило возможность укрепить свои позиции в Европе. Именно после этой битвы Тевтонскому ордену стало не до «больших» войн, так как после поражения у Дурбе народы Прибалтики – пруссы, курши, вармы, самбы, натанги, барты и другие – подняли восстание в своих землях, продлившееся четырнадцать лет. А сам факт существования Тевтонского ордена на территории Ливонии и Пруссии встал под вопрос. Слишком много рыцарей погибло. С этого момента Тевтонский орден участвовал в больших сражениях только в союзе с орденом Ливонским.

«…В тот же год, в канун святого Матфея, апостола и евангелиста, пруссы, видя, что братья понесли потери в этой битве в братьях, оруженосцах, конях, оружии и прочем необходимом для сражения, громоздя зло на зло, беду на беду, снова отступились от веры и христиан и скатились к прежним заблуждениям, и самбы одного человека по имени Гланде, наттанги – Генриха Монте, вармийцы – Глаппа, погезаны – Ауттума, барты – Дивана выбрали предводителями и вождями своего войска».

(Отрывок из Немецких хроник. Из книги Попова Б.И.)      

И, что немаловажно, Миндовг через некоторое время после этой битвы окончательно решил отречься от христианства и начать открытую войну против крестоносцев. А чтобы сильнее насолить Папе Римскому, вновь взял жемайтов под свою власть (имя Миндовга было столь весомо, что Тройнат не смел возразить), отказался от данной ранее дарственной в пользу ордена и стал помогать оружием и деньгами повстанцам.

После битвы жемайты и литовцы взяли богатую добычу. И Тройнат как командующий, проводив в последний путь погибших воинов, не пошёл в глубь Ливонии, посчитав, что добычи и победы достаточно, допустив этим решением большую ошибку. Ведь, предприми он тогда поход, наверняка восставшие племена избавились бы разом от завоевателей-крестоносцев. Но судьбе было угодно поступить иначе, и после четырнадцатилетней кровавой войны орденское рыцарство всё-таки подавило это восстание.

Довмонт же через три дня после битвы, совершив все необходимые обряды, проводив в «путь» погибших воинов, отправил обратно своё войско, сказав, что нагонит их по пути, а сам во главе четырёх дружинников отправился с большим нетерпением исполнять наказ Миндовга, забрать «грамоты» из Аглоны от Миндовгова тестя. А возможно, вскоре и от Довмонтова… О боже, как он этого хотел!

Весть о победе уже долетела до Аглоны, все ждали подробностей. Но некоторые были уже известны и передавались из уст в уста. Самая популярная оказалась о герое – «молодом и красивом принце» Довмонте, который бесстрашно вызвал на поединок сначала их магистра, затем маршала Пруссии, но когда те отказались выйти биться с ним, принц вызвал самого сильного из орденского войска. И выехал ему на поединок огромный и страшный рыцарь, принц Датский Карл. На большом чёрном коне, закованном, как и рыцарь, с ног до головы в броню. И сошлись два принца в смертельной схватке, и бились от восхода до заката, и рассёк принц Довмонт мечом врага своего пополам, чем поверг всё воинство орденское в уныние…

Именно так в устах народа рождаются легенды…

***

*(В резиденции Папы Римского. 1260 год.)*

– …Слушаю, ваше преосвященство…

– Ты завтра же, сын мой, отправляешься в Литву, оттуда в Русь, а затем в Орду. Возьмёшь грамоту, которая будет тебе дверью везде, где есть верные нам люди. Дары хану Ордынскому отправим, как только получим от тебя добрые известия. А добрые известия – это смерть Александра, прозванного Невским, и проклятого нами Миндовга. Нам пришло известие, что он отрёкся от веры нашей и вновь поклоняется языческим богам. Мало того – он помогает поднимать смуту куршам, пруссам и всем языческим племенам балтов. Сейчас он пытается наладить хорошие отношения с князем Александром. Если не разрушить их опасный союз сейчас – нас ждут большие беды. Сделай, сын мой, то, что от тебя требуется, – и ты получишь красную мантию кардинала там, где пожелаешь. Разве не это предел твоих мечтаний?

– Ваше преосвященство, – отвесив глубокий поклон, отвечал человек в капюшоне, прикладывая правую руку без фаланги большого пальца к тяжёлому железному кресту на груди. На вид ему было – непонятно… Ему можно было дать и сорок, и шестьдесят. – Я служу Господу, но если он воздаст мне за труды, я буду счастлив,– закончил он, кланяясь.

– Деньги и нужные бумаги возьмёте у кардинала Висконти, и этих двух людей, они только что вернулись из паломничества в святые места Иерусалима. Можете им верить, как себе, преданнее людей не бывает.

Человек в капюшоне взглянул на паломников. Те, в таких же балахонах, как и их новый хозяин, смиренно опустив глаза, поклонились ему. Опытный взгляд сразу отметил их подтянутость, осанку и здоровый цвет лица. Это значило, что они не очень себя утруждали разными постами и молитвами. На шее каждого из них висели железные кресты на красных кожаных ремешках, на которых у самого креста было сделано по три узелка. Только единицы из посвящённых знали, что означают эти узелки и красный ремешок. Это был знак убийц, убийц-смертников, которые любой ценой выполняли приказы, даже ценой собственной жизни. Они не знали страха, они терпели любую боль. Они по приказу могли убить и малое дитя, и даже самого Папу. А кресты на их шеях были искусно сделанными ножами, верх служил рукоятью, а низ был ножом в железных, хорошо подогнанных ножнах.

– Называйте меня просто – святой отец, – произнёс беспалый в капюшоне и, подойдя к Папе Александру IV, встал на колени, прильнул к руке и добавил: – Напутствуйте, ваша светлость, благословите.

Папа Александр протянул ему руку для поцелуя, перекрестил и добавил:

– Торопитесь, отец Целестин, сейчас время движется против нас.

***

Довмонт с большим трепетом держал в руках последнее письмо Агны, перечитывал его уже, наверное, в сотый раз: «Любый… храню тот листик… помню, как долго не выпускала ладонь из рук твоих… жду не дождусь… осталось всего два года и несколько седмиц…»

Да, всего два года осталось Агне до конца данного ею обета. И тогда она сможет ответить взаимностью Довмонту и стать его женой.

…Когда ей было пятнадцать лет, мать Агны тяжело заболела. Недуг был тяжкий. Ни знахари, ни колдуны, ни лекари заморские не могли справиться с болезнью её. Кого только Маделлан не привозил к жене, но она всё равно потихонечку чахла. И когда уже не осталось никакой надежды, все стали вспоминать о ней – о той, чьё имя даже боялись называть вслух. Колдунья Ингрид, Чёрная Ингрид, как называли её шёпотом люди, вайдила* (жрец, ведьма), говорят, она умела всё. Всё что угодно, но взамен могла взять в десять раз больше. Торг был не уместен, если кто-то обращался к ней, то обратного пути уже не было. Хочешь не хочешь, а плата была такая – какую она объявит. Будь то деньги, твоё здоровье или даже жизнь близкого тебе человека. Чёрная Ингрид никогда не ошибалась. Когда прижмёт, втайне от всех, на поклон к ней ходили даже волхвы и другие колдуны.

Так и Агна втайне от отца, когда он уехал по торговым делам, пошла к ней молить о здоровье матери. Дорогу к ней никто не знал, кроме старого юродивого Филина. Говорят, что он когда-то любил колдунью и от безответной любви сошёл с ума. А кто-то говорит наоборот, что от безответной любви Ингрид стала колдуньей. Никто уже не знает точно. А Филин, кажется, был всегда, даже отец Агны рассказывал, как, будучи мальчишкой, дразнил и убегал от Филина. Агна нашла его на своём обычном месте, где он проводил целые дни от восхода до заката – у главных ворот. ( Куда уходил ночевать Филин, никто не знал…)

– Отведи меня к Чёрной Ингрид, – попросила она и протянула ему золотой. Сутулый, лохматый Филин посмотрел на монету и обиженно отвернулся. Подумав немного, Агна протянула ему узелок с едой, взятый для себя, и сказала:

– Может, ты еду возьмёшь?

Филин, не раздумывая, обернулся и, улыбаясь беззубым ртом, выхватил из рук Агны узелок с едой, с жадностью принялся поглощать его содержимое. Агна ждала. Когда Филин доел всё, что там было, встал и, посмотрев на девушку, махнул рукой, что означало: иди за мной.

Они сразу сошли с дороги и двинулись в густой ельник. Шли долго. Сначала дорога Агне казалась знакомой: вот тропки, вот малое озерцо, там дальше кедровник. Но потом как-то быстро она очутилась в незнакомых местах. «Странно, – думала про себя Агна, – я ходила и дальше, но почему-то не помню этих мест…» Вскоре они ступили на еле заметную тропинку, и Филин остановился. Пропуская вперёд Агну, он махнул рукой, показывая ей, чтобы она шла дальше сама. Она прошла совсем немного, тропинка вдруг кончилась. Агна обернулась, чтобы спросить Филина, куда идти дальше, но он исчез. Агна сделала шаг вперёд и чуть не вскрикнула от неожиданности.

– Остановись, дева! – услышала она скрипучий старческий голос.

Агна испуганно стала оглядываться по сторонам.

– Не оглядывайся, – продолжил тот же голос, – готова ли ты отдать полжизни и красоту свою за то, что хочешь попросить?

– Да, – не задумываясь, ответила Агна, хотя сердце её безумно колотилось, и со страху она готова была убежать. Голос звучал где-то вокруг неё, но рядом никого не было.

– Даже если ты завтра умрёшь? Ведь ты не знаешь, сколько тебе отпущено жизни.

– Да, – снова ответила Агна, – только спаси мою матушку…

Какое-то время голос молчал, а затем сказал:

– Иди в дом.

– А где он?

– Иди прямо и увидишь. У порога волк лежит. Не вздумай обходить его, перешагни, да смотри не задень подолом, беда будет. Войдя, не кланяйся. И распусти волосы.

Агна сделала всё, как велела Ингрид, и, войдя в дом, встала посреди полутёмной комнаты.

Она появилась неожиданно. И ниоткуда. Прямо перед Агной, а у неё от страха чуть не выскочило сердце. Высокая. Стройная. Черноглазая. Горделивая осанка. Небольшие морщинки вокруг глаз и на лбу. Длинные чёрные волосы, даже без клочка седой пряди. Хотя на вид ей можно было дать лет… «Сколько же ей лет?» – подумала про себя Агна. На вид ей можно было дать и сорок, и сто.

– Не бойся, – спокойно сказала она, и Агна почему-то сразу успокоилась, – садись! – показала она в тёмный угол и щёлкнула пальцем, на столе вспыхнула ярким пламенем большая свеча, осветив комнату. По спине Агны побежали мурашки.

– Как ты это сделала?

– Это не я. Это ты так увидела.

В дальнем углу, на камнях тлели угли, на них же стоял котёл с закипавшим уже варевом. В доме пахло воском. По всем углам и стенам висели разные пучки сушёных трав, шкурки, лук со стрелами, щит, два меча без ножен и ещё много всякой всячины. Только в самом тёмном, верхнем углу, слева от входа что-то странно шевелилось.

– Это мыши. Летучие, – спокойно ответила колдунья на любопытный взгляд Агны, – они никому не причиняют зла. Кроме… – Ингрид, не договорив, замерла. – Ко мне кто-то ещё идёт. Жди.

Она вышла, но очень скоро вернулась. Хотя Агна ни о чём не спрашивала, колдунья ответила:

– Это Филин. Странно… Он много лет не приходил сюда. А тебя он охраняет. Вижу, ты пришла сюда с чистой душой. Я давно не видела таких…

– Я пришла, чтобы…

– Я знаю… Ты красива настолько, что, сколько ни возьми твоей красоты, – с тебя не убудет. А жизнь у тебя и так коротка. Проси. Я могу выполнить любую просьбу, но только одну.

– Но ты поможешь моей матушке?

– Услышь меня, девица. Ты можешь попросить за себя. Я могу тебе помочь…

– Вылечи матушку!

– Твоё последнее слово?

– Да.

– Хорошо. Я дам тебе отвар. Пусть матушка твоя семь дней ничего не ест и не пьёт, кроме козьего молока. На восьмой день поутру дашь ей этот отвар. Приготовь железную рукавицу воинскую. Ей будет плохо, когда её начнёт рвать, гляди в оба. Выпадет изо рта её змея небольшая. Пусть нянька твоя Рута наденет рукавицу, хватает змею и бросит в огонь.

– И матушка выздоровеет?

– Да…

Агна вскочила от радости и чуть не бросилась на шею Ингрид.

– Это не всё. Ты после этого семь лет не должна выходить замуж. Иначе накличешь беду и на отца, и на мать. Если выйдешь раньше – они оба умрут.

– Так значит, семь лет у меня точно есть? – счастливо улыбаясь, засветилась Агна, словно только что обманула саму смерть.

– Ты к тому ж ещё и не глупа, – пробубнила про себя Ингрид со вздохом сожаления.

– Возьми вот это, – и Агна сняла с шеи дорогие жемчужные бусы.

– Мне это ни к чему. Я не возьму с тебя платы. Я беру её только с тех, кто приходит с корыстью или со скверной в сердце. Иди, – сказала ей ведьма, всучив в руки кувшин с заткнутым горлом.

– Всё равно возьми, – и Агна вложила ей в руки бусы, – а руки у тебя тёплые, ты не злая…

– Иди, – сказала Ингрид, подходя к двери и открывая её. – И не забудь перешагнуть через… – колдунья замерла, увидев, что волка нет на пороге, и невольно воскликнула: – Ах ты, мать Макоша! В кота превращу, коль вернёшься, – выругалась она.

И обернулась снова к Агне:

– Ушёл. Знать, хозяйку себе нашёл новую. Иди, торопись, до захода солнца чтоб в дом к себе зашла, а не то ничего не сбудется…

Агна, ничего не понимая, уже было шагнула через порог, но Ингрид остановила её:

– Постой, вот, возьми… Это оберег Симаргла* (то же, что и бог Велес), никогда не снимай его, пока он на тебе, ничего с тобой плохого не случится… – и с этими словами она надела на шею Агны небольшое колечко из камня белемнита, висящее на тонком кожаном ремешке.

– Беги и не оглядывайся.

Агна хотела поклониться, но, вспомнив слова Ингрид, лишь кивнула головой и выбежала на улицу.

Весенний день хоть и был уже не короток, но солнце давно перевалило за полдень, и нужно было торопиться.

– Беги, беги, – проговорила ей вслед колдунья, – жаль, что ты меня не послушала. А могла бы до-о-олго жить… А серого не обижай, он пёс верный, хоть мать его и волчица…

Довмонт знал про обет и оберег. И про волка, который привязался за Агной (она назвала его Леший). И про то, как он спас их с Филином от разбойников, встретившихся в лесу у болота, когда они возвращались. Не знал лишь о предсказании ведьмы и о том, что оберег нельзя снимать никогда…

Отец Агны был в восторге, когда по приезду увидел свою жену смеющейся и здоровой.

– Слав богам! – воскликнул он. – Я и не надеялся…

Хотя привёз с собой лекаря из, как он сам сказал, далёкого и тёплого Коканда, которого, впрочем, вскоре отправил обратно.

Настоящую правду он узнал только через два года, когда завёл разговор с дочерью о замужестве. Как он кричал на неё, когда узнал, что Агна ходила к Чёрной Ингрид. Ведь многие, уйдя к ней, могли и не вернуться, заплутав даже в хорошо знакомом лесу. Но Маделлан не мог долго злиться на младшую дочь. И, не смея перечить словам колдуньи Ингрид, решил ждать положенного срока. Жене своей, матери Агны, они решили не говорить, какой ценой досталось ей здоровье. В молодости она была так же красива, как теперь Агна. Маделлан очень её любил и дорожил. Почитай, сорок пять лет прожили вместе. А к Чёрной Ингрид боялся идти сам, лишь по одной причине: а вдруг через жену – Агне плохое сделает…

А полуволк Леший, огромный, серой масти пёс с большими клыками, смесь волкодава с волком, с тех пор всегда встречал Агну, когда она выходила за городские ворота в лес, и охранял её. И всегда провожал обратно.

***

Полный надежд и ожидания Довмонт последние два года много времени уделял не только укреплению Крево, но и подготовке к обороне поселений и домов мирного люда. Вся чернь Нальшани теперь в лицо знала своего князя, Довмонт побывал в каждом дворе. После битвы у Дурбе Миндовг окончательно отверг покровительство Папы Римского, и теперь ливонские немцы небольшими отрядами частенько вклинивались в земли Литвы, грабя и разоряя её. Довмонт же решил так: «Смерть за смерть. Грабёж за грабёж» – и никогда не оставлял безнаказанным нападение врага. Немцы очень невзлюбили его за это. Мало того: Довмонт в каждом из своих поселений организовал отряды обороны, помог им оружием, обучил, чему успел. И частенько эти отряды могли дать серьёзный отпор. А если отряды ливонцев, а очень часто и просто разбойников, выдававших себя за них, попадались на пути князя, то, наслышанные о силе и храбрости Довмонта, предпочитали бежать или сдаться. Если даже превосходили их числом.

Наконец, устав уже от постоянной игры в догонялки, Довмонт поехал к родичу своему, князю Полоцкому Товтивилу с предложением собрать объединённое войско и двинуть на немцев, чтобы очистить приграничье. Товтивил, который не меньше него желал наказать ливонцев за набеги, был постарше и помудрее. Он не отказал Довмонту, а ненавязчиво рекомендовал обратиться за советом к Миндовгу. Зная, что тот давно собирался сделать это. Зачем зря рисковать и брать на себя лишние хлопоты, если их можно решить, не утруждая себя? Товтивил ненавидел своего дядюшку так же, как и Тройнат…

Довмонт, не мудрствуя, поехал за советом. И как раз вовремя!

– Поедешь со мной, – сказал Миндовг, выслушав его, тоном, не терпящим возражений.

– Куда?

– Ума набираться, – пытался пошутить Миндовг. – Ты, кажется, мечтал увидеть Александра?

– Какого? Ярославича?

– Не, Македонского! Невского, конечно!

Глаза Довмонта вспыхнули, и он, улыбаясь, подпрыгнул, как мальчишка.

– Рот не порви от радости. Не глазеть везу, а чтоб понимал, что к чему, да чтоб свита была при мне. А понадобится – в залог тебя оставлю. Поедем в Переяславль Залесский* (ныне Переславль, районный центр в Ярославской области, 140 км от Москвы), там нас уже ждут. Коль мир вечный с Невским подпишем, то мне сам Папа Римский коня седлать будет, – и Миндовг, довольный своей шуткой, зло засмеялся. – Тройнат, Товтивил уже в пути к нам присоединятся. Герденя возьмём, услужлив больно, пригодится. Сегодня же выезжаем.

И, дав распоряжения воеводе Евстафию Константиновичу, начал готовиться к отъезду. «Странно, – подумал Довмонт, – почему Тройнат мне не сказал, что едет к Невскому с Миндовгом? Не доверяет, видно. Может, просто не захотел? Не думал, видимо, что и я поеду».

***

Довмонт, с детства наслышанный о подвигах Великого князя Владимирского, Киевского и Новгородского Александра Ярославича Невского, и мечтать не смел, что может увидеть его воочию. Тогда он ему казался каким-то далёким, былинным героем. Даже враги всегда с уважением высказывались о нём.

(Разве мог юный князь знать, как мал мир, как неожиданно иногда жизнь переворачивает всё с ног на голову. И как тесно свяжет судьба, жизнь его в будущем – с отпрысками самого Невского!)

Переяславль Залесский был вотчиной Александра, Довмонт знал это. Невский любил свой город, видимо, поэтому позвал Миндовга именно туда.

Александр был не только сильным воином, которого уважали даже монголы, но был и мудрым князем. Его мечтой было объединение Руси в одно целое государство. Он, как никто другой, понимал это и стремился к этому. В то тяжёлое время, когда полмира – Русь и часть Европы – находились под татарами, Александр нашёл в себе силы, перешагнув даже через собственную гордость, с помощью дипломатии спасти от полного разорения земли Русские. Он понимал: чтобы стоять против Орды – необходимо объединиться. Иначе никак.

Не проигравший за свою жизнь ни одной битвы, которых в его жизни было немало, правдивый и сильный воин Александр восхищал даже врагов своих. Недаром один из рыцарей ордена, увидев его, воскликнул:

– Я прошёл много стран, но нигде не видал такого! Ни в царях царя, ни в князьях – князя!

– Всем царям царь! – говорят, воскликнул и сам Батый, увидев его впервые.

Слава его шла всегда впереди него и, говорят, была такой, что даже женщины ордынские пугали детей своих именем Александра.

Кроме того, с севера и запада Русь постоянно атаковали Ливонские и Тевтонские ордены, датчане, шведы, финны, карелы и т.д. Все они боялись Невского и после многих поражений предпочитали не встречаться на его пути.

Частенько бились русичи и с Литвой, Полоцком, Жмудью, находившимися под властью Миндовга. Миндовг даже встречался на поле брани с Александром. Ещё в далёком 1245 году, когда напал на Новгородские земли. Александр, узнав об этом, тут же бросился им навстречу и разбил их у озера Жизца. Войско литовцев, говорят, впало тогда в такой страх, что:

«стало блюстися одного имени его».

(Лаврентьевская летопись).

Миндовг не любил вспоминать об этом. Но с тех пор искал с Александром только союза. Тем паче, что враг у княжества Литовского* (правильно – Русско-Литовско-Жемайтийского) и Руси в то время был единый: татары да крестоносцы. И выживать им надо было вместе. Кроме Литвы и Руси – никто не мог им противостоять. Да и как не крути, а все они были славяне. Одни обычаи, одни взгляды на жизнь, похожие традиции, боги* (русичи до крещения поклонялись тем же богам, а в то время ещё многие были и в старой вере), языки были схожи, и они могли общаться меж собой свободно, письменность была одна. Враждовать или дружить – зависело только от личных отношений князей.

***

Весна 6770 года (1262) в Переяславле выдалась тёплой и солнечной. Миндовг, прогостивший со своей свитой у Невского целую седмицу, успел оговорить с ним всё, что хотел. Отныне он, не раздумывая, пойдёт в земли орденов Тевтонского и Ливонского, отомстив за все обиды и унижения, которые терпел столько лет. Он до сих пор помнил, как его заставляли целовать крест. Да ещё поставив на колени перед каким-то епископом! Он хорошо помнил те ухмылки на лицах магистра Андреаса, братьев его Иоханеса, Ситгеруса, Теодориха. Миндовг никогда не забудет улыбки епископа Кульменского, смотревшего на него сверху вниз. Миндовг всё стерпел, зная, что час отмщения придёт. И вот этот час настал. В поход!

Договор о союзе, подписанный Великим князем Киевским и Владимирским Александром Невским – с одной стороны, Великим князем Литовским Миндовгом, князем Жемайтийским Тройнатом и князем Полоцким Товтивилом – с другой стороны, резко изменил равновесие сил Европы.

Подписав договор о помощи друг другу в борьбе против крестоносцев, заручившись поддержкой князя Александра, Миндовг, во-первых, обезопасил себя с востока, во-вторых, развязал себе руки, чтобы начать поход на запад, и, в-третьих, при самом худшем раскладе сил, Александр придёт к нему на помощь. Жаль, что Невский отказался выйти войной на них сообща сразу. Они бы могли вместе завоевать всю Европу. Но Александр отказался, вежливо сказав:

– Выйду, когда придёт время, чтоб своё вернуть, а чужого нам не надобно.

У него были более серьёзные заботы – Орда татаро-монгольская на востоке.

В этом же году вспыхнула война между Ордой и Хулагуидским Ираном* (территория нынешнего Азербайджана). Хан Берке, сменивший к тому времени Батыя и собиравший войско на большую войну, потребовал от князя Владимирского как от своего данника прислать к нему действующие, постоянные русские полки. Хотя русские полки в десятки раз были меньше ордынских, те знали, чего они стоят в бою. Поэтому монголы ценили их и желали видеть в своём войске. Надёжный человек из окружения Берке прислал весточку с известием о том, что хан собирается в ближайшее время прислать на Русь специальный тумен:

«дабы попленити христианы и увести в степи с собою воиныствовати».

(Отрывок из Волынской летописи)

Берке хотел ещё и дополнительно набрать полки русских воинов из ополченцев.

Александр, подписав договор с Миндовгом, также вздохнул с облегчением и стал обдумывать, как ему решить вопрос с Ордой, как уберечь Русь от главной беды.

Невский сам выехал провожать гостей. Въехав на первый холм за городом, откуда открывался радующий взор и сердце вид. Свита двух великих князей остановилась. Спешились.

– Красивый град у тебя, князь, – молвил Миндовг Александру, вглядываясь в даль с холма, – доброе место выбрано. А как озеро зовёте?

– Плещёво. А река Трубежа. Великий князь Долгорукий место выбирал. Скоро уж 150 лет с того времени.

– Пора нам. Спасибо за хлеб-соль. За дары спасибо.

– И вам, гости, за дары поклон.

– Значит, на том и порешили: выхожу на ливонцев, как пришлёшь два полка в помощь. Да мне, коль по правде, и половинки хватит. Главное, чтобы немцы знали, что мы теперь сообща их бить будем. То-то хвост прижмут! А тебе под крыло, коль надо, Товтивил с полочанами да Довмонт с дружиной.

Довмонт, стоявший в стороне, услышав своё имя, подскочил к ним:

– Звал, князь?

Миндовг с Александром заулыбались, глядя на него. Довмонт смутился.

– Пойдёшь в поход со мной? – спросил его Невский.

– Рад буду, коль позовёшь, – отвечал, не задумываясь, Довмонт.

– А я слышал, что ты и один можешь с немчурой. Говорят, немало ты их бивал.

– Бывало, и бивал, – скромно отвечал Довмонт, – но с тобой-то мы их в сто крат боле побьём.

И у них завязался полу шуточный, полусерьёзный разговор.

Пока они болтали, Миндовг стал разглядывать их со стороны и невольно удивился своему открытию. Только теперь он заметил, что Александр и Довмонт были до странного похожи. Оба высокие. Стройные. Статные. Сильные. Красивые. Уверенные в себе. Только одному было чуть за двадцать, а другому за сорок. Миндовгу это почему-то очень не понравилось.

Заметив на себе пристальный, неприятный взгляд Миндовга, Довмонт перестал болтать и улыбаться.

– Пойду я, князь,– сказал он, поклонившись Невскому, – пусть боги берегут тебя и твою землю.

– Хорош князь, только молод, но мыслит верно, – сказал Александр, глядя ему вслед.

– Да. Но всё одно глуп ещё, пока. Сердцем живёт, не умом. Но воин достойный, – добавил Миндовг, подчёркивая интонацией его обычность и незначительность в своём окружении.

– Ну-ну… Хороший, говорят, воин! А ты в его годы себя не считал юнцом.

– Время другое было. Эх, да, – протянул Миндовг. – Так ведь и ты, когда шведов на Неве бил, кажись, помоложе его был.

– Так ведь время другое было, – передразнил, шутя, Александр.

– Ну что? Будем прощаться?

И Александр с Миндовгом тепло, троекратно обнялись, сели на коней и поехали каждый в свою сторону. За ними повскакивали в сёдла все сопровождающие и тронулись в след.

Довмонт, почувствовав взгляд на затылке, обернулся и заметил, что великий князь Александр тоже, обернувшись, смотрел на него. Их взгляды встретились. Довмонт кивнул головой, выказывая ему своё почтение. Александр кивнул в ответ.

***

Сразу же по возвращении в Новогрудок Миндовг, у которого исчезли последние сомнения «как жить дальше», начал с того, что истребил последних оставшихся в живых католиков в Литве, а затем со своим племянником Тройнатом начал готовиться к большому походу в орденские земли. Трудно сказать, кто из них двоих с большим рвением готовился к войне. Миндовг преследовал одну цель – отомстить за все годы зависимости и унижений от рыцарства и безоговорочно закрепить свою власть над всей Русско-Жемайтийской Литвой. Тройната преследовала жажда наживы, самоутверждения перед Миндовгом и жуткая ненависть к крестоносцам. А ещё Тройнат мечтал о том, что во время похода подвернётся удобный случай избавиться от Миндовга. Чувства их были взаимными.

Вскоре они были готовы выступать. Ждали лишь полков Александра.

Прождав почти две седмицы (две недели) и выказав большое нетерпение, Миндовг, махнув на всё рукой, двинул с огромной армией на Ливонию без русских полков.

А Алексанру Невскому пришлось несколько поменять свои планы. Прибыл монгольский полк, посланный ханом для сбора молодёжи в войска. Александр в срочном порядке, буквально за два дня до их прихода, отправил свои главные силы из Владимира, во главе со своим братом Ярославом и малолетним сыном Дмитрием в поход на Юрьев, для того чтобы был официальный повод отказать ордынцам в помощи регулярного русского войска. А два полка, как и договаривались, решил отправить Миндовгу. Но не успели полки выйти в путь, как от литвин пришло известие о том, что Миндовг уже воюет земли врага. Даже посланные ранее к Миндовгу гонцы уже не застали его в Новогрудке, зато вернулись с дружинами Товтивила и Довмонта, решившими идти на Дерпт (Юрьев) с русскими дружинами. Большая собралась сила. Зато Александру, вместо того чтобы идти со своей ратью на войну, пришлось собираться в Орду. Слишком много зависело теперь от этой поездки. Невский прекрасно понимал, чем может обернуться для русичей отказ от участия в походе монголов на юг. Он любыми путями решил не отправлять свою рать. Ведь из похода в далёкий Азербайджан, скорее всего, вернётся лишь сотня-другая, а Александр не хотел терять основной костяк своего сильного, обученного войска. Чтобы восстановить его, потом понадобится вырастить целое поколение, а то и два. У него не было на это времени. Невский начал сборы в Орду:

«дабы отмолить люди от бед».

(Ипатьевская летопись.)

Впоследствии, проявляя весь свой политический талант и неординарные способности к убеждению, проявив чудеса выдержки и мудрости, Невский скажет Берке:

– Прости, великий хан, война с ливонцами и немцами не позволила мне привести своё войско. Ты же знаешь, великий хан, что Папа Римский давно пытается начать крестовый поход против Орды. В последние годы он сильно укрепляет свои восточные границы. Чтобы тебе, великий хан, спалось спокойно, мне пришлось отправить своих воинов на Дерпт, откуда ливонцы совершают частые набеги на наши земли. Они очень мощно отстроили эту крепость. Только стен каменных в три ряда подняли. Надо убивать ящерицу, пока она не выросла в дракона. Прими, великий хан, в знак уважения эти скромные дары и не гневайся на нас.

Дары были столь велики и богаты, что хан Берке не смог выказать недовольства и принял их. За долгое время, проведённое в Орде, Александр хорошо изучил их слабости.

– Ты красиво сказал и правильно сделал, Александр, – молвил задумчиво Берке, – я рад, что ты так предусмотрителен.

Но Берке всё-таки задержал Александра у себя «в гостях». Видимо, до выяснения некоторых не понятных ему моментов.

«В лъто 6770 (1262). Поиде Александрь в Татары, и удержа его Берка, не пустя в Русь; и зимовав он в Татарехь».

(Новгородская летопись)

Через две недели по прибытии Невского в Орду приехала делегация от Папы Римского со скромными дарами и заверениями в дружбе. Слова Александра о Дерпте* (Юрьеве) подтвердились. Лишь исход битвы пока был неизвестен.

***

Между тем Миндовг, ворвавшись вместе с Товтивилом в пределы владений ливонцев, начал огнём и мечом опустошать земли ненавистных крестоносцев, дойдя до стен Вендена.

«Опустошил Миндоуг всю землю Ливонскую. И оставил везде следы своего зверства, такое – на какое только был способен этот отступник и враг христианского имени».

(Отрывок из Ливонских хроник)

Когда Миндовг подходил к Вендену, к крепости спешил небольшой отряд, человек в пятнадцать, из них пять рыцарей. Уже хорошо виднелись стены города, когда передовой дозор литовцев заметил врага, поднял тревогу и бросился наперерез рыцарям, видимо, спешившим проскочить в город незамеченными. Рыцари, заметив погоню пяти десятков литвин, пришпорили коней, но через некоторое время стало ясно, что проскочить к городу они не успеют. Как минимум, им не поднимут городских ворот (таковы правила войны), и их перебьют. Решив спастись бегством, они повернули коней в сторону леса, но там дорога к отступлению была уже отрезана другим подоспевшим отрядом жмудин. Зная, что литовцы чаще всего не берут в плен рыцарей и, кроме того, убивают их мучительной смертью, они остановились в замешательстве. Но, видя огромный перевес сил, отряд решил сдаться. Так у них были хоть какие-то шансы остаться в живых. Побросав оружие, рыцари и их окружение лишь, потупив взоры, смотрели, как к ним приближаются язычники, оглушая всю округу дикими воплями.

Литовцы, не раздумывая, наперегонки друг с другом связали рыцарей, поубивали их окружение, обезглавив трупы, насадили их головы на копья и выставили всё это напротив крепостных ворот, дабы навести ужас на гарнизон и жителей. Самих связанных рыцарей привели к Миндовгу.

– О, боги! – воскликнул он, увидев рыцарей. – Славная жертва тебе будет, Перун!

И, хлопнув Тройната по плечу, радостно добавил:

– Поверь, племянничек, в этот поход стоило идти только ради этого! Вон те двое – братья покойного магистра Андреаса.

Действительно, среди плененных рыцарей оказались два брата того самого магистра Андреаса, Иоханес и Теодорих, в присутствии которых был подписан унизительный для Миндовга договор 1253 года, согласно которому он передал часть Литовских земель и Жемайтию под юрисдикцию Папы Римского.

– О-о-о! Сегодня чудесный день! – воскликнул Тройнат. – Боги наши останутся довольны!

Подойдя к связанным рыцарям вплотную и заглядывая каждому из них поочерёдно в глаза, Миндовг начал говорить:

– Настал тот час, которого я ждал много лет. Сегодня вы узнаете, что значит быть униженным и терпеть. Я никогда не забуду ваши довольные ухмылки на лицах, когда я, стоя на коленях, целовал руку епископу. Я никогда не забуду ваши алчные глаза и трясущиеся руки, когда вы передавали друг другу договор о передаче земель моих ордену. Вы, гордые индюки, называющие себя рыцарями! Носители креста, который вы принуждаете носить всех. Сегодня вы предстанете перед нашими богами и увидите, чьи боги сильнее!

– Ты не сможешь испугать нас злобными речами. Мы все готовы умереть ради правой веры и Иисуса нашего! – отвечал за всех самый старший из них со шрамом через всё лицо и без левого глаза.

– Вот именно. Вашего, а не нашего! – прокричал Тройнат, распаляясь и подходя к ним. – Вашего, так и живите с ним сами и не навязывайте его другим!

– И вы умрёте, конечно, – продолжал Миндовг, – но во славу нашего бога.

– Бог один! Всё остальное от сатаны! Наш бог всемогущ и справедлив, – продолжал рыцарь.

– Справедлив?! – уже закричал Тройнат. – Ваш бог справедлив? Который вам разрешает убивать женщин и детей? Который разрешает сжигать дотла дома и оставлять семьи без крова? Позволяет надругаться над нашими женщинами? Который дозволяет умирать тысячам от голода после ваших набегов? Ваш бог справедлив?

– Это месть за ваши злодеяния.

– А кто накажет вас за злодеяния ваши?! Вы приходите на наши земли и пытаетесь заставить нас делать то, что нам не нужно.

– Но ведь сейчас вы на нашей земле.

– Закрой пасть, выродок! – закричал Тройнат и влепил ему кулаком по губам. – Это исконные земли ливов! И вы их захватили, а мы выкинем вас отсюда!

– Бог не допустит этого.

– Ваш бог слаб! Ну, зови его! Пусть он тебе поможет! – и с этими словами Тройнат выхватил нож и полоснул рыцаря по единственному глазу.

Рыцарь вскрикнул от неожиданности. Брызнула кровь. Глаз вытекал, и кровавое месиво полилось по доспехам рыцаря.

– Иоханес, – позвал рыцарь неожиданно испуганным голосом, – Иоханес, я ничего не вижу.

– И не увидишь больше никогда, – добавил Тройнат и вонзил ему нож в горло.

Рыцарь, захрипев, упал сначала на колени, затем на живот и замер.

Тройнат, весь обрызганный кровью, посмотрел на Миндовга. Миндовг улыбнулся и сказал:

– Продолжай. А этого, – Миндовг обращался к воинам, показывая на убитого, – подвесьте за ноги и подставьте под ним посудину, мы польём его кровью священные камни у Перунова дуба.

– Иоханес, – продолжал Тройнат, – эй, Иоханес! Ты почему там затих? Э-эй… Что ж ты глазки свои опустил. Прячешься за спину. Ой, а не боишься ли ты меня?!

И, обращаясь к Миндовгу, показывая пальцем на одного из рыцарей и продолжая злое лицедейство, Тройнат спросил:

– Дядюшка. Это они досадили тебе и расстроили? Это они хотели владеть моими землями?

– Да, это они, племянничек, – чуть не взрываясь от смеха, подыграл Миндовг.

Рыцари, увидев, что произошло с одним из них, опустив головы, молчали.

– Это они? От которых сейчас так запахло? Да они уже намочили свои доспехи. Скоро железо на них рыжиной* (ржавчиной) покроется.

– Надо бы подсушить мокроту, а?

– Надо, – согласился Тройнат. – В огонь их!

– В огонь! – закричала толпа воинов, наблюдавшая за происходящим и всё время сопровождавшая этот разговор шумным смехом. Толпа подхватила рыцарей на руки и поволокла к большой поляне.

– Вы можете получить за нас хороший выкуп! – кричали Теодорих и Иоханес.

– Варвары! – кричали другие. – Мы не смерды, чтобы нас убивали так!

Но все их крики только веселили одних и злили других литовцев. Они не брали пленных. Тем паче ненавистных крестоносцев.

Рыцари были принесены в жертву Перуну и заживо сожжены. Причём огонь под рыцарями Иоханесом и Теодорихом поддерживал сам Миндовг. Он поддерживал маленький огонь специально. Наслаждаясь мучениями. Слушая их жуткие вопли, мольбы о пощаде и быстрой смерти. Миндовг иногда даже поливал их холодной водой, чтоб рыцари не умерли быстро. Несколько раз, даря им какую-то надежду, он тушил огонь. Но лишь для того, чтобы посыпать мокрой солью их свежие раны. Затем, подождав немного, он всё начинал сначала.

Миндовг наслаждался их муками до тех пор, пока сердца их не разорвались от страшных мучений.

Через некоторое время Миндовг узнал о том, что ливонцы собирают в спешном порядке большое войско против него. Он знал, что без помощи Невского ему будет сложно справиться с ними. Поэтому, поразмыслив, Миндовг решил, что пора возвращаться. Хватит с него для начала и того опустошительного набега, который он совершил. Захватив огромную добычу и разграбив всё на своём пути, он вернулся домой.

А чтобы у ливонцев не возникло острого желания гнаться за ним, он заранее отправил тайными путями деньги и оружие прусским и куршским повстанцам. После чего восстание разгорелось с новой силой, и ливонцам на какое-то время стало не до Миндовга.

Тем паче, что пришло известие из Дерпта о приближении большого русского войска.

***

Войско во главе с Ярославом Ярославовичем медленно двигалось к Юрьеву. Войско было большое. Но и Юрьев, ставший ныне Дерптом, стал, говорят, сильной крепостью. Немцы отстроили его быстро и мощно. Лазутчики, отправленные туда ранее, ещё не вернулись, но купцы сказывали, что стены высоки. Каменные, аж в три ряда. Неприступные.

– Дядь, а дядь, а в сечу-то меня возьмёшь? Не малый я уже! И с лука не хуже любого стреляю, –

почти всю дорогу уговаривал дядю своего двенадцатилетний князь Дмитрий. – И скачу добро, и меч вострый.

– Угомонись ты! – очередной раз отвечал князь Ярослав. – Там и сечи-то не будет. Махнём через стену, а там посмотрим.

– А я через стену могу, получше тебя!

– О как!

Все ехавшие рядом дружно засмеялись.

– А чево, – обиделся Дмитрий, – вон по весне, когда с тятькой да воеводой напились, помнишь, как ты шапку свою на дерево закинул? Так ведь не смог сам достать, а я достал! Залез куда надо, до верху самого!

Товтивил, князь Константин, Довмонт, воевода Михаил, тысяцкий Пётр Мясников, другие и сам Ярослав дружно взорвались смехом. Протирая глаза от слёз и пыхтя, тучный воевода попытался выручить Ярослава:

– Так ведь стена что. Там ведь, небось, ров водяной, а ты плаваешь, как подкова.

Все засмеялись ещё хлеще, хватаясь уже за бока и животы. Но Дмитрий не сдавался:

– Подумаешь, вода, а конь на что? Прошлой осенью через Ловать* (река в Псковской, Новгородской областях) сплавлялись. Мы-то поплыли, а ты ведь брод пошёл искать.

– Когда это? – пытался отшутиться воевода, – не было такого.

– Как не было? – всерьёз обиделся Дмитрий, чуть не крича. – Ты ещё говорил: «Вода холодная, неча яйца морозить!».

Тут все засмеялись так, что чуть не попадали с коней, и даже пришлось остановиться, чтобы отсмеяться да отдышаться.

«В лъто 6770 (1262). Идоша новгородци сь княземь своимь сь Дмитриемь Александровицемь великымь полкомь под Юрьевь; и бяше тогда и Костяньтинь князь, зять Александровь и брат Александровь Ярославь, со своими мужи, и Полочскый князь Товтивил, а снимь полочань и Литвы 500, а новгородчкого полку бещисла, токо бог въсть».

(Новгородская летопись)

Из-за многочисленного пешего войска новгородского шли медленно, да, коли по правде, и не торопились особо. К вечеру седьмого дня пути вернулись лазутчики, которые уж две седмицы как вперёд ушли.

На военном совете собрались все князья и воеводы, дабы обдумать, как брать Юрьев. На специально подготовленной песчаной площадке старшой из лазутчиков нарисовал план крепости. Судя по рисунку, крепость была окружена тремя рядами стен. Стены высокие, бойниц много. Гарнизон крепости большой, судя по отрядам, выезжающим и въезжающим в город, по количеству полей вокруг крепости и провианту, ввозимому в городские ворота, – не одна тысяча воинов наберётся. Да, кроме того, люда городского не мало. Долго совещаясь, решили нападать, хорошо подготовившись и неожиданно. Надо было приготовить верёвок, крюков немало, навязать лестниц, стрел со смоляными наконечниками, чтобы город жечь, таран железный на ствол насадить. Делать всё нужно было тихо и осторожно, чтоб вражеские лазутчики не прознали. Поэтому порешили готовиться здесь, а потом ещё несколько дней пути тащить всё это на себе. Зато неожиданно всё будет. Если повезёт.

Довмонт всё время обсуждения молчал. И когда все закончили бурно обсуждать план нападения, начал:

– Дозвольте молвить.

– Говори, – отвечал за всех Дмитрий как главнокомандующий (хотя и был он ещё отроком, но для всех официально являлся главным. Конечно же, решения принимались советом во главе с Ярославом, но главнокомандующим всё-таки значился Дмитрий, сын самого Невского).

– Сомневаюсь я, что немцы про нас не знают. Знают наверняка, что идём. Надо бы подумать, как их с толку сбить.

– А откуда знают-то? Подойдём втихую да вдарим, – заголосили воеводы.

– Прав Довмонт, с такой силищей незамеченными не подойдёшь, – молвил Ярослав. – Что сказать хочешь?

– Пойду один.

– Как это? Что удумал! Ишь ты! Один на Дерпт! А мы, значит, объедки собирать! – заголосили опять хором.

– Тихо! – крикнул Ярослав. – Сказать дайте. Говори.

– Я тут много думал…

– А мы не думали, – пытался перебить его воевода Михаил, но резкий взгляд Ярослава пресёк его.

– Крепость, говорят, сильная, каменная. Много воинов положим, пока брать будем. Вы невдалеке встанете, схоронитесь, отдохнёте, дробын со ступенями* (лестницы) для стен наготовите. А я пойду к Юрьеву, покажусь в пять сотен. Попугаю, подразню, пожгу несколько деревушек неподалёку, полон возьму. Пущу слух, что войско всё, якобы, повернуло назад или на Ревель пошло. А как ждать нас перестанут – нежданно на штурм и пойдём.

– А не поверят слухам?

– Так пусть проверят. Я через денёк-другой пленным сбежать дам. Они расскажут, что нас всего несколько сотен, им-то поверят. Как выйдут на нас – так завяжемся в сече. А вы только поспевайте вовремя. Надо бы выманить их главную силу, что в крепости. На большую силу-то они не выйдут, а на малую точно пойдут всей гурьбой. Любят они себя показать. А я постараюсь их воевод посшибать, коль повезёт, есть тут у меня мыслишка. Коль получится, считай, полдела сделали, немцы без командира – как дитя без сиськи. А коль в сече побьём воинов – горожане не сдюжат, легко град возьмём…

Все молчали, не зная, что сказать.

– Может, оно и верно, – поддержал Довмонта Товтивилл, – торопиться нам некуда, пусть попробует.

– Уж больно мудрёно, – добавил Ярослав, немного помолчав. – Ладно, семь дней, не боле, – а затем на штурм пойдём. Уж очень кулаки у всех чешутся на эту нечисть.

На том и порешили.

*

Через два дня после этого разговора, поздним утром, во главе двух сотен воинов Довмонт встал напротив главных ворот Дерпта–Юрьева, построив войско на расстоянии, не досягаемом для стрел. Три сотни остальных всадников он спрятал глубоко в лесу, поделив их на три отряда по сотне, и расположил вокруг крепости. Подъехав с тремя дружинниками почти под самые ворота, он позвал стражников.

– Кто такой? Что надо? – строго спросил стражник на ломаном русском.

«Видимо, нас тут уже давно ждут», – подумал Довмонт и отвечал чисто по-немецки:

– Я князь Нальшенайский Довмонт. Передай своему воеводе, что я окружил крепость и хочу, чтобы мне её сдали подобру.

Стражник, оживившись оттого, что Довмонт понимает его, начал тараторить:

– А ты попробуй, возьми! Да мой барон и говорить с тобой не захочет, жук навозный! Я даже сон его не потревожу ради такого пустяка!

Довмонт ничего не ответил. Слушая оскорбления и бахвальства стража, молча ждал. Дождавшись, когда тот наговорится и сделает паузу, продолжил:

– У вас тут два пути: сдаться на мою милость сразу или помереть с голода.

Довмонт уже перекрыл все возможные пути подхода к крепости и вечером перехватил первый обоз с продовольствием, шедший в Дерпт. Хозяин обоза, немец Ульрих, когда его схватили воины Довмонта, перепугался так, что отвечал безропотно на все вопросы и даже рассказал о многих вещах, о которых его никто не спрашивал. С его слов можно было понять, что воинов в гарнизоне города не менее трёх–четырёх тысяч наберётся, а ещё помощь пришла в шестьсот кнехтов. А если с горожанами, то получается серьёзная армия. Довмонт прекрасно сыграл роль благородного, наивного князя и даже пригласил его за стол с угощениями. Выпив с ним вина, словно невзначай «проболтался» о том, что армия русских повернула обратно, как только лазутчики рассказали о мощных крепостных стенах и большом гарнизоне, решили идти на Дерпт в следующем году, а он со своей дружиной в двести отборных воинов решил пограбить вокруг земли Дерпта.

– А если Перун подарит нам ещё и везения, то возьму Дерпт измором, – хвастал Довмонт, – я перекрыл все тропки к городу. Пока что у меня двести воинов, но через несколько дней подойдёт ещё триста, и тогда вообще ни одна мышь не проскочит в Дерпт.

Ульрих же всё время лишь поддакивал Довмонту, подливая и нахваливая вино, которое у него же и прихватили воины князя. Довмонт, в свою очередь, перед тем как идти отдыхать, изобразил, что в стельку напился и очень устал, объявил пьяным голосом всем – что отныне Ульрих его друг, чтоб никто не смел его здесь обижать. Утром Довмонт обнаружил, что Ульриха и след простыл. Недаром его и двух его слуг оставили без охраны. Тропки и дороги все были перекрыты, поэтому Ульрих мог бежать только в одном направлении – Дерпт. Довмонт стал ждать результатов вчерашней пьянки. В полдень, когда Довмонт вновь с двумя сотнями воинов появился перед городом, он обнаружил, что из ворот выезжают стройными рядами ливонцы и строятся в боевой ряд. Видимо, план сработал. Князь был готов принять бой, но как, зависело от того, сколько воинов выставят немцы. Через некоторое время четыре сотни кнехтов во главе с пятнадцатью рыцарями выстроились клином, городские ворота за ними опустились, и немцы, не долго думая, ринулись на дружину Довмонта. Когда до противника оставалось шагов сто, Довмонт повернул коня и стал уносить ноги. Увидев, что враг обратился в бегство, немцы прибавили ход и у самого леса почти настигли их. Преследование продолжалось почти целую версту. И когда последний кнехт в азарте погони забрался далеко в глубь леса, конница князя резко развернулась и, перестраиваясь на ходу в одну линию, ударила на рассеянного врага. Нестор с двумя сотнями ждавших в засаде отрезал немцам путь к отступлению, а Лютол с ещё одной сотней ударил с правого фланга, оттесняя врага к болоту. Началась настоящая рубка. Слишком поздно немцы поняли, что попали в западню. Войско Довмонта держало строй, в этом было их явное преимущество, тогда как ливонцы в погоне потеряли его, перемешались пешие с конными, да и наладить оборону стало почти не под силу, так как начавшие трубить в рога рыцари оказались в разных концах войска, и кнехты заметались, не зная, чьи команды выполнять. Это была уловка Довмонта. Он специально поставил несколько человек с когда-то захваченными рыцарскими горнами-трубами в разных концах своего войска. Как только кто-либо из рыцарей подавал нужный сигнал, тут же его повторял человек князя, только в другом конце растянувшегося в лесу войска, иногда изменяя ритм, вводя тем самым в ещё большее заблуждение немецкое воинство. Тем паче, что они и так были окружены со всех сторон и потихоньку оттеснялись к топкому болоту. Длинные мечи и копья рыцарей в лесу были почти бесполезны, поэтому рыцари попытались пробиться назад и вывести войско на свободное пространство, чтобы заново перестроиться. Но фланговая атака Лютола и натиск Довмонта всё больше и больше придавливали их к болоту. В конце концов, когда конные рыцари почувствовали под копытами топь, а кнехты с дикими воплями и проклятиями стали проваливаться и исчезать в смрадной жиже, – началась паника. Всего за два часа войско было уничтожено, сорок кнехтов и три рыцаря взяты в плен. Дерпт долго ждал победного возвращения своего войска, отправленного на разгром отряда русских разбойников. Лишь на закате часовые на стенах крепости побежали за комендантом – рыцарем Рейнхардом. К стенам вновь приблизился разбойник, называвший себя князем Нальшенайским, и нахально вызывал на бой самого храброго рыцаря, если таковые в крепости есть. Немцы ждали чего угодно, но не такого исхода сражения. Видимо, русские устроили какую-то западню.

– Где же твоё славное воинство? – спросил Рейнхард с издёвкой.

– Ты лучше спроси, где теперь твоё. Моё отдыхает. Очень уж оно устало пока убивало твоих кнехтов и рыцарей.

– Это было не войско, а маленький отряд. Войско моё здесь, – отвечал Рейнхард, прикусив губу. – Что же ты делаешь здесь?

– Я не нашёл ни одного достойного противника среди твоих рыцарей. Может, есть среди твоих воинов хоть один смельчак, который сразится со мной?

– Ты слишком самонадеян, варвар! Я выйду к тебе. Как желаешь биться, конным или пешим?

– А как тебе удобнее умирать, на коне или на земле?

– Я иду. Но прежде я убью твоих лазутчиков, которые принесли нам известие о малочисленности твоего войска.

Довмонт сначала не понял, о чём идёт речь, пока на стенах крепости не появился связанный вместе со слугами торговец Ульрих. Довмонт почему-то с сожалением посмотрел на причитающего испуганного торговца и уже избитых до неузнаваемости слуг. Видимо, прежде чем поверить им, люди Рейнхарда их допрашивали с «пристрастием». Оборванные, обожжённые, измученные слуги молча ждали своей участи, а бедный Ульрих причитал, крича во всю глотку, что ни в чём не виновен.

– Князь! Князь! Подтверди! – зачем-то заорал он, увидев Довмонта.

– О! Да вы хорошо знакомы! – ухмыльнулся Рейнхард и, взглянув на стоящих рядом воинов, кивнул головой.

Через мгновение всех троих, кого проткнув мечом, кому перерезав горло, сбросили вниз с крепостной стены.

Ещё через полчаса тяжёлые кованые ворота наружной стены со скрипом поднялись, из ворот выехал рыцарь на огромном белом коне, в латах, покрытых местами чёрно-белой краской, с красным крестом на щите и в шеломе с опущенным забралом. В левой руке вертикально он держал длинное ударное копьё с повязанными рыцарскими лентами. Он был один. Довмонт поднял вверх копьё, как бы приветствуя противника, но в то же время это был сигнал к тому, чтобы наблюдавшие за всем этим из леса его воины ни во что не вмешивались. Был уговор: если противник будет один – все ждут исхода поединка. Довмонт чувствовал, как важно надломить боевой дух противника и заставить его бояться себя. Первый удар они уже получили. Нужен был второй. Довмонт оглядел своего врага. Он был гораздо массивнее Довмонта, значит, князь, скорее всего, будет расторопней. Но, с другой стороны, попади Рейнхард копьём в Довмонта с ходу, будет плохо. К тому же Рейнхард оказался левшой. Очень неудобный противник… Довмонт, прикидывая на глаз длину своего копья, призадумался, как действовать дальше.

– Я не испытываю к тебе жалости, варвар, – громко произнёс Рейнхард. – И если ты сказал правду о том, что мои воины погибли, я отомщу за них.

После чего он опустил копьё и двинул рысцой, набирая ход, постепенно переходя в галоп.

– Не печалься о них, – отвечал Довмонт, – скоро ты с ними встретишься.

И, выставив копьё, он ринулся навстречу. Уже на полном скаку Довмонт ещё раз подумал: «Дьявол, какой неудобный противник. Ещё чуть-чуть, ближе, ближе… Прикрыть левое плечо… Разворот, наклон назад…» Неожиданно Довмонт получил такой мощный удар в левое плечо, что чуть было не вылетел из седла. Он почти ничего не успел понять. Боль в плече. Обломанное остриё копья в щите. Темнота в глазах. Шагов тридцать Довмонт проскакал вперёд, лёжа на спине.

Со стен крепости раздался оглушительный рёв одобрения и похвалы. Рейнхард сломал копьё, но зато чуть не выбил противника из седла, к тому же Довмонт получил очень серьёзный удар, и не известно ещё, сможет ли теперь продолжать поединок. Но, к их великому сожалению, соперник Рейнхарда привстал в седле (хотя было заметно, что сделал он это с большим трудом), развернул коня и, вынув меч из ножен, медленно направился навстречу врагу.

Левое плечо Довмонта ужасно ныло, но он всё-таки успел прийти в себя и собраться с мыслями.

Довмонт выругал в мыслях себя за нерасторопность, которая чуть не стоила ему жизни, и, видимо, навсегда запомнил то обманное движение копья Рейнхарда. Да, Рейнхард был очень опытным воином, надо быть хладнокровней.

Набирая скорость и подлетая к Рейнхарду, Довмонт чётко следил за разворотом кисти противника и за замахом руки, от этого зависело, какой удар будет наноситься противником.

Довмонт специально пустил коня слева от Рейнхарда, чтобы тому удобней было наносить удар «с его руки». Довмонт рисковал, а Рейнхард, уверенный в себе, бесхитростно решил взять силой и наотмашь, мощным ударом попытался попасть в голову. Довмонт ждал именно этого. Отбив резко меч противника вверх щитом и одновременно разворачивая корпус, он нанёс тяжелейший удар своим мечом по шее противника с боку. Доспехи Рейнхарда выдержали этот удар, но шея его под доспехами хрустнула, и Рейнхард обмяк. Опустив обе руки и уронив голову на грудь, он начал скатываться набок и, в конце концов, рухнул с коня. Поединок неожиданно быстро для всех был окончен. Ни со стороны леса, ни со стороны крепости не раздалось ни одного звука. Все замерли. Люди на стенах не верили своим глазам, ведь Рейнхард не знал себе равных в любых поединках. До сего дня…

– Я приеду на рассвете, – прокричал Довмонт, обращаясь к людям на стенах, – если среди вас ещё остались смельчаки, то пусть ждут меня здесь на самом восходе.

– Эй! Довмонт Нальшенайский! – прокричал кто-то со стены. – Ведь ты литвин, что тебе надо здесь?

– У меня с вами свои счёты! – прокричал в ответ Довмонт, не оборачиваясь.

Но голос почему-то показался ему чертовски знакомым. «Неужели? – подумал он. – Нет, не может быть, жаль…»

Когда на рассвете Довмонт выехал из леса, то на светлеющем фоне стены увидел ожидающего рыцаря. Подъехав ближе, он сразу узнал его, но вида не подал.

– Я Герхард фон Веденберг, – первым заговорил рыцарь, – ты помнишь меня?

Открытое забрало говорило о том, что он не намерен нападать сейчас.

– Рад видеть в добром здравии. Как поживает брат ваш Конрад?

– Увы, он оставил дела рыцарские и озабочен теперь только звёздами и малеванием картин.

– А ты?

– А я теперь комендант крепости. Ведь старый вчера погиб. Он был одним из сильнейших рыцарей. Ты возмужал, князь. И я уже слышал о тебе немало.

Довмонт молчал. Герхард продолжал:

– Я помню клятву, которую давал тебе: не выступать более против тебя с оружием в руках. Но как комендант я должен отстоять честь нашу и готов биться с тобой безоружным.

– Не надо. Я освобождаю тебя от данного обета.

Герхард отвесил поклон головой в знак благодарности.

– Если бы ты был одним из нас, – произнёс он, – тебя прозвали бы благородным. Как будем биться?

– Пешими.

– Тебе так будет сложнее.

Довмонт лишь улыбнулся. Бодро соскочив с коня, он ударил Дракона по крупу, и тот, легонько заржав, отбежал шагов на тридцать к лесу.

Герхард хоть и был в более тяжёлых доспехах, но, на удивление Довмонта, так же легко соскочил с коня. Довмонт помнил силу этого рыцаря, и, видимо, сил у него за эти годы только поприбавилось. Когда Веденберг вынул меч из ножен, со стен крепости раздался одобрительный гул. Поединок начался. Два сильных молодых воина, не ведавшие страха и имевшие немалый боевой опыт за плечами, без раздумий бросились атаковать друг друга под гул целого войска, смотревшего со стен крепости. Каждый из них был хорош. Ловок, гибок, быстр. Удары сыпались один за другим безостановочно, иногда между клинками мечей проскакивала искра, что вызывало восторг наблюдавших.

Неожиданно небо стало затягивать тучами, и не набравший ещё силу рассвет стал словно темнее.

А Довмонт и Герхард продолжали биться. Пот градом лил по их лицам. Герхард достал мечом по острию шлема князя, а тот, не раздумывая, скинул с головы съехавший набок шлем и продолжал биться. Через какое-то время и Герхард на ходу откинул забрало, а затем скинул и шлем. Стало душно, в воздухе запахло грозой.

Оба поединщика уже тяжело дышали, но ещё были полны сил. Остановившись на какое-то время, они посмотрели друг другу в глаза. Довмонт медленным движением положил перед собой меч и начал снимать с себя доспехи. Веденберг сначала не понял, что происходит, но, сообразив, что делает Довмонт, произнёс:

– Согласен! – и тоже начал стягивать с себя латы.

По неписанным правилам поединщиков, так как схватка их затянулась, по обоюдному согласию они решили биться без доспехов. Так вероятность получения раны или смертельного удара гораздо выше.

Веденберг разделся первым и, взяв в руки меч, терпеливо ждал, когда Довмонт развяжет последний кожаный шнурок, нечаянно завязавшийся в узел. Вскоре они вновь встали друг против друга в боевой позе, держа мечи обеими руками и вглядываясь в лицо противника сквозь полосу острия меча.

Полил страшный дождь. А они бились, не замечая ничего вокруг. Со стен крепости не ушёл ни один человек. Вскоре они стали выкрикивать одобрительные фразы не только Веденбергу, но и каждому удачному либо красивому выпаду Довмонта. Лишь воины, понимающие в этом толк и не раз смотревшие смерти в глаза, могли оценить и понять всю зрелищность и красоту такого поединка.

Проливной дождь перестал, вновь засветило солнце. Тяжело дыша, оба могучих воина вновь остановились, молча глядя друг на друга. По плечу Довмонта струилась кровь, но он не обращал на это внимания.

– Перевяжи рану, князь, – проговорил, пытаясь дышать ровно, Герхард.

– Это не рана, это царапина. А ты, видно, устал и хочешь отдохнуть? – ответил, улыбаясь, Довмонт, также пытаясь скрыть одышку. – Отдохни, коли хочешь.

– Не могу, на меня смотрят мои воины. Продолжим.

И с этими словами он вновь ринулся на Довмонта, изо всех сил делая замах мечом сразу с двух рук. Довмонт ударил навстречу и тут, когда мечи их скрестились, неожиданно для них обоих клинок Довмонта обломился под ударом противника, в одном вершке от рукояти. А меч Герхарда с гулким звуком вонзился в землю. На какой-то миг оба замерли, оценивая ситуацию и словно не веря своим глазам. Первым дёрнулся Веденберг, делая шаг в сторону и поднимая меч. Но Довмонт оказался чуть расторопней, заметив ошибку уставшего Герхарда, который при таком замахе мечом должен был ступить не в сторону, а вперёд, да к тому же не с той ноги. Не раздумывая, Довмонт сделал рывок и, выпрямляясь, так сильно ударил локтём в челюсть Веденберга, что тот отлетел назад и упал на спину совершенно без чувств. Схватка закончилась. Довмонт сделал два шага к распластавшемуся на земле Веденбергу, поднял его меч и оглядел стены крепости. Несколько сотен, а может, и тысяч вражеских глаз молча наблюдала за каждым его движением. Довмонт поднял меч Герхарда над его бесчувственным телом, направив остриём вниз. В этот миг он услышал обращённые к нему со стен вздохи сожаления и ненависти тысяч вражеских глоток. Приседая на колено перед Веденбергом, Довмонт с силой вонзил меч побеждённого в землю, близ его головы. С крепостных стен донёсся вздох облегчения. Довмонту не хотелось его убивать. Так иногда поступали его предки, отдавая дань уважения сильному врагу, ничего не требуя взамен. Объяснить это было трудно, но почти каждый воин понимал этот поступок.

В полной тишине князь собрал свои доспехи, с сожалением взглянул на сломанный меч, валявшийся на утоптанной траве, меч, который он когда-то вместе с отцом выбрал из тайного хранилища, взял под уздцы подбежавшего Дракона и направился к лесу. Он спиной чувствовал, как подавлены произошедшим защитники крепости и как восхищены его поведением. Он чувствовал их разочарование, что пусть князь, но всё-таки язычник победил одного из лучших рыцарей креста. А это вселяло в сердца оборонявшихся не только уважение к врагу, но и страх. Довмонт научился этому у Миндовга…

Хотя князь и был далековато, всё равно ни один ворог не попытал счастья, пытаясь пустить стрелу в спину князя. То ли от растерянности, то ли из уважения к воину. Меж собой тевтонцы и ливонцы называли таких – рыцарями. Они не верили доселе рассказам о том, что варвары-язычники могут совершать подобные поступки…

На рассвете следующего дня всё Довмонтово войско численностью в пятьсот человек выстроилось в боевом порядке в поле, в пять по сто, и стало ждать, почти не глядя на стены крепости. Воины его о чём-то громко говорили, смеялись, зевали. Простояв так почти до полудня, многие стали спешиваться и обедать, доставая припасы из кожаных сум, притороченных к сёдлам. Такую наглость ливонцы терпеть уже не стали. Решив на совете всё-таки снять осаду с города и перебить войско варваров, совет рыцарей проголосовал за то, чтобы атаковать Довмонта сразу двумя тысячами воинов.

– Чтобы ни один не ушёл!

– А Довмонта живым взять! Мы его на кол посадим! – кричали распалённые рыцари, горя жаждой мести за все оскорбления, нанесённые им князем за последние несколько дней.

Напрасно Веденберг пытался угомонить их боевой порыв.

– Поверьте, благородные рыцари. Я не первый день знаю этого князя. Он, конечно, отважен, в чём вы сами не раз убедились, но он не глупец! Он что-то затеял, и пока мы не поймём, что, – нам нельзя, рискуя войском, выходить на открытый бой.

– Сколько можно терпеть его, Герхард? – возмущалось большинство. – Он со своей горсткой людей досаждает нам так, словно мы окружены целой армией.

– Да к тому же бедняга Ульрих под пытками сказал, что к нему придёт подмога в триста конных. Видимо, не врал. Вон – их теперь пять сотен. Всего пять сотен! Мы должны наказать их за невиданную дерзость!

Не успели ещё княжеские воины подкрепиться, как ворота крепости открылись, и из них ровными рядами начала выезжать и строиться в боевой порядок целая армия.

Войско Довмонта, как по команде, сначала рассеялось, а затем выстроилось в одну линию, в три ряда, и, выставив вперёд копья, стало ожидать нападения противника. Довмонт дал им возможность построиться и начать атаковать. Ведь, затаившись в лесу, начала битвы ожидала пришедшая на день раньше срока вся могучая русско-литовская рать. По уговору Довмонт должен был заставить ввязаться в драку всё войско. И как только увлечённые неизбежной победой рыцари начнут гнать отступающих к лесу, навстречу им ударит Ярослав, слева Товтивил, справа князь Константин. Новгородские же мужи, не ввязываясь в драку и не дав всем опомниться, должны сразу идти на штурм стен.

Лишь только отступающее войско Довмонта рассеялось у самого леса, не успев возрадоваться бегству противника, рыцари увидели тысячи крепких бородатых воинов, выскакивающих из леса, и тысячи бегущих наперерез пеших русичей с верёвками, штурмовыми крюками и лестницами в руках. Во главе, подбадривая отстающих, бежал известный воин, богатырь, сорвиголова Пётр Мясникович с штурмовым осадным ножом в одной руке и щитом в другой, чуть поодаль, пытаясь обогнать его, бежал новгородец – огромного роста кузнец Измаил. Каждый из бегущих пытался первым достичь вражеских стен, чтобы подчеркнуть свою воинскую доблесть.

Немцы растерялись, отступать было уже поздно, занять круговую оборону не успевали. Русская армия просто смяла их своей лавиной. Одни русичи яростно схватились с немцами, другая часть войска ринулась на штурм стен.

Наблюдавшие за всем этим сверху тысячи кнехтов и горожан подняли тревогу, призывая всех на стены, одновременно осыпая нападавших тучами стрел. Но русичи с таким напором и отвагой атаковали крепость, что морально подавленные за последние несколько дней оборонявшиеся не сдержали натиска, и первое кольцо крепости было взято с ходу. Не давая опомниться врагу, русичи и литвины двинули дальше.

В самой гуще сражения, окружённый десятком отборных витязей, бился и молодой князь Дмитрий Александрович. Это была его первая битва. К вечеру Дерпт, снова ставший русским Юрьевом, был взят.

Заполучив богатую добычу и большой полон, русская армия, не торопясь, стала приспосабливать город для своего жития.

«Пошли все ратью во многой силе под Юрьев, немецкий град, а у града три стены. И так вскоре единым приступом град взяли, а немцев побили. А наших мужа доброго и храброго весьма застрелили с города, Петра Мясниковича убили, и Якова Храброго гвоздочника убили, и Илью Дехтярева убили, и Измаила Кузнецова убили, очень храбрых и весьма удалых мужей».

(Татищев. Отрывки Новгородских летописей)

Немногим рыцарям удалось уйти из города. Не нашёл Довмонт среди убитых, раненных и пленных рыцаря Герхарда. «Неужто прорвался? – думал князь. – Вот ведь как в жизни бывает: враг он мне, а я, кажись, и рад, что он жив…»

********

Чем дальше, тем больше Довмонт понимал, что сердца их с Миндовгом бьются по-разному, о разном. Думы их об одном, но к цели по-разному идут. Другому его учили отец и матушка. Враг казалось один, но у Миндовга то друг во врагах, то враг в друзьях. Даже бога он менял по своему усмотрению. Перун такого не прощает. Попытался как-то Довмонт сказать об этом, но Миндовг пришел в такую ярость, что даже прогнал его от себя.

– Учить вздумал, желторотый? – заорал он, вдруг рассвирепев. – Пшёл прочь!

И ещё много, много всего обидного. Раньше по отношению к князю Нальшани он себе такого не позволял. Довмонт стерпел, ведь он уважал Миндовга. Нет, он почитал его как князя своего, он присягал ему на верность на жертвенном огне, перед идолом самого Перуна.

Мог Миндовг, конечно, и казнить, он и за меньшее убивал. Но это был лишь повод отдалить от себя на время. Довмонт чувствовал и давно уже ожидал от великого князя чего-то подобного.

На этот раз у Миндовга были другие планы, он решил просто отлучить его от себя, уж больно умён стал молодой князь Нальшенайский, уж больно прозорлив и правдив до опасного, а иногда и подозрителен как будто. Словно в игру играет о праведности. Да и место своё пусть знает.

«Пусть лучше в заботы свои княжеские будет погружен, чтоб мысли не по годам мудрые в голову его не лезли, да ещё другие, глядишь, чего подскажут непотребного. Пока он ещё совсем молод, им ещё можно управлять, ещё пригодится мне, – думал Миндовг. – А прямота его и правдивость в нужный срок сослужат еще службу».

К тому же показал себя Довмонт в битвах таким умелым воеводой и воином, что многие знатные вельможи, а хуже того – простые ратники стали восхвалять его, а некоторые даже восхищаться мужеством молодого князя и предсказывать ему большое будущее. Это больше всего раздражало Миндовга, это было поводом невзлюбить Довмонта и подумать о том, как и когда прибрать к рукам богатые Нальшенайские земли. Тем более что родословная Довмонта позволяла ему при определённом стечении обстоятельств законно претендовать и на престол Новоградский, а значит – и всей Литвы.

Не долго выбирал великий князь, король Литовский, чьими руками убрать с пути своего Довмонта. Позвал как-то он на службу при дворе своём одного из младших князей Нальшенайских – Герденя Даниловича, братца своего двоюродного, жена которого, Евпраксия, приходилась тёткой Довмонту. Давно Герденя был обижен на судьбу свою, всегда большего хотелось ему. Думал когда-то, что Полоцк ему достанется через жену, ан нет: Товтивил там добротно засел.

Гердень Довмонта, почитай, более чем вдвое старше, а земли их даже не сравнить, богатства тоже, кланяться приходится, а на пирах ближе к краю стола сидеть. Втайне давно мечтал подвинуть его.

Миндовг хорошо знал Герденя, ещё по детским играм. Этот всегда был за тех, кто сильнее. За кусок золота – отца родного не пожалеет. Лучшего пса Миндовгу и не сыскать. Вот так как-то взял да и шепнул на ухо Гердене невзначай:

– А нравится ли тебе Крево-город, а? Пора мне подумать, как своего верного слугу одарить, негоже родичу моему в малых князьках-то ходить, надобно и о большом княжении подумать. Ты присматривай за Довмонтом-то, а я подумаю, кто из вас… – Миндовг специально не договорил.

Ух, как голову вскружили Гердене эти слова, он и сам давно мыслил о том, питая зависть и ненависть к Довмонту за его удачливость, а тут ему само всё в руки идёт! «Коли Миндовг не против, я и сам потороплюсь. Найду способ», – подумал на радостях тогда Гердень. С тех пор Миндовг знал каждый шаг Довмонта.

Но Миндовг хоть и допускал Герденю сапоги свои целовать, но держал на расстоянии, не по-родственному, большим пока не баловал и помнил всегда: этому доверять нельзя, этому сколько не дай – всё мало будет.

***

А пока что разобиженный на Миндовна Довмонт был отправлен разыскивать разбойников, что не давали в последнее время покоя в лесах Литвы и в приграничье. Говорят, и ливонцы небольшими отрядами заглядывают. Уехал Довмонт выполнять приказ Миндовга с большим удовольствием. Ведь это было всего в половине дня пути от Аглоны.

После трёхдневной погони за отрядом разбойников из смеси ливонцев и эстов, что грабили в округе, разбив их и казнив оставшихся в живых (разбойников в те времена, за редким исключением, всегда вешали), поутру Довмонт засобирался в путь.

– Я скоро, – говорил он Нестору. – Завтра к восходу солнца буду.

– Куда это, князь? Возьми с собой кого, – бубнил Нестор. – Неспокойно…

– Дело есть, надо неотложно.

– Ну, коль неотложно, тады кланяйся Маделлану, – пряча улыбку, добавил Нестор. – И Агне, коль случайно увидишь.

– Угу, – почему-то пряча глаза, промычал Довмонт и покраснел, словно юнец. От Нестора ничего не утаишь. А вслед услышал:

– За тут не боись, присмотрю, всё ладно будет. Здесь тебя ждать будем.

Несколько счастливейших часов своей жизни провёл Довмонт в Аглоне, рядом со своей любимой. Они почти ни о чём не разговаривали. Лишь молча смотрели друг дружке в глаза. Иногда словно невзначай он касался её руки. Иногда невзначай это делала она. Сердца их то замирали, то, казалось, вот-вот вырвутся наружу и разлетятся на тысячи маленьких сердец, перемешавшись в воздухе. И от этого всем на свете станет хорошо и радостно. А им казалось, что они – самые счастливые люди на свете, и ничего лучшего в жизни не бывает. Мечтали они только об одном, чтобы эти мгновения не кончались никогда.

– Солнце уж садится, князь, – эти слова Маделлана, словно ушат холодной воды, пробудили Довмонта. – Пройди к столу. Доченька, зови гостя.

Оба неловко вскочили со скамьи, на которой сидели, наверняка отец видел, как они держались за руки. Агна, сказав: «Хорошо, батюшка», влетела в дом. Довмонт же, кашлянув, пробубнил какие-то слова благодарности, затем, уже прокашлявшись, уверенней добавил:

– Благодарствуй, хозяин. Я и так уж застоялся. Дружина ждёт. Поеду.

– На ночь глядя?

– Надо.

По знаку Маделлана подвели отдохнувшего, громко и довольно фыркающего Дракона.

– Да хранят тебя боги наши, – и поклонился.

Довмонт поклонился в ответ:

– И ваш дом пусть будет полон.

Затем вскочил на коня и, ударив коленями в бок, рванул с места в темноту.

– Зачем приезжал-то? – пытался спросить вслед ему Маделлан, но топот копыт уже был далеко. Затем, обернувшись и глядя на стоящую у порога счастливую дочь, ответил сам себе вслух:

– Знаю, зачем приезжал. Не отдам!

– Почему?! – вдруг неожиданно и удивлённо вскрикнула Агна. Но, взглянув в добрые, улыбающиеся глаза отца и зная его шутливый характер, вдруг смутилась, подбежала, подпрыгнула, обняла за шею, чмокнула в щёку и убежала в дом.

Небо затянуло тучами, и Довмонт всё-таки сбился с пути. Пытаясь выйти на нужную тропу, он заплутал ещё больше. Он даже сам удивился тому, как это произошло, раньше такого не бывало. В конце концов он остановился и стал ждать рассвета. Чуть только небо над макушками деревьев стало светлеть, Дракон зафыркал и занервничал, переступая с ноги на ногу. Довмонт успокоил его, погладив по холке и осторожно вытащив из ножен меч, стал прислушиваться к лесным шорохам. Где-то впереди, недалеко, князь почувствовал какое-то движение. Отпустив узды коня, осторожной поступью направился вперёд. Вскоре, в пелене утреннего тумана, он отчётливо услышал женский голос и собачье скуление. Так они обычно скулят, когда соскучились по хозяину или чувствуют себя виноватыми. Шагов через десять Довмонт разглядел женский силуэт и лежащего перед ней на спине волка. Волк виновато скулил и вилял хвостом. Довмонт стал тихо приближаться, но в этот миг под его сапогом предательски хрустнула сухая ветка. Он зачем-то замер, но волк и женщина вели себя так, словно ничего не услышали. Князь наклонил голову, взглянул под ноги, а когда поднял – впереди уже ни кого не было. Он стал пристально вглядываться в предрассветный туман, как вдруг услышал голос за спиной:

– Ты Довмонт?

– Да, – резко обернувшись и вздрогнув от неожиданности, ответил князь.

– Я Ингрид. Я давно жду тебя. Это Леший сбил с пути коня твоего, – сказала она, показывая на волка.

– Вайдила Ингрид?! Я слышал про тебя, – уже удивлённо отвечал Довмонт, стыдливо пряча в ножны поднятый от неожиданности меч.

– От Агны. Знаю. Иди за мной.

– Мне от тебя ничего не надо.

– А мне надо. Иди за мной след в след. За коня не бойся, пусть подождёт.

Довмонт насторожился, но всё-таки пошёл. Вскоре они подошли к дому Ингрид.

– Жди здесь,– сказала она и вошла в дом.

«Всё, как рассказывала Агна, – подумал Довмонт. – Только Ингрид не молодая женщина, а старуха».

Туман стал рассеиваться, солнечные лучи всё сильнее пробивались сквозь густые ветви деревьев.

Скрипнула дверь, и старуха вышла, держа в одной руке красивые ножны, обтянутые зелёным бархатом и на треть отделанные серебром, а другой рукой она волочила по земле длинный обоюдоострый меч. Меч был не «богатый», но настолько красив своими правильными формами, что князь невольно залюбовался им: длинный клинок его блестел, как зеркало; слегка загнутое вперёд серебряное с позолотой огниво* (поперечина между рукоятью и клинком); позолоченное яблоко* (набалдашник рукояти), украшенное несложным узором; деревянный черен*(рукоять), туго обмотанный проволокой из серебра и золота, для того чтобы рука крепче держала. И всё, ничего боле. Довмонт вопросительно посмотрел на Ингрид.

– Ты будешь со мной биться, ведьма? – попытался пошутить Довмонт.

– Ты знаешь, что это за меч? – взгляд Ингрид был настолько серьёзен, что у князя пропала охота шутить.

– Нет.

– Из-за него когда-то поссорился твой отец со своим лучшим другом.

– Ты знала моего отца?!

– Да.

– Расскажи.

– Давно это было. Не здесь. Далеко отсюда. Жил когда-то в лесу, у Дуная-реки славный кузнец, мастер большой дел оружейных. И был он красив собой и силён. И была у него невеста, красоты невиданной девица. Даже князья к ней многие сватались, но она всех отворачивала от ворот, ждала свадьбы с любимым кузнецом. Только отец девы той, воин старый и бывалый, был хитёр, умён и мудр. Не хотел он, чтобы дочь его за кузнеца вышла, хотел, чтоб за князя. И сказал он так кузнецу: «Коль хочешь дочь мою взять в жёны, выкуй меч такой, чтобы железо рубил – не тупился, чтобы биться им можно было без устали, чтобы зла не делал людям, а добро». «Хорошо», – сказал кузнец, пошёл в кузню и начал работу. Ведь славилось всё, что он делал, будь то топор боевой, рогатина или меч.

Долго кузнец ковал меч. Долго подбирал железо нужное, из огня в воду да обратно много раз носил, многие дни и ночи бил по нему без устали молотом своим, не одни меха в кузне сносил. И выковал, наконец, меч, который железо рубить мог, а сам не тупился. Отнёс кузнец отцу девицы меч, начал он им железо рубить, да устал быстро.

– Нельзя им биться без устали, – сказал он кузнецу.

Опять ушёл кузнец и снова ковал и меч перековывал, и клинок перетачивал, пока не сделал то, чего хотел отец девы. И пришёл он снова к отцу девы. Долго махал мечом старый воин, не смог устать.

– Хороший меч,– сказал отец девы, – только как же он не на зло сделан, коль им убивать? – и разрубил пополам корову, что рядом стояла. – Вот видишь. Иди и сделай то, что обещал.

Опечалился кузнец. Не знал, как быть, как исполнить наказ отца девы. Так он любил её, но что делать, не знал. И она его любила.

И решила дева помочь любимому, сказав:

– Ты мастер хороший, но меч на добро – видно, только колдовством можно. Жди, – сказала она и ушла в дремучий лес искать волхвов или колдунов, которые могут помочь любимому.

– Дождусь,– ответил ей кузнец и стал ждать её.

Много лет прошло, а дева не возвращалась. Отец её так и помер, не дождавшись любимой дочери. Рад бы был вернуть её, забрав назад все слова свои, да поздно. А кузнец всё ждал.

И вот однажды проезжали мимо этих мест два молодых витязя с малой дружиною, сильные, статные. Заехали они к седовласому кузнецу коней подковать. Подковал кузнец их коней. И увидели они меч тот на стене, и сказал один из них:

– Старик, продай мне меч этот.

– Не могу, – ответил кузнец.

– Тогда я его силой возьму.

– Нет, – сказал кузнец.

– Князю перечишь?! – закричал витязь и ударил кузнеца палицей. Упал тот без чувств…

– Так уж в жизни бывает, – продолжала рассказ тихим голосом Ингрид, – прошло много лет, но появилась именно в тот миг в кузнице дочь старого воина, любимая кузнеца.

– Не трогайте его! – закричала она и кинулась к любимому.

Разгневанный князь и её хотел убить, но второй витязь заступился за них. Схватил товарища своего за руки и повалил на землю со словами:

– Зачем губишь безвинных, он тебе добро сделал, а ты?

Долго витязь держал разгневанного князя, пока тот не остыл. В это время очнулся кузнец и, умирая, посмотрел в последний раз на свою любимую, и сказал:

– А ведь нам оставалось самое простое. Жаль, что мудрость приходит с годами.

– Да, – ответила дева, – я тоже нашла ответ.

– Нужно было просто отдать меч в руки храброго, справедливого воина?

– Да, – ответила дева.

– Отдай, пусть случится то, что должно было случиться, – и кузнец показал на витязя, который их защитил…»

После этих слов Ингрид замолчала.

– И что? – нарушил тишину Довмонт. – Витязь взял меч?

– Нет. Он не хотел обидеть Миндовга. Хотя и был достоин.

– Миндовга? Ты сказала – Миндовга?!

– Да.

– А витязь был…

– Да. Твоим отцом.

Довмонт долго молчал. Затем спросил:

– А кузнец?

– Он умер. Слишком тяжела была рана.

– А дева?

– Она опять ушла в лес. Далеко от родных мест. В наши края.

– Это была ты?

Ингрид молчала. Но вскоре заговорила первой:

– Я хочу отдать этот меч тебе.

– Почему?

– Чувствую. Это твой меч. Он прольёт много крови. Больше за добро. Намного больше. А без зла жизнь не бывает. Я лишь ждала достойного воина. Возьми.

И с этими словами протянула меч Довмонту. Он взял его в руки:

– Меч заколдован?

– Нет.

– А можно ли проливать кровь за добро?

– Да.

Довмонт опять задумался:

– Ты и в правду ведьма?

– Нет. Просто люди придумывают небылицы, а потом сами в них начинают верить. Я простая старуха, просто знаю травы, могу лечить, вижу нутро человека насквозь, иногда могу сказать, что его ждёт впереди.

– Как все ведьмы…

– Этому можно научиться. Как я.

– А Агна станет моей женой?

– Да. Но ты должен беречь её.

Услышав эти слова, князь Довмонт, воин, уже повидавший не одну битву, вдруг заулыбался и, как мальчишка, чуть не подпрыгнул от счастья. Всё остальное ему теперь стало казаться пустяком. Он уже не слушал Ингрид, думая о чём-то своём.

Чувствуя настроение князя, старуха почему-то со вздохом сожаления добавила:

– Иди. Ни о чём меня боле не спрашивай и не оборачивайся. Пусть случится то, что должно случиться…

***

Наступила поздняя осень 6770 года (1262). Истёк срок данного Агной обета. Довмонт с Агной, получив благословение от родителей, сыграли свадьбу.

***

В конце весны 6771 года (1263) неожиданно для всех умерла в самом расцвете сил жена Миндовга – Марта. Ни дружинники, ни приближённые Миндовга ещё никогда не видели его таким подавленным. Лицо великого князя осунулось, почернело от горя. Миндовг любил Марту. Возможно, она была единственным человеком в его жизни, кого он любил.

В эти дни он разговаривал со всеми тихо, ровно, словно проповедник. Никто не решался ему задать вопроса ни по одному срочному делу. В первый день после смерти жены Миндовг в порыве горя своего убил слугу. (Говорят, слуга случайно увидел слёзы на глазах великого князя, за что и был убит. Миндовг не мог допустить, чтобы кто-то видел его плачущим. Хотя всё равно – никто бы в это не поверил.)

В эти дни он даже сыновей своих, которых раньше никогда не баловал отцовским теплом, всё чаще и чаще прижимал к себе, гладя по голове. 12– и 13-летние погодки Рукля и Репейк были так похожи на свою мать лицом…

Марта умерла на руках мужа, и в ушах убитого горем Миндовга, словно эхо, постоянно слышались последние её слова:

– …Беду, беду сердцем чувствую. Береги детей наших… Не дай их в обиду никому… обещай…

Это были последние её слова.

– Обещаю, – тихо прошептал Миндовг, прижимая её руку к своей груди.

Никогда и ни по кому Миндовг так не скорбел…

Рассылая гонцов к князьям с известием о своём горе, он, конечно же, послал известие и родной сестре Марты – Агне. Зная, что её новоиспечённый муж Довмонт сейчас на границе гоняется за отрядами ливонцев, которые в последнее время опять стали грабить пограничные поселения.

Миндовг знал, как сёстры любили друг друга, поэтому сообщил Агне одной из первых, чтобы она успела приехать и, как положено, оплакать сестру.

Все приготовления к проводам Марты в мир иной, испросив предварительно разрешения Миндовга (ведь кто-то должен был этим заняться), проявляя чудеса услужливости и прозорливости, взял на себя Гердень. Как назойливая муха, он целыми днями крутился вокруг пребывавшего в горе великого князя, всем своим видом показывая, что готов выполнить любую его прихоть. Миндовг никогда ему не верил, но сейчас невольно прислушивался к его льстиво звучащим словам сочувствия, «искренним» советам о разных мелочах относительно погребения и как бы невзначай высказанным мыслям о судьбе бедных сирот, так рано оставшихся без материнского тепла.

Когда приехала Агна оплакивать свою сестру, то все сразу заметили, как она хороша. Как она похожа на покойную Марту, хоть и младше её почти на двадцать лет. А Гердень, изображая полное умиление, нет-нет да и шептал возле Миндовга:

– Вы гляньте… Вы только гляньте… Словно Марта помолодевшая, как живая… Да и Рукля с Репейкой к ней, как под крылышко, прижимаются. Словно к родной матушке… Бедные сиротки…

«в то же время умре княгиня Миндовговая, и поча карити по ней (скорбеть). Бяшеть бо сестра еи за Домонтомь, за Нальшанским князем (а сестра её была замужем за Нальшанским князем Домантом). И посла Миндовг до Нальшан по свою свесть, тако река: – Се сестра твоя мертва. А поеди карить по своей сестре. Оной (она) же преехала карить. Миндовг же восхоте пояти свесть свою за ся. ( Миндовг же захотел свояченицу взять за себя). И нача ей молвити: – Сестра твоя умираючи велела мь тя пояти за ся. (Сестра твоя умираючи велела взять мне тебя замуж за себя). Тако рекла – ать иная детий не цвелить ( И сказала – иная мать моих детей не воспитает, не будет любить). И поя ю за ся. (И взял её за себя ). Довмонт же, се услышавъ, печален бысть велми о семь, мысляшеть бо, акы како убити Миндовга».

(Отрывок из Галицко-Волынской, Ипатьевской летописей)

***

Тройнат наклонился ближе к Довмонту и прошептал:

– Разве можно прощать такую обиду? Пока ты тут с ливонцами воюешь, он твою жену украл. Он уже своих князей ни во что не ставит.

– Он не только тебе нанёс оскорбление, – встрял в разговор боярин Евстафий Константинович. – Он всех князей попирает, а вскоре всех по одному перебьёт, хочет один во всей Литве править. Мне сам сказывал, на Брянск войной хочет идти. Князей всех неугодных отправить с войском, тебя первым. А ведь на Романа Дебрянского* (Брянского) идти – всё одно что на смерть верную. Он сейчас в силе великой сидит. Да и жена твоя… – Евстафий, хитро прищурившись, замолчал.

Довмонт, словно очнувшись, вскочил на ноги:

– Что? Ты её видел? Что она? Говори! – и Довмонт в нетерпении схватил боярина за плечо так, что тот присел от боли.

– Отпусти, поломаешь! – промычал Евстафий, приседая и делая обиженный взгляд. – Видал, конечно. Все глаза выплакала лебёдушка наша. Со стены броситься хотела, да мамки ейные помешали, ели поспели за подол ухватить. Теперь подле двери да на улице кроме мамок ещё и два сторожа здоровенных приставлены, чёб не убёгла или руки на себя не наложила. А може, и от тебя чёбы уберечь…

Довмонт долго молчал. Затем решительно встал:

– Я поеду за Агной.

– Не горячись, князь,– подмигнув незаметно Тройнату, отвечал Евстафий, – не отдаст ведь.

– Не отдаст – убью! Разорю дотла весь Новогрудок, а жену верну!

– Обязательно вернуть надо! Миндовг римлянам с потрохами продался, а как разбили мы крестоносцев, так опять веру свою вспомнил! Пора бы ответить за свои поступки! – подхватил Тройнат.

– Ой вы, ой вы! – передразнил их Евстафий. – Поглядите-кась, каки они смелые! Тут подумать сто крат надобно, прежде чем сделать чего. Вы ещё полпути не пройдёте, как вас уже войско его встретит раз в десять поболе.

– Я всё одно пойду, – уверенно произнёс Довмонт,– мне назад пути нет.

– Эх, князь. Молод ты ещё. Плохо ты Миндовга знашь, – поучительным тоном продолжил воевода Евстафий. – Всё в рот ему смотрел. А он тебя за дурня держит. Слышал бы ты, как он и об батюшке твоём говаривал.

Довмонта передёрнуло от этих слов.

– Говори! – зло насупившись, потребовал он.

– Ну, коль хошь того… Он ведь отца тваго сам на татар отправил. Обещал, чё придёт с войском большим в помощь, и не пришёл.

– Врёшь! – закричал Довмонт и схватился за меч.

– Я подтвердить могу, – встрял в разговор Тройнат. – Миндовг давно хотел Нальшаны к рукам прибрать, вот и отправил отца тваго на смерть верную. Тока он одного не просчитал – думал, что и наследник его, то бишь ты, тоже погибнет. Но батюшка твой тут прозорливее его сказался, видно, догадывался. Поэтому и уберёг тебя тогда. А думаешь, отчего Миндовг тебя всюду шлёт на войну первым? Неужто воевод поумней и постарше нету? Да просто чтобы чужими руками тебя убить. И ко мне кады присылал в помощь, биться с крестоносцами, в грамоте просил не жалеть, в самую гущу поставить.

– Врёшь. Почему раньше не сказал, а теперь только?

– А раньше бы ты мне не поверил. Иль Товтивил тебе не сказывал про подлость Миндовгову? Мне говорил, что сказывал, да ты верить не захотел.

– Товтивил и сам не святой.

– Да, не святой. Но ты-то должон понять, что раз столько князей, не из последнего десятка, твердят об одном, може, оно и правда?

Довмонт молчал. Говорить после долгой паузы начал Евстафий:

– Как думашь, князь, зачем он меня сюда справил? Думашь, войско сбирать? А чёй, они сами не дойдут к сборному месту? Дойдут и без меня. А я тут, чёб тебя с дружиной до Дебрян проводить. Чёб своими глазами увидеть, как ты погиб в сече. А коли в сече не убьют, так стрелу тебе в спину велел пустить. И из первых уст о том рассказать Миндовгу, чёбы невзначай потом ошибочки не вышло. А спроси меня, зачем? А затем, чёбы он мог без противодейства и осуждения законно взять в жёны твою Агну да Нальшаны прибрать.

Кровь прилила к голове Довмонта. Ему не хотелось верить во всё услышанное, но рука невольно всё сильнее сжимала меч.

– Утром я выхожу на Новогрудок, – уверенно объявил Довмонт.

– Не спеши, князь, – продолжал Евстафий, – поспешишь, погибель верная будет. А коли хочешь наверняка отомстить, то есть у меня одна мыслишка. Иди на место сбора войска, как Миндовг приказал, чёбы никто ничего не заподозрил. А я перед выходом на Брянск к Миндовгу в Новогрудок заеду с «хорошими» новостями, подготовлю кой-что, разузнаю-разведаю, а как время придёт – дам знать. Хорошей рысью быстро дойдёшь.

С этими словами он повернулся к Тройнату и вновь незаметно подмигнул.

***

(Год 1263 замок Миндовга)

– Умри! – закричал Миндовг, нанося удар сверху своим длинным, тяжёлым мечом.

Довмонт отпрянул влево, уворачиваясь от секущего со свистом воздух лезвия, одновременно нанося колющий короткий удар мечом в горло ближайшему врагу и подскакивая вплотную к правому плечу Миндовга так, чтобы избежать удара с его левой руки, уже поднятой вверх с шестопёром.

Миндовг не достал Довмонта и, резко оттолкнувшись от него, отпрянул в сторону, а про себя отметил: «Ловок волчий выкормыш, что ж, буду убивать мучительно».

Миндовг даже не сомневался, что может быть как-то иначе.

Вот они вновь встали друг против друга: здоровенный, тучный, лохматый, седовласый воин с огромными лапищами, в правой руке которого был меч, в левой шестопёр. Вид его источал мощь и уверенность, в стойке узнавался бывалый воин. Со стороны он был похож на страшного сказочного викинга, устрашавшего одним своим видом целые армии.

Напротив – высокий, могучего сложения молодой воин. В его движениях явно просматривались сила, гибкость, быстрота и выносливость. Взгляд источал ярость и отвагу, по нему было видно, что кое-что в жизни он тоже повидал, но опытный глаз всегда мог отличить по осанке стойку воина многоопытного от молодого. Хотя… В битве никогда нельзя сказать с уверенностью – «этот воин сильнее, он победит».

Довмонт первым сделал шаг навстречу и нанёс сильный рубящий удар сверху, слева направо, держа меч обеими руками. Опыта Миндовгу было не занимать, он видел, сколько силы вкладывал молодой князь в этот удар, поэтому, не бахвалясь, отработанным движением отбил удар «крестом» подставляя одновременно меч и шестопёр, т.е. обеими руками, крест-накрест.

Миндовг сразу успел оценить силу удара. Видимо, не зря ратники и даже враги говорили о силе Довмонта. Если бы Миндовг не блокировал этот удар именно так, то, наверняка, меч был бы выбит из его рук. Но старый воин видывал и не такое. Тянуть было нельзя, ведь на стороне противника молодость и выносливость, надо заканчивать с ним как можно быстрее.

Оттолкнув меч Довмонта через себя, Миндовг с прытью юнца сделал почти полный оборот на пятке и попытался нанести секущий удар мечом по сухожильям ног или чтоб выбить колено, одновременно замахиваясь шестопером сверху вниз по дуге, пытаясь нанести удар по голове противника. Миндовг даже не помнил, сколько раз он проделывал этот приём, и каждый раз это кончалось чьей-то смертью. Но не сейчас.

Довмонт легко, словно играючи, одёрнул ногу, пропустив мимо меч, и встречным ударом снизу отсёк обитую чеканным серебром дубовую рукоять движущегося навстречу шестопёра.

– Ай, молодец! – неожиданно для себя в слух выкрикнул Миндовг, бросая в лицо Довмонта оставшийся в руке обрубок рукояти шестопёра. – Кое-чему я тебя всё-таки научил.

(Да, Довмонт хорошо запомнил все любимые приёмы Миндовга, которые тот показывал ещё совсем юному князю во время тренировочных игрищ, чтобы удивить и восхитить его. Не раз Довмонт получал серьёзные синяки от тяжёлого дубового меча и по голове, и по ногам, да, в общем, по всему телу. Миндовг никогда не жалел своих противников, даже в учебных боях. Но Довмонт покорно терпел и учился, а затем с Нестором часами отрабатывал ответные удары и выпады, часто даже придумывая что-то новое, своё. Но чтобы биться с Миндовгом или воином таким же, как он, – даже не помышлял. Ведь это верная смерть любому на этом свете.)

Миндовг, словно прочитав его мысли, продолжил с издёвкой в голосе:

– А ну, попробуй это, этому я тебя не учил, – и, сделав странный короткий взмах снизу вверх, резко выпрямил согнутые руки с мечом, целя в левое плечо Довмонта колющим ударом.

Довмонт, отбивая по всем правилам меч противника, взмахом слева направо отбил выпад, сделав невольно шаг назад разворачивая корпус. Именно этого ожидал Миндовг.

Отбитый Довмонтом меч получив дополнительную скорость от него же самого, описал небольшую дугу в воздухе и с силой рубанул острым кончиком по бедру выставленной вперёд ноги.

Довмонт слишком поздно понял манёвр старого воина, но всё же разгадал его движение и невольно попытался отдёрнуть ногу, насколько это было возможно.

Тёплая кровь потекла в сапог, но нога работала, а значит, мышцы и колено целые – это главное. Набедренник всё-таки помог. Довмонт сделал два шага назад и почувствовал, что рана не страшная.

– А ты думал, что одно и то же место не атакуют подряд два раза? – засмеялся Миндовг. – Я ещё многого тебе не показывал! А попробуй отбить это!

И Миндовг, нанеся несколько незамысловатых ударов, которые Довмонт легко отбил, вдруг, на замахе мечом Довмонта, оказался лицом к лицу с ним и сильно ударил «яблоком» меча в челюсть, пытаясь сбить с ног, и, когда голова дёрнулась вверх, попытался достать горло острым «огнивом» рукояти меча, стараясь перерезать артерию.

Лишь быстрота и ловкость Довмонта спасли его в тот миг, он успел схватить меч противника за клинок, что не позволило ему упасть, и с помутневшим взглядом, отступив ещё на шаг назад, со всей силы опустил занесённый меч на левое предплечье Миндовга. Оба словно отшатнулись друг от друга и хлопнулись на зад. Один приходил в себя, тряхнув головой и держась за челюсть, другой – получив мощный удар и превозмогая боль, пытался пошевелить рукой, глядя на покорёженные стальные пластины предплечья.

Миндовг понял именно сейчас – перед ним уже не тот желторотый юнец, которого он знал.

А Довмонт злился на себя, не сводя разъярённого взгляда с Миндовга. Ведь он знал эту многоходовую атаку, которая позволяла приблизиться вплотную к противнику, но попался, как юнец… «Будь хладнокровен и спокоен!» – услышал откуда-то издалека Довмонт голос отца. И он стал спокоен и хладнокровен. Сдерживая безумную ненависть, которая кипела в груди, требуя отмщения. Так мог вести себя только настоящий, опытный воин.

Прошло несколько мгновений, и оба князя осторожно, не отрывая друг от друга глаз, следя за каждым мелким движением противника, медленно приподнялись с земли, обхватили двумя руками рукояти своих мечей и вновь встали друг против друга в боевую позу.

Они не видели, что творится вокруг них. Хотя, видимо, никто и не смел мешать им. Они ничего не слышали. Лишь только пронзительные взгляды – глаза в глаза. И в то мгновение один из них уже знал – кто сегодня встанет в ряды воинов Перуна. (По легенде, все воины, кто погибал в бою, с оружием в руках, попадали в другом мире в войско Перуна.)

По спине Миндовга прошёл неприятный холодок, нет, не от страха. Страх был ему неведом, смерти он не боялся, её он видел много раз и относился к ней просто. Миндовг подумал о том, что не успел закончить главное. Главное!

В этот миг Довмонт начал атаковать. Удар, ещё, ещё, сверху, справа, слева, снова сверху… Схватка закипела в сумасшедшем ритме. Несколько раз противники были в шаге от смерти и могли убить друг друга, но опыт – с одной стороны, быстрота и ловкость – с другой не давали случиться этому. Бой двух князей затянулся, и никто из них, наверное, не смог бы сказать, сколько времени прошло с начала поединка, останови их сейчас кто-нибудь. Миндовг получил несколько серьёзных ударов мечом по корпусу. Его стальные, горящие на солнце доспехи были безнадёжно помяты, но не прорублены, и, отступая, он уже с трудом отбивался от яростных ударов Довмонта. Возраст всё-таки брал своё, Миндовг стал уставать и в какой то миг пропустил тяжёлый секущий удар по бедру, который рассёк его вместе с набедренником, и он невольно пал на правое колено. Но, даже приседая, старый воин изловчился и попытался нанести колющий удар в живот, таким ударом можно было проткнуть любой панцирь и кольчугу.

Довмонт видел этот отчаянный рывок и мощным ударом выбил летящий ему навстречу меч. Затем пнул противника ногой в грудь, тот упал на спину, а молодой князь в прыжке, словно тигр, перехватив рукоять двумя руками, направил меч остриём вниз и, опускаясь, с силой вонзил его в грудь Миндовга, пробив насквозь, пригвоздив к самой земле.

Миндовг приподнял голову и, скрипя зубами, простонал:

– Меч. Я вспомнил этот меч… Пусть случится то, что должно… случиться… – и Миндовг, тяжело дыша, уронил голову на землю и закрыл глаза.

Не раздумывая, Довмонт выдернул меч из груди великого князя и оглядел происходящее вокруг. В крепости почти всё полыхало, вокруг лежало полтора десятка убитых и раненных. Его ратники оттеснили дружинников Миндовга к стене. Семеро окружённых воинов отчаянно сопротивлялись. Крик и шум стоял повсюду, люди бились на стенах, лестницах, башенках, почти на всём свободном пространстве замка. Вдруг что-то со стальным звуком, вскользь ударило в доспех со спины, Довмонт резко обернулся и сразу разглядел на угловой башне двух лучников.

– Лютол! – закричал он, вглядываясь сквозь дым в дерущихся у стены. Когда, обернувшись на его крик, к нему направился дружинник недюжинных размеров, Довмонт без объяснений указал мечом на башню. Лютол взглянул по направлению меча, кивнул головой своему князю, что означало «я всё понял», и побежал к башне.

Довмонт же, убедившись, что рядом никого из врагов нет, вновь подскочил к поверженному королю, присел на корточки и, вглядываясь в поблекшие глаза Миндовга, попытался его приподнять.

Миндовг застонал. «Слава богам, – подумал Довмонт, – жив ещё…»

– Скажи мне, князь,– произнёс Довмонт вслух и замолчал, обдумывая каждое своё слово, – скажи мне правду. Я и сейчас не верю, что ты так поступил со мной. Ведь я любил тебя, как отца своего, верил тебе без уговоров, хотя другие твердили иное, – скажи как есть: за что? Заклинаю тебя пред встречей с Перуном – скажи. Правда ли то, что ты отнял у меня Агну ради своей прихоти, или тому была другая причина?

– Если… – В слабеющем взгляде Миндовга вдруг сверкнул огонь, и он хриплым голосом засмеялся, изо рта хлынула кровь, заливая бороду и доспехи, он поперхнулся и закашлял. Но затем, слегка отдышавшись, произнёс: – Если бы не твоё предательство и вера в глупую справедливость, которой на земле нет, – я бы сделал тебя великим князем всей Литвы. Ни Войшелг, ни Тройнат, ни Товтивил не достойны этого, я видел в тебе то – чего нет у них.

– Сейчас мне дела нет до власти. Скажи мне за Агну. И чем я тебя предал?

– Ты поднял меч против меня! Ты присягал! – почти закричал Миндовг сиплым голосом и закашлялся. – Ты ненавидишь меня, а сам вновь пытаешься верить мне и тешишь надежду, – Миндовг снова хрипло засмеялся, – ты глуп.

– Тебе ли говорить о присяге?! Тебе, который присягал кому угодно и каждый раз нарушал обет вопреки всему святому! А я законам нашим не перечу! Скажи мне за Агну! – уже кричал Довмонт, хватая его за плечи и начиная трясти, чтобы не дать ему потерять чувство.

Прокашлявшись, Миндовг вновь засмеялся, взглянув в умоляющие глаза Довмонта:

– Я делал это ради Великой Литвы. А Агна… Агна была тебе испытанием, – уже слабеющим голосом говорил Миндовг, – это была моя месть твоему отцу, – уже почти шептал он.

– Отцу? – переспросил Довмонт, напрягая слух и наклонившись почти к самым губам Миндовга, пытаясь уловить каждое слово, так как в кипевшей вокруг сече почти ничего не было слышно. – Как можно мстить мёртвому? Зачем? Ты и так предал его, когда не помог стоять против татар, бросил. Дав слово, что придёшь на помощь. Но я простил тебя, я понимаю, что это война.

– Да, твоему отцу, – произнёс Миндовг ещё более ослабшим голосом, – но ты никогда не узнаешь правды…

Последние слова были сказаны так чётко и уверенно, что Довмонт встрепенулся от неожиданности и, встретив холодный взгляд Миндовга, похолодел сам. Это не был взгляд молившего о пощаде, это не был взгляд тяжело раненного, это не был взгляд старика – это был взгляд воина, готового убить. Довмонт хотел вскочить с корточек, но Миндовг крепко держал его за правую кисть, в которой был меч, и продолжал:

– И если даже ты найдёшь Агну, мой верный пёс Гердень прикончит её, – и с жуткой ненавистью в голосе добавил: – Сдохни!

Дальше всё произошло в считанные мгновения: правой рукой Миндовг выхватил из-за пояса Довмонта скрамосакс* (боевой нож) с резной ручкой из слоновой кости и, замахнувшись из последних сил, попытался вонзить его в неприкрытое доспехами горло.

Довмонт не увидел, а, скорее, почувствовал этот взмах и услышал знакомый звук выпрыгивающего из ножен любимого ножа. Не успев даже обернуться, он, не задумываясь, а вернее, его тело, подумав за него, выбрало меньшее из зол: резко согнув руку, подставило предплечье под удар скрамосакса, надеясь на крепость стальной кольчуги, и отбило удар.

Довмонт не почувствовал боли, а лишь продолжал уже начатое движение руки: резко втолкнув большой палец левой руки за ухо, он вытолкнул с головы вверх свой шлем и, развернув его в воздухе, с силой вонзил его остроконечный пик прямо в глаз Миндовга так, что длинное острие навершия шелома, пробив череп, выскочило в затылке старого короля. Правая рука Миндовга сначала застыла в воздухе на полувзмахе, пальцы разжались, окровавленный нож выпал, тело судорожно затряслось, затем обмякло, и великий князь Литовский, Русский и Жематийский Миндовг испустил свой последний вздох на этой земле, на земле, которую он прославил в веках, но вместе с тем принёс столько горя и несчастий другим. Довмонт вскочил на ноги, тряхнул своими длинными, светлыми кудрями, ниспадавшими на плечи, поднял над головой окровавленный меч и протяжно, во всё горло закричал:

– Миндовг мёртв! – и уже гораздо тише добавил своим ратникам: – Агну, найдите мне Агну! Поднять его на щит и показать всем, – приказал он дружинникам, а сам снова закричал: – Миндовг мёртв! Остановитесь! Я пришёл сюда за своей женой и за местью обидчику своему! Где Агна? Если не найду её – умрёте все! Посажу на кол всех!

Довмонту не пришлось кричать дважды. Уже не в первый раз сегодня сеча замирала, как по волшебству. Со всех концов замка, словно боясь вновь нарушить тишину, пошёл шёпот: «Миндовг мёртв? Миндовг мёртв? Миндовг? Кто?»

Воины старого князя не могли поверить в услышанное. Ведь он был вечен.

Опустив мечи, сулицы, топоры и совни* (полукопьё–полусекира), почти все до единого молча смотрели в одну точку, рассматривая изувеченные, окровавленные доспехи великого князя, поднятого высоко над головой на щите четырьмя воинами. Голова, руки и ноги свисали вниз и болтались, как плети, латы прорублены в нескольких местах и помяты безмерно, лица почти не видно, оно всё залито кровью, косматые седые волосы развевались, словно флаг, на ветру. Да, это Миндовг…

Тишину неожиданно оборвал пронзительный женский крик:

– Князь! Скорее, князь! Агна там!

Это был голос старой Руты, няньки Агны, Довмонт бросился навстречу к ней. Грязная, с обожженными, распущенными волосами полная нянька еле ковыляла. Упав на руки Довмонта, она зарыдала, не в силах сдержаться.

– Рута, Рута, где она? Потом будешь двор поливать. Где она?

– Там, – старая няня махнула рукой в сторону горящей башенки замка. – Там ход подземный, её увели туда. Гердень-князь и полтора десятка воинов с княжичами да казной. Я слышала, у леса их кони ждут. Мне не поспеть было за ними, – и старуха, вновь зарыдав, опустилась на колени.

– Вот, князь, возьми и скорее найди её, – всё так же рыдая, говорила Рута и протянула белемнитовое колечко-оберег. – Она потеряла его, ей никак без него нельзя.

Взглянув в сторону башни, Довмонт увидел стоящего наверху Лютола, который кричал что-то своему князю, жестикулируя руками и показывая куда-то вдаль, за крепостную стену. Из-за шума поднявшегося ветра и кое-где продолжавшейся суеты ничего не было слышно.

«…мой верный пёс Гердень…» – промелькнуло в голове у Довмонта.

– За мной! – почти зарычал он и, не оборачиваясь, несмотря на всю тяжесть своих доспехов и кровоточащих ран в предплечье и ноге, прыжками бросился бежать в сторону горящей башни.

Когда Довмонт приблизился к башне, Лютол был уже внизу:

– Князь, там, у леса бьются. Кажись, Евстафий настиг кого.

– Скорей, там Агна. Возьми коней и в обход, я отсюда, тут где-то ход есть.

И князь с пятью подоспевшими дружинниками кинулся внутрь. В самом дальнем углу башни, в ворохе сена виднелась неприкрытая дыра, видимо, впопыхах бегущие забыли закрыть лаз крышкой. Довмонт рванул туда, но коренастый десятник Кукша, лучший княжеский следопыт и лазутчик, опередил его:

– Князь, дозволь, первым пойду, неровен час – силков наставили.

Довмонт даже сказать ничего не успел, как Кукша с братом своим Титом оказались уже в потайном ходе. Лаз подземный был сделан довольно просторный, при надобности и двоим разойтись можно, большей частью стены и потолок были укреплены брёвнами, приходилось лишь слегка нагибать голову, во всяком случае, князю.

Кукша шёл очень медленно, вытянув вперёд руку с ярко горящим факелом. Когда Довмонт попытался его поторопить, Кукша и вовсе остановился:

– Погоди, князь, не торопи. Видно, яма туточки.

При свете огня с трудом были видны свежие следы на песчаном полу, а прямо перед собой Кукша заметил, что шага на три следов нет, далее опять начинаются. На всякий случай он сулицей несколько раз ударил в землю, прося вслух прощения у бога Велеса* (тыкать оружием в землю считалось плохой приметой, неуважением к богу). Песок стал осыпаться, и показалась пустота.

Тит, стоявший рядом, рубанул топором, и основание рухнуло. Кукша посветил: дно было утыкано заострёнными копьями. Обернувшись к Титу, кратко произнёс:

– Давай!

Тит, отойдя несколько шагов назад, скинул быстро шлем, пояс, кольчугу, разогнался и, словно кошка, перепрыгнул яму. Через пару мгновений из темноты раздался его голос :

– Есть!

И следом появился он сам, волоча две толстые связанные доски. (Те, кто шёл здесь до них, перейдя ловушку, оттащили доски шагов на десять вперёд.) Ход оказался довольно длинным, саженей в сто пятьдесят. По пути попались ещё две ловушки-ямы и два самострела* (готовые к выстрелу большие луки. При зацепе натянутой нити происходил выстрел по жертве).

Но благодаря Кукше все опасности прошли. У самого выхода нашли мёртвого воина, ещё тёплого. Бедняга, видимо, всё-таки зацепил самострел.

Выход оказался в одной из многочисленных зарослей шиповника. Далее шло большое поле. Шагов через пятьсот–шестьсот начинался лес. Как раз на середине расстояния от кустов до леса Довмонт увидел человек двадцать бьющихся пеших и, не раздумывая, бросился к ним. В большинстве своём это были люди Евстафия. Довмонт, обогнав всех, бежал впереди, словно тигр, делая большие прыжки. Вглядываясь на ходу в суету дерущихся, он глазами искал Агну и не находил. «Видимо, ушли к лесу, – подумал он, – не стоит задерживаться здесь». И, с ходу врезавшись в толпу, он сбил одного из врагов с ног, ударив его плечом, отбил у второго меч, а другим движением отсёк ему ту же руку. Ещё несколько прыжков и движений – ещё один враг убит. Довмонт, выбегая из толпы, сделал несколько шагов вперёд в сторону леса и замер как вкопанный. Прямо перед ним, в трёх шагах, неестественно подогнув под себя ноги и раскинув руки в стороны, лежала на траве Агна. Её длинные золотистые волосы, словно веер, были разбросаны на зелёной траве. Пальцы, судорожно сжимаясь, впились в землю. Тело выгнулось. Губы непрерывно что-то шептали. Она молилась.

Довмонт подскочил к ней и, упав на колени, подхватил на руки.

– Открой глаза, Агна. Я пришёл. Я отмстил. Агна, милая, я пришёл. Открой глаза, – трясущимся голосом приговаривал Довмонт, гладя её по лицу, поправляя зачем-то волосы и целуя глаза и губы.

Неожиданно Довмонт ощутил струящуюся по его руке тёплую кровь. В спине Агны была глубокая рана. Не раздумывая, он правой ногой наступил на подол её платья, рванул рукой кусок материи и, переложив в другую руку, попытался прикрыть рану. Видимо, он сделал ей больно, она вздрогнула и медленно открыла глаза.

– Я знала, что ты придёшь, – тихо шепнула она, – я знала, что не умру, пока не увижу тебя.

– Ты не умрёшь, – по телу Довмонта невольно пробежал судорожный холодок.

– Прости меня, – молвила Агна затухающим голосом, – он убил не только меня, но и дитя твоё.

– Кто?! Кто, милая, скажи, кто? Не уходи… О боги! Оставьте мне её! – выкрикнул невольно Довмонт, воздев глаза к небу.

Рука Агны судорожно сжалась, губы побледнели и мелко задрожали:

– Гердень, – прошептала она, – он… он… Мне холодно, отвези меня к матушке… Какое синее небо…

Глаза Агны застыли. Довмонт почувствовал, как жизнь покинула её.

В висках стучало так, что, казалось, сейчас голова лопнет. В глазах потемнело. Довмонт даже закричать не смог, слёз тоже не было. Лишь тяжёлый каменный ком сдавливал дыхание в груди и горле. Он обнял голову Агны, прижал к себе и почти беззвучно заскулил. Лишь трясущиеся губы, сумасшедший, полный мольбы взгляд и вены, вздувшиеся на шее, выдавали то, что князь ещё жив. Довмонт в тот миг стал похож на безумного, громко вдыхая и беззвучно открывая рот, как будто ловя воздух, он то хрипел, то невольно завывал. Но вскоре, вовсе замолчав, закрыл глаза, лишь медленно раскачиваясь телом из стороны в сторону, с прижатой к себе Агной. Так он сидел очень долго, никто не осмелился потревожить его горе.

Когда солнце было уже в зените, Довмонт открыл глаза и от резанувшего света закрыл их снова. Подождал, затем, открыв их вновь, позвал:

– Лютол!

Голос был сух, но твёрд.

– Я здесь, княже.

Довмонт осторожно опустил голову Агны на окровавленную, но уже высохшую траву, и встал на ноги. Казалось, что князь постарел на двадцать лет. Усталый, высохший взгляд, посеревшее лицо, сжатые губы и свисавшая на левое плечо седая прядь волос… В свои двадцать с небольшим – у него появилась первая седая прядь.

Он оплакал её и своё неродившееся дитя…

Он смирился с тем, что их больше нет…

Он решил ждать, когда «придёт время», и они вновь встретятся…

Как настоящий воин, как князь, он не мог больше показывать свою слабость…

– Где други? Все живы?

– Да, кажись, все, раненных двое, а вот у воеводы Станислава да Евстафия многих побило насмерть, аж семнадцать, да ранетых много.

– Герденя догнали?

– Так ведь нет, княже. Ушёл он с пятью, верхом. А я и к тебе-то пеший прибежал. Кто-то коней наших поотвязал и увести пытался, ща их по лесу сбирают, хорошо ишо, они у нас обучены под чужими не ходить.