Читать книгу Дрожь в полынном зное - Тимур Ильясов - Страница 1

I

Прошло много лет с того жаркого, дышащего степными травами мая. Двадцать три года… Но стоит мне лишь уловить терпкий аромат полыни, как воспоминания о событиях той весны обрушиваются на меня с поразительной яркостью. Странно это… Я не могу вспомнить что ел этим утром на завтрак, но то, что случилось в середине мая в первом году третьего тысячелетия помню в мельчайших подробностях…

В тот год, помню, зима была затяжная и холодная, а весна наступила поздно, и будто извиняясь за опоздание, вступила в права сразу. За день она стерла все признаки ушедшего сезона: высушила в пыль землю и окрасила город свежей зеленью.

Помню еще, что зимой все ждали чего-то особенного. Словно с формальным приходом нового тысячелетия жизнь обязана была измениться к лучшему, катапультой перебросив людей из надоевшего настоящего прямиком в светлое будущее. С наступлением январских будней новогодние надежды на перемены было угасли, но с приходом поздней весны инфантильная уверенность в неизбежности хороших перемен будто вернулась.

Помню броские заголовки у журналистов, называвших наступивший двухтысячный год “миллениумом” и помню как все шутили, обзывая его “линолеумом”. Всем от этой шутки было весело. Просто обхохочешься!

Теперь мне нужно признаться. В том, что случилось со мной той пахнущей полынью весной не было ни капли смешного. Те дни будто топором разрубили надвое мою судьбу, отчеканили безапелляционное “прощай” наивному и веселому парню, каким я был прежде, и превратили в озирающегося по сторонам невротика, посеребрив волосы в преждевременную седину.

Гребенные воспоминания. Они теперь мучают меня не только раз в год, с наступлением очередной весны и с цветением полыни, а приходят каждый вечер. Они пробуждают меня посреди ночи, облачившись в липкие туманы кошмаров. Проснувшись, я не могу заснуть. Включаю свет и брожу по пустой после развода квартире. Выкуриваю одну пахнущую ржавым металлом сигарету за другой. Снова ложусь в холодную кровать, будто в гроб. Закрываю веки, стараюсь отогнать фантомы и прислушиваюсь к кричащей тишине. Когда же крик становится невыносимым, то вскакиваю и закуриваю новую сигарету, продолжая наматывать круги по комнате.

Бывает, не выдержав натиска бессонницы, выбегаю из квартиры и сажусь за руль. Включаю круглосуточную радиостанцию и начинаю таксовать, с остервенением, до первых лучей солнца. Развожу загулявших пьяниц и чудаков, рискуя нарваться на проблемы, лишь бы не возвращаться домой, в холодную кровать, где меня снова одолеют мрачные воспоминания.

Были ночи, когда я даже не пытался заснуть, а с первой звездой принимался за виски. Осушал стакан за стаканом, топил темноту в алкоголе, чтобы в итоге свалиться без чувств, избавленный от бремени тревожного сознания. Ирония в том, что подобный способ вскоре перестал срабатывать, я допился до того, что мог выдуть бутылку и не почувствовать опьянения, заработав лишь тошноту и потерю равновесия, что заставляло опорожнять желудок, сводя усилия на нет.

Последним моим пристанищем послужили таблетки: снотворные и успокоительные. Вычитал про них в Интернете, а после скупал в аптеке, используя поддельные рецепты. Надо признаться, первое время пилюли давали великолепный эффект, мигом вырубая и позволяя проспать без пробуждений по десять часов кряду. Но и они перестали работать.

Сегодня вечером, откатав за “баранкой” пятнадцать часов подряд, я взглянул на себя в зеркало и ужаснулся. В отражении показался незнакомый человек: отекший, бледный, с провалившимися глазами старика. И я решил, что хватит! Баста! Я верну свою жизнь обратно! Довольно бегать, скрываясь от воспоминаний. Пора встретиться с демонами лицом к лицу.

Так что я расскажу вам о своей истории. Расскажу все, как было. Может слог мой покажется вам сумбурным, но это лишь оттого что, мне не терпится ее рассказать. Еще, признаюсь, в голове от бессонницы туман и я снова взялся за виски, смыв в унитаз бесполезные таблетки. Но выпил я только пару стаканов, что нисколько меня не опьянило, а лишь добавило храбрости.

Не знаю поверите ли вы мне. Лучше поверьте, ведь история моя правдива, хоть и может показаться бредом. Разве седина в моих волосах, а также глубокие не по годам морщины могут врать? Хотя что вам до моей седины и морщин. Не поверите, так черт с вами! Может вам лучше вообще не читать ее. Может так будет для вас безопаснее. Решать вам…

II

Мои ноги, обутые в грубые солдатские сапоги на два размера больше, спотыкались и подкашивались. Не разбирая пути я сбегал с вершины холма, густо поросшего полынью. Боли в ногах не было, она придет позже, когда я сниму сапоги и размотаю со ступней портянки, пропитанные кровью от сорванных об кирзу мозолей.

Стиснув зубы, я продолжал бежать, окруженный девятью сослуживцами – товарищами по несчастью, ощущая себя будто страус в стае, несущейся жарким днем по австралийской прерии.

Мне было двадцать два и я был почти самый старший среди парней, призванный в армию после получения диплома университета. Остальным же было по семнадцать или восемнадцать, загремевшим на службу после школы. Но на пыльном, поросшим полынью холме мы были одинаковы – неразличимые друг от друга тушки человеческого мяса, готовые для освежевания безразличной армейской машиной.

Прошло лишь несколько дней, как мы были призваны в ряды отечественных вооруженных сил, грубо вырваны из теплого лона гражданской жизни и отобраны, будто огурцы на прилавке, в пыльных коридорах районных военкоматов. Потом наскоро упакованы деловитыми прапорщиками в душные ПАЗики и отправлены в областную глушь, за десятки километров от города, прочь от цивилизации и от родительских супов на так называемую месячную “учебку”.

– Шесть! – дурниной орал сержант, вальяжно докуривая сигарету, стоя у обочины асфальтированной дороги, поджидая, пока мы вернемся в строй с верхушки холма, стараясь успеть до того, как он досчитает до десяти.

Я бежал будто в сердце ревущего торнадо, где из пыли изредка показывались ноги, руки, спины и лица вперемешку с зарослями травы и бурьянами кустарников. Мои легкие, забитые пылью, пылали, а форма пропиталась потом. Но я продолжал бежать, не сбавляя темп и не отставая от парней, ощущая нереальность происходящего, удивляясь как круто за несколько дней изменилась моя жизнь. Только на прошлой неделе я был городским бездельником, безработным выпускником престижного университета: делал что хотел и наслаждался весной, пришедшей в город, и вдруг превратился в безликое тело, бесправное существо, исполняющее чужие приказы.

– Сееемь! – зычно пропел сержант.

Если нам не удастся прежде окончания счёта до десяти в полном составе сбежать с холма на дорогу и выстроиться в шеренги перед сержантом, то мучения продолжаться – нам придется в четвертый раз штурмовать вершину, пытаясь успешно повторить трюк, при том, что с каждым разом сил становилось меньше.

Причиной наших мучений был Руслан или “Пингвин”, как мы его прозвали. Весьма точно, учитывая фигуру и повадки парня, напоминающие Освальда-Пингвина из фильма про Бэтмена: полный, с широким тазом и короткими ногами, носом крючком и рыхлым бледным лицом, а также заискивающе-фамильярной манерой общения, выдающей порочность и слабость духа.

Пингвин был выходцем из солидной городской семьи предпринимателей и в армию загремел в наказание за разгульный образ жизни. Последней каплей родительского терпения явилось скандальное отчисление за прогулы бездельника с первого курса приличного университета, на поступление в который отец потратил массу ресурсов. Пингвин не пожелал учиться у очкастых профессоров? Теперь же его “учил” сержант-дембель, делающий три ошибки в одном слове. А текущая проблема была в том, что Пингвин не мог запомнить несколько коротких строк куплета государственного гимна, который мы распевали трижды в день, когда шагали строем в столовую и обратно, расположенную в нескольких километрах от нашей войсковой части.

В этот раз наши мучения начались с того, что Пингвин споткнулся на третьей строке куплета за что сержант заставил нас отжиматься до двадцати на кулаках, прямо на щербатом асфальте. Потом он забыл четвертую строку, что в первый раз отправило нас в экспедицию по групповому покорению вершины холма на скорость, которое мы провалили. Потом еще и еще.

– Сука! В гробу я видал их сраный обед! – хрипел парень, бегущий слева от меня, ловко перепрыгивая через заросли кустарников.

Звали того парня Костя. “Костян”, как он настаивал, чтобы к нему обращались. За глаза же мы его прозвали – Мажор. Его с Пингвином объединяло то, что они оба были выходцами из городской буржуазии. Но Мажор представлял собой птицу более высокого полета: статный и крепкий, что удачно компенсировало небольшой рост. При первом знакомстве он держал себя аристократически высокомерно, но стоило познакомится ближе, как он вдруг становился по-хулигански открытым и обаятельным: дерзил, сыпал шутками и заразительно смеялся, наслаждаясь вниманием. Вроде как родители его были театральными актерами, надеявшимися, что сын продолжит династию. Однако отпрыск решил снимать лишь сливки со своего положения, не заботясь об образовании и карьере. Он сосредоточился на тусовках в плохих компаниях и романах с городскими красавицами.

Судя по брошенным в разговорах с ним намекам, причиной его отправки в армию было наказание за интерес к изменяющим сознание веществам, что роднило его с Пингвином. Только в отличие от Пингвина, баловавшегося пролетарской “травкой”, Мажор пристрастился к богемному кокаину. Родители, осознав масштаб проблемы и не имея других возможностей помочь сыну, использовали армию в качестве бесплатной и радикальной в средствах реабилитационной клиники. Впрочем, план “предков” Мажора, видимо, не вполне удался, учитывая регулярно навещявших его на пропускном пункте личностей в затонированных авто, а также то, что после подобных визитов Мажор и Пингвин, “подмаслив” сержанта пачкой сигарет, удалялись за дальние корпуса, возвращаясь через время с покрасневшими глазами и нездорово веселыми.

– *ля! *бучий Пингвин! Сука, я его, *ля, вы*бу! – слышался хриплый стон парня, бежавшего сразу за мной, отчего я невольно поддал в сторону, чтобы не столкнуться с ним.

Не помню его имя. Помню кличку – Крест. Насколько обаятельным был Мажор, настолько отталкивающим был “Крест”: долговязый, жилистый и прыщавый, напоминающий чертами лица фашистских офицеров из советских плакатов с пропагандой. Примитивный и жестокий. Будучи родом из маленького северного поселка, для него призыв в армию на юг страны был, вероятно, величайшим путешествием в жизни. Но самой запоминающейся его особенностью была манера ходить: будто костяная марионетка, управляемая кукловодам за ниточки, при ходьбе он выбрасывал перед собой длинную, будто болтающуюся на шарнире ногу, подгребал под себя, а потом отшвыривал вторую. Признаюсь, я его опасался, следил за своими словами при общении с ним, стараясь не показать даже малейшую слабость, что тут же могло было быть использовано им против меня.

– Десять! – торжественно закончил счет сержант, с садистской ухмылкой оглядывая нас: потных, грязных и тяжело дышащих, высроившихся в шеренги, чудом уложившихся в установленный временной промежуток.

Дальнейший путь до войсковой части прошел без сюрпризов. Мы шагали, по правилам вытягивая ноги вперед, и горланили гимн, прислушиваясь к Пингвину, который наконец запомнил его слова.

Странно, что в нашей части не имелось столовой. Может, она была в одном из корпусов так называемого запасного командного пункта, который мы охраняли. Как бы то ни было, к началу двухтысячных годов корпуса пришли в упадок и, видимо, было решено не восстанавливать кухню специально для нас – жалкой кучки “призраков”, как мы назывались согласно неофициальной армейской иерархии до того, как стать “духами” после принесения присяги.

“Призраки”, “духи”… – забавный выбор слов, учитывая то, что в итоге с нами произошло… Мы тогда с трепетом впитывали негласные порядки предстоящей воинской жизни: перенимали словечки, учились армейскому сленгу. Начав смотреть “трейлер” учебки, с тревожным благоговением готовились к просмотру полного “фильма” армейской жизни. Знали бы мы тогда, что совсем к другим испытаниям нам стоило готовиться…

Однако я забегаю вперед…

Соседняя часть, где мы столовались, была регулярной, с постоянной численностью состава и капитальными казармами, выкрашенными белоснежной известкой. Помню, что на щербатом плацу был растянут видавший виды брезентовый тент. А под ним, в духоте, рядами выставлены столы, где мы трапезничали, обслуживаемые “духами”: худыми парнями, загорелыми в черное, туго стиснутыми ремнями и не поднимающими взгляд.

Я смотрел на них с тревогой и недоумением, осознавая, что менее, чем через месяц мы станем такими же. Вроде нас ничего не отличает: ровесники, одеты в одинаковую форму, но разница была разительна. Мы были “призраками”: свежепризванным “мясом” еще пахнущим гражданской жизнью, а они уже “духами”, успевшими пройти “учебку” и принять присягу, перейдя черту после которой начинается самая “жесть”. Они были уже сломлены, будто перекручены вместе с костями и жилами, вымочены в щелочи, а после высушены и заготовлены в виде брикетов обезличенной массы. Может среди них был кандидат в мастера спорта, районный хулиган или школьный “задрот”, но в той майской дрожи полынного зноя они выглядели одинаковыми: у всех затравленный взгляд под ноги, поджатые плечи, семенящая походка и почти осязаемое напряжение в движениях. Наверное, так когда-то выглядели рабы, строившие египетские пирамиды.

Парни бойко разносили по столам железные бачки с провизией и наполняли ею наши алюминиевые тарелки и кружки. Процесс контролировался сержантом – дембелем, судя по кепке, сдвинутой на затылок, болтающейся на уровне паха бляхе ремня и начищенным сапогам. Он развалился на ступенях крыльца и с ленивой брезгливостью посматривал на подопечных. Нас же, прибывших на обед в его вотчину, он удостоил долгим и испытывающим взглядом, полным презрения.

– Приступить к приему пищи! – гаркнул наш сержант, отдав команду рассаживаться по местам за столами. Потом он плюхнулся на крыльцо рядом с “коллегой”, угостился у того сигаретой и жадно закурил, делая несколько затягов за раз, – десять минут, время пошло! – зычно добавил он, сверился с наручными часами и злорадно ухмыльнулся.

Мы спешно расселись по столам и тент наполнился трескотней клацающих алюминиевых приборов. Помню, что убогий армейский обед с голодухи казался великолепным: жидкая рисовая похлебка с дольками зеленого картофеля, клейкие макароны с голой куриною костью, пара кусков пересушенного белого хлеба и воняющий жиром чай. Особенно нравился хлеб, ещё свежий, чуть заветренный, именно такой, каким я его любил.

Я тогда вспомнил мой с матерью разговор, случившийся полгода ранее, через неделю после того, как я принес домой пахнущей типографской краской диплом о высшем образовании, а после засел дома, “обнявшись” со стареньким персональным компьютером, гоняя в игры ночи напролет и засыпая с рассветом.

Тем утром я ковырял поздний завтрак, проснувшись после полудня, чувствуя себя опустошенным, молча выслушивая жалобы матери на мой образ жизни.

– Что мне делать, мама? – спросил я, надеясь, что она оставит меня в покое.

– Может, пойдешь в армию? – с напускной легкомысленностью ответила та, вряд ли ожидая моего согласия.

– Может и пойду! – огрызнулся я, уткнувшись в тарелку.

Военной кафедры на моем университетском факультете не имелось, что формально обязывало парня моего возраста призваться грядущей осенью. Но по факту, решить такую проблему не составляло труда, стоило лишь за небольшую плату заручиться поддержкой сговорчивого врача, который бы оформил нужный “недуг”, освобождающий от службы. Так делали почти все в моей окружении. Так было запланировано и в моём случае.

– Ну вот и иди, – отрезала мать, – деньги мне сэкономишь и делом займешься…, – и вышла из кухни, оставив меня наедине с мыслями, пробующего на вкус романтическую идею о том, насколько я буду крут в глазах друзей и знакомых, если пойду служить рядовым в нищую, терзаемую дедовщиной отечественную армию.

В итоге шутка вышла из-под контроля. Слово за слово. Упрямство за упрямством. И вот мы с матерью уже обсуждали моё будущее трудоустройство после армии в силовых структурах, куда парням с “белым билетом” дорога закрыта. Актуальность подобного разворота событий обусловливалась и тем, что очередной знакомый семьи, обещавший пристроить меня на работу, к тому времени перестал выходить на связь, тем самым прозрачно намекая, чтобы мы перестали его беспокоить.

Через несколько недель после того разговора на кухне, в одно солнечное осеннее утро я оказался в стенах районного военкомата среди нескольких десятков “братьев по несчастью”, проходящим медицинскую комиссию для осеннего призыва. Можно сказать – сдался властям на добровольных началах.

Помню, как смущенный, в одних трусах стоял в кабинете уролога, зажмурив глаза и поджав пальцы босых ног на холодной плитке пола. Над головой висела нервно моргающая люминесцентная лампа, будто синхронизированная с лихорадочным потоком моих мыслей. Жирная муха села на нос, а потом перелезла на лоб, наслаждаясь вседозволенностью, пока я стоял в параличе перед врачом со спущенными на бедра труселями.

Огромный мужик – уролог широкими лапищями бесцеремонно оттягивал и ощупывал жесткими пальцами мои сжавшиеся яички. Ситуация усугублялась тем, что рядом за столом сидела миловидная медсестра, занятая заполнением журнала, к счастью (или к сожалению) не обращающая внимания на мое унизительное положение.

– Надо резать! – неожиданно выдал врач, оставив в покое мои тестикулы.

– Резать? – ошеломленно пискнул я.

– Да! Резать! Чик и готово! – щелкнул он пальцами. – А ты что, для родины причиндалы пожалел? Не бойся, только один вырежем, а второй останется. Для детишек и одного хватит, – добавил он проникновенным баритоном, возвращаясь за стол, сохраняя невозмутимое выражение лица.

– Не надо резать… – в панике пробормотал я, обдумывая плана побега на тот случай, если мужик решит немедленно начать операцию.

Удерживая непроницаемую мину, мужик устроился на кресле, поправил халат, деловито кивнул медсестре, сидящей напротив, а потом вдруг оглушительно расхохотался, заколотив кулаком по столу. Девушка также прыснула от смеха, прикрыв рот бледной ладошкой, с обожанием посматривая на шефа.

– Расслабься, боец! Никто на твои яйца не претендует. Варикоцеле у тебя в левом яйце и его надо вырезать. Операция простая, но в осенний призыв ты не попадешь…, – успокоившись, добродушно сказал он мне, быстрым размашистым почерком записал диагноз в формуляре и протянул бумагу.

Помню, как я стоял со спущенными трусами и глупо улыбался, оценив шутку врача, ощущая как спадает напряжение, повторяя про себя замысловатое слово: “варикоцеле”, которое подарило мне отсрочку от призыва.

Врач не обманул. Операция действительно была быстрая, не больше десяти минут под местной анестезией, оставившая на память шрам левее пупка. После выписки из больницы я с чистой совестью засел дома, ожидая когда затянутся швы, продолжая паразитировать на шее у матери и гонять игрушки на компьютере.

А потом наступил май…

– Почему, бл*ть, десять минут? – под нос возмутился парень, сидящий справа, вернув меня из воспоминаний в действительность. Он с отвращением выковыривал кривой вилкой зеленые участки на дольках картофеля в супе. – По уставу на обед положено двадцать минут, а не десять, – ворчал он, бросив злобный взгляд на сержанта.

– Положено – ешь, а не положено – не ешь, – послышалась слева, спровоцировав волну сдавленных смешков по столу.

Возмутителем спокойствия был Расик. Единственный кавказец среди нас. Признаюсь, я прежде обходил кавказцев стороной, наслышанный о их репутации людей с горячим нравом. Но мы с Расиком быстро сдружились. Он оказался спокойным, вдумчивым парнем, а еще и отличным собеседником.

Он был на голову ниже меня, но крепче и осанистее. Движения его были плавные и точные, будто он передвигался в воде. Не помню его лица, будто оно скрыто в тумане, помню лишь твердый выбритый подбородок и цепкий взгляд серых глаз.

Шутником же был Юра. Кореец, как мы его звали. Высокий, худощавый, с плоским смуглым лицом и хитрым прищуром раскосых глаза. Он был в похожем со мной положении – призванный после окончания университета, где не имелось военной кафедры, надеющийся, что военный билет даст ему путевку в жизнь. Мы были ровесниками, однако я выглядел мальчишкой на его фоне. Дело было не только в росте. Оказалось, он был женат, успев обзавестись ко времени призыва статусом отца. Видимо, это и придавало его образу ореол зрелости.

III

Стоило отдать должное иезуитской прозорливости сержанта. Десяти минут нам хватило. Достаточно было бы даже пяти. После активных “упражнений на свежем воздухе” мы смели скудный обед будто полчище саранчи цветущий луг. Еда провалилась в меня будто в черную дыру, и закончив с выделенной порцией, я с жадностью осматривался в поисках добавки, что было для меня не свойственным. Добавки, конечно, нам было не положено. Когда же мы строем вышли за ворота войсковой части и направились в обратный путь, я ощутил, что черная дыра моего голода вновь загудела, требуя пищи, тем более, что нам снова пришлось шагать строевым шагом, распевая гимн, что окончательно выветрило калории, добытые на обеде.

Пингвин справлялся хорошо: высоко тянул носок сапога и громко пел, фальшивя, но без ошибок. Напряженный и сосредоточенный, со вздувшейся венкой на шее, с щечками, подрагивающими при каждом шаге, он ловил на себе наши настороженные взгляды и слышал зловещий шепот угроз.

Так мы прошли половину пути, пересекли проселочное шоссе, разрезавшее пополам пшеничное поле, и свернули на щербатую дорогу, ведущую к воротам войсковой части. Завидев конец пути, мы зашагали быстрее, предвкушая время отдыха, положенные нам по распорядку дня.

Но тут Пингвин вдруг запнулся на очередной строке, отчаянно гаркнул невпопад и замолк, от чего воздух вдруг будто пропитался электричеством.

– Взвод! Стой, раз – два! – приказал сержант, повернувшись к нам.

Сержант стоял, комично выпятив нижнюю губу, и насупленно смотрел на нас, похожий на ребенка, которого обидели, а не на садиста, наслаждающегося властью, каким он был ранее.

– Упор лежа принять! – без выражения приказал сержант.

Мы упали на асфальт, вытянув перед собой руки.

– Упор присев принять!

Мы сели на корточки.

– Крокодильчиком шагом марш!

Наши ряды дрогнули. Никто не знал что это означает.

– Что за на*уй “крокодильчик”? – послышался чей-то шепот.

– Разговоры в строю! – заорал сержант, – тупые б*я бараны. В раскорячку, сказал, шааагооомм мааарш!

Первым догадался Кореец. Он находился в переднем ряду и как пример для остальных двинулся вперед, переставляя согнутые ноги, оставаясь на корточках. Нестройными рядами мы зашаркали следом, похожие на вереницу крабов, ползущих по пляжу.

Мышцы в ногах заныли и задеревенели почти мгновенно. Я терпел и держал темп, боясь нарушить строй и спровоцировать дополнительные проблемы. Сжимая зубы, я переставлял ноги, поглядывая в сторону Пингвина, готовя про себя ругательства, с которыми обрушусь на него при первом удобном случае. Хотя понимал, что Пингвин тут не при чем. Эта такая странная жестокая игра, в которой у каждой стороны своя роль. Сержанту нужен был повод, чтобы поиздеваться, проявив абсолютную власть над нами. И этим поводом могло стать все что угодно. А может, сержант по нутру не был садистом, а лишь повторял то, что проделывали с ним в свое время другие. А может эта темнота сидит в каждом из нас, глубоко – глубоко, будто черный червь, готовый показаться на поверхности как только появится возможность.

Лицо Пингвина побледнело, он гримасничал от боли и страха. Я не мог больше смотреть на него и отвернулся, чувствуя, что запал негодования к нему растаял, а осталась лишь брезгливая жалость.

Еще через десяток метров, пройденных нами “крокодильчиком”, в воздухе серьезно запахло жареным. Парни хрипели, едва передвигая ноги, и сталкивались друг с другом. Вот-вот кто-нибудь оступится и рухнет. Я тогда подумал, что за нелепица такая! Чем мы занимаемся? Десяток молодых парней, собравшихся с разных концов страны, ползут по пыльной поселковой дороге, выполняя приказ малограмотного увалья! Зачем? Что нас удерживает от того, чтобы вспомнить о человеческом достоинстве, встать, отряхнуться, послать сержанта подальше и пойти домой, в сторону города, который в десятке километрах к югу жил нормальной жизнью, где не было место “крокодильчику”.

– Отставить! – вдруг каркнул сержант. – Встать! Смирно!

С выдохом облегчения мы поднялись на ноги.

– Равнение напрааавоо! Шагом мааарш! – добавил сержант, пустив строй вперед.

Мы молча шагали, на этот раз без песни. Ворота нашей части приближались и я опасался сделать лишнее движение, чтобы не помешать возникшему затишью.

Степь нагревалась и становилось жарче. Полевые птицы изредка выпархивали из кустов, растущих по сторонам дороги, и взмывали в чистое небо. Я завидовал их свободе, возвращаясь мыслями к ненормальности происходящего со мной. Посмотрел на сержанта, размышляя о том, как он отреагирует, если я выйду из строя и просто пойду в степь.

Сержант выглядел неожиданно отстраненным. Кажется, он даже перестал обращать на нас внимание, держась впереди строя у кромки дороги и смотря под ноги: высокий, сутулый и нескладный. О чем он думал? О своем будущем? О грядущей демобилизации?

Я наблюдал за ним со спины, пытаясь прочесть его мысли. Он больше не был в моих глазах дебелым туповатым садистом, а казался подростком в армейской форме с чужого плеча, уязвимым и неуверенным.

Может он задумался о возвращении домой? Долгие два года он ждал этого момента, но тут вдруг осознал, что грядущие перемены его тревожат. Пройдет пара недель и он вернется в родную деревеньку, в родительский домик с низкими потолками: к старому растрескавшемуся серванту на кухне, к ажурной пластиковой салфетке на крышке телевизора и к овчарке на привязи у калитки.

Первые дни он проведёт в алкогольном угаре, гуляя от дома к дому, удивляя родных и приятелей рассказами об армейской жизни. Будет хвастаться фотографиями и нашивками, трясти кокардами, козырять начищенной бляхой ремня. На третий день водка закончится, как и армейские истории. Друзья разойдутся, родители вернутся к заботам, а он останется один, с пустотой в груди, не понимающий как жить дальше.

Он вдруг с горечью поймет – то, что ему было важно последние два года теперь не имеет значения. Карета Золушки превратилась в тыкву. Драгоценные символы армейской доблести: кокарды, бляхи, нашивки и сапоги теперь выглядят цирковой мишурой, а ореол его дембельского статуса испарился, не имеющий силы вне войсковой части.

Разозлившись и чувствуя себя обманутым, он закинет форму в дальний ящик шкафа, а после всерьёз задумается о том, чтобы найти работу. Несколько недель он будет безуспешно мыкаться по деревне. Впав в уныние, он послушается совета отца и поедет в областной центр. В городе, вдоволь помотавшись, он наконец найдет работу: монотонную и низкооплачиваемую. На жизнь ему будет хватать впритык: чтобы снять комнату, поесть и покурить, ну и на бутылку водки пару раз в неделю.

Как-то он встретит девушку: миловидную и хрупкую. Недолго подружив, он женится, одурманенный доступом к женскому телу. Воспоминания же о былых армейских днях будут постепенно вымываться из его памяти, замещаемые свежими впечатлениями супружеской жизни.

Пройдут года. Ему будет за тридцать: отвисшее брюхо, одышка и ранняя лысина. Он будет сидеть в крохотной кухне тесной квартирки, купленной в ипотеку, на самом городском отшибе. Рюмка водки легко опрокинется в горло, юркнув внутрь жарким содержимым. Он решит закурить, открыв кухонное окно. Закроет дверь, чтобы жена не учуяла запах. Жадно закурит, стараясь, чтобы дым не шел в квартиру.

Трюк не удастся – сквозняк подует в помещение, а потом из недр квартиры послышится истеричный окрик жены – располневшей и подурневшей хабалки в которую превратилась некогда миловидная и хрупкая девушка. Многоэтажные ругательства будут громыхать в тишине, угрожая сну детей и покою соседей, за то, что он снова курит в квартире, подвергая опасности страдающего астмой сына.

Некогда суровый Сержант – гроза “духов” и “призраков”, он будет нервно улыбаться и молча выслушивать ругательства. Перед тем как закрыть окно, он глубоко затянется и щелчком пальцев отправит окурок в черноту ночи.

И тут он ощутит на лице порыв ветра, который принесет с собой аромат свежей полыни, отчего в его груди ёкнет. Аромат из армейского прошлого, из того времени, когда он был молод и значителен, безраздельно командовавший взводом подчинявшихся его воле парней.

В порыве ностальгии он вспомнит об армейских реликвиях, оставшихся в родительском доме. Потом радостно спохватится, вспомнив, что одна ценность осталась с ним. Он кинется в коридор, к шкафу. После недолгих поисков он найдет кожаный армейский ремень – по-прежнему сияющий начищенной латунной бляхой.

Он будет сжимать этот ремень в дрожащих руках и на несколько мучительных секунд ему станет так тоскливо, что почти физически больно. Потом напряжение отпустит. Он закинет ремень обратно в шкаф, на этот раз на самую высокую полку, прочь от глаз.

Нет… Так не будет.

Не будет у Сержанта никакого дембеля, возвращения в родную деревню, нудной работы, сварливой жены, сына-астматика и квартиры в кредит. Правда в том, что он никогда не покинет пределы части и останется навечно в том пропахшем полынью мае первого года третьего тысячелетия.

IV

– Знаешь, что было тут раньше? – Расик смачно затянулся сигаретой, которую я прежде выкурил первым до половины.

Курево у нас с ним было общее: три мои пачки и две его, спрятанные в тайнике, оборудованном в щели между досками, которыми была обшита душевая кабинка с бочкой воды на крыше, расположенная в стороне от казармы. Мы курили дважды в день, тайком доставая сигареты из тайника, растягивая запас привезенный из дома и не “светясь” перед сослуживцами.

В утро, когда мы впервые прибыли в часть, нас – растерянных и подавленных, выстроили перед прапорщиком возле той самой душевой кабинки. Прапорщик – полный лысеющий мужик с поросячьими глазками, осматривал нас, будто покупатель выбирающий мясо в магазине: брезгливо и бесцеремонно, изредка кидая недовольные взгляды на крутящегося возле него Сержанта. Потом он выдал короткую пафосную речь про воинский долг перед родиной, произнося ее так, будто проигрывал запись, а закончив, приказал нам снять одежду до трусов, опустошить содержимое карманов и пакетов и выложить имущество перед собой.

Мы с Расиком стояли рядом и когда прапорщик и Сержант отвлеклись, то сговорившись одними глазами смогли спрятать пачки сигарет в щели между досками душевой кабинки, стоящей рядом. Нам повезло – тайник оказался надежным и никто ничего не заметил.

Наша одежда отправилась в кучу, которую Сержант поджег, устроив костер, а деньги из карманов перекочевали в карман прапорщика. Видимо это и было частью нашего воинского долга. Мыло, зубную пасту и щетку нам позволили оставить, а еду и сигареты забрал Сержант.

Далее нас побрили налысо два “духа”, приглашённые для этих целей из соседней части – пара тощих, затравленного вида молчаливых парней, которые зловещим шепотом выпрашивали у нас сигареты. Помню, как мне стало не по себе от понимания, что мы вскоре сами будет такими же.

После стрижки нам позволили ополоснуться в душе, выделив по тридцать секунд каждому. Трепещущие от волнения и смущения, мы бросались по очереди под неровную струю, лихорадочно намыливались и вылетали из кабинки под выкрики Сержанта, с несмытой пеной, наспех натягивая трусы.

Следом нам выдали обмундирование, особо не считаясь с размерами, не ношеное, но судя по запаху – долгие годы лежавшее на складе.

– Что тут было раньше? Не знаю, – ответил я Расику, наблюдая как тот за одну затяжку спалил четверть сигареты.

Мы сидели на вершине покрытого травой и кустарниками холма, ближайшего к казарме – одного из многих, раскиданных в кажущемся беспорядке по округе. Прежде чем закурить, мы заново запеленали пропитанные потом и кровью от сорванных мозолей портянки, с каждым разом совершенствуясь в навыке.

Шли первые минуты получасового перерыва, положенного солдатам после обеда, как было расписано в распорядке дня на пожелтевшем листке бумаги, вложенном за стекло информационного стенда, прибитого у входа в казарму. Парни групками разбрелись по округе, ища возможность покурить и свободно обсудить происходящее.

– Хочешь узнать? – Расик смотрел на меня с лукавой улыбкой, щурясь на солнце.

– Да пофиг…, – отмахнулся я, чувствуя нарастающее утомление от его бесконечных рассказов про армейские нравы и дедовщину, которые он наслушался от старшего брата, отслужившего в десантно – штурмовых войсках. Первое время я внимал с интересом, но вскоре мне – человеку постарше и с высшим образованием, эта тема наскучила, как нечто нелепое и даже комичное, существующее только в пределах войсковой частей, а не в реальном мире. Более того, я понимал, что на поверку отечественная армия к тому времени представляла собой лишь бутафорию, за которой скрывались коррупция, а также моральная и техническая деградация.

Расик отвернулся, видимо обидевшись.

– Да шучу я, что ты как девочка, конечно, рассказывай! – ткнул я его в плечо.

– Ты кого девочкой назвал? – неожиданно грозно огрызнулся он с вдруг обозначившимся кавказским акцентом.

Настала моя очередь смутиться и я замямлил что-то невнятное в попытке извиниться.

Лицо приятеля окаменело, а глаза сузились.

– Попался, лошара! – выпалил он вдруг без акцента, расплывшись в улыбке, – надо было тебя подольше “покатать”, да жалко стало – “пиджака” городского, вдруг заплачешь…, – засмеялся он, затягиваясь окурком.

– Ну ты даешь…, – выдохнул я, оставив без комментариев обидное звание “пиджак”. Так называли солдат – срочников, получивших диплом о высшем образовании, призванных служить один год, в отличие от парней призванных на два года после окончания школы.

– Ну так хочешь узнать, что тут было при “совке”? – вернулся к теме он, откашливаясь и готовясь к рассказу.

– Рассказывай! – ответил я, стараясь выглядеть заинтересованным.

– Это мне братан рассказывал, есть же… Тут вокруг под землей – километры секретных туннелей! Знаешь, на случай войны технику и людей возить, чтобы враги не “спалили”. Тут рядом же граница, сечешь? Вот и беспокоились при “совке”…

– Ммм…, – протянул я, подавив зевоту.

– Но не в туннелях суть! Наша часть была главным запасным пунктом командования региона. Сечешь? На случай, мать его, войны… Центральная, есть же, фиговина! Если враги напали бы на страну и разбомбили министерство обороны в городе, то тут типа запасной штаб в полной готовности. Прямо тут, сечешь?! Под землей! В бункерах! Глубоко, чтобы выдержали удар ядерной бомбы! В этих бункерах можно было выжить, ну… командирам. Там запасы еды, воды, фильтры всякие, связь… И туннель с рельсами прямиком в город, чтобы без палева под землей передвигаться! Сечешь?! – он многозначительно ткнул пальцем в землю.

– Что? – скептически поморщился я.

– Это не просто холмы! Говорю тебе, есть же! Это – бункеры! Под нами! И вот там! И дальше везде! – он кивал по сторонам, указывая на раскиданные по округе холмы.

Я живо представил, что под моим тощим задом в глубине холма спрятан бункер, отчего по телу пробежала дрожь. В моем воображении этот бункер был мрачным и холодным. В безмолвной черноте стоят брошенная военная техника: ржавые танки, скелеты грузовиков, остовы гаубиц. С потолка свисают лианы оборванных проводов. Кругом лежат гниющие завалы покрытых плесенью секретных документов. Полчища крыс шуршат в углах, выискивая пропитание. И что-то жуткое прячется в темноте и изнывает от нетерпения, чтобы напасть.

– Да ты гонишь! – бросил я, заставив себя выключить разыгравшееся воображение.

– Эээ! Чё, не веришь?! Сам посмотри внимательно!

Он показал рукой на лежащую у наших ног войсковую часть. Она представляла собой территорию, огороженную забором из колючей проволоки, условно разделенную на обжитую и законсервированную части. Обжитой участок, находящийся ближе к дороге, был раз в пять меньше, чем второй. На нем располагалось здание нашей казармы – одноэтажное деревянное строение с покатой шиферной крышей, напоминающее вытянутый дачный домик, а чуть поодаль – поросший травой плац, где мы строились по двадцать раз за день.

Законсервированная часть, куда доступ для нас был запрещен, была занята десятком капитальных строений. Тут были типовые кирпичные пятиэтажки с привычными окнами и балконами, ряд монструозных проржавевших ангаров вдали и круглое здание посреди, напоминающее шатер, по периметру покрытое чудом уцелевшими витражными стеклами. Как-то мне довелось заглянуть через стекла внутрь, где в полумраке я обнаружил огромный макет области: с дорогами, реками, озерами, населенными пунктами и войсковыми частями – будто конструктор-игрушка для гигантского ребенка.

После рассказа Расика я вдруг посмотрел на округу другими глазами. На холмы, подозрительно одинаковые по форме и высоте, учитывая, что рельеф местности, где располагалась наша войсковая часть, был ровным, лишь далеко к югу прерывающимся горами – сначала зелеными, а выше – белоснежными, заканчивающимися острыми пиками ледников. Да и сама часть с полноценным городком из капитальных строений, стеклянным круглым зданием и высокими ангарами посреди деревенского пейзажа выглядела странно!

– Говорю же… Зэ-ка-пэ! Запасной командный пункт! – многозначительно протянул Расик.

– Тот холм, на который мы бегали до обеда, получается, что под ним тоже бункер…, – задумчиво прокомментировал свои мысли я.

– Ну да, есть же… Теперь дошло? – самодовольно улыбнулся Расик, затянулся, спалив сигарету до фильтра, и придавил окурок сапогом.

Мое воображение вновь выскочило из узды, рисуя внутренности погруженных во тьму подземелий. Я смотрел на ангары, виднеющиеся вдали, предполагая, что в них могут скрываться входы в туннели. Представил глубокую многокилометровую шахту, тянущуюся из центра города в нашу глушь, достаточно широкую, чтобы пропускать вагоны с военной техникой. Эта шахта похожа на склеп, где слышится только капель почвенных вод, просачивающихся сквозь позеленевшие бетонные перекрытия. А в темноте ощущается что-то жуткое: оно сгущается во влажном холодном воздухе, формируется, смотрит на тебя, подбирается и готовится к нападению…

– Пойдем, время уже, – прыжком встал я на ноги, чтобы остановить поток фантазии.

Расик удивленно посмотрел на меня, но также поднялся. Потом он что-то сказал в ответ, но я его уже не расслышал, вдруг по щелчку окунувшись будто в плотный сумрак, ощутив себя оголенным и беззащитным.

Пошатываясь, я стоял оглушенный, наблюдая за происходящими метаморфозами: ветер затих, перестали щебетать птицы, а солнце померкло, словно перекрытое темно-фиолетовым фильтром. Воздух же стал густым, с трудом проникая сквозь носоглотку в легкие и оседая там, заставляя меня усиленно сжимать диафрагму, чтобы не задохнутся.

Мир завис на паузе и только мое тяжелое дыхание и гулкое биение сердца противостояли сизому мороку. А ещё был горький запах полыни, настолько интенсивный, что становилось тошно.

Я решил было, что сплю. Стукнул сапогами о землю, чтобы проснуться, и с изумлением наблюдал за замедленным движением ноги. Ущипнул себя за ладонь – тусклый отголосок боли пришел с опозданием. Взглянул на приятеля – его лицо застыло: глаза полузакрыты, а губы искривлены, договаривая окончание фразы.

Следом тишину прервал приглушенный гул, который все нарастал и нарастал, созрев в итоге в оглушительный металлический скрежет, будто на меня движется огромный механизм из стремительно крутящихся шестеренок и ножей. Оцепенев, я осматривался по сторонам. Раскрыл рот, чтобы заорать, но не сумел выдавить и звука. Панический ужас заставил меня согнулся пополам и закрыть ладонями уши.

А в следующее мгновение наваждение прекратилось. Скрежет замолк, природа ожила, воздух стал привычно лёгким и свежим, а время потекло с обычной скоростью.

– Братан, ты долбанулся? – послышался голос приятеля.

Я выпрямился, часто заморгал и вытер со лба холодный пот, стараясь не встречаться с приятелем глазами.

– Нормально всё…, – пробормотал я, смущенный и растерянный.

– Точно нормально?

– Всё нормально, говорю же. Живот скрутило. На обеде, наверное, траванулся…

– Ааааа… Пойдём тогда, пока не нагадил в штаны, – ухмыльнулся он, начав спускаться с холма.

Я последовал за приятелем, постепенно отходя от наваждения, проигрывая в памяти пережитое, успокоив себя тем, что оно и вправду случилось от несварения желудка.

Окончательно из раздумий меня вывел раздавшийся вопль Сержанта.

– Взвод, стройся! – орал он, показавшись на дороге, ведущей с контрольно-пропускного пункта.

V

После построения и переклички Сержант заставил нас заниматься строевой подготовкой. Он вдруг ожил и впал в привычный садистский энтузиазм, заставляя нас накручивать круги по плацу.

Впрочем, мы были хороши – все без исключения, даже Пингвин. Мы шагали четко и в ногу, высоко поднимали носки и смачно шлёпали подошвами сапог об асфальт, правильно заводили руки и задирали подбородки. В какой-то момент я поймал себя на мысли, что мне стало даже нравится это занятие – шагать строем и ощущать себя частью единого организма в который мы превратились.

Помню, меня тогда удивлял Витёк, Терминатор, как я его называл за глаза. Плечистый атлетически сложенный парень – он шагал как робот: сосредоточенный и лишенный даже намека на изящество. Он громыхал ножищами по плацу, который буквально трескался от его напора, стараясь так усердно, что это выглядело смешным.

Призван он был из небольшого южного городка и до армии жил с бабушкой. Родители его то ли погибли, то ли развелись и разъехались, оставив его на попечение престарелому родственнику. Витек с детства занимался хозяйством: ухаживал за скотиной и огородом, чем видимо и прокачал мускулатуру, напитавшись парным молоком придомовой буренки. Парни над ним подшучивали, быстро поняв, что Витек – это наивный ребенок, заключенный в могучее мужское тело. Крест зашел в шутках дальше всех, утверждая, что Витёк лишился девственности с коровой. Никого, кроме самого Креста это не смешило. Мне же было не по себе наблюдать как Витек краснел и что-то бормотал в защиту, чем раззадоривал Креста еще больше.

Я тогда подумал, что Витек в армии не выживет, если не изменится, что его сожрут хищники подобные Кресту, когда мы окажемся в регулярной части. Хотя нет…, не о тех угрозах я тогда беспокоился… Не о том… Чувствовал ли Витек что его ждет? Слышал ли он шепот предостережений?

“БЕГИ! БЕГИ ОТ ГИБЛОГО МЕСТА. БЕГИ ОТ ПРОКЛЯТОЙ ЗЕМЛИ, ПОДАЛЬШЕ ОТ ПОГРЕБАЛЬНЫХ КУРГАНОВ! ПРОЧЬ ИЗ ПОЛЫННОЙ СТЕПИ! БЕГИ, ПОКА ДУША ТВОЯ ЕЩЕ НЕ ПОГУБЛЕНА И ПОКА ЕСТЬ ВРЕМЯ НА СПАСЕНИЕ!”

Тут Сержант скомандовал отставить шаг и построится. Причиной послужило появление Прапора, чья полная фигурка показалась на дороге, ведущей от КПП.

– Здравь желаю, товарищ прапорщик! – гаркнули мы, приветствуя начальство.

– Вольно, – бросил тот и взмахом пухлой руки подозвал к себе Сержанта.

Сержант, сгорбившись и опустив голову, кинулся к Прапору. Они отошли под тень дерева, оставив нас стоять солнцепёке. Прапор стоял, широко расставив ноги, и о чем-то выговаривал Сержанта, активно жестикулируя и хмуря брови. Сержант же стоял и слушал, смотря под ноги, похожий на вопросительный знак. Закончив, Прапор развернулся на каблуках и семенящей походкой отправился обратно к КПП. Сержант же подошел к нам. На его покрасневшем лице обозначились прыщи, будто раздулись, готовые разорваться изнутри.

Сейчас он на нас отыграется, подумал я тогда, но ничего особенного не последовало: Сержант короткой командой, похожей на стон, отправил нас в казарму. После он приказал на счёт до десяти расправить кровати и устроится на “тихий час”. Не веря своим ушам, удивленно обмениваясь взглядами, мы кинулись исполнять приказ. Казарма мгновенно взорвалась топотом ног по деревянному полу, в воздух взлетали покрывала и зазвенели бляхи. В течение десяти секунд мы разделись, сложили форму “пирамидкой” на прикроватном стуле и под скрип железных панцирных кроватей устроились на своих местах.

– Кто спать не будет, тот выходит на плац и продолжит строевую, – пригрозил явно блефующий Сержант, видимо спешащий к ожидающему его на КПП Прапору.

Мы молчали, затаившись под одеялами.

– Взвод, отбой! – выкрикнул под конец Сержант.

Судя по его шагам, он некоторое время оставался в коридоре, прислушиваясь к воцарившейся тишине, на случай, если кто-либо из нас осмелится нарушить приказ. Убедившись в нашей дисциплине, он вышел на крыльцо, хлопнув входной дверью, и ушел.

Мы остались одни, казалось бы вольные делать что угодно. Но никто не шелохнулся. И судя по вскоре заполнившему казарму сопению, парни быстро заснули.

Моя кровать находилась у стены и окна, открытого настежь, через которое проникали лучи послеполуденного солнца, беспрепятственно пропекая меня через тонкое синее одеяло, под которым я лежал, пытаясь не ёрзать. Было жарко и я сбросил одеяло, усугубив положение, открыв тело солнцу. Помню, как я тогда маялся от духоты, мечтая о прохладном душе: о том, как было бы замечательно смыть с себя липкий пот и грязь и только потом заснуть – чистый и свежий. Еще помню прохладу металлической кроватной дужки, которую я касался ступнями, пытаясь остудиться подобным убогим способом.

Так я и лежал без сна, потея и ожидая, когда солнце опустится к горизонту и перестанет меня изводить, злясь на судьбу, вспоминая жизнь на “гражданке” и лелея фантазию о том, чтобы сбежать из части, прекратив тем самым карнавал безумия в котором оказался.

– Это плохое место…, – вдруг послышался чей-то тихий голос, прервав течение моих невеселых мыслей.

Осторожно перевернувшись на другой бок и оказавшись лицом к казарме, я осмотрелся в поисках источника шума. Это был парнишка, чья кровать находилась напротив моей, в той части казармы, куда не доставали лучи солнца.

– Что? – удивленно прошептал я.

Этот парнишка был для меня почти незнаком, как и его брат – близнец, также призванный в нашу часть. Их звали почти одинаково, с разницей в одну букву. Но я не запомнил их имен, путая близнецов и принимая за одного человека, настолько внешне похожими они казались: невысокие, худые и загорелые, с вытянутой формой головы и мелкими чертами лица. Помню, они были чертовски выносливыми и всегда молчали, напоминая африканских охотников-аборигенов, способных неделями преследовать жертву по саванне, ограничиваясь крохами еды и каплями влаги. Общались они только друг с другом, едва слышно перекидываясь короткими фразами, не понятными для окружающих. Как-то Крест обозвал их при всех парой педерастов, заработав от них долгий молчаливый взгляд одинаковых темных глаз, в глубине которых будто мерцало пламя. Крест тогда трусливо осекся, смутился и перевел тему.

– Не нравится мне тут. Тебе тоже не нравится? – спросил он из тени.

– Что не нравится? – я ощутил волну раздражения от того, что тот говорил загадками, более того лежал в прохладной части казармы, тогда как мне приходилось жариться на солнцепеке.

– Ты тоже заметил? Я видел тебя. Видел там…, – продолжал многозначительно шептать он.

– Что заметил? Что ты видел? – терял терпение я.

– Когда ты курил на холме с чеченцем. Я видел…

– Сдать нас решил, что ли?

– Не в этом дело. Я видел, что тебе тоже тут не нравится.

– Что? Спи давай! – отрезал я, отвернувшись к стене, решив не продолжать странный диалог.

Тут я вспомнил о происшедшем на холме и застыл, чувствуя как по спине будто прошлись муравьи.

– Что ты видел? – снова повернулся я к парнишке.

– Это плохое место. Ты тоже это видел… Мы потом об этом поговорим, – он закрыл глаза и натянул до подбородка край одеяла.

– Что? Потом поговорим? – чуть не вскрикнул от возмущения я.

Парнишка же не шелохнулся, будто превратившись в статую.

– Вот сука…, – вырвалось у меня, на что уголок губ парнишки, кажется, чуть дернулся в снисходительной ухмылке.

Я лежал и смотрел на него, давясь от злости и бессилия, сжимая в кулаке влажную от пота простыню. Потом укрылся с головой, игнорируя духоту, соорудив крохотное личное пространство, где мог бы в деталях обдумать случившееся на холме.

Тем временем, солнце убавило мощность, скрывшись за деревьями. А я все лежал в своем коконе, вылавливая концы в клубке мыслей. Казалось, так прошли часы, пока я не расслышал приближающиеся к казарме шаги – характерное цоканье металлических набивок на каблуках сапог Сержанта. Следом – скрип двери и тяжелые шаги по деревянному полу.

А потом оглушительное: “Взвод, подъём!!!”

– Строится! На счет до двадцати! Раз! Два! Три!

Время снова понеслось вперед, будто команды Сержанта вновь запустили шестерни нашей армейской жизни. Парни, растирая покрасневшие глаза, спотыкаясь и шатаясь, кинулись застилать постели и натягивать обмундирование.

– Вы чё, призраки конченные! Где, сука, кантики?! – разрывал глотку Сержант, подойдя к одной из кроватей и рывком сорвав на пол одеяло, а после повторил “трюк” с соседними тремя кроватями.

Затишье было временным, с горечью подумал тогда я. Первые несколько дней Сержант учил нас стелить кровати так, чтобы одеяло было туго натянуто поверх матраса. Особое внимание уделялось краям, которые должны превращать застеленную кровать в безупречный брусок. Подобный эффект достигался отбиванием кровати длинной и узкой деревянной доской с ручкой называемой “кантиком”. Последние пару дней Сержант, казалось, забыл об этом требовании, но теперь вдруг взялся за старое.

Парни как ошпаренные носились по казарме в поисках единственного на казарму “кантика”, который обычно лежал на одном из подоконников, а теперь невесть куда подевался.

– Вы чё, кантик посеяли?! – театрально возмущался Сержант, топчась сапогами по сброшенным на пол одеялам.

– Двадцать! – закончил счет он, злобно ухмыляясь и заглядывая в наши растерянные лица.

– Взвод отбой! – завыл он.

Его замысел был понятен. Теперь нам придется повторять цикл “отбой – подъем” до тех пор пока не найдется “кантик” и углы на кроватях не будут им отбиты.

– Взвод, подъем! Строиться на счет до двадцати! – повторилась команда, как только под одеялом устроился последний из нас.

Вскочив, мы продолжили лихорадочные поиски пропажи. Я же тогда понял, что искать бесполезно, что “кантик”, вероятно, спрятал сам Сержант. Мы должны были страдать. Может, это было запоздалой местью Сержанта за то, что стали свидетелями как Прапор отчитывал его, а может просто так… В итоге, раз за разом Сержант оставался недовольным видом застеленных кроватей, выровненных парнями ладонями, и скидывал покрывала на пол.

– Урод, че ты хочешь…? – выдавил сквозь зубы Мажор, когда Сержант поднял нас с кроватей в очередной раз. Сказал достаточно громко, чтобы его услышали.

Я на мгновение пересёкся с ним взглядом, заметив недобрый огонек в глазах Мажора, ощущая как в воздухе запахло “жареным”. Так и вышло: Мажор перестал суетится, он поправил форму и вальяжно встал у окна, засунув руки в карманы, с бесцеремонной ухмылкой уставившись на Сержанта.

– Кого ждем? Мамочку с папочкой? – выкрикнул Сержант, заметив бунтаря.

Мажор же с демонстративным равнодушием пожал плечами, продолжая стоять в прежней позе.

– Боец, че окопался, спрашиваю?! – Сержант швырнул на пол очередное одеяло и шагнул в сторону Мажора, надеясь, что тот дрогнет. Но Мажор продолжал стоять.

– Жду отбоя, господин младший сержант, – наконец ответил Мажор, с раскаленным добела спокойствием в голосе, применив свежевведенное армейское обращение “господин” взамен традиционного “товарищ”.

– Упор лежа принять! – заорал покрасневший Сержант и подбежал к Мажору, оттолкнув меня с пути.

Тот лениво вытащил руки из карманов и растянулся на полу.

– Делай раз! – рявкнул Сержант.

Парень легко отжался.

– Делай два!

Парень повторил.

– Отставить!

Мажор поднялся на ноги.

– Делай раз! Делай два! Отставить! – выкрикивал Сержант, наблюдая как Мажор без усилий выполняет приказы.

Мы застыли на месте, понимая, что ставки противостояния были высоки, а на кону – репутация Сержанта, впервые поставленная одним из нас под сомнение.

Я находился к “сцене” ближе всех, с содроганием наблюдая за действующими лицами: как раздулся прыщ на лбу Сержанта, как подрагивает его нос, похожий на кусок теста, как он сгорбился, подняв плечи и втянув грудь, и как мерзко от него воняет потом и мочой. Мажор же, несмотря на неравное положение, выглядел достойно: ловкий и сильный, с неизменной ухмылкой он легко отжимался и поднимался на ноги, и лишь капля пота, образовавшейся на лбу, выдавала физические усилия.

Мажор меня восхищал. Он был воплощением непоколебимой мужественности, в отличии от противника от которого, помимо мочи и пота, будто разило неуверенностью и страхом. И чем громче он визжал, тем более жалким он выглядел.

– Делай полторааа! – придумал Сержант новый способ экзекуции.

Мажор замер в нижней точке движения, согнув локти и зависнув над полом.

– Полторааа! – скрипел Сержант, злорадно улыбаясь, – Ты чё, призрак, осмелел что ли? Духовитый что ли? Положенцем себя ставишь?! У себя дома выпендриваться будешь, когда мамка и папка “бабками греют”, а тут – ты призрак! Ясно тебе?!

Мажор молчал. Он продолжал держать стойку, не падая на пол.

– Жаль, что не положено вас трогать! Так бы разом выбил говно из такого как ты! – хрипел Сержант, поворачиваясь к нам. Его выкатившиеся глаза ошалело обводили нас взглядом, – ну ничего…– ехидно шипел он, – подождите, призраки грёбаные, после учебки вас самая масть ждет. В частях духи минуты считают, когда вы присягу примете, а они “черпаками” станут. Скоро будете летать и вспоминать учебку, как санаторий!

Сержант стоял над Мажором, похожий на гиену.

– Ты понял, кто ты? – обратился к мажору Сержант.

Парень молчал. При этом, я заметил как у него от напряжения задрожали руки.

– Давайте напомним бойцу, кто вы? – рявкнул в нашу сторону Сержант.

– Призраки, товарищ младший сержант, – из дальнего угла казармы послышался одинокий ответ. Это был Ванёк – дебелый парнишка с постоянным, будто нарисованным, румянцем на щеках и фактурой, напоминающей Шрека.

– Не слышу? – переспросил Мажор.

– Призраки, товарищ младший сержант, – два дополнительных голоса добавили Пингвин и Крест.

Рыхлое лицо Пингвина побледнело, а взгляд бегал, будто кролик по поляне. Он вжал голову в плечи, как никогда похожий на пингвина, стараясь занять как можно меньше места в пространстве. Крест же с садисткой улыбкой на тонких губах стоял, подавшись корпусом вперед, и с азартом смотрел на Сержанта и Мажора, сверкая холодными голубыми глазами.

Еще меня тогда поразили близнецы: один стоял справа от меня, а другой у входа в казарму. Их лица были совершенно одинаковыми: невозмутимыми и безучастными, а взгляд будто направлен внутрь. Это выглядело странно, учитывая развивающиеся события. Тогда я снова прокрутил в голове наш недавний диалог с одним из них, решив про себя, что обязательно должен как можно скорее найти способ продолжить прерванный разговор.

– Не слышу? – тем временем продолжал изводить нас Сержант, кривляясь и стуча сапогом по полу.

– Призраки, товарищ младший сержант! – нестройным хором протянули парни, включая меня самого, каким бы постыдным это не казалось.

– Ну вот, до всех бойцов дошло, а до тебя – нет. Как же так? Или дошло? Теперь понял, кто ты? – нагнулся Сержант к Мажору. Теперь не только руки, но и тело бунтаря дрожало от напряжения, а на полу расплывалось озерцо из капель пота, скатывающихся с его лица.

– Не дошло? Может, хочешь на “полторашке” всю ночь провисеть? Я могу устроить! – шипел Сержант, обводя нас взглядом вытаращенных глаз, явно нервничая от продолжавшегося сопротивления противника.

Мажор продолжал молчать, упорно удерживая себя на полусогнутых локтях, в то время как Сержант все краснел, сжимая скрюченные пальцы. Мы же затихли. Казалось, что и весна за окном перестала шуметь, ожидая развязки конфликта.

От того, что случилось дальше у меня похолодело в затылке. Сержант поднял ногу, обутую в тяжелый сапог и подбитый на каблуке набойкой, и положил её на спину Мажора. Я был уверен, что бедняга не выдержит и упадет. Но он продолжал держать стойку по мере того, как озерцо из капающего пота становилось больше.

– Ногу убери, – послышался сдавленный шепот.

– Что? – взвизгнул Сержант, который, казалось, находился на грани истерики.

– Ногу убери, – повторил Мажор с металлом в голосе.

– А то чё?

– Кантика. В казарме. Нет.

– Что ты сказал?

– Кантика! Тут! Нет! Господин! Младший! Сержант!

В ответ Сержант сильнее надавил сапогом, от чего тело и голова Мажора мелко затряслись.

– Разрешите обратиться, товарищ младший сержант! – вдруг непроизвольно дернулся и выпалил я.

Все, кроме стоящего в стойке Мажора, одномоментно обернулись на меня.

– Разрешаю! – Сержант смотрел на меня так, будто увидел впервые, и, к моему облегчению, снял ногу со спины бедняги.

– Я знаю, где “кантик”, товарищ младший сержант! – сказал я первое, что пришло в голову.

– Упор лежа оставить, – процедил Сержант, при этом на его лице мелькнула тень облегчения, что появилось оправдание закончить затянувшееся противостояние.

Мажор тяжело поднял на ноги. Когда он выпрямился, то я смог рассмотреть его пунцовое и мокрое от пота лицо покрытое белыми пятнами. Он отдышался, отряхнулся и вальяжно поправил ремень, наградив меня недобрым взглядом.

– Значит, знаешь, где “кантик”, боец? – встал передо мной Костыль.

Я лихорадочно соображал что ответить.

– Позвольте поискать в коридоре, – нашёлся я.

– Значит так, взвод! Боец заявил, что “кантик” в коридоре, – развернулся к парням Сержант, – Значит пока он будет искать, то всем упор лежа принять! – взревел на последней фразе он, сверкнув злорадной ухмылкой.

Несколько секунд парни стояли без движения, переваривая команду, с вытянутыми от недоумения лицами.

– В уши “долбитесь”, что ли?! Упор лежа принять! – повторил Сержант.

Парни загрохотали по деревянному полу сапогами и опустились в стойку. Последним подчинился Мажор. Он не торопясь покрутил плечами и головой, встряхнул руки, и только потом занял позицию.

– Чё стоишь, боец! Подорвался! Взвод тебя ждёт! – рявкнул на меня Сержант.

– Слушаюсь, сейчас, сейчас…, – залепетал я, двинувшись с места, ошеломленный своей неожиданной ролью.

Кинулся в коридор, ощущая как кровь пульсирует в венах. Оказавшись на месте, уткнулся в пустые обшитые досками стены. “Кантика” в коридоре не оказалось. Ему негде было быть, учитывая отсутствие какой-либо мебели, кроме стула для дежурного у входной двери.

В отчаянье выбежал на крыльцо, распахнув дверь, которая жалобно скрипнула будто подстреленная на лету чайка. И ничего! Только потертые доски и облупившийся навес. А вокруг все тот же безразличный к моей драме май, дрожащий полынным зноем.

Помню, как в голове тогда скользнула идея сбежать – просто смыться подальше от проблемы. Я представил, как бегу в степь через кустарники, добираюсь до забора, проскальзываю через щель и даю деру в сторону города. На армейском жаргоне это называлось “уехать в СОЧИ” или осуществить Самовольное Оставление ЧастИ, а солдат, отправившийся в СОЧИ назывался “СОЧНИК”, что ложилось унизительным ярлыком до конца службы, помимо очевидных последствий вроде заключения под стражу и отправление в штрафной батальон.

Ну уж нет, подумал я тогда, я не позволю себе – образованному и взрослому человеку, заниматься подобной ерундой. Так что я нашел свои тестикулы и заставил себя повернуть обратно в казарму, где бы достойно встретил вызов судьбы.

Но тут мое внимание привлек неровный край ступеньки крыльца – с правой стороны торчал небольшой отросток цветом темнее, чем у остальных половиц. Я все сразу понял. Расплывшись в улыбке, я вытащил пропавший “кантик”, спрятанный в щели под доской.

Продолжая победоносно улыбаться, я забежал в казарму, дежа перед собой пропажу, будто олимпийский факел. Однако оказавшись в помещении, я ощутил, что за время моего отсутствия обстановка в помещении кардинально изменилась.

Парни все также висели в стойке на руках и никто не обратил внимания на мое возвращение. Взоры были направлены на Мажора и Сержанта. Мажор же был на ногах. Он с каменным выражением лица стоял над лежащим перед ним Сержантом, чье длинное и нескладное тело распласталось перед ним на полу и судорожно шевелилось конечностями, делая его похожим на краба, который пятится в укрытие перебирая щупальцами. Лицо Сержанта дергалось от страха и растерянности, а под глазом наливался жирный синяк.

“Опоздал”, – подумал я тогда, ощущая как воздух в казарме будто искрит от электричества, презнаменовывая последствия произошедшего.

VI

Последствия не заставили себя ждать. Больше четырех часов подряд, до самого ужина, Сержант гонял нас по плацу. Солнце еще палило, а мы накручивали круги: бегали трусцой, шагали строевым шагом, хрипели гимн и ползали “крокодильчиком” под команды Сержанта, который сгорбившись сидел на принесенном из казармы стуле в тени дерева и курил сигарету за сигаретой.

Никто из нас не смел высказать Мажору и слова упрека. Мы приняли наказание за должное. Как и Сержанту, он был нам не по зубам. Обстоятельства были понятны без слов. Сержант проиграл – он что-то промямлил тогда угрожающее в адрес Мажора, ползая по полу и ощупывая опухший глаз, вроде того, что убил бы, если бы не запрет бить “призраков”, но это было неубедительно. Он струсил у нас на глазах и был публично опозорен.

Вскоре я перестал чувствовать боль в мышцах. Сознание будто выпорхнуло из телесной оболочки и зависло в воздухе. Пока мое тело бежало, шагало и ползло, сознание наблюдало за округой, пропитанной приближающимися сумерками: за жирным желтком солнца, ползущего к горизонту, за колышущимися волнами травы, за исполинскими тополями вдали и за сосредоточенными, мокрыми от пота лицами парней.

Но потом стало хуже. Опять, как в прошлый раз на холме. Воздух сгустился, сияние солнца помутнело, шелест травы затих и запахло полынью. Движения моего тела замедлялись и я вновь принялась проваливался в кошмар, ожидая услышать нарастающий металлический скрежет.

Но большая проблема оказалась в том, что внешность окружавших меня парней изменилась. Кореец вдруг выглядел будто оживший мертвец: бледный, с немигающим взглядом тусклых, будто подернутых катарактой глаз. Его форма была изорвана в клочья, на правом бедре виднелась рваная рана, обнажая кость, а правая стопа вывернулась и волочилась по асфальту. Витек бежал на босу ногу, размахивая культями, оставшимися от рук. Впереди – Пингвин, Расик и Мажор – также босые. На спине Пингвина зияла огромная дыра. Расик был почти голый, одетый лишь в синие армейские трусы, его кожа была сплошь покрыта чем-то черным и лоснящимся, а пальцев на руках не доставало. Между ними бежал Мажор. Все его конечности были на месте, как и была нетронута форма. Все бы ничего, но недоставало головы! Что, впрочем, не мешало парню держать строй.

Голова моя закружилась. Образы перед глазами то теряли, то возвращали ясность, а в носу свербило от едкого аромата полыни. Я не мог терпеть все это, хотел с этим покончить и выскочить из кошмара, но не мог.

Позади меня слышался топот парней, бегущих следом. Будто обреченный, противореча собственному желанию, я обернулся и от увиденного у меня пересохло во рту.

Крест бежал будто спиной вперед, умудряясь сгибать колени в обратную сторону. На самом деле его туловище было вывернуто на сто восемьдесят градусов, так что в мою сторону был повернут его бритый затылок. Рядом держались близнецы – с одинаковыми серыми лицами и глазами, уставившимися в пустоту. Один нес другого на руках, точнее то, что от того осталось – торс без ног и рук.

Потом парни вдруг разом развернулись ко мне, показав серые лица, кроме Мажора лишенного головы, открыли потемневшие рты и воздух наполнился их криком. Они вопили что-то нечленоразденое, но мне было понятно без слов – они требовали спасти их! Их стоны нарастали и нарастали, разрывая меня изнутри. А когда я от ужаса почти лишился сознания, то все прекратилось. Призрачная пелена спала и реальность вернулась в свои права. Вдохнув свежий воздух, я потерял равновесие, споткнулся и рухнул вперед.