Читать книгу История Рима от основания Города - Тит Ливий - Страница 1

Прибытие Энея в Италию и его деяния (1–2). Царствование в Альбе Аскания, а затем Сильвиев (3). Рождение Ромула и Рема (4). Основание Рима (5–7). Учреждение сената (8). Война с сабинянами (9-13). Деление народа на курии (13). Победа над фиденянами и вейянами (14–15). Апофеоза Ромула (16). Религиозные учреждения Нумы Помпилия (17–21). Тулл Гостилий опустошил Альбанскую область; бой Горациев и Куриациев (22–26). Измена и казнь Метия Фуфетия (27–28). Разрушение Альбы (29). Победа над сабинянами (30). Смерть Тулла (31). Анк Марций победил латинов и основал Остию (32–33). Прибытие в Рим Лукумона (34). Воцарение Тарквиния Древнего; его победы и сооружения (35–38). Чудо над Сервием Туллием (39). Убиение Тарквиния и воцарение Сервия Туллия (40–41). Победа над вейянами; деление народа на разряды; сооружение храма Дианы (42–45). Смерть Сервия Туллия (46–48). Воцарение Тарквиния Гордого; убиение Турна Гердония (49–52). Война с вольсками; разграбление Габий (53–54). Сооружения на Капитолии (55–56). Осада Ардеи; смерть Лукреции и изгнание царей (57–60).

Предисловие

Будет ли стоить труда, если я напишу историю римского народа с основания города, твердо не знаю, да если бы и знал, то не решился бы сказать: дело в том, что предприятие это, как я вижу, и старое, и многими испробованное, причем постоянно появляющиеся новые писатели думают или привнести нечто новое со стороны фактической, или превзойти суровую древность искусством изложения. Как бы то ни было, все же приятно будет и мне, по мере сил, послужить увековечению деяний первого народа на земле; и если имя мое в такой толпе писателей останется в тени, то я стану утешать себя славой и величием соперников. Кроме того, дело это большого труда, так как приходится воспроизводить события более чем за семьсот лет, и притом из жизни государства, начавшего с малого и возросшего до того, что величина его становится ему уже в тягость; наконец, большинству читателей, несомненно, доставит мало удовольствия история возникновения города и ближайших к тому событий; они ведь спешат ознакомиться с той недавней порою, когда силы чересчур могучего народа уже давно истребляют сами себя. Я же буду вознагражден также и тем, что отвернусь от переживаемых нами в течение стольких лет бедствий хоть на то время, пока всеми силами моей души буду занят воспроизведением тех древних событий; тут я не буду испытывать никакой тревоги, которая, если и не в состоянии отклонить ум писателя от истины, то все же может беспокоить его. Я не намерен ни утверждать, ни опровергать известия о событиях, предшествовавших основанию, или, вернее, мысли об основании города; все они более изукрашены поэтическими вымыслами, чем опираются на несомненные исторические памятники: древности дозволяется освящать начало городов, примешивая божественное к человеческому. И если какому народу дóлжно дозволить освятить свое возникновение и приписать его богам, то римский народ приобрел это право своей воинской доблестью, и народы, переносящие-де власть его, должны столь же безропотно сносить, когда он называет своим родоначальником и родителем основателя своего города не кого иного, как Марса. Я не придаю, конечно, особенного значения тому, как взглянут и оценят это и ему подобные известия; для меня важно, чтобы каждый внимательно проследил, какая была жизнь, какие нравы, какие люди и какими средствами в мирное и военное время приобрели и увеличили могущество государства; пусть он затем проследит, как нравственность, с постепенным падением порядка, начала колебаться, как она затем все более и более стала клониться к упадку и наконец рухнула; таким образом, мы дошли до настоящего положения, когда уже не можем выносить ни пороков, ни средств против них. В этом-то и состоит нравственная польза и плодотворность изучения истории, что примеры всякого рода событий созерцаешь точно на блестящем памятнике, отсюда можно взять и для себя, и для своего государства образцы, достойные подражания, тут же найдешь и позорное начало, и позорный конец – чего следует избегать.

Впрочем, или меня обманывает любовь к предпринятому труду, или действительно никогда не существовало государства более великого, более нравственного, более богатого добрыми примерами; государства, в которое бы столь поздно проникли жадность и роскошь и где бы дольше оказывался столь великий почет бедности и воздержанию. Ибо чем меньше было средств, тем меньше гонялись за ними; только недавно богатства породили жадность, а обилие в удовольствиях – страсть губить все роскошью и распутством.

Но пусть хоть начало столь великого предприятия свободно будет от жалоб, которые и тогда не будут приятны, когда их, быть может, нельзя будет избежать. Если бы у нас, как у поэтов, это было в обычае, то мы гораздо охотнее начали бы с добрых предзнаменований, с обетов и молитв богам и богиням, чтобы они даровали счастливый успех приступившему к столь великому делу.

1. Прежде всего, достаточно хорошо известно, что за взятием Трои последовала свирепая расправа над всеми троянцами; только к двум, Энею и Антенору[1], ахейцы вовсе не применили права войны вследствие старинного гостеприимства и вследствие того, что они постоянно советовали помириться и вернуть Елену. Затем, после разных приключений, Антенор прибыл в самый отдаленный залив Адриатического моря с горстью энетов, которые за мятеж были изгнаны из Пафлагонии и, лишившись под Троей царя Пилемена, искали вождя и места для поселения; прогнав евганеев, живших между морем и Альпами, энеты и троянцы завладели этой землей. Место, где они высадились в первый раз, называется Троей, а оттуда и область носит имя Троянской; народ же весь назван венетами.

Эней, бежавший вследствие той же беды из отечества, но предназначаемый судьбою для более великих начинаний, сперва прибыл в Македонию, оттуда, ища места для поселения, занесен был в Сицилию, а из Сицилии прибыл со своими кораблями к Лаврентской области. И это место также зовется Троей. Выйдя здесь, троянцы, как люди, у которых после чуть не бесконечного блуждания не осталось ничего, кроме кораблей и оружия, захватили находившиеся на полях скот; тогда царь Латин и аборигены, владевшие тогда теми местами, сбежались с оружием в руках из города и с полей, чтобы отразить нападение пришельцев. О последующем существует двоякое предание: по одному – Латин, проиграв сражение, заключил с Энеем мир, а затем и породнился с ним; по другому – когда оба войска стояли готовыми к битве и, прежде чем подан был сигнал, из толпы старейшин выступил Латин и вызвал вождя пришельцев для переговоров. Затем он спросил, что они за люди, откуда и по какому случаю ушли из дому и чего ради высадились в Лаврентской области; услыхав, что народ – троянцы, а вождь их – Эней, сын Анхиза и Венеры, что бежали они с родины после сожжения отечественного города и ищут места для поселения и основания нового города, – Латин, дивясь знатности народа и вождя и готовности их помириться или сражаться, закрепил будущую дружбу рукопожатием. Затем вожди заключили договор, а войска приветствовали друг друга; Эней стал гостем Латина, а затем перед пенатами[2] Латин скрепил союз политический домашним, выдав за Энея дочь свою. Это обстоятельство окончательно укрепило в троянцах надежду, что их блуждания наконец-то кончились и они нашли постоянное и прочное место для поселения. Они основывают город, и Эней по имени супруги называет его Лавинием. Немного спустя у молодых супругов родился сын, которого родители назвали Асканием.

2. Затем аборигены и троянцы одновременно подверглись нападению. Царь рутулов Турн, за которого до прибытия Энея просватана была Лавиния, оскорбленный предпочтением пришельца, напал на Энея и Латина. Оба войска вышли из битвы с ущербом: рутулы были побеждены, а победители – аборигены и троянцы – потеряли вождя Латина. Тогда Турн и рутулы, не доверяя своим силам, искали защиты у известных своим могуществом этрусков и царя их Мезенция, повелевавшего Церой, сильным в то время городом. Уже с самого начала он был недоволен возникновением нового города; тогда же, считая, что силы троянцев растут гораздо быстрее, чем то позволяет безопасность соседей, он охотно соединил свое оружие с оружием рутулов.

Эней, желая, ввиду столь грозной войны, привлечь к себе сердца аборигенов, назвал оба народа латинами, для того чтобы все имели не только одни законы, но и одно имя. И с тех пор аборигены не уступали троянцам в усердии и преданности царю Энею. Надеясь на мужество двух народов, со дня на день более и более сближавшихся друг с другом, Эней вывел войска в поле, хотя слава могущества Этрурии разнеслась не только по земле, но и по морю, вдоль всей Италии – от Альп до Сицилийского пролива, и хотя он имел возможность защищаться в стенах. Последовавшее сражение было удачно для латинов, а для Энея оно было и последним подвигом. Погребен он у реки Нумик; как подобает именовать Энея, я не знаю, зовут же его Юпитером Родоначальником[3].

3. Сын Энея, Асканий, не достиг еще того возраста, чтобы вступить во власть, но царство осталось нетронутым, пока он не возмужал; латинское государство, царство его деда и отца, охраняемое женщиной, уцелело; такой способной женщиной была Лавиния! Я не стану спорить (да и кто решится говорить с полной уверенностью о столь древнем событии!), был ли это тот Асканий или другой, старший, родившийся от Креусы еще во время существования Илиона, сопровождавший отца в бегстве, – словом, тот, которого под именем Юла род Юлиев считает своим родоначальником[4]. Этот-то Асканий – все равно, где и от какой бы матери он ни родился (во всяком случае достоверно, что он был сыном Энея), – вследствие избытка в населении оставил цветущий по тому времени город матери (или мачехи), а сам основал у подошвы Альбанской горы новый город, который назвал Альбой Лонгой, так как он тянулся вдоль горного хребта[5]. Между основанием Лавиния и выведением колонии[6] в Альбу Лонгу прошло почти тридцать лет, тем не менее могущество государства, особенно после поражения этрусков, возросло до того, что ни после смерти Энея, ни во время управления женщины, ни даже в первые годы царствования юноши ни Мезенций с этрусками, ни другие какие соседи не рискнули поднять оружия. По мирному договору границей между этрусками и латинами стала река Альбула, именуемая теперь Тибром.

Затем царствовал сын Аскания Сильвий[7], по какому-то случаю родившийся в лесу. У него был сын Эней Сильвий, а у того – Латин Сильвий. Он вывел несколько колоний, которые получили название «Древние латины». Затем за всеми царями Альбы осталось прозвище Сильвиев. У Латина был сын Альба, у Альбы – Атис, у Атиса – Капис, у Каписа – Капет, у Капета – Тиберин, который утонул, переплывая Альбулу, получившую от того славное впоследствии имя Тибр, затем царствовал Агриппа, сын Тиберина, после Ариппы – Ромул Сильвий, принявший власть от отца; он поражен был ударом молнии; ему непосредственно наследовал Авентин; тот был погребен на холме, получившем от него имя и составляющем ныне часть Рима, затем царствовал Прока. У него были сыновья Нумитор и Амулий. Старинное царство Сильвиев завещано было Нумитору как старшему сыну. Но сила оказалась выше воли отца и права старшинства: прогнав брата, воцарился Амулий; к одному злодеянию он присоединил другое, умертвив сына брата; дочь же брата, Рею Сильвию, он лишил надежды на потомство, сделав ее под видом почести весталкой и обязав, таким образом, вечно оставаться девой.

4. Но, я полагаю, столь сильный город и государство, уступающее лишь могуществу богов, обязано было своим возникновением соизволению судьбы. Когда изнасилованная весталка родила близнецов, то она объявила отцом этого безвестного потомства Марса или потому, что верила в это, или потому, что считала более почетным выставить бога виновником своего преступления. Однако ни боги, ни люди не в силах были защитить ее и детей от жестокости царя[8]: жрица в оковах была брошена в тюрьму, а детей приказано было выбросить в реку. Но по воле рока Тибр выступил из берегов и образовал болота, так что нигде нельзя было подойти к настоящему руслу его; вместе с тем посланные надеялись, что дети потонут хоть и в стоячей воде. Итак, считая себя исполнившими повеление царя, они бросили детей в ближайшую лужу, где теперь находится Руминальская смоковница[9] (говорят, что она называлась Ромуловой). В тех местах был тогда обширный пустырь. Существует предание, что, когда плавающее корыто, в котором были выброшены мальчики, после спада воды осталось на сухом месте, жаждущая волчица, шедшая из окрестных гор, направилась на плач детей. Она с такой кротостью припала к ним и кормила их грудью, что главный царский пастух, называвшийся, по преданию, Фавстулом, нашел ее лижущей детей. Последний принес их домой и отдал на воспитание жене своей Ларенции. Некоторые полагают, что Ларенция за распутство называлась среди пастухов lupa, и это послужило основанием удивительной сказки[10]. Так родились они и так воспитались; когда же подросли, то, не оставаясь без дела в хижине пастуха или около стад, они, охотясь, бродили по лесам. Укрепившись среди таких занятий телом и духом, они не только преследовали зверей, но и нападали на разбойников, обремененных добычей, делили награбленное между пастухами и с этой со дня на день увеличивавшейся дружиной занимались и делом, и шутками.

5. Уже в то время существовало, по преданию, совершаемое и ныне празднество Луперкалий[11] на горе Палатинской, называвшейся сперва от имени аркадского города Паллантия[12] Паллантейской, а потом Палатинской. Там Евандр, родом аркадянин, много лет раньше живший в тех местах, установил взятое из Аркадии празднество, состоявшее в том, что нагие юноши[13] бегали, сопровождая шутками и весельем поклонение Пану Ликейскому[14], переименованному впоследствии римлянами в Инуя. Этот праздник стал известным; и вот, когда они предавались играм, разбойники, раздраженные потерей добычи, устроили им засаду; Ромул отбился, а Рема они захватили, немедленно представили царю Амулию и сами же еще стали обвинять его. Главное обвинение состояло в том, что братья нападают на поля Нумитора и с шайкой юношей угоняют оттуда скот, точно неприятели. Вследствие этого Рем был передан Нумитору для наказания.

Уже с самого начала Фавстул подозревал, что у него воспитываются царские дети; он знал, что они выброшены по повелению царя; совпадало и время, когда он нашел их; но, не уверившись окончательно, он не хотел открывать этого, разве выпадет случай или принудит необходимость. Необходимость явилась раньше. И вот под влиянием страха он открывает все Ромулу. Случайно и Нумитор, содержа под стражей Рема и слыша о братьях-близнецах, вспомнил о внуках, сопоставляя их возраст и характер пленника, вовсе не похожего на раба. Путем расспросов он пришел к тому же результату и почти признал Рема. Таким образом, царю со всех сторон куются козни. Ромул, не считая возможным действовать открытой силой, нападает на царя не с шайкой юношей, а приказав каждому пастуху своей дорогой явиться к определенному времени около дворца, со стороны же жилища Нумитора является на помощь Рем, приготовив другой отряд. Так они убивают царя.

6. Нумитор в начале суматохи, заявляя, что неприятели вторглись в город и напали на дворец, отозвал альбанскую молодежь для защиты крепости; когда же увидел, что братья, умертвив царя, идут к нему с приветствием, тотчас созывает собрание, выставляет на вид преступление брата против него, указывает на происхождение внуков – как они родились, как воспитались, как были узнаны, затем – как был убит тиран и объявляет, что он виновник этого. Юноши, стройно выступив на средину собрания, приветствовали деда царем, а последовавшие единодушные восклицания толпы закрепили за ним царское имя и власть.

Предоставив таким образом альбанское царство Нумитору, Ромул и Рем пожелали основать город в тех местах, где были выброшены и воспитаны. К тому же был избыток в альбанском и латинском населении; к ним присоединились пастухи, а это все вместе, естественно, подавало надежду, что и Альба, и Лавиний будут малы в сравнении с тем городом, который собирались основать. Но затем в этом сказалось вредное влияние дедовского зла – страсти к царской власти, следствием чего был позорный бой, возникший из-за довольно маловажного обстоятельства. Так как братья были близнецы и нельзя было решить дела на основании уважения к старшинству, то Ромул избирает Палатинский, а Рем – Авентинтинский холм для гадания[15], чтобы боги, покровители тех мест, указали знамениями, кому дать имя новому городу и кому управлять им.

7. Рассказывают, что знамение – шесть коршунов – явилось ранее Рему, и оно уже было возвещено, как Ромулу явилось двойное число; и вот того и другого окружающая толпа приветствовала царем: одни требовали царской власти для своего вождя, основываясь на времени появления птиц, другие – на числе их. Поднялась брань, а вызванное ею раздражение привело к резне, во время которой в толпе был убит Рем. Более распространено, однако, предание, что Рем, смеясь над братом, перепрыгнул через новые стены; разгневанный этим Ромул убил его, сказав: «Так будет со всяким, кто перепрыгнет через мои стены». Таким образом, Ромул один завладел царством, а основанный город был назван именем основателя[16].

Прежде всего он укрепил Палатинский холм, на котором сам вырос. Священнодействия всем богам он установил по альбанскому ритуалу, Геркулесу же – по греческому, как это было положено Евандром. Рассказывают, что Геркулес, убив Гериона, пригнал в эти места удивительно красивых быков его и, переплыв вслед за стадом через Тибр, улегся на лугу, чтобы дать отдохнуть и покормиться на хорошей траве скоту, да и самому оправиться от усталости с дороги. Когда, отяжелев от пищи и вина, он заснул, жившие в тех местах пастух по имени Как[17], страшной силы, плененный красотою быков, задумал присвоить себе их как добычу; но понимая, что если он прямо погонит скот в пещеру, то следы сами приведут туда хозяина, когда тот станет искать быков, Как перетаскал туда самых лучших из них за хвост. Проснувшись на заре, Геркулес обвел глазами стадо и, видя, что части его недостает, направился к ближайшей пещере посмотреть, не туда ли ведут следы; видя, однако, что все они направлены из пещеры и не идут никуда дальше, смущенный и в недоумении, он погнал стадо из этого злого места. Но когда некоторые коровы, уходя и тоскуя по оставшимся, начали, как это обыкновенно бывает, мычать, ответное мычание запертых в пещере заставило Геркулеса вернуться. Как пробовал заградить ему силой доступ в пещеру, но, пораженный палицей, пал, напрасно взывая о помощи к пастухам.

Царствовал тогда в этих местах, более опираясь на свое нравственное превосходство, чем на власть, Евандр, бежавший из Пелопоннеса; муж этот пользовался уважением за удивительные письмена[18], неведомые грубым людям, а еще более вследствие веры в божественную силу его матери Карменты[19], перед пророчествами которой преклонялись обитатели Италии еще до прибытия туда Сивиллы[20]. Этот-то Евандр встревожен был суетой пастухов, в страхе бегавших около чужестранца, явно виновного в убийстве. Узнав о преступлении и причине его и видя, что рост и вся внешность этого мужа значительно больше и внушительнее, чем у смертного, он спросил, что он за человек. Услыхав имя его, его отца и отечество, он сказал: «Привет тебе, Геркулес, сын Юпитера! Мать моя, правдивая истолковательница воли богов, предсказала, что ты увеличишь число небожителей и что тебе будет здесь посвящен жертвенник и некогда могущественнейший народ на земле будет именовать его Величайшим[21] и поклоняться ему по обычаю, тобою установленному!» Подав правую руку, Геркулес сказал, что он принимает пророчество и готов исполнить волю судьбы, основав и посвятив жертвенник. Тут впервые принесена была в жертву Геркулесу избранная из стада корова; к участию в служении и пиршестве приглашены были Потиции и Пинарии – как роды, пользовавшиеся тогда наибольшим почетом в тех местах. Случайно вышло, что Потиции явились вовремя и им предложены были внутренности, Пинарии же поспели к остальной части пира, когда внутренности были уже съедены. Отсюда сохранился обычай, что, пока существовал род Пинариев, они не ели внутренностей от праздничных жертв. Наученные Евандром[22] Потиции много веков были предстоятелями этих священнодействий, пока не исчез род их вследствие того, что это священное служение их было поручено общественным рабам. Это единственные священнодействия, которые перенял от чужестранцев Ромул, уже тогда почитатель прибретенного доблестью бессмертия, к которому вела его собственная его судьба.

8. Когда богопочитание было устроено надлежащим образом, то он, созвав собрание, дал толпе законы, так как ничем иным нельзя было сплотить ее в один народ. Полагая, однако, что законы только в том случае будут уважаемы поселянами, если внешние знаки власти внушат им почтение к нему самому, он возвысил себя в их глазах общей обстановкой и, главное, завел себе двенадцать ликторов[23]. Некоторые полагают, что он выбрал это число, сообразуясь с числом птиц, которые предрекли ему царскую власть; я же склоняюсь к мнению тех, которые думают, что и служители этого рода, и число их заимствовано у соседей-этрусков, откуда взято и курульное кресло, и тога-претекста[24]; а у этрусков было так установлено, потому что у них двенадцать племен сообща избирали царя и каждое племя давало по одному ликтору.

Между тем, с присоединением все новых и новых мест, укрепления города росли; но они возводились больше в расчете на будущий прирост населения, чем сообразно с тем, которое было тогда. А затем, чтобы большой город не оставался пустым, для увеличения населения открыто было убежище, которое находится за загородкой, если спускаться с Капитолия[25], и называется «inter duos lucos». Воспользовался Ромул при этом старым обычаем основателей городов, которые, привлекая к себе толпу темного и низкого происхождения, сочиняли потом, что народ родился у них из земли. Туда сбегался из соседних племен всякий сброд, без различия, свободные и рабы, желавшие перемены своего положения, и это было основой создаваемого величия. Когда уже не было недостатка в людях, он учреждает совет, избрав сто старейшин или потому, что считал это число достаточным, или потому, что было всего сто человек, которых можно было выбрать в «отцы». «Отцами» они названы были, конечно, вследствие почета, которым пользовались, дети же их получили наименование «патриции» [26].

9. Уже Рим окреп настолько, что мог померяться силами с любым из соседних государств; но за отсутствием женщин это могущество могло продолжиться лишь человеческий век, так как у них дома не было надежды на продолжение рода, не было и брачного союза с соседями. И вот, по совету отцов, Ромул отправил к соседним племенам послов просить союза и договора, обеспечивающего для нового народа право вступать в браки. «Города, – говорили они, – как и все остальное, возникают из ничтожества; затем кому помогает своя доблесть и боги, те приобретают великое могущество и великое имя. Нам достаточно известно, что и боги помогли возникновению Рима, и в доблести не будет недостатка. Итак, вы – люди – не гнушайтесь вступить в кровное родство с людьми!» Нигде послы не были выслушаны приветливо – так презирали их соседи и в то же время боялись за себя и потомство ввиду того, что среди них крепнет такая сила. Большинство отвергло их, спрашивая, отчего бы не открыть им убежища и для женщин – вот было бы как раз подходящее супружество!

Это очень оскорбило римскую молодежь, и дело явно стало клониться к насилию. Чтобы выбрать время и место к тому, Ромул, скрыв огорчение, преднамеренно затевает торжественные игры в честь Нептуна Конного и называет их Консуалиями[27]. Затем приказывает объявить о предстоящем зрелище соседям и, чтобы придать ему блеск и интерес, он делает к играм роскошные приготовления, какие только были известны и возможны в то время. Сошлось много людей, желавших вместе с тем и посмотреть на новый город, преимущественно же соседи: жители Ценины, Крустумерии, Антемны; пришел и весь народ сабинский с женами и детьми. Радушно приглашенные по домам, ознакомившись с положением города, его стенами и многочисленными зданиями, они дивятся, что могущество римлян выросло в столь короткое время. Когда наступило время игр и взоры всех с напряженным вниманием были обращены туда, согласно уговору, произошло нападение: по данному знаку римские юноши бросаются в разные стороны похищать девушек. Большею частью хватали кому какая попадалась; но некоторых, выдававшихся красотою и предназначенных главнейшим из отцов, приносили в их дома простолюдины, которым было поручено это дело. Рассказывают, что одна девушка, далеко превосходившая всех красотой и фигурой, захвачена была шайкой некоего Талассия, и когда многие спрашивали, кому несут ее, то во избежание оскорбления ее много раз кричали: «Талассию!»; отсюда этот возглас вошел в употребление при свадьбах[28].

Вследствие происшедшей отсюда паники игры расстроились, и печальные родители девушек бежали, жалуясь на нарушение закона гостеприимства и взывая к богу, на торжественные игры которого они пришли, будучи безбожно и вероломно обмануты. Да и похищенные были также в отчаянии и не менее негодовали. Но сам Ромул обходил их и объяснял, что это произошло вследствие гордости их родителей, отказавших соседям в брачном договоре; тем не менее они, став законными супругами, будут участницами в имуществе, гражданских правах и, что всего дороже людям, будут иметь законных детей; пусть они только смягчат свой гнев и отдадут сердца свои тем, кому судьба отдала их тела. Часто из обиды со временем возникает расположение, и они приобретут себе тем лучших мужей, что каждый со своей стороны, по мере сил своих, будет стараться, выполнив обязанности супруга, вознаградить их и за тоску по родителям и родине. Присоединялись сюда ласковые речи мужей, оправдывавших свой поступок страстной любовью, а для женщин это наиболее действительное средство.

10. Уже сердца похищенных были совсем смягчены, а родители их тем временем, в траурной одежде, слезно жалуясь, волновали общины; выражая свое негодование, они не ограничивались своими пределами, а стекались сами и присылали посольства отовсюду к сабинскому царю Титу Тацию, так как имя его пользовалось известностью в тех пределах. В числе обиженных были жители Ценины, Крустумерии и Антемн; считая Тита Тация и сабинян слишком медлительными, эти три народа сообща стали готовиться к войне; но и жителей Крустумерии и Антемн крайне раздраженные ценинцы признали недостаточно энергичными, и вот они одни нападают на римские пределы. Но Ромул с войском встречает их, когда они врассыпную производили опустошения, и в легкой стычке показывает им, что бессильный гнев ни к чему не ведет: войско их он рассеивает, обращает в бегство и преследует, царя их убивает в битве и снимает с него доспехи, а вследствие гибели неприятельского вождя и город берет при первом натиске.

Возвратившись домой с победоносным войском и будучи мужем столь же великим по своим подвигам, сколько любящим блеснуть ими, он повесил доспехи с убитого вражеского вождя на нарочно для того устроенные носилки и вступил на Капитолий[29]; положив здесь их у дуба, чтимого пастухами, и принеся дары, он назначил место для храма Юпитера и дал богу новое прозвище. «Юпитер Феретрийский[30], – сказал он, – я, победоносный царь Ромул, приношу тебе это царское оружие и посвящаю храм в этих пределах, которые я мысленно только что обозначил[31], место для “тучных доспехов”, которые, следуя моему примеру, будут приносить потомки, убив неприятельских царей и вождей». Таково происхождение первого храма, посвященного в Риме[32]. Так затем судили боги, чтобы не напрасны были эти слова основателя храма, возвестившего, что потомки будут приносить сюда доспехи; но вместе с тем честь принесения этого дара не сделалась обычною, так как она выпала на долю немногих: в последующее время, в течение стольких лет и при столь большом числе войн, дважды только были приобретены «тучные доспехи» [33] – так редко посылала судьба это отличие.

11. Тем временем полчища антемнян, пользуясь удобным случаем – отсутствием римского войска, напали на их пределы. Но и против них быстро приведено было римское войско и захватило их, когда они рыскали по полям. Вследствие этого при первом натиске, при первом крике неприятель бежал, а город был взят. Ромул торжествовал двойную победу, и жена его Герсилия, уступая просьбам похищенных, убеждает его простить их родителей и принять в число граждан, указывая, что так, путем соглашения, община может усилиться. Ромул легко склонился на ее просьбу. Затем он отправился на жителей Крустумерии, сделавших вражеское нападение. Тут борьба была еще короче, так как неприятели пали духом вследствие поражений, понесенных другими. В обе области были выведены колонии; так как Крустумерия была очень плодородна, то в те земли нашлось больше охотников; а оттуда многие переселились и в Рим, преимущественно из родителей и родственников похищенных.

Следующее нападение сделано было сабинянами, и оно было всех серьезнее. Они действовали не под влиянием раздражения и увлечения и объявили войну, лишь когда начали ее. К обдуманному плану присоединилось коварство. Начальником римской Крепости[34] был Спурий Тарпей. Его дочь, девушку, Таций подкупил золотом, чтобы она впустила вооруженных в Крепость – она случайно пошла тогда за городские стены за водой для священнодействий. Войдя в Крепость, сабиняне забросали ее оружием, или с той целью, чтобы казалось, будто они силой заняли Крепость, или чтобы показать пример, что по отношению к предателю вовсе не обязательно держать слово. Присоединяют баснословный рассказ, будто она выговорила себе то, что они носят на левой руке, так как у всех сабинян на левой руке были тяжелые золотые браслеты и большие кольца с камнями; но они вместо даров из золота набросали ей щитов. Некоторые говорят, что она в условии передачи Крепости прямо требовала оружие, которое у них было в левой руке, вследствие чего была заподозрена в коварстве и умерщвлена тем, что сама себе выговорила как плату за услугу.

12. Так или иначе, но Крепость была в руках сабинян, и на следующий день, когда выстроившееся римское войско наполнило все пространство между Палатинским и Капитолийским холмами, они спустились на равнину лишь тогда, когда раздраженные римляне, горя желанием вернуть Крепость, пошли на приступ. И тут и там к битве поощряли вожди: со стороны сабинян – Меттий Курций, а со стороны римлян – Гостий Гостилий. Стоя в первом ряду, он своей бодростью и смелостью поддерживал римлян, хотя они занимали невыгодную позицию. Как только Гостий пал, римское войско тотчас дрогнуло и побежало по направлению к старым воротам Палатинского холма. Ромул, также увлекаемый толпою бегущих, подняв оружие к небу, воскликнул: «Юпитер! По приказанию посланных тобою птиц я положил здесь, на Палатинском холме, основание городу. И уже сабиняне, купив преступлением Крепость, владеют ею; оттуда с оружием в руках они стремятся сюда и уже перешли середину долины; но ты, отец богов и людей, хоть сюда не пусти врагов, освободи римлян от страха и останови позорное бегство. Здесь я посвящаю храм тебе, Юпитеру Статору[35], который да послужит на память потомству, что город спасен твоей явной помощью». Так, помолившись и как бы чувствуя, что молитва его услышана, он сказал: «Отсюда, римляне, Юпитер Всеблагой Всемогущий[36] приказывает остановиться и возобновить битву!» И римляне, точно по мановению небесного голоса, остановились; сам Ромул выбегает в первый ряд. Со стороны сабинян первым сбежал с Крепости Меттий Курций и гнал римлян по всему пространству, занятому теперь форумом[37]. И уже он был недалеко от Палатинских ворот, крича: «Мы победители вероломных друзей и слабых врагов; теперь-то они знают, что одно – похищать девушек, а другое – сражаться с мужами!» Когда он так похвалялся, на него напал Ромул с горсткой самых отважных юношей. Случайно Меттий сражался в ту минуту, сидя на коне; тем легче было обратить его в бегство; римляне преследовали его. И другой отряд, воспламененный смелостью царя, рассеял сабинян. Меттий бросился в болото, так как конь его был перепуган шумом преследующего неприятеля; это обстоятельство – опасность столь важного лица – отвлекло и сабинян. И когда он, одобренный многочисленными знаками сочувствия и криками своих, выбрался, римляне и сабиняне среди равнины, лежащей между двумя холмами, возобновляют битву. Но перевес был на стороне римлян.

13. Тогда сабинские женщины, из-за оскорбления которых началась война, победив под влиянием беды женский страх, с распущенными волосами, в растерзанной одежде, решились броситься меж летающих стрел и разнять сражающиеся войска, разнять раздраженных; взывая, с одной стороны, к отцам, с другой – к мужьям, они просили их не обагрять себя безбожно кровью, указывая им на то, что они тести и зятья, не осквернять потомков – одни внуков, другие детей – убийством кровных своих. «Если вы негодуете на свойствó, если вы негодуете на брак, то обратите свой гнев на нас; мы – причина войны, мы – причина ран и смерти наших мужей и родителей; лучше нам погибнуть, чем жить без кого-нибудь из вас или вдовами или сиротами». Это тронуло и толпу, и вождей; сразу водворяется тишина и спокойствие; затем выходят вперед вожди для заключения договора; и не только заключается мир, но два государства соединяются в одно; царское достоинство делают общим и всю верховную власть сосредоточивают в Риме. Чтобы и за сабинянами осталось хоть что-нибудь, жители удвоившегося таким образом города получили название «квиритов» от имени города Куры. Памятником этой битвы осталось название Курциева озера за тем местом, где остановилась лошадь Курция, выбравшись из болота.

Неожиданное и радостное водворение мира после столь прискорбной войны сделало сабинянок еще более дорогими и мужьям, и родителям, и прежде всех самому Ромулу. Поэтому, разделяя народ на тридцать курий, он назвал их именами женщин. Относительно того нет известия, давалось ли право наименования курий женщинам по их возрасту, или по знатности их или мужей, или по жребию, так как несомненно, что число женщин было гораздо больше числа курий. В то же время были набраны и три центурии всадников: Рамны получили имя от Ромула, Тиции – от Тита Тация, причина же наименования и происхождения Луцеров неизвестна. С этого времени оба царя царствовали не только сообща, но и в согласии.

14. Несколько лет спустя родственники царя Тация прогнали послов лаврентских, и, когда лаврентийцы на основании международного права стали требовать удовлетворения, Таций отдал предпочтение расположению к своим и их просьбам. Вследствие этого наказание, следовавшее им, он обратил на себя: прибыв в Лавиний для торжественного жертвоприношения[38], он был убит напавшей на него толпой. Рассказывают, что Ромул отнесся к этому случаю более спокойно, чем следовало бы, или потому, что управление сообща заключает в себе начало неверности, или потому, что считал это убийство совершенно справедливым. Итак, воздержавшись от войны, он, однако, возобновил договор между городами Римом и Лавинием[39], чтобы очистить народ, повинный в оскорблении послов и убиении царя.

Таким образом, с ними, сверх чаянья, сохранен был мир; но зато возникла другая война, много ближе, почти у самых ворот города. Фиденяне, руководясь мыслью, что слишком близко от них растет могущественное государство, поспешили начать войну, прежде чем сила его достигнет тех размеров, которых она, очевидно, должна была достичь. Посланы были вооруженные юноши, которые опустошили все пространство между городом и Фиденами; затем, так как справа мешал Тибр, то, повернув в левую сторону, они продолжают опустошение, наводя великий страх на поселян; и неожиданное смятение, проникшее с полей в город, возвестило о беде. Так как столь близкая война не могла терпеть отлагательства, то встревоженный Ромул выводит войско и располагается лагерем в тысяче шагов[40] от Фиден. Оставив здесь небольшой отряд, он двинулся со всеми силами, а части воинов приказал сесть в засаде в потаенном месте, окруженном густыми кустарниками; затем, двинувшись с большей частью пехоты и всей конницей, он начал шумную и грозную битву и, подъезжая почти к самым городским воротам, выманил неприятеля, чего и добивался. В то же время конная битва подала естественный предлог к бегству, в которое надо было обратиться притворно. И когда конница как бы колебалась, недоумевая, сразиться или бежать, а вследствие этого и пехота стала пятиться назад, враги, высыпав из настежь отворенных ворот, заставили римское войско отступить и, горя желанием наступать и преследовать, завлечены были в место засады. Внезапно выскочив оттуда, римляне напали с фланга на врага; паника усилилась при виде двигавшихся со стороны лагеря знамен тех отрядов, которые оставлены были на защиту его. Таким образом, пораженные ужасом со всех сторон фиденяне бросились бежать чуть ли не прежде, чем Ромул и бывшие с ним всадники успели повернуть лошадей. И вот те, которые только что гнались за притворно бегущими, неслись к городу в гораздо большем беспорядке, так как их бегство было настоящее. Однако они не ускользнули от рук неприятеля; преследовавшие по пятам римляне, смешавшись с ними, ворвались в город, прежде чем были заперты ворота.

15. Война, затеянная фиденянами, перекинулась на их родственников (фиденяне были тоже этруски), вейян, которых беспокоила близость Рима, в случае если римляне станут грозить оружием всем соседям. Вейяне сделали набег на римские пределы скорее с целью произвести опустошение, чем по обычаю настоящей войны; не располагаясь лагерем, не дожидаясь неприятельского войска, они вернулись в Вейи с добычей, награбленной с полей. Напротив, римляне, не обнаружив в полях врага, перешли Тибр, построившись и внимательно ожидая решительного сражения. Услыхав, что они располагаются лагерем и собираются подступить к городу, вейяне выступили навстречу им, предпочитая решить дело в открытом бою, чем, будучи запертыми, сражаться за свой кров и стены. Здесь римский царь победил без всяких искусственных средств, опираясь исключительно на силу старого войска; преследуя рассеявшегося неприятеля до стен, он не напал на город, так как последний был укреплен стенами и самим положением. На обратном пути он опустошает поля не столько ради добычи, сколько с тем, чтобы отомстить врагу. И эта беда не менее, чем несчастная битва, побудила вейян послать в Рим послов просить мира; часть полей была отнята у них, а затем им дано перемирие на сто лет.

Вот приблизительно все, что совершено было в царствование Ромула дома и на войне [753–717 гг.]; все это нисколько не противоречит вере в его божественное происхождение и признанию, что после смерти он причислен к богам, – взять ли дух его, выразившийся в возвращении царства деду, или план основания города и укрепления его военными и мирными средствами. Он ведь дал ему столько силы, что в течение последующих сорока лет можно было безопасно жить в мире. Больше ему предан был народ, чем отцы, но наибольшим сочувствием он пользовался среди воинов; из них-то не только в военное, но и в мирное время он всегда держал при себе как телохранителей триста человек, которых наименовал «быстрыми» [41].

16. Когда, свершив эти бессмертные дела, он созвал собрание, чтобы произвести смотр войска на поле у Козьего болота[42], внезапно налетевшая буря, сопровождаемая раскатами грома, окружила царя столь густым облаком, что он сделался невидим собранию; и после того Ромула не стало на земле. Римские юноши, оправившись от страха, когда за такой бурей наступила тишина и возвратился солнечный свет, увидали царское седалище пустым; хотя они вполне верили стоявшим ближе отцам, что он взят бурею на небо, однако в унынии долго хранили молчание, как бы пораженные страхом своего сиротства. Затем, по почину немногих, все приветствуют Ромула как бога, сына бога, царя и родоначальника города Рима[43]; в молитвах испрашивают у него благоволения, чтобы он благосклонно и милостиво всегда охранял свое потомство.

Я полагаю, что уже тогда были некоторые, которые втихомолку подозревали, что он растерзан руками отцов, так как сохранилось и это предание, хотя и очень темное[44]; благоговение перед этим мужем и объявший всех в данную минуту страх придали больше веса первому преданию. К подтверждению его послужила еще, как рассказывают, находчивость одного человека. В то время как государство, тоскуя по царю, было в тревожном состоянии и враждебно настроено против отцов, выступил в собрании Прокул Юлий верным, как говорит предание, свидетелем, хотя и по чудесному делу. «Граждане! – сказал он. – Ромул, отец нашего города, совершенно неожиданно спустившись с неба, повстречался мне сегодня на рассвете. Когда я, пораженный ужасом, с благоговением стоял перед ним, моля, чтобы позволено было созерцать его, он сказал мне: “Иди и возвести римлянам: так хотят небожители, чтобы мой Рим был главою вселенной; поэтому пусть они усердно занимаются военным делом и пусть сами знают и так передадут потомкам, что никакие человеческие силы не в состоянии противиться римскому оружию”. Так сказав, он поднялся на небо». Замечательно, какую веру придали этому известию и до какой степени признание бессмертия Ромула успокоило тоску по нему в народе и войске[45].

17. Между тем умы отцов волновало соперничество и желание захватить царскую власть. Но так как никто еще особенно не выдавался из среды молодого народа, то борьба шла не между отдельными лицами, а партийная – между племенами. Происходившие из сабинян, опасаясь потерять обладание царской властью, хотя союз был и равноправный, желали, чтобы царь был избран из их среды, так как после смерти Тация царя из них не было; коренные же римляне с презрением смотрели на царя-чужеземца. Так как прелесть свободы еще не была изведана, то, несмотря на различие симпатий, все же все желали, чтобы был царь. Затем отцы начали бояться, как бы государство без главы, войско без вождя не подверглись иноземному нападению со стороны многочисленных враждебно настроенных соседних государств. Поэтому, с одной стороны, желали, чтобы был какой-нибудь представитель власти, а с другой – никому и в мысли не приходило уступить сопернику. И вот сто отцов достигают соглашения между собою, установив десять декурий и распределив между ними отдельных лиц, к которым должна была переходить верховная власть. Управляли десять человек; из них один имел знаки власти и ликторов; пребывание в высшей власти ограничивалось пятидневным сроком, и так шло по всем вкруговую[46]. Отсутствие царя продолжалось год[47]; названо оно было «междуцарствием», каковым оно было и на самом деле и каковое имя сохраняется и по настоящее время.

Затем в народе поднялся ропот, что рабство усилилось, что вместо одного теперь сто повелителей; и казалось, что они не станут более повиноваться никому, кроме царя, и притом ими самими избранного. Когда отцы заметили, что движение принимает такое направление, то предпочли сами предложить то, что им предстояло потерять; таким образом, передав народу верховную власть, они заручаются его расположением, хотя предоставленные ему права были не больше удержанных ими самими. Ибо они постановили, чтобы избрание народом царя только тогда было действительно, если отцы утвердят его. И в настоящее время, когда предлагаются законопроекты и избираются должностные лица, сохраняется то же право, хотя оно и лишено значения; дело в том, что прежде, чем народ подает голоса, отцы дают утверждение неизвестному еще результату комиций. Тогда междуцарь, созвав собрание, сказал: «Да послужит это ко благу, счастью и благополучию! Квириты, избирайте царя: таково соизволение отцов. А затем отцы утвердят, если вы изберете достойного стать вторым после Ромула». Это было так приятно народу, что он, не желая отстать в великодушии, сделал только постановление, чтобы сенат выбрал царя для Рима.

18. В то время пользовался известностью за свою справедливость и набожность Нума Помпилий. Жил он в сабинском городе Курах – муж опытнейший в божественных и гражданских законах, насколько это возможно было в те времена. За отсутствием другого, учителем его ошибочно называют самосца Пифагора, между тем как известно, что этот последний, больше ста лет после того, как царем в Риме был Сервий Туллий, живя на отдаленном конце Италии, около Метапонта, Гераклеи, Кротоны, собирал вокруг себя толпы юношей, искавших знания. И хотя бы он жил и в то же время, как молва о нем могла проникнуть из тех мест к сабинянам? Или на каком языке, беседуя, он мог возбудить в ком-нибудь желание учиться? Или при чьей помощи мог он один пробраться через столько племен, различных и по языку, и по нравам? Итак, я считаю более вероятным, что ум Нумы обязан природному дарованию и развился не столько под влиянием иноземной науки, сколько благодаря серьезному и строгому порядку, господствовавшему среди сабинян, благочестивее которых в те времена не было народа.

Услыхав имя Нумы, никто из римских отцов не решился предпочесть ему ни себя, ни кого-либо другого из своей партии, ни из отцов, ни из граждан, и единогласно постановили передать ему царскую власть, хотя и понимали, что с избранием его сила склоняется на сторону сабинян. Получив приглашение, он приказал вопросить и о себе богов по примеру Ромула, который принял царство согласно гаданию, произведенному при основании города. И вот, приведенный в Крепость авгуром[48], который после того получил в виде почести пожизненную жреческую должность от лица государства, он сел на камень, обратившись лицом к югу. Авгур, покрыв его голову, сел слева от него, держа в правой руке загнутую палку без сучков, именуемую жезлом. Обозрев затем город и поля и помолившись богам, он обозначил пределы от востока до запада, сказав, что правая сторона будет считаться на юге, а левая – на севере, а на земле мысленно наметил знак на расстоянии, какое только можно было видеть; затем, взяв жезл в левую руку, правую же возложив на голову Нумы, он молился так: «Отец Юпитер! Если есть на то твоя воля, чтобы этот Нума, голову которого я держу, был царем в Риме, то пошли нам верные знамения в тех пределах, которые я обозначил». Затем он исчисляет те знамения, о ниспослании которых он молил; когда же они были ниспосланы, то Нума был объявлен царем и сошел с места гадания.

19. Получив таким образом царство, Нума задумал путем установления права, законов и обычаев снова основать молодой город, основанный силою оружия. Понимая, что к этому нельзя привыкнуть среди войн, от которых люди делаются дикими, он решил смягчить суровый народ, отучив его от оружия, и для этого построил на краю Аргилета храм Януса[49], который должен был служить показателем мира и войны: если он был отперт, то это показывало, что государство находится на военном положении, если же заперт, то значит все окрестные народы пользуются миром. Два только раза затем после царствования Нумы храм был заперт: в первый раз в консульство Тита Манлия, по окончании Первой Пунической войны; во второй (боги сподобили нас видеть это) – когда после битвы при Акции император Цезарь Август водворил мир на море и на суше. Заперев храм Януса и привязав к себе всех соседей союзными договорами, Нума, опасаясь, как бы народ, сдерживаемый до сих пор боязнью перед врагом и военной дисциплиной, освободившись от внешних опасностей, не впал среди мира в распущенность, решил прежде всего внушить страх перед богами – средство самое действительное против непросвещенной и грубой толпы, каковой были в то время римляне. Но так как, не выдумав чуда, нельзя было вложить этот страх в сердца людей, то он делает вид, что у него бывают по ночам свидания с богиней Эгерией; по ее-де совету он учреждает наиболее приятные богам священнодействия и поставляет для каждого бога особых жрецов.

Прежде всего, соответственно движению луны, он разделяет год на двенадцать месяцев[50]; но так как лунный месяц не заключает в себе полных тридцать дней и недостает нескольких дней до полного года, образуемого оборотом солнца от одного солнцестояния до другого, то, вставляя промежуточные месяцы, он устроил дело так, что через каждые двадцать лет дни совпадали с положениями солнца, соответствующими тому году, с которого начали, и число дней всех годов вместе выходило полное. Он же установил дни неслужебные и служебные[51], так как представлялось полезным определить для будущего, чтобы в некоторые дни не позволялось вести дела перед народом.

20. Затем он обратил внимание на избрание жрецов, хотя большинство жреческих обязанностей он оставил за собой, преимущественно те, которые теперь переданы фламину Юпитера. Но так как он думал, что среди воинственного народа будет больше царей, похожих на Ромула, чем на Нуму, и что они сами будут ходить на войну, то для того, чтобы священнодействия, связанные с царским саном, не оставались в пренебрежении, он учредил Юпитеру постоянного жреца – фламина – и присвоил ему блестящую одежду и царское курульное кресло. К нему он присоединил двух фламинов – одного Марсу, а другого Квирину[52] – и избрал дев Весте; это жреческое звание идет из Альбы и не чужое роду основателя Рима. Чтобы они были постоянными предстоятельницами храма, он назначил им жалованье от казны, а обязав их быть девами и окружив их церемониалом, он сделал их уважаемыми и неприкосновенными[53]. Он избрал также двенадцать салиев[54] Марсу Защитнику и дал им вышитую тунику, поверх туники медный панцирь и небесные щиты, именуемые «анцилиями» [55], которое приказал носить, шествуя в торжественной пляске на три счета по городу и воспевая гимны[56]. Затем он избрал из среды отцов понтифика – Нуму Марция, сына Марка, и передал ему точное описание всех священнодействий, какие жертвы, в какие дни и при каких храмах следует приносить и откуда испрашивать потребные для этого деньги. Равным образом все остальные общественные и частные священнодействия он подчинил решению понтифика[57], чтобы было к кому обращаться народу за советом, во избежание нарушения божественных законов, происходящего от небрежения отеческими преданиями или заимствования иноземных обычаев. Тому же понтифику предоставлено было давать наставления не только касательно обрядов, сопровождающих служение небожителям, но и относительно надлежащего погребения и умилостивления тени усопшего, а равно какие знамения, посылаемые в виде молнии или иного явления, должны быть принимаемы и предотвращаемы жертвами. Чтобы выведать их у богов, он посвятил на Авентинской горе жертвенник Юпитеру Элицию[58], и узнал от бога при помощи авгура, какие знамения следует принимать.

21. Пока обсуждалось и установлялось все это, народ забыл совершенно о военных делах, умы постоянно были заняты чем-нибудь, а непрестанная забота о богах, заставлявшая думать, что они сами участвуют в человеческих делах, наполнила сердца таким благочестием, что государственная жизнь была более управляема добросовестностью и клятвой, чем страхом перед карой закона. И в то время, как сам народ подражал в своих нравах примеру царя, этого отменного мужа, и соседние народы, думавшие прежде, что среди них возник не город, а лагерь, чтобы нарушать общий мир, прониклись уважением и считали безбожным оскорблять государство, всецело обратившееся к богопочтению. Была роща, середину которой постоянно орошал источник, вытекавший из тенистой пещеры. Так как Нума часто удалялся туда один, будто бы для свиданий с богиней, то и посвятил ее Каменам, потому что, по его словам, там они собирались с супругой его Эгерией[59]. Установил он и почитание богини Верности. К капищу ее[60] он велел ездить фламинам на паре в колеснице с дугообразной покрышкой и совершать жертвоприношение рукою, завернутой до пальцев, в знак того, что Верность должна быть почитаема и что священное седалище ее находится и в деснице. Он учредил и много других священнодействий и для совершения их освятил места, именуемые понтификами «Аргеями» [61]. Но главным делом всего его правления была охрана мира наравне с царством.

Таким образом, два царя, следовавших один за другим, укрепили государство каждый по-своему: один – войною, другой – мирными средствами. Ромул царствовал тридцать семь лет, Нума – сорок три года. Государство было сильно и хорошо организовано и для мира, и для войны.

22. Со смертью Нумы вновь наступило междуцарствие. Затем народ избрал в цари Тулла Гостилия[62], внука Гостилия, прославившегося битвою против сабинян у подножия Крепости; отцы утвердили избрание. Этот не только не походил на своего предшественника, но был еще воинственнее Ромула. Побуждали его к тому столько же его возраст и силы, сколько слава деда. Итак, считая, что государство слабеет от мира, он искал повсюду случаев затеять войну. Как раз римские поселяне угнали скот с альбанских полей, а альбанские – с римских. Во главе правления в Альбе стоял в то время Гай Клуилий[63]. Из обоих государств почти одновременно отправлены были посольства требовать удовлетворения. Тулл наказал своим послам прежде всего вести переговоры о том, что им поручено, хорошо зная, что альбанцы откажут; таким образом можно будет объявить войну вполне законно. Альбанцы действовали беспечнее. Любезно и милостиво принятые Туллом как гости, они охотно участвуют в царском пиршестве. Тем временем римляне первые потребовали удовлетворения и вследствие отказа альбанцев объявили, что через тридцать дней начнется война. С этим известием они вернулись к Туллу; а тогда и он предложил послам высказать, зачем они пришли. Ничего не зная, они сперва напрасно оправдывались, что против воли своей, повинуясь приказанию, должны сказать нечто неприятное Туллу: они пришли требовать удовлетворения, и если оно не последует, то им приказано объявить войну. На это Тулл отвечал: «Возвестите вашему царю, что римский царь призывает в свидетели богов, пусть они взыщут за все ужасы предстоящей войны с того народа, который первый пренебрег требованием послов, просивших удовлетворения». Это известие и приносят альбанские послы домой.

23. И вот с обеих сторон начались усиленные приготовления к войне, весьма похожей на междоусобную, более того, чуть ли не к войне между родителями и детьми, ведь все они были потомки троянцев, так как Лавиний обязан своим происхождением Трое, Лавинию – Альба, а римляне – роду альбанских царей. Но исход войны не был особенно печален, так как до сражения дело не дошло и оба народа, ограничившись каждый разорением вражеского города, соединились в один. Альбанцы первые с огромными силами напали на римскую область и, расположившись лагерем не более как в пяти тысячи шагов от города, окапывают его рвом; в течение нескольких веков ров этот назывался Клуилиевым, по имени вождя, пока время не изгладило вместе с предметом и самого названия. В этом лагере умер царь альбанский Клуилий, и альбанцы избрали диктатором Меттия Фуфетия[64].

Между тем Тулл, храбрость которого особенно возросла после смерти царя, миновав ночью неприятельский лагерь, двинулся с войском в Альбанскую область, заявляя, что всемогущие боги, начав с царя, накажут весь альбанский народ за эту нечестивую войну. Это обстоятельство заставило и Меттия двинуться со стоянки; подойдя к неприятелю на возможно близкое расстояние, он посылает вперед посла с приказанием сказать Туллу, что прежде, чем вступать в битву, надо переговорить: если они сойдутся, то он сделает сообщение, несомненно столь же интересное для римлян, сколько и для альбанцев. Тулл, не отказываясь от приглашения, на случай неподходящего предложения, вывел войска на битву. Вышли и альбанцы.

Когда оба войска стали друг против друга в боевом порядке, на средину выступили вожди в сопровождении немногих приближенных. Начинает альбанский вождь так: «Кажется, я слышал, что царь наш Клуилий считал причиной настоящей войны то, что вы обидели нас и не дали удовлетворения, хотя оно было потребовано на основании договора; уверен, что и ты, Тулл, выставляешь то же основание. Но если говорить правду, а не нынешние фразы, то властолюбие подстрекает к войне два родственных и соседних народа. И я не вдаюсь в рассуждения о том, правильно ли это или неправильно: пусть об этом судит тот, кто начал войну; меня альбанцы выбрали вождем, чтобы вести ее. И я хотел бы тебе, Тулл, указать на одно: живя ближе к этрускам, ты лучше меня знаешь, какие большие силы их окружают нас и особенно тебя. Они очень сильны на суше, очень сильны и на море. Помни, что, как только ты дашь сигнал к битве, они будут наблюдать за обоими войсками, чтобы одновременно напасть на утомленных и истощенных победителя и побежденного. Итак, не довольствуясь верной свободой и начиная опасную игру в господство или рабство, изыщем, если мы угодны богам, способ решить без большой беды, без большого кровопролития с обеих сторон, вопрос: кому над кем властвовать».

Тулл одобряет предложение, хотя и по складу характера, и вследствие надежды на победу он был более склонен к войне. Изыскивая способ, обе стороны пришли к решению, осуществлению которого помогла и судьба.

24. Случилось так, что в обеих армиях было тогда по три брата-близнеца, одинаковых и по возрасту, и по силе. Точно известно, чуть ли не точнее всех других событий древности, что то были Горации и Куриации. Но, несмотря на эту точность, остается сомнение относительно имен, к которому народу принадлежали Горации, к которому Куриации. Писатели говорят и то и другое, хотя я нахожу большее число свидетелей, именующих римлян Горациями. На эту сторону склоняется и мое мнение. Цари начинают переговоры с тремя братьями-близнецами, чтобы они сразились за свое отечество: на чьей стороне будет победа, там будет и господство. Они соглашаются; сговариваются относительно времени и места. Перед поединком между римлянами и альбанцами заключен был договор с условием, чтобы тот народ, граждане которого выйдут из этого сражения победителями, в полном согласии повелевал другим народом.

Всякий договор, несмотря на различие условий, заключается одинаковым способом. Известий о каком-нибудь более древнем договоре нет, но тогда дело происходило таким образом. Фециал[65] спросил царя Тулла так: «Повелеваешь ли, царь, заключить союз с уполномоченным[66] народа альбанского?» Получив приказание от царя, он сказал: «Я требую у тебя, царь, священной травы[67]». Царь отвечал: «Вырви чистую траву». Фециал принес пучок чистой травы из Крепости, затем спросил царя такими словами: «Царь!

Уполномочиваешь ли ты меня с моими сосудами и спутниками[68] быть царским вестником римского народа квиритов?» Царь отвечал: «Уполномочиваю, и да совершится это без ущерба для меня и римского народа квиритов». Фециалом был Марк Валерий, уполномоченным он сделал Спурия Фузия, коснувшись волос на его голове священной травой. Уполномоченный назначается для произнесения клятвы, то есть для освящения договора, и производит это многословно, в длинной формуле, которую не стоит воспроизводить. Затем, по прочтении условий договора, он говорит: «Услышь, Юпитер, услышь, уполномоченный народа альбанского, услышь ты, альбанский народ! Римский народ не уклонится первым от исполнения всех условий, которые без злого коварства ясно прочитаны от начала до конца из этих навощенных досок и здесь сегодня вполне правильно истолкованы. Если же по общему совету, со злым умыслом он первый уклонится, то ты, Юпитер, в тот день так порази римский народ, как я здесь сегодня поражу этого поросенка, но ты порази тем чувствительнее, чем больше у тебя силы и могущества!» Сказав эти слова, он поразил поросенка кремнем[69]. Так точно альбанцы через своего диктатора и жрецов произнесли свою клятвенную формулу.

25. По заключении договора братья, согласно условию, берутся за оружие. Тем и другим соотечественники напоминали, что на их оружие, на их руки взирают теперь родные боги, отечество и родители, все сограждане, оставшиеся дома, и все находящиеся в войске; и вот они, мужественные и по своему собственному характеру, и вследствие одобрительных возгласов земляков, выступают на середину меж двумя армиями. С той и другой стороны перед лагерем сели воины, скорее свободные от настоящей опасности, чем от тревоги: дело ведь шло о господстве, и защита его возложена была на доблесть и счастье столь немногих. Итак, в крайне напряженном ожидании они устремляют свое внимание на это далеко не приятное зрелище.

По данному знаку шесть юношей, мужество которых равнялось мужеству больших армий, враждебно с оружием в руках сходятся, точно два строя. И ни те ни другие не думают о собственной опасности, но о господстве или рабстве государства, о последующей судьбе отечества, которую создадут они сами. Как только при первой схватке зазвучало оружие и сверкнули обнаженные мечи, страшная дрожь пробежала по членам зрителей, и когда победа не склонялась ни в ту ни в другую сторону, у них захватывало дыхание и прерывался голос. Уже видны были не только движения членов борющихся и ничего не решающие взмахи наступательного и оборонительного оружия, но и раны и кровь, как они схватились врукопашную, и два римлянина, ранив трех альбанцев, пали один за другим бездыханными. При виде этого альбанское войско подняло радостный крик, римские же легионы, потеряв всякую надежду, в ужасе терзались лишь заботой об участи одного, окруженного тремя Куриациями. По случаю он был невредим, так что, далеко не будучи равен всем вместе, был страшен каждому порознь. Итак, чтобы разделить битву с ними, он обращается в бегство, рассчитывая, что они будут преследовать, насколько каждому позволят раны. Уже он пробежал значительное пространство от того места, где сражались, как, оглянувшись, видит, что они гонятся за ним на значительных промежутках и один очень недалеко от него. Стремительно он обращается на него, и пока альбанское войско кричит Куриациям, чтобы они помогли брату, Гораций, убив уже врага, победоносно несся для второй битвы. Тогда римляне поддерживают своего воина кликами, в каких обыкновенно выражается участие к потерявшему было всякую надежду[70], и он спешит окончить битву. Итак, прежде чем подоспел третий, находившийся недалеко, он убивает второго Куриация, а когда шансы уже уравнялись и оставался один против одного, то ни уверенность, ни силы их не были равны: одному для третьей битвы прибавляло мужества отсутствие ран и двойная победа; другой идет навстречу победоносному врагу, ослабев от раны, утомленный бегом, удрученный смертью двух братьев. И это уже не было сражение. Ликующий римлянин кричит: «Двух я принес в жертву теням братьев; третьего я принесу в жертву во имя того, что возбудило настоящую битву, чтобы римляне повелевали над альбанцами». И когда тот еле держал оружие, он вонзил ему меч сверху в горло и снял доспехи с убитого.

Римляне, ликуя и поздравляя, встречают Горация, и тем большею была их радость, чем страшнее казалось дело. Затем приступают к погребению убитых далеко не в одинаковом настроении, так как одни получили главенство, другие подпали под чужую власть. Могилы находятся на тех местах, где каждый пал: две римских вместе, ближе к Альбе, три альбанских – по направлению к Риму, но на некотором расстоянии друг от друга, соответственно тому, как происходило сражение.

26. Прежде чем разошлись оттуда, на вопрос Меттия, какой приказ будет отдан согласно заключенному договору, Тулл велит держать молодых людей под оружием: ему нужна будет их помощь в случае войны с вейянами. Так войска были оттуда уведены по домам.

Впереди шел Гораций, неся перед собой тройные доспехи; перед Капенскими воротами его встретила сестра – девица, просватанная за одного из Куриациев; узнав на плечах брата плащ жениха; ею самой сделанный, она, распустив волосы, с плачем зовет погибшего жениха по имени. Вопль сестры, несмотря на его победу и столь великую радость государства, привел в негодование свирепого юношу. И вот, обнажив меч, он пронзил девушку с такими бранными словами: «Иди отсюда к жениху со своей несвоевременной любовью, ты, забывшая о павших братьях и о живом, забывшая об отечестве! Так погибнет всякая римлянка, которая будет оплакивать врага».

Этот поступок признан был жестоким и отцами, и народом, но недавняя заслуга смягчала его; тем не менее Гораций был схвачен и приведен на суд к царю[71]. Царь, не желая быть виновником столь печального и неприятного народу приговора и вызываемой им казни, созвав народное собрание[72], сказал: «На основании закона назначаю дуумвиров, которые будут судить Горация за государственное преступление» [73]. Закон[74] заключал в себя ужасную формулу: «Дуумвиры должны судить государственного преступника; если на их приговор последует со стороны подсудимого обращение к народу[75], то он должен вести дело в апелляционном порядке; если дуумвиры выиграют, то голова его должна быть закрыта, его следует повесить на несчастном дереве[76] и бить или в городской черте, или за городской чертой». На основании этого закона были назначены дуумвиры. Они полагали, что, руководствуясь этим законом, они не могут оправдывать даже невинного, и когда обвинительный приговор был произнесен, то один из них сказал: «Я объявляю тебя, Гораций, государственным преступником; иди, ликтор, свяжи ему руки». Ликтор приблизился и уже готов был набросить веревку, как Гораций, по совету Тулла, снисходительного истолкователя закона, сказал: «Я апеллирую». Таким образом прения начались перед народом в апелляционном порядке. При этом на суде наибольшее впечатление на собравшихся произвел Публий Гораций-отец, заявивший, что, по его мнению, дочь убита заслуженно; в противном случае он наказал бы сына сам по праву отцовской власти. Затем он просил не лишать вовсе детей его, которого так недавно видели отцом прекрасного потомства. При этом старик, обняв юношу и указывая на доспехи Куриациев, водруженные на месте, именуемом «Горациевы копья» [77], сказал: «Ужели вы, квириты, можете видеть привязанным к колодке, претерпевающим побои и мучения того, которого вы только что видели шествующим с трофеями и торжествующим победу? Столь ужасное зрелище едва ли могли бы перенести даже альбанцы. Иди, ликтор, свяжи руки, которые только что оружием стяжали главенство народу римскому; иди, покрой голову освободителя этого города, повесь его на несчастном дереве, бей его хоть в черте города, только среди оружия и доспехов врагов, или вне черты города, только между могилами Куриациев. Куда в самом деле вы можете увести этого юношу, где бы его собственные трофеи не защищали его от столь позорной казни?» Не вынес народ слез отца и спокойствия самого подсудимого, одинаково относившегося ко всякой опасности, и освободил его, руководствуясь уважением к доблести, а не обстоятельствами дела. Но чтобы очевидное убийство было хоть чем-нибудь искуплено, отцу приказано было принести за сына очистительную жертву на общественный счет.

Он совершил некоторые искупительные священнодействия[78], переданные потом роду Горациев, перекинул через дорогу жердь и, закутав голову юноши, как бы провел его под ярмом. Эта церемония по сей день ежегодно устраивается на общественный счет и именуется «сестрин брус» [79]. На могиле Горации, устроенной на том месте, где она была убита, воздвигнут памятник, состоящей из квадратных плит.

27. Мир с Альбой продолжался недолго. Негодование народа, что судьба государства поручена была трем воинам, поколебало неустойчивый ум диктатора, и так как справедливым его начинаниям не посчастливилось, то он пожелал снова привлечь к себе сердца соотечественников преступными средствами. И вот, как прежде, во время войны, он искал мира, так теперь, во время мира, начал искать войны; но видя, что у его государства больше храбрости, чем силы, он побуждает другие народы начать войну открытую, а для своих, под видом союзников римлян, приберегает роль изменников. Вооруженную борьбу начинают Фидены, римская колония, в союзе с Вейями, обеспечив себе переход альбанцев на их сторону. Когда Фидены открыто отпали, то Тулл, вызвав из Альбы Меттия с войском, двинулся на неприятеля. Перейдя Аниен, он располагается лагерем при слиянии рек. Между этим местом и Фиденами перешло Тибр вейское войско. Они заняли правый фланг строя, расположенный около реки, а на левом, ближе к горам, стали фиденяне. Тулл направляет своих против вейян, а альбанцев помещает против отряда фиденян. У альбанцев было столько же храбрости, сколько и верности. Итак, не дерзая ни оставаться на месте, ни открыто перейти на сторону врага, Меттий понемногу двигается к горам. Затем, считая, что достаточно подвинулся, он вытягивает весь строй и в нерешительности, чтобы оттянуть время, расставляет ряды. План его был – склониться на ту сторону, на которой будет перевес. Близко стоявшие римляне сперва удивлялись, видя, что их фланги за уходом союзников остаются открытыми; затем всадник, пришпорив коня, возвещает царю, что альбанцы уходят. В критическом положении Тулл дает обет учредить двенадцать салиев[80] и построить храм Страху и Ужасу[81]. Выражая порицание всаднику так громко, что враги могли слышать, он приказывает ему вернуться на место: нечего-де бояться; альбанское войско делает обходное движение по его распоряжению, чтобы ударить на открытый тыл фиденян. Вместе с тем он велит всадникам поднять вверх копья; это загородило большей части римской пехоты вид удаляющегося альбанского войска; а те, которые видели, доверяя словам царя, сражались с тем большею храбростью. Страх теперь переходит на неприятелей; они ясно слышали слова царя, и так как бóльшая часть фиденян были римскими колонистами, то понимали по-латыни; так, чтобы не быть отрезанными от города внезапным движением альбанцев с гор, они обращают тыл. Тулл наступает, рассеяв фланг фиденян, с ожесточением бросается на вейян, смятенных чужим страхом. И они не выдержали натиска, но поспешному бегству мешала находившаяся сзади река. Добежав до нее, одни, позорно бросая оружие, в ослеплении кидались в реку, другие, остановившись на берегу и не зная, сражаться или бежать, были смяты римлянами. И никогда до того римляне не сражались с бóльшим ожесточением.

28. Тогда альбанское войско, оставшееся зрителем битвы, выведено было на равнину. Меттий поздравляет Тулла с решительной победой над врагами; Тулл, со своей стороны, приветливо разговаривает с Меттием. Затем, что да послужит ко благу, приказывает альбанцам присоединиться к римскому лагерю; на следующий день приготовляется очистительное жертвоприношение.

С рассветом, когда все было готово, согласно обычаю, царь приказывает созвать оба войска на собрание. Глашатаи, начав с конца лагеря, сперва позвали альбанцев. Эти, заинтересованные делом, бывшим им в новинку, стали ближе всех, чтобы слышать речь римского царя. Римское войско нарочно становится вокруг с оружием; центурионам приказано было немедленно исполнять приказания. Тогда Тулл начинает так: «Римляне! Если когда раньше во время войн вам следовало прежде всего благодарить бессмертных богов, а затем уже свою доблесть, то это было во вчерашнем сражении. Ибо сражались мы не столько с врагом, сколько с изменой и вероломством союзников, а такое сражение и важнее, и опаснее. Не оставайтесь в заблуждении – альбанцы без моего приказания двинулись к горам, не делал я такого распоряжения, а сообразил и притворился, будто они повинуются мне, чтобы вы, пребывая в неведении, что вас покидают, продолжали храбро сражаться, неприятели же, думая, что их обходят, испугались и бросились бежать. И преступление, в котором я обвиняю их, совершено не всеми альбанцами: они последовали за вождем, что сделали бы и вы, если бы я вздумал куда-нибудь направить войско с места битвы. Меттий – тот вождь, который повел их по этому пути, Меттий же устроил эту войну, Меттий – нарушитель договора римлян с альбанцами. Пожалуй, и другой когда-нибудь отважится на такое дело, если я не покажу на нем пример, знаменательный для всех».

Вооруженные центурионы становятся вокруг Меттия, а царь продолжает: «Да послужит это ко благу, счастью и благополучию народа римского, мне и вам, альбанцы, – я решил весь альбанский народ переселить в Рим, плебеям дать право гражданства, старейшин назначить в отцы, сделать один город, одно государство. Как некогда альбанское государство разделилось на два народа, так теперь пусть соединится в один». На эту речь безоружная альбанская молодежь, окруженная вооруженными римлянами, отвечала молчанием, к чему вынуждал их общий страх, хотя желания у них и были различны. Затем Тулл сказал: «Меттий Фуфетий! Если бы ты мог научиться держать свое слово и блюсти договоры, то я живого тебя поучил бы этому; теперь же, так как ты неисправим, то, по крайней мере, научи человеческий род своей казнью считать священным то, что ты осквернил. Итак, подобно тому как недавно ты колебался между фиденянами и римлянами, так растерзано будет теперь на части твое тело». Затем подъехали две четверки и к колесницам был привязан распростертый Меттий; после того настеганные кони были пущены в разные стороны и разнесли на колесницах привязанные к ним члены. Все отвернулись от столь страшного зрелища. Это была первая и последняя казнь у римлян, явившая собою пример забвения законов человечности; в других случаях можно похвалиться, что ни один народ не употреблял более мягких наказаний.

29. Тем временем в Альбу уже посланы были вперед всадники перевести поселение в Рим. Затем отправлены были легионы разорить город. Когда они вступили туда, то не было там шума и смятения, как обыкновенно бывает во взятых городах, когда ломаются ворота, рушатся под ударами тарана стены, или как бывает по взятии крепости, когда крик врагов и бегающие по городу вооруженные люди мечом и огнем приводят все в смешение; напротив – печальное молчание и тихая грусть так поразили всех, что, не помня себя от страха, люди в недоумении спрашивали друг друга, что оставить, что взять с собой, они то стояли у дверей, то бродили по домам, чтобы в последний раз взглянуть на покидаемое. И когда раздался уже крик всадников, приказывавших уходить, когда на краю города послышался треск разрушаемых домов и поднявшаяся с разных сторон пыль точно облаком окутала все, – быстро вынося, что было можно, они начали выходить, покидая и ларов с пенатами[82], и жилища, где они родились и выросли; и уже непрерывная вереница удалявшихся заняла дорогу, взаимное сострадание при виде других вновь вызывало слезы, а порой слышны были жалобные возгласы, преимущественно женщин, когда они проходили мимо священных храмов, занятых вооруженными, и покидали как бы полоненных богов. По выходу альбанцев из города римляне сравняли с землей все общественные и частные здания и в один час предали разрушению то, что сооружалось в течение четырех столетий, которые просуществовала Альба; впрочем, храмы богов, согласно приказанию царя, были пощажены.

30. Между тем Рим с разрушением Альбы усилился: число граждан удвоилось, присоединен был Целийский холм и, чтобы он гуще заселялся, Тулл избрал его местом для дворца и жил там с того времени. Старейшин альбанских он избрал в отцы, чтобы усилить и эту часть государства; тут были Юлий, Сервилий, Квинкций, Геганий, Куриаций, Клелий. Священным местом собраний[83] усиленного им сословия он сделал курию, именовавшуюся до времени наших отцов Гостилиевой[84]. А чтобы с присоединением нового народа усилились все сословия, он набрал из альбанцев десять отрядов всадников[85], из того же источника он пополнил старые легионы и набрал новые.

Опираясь на такие силы, Тулл объявляет войну сабинянам, племени в то время самому могущественному после этрусков по многочисленности войск. С обеих сторон были нанесены обиды и напрасно требуемо удовлетворение: Тулл жаловался, что у храма Феронии[86] во время многолюдного торжища захвачены римские купцы, сабиняне – что еще раньше их граждане бежали в рощу и были приняты в Риме[87]. Такие выставлялись предлоги к войне. Сабиняне, хорошо помня, что Таций переселил в Рим часть их войска и еще недавно Римское государство было усилено присоединением альбанского народа, тоже стали искать союзников. По соседству была Этрурия и ближе всех этрусков – вейяне. Так как там народ вследствие раздражения, оставшегося от войн, особенно легко поддавался соблазну нарушить договор, то оттуда они и привлекали добровольцев, а некоторых бродяг из неимущей черни приманивала и плата; от лица же государства они не получили поддержки, и вейяне остались верны заключенному с Ромулом перемирию; верность других народов не представляется столь удивительной. Во время напряженных приготовлений обеих сторон к войне, когда выяснилось, что все дело зависит от того, кто первый нападет, Тулл предупреждает врагов и переходит в Сабинскую область. У Злого леса произошла ожесточенная битва, в которой римляне получили перевес частью благодаря силе пехоты, но особенно благодаря недавнему увеличению конницы. Ряды сабинян были приведены в замешательство внезапным нападением конницы, а затем уже они не могли ни устоять в битве, ни беспрепятственно бежать, не терпя большого урона.

31. После победы над сабинянами, когда власть Тулла и все Римское государство достигло высшей славы и могущества, царю и отцам было возвещено, что на Альбанской горе шел каменный дождь. Это известие представлялось маловероятным, а потому были посланы люди посмотреть на это чудо; на глазах их действительно часто сыпались с неба камни, совершенно так же, как когда ветер гонит на землю смерзшиеся градины. Им показалось даже, что они слышали страшный голос, раздававшийся из рощи, лежавшей на вершине горы, и повелевавшей альбанцам совершать священнодействия по отеческому обычаю; между тем они, как будто покинув вместе с отечеством и богов, предали их забвению; они или приняли римские священнодействия, или же, разгневавшись по обычаю на судьбу, совсем бросили почитать богов. Под впечатлением того же чуда и римляне учредили девятидневное общественное жертвоприношение, или повинуясь небесному голосу, слышанному с Альбанской горы (существует и такое придание), или согласно предостережению гаруспиков[88]; во всяком случае остался обычай назначать девятидневное празднество всякий раз, как возвещается подобное чудо.

Немного спустя разразилась моровая язва. Хотя она ослабляла энергию к военной службе, но воинственный царь, думая, что юноши на войне здоровее, чем дома, не давал отдыха, пока и сам не впал в продолжительную болезнь. А тогда вместе с телом сокрушился и его неугомонный дух предприимчивости до того, что он, считавший прежде менее всего приличным для царя заниматься жертвоприношениями, сразу поддался всем большим и малым суевериям и на тот же лад настроил народ. И люди, желая того же положения, какое было при царе Нуме, уже верили, что больным можно помочь только в том случае, если будет испрошена милость и снисхождение богов. Рассказывают, что сам царь, перечитывая записки Нумы, нашел, что были какие-то таинственные священнодействия в честь Юпитера Элиция, и отправился совершать их; но то ли начал, то ли повел это жертвоприношение ненадлежащим образом, а потому не только не явилось никакого небесного знамения, но Юпитер, раздраженный извращенным поклонением ему, сжег молнией дом царя вместе с ним самим. Тулл процарствовал с великой военной славой тридцать два года.

32. По смерти Тулла, согласно установившемуся уже сначала обычаю, власть перешла к отцам, а они назначили междуцаря. На собранных им комиссиях народ избрал царем Анка Марция[89]; отцы утвердили избрание. Анк Марций был внуком царя Нумы Помпилия, происходя от его дочери. Приняв царство, он, помня о славе деда своего и принимая во внимание, что предшествующее царствование, замечательное во всех отношениях, в одном было несчастливо, вследствие ли небрежения, или ненадлежащего исполнения богослужения, счел за лучшее совершать общественные священнодействия согласно уставам Нумы, а потому распорядился, чтобы понтифик выписал их из комментариев Нумы на белую доску и выставил на публичном месте. Это обстоятельство подало надежду и гражданам, жаждавшим мира, и соседним государствам, что царь обратится к обычаям, установленным дедом.

Итак, латины, с которыми в царствование Тулла был заключен договор, подняли головы и, сделав набег на римские поля, на требование удовлетворения отвечали гордым отказом, рассчитывая на бездеятельность римского царя и на его мирное царствование среди капищ и жертвенников. По характеру своему Анк занимал середину между Нумой и Ромулом; он верил, что для царствования его деда мир был более необходимым ввиду молодости и излишней воинственности народа, но в то же время понимал, что ему, не подвергаясь обидам, не добиться того мира, которым пользовался его предшественник: теперь испытывают его терпение, а убедившись в нем, станут презирать; вообще по теперешним обстоятельствам более пригоден Тулл, чем Нума. Тем не менее, желая установить воинские церемонии – мирные были установлены Нумой, – чтобы войны не только велись, но и объявлялись по известному ритуалу, он заимствовал у древнего племени эквиколов[90] формы, в которые облекается требование удовлетворения и которыми ныне заведуют фециалы.

Посол, приблизившись к границе народа, от которого требуется удовлетворение, надевает на голову повязку (покров этот делается из шерстяной материи) и говорит: «Услышь Юпитер, услышьте, пределы, – называет имя племени, которому они принадлежат, – услышь, Священное Право! Я, вестник, явившийся от лица всего римского народа, – по праву и согласно с человеческими законами являюсь я послом и да слушаются слова мои с доверием». Затем он излагает требования. После этого он призывает в свидетели Юпитера: «Если я против законов божеских и человеческих требую выдачи поименованных людей и поименованных вещей, то не дай мне никогда больше видеть отечество!» Это говорит он, переходя границу, это говорит он тому, кто первым попадается ему на дороге, это же – вступая в город, это же – прибывая на форум, изменяя лишь немногие слова формулы и содержащие клятвы. Если требуемое не выдается, то по истечении тридцати трех дней, назначенных в праве фециалов, он так объявляет войну: «Услышь, Юпитер, и ты, Янус Квирин[91], и все боги-небожители, и вы, обитающие на земле, и боги подземного царства, услышьте! Вас я призываю в свидетели, что такой-то народ – называет его по имени – не прав и не исполняет долга; но об этом, как нам добиться принадлежащего нам по праву, посоветуемся дома со старейшими». Затем вестник возвращается в Рим для совещания.

Немедленно затем царь обращается к сенату приблизительно в таких словах: «Что думаешь ты, – он обращается к первому, мнение которого спрашивает, – о всех тех предметах, о спорных пунктах и о тяжбе, относительно которых уполномоченный римского народа квиритов предъявил требование к уполномоченному древних латинов и их гражданам, но которых они не выдали, не уплатили, не исполнили, хотя долг их был выдать, уплатить, исполнить!» Тогда тот отвечал: «Я думаю, что их следует искать войною честною и законною, с этим я согласен и так решаю». Затем по порядку спрашивал других, и когда большинство присутствующих высказывало то же мнение, то война считалась решенной. Затем, согласно обычаю, фециал нес к их границам железное или обожженное на одном конце копье, запачканное кровью, и в присутствии не менее трех способных носить оружие говорил: «Я и римский народ объявляю и открываю войну против народов древних латинов и их граждан за то, что народы древних латинов и их граждане сделали и погрешили против римского народа квиритов, так как римский народ квиритов повелел быть войне с древними латинами и сенат римского народа квиритов высказал мнение, согласился и признал, чтобы была война с древними латинами». Сказав это, он бросал копье в их пределы. Таким образом было тогда потребовано удовлетворение от латинов и объявлена война, и этот обычай приняли и потомки[92].

33. Поручив заботу о культе фламинам и другим жрецам, Анк набрал свежее войско, выступил с ним, взял город латинов Политорий и, по примеру прежних царей, усиливших Римское государство принятием в граждане неприятелей, перевел все население в Рим. И так как вокруг Палатина, первоначального места поселения римлян, сабиняне занимали Капитолий и Крепость, альбанцы – Целийский холм, то новым поселенцам дан был Авентинский холм. Туда же присоединились еще новые граждане немного спустя, по взятии Теллен и Фиканы. Затем снова началась война против Политория, который после опустошения заняли древние латины; это обстоятельство послужило для римлян основанием разрушить город, чтобы он не стал постоянным пристанищем для врагов. Когда, наконец, вся латинская война сосредоточилась около Медуллии, она довольно долго велась с переменным счастьем, так как победа склонялась то на ту, то на другую сторону; дело в том, что и город силен был своими укреплениями и надежным гарнизоном, и войско латинское, пользуясь положением римского лагеря на открытом месте, не раз сражалось врукопашную с римлянами. Наконец, собрав все силы, Анк сперва победил в битве; затем с огромной добычей вернулся в Рим, приняв и на этот раз много тысяч латинов в граждане; поселены они были около жертвенника Мурции[93], чтобы таким образом Авентин соединился с Палатином. Присоединен был и Яникул[94] – не потому, чтобы было тесно, но чтобы когда-нибудь он не сделался вражеской крепостью. Решено было соединить его с городом не только стеною, но еще мостом на сваях, который тогда в первый раз сооружен был на Тибре; последнее было сделано для удобства сообщения. Анком же вырыт и ров Квиритов, весьма важное укрепление для ровной, а потому и доступной местности[95].

Огромный приток населения усилил государство, но так как среди такого множества людей стало путаться различие между справедливыми и неправильными действиями и появились тайные преступления, то для устранения усиливающейся дерзости сооружена была тюрьма посреди города[96], над самым форумом. И не только город вырос в это царствование, но расширились и границы области: с отнятием Месийского леса[97] у вейян государство достигло моря и у устья Тибра был основан город Остия; в окрестностях его устроены бассейны для соленой воды[98], а за блестящие успехи на войне расширен храм Юпитеру Феретрийскому.

34. В царствование Анка переселился в Рим Лукумон[99], муж деятельный и сильный своим богатством, руководимый преимущественно желанием и надеждой на большие почести, достичь которых в Тарквиниях не было возможности, так как и там он был чужеземцем. Он был сын коринфянина Демарата, который, бежав из отечества вследствие мятежа[100], случайно поселился в Тарквиниях, женился там и имел двух сыновей. Имена их были Лукумон и Аррунт. Лукумон пережил отца и унаследовал все его богатства; Аррунт умер раньше отца, оставив жену беременной. Отец ненадолго пережил сына; не зная, что невестка беременна, он умер, не упомянув в завещании о внуке, который, родившись после смерти деда и не получив ничего из его богатств, за свою нищету назван был Эгерием[101]. Напротив, Лукумон, наследник всего имущества, гордился своими богатствами; его гордость разжигала жена его Танаквиль, происходившая из знатного рода и не допускавшая, чтобы положение ее мужа было ниже положения ее рода. А так как этруски презирали Лукумона как сына изгнанника-пришельца, то она не в состоянии была вынести этого унижения и, забыв о врожденной любви к отечеству, задумала переселиться из Тарквиниев, лишь бы видеть мужа в почете. Наиболее удобным для этого представлялся Рим; среди нового народа, где знатность возникает вдруг и всецело основывается на доблести, найдется место энергичному и деятельному мужу; царствовал же сабинянин Таций, приглашен же был на царство Нума из Кур, да и Анк, сын сабинянки, знатен лишь настолько, что мог выставить изображение одного только Нумы[102]. Она легко склоняет мужа, так как ему хотелось почестей, да и Тарквинии были его родиной лишь по матери. Итак, собрав свое имущество, они выселяются в Рим.

Подъехали они случайно к Яникулу. Когда он сидел с женой в повозке, орел, паря в воздухе, тихо спустился и снял с него шапку, затем, летая с громким криком над повозкой, опять ловко возложил ее на голову его, точно посланный с неба для служения ему; затем он скрылся в высоте. Говорят, что Танаквиль, женщина знакомая, как все этруски, с небесными знамениями, приняла с радостью это предвещание. Обняв мужа, она уверяет, что его ждут высокие почести: такая явилась птица, с такой стороны неба, вестница такого бога; знамение свершилось над головой: птица сняла возложенное на нее человеком украшение, чтобы вернуть его с неба. С такими надеждами и мыслями они въехали в город и, купив там себе дом, он назвался Луцием Тарквинием Древним. Как человек новый и богатый, он сделался заметен в Риме. Этому он помогал сам, вступая снисходительно в беседы, любезно приглашая к себе и привлекая, кого можно было, благодеяниями; так молва о нем дошла и до дворца. Это знакомство с царем он скоро обратил в самую тесную дружбу, с достоинством и удачно оказывая услуги, так что принимал одинаково участие в общественных и частных, мирных и военных совещаниях, и наконец, испытанный во всех делах, назначен был по духовному завещанию даже опекуном царских детей.

35. Анк царствовал двадцать четыре года и был равен любому из предшествовавших царей славой и умением править в мирное и военное время. Его сыновья были близки к совершеннолетию. Тем более Тарквиний настаивал, чтобы поскорее были созваны комиции для избрания царя; когда они были назначены, то к этому самому времени он отослал отроков на охоту. Рассказывают, что он первый, обходя всех[103], просил царства и держал речь, составленную так, чтобы привлечь на свою сторону народ[104]. Он говорил, что не просит ничего особенного, так как он не первый, что могло бы возбудить негодование или удивление, а третий, будучи иноземцем, стремится к царской власти: и Таций из врагов даже – не просто из иноземцев – стал царем, и Нума, не зная города, без просьб, добровольно был призван на царство; он же, как только стал самостоятельным, переселился в Рим с женою и всем имуществом. Большую часть той поры, когда люди исполняют гражданские обязанности, он прожил в Риме, а не в прежнем отечестве; дома и на войне, под руководством опытного наставника, самого царя Анка, он изучил римские законы и римские обычаи; повиновением и почтительностью к царю он соперничал со всеми, а благодеяниями, оказываемыми другим, даже с самим царем. После этой его правдивой речи римский народ с замечательным единодушием высказался за вручение ему царской власти. Этого мужа, отличного во всех отношениях, и на троне преследовало то же честолюбие, как и при домогательстве царства. Заботясь столько же об укреплении своей власти, сколько об усилении государства, он избрал сто человек в сенаторы, которые потом были названы младшими[105]; эта часть сената, конечно, была на стороне царя, благодаря которому попала в курию.

Первую войну вел он с латинами, взял их город Апиолы и, привезя оттуда больше добычи, чем можно было ожидать по слухам о той войне, отпраздновал игры великолепные и с бóльшими приготовлениями, чем предшествовавшие цари[106]. Тогда впервые намечено было место для цирка, именуемого теперь Большим[107]. Назначены были места для сенатаров и всадников, где они могли устраивать себе ложи[108]; названы эти места fori. Смотрели они из лож, поддерживаемых подпорами высотою в двенадцать футов. Зрелища состояли из конских бегов и кулачных боев; бойцы большею частью вызывались из Этрурии. С этого времени эти игры стали повторяться ежегодно и именуются различно – то Римскими, то Великими[109]. Тот же царь роздал частным лицам места около форума для постройки, и были сооружены портик и лавки.

36. Он собирался еще обвести город каменной стеной, но осуществлению этого плана помешала сабинская война. Она была до того неожиданна, что неприятели перешли Аниен прежде, чем римское войско успело выступить навстречу и задержать их. В Риме господствовало смятение. В первом сражении понесены были огромные потери с обеих сторон, но победа осталась нерешенной. Затем, когда неприятель отвел свои войска в лагерь и дал римлянам возможность приготовиться к новой войне, Тарквиний, видя, что его силы больше всего нуждаются в коннице, решил к центуриям Рамнов, Тициев и Луцеров, набранным Ромулом, прибавить другие и назвать их своим именем. Так как Ромул учредил их на основании гадания, то Атт Навий, славный авгур того времени, заявил, что ни изменения, ни нововведения тут невозможны без согласия богов. Раздраженный этим, царь, издеваясь над искусством его, говорят, спросил: «Ну-ка ты, пророк, погадай, может ли быть то, что я задумал»? Тот, узнав точно посредством гадания, в чем дело, дал утвердительный ответ. «Так я задумал, – сказал царь, – что ты рассечешь оселок ножом; возьми вот это и исполни то, возможность чего предсказали тебе твои птицы». Тогда тот, как говорит предание, немедленно рассек оселок ножом. На том месте, где совершилось это событие, – на Комиции[110], на левой стороне самой лестницы, ведущей в курию, – находится статуя Атта, с покрытой головой; говорят, что там же положен был и оселок, чтобы служить для потомства памятником этого чуда. Во всяком случае авторитет гаданий и жреческого служения авгуров возрос настолько, что после того ни дома, ни на войне ничего не предпринималось без ауспиций[111]: были распускаемы народные собрания и собранные войска, останавливалось все, если только этому противились гадания по птицам. И тогда тоже Тарквиний не произвел никакой перемены в организации центурий всадников, он только прибавил к существующим такое же число всадников, так что в трех центуриях их стало тысяча восемьсот[112]. Теперь, ввиду удвоенного числа, эти центурии прозваны «шестью центуриями», а тогда прибавленные центурии, сохранив прежние имена, назывались только «младшими».

37. По увеличении этой части армии последовало новое столкновение с сабинянами. Но, помимо усиления римского войска, тайно прибегли к хитрости: посланы были люди, которые набросали в Аниен большое количество зажженного леса, лежавшего по берегам этой реки; эти бревна, большею частью связанные в плоты, сильно разгорались от ветра и, зацепившись за сваи, зажгли мост. Это обстоятельство во время битвы тоже навело на сабинян страх, а когда они были рассеяны, то помешало им бежать; и много народу, убежав от врага, погибло в самой реке. Их оружие, плывшее к городу по Тибру, было узнано и дало знать о победе чуть ли не прежде, чем можно было известить о ней. В этой битве особенно отличились всадники. Расположенные по обоим флангам, когда стоявший в средине их строй пехоты дрогнул, они столь стремительно атаковали врага с боков, что не только остановили сабинские легионы, яростно наступавшие на дрогнувшую пехоту, но сразу обратили их в бегство. Сабиняне в беспорядочном бегстве устремились в горы, но немногие достигли их: бóльшая часть, как выше сказано, была загнана всадниками в реку. Тарквиний, считая необходимым преследовать испуганного врага, отослал добычу и пленников в Рим, доспехи врагов, посвященные Вулкану[113], сжег, сложив в огромную кучу, а сам повел войско далее в Cабинскую область. Хотя сабиняне потерпели уже неудачу и нельзя было надеяться на успех в будущем, однако, так как обстоятельства не давали времени одуматься, то они выступили навстречу с кое-как набранным войском, снова при этом были рассеяны и, потеряв уже почти все, просили мира.

38. Коллация и все сабинские земли, лежащие по сю сторону ее, были отняты; Эгерий, племянник царя, оставлен там с отрядом. Я нахожу известия, что таким образом совершилась сдача Коллации и таков был порядок сдачи. Царь спросил: «Вы ли послы и ораторы, посланные коллатинским народом, чтобы сдать себя и коллатинский народ?» – «Да». – «Может ли распоряжаться собой по своей воле коллатинский народ?» – «Да». – «Сдаете ли вы себя и коллатинский народ, город, поля, воду, границы, капища, движимость – все, принадлежащее богам и людям, во власть мою и римского народа?» – «Сдаем». – «А я принимаю». Окончив сабинскую войну, Тарквиний с триумфом возвращается в Рим. Затем объявляет войну древним латинам. Там нигде не дошло дело до решительного сражения: весь латинский народ был покорен путем постепенного занятия отдельных городов. Корникул, Старая Фикулея, Камерия, Крустумерия, Америола, Медуллия, Номент, принадлежавшие древним латинам или отпавшие к ним, были взяты. Затем последовало заключение мира.

После этого он приступил к мирным занятиям с энергией, превышавшей то напряжение, с каким ведены были войны; он хотел, чтобы народ дома был не менее занят, чем на войне. Поэтому город в тех частях, где он не был укреплен, царь собирается окружить каменной стеной (начало этого предприятия было приостановлено сабинской войной); низкие места города около форума и другие равнины, лежащие между холмами, осушает при помощи каналов, проведенных покато в Тибр, так как сама вода не могла выйти из равнин; укрепляет площадь на Капитолии для храма Юпитера, обещанного в сабинскую войну, уже тогда предчувствуя, как священно некогда будет это место.

39. В то время во дворце случилось чудо, удивительное и по виду, и по результату: говорят, что на глазах многих пылала голова спавшего мальчика по имени Сервий Туллий. При виде этого чуда поднялся страшный шум, явился царь с царицей, и, когда кто-то из домашних принес воды, чтобы затушить огонь, царица остановила его; успокоив волнение, она запретила трогать мальчика, пока он не проснется сам. Вскоре вместе со сном исчезло и пламя. Тогда Танаквиль, уведя мужа в уединенный покой, сказала: «Посмотри ты на этого мальчика, которому мы даем столь простое воспитание; очевидно, он некогда будет спасителем нашим в критическом положении и опорою царского дома в минуту опасности; поэтому будем со всею тщательностью воспитывать его, и он послужит к великой славе государства и нашей!»

С этого времени мальчика стали держать как сына и обучать таким искусствам, которые подготавливают человека к великой будущности. Так как это дело было угодно богам, то оно имело счастливый успех: юноша вышел поистине царственного ума, и когда пришлось искать зятя Тарквинию, то никто из римских юношей не мог ни в чем с ним состязаться, и царь обручил с ним дочь свою. Столь великий почет, чем бы он ни был вызван, не позволяет верить, что он был сын рабыни, а в детстве и сам раб. Я склоняюсь более к мнению тех, которые рассказывают, что при взятии Корникула захвачена была беременная жена главного начальника этого города, Сервия Туллия, который при этом был убит; римская царица, узнав ее в толпе прочих пленниц, вследствие знатности ее рода не допустила ее стать рабыней, и она родила сына в Риме, в доме Тарквиния Древнего; столь великое благодеяние сблизило женщин, и мальчик, выросший с малых лет в доме, пользовался любовью и почетом. Судьба матери, попавшей по взятии родного города в руки врагов, заставила верить, что он был сын рабыни.

40. Около тридцать восьмого года царствования Тарквиния Сервий Туллий был в величайшем почете не только у царя, но и у сенаторов и народа. Тогда два сына Анка, уже раньше возмущавшиеся, что опекун обманом лишил их отцовского царства, что в Риме царствует пришелец не только не соседнего, но даже не италийского племени, особенно начали негодовать, опасаясь, что и после царство Тарквиния не будет им возвращено, а, опускаясь все ниже и ниже, перейдет к рабам; таким образом, в том государстве, где около ста лет назад тому царствовал Ромул, пока был на земле, сын бога, а затем и сам бог, власть захватит раб, сын рабыни. Будет бесчестием как для всего римского народа, так и особенно для их дома, если при существовании мужского потомства Анка царская власть в Риме станет доступна не только пришельцам, но даже рабам.

И вот они решаются предотвратить это бесчестие с помощью оружия. Но огорчение за нанесенную обиду больше вооружало их против Тарквиния, чем против Сервия, и они строят козни на самого царя, так как царь, если бы остался в живых, был бы более страшным мстителем за убийство, чем частное лицо, а затем, по убиении Сервия, он выбрал бы себе кого-нибудь другого в зятья и сделал бы его наследником царства. Для совершения злодеяния были выбраны два самых отчаянных пастуха; вооружившись обычными для них сельскими орудиями, они с величайшим шумом подняли притворно драку у самого преддверия дворца и обратили на себя внимание всех царских слуг; затем так как они оба призывали царя и поднятый ими шум услышан был во дворце, то их погласили к царю. Сперва оба они кричали и наперерыв перебивали друг друга; остановленные ликтором и получив приказание говорить поочередно, они наконец перестают спорить, и один, согласно уговору, начинает рассказ. Пока царь с напряженным вниманием слушал его, другой, подняв секиру, ударяет его по голове; оставив оружие в ране, оба бросились вон.

41. Окружающие приняли умирающего Тарквиния, а ликторы схватили бегущих. Поднялся крик, сбежался парод, с удивлением спрашивая, что случилось. Среди этой суматохи Танаквиль приказывает запереть дворец, удаляет свидетелей. Одновременно она старательно приготовляет все необходимое для лечения раны, как будто бы еще оставалась надежда, а на случай, если она окажется тщетной, готовить иные средства безопасности. Призвав поспешно Сервия и показав ему почти бездыханного мужа, она берет его правую руку и умоляет не оставлять без отмщения убиение тестя, не позволить врагам издеваться над тещей. «Если ты муж, Сервий, – сказала она, – то царство принадлежит тебе, а не тем, которые чужими руками совершили гнуснейшее злодеяние. Ободрись и следуй указаниям богов, которые предсказали тебе величие, окружив некогда твою голову небесным огнем. Да возбудит тебя теперь то божественное пламя, ныне проснись на самом деле! И мы, несмотря на то что были пришельцами, царствовали; и ты думай о том, кто ты, а не о том, какого ты рода! Если неожиданность сковывает твой ум, то руководись моими советами!» Когда крик и натиск толпы почти невозможно было сдерживать, Танаквиль обращается к народу с речью с верхнего этажа дома через окно, выходящее на Новую улицу[114], – царь жил тогда около храма Юпитера Статора. Она приказывает не падать духом; царь-де был ошеломлен внезапным ударом; оружие не глубоко проникло в тело; он уже пришел в себя; кровь обтерта и рана исследована; все обстоит благополучно; она не сомневается, что скоро они увидят его самого; а тем временем царь повелевает повиноваться Сервию Туллию; он будет творить суд и исполнять другие обязанности царя. Сервий выходит в военной накидке в сопровождении ликторов и, сидя на царском седалище, одни дела решает, а о других притворно обещает посоветоваться с царем. Таким образом в несколько дней, когда Тарквиний уже скончался, но смерть его была скрываема, он, будто бы исправляя чужую обязанность, укрепил свое положение. Тогда только поднялся во дворце плач, и смерть была обнародована. Сервий, окружив себя крепкою стражей, первый принял царство не по решению народа, а только с согласия отцов. Сыновья же Анка удалились в изгнание в Свессу Помецию еще тогда, когда разнеслась весть, что совершившие злодеяние схвачены, царь жив, а Сервий заручился такой силой.

42. Для укрепления своей власти Сервий прибегал как к государственным мероприятиям, так и к частным: чтобы дети Тарквиния не были против него так же враждебно настроены, как дети Анка против Тарквиния, он выдал двух дочерей своих за царских сыновей Луция и Аррунта Тарквиниев. Но человеческие соображения не отвратили предопределения судьбы: жажда царской власти породила вероломство и вражду даже среди домашних.

Для сохранения спокойствия в настоящее время как нельзя более кстати была предпринята (за истечением срока перемирия[115]) война с вейянами и другими этрусками. В этой войне проявилась и доблесть Туллия, и счастье; рассеяв огромное войско неприятелей, он вернулся в Рим несомненным царем, спросил ли бы он мнение сената или народа.

Затем он приступил к великому мирному делу, чтобы, подобно тому как Нума был творцом божественного права, молва среди потомства называла Сервия основателем сословного деления государства, которое определило различие в правах и положении. Он учредил ценз[116] – установленье в высшей степени благотворное для государства, которому суждено было достичь такого величия: на основании его военные и гражданские обязанности были распределяемы не поголовно, как прежде, а по имущественному положению. Тогда установлены были разряды и центурии[117] и на основании ценза сделано было следующее распределение, удобное и для мирного, и для военного времени.

43. Из тех, кто имел сто тысяч ассов или еще больший ценз[118], он образовал восемьдесят центурий – по сорок центурий старших и младших[119]; входившие в состав их граждане названы были первым разрядом; старшие предназначены были для охраны города, младшие – для ведения войн вне города. Оружие для защиты тела определено им: шлем, круглый щит, поножи, панцирь – все из бронзы, оружие наступательное – копье и меч. К этому разряду присоединено было две центурии ремесленников[120], которые несли службу без оружия; на них возложено было сооружение военных машин. Второй разряд образован был из имеющих ценз от ста до семидесяти пяти тысяч ассов, и из них составлены двадцать центурий, старших и младших. Оружие назначено: вместо круглого щита – продолговатый, а все остальное – то же, кроме панциря. Ценз третьего разряда определен в пятьдесят тысяч ассов; из них образовано столько же центурий и с тем же подразделением по возрасту. В вооружении также не сделано никаких изменений, кроме того, что отняты поножи. Ценз четвертого разряда – двадцать пять тысяч; из него образовано столько же центурий; вооружение изменено: им назначены только длинное копье и дротик. Пятый разряд многочисленнее: из него образовано тридцать центурий; они носили с собой только пращи и пращные камни; к ним причислены были[121] горнисты и трубачи, разделенные на две центурии; ценз этого разряда был четырнадцать тысяч. Из остального населения, имевшего меньший ценз, образована была одна центурия, свободная от военной службы.

Устроив и распределив таким образом пехоту, он набрал двенадцать центурий всадников из самых состоятельных граждан. Кроме того, хотя Ромул образовал всего три центурии, он сделал из них шесть, дав им те же имена, которые были утверждены авгурами. На покупку лошадей назначено было по десять тысяч ассов из казны, а по две тысячи на прокормление их ежегодно должны были вносить вдовы[122].

Все эти повинности с бедных сложены были на богатых. Зато прибавлены были и почести. Не дано было одинакового права подачи голоса всем поголовно (как это было установлено Ромулом и сохранялось при прочих царях), а установлены степени, так что казалось, будто никто не лишен права голоса, и все же вся сила сосредоточена была у самых состоятельных граждан государства[123]. Прежде всего приглашались к подаче голосов всадники, затем восемьдесят пехотных центурий первого разряда; если там возникало разногласие, что случалось редко, то должно было приглашать и второй разряд, и почти никогда не спускались так низко, чтобы дойти до последних. И нечего удивляться, что тот порядок, который существует теперь, по установлении тридцати пяти триб, каковое число удваивается вследствие деления их на центурии, старших и младших, не сходится с числом, установленным Сервием Туллием[124]. Ибо, разделив весь город, все его округи и заселенные холмы на четыре части, он назвал их трибами (как я думаю, от слова tributum[125], равномерное взимание коего, сообразно с цензом, установлено было им же), но эти трибы не имеют никакого отношения к разделению на центурии и числу их.

44. Окончив ценз (дело было ускорено законом, который грозил не предъявившим ценза тюремным заключением и казнью), царь приказал всем римским гражданам – всадникам и пехотинцам – собраться на рассвете на Марсовом поле, каждому в свою центурию. Здесь расставлено было все войско, и он принес за него очистительную жертву, состоявшую из свиньи, овцы и быка. Этот обряд[126] назван был «заключительным жертвоприношением», так как послужил окончанием ценза.

Говорят, что при этом смотре насчитано было восемьдесят тысяч граждан; древнейший писатель Фабий Пиктор[127] прибавляет, что это число заключало в себе только тех, которые способны были носить оружие. Соответственно такому большому числу населения решено было увеличить и город: присоединены были два холма – Квиринал[128] и Виминал; вскоре царь увеличивает население и Эсквилинского холма, а чтобы место это приобрело значение, поселился там сам. Город он окружает валом, рвами и стеной; таким образом расширен был и померий[129]. Некоторые, обращая внимание только на происхождение этого слова, объясняют, что так называется пространство, лежащее вне стен города, тогда как на деле это, скорее, пространство, лежащее по обе стороны стены. Такое пространство некогда этруски освящали при основании города там, где собирались вести стену[130], точно определив предварительно посредством гадания его пределы; установлено было, чтобы изнутри здания не доходили до стен (тогда как теперь они обыкновенно примыкают к ним) и с внешней стороны оставалась некоторая часть земли свободной от возделывания. Это-то пространство, которое не позволено было ни заселять, ни пахать, римляне наименовали померием, столько же потому, что оно находится за стеной, сколько и потому, что стена находится за ним; и при постепенном расширении города, насколько предстояло подвинуть вперед стены, настолько же всегда были подвигаемы и эти освященные пределы.

45. Увеличив с расширением города число граждан, установив дома все учреждения и для мирных, и для военных целей и не желая, чтобы усиление государства совершалось исключительно при помощи оружия, Сервий Туллий попытался достичь его мирным путем, имея в виду вместе с тем приобрести и некоторое украшение для города. Уже тогда славился храм Дианы Эфесской[131]; по преданию, он был построен сообща государствами Азии. Такое согласие и общность богов Сервий особенно хвалил перед старейшинами латинов, с которыми тщательно поддерживал гостеприимство и дружбу и официальным путем, и частным образом. Постоянно повторяя одно и то же, он добился наконец того, что латинские народы вместе с римлянами соорудили в Риме храм Дианы. Это было признанием главенства Рима, из-за которого столько раз вступали в вооруженную борьбу. Хотя после стольких неудачных попыток латины и перестали уже заботиться о нем, но один сабинянин возмечтал, что ему представляется случай вернуть первенство при помощи частного предприятия. Рассказывают, что в сабинской земле у одного хозяина родилась телка удивительной величины и вида; рога ее, прибитые в преддверии храма Дианы, много веков оставались памятником этого чуда. Это принято было за предзнаменование, каковым оно и было на самом деле, и гадатели предрекли, что первенство будет принадлежать тому народу, гражданин которого принесет ее в жертву Диане. Это пророчество дошло до слуха предстоятеля капища Дианы. Сабинянин, как только наступил день, подходящий для жертвоприношения, привел телку в Рим к храму Дианы и поставил ее перед жертвенником. Тут римский предстоятель, заметив удивительную величину телки, известную ему по слухам, и помня о пророчестве, обратился с такой речью к сабинянину: «Как это ты, чужеземец, нечистым собираешься принести жертву Диане? Разве ты не омоешься сперва в проточной воде? Внизу в долине течет Тибр». Под влиянием религиозного сомнения, чужеземец, желавший все совершить надлежащим образом, чтобы результат соответствовал пророчеству, быстро спускается к Тибру. Тем временем римлянин закалывает телку Диане. Это было очень приятно царю и народу.

46. Будучи на деле уже без всякого сомнения царем, Сервий тем не менее решился обратиться к народу, расположение которого он предварительно снискал, разделив поголовно отнятую у неприятелей землю, – желает ли он и повелевает ли ему царствовать; это вызвано было слухами о заявлениях, делаемых порой молодым Тарквинием, что Сервий царствует без воли народа. И он провозглашен был царем с таким единодушием, с каким не был избран доселе ни один царь. Но и это не уменьшило у Тарквиния надежды добиться царства. Напротив, будучи и сам пылким юношей и встречая поощрение своему беспокойному характеру дóма, со стороны жены Туллии, видя, что раздел земли плебеям совершается против воли отцов, он полагал, что ему представляется повод тем настойчивее нападать на Сервия перед сенаторами и усиливать свое влияние в курии. И римский царствующий дом явил пример трагического злодеяния, так что свобода явилась раньше, потому что цари успели надоесть, и царствованию, приобретенному преступлением, суждено было стать последним.

У этого Луция Тарквиния (не вполне ясно, был ли он сын или внук царя Тарквиния Древнего; на основании большинства свидетелей я склоняюсь считать его сыном) был брат – Аррунт Тарквиний, юноша кроткого характера. За них, как выше было сказано, были выданы две дочери Туллии, также вовсе не похожие одна на другую по характеру. Случайно брачные узы соединили не два стремительных нрава, полагаю, по воле судеб римского народа, чтобы царствование Сервия было продолжительнее и могли окрепнуть государственные порядки. Свирепая Туллия не могла успокоиться, что муж ее вовсе не имеет наклонности ни к честолюбивым замыслам, ни к дерзким предприятиям; обратив свое внимание всецело на другого Тарквиния, она восхищается им, называет его истинным мужем и потомком царской крови; негодует на сестру, которая имеет такого мужа, но не обнаруживает смелости, доступной и женщине. Как обыкновенно случается, сходство скоро сближает их; зло ведь больше всего тяготеет ко злу. Но начало всеобщего беспорядка произошло от женщины. Она, привыкнув к тайным беседам с чужим мужем, не стеснялась в выражении презрения к своему мужу перед братом его, к сестре – перед мужем ее; настаивает, что ей лучше бы остаться в девушках, а ему холостым, чем вступить в неравный брак и изнывать от чужого малодушия. Если бы боги дали ей мужа, какого она достойна, то скоро она увидала бы у себя в доме царскую власть, которую теперь видит у отца. Вскоре свое безрассудство она передает юноше: Луций Тарквиний и Туллия-младшая, освободившись для нового брака двумя непосредственно следовавшими одно за другим убийствами, сочетаются брачными узами скорее без возражений со стороны Сервия, чем с одобрения его.

47. С этого времени старость Сервия и его власть стала со дня на день подвергаться большей опасности. От одного преступления женщина уже спешит к другому и не дает ни ночью ни днем мужу покоя, побуждая его не оставлять бесцельными прежних убийств. У нее был человек, чьей называться женой и с кем молча переносить рабство; но не было человека, который бы считал себя достойным царства, который бы помнил, что он сын Тарквиния Древнего, который бы предпочитал иметь, а не надеяться только на царство. «Если ты тот, за кого я думала выйти, то я приветствую тебя и мужем, и царем; если же нет, то я сделала тем худшую перемену: в тебе с трусостью соединена преступность. Но воспрянь! Тебе не нужно, как отцу твоему, домогаться царства в чужой стране, происходя из Коринфа или Тарквиний; боги-пенаты, унаследованные от отца, отцовское изображение, царский дом, а в доме царском трон и имя Тарквиния – все избирает и называет тебя царем. Или если у тебя не хватает на то мужества, то к чему ты обманываешь государство? Зачем ты допускаешь смотреть на тебя как на царственного юношу? Уходи отсюда в Тарквинии или в Коринф, вернись назад к незначительному роду, ты похож больше на брата, чем на отца!» Этими и иными речами укоряет и подстрекает она юношу и сама не может успокоиться, что хотя она и происходит из царского рода, но царская власть даруется и отнимается помимо ее, тогда как Танаквиль, женщина иноземного происхождения, могла иметь настолько решимости, что два раза подряд дала царство – раз мужу, а затем зятю.

Возбужденный этой безумной страстью женщины, Тарквиний ходит и заискивает расположение преимущественно у младших сенаторов, напоминает им о благодеянии своего отца и за то просит себе благодарности; юношей привлекает подарками; свое влияние он всюду усиливает и давая щедрые обещания, и взводя обвинения на царя. Наконец, полагая, что уже настало время действовать, он врывается на форум в сопровождении толпы вооруженных. Затем, среди всеобщего ужаса, он садится на царском месте впереди в курии и приказывает глашатаю созвать сенаторов в курию к царю Тарквинию. Скоро сошлись все: одни уже ранее были к тому подготовлены, другие опасались, в случае неявки, навлечь на себя беду и, ошеломленные небывалым случаем, думали, что с Сервием уже покончено. Здесь Тарквиний начал злословить самое его происхождение: этот раб и сын рабыни после возмутительной смерти его родителя захватил царство, получив его в дар от женщины, не назначив, согласно прежнему обычаю, междуцарствия, не собрав комиций, не получив голосов народа и утверждения отцов. Будучи такого происхождения и так став царем, он покровительствовал людям низшего класса, к которому принадлежал и сам, и, завидуя почетному положению других, разделил самым презренным людям поле, отнятое у первых людей государства; все повинности, некогда бывшие общими, он сложил на самых состоятельных. Он установил ценз, чтобы имущество богатых было известно и возбуждало зависть, а вместе – чтобы был готов источник, откуда, в случае желания, можно было бы раздавать нуждающимся.

48. Во время этой речи явился Сервий, вызванный трепещущим от страха вестником, и вдруг громким голосом из преддверия курии заговорил так: «Что это значит, Тарквиний, что за дерзость сметь при жизни моей созывать сенаторов и садиться на мое кресло?» Тот яростно возразил на это, что он занимает место своего отца, что он царский сын, более полноправный наследник царства, чем раб; достаточно долго тот, благодаря дерзости, вел свою игру и издевался над господами. Тут сторонники того и другого подняли крик, народ бежал в курию, и становилось ясно, что царствовать будет тот, кто победит. Тогда Тарквиний, вынужденный уже самою силою необходимости, решается на крайнее средство: будучи сильнее и по возрасту своему, и по сложению, он схватывает в охапку Сервия и, вытащив его из курии, бросает вниз по ступеням; затем возвращается в курию, чтобы собрать сенаторов. Прислужники и свита царя бегут; сам же он, полуживой, был убит преследователями Тарквиния, которые настигли его, когда он бежал. Полагают, что это сделано было по приказанию Туллии, что согласно со всем ее преступным поведением. По крайней мере, точно известно, что, въехав на форум в колеснице и не стесняясь присутствием мужчин, она вызвала мужа из курии и первая приветствовала его царем. Он приказал ей удалиться из этой шумной толпы. Когда она возвращалась домой и, достигнув верхней части Киприйской улицы, – еще недавно там было капище Дианы, – чтобы въехать на Эсквилинский холм, хотела повернуть направо на Урбийскую возвышенность, испуганный возница остановился и сдержал лошадей, показывая госпоже на лежавший труп Сервия. Тут, по преданию, совершилось позорное и нечеловеческое злодеяние, памятником которому остается это место, именуемое Злодейской улицей: преследуемая тенью[132] сестры и мужа и обезумевшая от этого, Туллия, как говорят, погнала лошадей через тело отца и, осквернившись и обрызгавшись сама кровью, пролитой при умерщвлении его, принесла часть ее на окровавленной колеснице к пенатам своим и своего мужа; разгневанные домашние боги послали дурное начало царствования, а вскоре подобный же конец.

Сервий Туллий царствовал сорок четыре года и притом так, что даже доброму и скромному преемнику трудно было состязаться с ним. Впрочем, слава его усилилась еще тем, что вместе с ним прекратились царствования, основанные на праве и законе. Некоторые свидетельствуют, что даже эту столь кроткую и умеренную власть, потому что она была властью одного, он имел в виду сложить, если бы злодейство, вышедшее из недр его семьи, не разрушило его плана освободить отечество.

49. После того начал царствовать Луций Тарквиний, прозванный по делам своим Гордым за то, что не позволил похоронить тестя, говоря, что и Ромул исчез без погребения, и за то, что он истребил сенаторов, которых считал сторонниками Сервия. Затем он окружил себя телохранителями, сознавая, что с него самого против него же можно взять пример приобретения царства преступлением; и в самом деле, он не имел никакого другого права царствовать, кроме права силы, так как правил без решения народа и без утверждения отцов. Кроме того, так как он вовсе не мог полагаться на расположение граждан, то ему приходилось ограждать свою власть страхом; чтобы внушить его большему числу людей, он производил сам без советников расследование уголовных дел и таким образом получал возможность казнить, отправлять в изгнание и лишать имущества не только людей подозрительных или ненавистных, но и таких, от смерти которых мог ждать только добычи. Уменьшив таким образом преимущественно число отцов, он решил никого не выбирать на их место, чтобы этим сословием, по самóй малочисленности его, можно было пренебрегать и чтобы меньше было с его стороны неудовольствий на то, что все решается без него; ибо он первый из царей уничтожил существовавший прежде обычай обо всем совещаться с сенатом и управлял государством, привлекая на советы лишь домашних. Он начинал и кончал войны, заключал и нарушал мир, договоры, соглашения, с кем хотел сам, без воли народа и сената. Больше всего он привлекал к себе народ латинский, чтобы, опираясь и на иноземную помощь, быть в большей безопасности среди сограждан, и не только заводил с их старшинами дружбу, но даже вступал в родство. За Октавия Мамилия Тускуланца – он был знаменитее всех в латинском племени и, если верить преданию, являлся сыном Улисса и богини Кирки[133] – он выдал дочь свою и благодаря этому браку привлек на свою сторону многочисленных его родственников и друзей.

50. Приобретя уже большой авторитет среди латинской знати, Тарквиний издает повеление собраться в определенный день в роще Ферентины: он-де имеет сделать сообщение по общему делу. На рассвете сбирается много народу; сам же Тарквиний день-то запомнил, но явился однако немного ранее заката солнца. Там целый день много было в собрании разных разговоров. Турн Гердоний, родом из Ариции, жестоко нападал на отсутствующего Тарквиния; нечего-де дивиться, что его прозвали в Риме Гордым (ибо, хотя втихомолку, шепотком, но все уже называли его так). Или можно представить бóльшую гордыню, чем издеваться так над всем латинским племенем? Вызвав издалека, из дому первых людей государства, сам, назначивший собрание, не является! Конечно, он испытывает их терпение, желая угнетать покорных в случае, если они пойдут под ярмо. Кому, в самом деле, не ясно, что он домогается власти над латинами? Если его сограждане хорошо поступили, вверив ему власть, или, вернее сказать, если она действительно ему вверена, а не похищена им при помощи отцеубийства, то даже при этом условии латины не должны поступить так, потому что он чужеземец; если же свои страдают от него, так как он убивает одних за другими, посылает в изгнание, лишает имущества, то что предвещает латинам надежду на лучшее? Если они послушаются его, то все разойдутся по домам и забудут о дне собрания, как забыл о нем сам назначивший его.

Пока этот мятежный и преступный человек, подобными средствами приобретший дома значение, рассуждал в таком роде, явился Тарквиний. Речь на этом и кончилась; все отвернулись приветствовать Тарквиния. Когда водворилась тишина, он по совету приближенных начал оправдываться: он-де пришел так поздно, что был выбран третейским судьей между отцом и сыном, что, стараясь примирить их, запоздал, и так как настоящий день потерян, то он будет завтра говорить то, о чем собирался сказать сегодня. Говорят, что и тут Турн не смолчал; он сказал, что не бывает расследования короче, как между отцом и сыном, что дело можно покончить немногими словами: если-де не послушаешься отца, то будет плохо.

51. Сказав это против римского царя, арицийский гражданин ушел из собрания. Огорченный этим гораздо сильнее, чем казалось, Тарквиний тотчас замышляет убить Турна, чтобы навести на латинов тот же страх, при помощи которого он держал в трепете сограждан. Но, не имея власти убить его открыто, он погубил его без вины, выставив против него ложное обвинение. При посредстве некоторых граждан Ариции, принадлежавших к противной партии, он подкупил золотом раба Турна, чтобы тот позволил принести тайно в его палатку большое количество мечей. Когда в одну ночь это было сделано, Тарквиний немного раньше рассвета призывает к себе латинских старейшин и, точно напуганный неожиданностью, заявляет, что вчерашнее промедление, случившееся как бы по воле богов, спасло и его, и их. Говорят-де, что Турн собирался убить его и старейшин, чтобы одному править латинами; он имел в виду сделать нападение вчера в собрании, но дело отложено было по причине отсутствия виновника собрания, на которого он преимущественно и посягал. Оттого-то он и нападал так на отсутствующего, что вследствие опоздания его потерял надежду. Если донос верен, то, конечно, на рассвете, когда соберутся в собрание, он явится с отрядом заговорщиков и с оружием; говорят, что к нему свезено большое число мечей. Сейчас же можно узнать, ложь это или нет. Он просит их отправиться вместе с ним к Турну.

Возбуждали подозрение и суровый характер Турна, и вчерашняя речь его, и опоздание Тарквиния, так как очевидно было, что оно могло расстроить замысел об убийстве. Они идут готовыми поверить обвинению, но в то же время решившись признать все ложью, если не будут найдены мечи. Когда они прибыли туда, Турн был разбужен и окружен стражей; рабы, из преданности к господину собиравшиеся сопротивляться, были схвачены, а когда из всех углов палатки стали вытаскивать спрятанные мечи, то дело признано было ясным и на Турна надеты цепи. И немедленно поднимается страшный шум и созывается собрание латинов. Когда мечи были вынесены на середину, то последовал такой взрыв негодования, что без суда была совершена небывалая казнь: он был сброшен в исток Ферентинского ключа и утоплен, после того как покрыли голову плетенкой, а самого завалили камнями.

52. Созвав затем снова латинов на собрание и похвалив их за то, что они по заслугам казнили Турна за попытку произвести переворот и за очевидное покушение на убийство, Тарквиний держал речь: он может, конечно, действовать, опираясь на старинное право, так как все латины, происходя из Альбы, связаны договором, по которому все альбанское государство вместе с колониями уже со времени Тулла подчинилось римской власти; но ради общей пользы он предпочитает возобновить этот договор и сделать латинов участниками благополучия народа римского, освободив их от необходимости постоянно ожидать или терпеть разорение городов и опустошение полей, которым они подвергались сперва в царствование Анка, а потом в царствование его отца. Латинов не трудно было убедить: хотя по этому договору Римское государство оказывалось выше, но вожди латинского племени, очевидно, были заодно и соглашались с царем, да и недавняя судьба Турна служила напоминанием каждому о грозящей ему опасности в случае сопротивления. Таким образом возобновлен был договор, и младшему поколению латинов приказано было, согласно договору, в определенный день явиться к роще Ферентины вооруженными и в большом числе. Когда, согласно вызову римского царя, сошлись представители всех народов, он, не желая, чтобы они имели своего вождя, отдельное главное начальство или собственные знамена[134], соединил манипулы латинов и римлян, составляя из двух полуманипулов один полный манипул, а из полного манипула – два полуманипула[135]; составленные таким образом из двух частей манипулы вверены были центурионам.

53. Впрочем, он не был таким дурным предводителем на войне, каким несправедливым царем в мирное время; напротив, в этом искусстве он сравнялся бы с прежними царями, если бы испорченность его в других отношениях не помешала и этой славе. Он первый поднял войну против вольсков, продолжавшуюся более двухсот лет после него, и взял у них Свессу Помецию. Набрав от продажи добычи сорок талантов серебра, он задумал соорудить такой величественный храм Юпитеру, чтобы он достоин был царя богов и людей, достоин был Римского государства, наконец, самого величия места. Добытые деньги были отложены на сооружение этого храма.

Затем Тарквиний занялся войной, затянувшейся сверх ожидания: открытое нападение на соседний город Габии было неудачно, отнята была и надежда на осаду города, так как царь был прогнан от стен, и наконец он прибег к хитрости и коварству – средствам вовсе не римским. Ибо, когда он, как бы оставив войну, прикинулся занятым закладкой храма и другими городскими сооружениями, сын его Секст, младший из трех, преднамеренно перебежал в Габии, жалуясь на невыносимую жестокость отца; с чужих-де он перенес гордость уже и в отношения к своим, ему надоела даже многочисленность детей, и он хочет так же опустошить дом, как опустошил курию, чтобы не оставить потомства, не оставить наследника престола. Он, по крайней мере, спасшись от направленного против него оружия отца, считает себя в безопасности только у врагов Тарквиния. Пусть они не заблуждаются, он только прикидывается покинувшим войну; она продолжается, и, воспользовавшись случаем, он нападет на них неожиданно. Итак, если у них нет места умоляющим о помощи, то он обойдет весь Лаций, затем отправится к вольскам, эквам и герникам, пока не найдет таких людей, которые сумеют защитить детей от жестоких и безбожных истязаний родителей. Может быть, он найдет и желание начать войну и выступить с оружием против гордого царя и жестокого народа. Сделав вид, что он возмущен и собирается идти оттуда дальше, если они не задержат его, он был ласково принят жителями Габий. Нечего дивиться, рассуждали они, что каков он был с гражданами, каков был с союзниками, таким в конце концов он стал и по отношению к детям; если не будет против кого, то он еще станет неистовствовать против себя; они весьма рады его прибытию и полагают, что в скором времени, при его помощи, война от ворот Габий будет перенесена под стены Рима.

54. Затем Секста начали приглашать на общественные совещания. Здесь, объявляя себя во всех других вопросах согласным со старожилами Габий, как людьми боле опытными, сам он постоянно настаивал на войне и в этом деле приписывал себе особенный авторитет, так как ему известны силы обоих народов и он знает, что гордость царя наверное ненавистна гражданам, если даже дети оказались не в состоянии выносить ее. Побуждая таким образом постепенно знатнейших габийцев к возобновлению войны, сам он с наиболее отважными юношами предпринимал набеги с целью грабежа, а вводя их в обман всеми словами и делами, увеличивал доверие к себе, конечно неосновательное, и в конце концов был избран вождем для этой войны. Тут, пока происходили незначительные стычки, перевес в большинстве случаев оказывался на стороне габийцев, и так как масса не знала цели всех этих действий, то знатнейшие и самые простые габийцы наперерыв друг перед другом верили, что Секст Тарквиний богами послан им в вожди. А принимая одинаковое участие в опасностях и трудах и разделяя щедро добычу, он приобрел такое расположение среди воинов, что Тарквиний-отец не был сильнее в Риме, чем сын в Габиях.

Итак, видя, что сил собрано достаточно для любого предприятия, он посылает одного из приближенных в Рим к отцу спросить, что он должен делать, так как боги даровали ему стать всемогущим в Габиях. Этому вестнику, вероятно, потому, что он казался не особенно надежным, на словах не дано было ответа; но, как бы размышляя, царь перешел в находившийся при доме сад в сопровождении вестника сына и, прогуливаясь здесь молча, говорят, стал сбивать палкой головки мака. Утомленный вопросами и ожиданием ответа, вестник вернулся в Габии, все равно что ничего не сделав; передает, что он сам сказал и что видел; вследствие ли раздражения, или ненависти, или врожденной гордости, царь не сказал-де ни одного слова. Когда Сексту стало ясно, чего хочет отец и какое он дает ему наставление обиняками без слов, он истребляет знатнейших габийцев, одних при помощи обвинения перед народом, других – пользуясь ненавистью, вызванной их собственными действиями. Многие были убиты открыто, другие, обвинение которых не могло быть достаточно внушительно, – тайно. Некоторым, если они того хотели, предоставлено было бежать, другие были отправляемы в изгнание, а имущество отсутствующих, наравне с имуществом умерщвленных, шло в раздел. Это было источником щедрых раздач и наживы; и чувство удовольствия, испытываемое отдельными людьми от выгоды, отнимало сознание общественной беды, пока осиротелая и беспомощная габийская община не была передана без битвы в неограниченную власть римскому царю.

55. Овладев Габиями, Тарквиний заключил мир с эквами, а с этрусками возобновил договор. Затем он сосредоточил свое внимание на городских сооружениях; первым его делом было воздвигнуть храм Юпитеру на горе Тарпейской, который должен был остаться памятником его царствования и имени царей Тарквиниев, из коих отец дал обет, а сын выполнил его. И чтобы вся площадь не принадлежала никакому другому божеству, кроме одного Юпитера и его храма, который сооружался, он решил снять посвящение с капищ и часовен, которых там было несколько; они сперва были обещаны царем Тацием в критический момент битвы против Ромула, а затем освящены и посвящены[136]. Рассказывают, что при закладке этого сооружения боги явили свою силу, чтобы показать величие государства, а именно: допустив снятие посвящения со всех остальных капищ, птицы не согласились на таковое же при храме Термина[137]. Это знамение и гадание было понято так: то, что Термин сохранил прежнее место, так как он один из всех богов не был вызван из посвященных ему пределов, предвещает прочность и незыблемость всего государства. За этим знамением вечности последовало другое, предвещавшее величие государства: когда рыли землю для фундамента, говорят, найдена была человеческая голова с сохранившимися чертами лица. Это явление совершенно ясно предсказывало, что тот храм будет твердыней государства и главою его, и в этом смысле высказывались как те прорицатели, которые были в городе, так и те, которые для совещания об этом были вызваны из Этрурии. Царь все больше не жалел затрат; таким образом, пометийской добычи, предназначавшейся, чтобы довести здание до вершины, едва хватило на фундамент. Тем более я склонен верить Фабию – помимо его древности, – что денег было только сорок талантов, чем Пизону, который сообщает, что на это дело было отложено сорок тысяч фунтов серебра: такой суммы нельзя было ожидать от добычи с одного тогдашнего города, и ее, во всяком случае, не превысила бы стоимость фундамента даже теперешних великолепных зданий.

56. Стараясь окончить храм и вызывая мастеров отовсюду из Этрурии, он пользовался для этого не только общественными деньгами, но и работой простого народа. Хотя этот труд, весьма тяжелый сам по себе, присоединялся к военной службе, но народ не так тяготился, сооружая своими руками храмы богов, как после, когда его стали переводить на другие работы, менее видные, но гораздо более трудные, – сооружение лож в цирке и проведение под землей главной трубы[138] для вмещения всех городских нечистот. Современное великолепие едва ли может выставить что-нибудь равное этим двум сооружениям. Заняв этими работами простой народ и в то же время полагая, что многочисленная чернь, когда в ней не будет надобности, будет в тягость городу, а также желая высылкой колоний расширить пределы государства, он основал колонии Сигнию и Цирцеи, будущий оплот города на море и на суше.

В это время явилось страшное предзнаменование: из деревянной колонны выползла змея; это обстоятельство произвело смятение и беготню в царском дворце, но в сердце царя вселило не внезапный ужас, а постоянное тревожное чувство[139]. Итак, в то время как для общественных знамений приглашаемы были только этрусские прорицатели, пораженный этим, так сказать, домашним видением, он решил послать в Дельфы к славнейшему на земле оракулу. Но, не решаясь доверить ответ оракула кому-нибудь другому, он послал двух сыновей в Грецию через неведомые в то время земли и еще более неведомые моря. Отправились Тит и Аррунт. В спутники им дан был Луций Юний Брут, сын сестры царя Тарквиния, юноша далеко не такого слабого ума, каким он прикидывался. Узнав по слухам, что знатнейшие люди, в том числе его брат, перебиты дядей, он решил не давать места в душе царя ни страху перед его умом, ни желанию воспользоваться его состоянием и жить безопасно, подвергая себя презрению там, где мало было надежды на право. Итак, нарочито прикинувшись глупым и предоставив себя в распоряжение царя, а имущество в добычу ему, он не отказался и от прозвища Брута[140], чтобы, скрываясь под прикрытием его, тот, которому суждено было освободить римский народ, выждал своего времени. Его-то тогда Тарквинии взяли с собой в Дельфы скорее ради потехи, чем как спутника, и он, говорят, понес в дар Аполлону золотой жезл, спрятанный в вишневый, нарочно для того выдолбленный, символически изображая свой ум.

Прибыв туда и выполнив поручение отца, юноши пожелали узнать, к кому из них перейдет царская власть в Риме. Говорят, что из глубины пещеры раздался голос: «Верховную власть в Риме будет иметь тот из вас, юноши, кто первый поцелует мать». Тарквинии строго приказывают молчать об этом, чтобы Секст, оставшийся в Риме, не знал об ответе и не получил власти; сами же между собой предоставляют решить жребию, кому первому по возвращении в Рим поцеловать мать. А Брут, полагая, что голос пифии имеет в виду другое, как бы поскользнувшись, упал и поцеловал землю, потому, конечно, что она общая мать всех людей. Затем они вернулись в Рим, где шли усиленные приготовления к войне против рутулов.

57. Рутулы, народ по тем местам и по тому времени весьма богатый, владели Ардеей. Это-то обстоятельство и было причиной войны, так как царь римский, истощив средства на великолепные общественные сооружения, желал обогатиться сам и задобрить поживой граждан, которые, негодуя на царскую власть за разные проявления гордости царя, возмущались и тем, что он так долго пользуется ими как ремесленниками и рабами. Попробовали, нельзя ли взять Ардею приступом; когда же это не удалось, то начали теснить врага обложением и осадными сооружениями.

На этой стоянке, как это обычно при более продолжительной, чем ожесточенной войне, отпуска были довольно свободные, хотя больше для знатных людей, чем для простых воинов; так, царские юноши проводили досужее время в своем кругу, иногда среди пиров и попоек. Когда они бражничали у Секста Тарквиния и в числе их находился и Тарквиний Коллатин, сын Эгерия, случайно вспомнили о женах; каждый чрезвычайно расхваливал свою. Когда разгорался спор, то Коллатин заметил, что нечего тратить слова, что через несколько часов можно убедиться, насколько его Лукреция выше других. «Если в нас есть юношеские силы, то сядем на коней и увидим воочию характер наших жен: что представится взорам неожиданно приехавшего мужа, то и должно быть для каждого наиболее убедительным». Они были разгорячены вином. «Ну конечно!» – заявили все. Пришпорив коней, они ускакали в Рим. Прибыв туда в начале сумерек, они отправляются в Коллацию, где находят Лукрецию не как царских невесток, которые проводили время в роскошном пиру со сверстницами, а занятой в позднюю ночь пряжей, сидящей посредине дома и окруженной прилежными служанками. Победа в этом состязании жен была за Лукрецией. Прибывший муж и Тарквиний были приняты приветливо, и победитель-супруг любезно приглашает царских сыновей. Тут Секстом Тарквинием овладела преступная страсть опозорить насильно Лукрецию; пленяла его и красота, и всем известное целомудрие. Но пока что с ночной юношеской прогулки они возвращаются в лагерь.

58. Через несколько дней Секст Тарквиний, без ведома Коллатина, с одним провожатым отправляется в Коллацию. Не зная о его намерении, его приняли приветливо и после обеда отвели в спальню для гостей; пылая страстью и видя, что вокруг безопасно и все спят, обнажив меч, он явился к спящей Лукреции и, схватив ее левой рукой за грудь, сказал: «Молчи, Лукреция, я Секст Тарквиний, в руках у меня меч, если ты издашь хоть звук, то умрешь». Испуганной со сна, беспомощной женщине, видевшей перед собою смерть, Тарквиний стал признаваться в любви, просить, примешивать к мольбам угрозы, с разных сторон действовать на женский ум. Но, видя, что она упорна и не поддается даже перед страхом смерти, он к угрозам присоединяет бесчестье: убив-де ее, он положит с ней зарезанного нагого раба, чтобы говорили, что она убита во время гнусного прелюбодеяния. Когда страсть, победа которой была только кажущаяся, одержала при помощи этой угрозы верх над упорным целомудрием и Тарквиний удалился оттуда, гордый бесчестием женщины, опечаленная столь великой бедой Лукреция послала одного и того же вестника в Рим к отцу и в Ардею к мужу, прося их явиться каждого с одним верным другом: так-де нужно и притом очень скоро, случилось ужасное дело. Спурий Лукреций является с Публием Валерием, сыном Волезия, Коллатин – с Луцием Юнием Брутом; случайно возвращаясь с ним в Рим, он повстречался с вестником жены. Они находят печальную Лукрецию сидящей в спальне. При виде своих она заплакала и на вопрос мужа: «Все ли благополучно?» – отвечала: «Нет. Какое может быть благополучие для женщины, когда она потеряла целомудрие? На твоем ложе, Коллатин, следы чужого мужа; но осквернено только тело, душа же невинна; смерть моя будет ручаться за то. Но дайте руку и слово, что это не пройдет безнаказанно прелюбодею. Секст Тарквиний – тот, который, явившись врагом под видом гостя, в прошедшую ночь насильно с оружием в руках унес отсюда гибельное для меня и для себя – если вы мужи – наслаждение!» Все по порядку дают слово; утешают печальную, слагая вину с принужденной на виновника позора: погрешает дух, а не тело и где нет намерения, там нет и вины. «Вы решите, чему он повинен, – сказала она. – Я же, не признавая за собой греха, не освобождаю себя от казни; и никакая распутница, нарушившая целомудрие, не будет жить, ссылаясь на пример Лукреции». И она вонзила в сердце нож, который спрятан был под одеждой и, склонив голову к ране, упала замертво. Муж и отец вскрикнули.

59. Пока те плакали, Брут, держа перед собою извлеченный из раны Лукреции меч, обагренный кровью, сказал: «Этой непорочной до царской обиды кровью я клянусь и вас, боги, призываю в свидетели, что буду преследовать Луция Тарквиния Гордого с его преступной женой и всеми потомками мечом, огнем и чем только буду в состоянии и не позволю ни им, ни кому-либо другому царствовать в Риме». Затем он передает нож Коллатину, затем Лукрецию и Валерию, оцепеневшим от удивления, откуда это в Бруте неведомый доселе ум. Они клянутся, как им было приказано; затем, сменив слезы на гнев, следуют за Брутом, призывавшим прямо оттуда же идти, чтобы отнять силою царскую власть. Вынеся тело Лукреции из дому, они идут с ним на форум и возбуждают население, дивящееся, как и следовало ожидать, небывалому делу и негодующее. Каждый жалуется на царское злодеяние и насилие. Производит впечатление печаль отца, порицания, высказываемые Брутом слезам и бессильным жалобам, и совет его взять оружие против дерзнувших на безбожное дело – так подобает мужам, так подобает римлянам. Наиболее храбрые юноши добровольно являются с оружием, за ними следуют и остальные. Затем, оставив часть у ворот Коллации для охраны и поставив караулы, чтобы кто-нибудь не известил царскую семью об этом движении, остальные вооруженные, под предводительством Брута, отправились в Рим.

Прибыв туда, вооруженная толпа производит смуту и панику всюду, где ни появляется; однако, видя, что впереди идут знатнейшие люди, полагают, что это, как бы то ни было, что-то важное. И это ужасное событие произвело не меньшее движение в Риме, чем немного ранее в Коллации. Итак, из всех частей города бегут на форум. Когда все собрались туда, глашатай созвал народ к трибуну «быстрых», в каковой должности тогда случайно состоял Брут. Здесь он держал речь, обнаружившую далеко не такой слабый ум и способности, какие он притворно показывал до того дня, о насилии и похотливости Секста Тарквиния, о неслыханном оскорблении Лукреции и ее печальной смерти, о сиротстве Триципитина[141], для которого причина смерти дочери более возмутительна и прискорбна, чем сама смерть. Прибавлено было и о гордости самого царя, и о страданиях и трудах народа, принужденного копать рвы и клоаки; римские граждане, победители всех соседних народов, из воинов превращены в ремесленников и каменщиков. Упомянуто и о возмутительном убиении царя Сервия Туллия, и о том, что безбожная дочь проехала в колеснице по телу отца, сделано воззвание и к богам – мстителям за родителей. Упомянув об этих ужасных преступлениях, а вероятно, и о других, что подсказывало негодование против настоящих событий и что нелегко воспроизвести писателю, он заставил возмущенную толпу лишить царя власти и изгнать Луция Тарквиния с женою и детьми. Сам же, выбрав и вооружив юношей, вызвавшихся добровольно, отправился оттуда в лагерь в Ардею бунтовать войско против царя; высшую власть в городе он оставил Лукрецию, который уже раньше царем назначен был префектом города[142]. Среди этого смятения Туллия бежала из дому, и, где она ни появлялась, мужчины и женщины проклинали ее и призывали фурий, мстительниц за родителей.

60. Когда весть об этом дошла в лагерь, царь, встревоженный неожиданностью, отправился в Рим, чтобы подавить движение, а Брут, узнав о его приближении, свернул с дороги, чтобы не повстречаться; и почти в одно время разными дорогами прибыли Брут в Ардею, а Тарквиний – в Рим.

Перед Тарквинием были заперты ворота и ему объявлено изгнание; напротив, освободитель города был с радостью принят в лагере, дети же царя изгнаны оттуда. Двое последовали за отцом, отправившись в изгнание в Церу в Этрурии. Секст Тарквиний, ушедший в Габии, будто в свое царство, был убит недругами в отмщение за прежнюю вражду, которую он навлек на себя убийствами и грабежом.

Луций Тарквиний Гордый царствовал двадцать пять лет. Царская власть в Риме от основания города до его освобождения продолжалась двести сорок четыре года. Затем центуриатными комициями[143], созванными префектом города, были выбраны, на основании записок Сервия Туллия[144], два консула[145] – Луций Юлий Брут и Луций Тарквиний Коллатин [509 г.].