Читать книгу Как далеко зайдёт эксперимент? - Ульяна Иванова - Страница 1

Лев Игнатьевич разбирал свои записи, нервно притопывая ногой и многозначительно пошмыгивая. «Ну не могло же оно никуда деться, – бормотал он себе под нос. – Не могло! Там же просто всё: план, дозировки, чертежи! Дурья башка, ищи лучше! Ну зеньки-то разуй!»

В минуты особых душевных терзаний Лев имел привычку говорить сам с собой, причём самым строгим образом. После небольшой передышки на почёсывание затылка или, как Игнатьевич бы сказал, репы, поиски продолжились с усиленным рвением. Вместе с пожелтевшей бумагой в воздух вздымался столб отборной домашней пыли. Под тяжестью ботинок пол жалобно вскрипывал.

Предательски заваленный стол на четырёх шатающихся ножках не менял своего состояния всё время, что Лев Игнатьевич помнил себя здесь. А прошло уже более двадцати семи лет с его первого дежурства. По распорядкам биостанции, каждую неделю кто-то сидел на вахте в полевой или, простыми словами, дикой её части. Главной задачей избранного было следить за общей обстановкой на территории. При обнаружении опасности действовала инструкция: бить в большой колокол, стоящий прямо у крыльца. На первый взгляд этот обычай мог показаться диким и даже варварским. Двадцать первый век как-никак на дворе, а тут колокол. Появился этот предмет местного ландшафтного дизайна сорок лет назад. Доктор геолого-минералогических наук тех времён спёр его из ближайшей полузаброшенной деревни и притащил сюда. Теперь это можно сказать одна из местных достопримечательностей.

Дежурный домик для орнитологов одновременно служил и кольцевальным. Тут они вне сезона миграции вальяжно попивли кофе с коньяком и, не торопясь, как бы между делом важно дули в дрожащие от страха тёплые брюшки крылатых, взвешивали их и дарили поблескивающие алюминиевые кольца. Это всё, конечно, так выглядело только со стороны, а на деле же великие умы занимались исследованием птиц с помощью отлова и прижизненной обработки. Однако в период миграции всем становилось резко не до кофе. Работа кипела, карандаши стирались в ноль, а новоокольцованные особи с чувством полного облегчения одна за другой вылетали из лап учёных. В эти моменты опытные орнитологи больше походили на свежесмазанные станки, слаженно и быстро отрабатывающие свою заводскую программу.

Кольцевальней в этих краях назывался бревенчатый деревянный дом на одну маленькую комнату в двадцать квадратных метров. Днём работа здесь спорилась, а вечером сладко посапывал в углу на скамейке дежурный. Внутреннее убранство помещения полностью соответствовало его столу. При входе в дом вместе с бардаком в глаза бросалось расположенное над ним панорамное окно – центр композиции. По левую и правую стороны тянулись почти до самого входа окна поуже и поменьше, образуя вместе стеклянный ансамбль, напоминающий букву «П». Подоконники дополнительно выполняли функцию столешниц. Под ними обычно можно было найти от четырёх до шести табуреток разной высоты и степени удобства. Все они, также как и колокол, когда-то попали сюда из деревни по соседству.

За спальню и гостиную отвечал угол по левую руку от входа, с расположенной в нём резной скамьёй, накрытой пыльным матрасом. Можно было бы подумать, что родная её среда обитания – та же самая заброшенная деревня. Ан нет, это подарок от северных коллег. Особый шарм дому придавали, конечно же, детали. Каждый сантиметр стен был завешан вырезками из журналов и газет, рисунками и записями от руки, открытками и этикетками. А в редких, свободных от творений целлюлозно-бумажной промышленности пространствах, приглядевшись, можно заметить нацарапанные надписи, которые способен разобрать разве что их создатель, да и то не факт. Всю эту бравую инсталляцию завершали бусы из птичьих колец и разноцветные хлопковые мешочки, гордо свисающие с оленьих рогов.

Именно в этом беспорядочно-организованном пространстве Лев Игнатьевич никак не мог найти что-то так важное для себя. Вдруг его поиски прервала звонкая мелодия. Двумя широкими шагами учёный добрался до матраса и вытащил из-под него свой спутниковый телефон. В такой глуши без помощи свыше никак не обойтись.

– Комаров у аппарата, – протараторил в трубку Лев Игнатьевич.

– Лёва, привет. Вот только сегодня добралась, – зазвучал мягкий женский голос.

– Это ты хорошо успела, вовремя уехала. Сейчас тут опять не дороги, а полная каша.

– Манная?

– Она самая, да ещё и с комочками. Теперь только ждать, когда всё подсохнет. А пока улучшений не предвещается… Как там Соня?

– Всё хорошо. В садик, правда, ходить не хочет.

– Ну конечно, после чётырех месяцев на природе я бы тоже в садике выл.

– Ничего не знаю, маме нужно закрывать грант. Пол годика потерпит и в школу, а там уже на домашнее обучение перевёдем и как раз можно планировать поездку в Китай. – После сказанного в трубке послышался глухой стук, а затем и детский плач. – Ладно, я побежала. У меня тут опять ЧП. Напиши, как будешь у угла, – промурлыкал женский голос и связь прервалась.

Лев Игнатьевич бросил телефон на матрас и вновь деловито принялся чесать затылок. Ни свежеприобретённые залысины, ни гусиные лапки у глаз, ни грязь под ногтями, ни разношенные берцы, ни прожжённая дырка в спецовке так не волновали учёного, как его научная работа. С мыслями о ней он каждый день засыпал и открывал глаза по утрам. Их он смаковал в периоды долгих туалетных дум, и они же приходили к нему во снах. Так происходило с того момента как ещё молоденький Лёва решил поступать на биологический факультет, и так будет до последнего его хриплого вздоха.

– Видал, во что дороги превратились? Теперь уж точно раньше ноября отсюда не выберемся. Мне-то оно и к лучшему, весь материал успею обработать, – пробормотал в унисон со скипом двери Филипп Варламович, входя в кольцевальню.

Это был крепкий мужчина средних лет в протёртых джинсах и выцветшей лёгкой охотничьей куртке. Встретившись хоть раз с этим персонажем, вы навсегда запомните его торчащие в разные стороны непослушные усы, напоминающие подкову. Своей наружностью данный товарищ чем-то походил на моржа. Собственно, он им отчасти и был. Его ежедневные закаливания, купания в холодном озере и употребление всевозможных напитков со льдом уже давно для всех на станции стали привычны. В разрез с пристрастиями Филиппа Варламовича шёл его темперамент. Горячая кровь давала о себе знать. Вскипал он долго и крайне редко, но последствия его извержений ничуть не уступали известным вулканам. Не получив должной реакции от своего собеседника, Варламович продолжил:

– Что копошимся? Докторскую потерял?

– Сплюнь! – подал голос Лев Игнатьевич. – Никак не могу найти дизайн эксперимента. Вот покемарил чуток, и всё, не помню куда положил. – Шебурша бумагами, он продолжал поиск.

– Так может, твой дизайн, это самое, тебе и приснился? – усердно пытаясь пригладить свою лицевую растительность, усмехнулся Филипп.

– Я самолично вот этим его и записал, – замахал Лев перед лицом товарища огрызком карандаша. – Даже руки всё ещё в графите.

– А ты в карманах посмотри. У меня обычно всё, что теряется, именно там и оказывается. – В диалоге образовалась неловкая трёхсекундная пауза и Филипп Варламович добавил: – Будешь настойку?

– На чём в этот раз? На ящерице или, может, на саранче?

– Ты уже в какую-то совсем экзотику забрёл. У меня отборная, на папоротнике. Будешь?

– Мне после твоей копчено-лососевой водки уже ничего не кажется экзотическим.

– Так та импортная была, заводская. А это – домашнее производство, вот этими ручками сделано с любовью. Будешь? – переспросил Филипп, доставая из-за пазухи стеклянный пузырёк.

– Ну раз с любовью, то как-нибудь в другой раз. У меня тут дел выше крыши. Сегодня пришёл ответ по гранту… В общем, я проиграл, – поник Лев.

– Д-а-а-а, не приятно, конечно. А кто выиграл-то?

– Молекулярщики. – Слово повисло в воздухе вместе с досадой обоих.

– М-да уж, м-да, – вздохнул Филипп Варламович, предварительно осушив свою подржавевшую флягу. – Нынче молекулярщиков, как муравьев, а нас, натуралистов, поэтов, мечтателей, идейных людей, – как говна у комара.

– На одну мечту и идею реактивы не купятся, эксперименты не реализуются.

– Ну что ты, Лев Игнатьевич, тут пытливый ум нужен и смекалочка. Как говорится, выживает не сильнейший, а приспособ-ле-нней-ший. Вот, например, мой знакомый – арахнолог уж очень нуждался в лазерном микродесекторе. Ну знаешь, такой штуке, которая бы ему на маленьких паучках крохотные дырочки делала бы. А он как биостанций двадцать стоит вместе со всеми нами и нашими органами. Так этот хитрюга, значит, вместо того чтобы отчаиваться, взял и соорудил из копеечного лазера для эпиляции и бинокуляра аппарат ничуть не хуже. Я же говорю, сме-ка-ло-чка!

– Да понял я, понял. Прорвемся. Мне просто докторскую уж больно хочется дожать, понимаешь?

– Много сейчас таких дожималок. Мы науку не для корочек делаем, а для себя и мира, – величественно возразил Филипп Варламович и тут же добавил: – Я что зашёл: не поможешь мне завтра утром, а? Сейчас уж очень интересный для охоты аномально-тёплый сентябрь. Работы много, времени мало, а руки у меня всего две. Выручишь? А раз уж ты и так дежурный, тебе удобнее и ближе всех будет.

– Конечно, помогу. А утром – это во сколько?

– В сорок минут шестого встречаемся у выхода.

– Так сейчас же уже почти два часа ночи! – сверля взглядом часы, воскликнул Лев Игнатьевич.

– Точно! Ну, я тогда полетел готовиться, – пробубнил Филипп и спешно выбежал из домика.

«Во плут, конечно. Специально убежал, чтоб я не успел ничего ответить», – подумал Лев Игнатьевич.

Важно отметить, что все работники биостанции отличались особой отзывчивостью. Каждый понимал, что если он готов прикрыть кого-то, то в будущем эта помощь обязательно к нему вернётся. А иногда ты просто не можешь справиться без дополнительных рук: залезть так высоко, пройти так далеко, поймать так много. Рабочий процесс бывал очень спонтанен. Всё решала природа: поймаешь ты то, что тебе нужно или нет; найдёшь то, что ищешь сегодня, или же проведешь в поисках месяцы и даже годы. Поэтому на станции сложился некий свой симбиоз, в который с натяжкой вписывался Филипп Варламович. Как самому харизматичному и яркому персонажу на ближайшие пятьдесят километров во все четыре стороны, Филиппу многое прощалось: острые шутки, ехидные замечания и прямые насмешки. Иногда, правда, бывало, что его клинило. Как будто где-то там, внутри черепной коробки, переключался тумблер. В такие моменты он обычно выдавал какую-нибудь глубокую философскую мысль, смотря в даль и не спеша покуривая трубку. Все знали, если пахнет табаком, то у Филиппа Варламовича настали эти дни.

Можно сделать вывод, что Филипп был избалованным ребёнком, любимчиком биостанции. Он прекрасно это знал и частенько не гнушался пользоваться своими привилегиями. На просьбы о помощи откликался редко, дежурствами менялся не часто. На каждую подобную просьбу у него находилось оправдание такого искусного толка и сочинения, что никто не желал его в этой хитрости уличать. Лев Игнатьевич не был исключением.

Вот и сейчас сознание Комарова начало медленно смиряться с тремя часами предстоящего сна. Учёный быстро сходил проверить, не попался ли кто в ловушки. На биостанции практически всегда кто-то кого-то да ловил, и, чтобы каждый не сидел рядом со своей западнёй, задача ежечасной проверки ложилась на плечи дежурного. Сегодня все они были пусты.

Зайдя обратно в дом, Лев Игнатьевич посмотрел на себя в маленькую, едва отражающую поверхность на стене, которая когда-то была чистым зеркалом. Учёный был вполне хорош собой. Постоянные нагрузки как ума, так и тела сделали его крепким мужчиной. Свежий воздух и ежедневные солнечные ванны благоприятно сказывались на здоровье и настроении. Единственное, чего не хватало Льву Игнатьевичу для полного счастья, так это времени. Его всегда было катастрофически мало.

Пригладив растопыренными пальцами волосы, Лев уже было направился в постель, когда услышал рядом со своей койкой некое скрежетание. «Мышь что ли? – подумал он, и звук трансформировался. Раздался топот. – Ну не может же мышь так бегать. А если не мышь, то тогда кто? Крыса? Звуки доносятся с чердака. Хм, ну нет, даже очень жирные крысы тоже на такое не способны…» В этот момент к какофонии прибавился треск, и через секунду прямо над ложем дежурного что-то полетело вниз.