Оглавление
В. А. Ткаченко-Гильдебрандт. Черный Феникс Чернобыля
К читателю
Убитая песня страны утренней свежести
Порядок из хаоса, или Левиафан, дитя оккультных розы и креста
Нечаянно прерванное заочное знакомство
Майский мед и сахарный тростник
«МетрОпольская тройка»
По стезям расследования Виктора Тростникова в «Мыслях перед рассветом» Конспирологический комментарий
Возникновение точки сингулярности в литературе и искусстве: Станислав Лем и Андрей Тарковский. Обнуление результатов
То, что всплыло: продолжение истории эзотерического братства бездуховности
«Горящая русская земля»
Седая песнь и седой металл графа Ивана Потоцкого
Посвящение
Новелла первая. Случайная встреча, определившая характер «рукописи, найденной в сарагосе»
Новелла вторая. Кровавый след на снегу. сокрытие лика
Новелла третья. Судьба хаима ткача мураховского. новая жизнь его детей
Новелла четвертая. Солнечный волк петербургский период жизни графа. болезнь дины. измена. удаление тени. участь матеуша колодзейского
Эпилог
Белые брамины Беломорья. Философско-фантастическая драма в трех актах. История одной ненаписанной книги
Акт первый
Акт второй
Акт третий
Вместо эпилога
Цепная реакция осетиноведения
Черный феникс Чернобыля. Основанное на реальности повествование в четырех новеллах о трагической судьбе двух русских людей, великоросса и малоросса, офицера и археолога, связанных с Чернобылем, в фантазийном контексте с элементами утопии и антиутопии, навеянном произведениями двух выдающихся киевлян – Михаила Булгакова и Якова Голосовкера
Новелла первая. На далеких стезях у пределов ойкумены или незримая глава из сочинения якова голосовкера, продолжившаяся в вечности
Новелла вторая. Опаленные пеплом чернобыля
Новелла третья. «Уже приспели гибельные дни…»
Новелла четвертая. Вечно возвращающаяся история
Эпилог
Отрывок из книги
Пристальное осмысление автором судеб выдающихся деятелей отечественной и зарубежной истории, культуры и науки в их взаимосвязи с эпохой и современниками привели автора к осознанию необходимости обратить внимание читателей своей новой книги на недооцененных в нашей литературе писателей, соприкасавшихся в своем творчестве с такими областями знаний, как археология, антиковедение, религиоведение, эзотерика и мистицизм; отсюда и лейтмотивы – недописанное или ненаписанное произведение, как в случае с графом Иваном Потоцким и Андреем Никитиным, сожженная или обожженная рукопись на примере Якова Голосовкера и неизвестного широкой публике ученого-археолога, исследовавшего подлинные причины Чернобыльской катастрофы. География повествований обширна – Кавказ, Подолье, Польша, Корея, Испания, русский Север (легендарная Гиперборея) и Москва. Судьбы героев представлены в символическом контексте, все же не переходящем в мистификацию, которая, разумеется, не была чужда героям повествований при жизни.
Автор продолжает исследовать неуловимое физическое явление, ставшее философской категорией и известное нам под названием времени. Основу книги составляет новелла, посвященные польскому графу, почётному члену Императорской Академии Наук (1806), энциклопедисту и путешественнику, археологу и писателю Яну (Ивану Осиповичу) Потоцкому, автору знаменитого романа «Рукопись, найденная в Сарагосе», а также история о двух друзьях, русском и украинце, познакомившихся в Киеве в период ликвидации последствий катастрофы на Чернобыльской атомной электростанции в мае 1986 года. Герои чутко ощущают преломления исторического времени, оказываясь в его потайных «карманах», познают причины переживаемого ими настоящего.
.....
Франциск Хонг-Йонг (1906–1913), старейший корейский епископ диоцеза Пхеньян, подвергшийся гонениям со стороны северокорейских властей
Как это великолепно все же, думалось мне, убить за поэзию, стихотворение, песню; чем не сюжет для японского театра Кабуки, когда самурай, будучи поэтом-хэйдзином, мог обнажить свой меч-катану, защищая честь своего хокку, рассматриваемого им в качестве сущностной эстетической, этической и даже религиозной ценности. По-видимому, такой у нас с японцами духовный архетип, позволяющий, с одной стороны, вызывать инфернальное оцепенение душ, что проявилось на примере японского империализма, с другой стороны, оригинально перерабатывать на свой лад все достижения человеческой цивилизации. В подобном оцепенении мы оказались вдвоем с Витей: только я чувствовал оцепенение жертвы, а он мстителя и охотника. Это обоюдная связь помрачения, помрачения не только в бою, но и в искусстве. Отсюда высокая, как мне представляется, но спокойная экстатичность японской и корейской культуры. Следующие два месяца для меня превратились бы в кромешный ужас, если бы не оное оцепенение, условно мной воспринятое в качестве жертвы, а потому ставшее таким же наркотическим снадобьем, как опиумный дым, чередуемый с крепким алкоголем. Я принял правила игры, навязанные Пак Ван Ином, будучи преследуемым в адской погоне. Я научился чувствовать преследователя, а он преследуемого. Наши пути снова сошлись во второй половине августа 1965 года на территории древнего сеульского парка Донме, примерно в ста пятидесяти метрах от знаменитого одноименного конфуцианского святилища. Я быстро брел по боковой парковой дорожке в направлении к центральной аллее. Не доходя до нее, наверное, около тридцати метров, я вдруг заметил молодую корейскую семью (пара с двумя дочками, приблизительно восьми и десяти лет), расположившуюся на скамейке справа и исполнявшую последний куплет нашей песни с Пак Ван Ином:
.....
