Читать книгу Каре - Вадим Васильевич Лёвин - Страница 1

Оглавление

Вадим Лёвин

КАРЕ

Москва

2018

УДК

ББК

Л363

В.В. Лёвин

КАРЕ

М.: ИП Лысенко А.Д. PRESS-BOOK.RU, 2018. – 244 с.

ISBN 978-5-6040655-2-5

С некоторых пор я стал ощущать на себе ее дыхание и стал к ней готовиться… Я перестал строить планы далеко идущие и стал жить настоящим. Пришло мне время собраться с мыслями и прибраться в доме своем. Я начал с главного. Я взял в руки влажную тряпочку и начал с окон души моей…

КАРЕ

Герман Градский был человеком в себе уверенным, если не сказать большего, самоуверенным. Уверенности же в своих силах Герману Градскому добавляло то обстоятельство, что он был человеком как состоявшимся в профессии, так и самореализовавшимся, успешным по жизни человеком. Поэтому и смею утверждать, что он к этим своим годам жил в свое удовольствие и на широкую ногу. Вместе с тем и как это, на первый взгляд, парадоксально ни прозвучит, Градский был человеком по натуре своей крайне непритязательным. Что же сделало Германа Градского вот таким вот человеком? Человеком, живущим в достатке, человеком, грезившим миллионами и в то же время не склонным к излишествам, не склонным к роскошному образу жизни? Причина этому, как я понимаю, была одна! Градский был человеком крайней азартности. Он был ненасытен в своей жажде до азартных игр. Был ли он при этом человеком ответственным? С этим вот так вот с ходу трудно определиться. Что касается его работы, то, скорее всего, был, чем не был. Что же касается всего остального, например все той же семьи, то здесь все зависело от того настроения, в котором он пребывал. Само же его настроение зачастую определялось тем, проигрался ли он нынче в пух и прах в казино или же нет. Кроме всего прочего, Герман Градский страдал одной странной фобией. Герману Градскому, можно сказать, с детских лет доставляли невыносимые страдания звуки траурной мелодии похоронного марша. Первый раз в своей жизни Герман услышал похоронный марш в возрасте шести лет, в тот самый год, когда переехал вместе с родителями в новый дом и справил там с ними новоселье. С этого времени он стал слышать похоронный марш чуть ли не раз в неделю. Все дело в том, что одно из окон трехкомнатной квартиры, в которой юный Герман теперь проживал вместе с родителями и двумя братьями, выходило на Гродненскую улицу, по которой в те годы в сторону Кунцевского кладбища шли скорбные процессии, одна за одной. Стоило только Гере услышать раздающиеся из-за окна тягучие звуки траурной мелодии, так его тут же бросало в дрожь и начинало подташнивать. Гера смертельно бледнел, а перед его глазами появлялись бесчисленные черные мурашки. Увидев перед глазами мурашки, юный Герман, не дожидаясь того, когда упадет в обморок, тут же сам падал на пол, закрывал ладонями уши, зажмуривал глаза, сворачивался калачиком и так и лежал на полу до тех пор, пока звуки траурного похоронного марша не начнут отдаляться от него. Как только звуки похоронного марша смолкали, Гера открывал уши, осторожно подползал на коленях к окну, вставал к подоконнику во весь рост и, с опаской увидеть из окна очередного покойника в гробу, смотрел с испугом сквозь него в сторону Гродненской улицы, где и видел хвост удаляющейся от него вниз по улице очередной скорбной процессии. Именно с этого времени, именно с возраста шести лет маленькому Гере и стали от случая к случаю мерещиться гробы и покойники. Кроме этого, он стал бояться скорой смерти своих родителей и высоты. Юному Гере казалось, что смерть их близка, неотвратима, и непременно не сегодня так завтра наступит. Он буквально сходил с ума, когда его мама становилась на подоконник и начинала намывать грязные окна тряпкой. Эти минуты – те минуты, когда мама, высунувшись наружу из окна седьмого этажа, намывала окна, становились для него невыносимой и ни с чем несравнимой пыткой. Намывая окна, мама изворачивалась так, что умудрялась стоять одной ногой на жестяном отливе, при этом чуть касаясь другой ногой подоконника. В такие моменты у Германа начинала кружиться голова, и ему казалось, что вот-вот мама оступится, поскользнется, не удержится и полетит с истошным криком вниз головой. Чтобы не увидеть этого, Герман разворачивался к окну спиной, затаивался и старался не дышать до тех пор, пока мама не вымоет окно и не соскочит после этого с подоконника на пол. Мама Германа имела привычку намывать окна в квартире каждый год и, как правило, весной, поэтому-то Герман и недолюбливал весну. С годами Герман все больше и больше опасался за жизнь своих родителей, предчувствуя их скорую смерть. Можно было смело и без каких-либо натяжек считать Германа Градского натурой впечатлительной, склада ума мистического, страдающего, ко всему прочему, не только навязчивыми фобиями и комплексами, но и свойственной многим горделивым и тщеславным натурам манией величия. Не трудно себе представить, что творилось в душе у Германа, когда его в возрасте десяти лет, уже после того, как приняли в пионеры, повезли вместе со всем классом в Мавзолей на Красной площади. Он смотрел с сосредоточенным выражением лица в сторону резвящихся одноклассников и искренне недоумевал: «Чему они так радуются? Ведь их же не в кино, не в цирк и не в зоопарк везут? Чего здесь хорошего на покойника в гробу смотреть? Как им всем не страшно?» В очереди к Мавзолею Герману пришлось стоять недолго, не больше часа. Но и этого времени ему вполне хватило для того, чтобы в самошном деле соприкоснуться с тенями и в полной мере ощутить на себе дыхание загробного мира, все его, так сказать, прелести. Первые ведения стали посещать Германа еще в метро, когда поезд въехал в короткий тоннель, который начинался сразу после станции метро «Кутузовская». Именно тогда Герман испугался замкнутого пространства и в первый раз от страха прикрыл глаза. Как только прикрыл глаза, так сразу и услышал под шум и стук колес траурную мелодию. Но вскоре поезд выехал из тоннеля, стало светло, и мелодия похоронного перестала доноситься до его ушей. Герман получил короткую передышку и открыл глаза. Поезд остановился на станции метро «Студенческая», двери вагонов распахнулись, Герман вздохнул и перевел дыхание. Двери вагонов захлопнулись, поезд тронулся с места, набрал ход, и через сотню другую метров вновь исчез под землей. За окнами вагонов стало темно, как в ночь, Герман прикрыл глаза. Но только в этот раз не на короткую минуту, а на несколько минут. Все это время ему казалось, что он едет в сторону Мавзолея не в окружении живых людей, но в окружении лежащих в гробах покойников. Ему казалось, что он и сам в любую минуту может умереть, уже после того, как поезд остановится посреди тоннеля и он вместе со всеми будет заживо погребен под землей… К тому моменту, когда Герман переступал порог Мавзолея, он был ни жив ни мертв. Когда же он бросил неосторожный взгляд в сторону саркофага и увидел там лежащую в гробу мумию, то и вовсе потерял сознание и рухнул навзничь на пол. Именно тогда, уже после того, как Германа на руках вынесли из Мавзолея и он пришел в себя, Герман и стал недолюбливать как самого покойного вождя, так и все то, что с ним в то время было так или иначе связано…

Что же касательно страсти Германа Градского до азартных игр, то к этому, сама того не ведая, приложила руку вся та же его мама. Именно она и подвела шестилетнего Германа в первый раз к игровому столику. Именно она и усадила его рядом с собой за него. И именно она, а не кто-нибудь другой, и сделала первую в жизни Германа ставку, бросив три копейки на кон стола, когда он еще в садик ходил. Именно в этот день, в тот день, когда Герман сорвал с игрового стола свой первый в жизни куш, он и познал магию чисел и звон золотых монет. Его удивлению не было предела, когда прямо перед ним, прямо перед его носом, положили семьдесят две копейки вместо тех трех, которые его мама только что поставила на кон. В глазах юного Германа это было похоже на сказку. Он смотрел на рассыпанные по столу деньги и принимал это за волшебство. Сверкающие всеми цветами радуги монетки завораживали Геру. Гера протянул к монеткам руку и сложил их в горочку. После чего и стал любоваться ими. Гера смотрел на выложенные перед собой монетки как на горочку золотую. В этот самый момент у него загорелись глаза, и он понял, что на белом свете не только в сказках, но и в жизни случаются чудеса. Для этого всего лишь надо вовремя поставить на кон и вслед за этим выиграть. Трудно сказать, как бы вообще сложилась вся его дальнейшая жизнь, не выиграй он в тот теплый июльский вечер сразу семьдесят две копейки уже после того, как над игровым столом, к разочарованию многих за ним присутствующих, прозвучала цифра за номером двадцать шесть, ставшая впоследствии для Градского одной из любимых. Единственно, кто от души тогда порадовался этому событию, так это сидевшая с ним бок о бок на лавочке мама. Как только из мешочка появился бочонок с этой цифрой и кричащий игрок возвестил об это всем тем, кто находился в этот вечер за игровым столом, его мама воскликнула от радости: «Гера! Сынок! Ты выиграл! У тебя вся строка фишками заставлена!» Сказав это, мама Германа поставила на цифру двадцать шесть еще одну зажатую у нее в руках фишку. В это же время кто-то из игроков произнес с досадой: «Надо же, везучий какой! Только присел за стол, и на те, сразу же и выиграл! Да без свары, один выиграл, всего-то по одной карточке выиграл». Именно в этот момент Герман и почувствовал свою уникальность. Именно в этот момент у него и появились зачатки тщеславия. И естественно, и что теперь об этом говорить, с этого дня находившийся во дворе его дома столик для игры в русское лото стал для него любимым. Но длилось это недолго, уже через два месяца взрослые дяди и тети перестали подпускать Геру к cтолику, и все потому, что он практически всегда их обыгрывал! Настолько юному дарованию везло тогда в игре. Но когда Герману исполнилось семь лет и он пошел в школу и повзрослел, стали опять подпускать. Когда же Герману шел девятый год, этот столик и вовсе был прикрыт местным участковым капитаном Гавриковым. Прикрыт после того, как его жена Людка Гаврикова умудрилась просадить за один вечер за этим самым столиком аж целых пять рублей с копейками, за что и получила от мужа в лоб. Хотя столик и был местным участковым прикрыт, но дело-то было уже сделано. К этому времени Герман Градский не только играл на деньги во что только можно и во что только нельзя, но и капиталец кой какой успел скопить. Настолько он был как бережлив к деньгам, так и везуч в игре. Он всегда был теперь не только азартен, но и бережлив к деньгам, он умел их скапливать и знал им цену. Именно поэтому, а не по какой иной причине, из него и получился неплохой коммерс в те самые годы, когда только начиналась Горбачевская перестройка, так похожая по прошествии тридцати с лишним лет на Хрущевскую оттепель. Прошло десять лет с начала перестройки… К этому времени Герман Градский превратился из достаточно неплохого коммерса перестроечной поры в успешного предпринимателя Ельцинской…

Градскому шел тридцать пятый год, он был женат единственным браком. Сегодня, одиннадцатого мая одна тысяча девятьсот девяносто шестого года, у его супруги Стеллы был очередной, уже тридцать четвертый по счету, день рождения. И это был хоть и не юбилей, но все же заслуживающее внимания и уважения событие. Дата, так сказать! На часах было начало одиннадцатого, был чудесный субботний день. Герман уже второй час сидел на кухне и предавался грустным размышлениям, отхлебывая накрепко заваренный им же самим чаек. Сегодня у него было как раз плохое, никакое настроение. Скверное и ужасное настроение, и все оттого, что он накануне просадил восемь тысяч долларов в казино «Метелица». Кроме всего прочего, у Градского дико болела голова. Герман вчера, уже глубоко за полночь, после того как остался без лове, нажрался, как последняя скотина, водки и вообще не помнил, как оказался после этого дома. Как проиграл последнюю крутку на рулетке, он помнил, а вот то, как попал после этого домой, уже нет, увы, и не помнил. Он не помнил, ни в каком часу зашел в квартиру, ни то, как разделся, ни то, как лег в кровать, ни то, как заснул. Герман знал, во сколько он проснулся, знал, как у него болит голова, и знал, сколько вчера проиграл. Помнил он, конечно, и о дне рождения своей жены, будь оно не ладно. Сегодня поутру у Германа Градского не только болела голова, но и, что называется, свербило в одном месте. Ему никак не давал покоя его вчерашний безрассудный проигрыш, и он только что и думал о том, под каким бы благовидным предлогом свалить поскорее из дому. Ему позарез надо было оказаться в казино для того, чтобы там же и отыграться. Но, как назло, сегодня была не только суббота, но и день рождения жены, а посему и шансов вырваться из дома у Германа не было никаких! Герман это прекрасно понимал, он сидел за столом и без конца сожалел о том, что опрометчиво подошел в первом часу ночи к проклятой рулетке, где и сорвался с тормозов после двух кряду неудачных круток. Когда Градский только подходил к рулеточному колесу, то был в настроении и в куражах. У него был хоть и небольшой, всего-то в тысячу долларов, но все же плюс. Когда же он отходил от него, то был уже в полной засаде, а именно в минусе на восемь тысяч долларов. Для того чтобы остаться без денег, Герману Градскому в этот раз хватило двадцати пяти минут. Герман в очередной раз отхлебнул чайку и увидел, как на кухню зашла жена, зашла именинница, зашла Стелла. Жили они вместе со Стеллой уже двенадцатый год и растили четверых деток, которые вчера так и не дождались своего папы с работы и все еще спали в своих кроватках. Жили же друг с другом супруги Градские, как им самим казалось, в любви и взаимопонимании. Это была странная любовь и странное взаимопонимание. Каждый из двоих по большей части понимал только себя и любил только себя. Относясь при этом ко второй своей половинке как к чему-то естественному, нужному и само собой разумеющемуся, раз и на всегда данному, привычному, неотъемлемому, а стало быть, и родному. При этом у Германа на первом месте безусловно стояла работа, а у Стеллы, конечно же, семья…

– Ты на свою рожу-то с утра в зеркало смотрел?.. – с едва заметной насмешкой в голосе и укоризной в словах, стоя спиной к мужу подле раковины, произнесла Стелла.

– Нет, не успел. Вот сейчас чай допью и тогда обязательно посмотрю… – съязвил в ответ жене Герман, после чего в очередной раз прихлебнуло чайку… Ему было не впервой оказываться в таком вот не совсем удобном положении перед супругой.

– Что опять сделку обмывал? Или же в казино нажрался?.. – Стелла задала этот вопрос по привычке, она уже давно свыклась с тем обстоятельством, что ее любимый человек нажирается, как последняя свинья, не реже чем один-два раза в неделю.

– Сделку, конечно, с ребятами обмывали.

– До трех ночи, что ли, обмывали?

– А разве я вчера в три ночи домой пришел?.. – искренне удивился Герман.

– Уже и не помнишь, во сколько домой заявился?

– Слабовато, но все же помню. В три, наверное? Да?.. – В ожидании ответа и в подтверждение своих слов Герман посмотрел с сомнением в сторону стоящей к нему спиной жены.

– Ну а какой сегодня день, ты не забыл?.. – спросила его, все так же стоя к нему спиной, Стелла.

– Конечно, не забыл, дорогая. Сегодня день твоего рождения.

– Спасибо и на этом. Хорошо, что хоть про это помнишь. Надеюсь, что хотя бы сегодня у тебя нет никаких важных дел в офисе?

– Да как тебе сказать, Стелла… – начал было Герман и тут же смолк. Он увидел, как Стелла отставила в сторону посуду, которую, скорее всего, для вида намывала в раковине, и решительно развернулась лицом к нему. Герман посмотрел в глаза супруги, которые много о чем ему в этот момент говорили, и помедлил с ответом. В глазах супруги сквозила неприкрытая обида. В них не было гнева, но были безысходность и печаль. Увидев перед собой печальные глаза супруги, проштрафившийся накануне Градский решил лишний раз не нервировать и не расстраивать ее в ее же день рождения, а посему и закончил начатую им фразу вот таким вот образом: – Нет. Сегодня нет никаких дел в офисе…

Герман о чем-то задумался и сделал еще пару глотков крепкого чаю. Он понемногу приходил в себя после вчерашнего. Он стал вспоминать обрывками все то, что с ним вчера происходило в казино. Он отчетливо вспомнил, как отошел от рулетки и заказал себе у официанта водки. Вспомнил он и о том, как к нему еще до того, как он выпил водку, подвалил и предложил себя в качестве утешения гей прекрасной наружности. Вспомнил он и о том, как сунул фишку в пятьдесят баксов одной из проституток, лишь бы та отвязалась и не мешала ему играть за покерным столом, еще до того, как он ушел на рулетку. Он отчетливо увидел перед своими глазами смертельно уставшего и мутного корейца, который вот уже вторые сутки подряд расхаживал по «Метелице» с перевешенным через плечо баулом, доверху набитым баксами, и можно сказать, что сорил деньгами, проигрывая к этому времени третий свой по счету миллион. Одного вот только Градский никак не мог вспомнить… Он никак не мог вспомнить того, когда успел напиться и когда у него все-таки включился автопилот… Вскоре Германа перестало подташнивать, а посему и его бедная головушка уже не раскалывалась от нестерпимой боли на части, как это было тогда, когда он только проснулся и открыл глаза. Вместе с наступившим облегчением наступало и прозрение. А вместе с прозрением ему на ум стали приходить какие-никакие, но все же здравые мысли. Градский молча встал с дивана, вышел из кухни в коридор, прошел в спальню и вновь вернулся на кухню, но уже с конвертиком в руках.

– Дорогая! Вот, возьми. Это тебе вместо подарка, здесь полторы тысячи долларов. Купишь себе чего-нибудь на свой выбор из нужного, а то я опять какую-нибудь дребедень куплю…

Стелла приняла из рук мужа конверт и поинтересовалась уже с едва заметной улыбкой на лице:

– Гера? А где цветы?..

Градский явно не ожидал такого поворота событий. Он не ожидал, что ему с такой легкостью удастся в этот раз загладить свою вину перед супругой. Нет, он, конечно, знал, что Стелла бывает отходчива, но чтобы вот так, да сразу? Обычно у него на это уходил день, а то и два, а тот и целая неделя, но бывало, что и две… и даже месяц. Услышав из уст Стеллы про цветы, Градский несказанно обрадовался этому и тут же собрался бежать их покупать.

– Сейчас, родная, сбегаю куплю.

Подняться наверх