Читать книгу Полчаса - Вадим Викторович Палонин - Страница 1
ОглавлениеПолчаса
Книга первая: «Мост»
Пролог
Сначала ты чувствуешь удар, и тебя отбрасывает назад, будто в грудь со всего маху вбили металлический прут. Ты рефлекторно прикладываешь руку, но не чувствуешь касания. И только когда в ладонь ударяет теплый фонтанчик крови, ты понимаешь, что все. Ты умер. Ты еще здесь, но ты уже там.
Пройдет секунда, прежде чем перебитая пулей артерия закупорится. Замрет кровоток к мозгу, начнут одна за другой навсегда разрушаться нейронные связи. И личность рассыплется на миллиарды мыслей, оставив после себя только кости, мясо, воду, волосы, ткань, грязь, желчь и маленький аккуратный кусочек свинца.
Первая капля дождя разбилась о стрелку центральных башенных часов города. Механизм задрожал, что-то внутри него дернулось. Должно было три раза низко пробить, и казалось пробьет, но мешала бомба, застрявшая в нутре башни. Она привычно треснула, так, что с проломленной крыши посыпалась штукатурка, и не пропустила время. Еще посопротивлявшись, часы сдались, и стрелка беззвучно сдвинулась вниз от цифры «три», туда, где раскол циферблата кончался и из-под него торчали узорчатые ржавые шестерни. Этот разлом шел почти до самой «десятки», так, будто часы показали зубы, в четыре ряда оголенной челюстью от уха до уха.
Герхард смотрел на эту улыбку времени без выражения. «Свобода – это право на ошибку», – почему-то подумал он и тут же напрягся, ожидая удара прикладом в спину. Удара не последовало. Это было странно. Герхард обернулся и встретился взглядом с тринадцать сорок два. Потом указал на расколотую снарядом башню. «Я бы на вашем месте поторопился, тринадцать сорок два. Скоро подойдут ваши войска, они повесят над башней красный флаг. И тогда вы уже не сможете совершить задуманное», – Герхард говорил медленно и четко, стараясь выбирать простые выражения.
Тринадцать сорок два что-то ответил. Кажется, по-русски или по-польски, или еще на каком-то из этих гавкающих славянских диалектов. Герхард не понял ни слова. И тогда тринадцать сорок два поправил ремень автомата, задвигав своими жуткими сочленениями где-то под складками лохмотьев, и, не спуская с пленного глаз, гипнотизирующих и одновременно загипнотизированных, широко раскрытых глубоченных и одновременно пустых, сказал с отсутствующей констатацией: «Иван».
Рядом позвали: «Герхард Шварц». Это значило, что требуется встать к стенке, к остальным, лощеным, пузатым и сухопарым, аккуратным и собранным. И посмотреть назад, в тысячеглазую бездну. Невменяемую, иррациональную, живую и мертвую, жалкую, отвратительную, белесую недосорванными еще номерами. Одиннадцать сорок три, два пятьдесят восемь, ноль триста четыре.
Герхарду предложили повязку, но он отказался.
Он знал, что теперь он почувствует удар, и его отбросит назад, будто бы в грудь со всего размаху вбили металлический прут. Он рефлекторно схватится, но не почувствует касания. В ладонь ударит фонтанчиком крови, закупорятся сосуды и одна за другой посыплются нейронные связи.
Бывшие узники подняли оружие, рядом кто-то всхлипывал, прозвучала команда. Выстрел, другой, третий. Рядом попадали. Удар. Герхард ошибся – пришлось в голову, совсем не сильно, будто по каске. Он коснулся рукой и понял, что касание чувствует.
Он был жив.
Люди засуетились, указывая вверх. Кто-то подбежал и поднял с земли рядом с Герхардом небольшой предмет. Это был кубик, металлический на вид, с резными гранями. Кубик зачем-то протянули Герхарду, и он понял, что странный предмет свалился ему на голову.
Пока автоматчики отходили, подготавливаясь ко второму залпу, Герхард машинально крутил странную вещицу в руках. «Зачем ты спасла мне жизнь?» – думал он.
Сначала это казалось бессмысленным, но потом вдруг на него нашло озарение:
Мир – создан для людей. Всю историю планеты мы наблюдали как более совершенные люди доминировали над примитивными животными. Все более и более развивая науку, технику, самоконтроль и порядок, люди достигали новых вершин в покорении естества. А происходящее сейчас – нонсенс. Дикие животные, истеричная глупая нация, толком не вышедшая из своих бесконечных лесов и тундр – теснит людей, теснит порядок, дисциплину, прогресс. Такого не может быть. Это какой-то абсурд. Цивилизация оказалась на краю, он, Герхард, видел последние уютные аккуратные города, перед тем, как все накроет, он – последнее поколение, читавшее Гете, Шекспира, Петрарку. Наступает новый мир примитивных нравов, развала и хаоса. Сама природа сопротивляется.
Он еще не закончил обдумывать эту мысль, но уже понял – чушь какая-то.
И тогда затрещали выстрелы.
Это был не удар, нет. Совсем нет. Герхарду показалось, будто он с головой нырнул в кипяток. Он заорал и свалился, хватаясь за внутренности, и этот момент никак не заканчивался, кипяток заливал глаза, щипцы вырывали зубы и Герхард взбирался по стене колодца, и извивался, и молотил кулаками по лезвиям.
И вот последний раз дернулось сердце, Герхард выгнулся, откусил язык, полумгновение, и пошло разрушение нейронов, сознание мигнуло, вспыхнув финальной искрой шальной мысли, чиркнуло через спинной мозг и то мясо, те кости, та грязь, та желчь, та груда говна, которая называлась Герхардом, и еще не успела перестать им называться, она конвульсивно врубила кулаком в стену, ломая остатки пальцев.
А в кулаке был кубик. А на кубике – тонко расходящееся сочленение граней. Кнопка.
«Иван».
Они смотрели друг на друга. Позади позвали «Герхард Шварц». Это значило, что нужно встать к стенке. К остальным лощеным, пузатым и сухопарым, аккуратным и собранным.
Теперь Герхард знал, что такое Ад. Пережить это снова, хоть один раз – вот что. А он переживет. И потом опять. И еще. И еще. Он уже в Аду.
Герхард сам не заметил, как его оттеснили к стене. «Еще раз», – думал он, как заведенный. – «Еще раз, еще раз, еще раз, еще раз, еще раз».
Поднялись автоматы.
«Помогите», – прошептал Герхард соседу, но тот не отреагировал. – «Помогите», – повторил Герхард уже громче. – «Помогите», – он перешел на крик, а потом на визг. – «Помогите! Люди, помогите!!!»
Никто не ответил, никто не засмеялся, никто не выругался, никто головы не повернул. На Герхарда смотрела бездна, сомнамбула, антропоморфное выражение бессмысленности. Никогда в жизни он не чувствовал себя настолько беспомощным. Не к кому было обращаться, он был один, единственный живой человек перед скалой рока. Герхард заплакал, свалившись на колени. «Кто-нибудь… кто-нибудь… хоть кто-нибудь…»
Он заорал, когда затрещали выстрелы, и пришел в себя, только увидев, что ему тянут кубик. Тут же бросился, попытался вцепиться в подошедшего, завыл: «Помогите! Помогите! Прошу вас! Кто-нибудь! Пожалуйста!», но только оторвал клок лохмотьев с номером. Тринадцать сорок два.
Снова выстрелили.
И опять пришла боль. И она принесла неожиданное облегчение, показавшись лишь малой щепоткой, по сравнению с чудовищным ожиданием. Герхард чувствовал, как пчелиный рой пожирает его легкие, но он был счастлив, и в умиротворении он смотрел, как ручейки крови, бьющей из живота, размеренно текут к глазам, огибают поток воздуха, рывками выходящий из пробитых ребер, и затекают в нос. Следом за болью должна была прийти смерть, но она все задерживалась, и цепкий старательный разум Герхарда, вдруг очистившийся от ужаса, заработал. Он заметил приближающуюся тень и понял, с какой целью она приближается, а потом он заметил кубик, выпавший во время рывка, и вспомнил – кнопка.
Это она была как-то связана с повторением Ада. Уже не разумом, уже скорее интуицией Герхард понял: если он не нажмет на кнопку – не будет никакого Ада. Не будет повтора. А если нажмет… Герхард сам поразился чудовищной наглости этой мысли: он сможет выжить.
Кубик лежал совсем рядом, всего в десятке сантиметров. Протяни руку, схвати. Вот у него остановились босые ноги, давай же, давай-давай.
Только теперь Герхард понял, что он не может. Руки не слушались его, только в глубине бесполезной груды мускулов и сухожилий едва-едва мерцало сердце.
И бешено носилась, нарезая круги, круша стены, сшибая углы – мысль.
Это она заставила Герхарда поднять взгляд куда-то несоизмеримо вверх, на своего убийцу, всмотреться в направленный для контрольного выстрела люгер, а потом впиться как слепень – глазами в глаза.
«Тринадцать сорок два», – попытался произнести Герхард, узнавая номер палача, но его губы не шевельнулись, лишь пошли кровавыми пузырями. – «Иван! Иван! Иван!!!»
Истошным взглядом Герхард падал в глубины сомнамбулы, нащупывая в бездне человека. Теперь Герхард чувствовал, что любит его, обожает, как одаренного сына, как мать, как себя, всем сердцем, до конца.
«Давай же, Ваня! Я знаю, ты там есть! Не можешь не быть! Я тебя найду!»
И Герхард нашел. На мгновение между ними пронесся ментальный сигнал. Дуло дрогнуло и опустилось. Русский посмотрел под ноги, поднял кубик и вложил его в руку немца.
Снова поднялся узкий ствол люгера. Но это все было уже не важно.
«Герхард Шварц».
Он послушно встал у стены. Сверху неслись первые капли дождя. Рядом всхлипывали. Впереди – были. А Герхард считал.
Одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Два шага от стены. Ориентиры – след сапога и гильза. Шестнадцать, семнадцать. Не расслабляться. Совещаются. Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь. Нужно повторить все, как было: наклон головы, поворот стоп, взгляд. Смотреть вперед. Наглость, гордость и отвращение. Наглость, гордость, отвращение. Подбородок поднять. Шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь. Десять стрелков слева, восемь справа. Немецкие автоматы, отобранные заключенными у охраны, мало дополнительных рожков. У троих люгеры. Восемьдесят два, восемьдесят три, восемьдесят четыре.
Сверкнула молния – теперь Герхард уже замечал все детали. Полил проливной дождь, которого раньше он просто не видел. Сто семь, сто восемь, сто девять.
Команды. Командует первый слева. Табличка с номером сорвана. Рыжеволосый. На правой руке нет мизинца.
Поднялись автоматы, и Герхард с вызовом выставил грудь вперед, стиснув зубы, и только продолжал считать. Сто двадцать три, сто двадцать четыре. Ему предстояло еще не раз выдержать этот момент, и не два, и не десять. Еще час назад он решил бы, что это настоящая пытка. Но не теперь.
Сто двадцать семь. Сто двадцать восемь.
Давай! Пристрели меня! Давай! По сторонам защелкало. Двое у стенки упали, а Герхард не замечал, что улыбается, не замечал, даже когда они со стрелком одновременно моргнули, сделали глубокие вздохи… и Герхард отдернулся назад.
Ему пришлось отвести голову, чтобы никто не увидел его попытки скрыть счастье. Он продолжал считать, но внутренне понимал, что теперь у него есть три минуты, чтобы расслабиться. На сто тридцатой секунде ему на голову падал кубик, на сто семьдесят второй кубик передадут. На двести восемьдесят четвертой снова поднимут оружие. И все это опять и снова уже не будет иметь значения.
Теперь Герхард понимал – нажатие кнопки возвращало время ровно на пять минут назад. Никто, кроме него, не замечал эти переходы. Нацисты все с таким же ужасом умирали, заключенные все с такой же неизбежностью убивали. Сохранялась только память у Герхарда, позволяя ему раз за разом переживать две минуты до падения кубика, и потом сколько он хочет – из следующих трех. И Герхард хотел их все, он пробовал на вкус каждую, он пил их, как божественный нектар, и даже когда палач второй раз поднимал оружие, он так же, рискуя забыться от вожделения, тянул, блаженно высасывая секунду за секундой.
Но пора было это прекращать. Стоило один раз не учесть что-то неуловимо важное в первых двух минутах – и автоматчик стрельнул бы, и каждые новые три минуты блаженства приходилось выигрывать у бездны, побеждая ее в игре духа.
«Последний раз. Все. Хватит», – думал Герхард, смотря на палача. Он чувствовал, что уже едва-едва сохраняет в себе видимость того взгляда, чувствовал, что уже устает от непрерывного напряжения, чувствовал, как сантиметр за сантиметром тысячеликая бездна мясисто забирается ему под череп.
Но поединок духа был выигран и на этот раз. Выстрела не последовало, кубик упал, а узник – Иван – подошел и протянул его Герхарду. А Герхард действовал мягко, будто бы собирался пожать руку. Он взял кубик и сразу же, без рывков, опустив голову вниз и, будто бы разглядывая следы на грязи, положил ладонь на пистолет. И, ненавязчиво скользнув пальцем к курку, выстрелил в землю, чтобы привлечь внимание. То, что последовало дальше, нельзя было назвать боем, потому что ни одна из сторон не двинулась, не произнесла ни звука, окаменев. Они так и стояли, держась за оружие, Герхард одной рукой, тринадцать сорок два – обеими. Герхард поднял глаза только в последний момент, перед тем, как начали стрелять.
Он подумал, что все объекты в мире имеют свою функцию. Иногда эта функция задана людьми, чаще – Богом, природой. Но еще чаще – это совместное творчество человека с миром. Это их игра. Чтобы победить в игре, человек должен разгадать функции окружающих объектов. А разгадав, использовать их по назначению. Функция Герхарда была в том, чтобы выжить. Он не знал, зачем. Не задумывался. Этот вопрос выходил за границы его философии. А вот функция тринадцати сорока двух была в том, чтобы умереть. Умереть, и своей смертью спасти Герхарда, закрыв его от пуль. Немец конечно не забыл свой недавний порыв, но какая сейчас в этом была польза? Игра сменилась, сменились функции. Не было необходимости жалеть или пытаться спасти тринадцать сорок два. Требовалось просто принять его функцию и сыграть им правильно. Поэтому, когда недавний заключенный, убитый в спину, обмяк и начал падать на Герхарда, нацист не почувствовал себя ни хорошо, ни плохо. Происходило то, что и должно было происходить.
Герхард только пожалел, что на этом заканчиваются их взаимоотношения. Ему казалось, что за десятки временных циклов они начали приходить к неестественному взаимопониманию, будто между ними наладилась особая связь, как между старыми друзьями или даже родственниками. Герхард не чувствовал, что совершает зло. Он делал то, что должен был. Не он задал правила игры. Он играл свою роль и глупо было бы ожидать, что он просто возьмет и согласится умереть. В этом просто не было бы никакого смысла.
Все изменилось в следующий момент. Над ухом пролетела пуля, и Герхард упал, рефлекторно нажав на кнопку.
Рядом опять всхлипывали. Тринадцать сорок два поднимал оружие. Кубика в руках снова не было. Кубик еще не упал. Нужно было ждать. Опять.
У Герхарда перехватило дыхание, так что он не успел сориентироваться. Он не ожидал повторения и теперь начал метаться.
«Подними глаза», – говорил внутренний голос. – «Ты должен поднять глаза». Но на этот раз Герхард не мог себя заставить. Он вдруг почувствовал запоздалый стыд, будто бы совершил предательство. И, что хуже всего, он чувствовал, что его состояние передается и палачу. Неожиданно ему стало тяжело дышать, захотелось как-то закрыться, куда-то сбежать. Но сбегать было некуда.
«Подождите», – думал он, непроизвольно вжимаясь в стену и не замечая, что отходит от того места, куда должен упасть кубик. – «Подождите, стойте… дайте мне пару минут…» – он уже бормотал, все повышая голос, и понимая, что делает только хуже. – «Еще раз… Давайте на следующий раз…»
Но следующего раза ему не дали. Прозвучали команды, а Герхард, уже понимая, что все потеряно, что нет больше времени собираться с мыслями, нет даже времени осознать, что происходит, он отчаянно вдавливал себя в стену, вытянув вперед руки. Он чувствовал, как слепая бездна раскрыла перед ним пасть, полную штык-ножей, гофрированных осколков, бритвенных лезвий и колючей проволоки.
Прозвучали выстрелы. Один другой, третий… и четвертый.
Герхард нырнул вниз, какая-то черная дрянь забила глаза, у плеча рыхло шлепали пули, а он вслепую рыскал, размазывая что-то, и вдруг понял, что почти плавает в лужах крови, оставшихся от соседей, но все равно раскидывал руки и хватал, потому что кубик был где-то здесь, где-то рядом. И он уже понимал, что не может такого быть, чтобы его еще не убили, потому что давно должны были, и, наверное, это какой-то невозможный бред умирающего сознания, но это Герхарда не остановило. А остановился он, только когда наконец нащупал четкие металлические гранки.
И тогда он поднялся во весь рост и, продрав глаза, посмотрел на автоматчиков, бурый как червь в лохмотьях своего шитого на заказ мундира начальника концлагеря. И понял, что никто давно не стреляет, они просто смотрят, и это уже не бездна, это уже люди. И тогда Герхарда прорвало:
«Что уставились, ничтожества?!» – закричал он. – «Вы ведь даже не понимаете, что сейчас сделали? Нет, куда вам! Вы только что дали мне больше десяти минут! И значительно, значительно больше!» – он продемонстрировал кубик. – «Видите, что у меня есть?! А что есть у вас?! Что?! Ну что?! Автоматы?! Пистолеты?!» – он зарычал, не в силах членораздельно выразить эмоции. – «Да на моем месте кто угодно поступил бы так же! Вы бы тут все неделями ползали в кишках друг у друга, что я, не видел, что ли?!» Он перевел дыхание.
Зачем он оправдывается? Все это совершенно бессмысленно. А важно – только одно.
Он нажал кнопку.
Дальнейшее… или, точнее говоря – предшествующее, было совсем не сложно предугадать. Оно походило на один из фокусов природы, тех, для которых требуется целый отдел научных сотрудников, чтобы объяснить всю величину, комплексность и запутанность замысла. Когда тринадцать сорок два целился в Герхарда, он заметил неуловимое движение нациста, будто тот убил комара, севшего на бедро, а в следующее мгновение сверкнула молния, и одновременно по люгеру палача ударил камень. Оружие вылетело и выстрелило где-то сзади. Полуослепленные конвойные развернулись, но там, конечно, ничего не было. А у стены уже не было Герхарда.
Казалось, совсем не сложно догадаться куда он делся – всего в полусотне метров чернел проход во дворик. Этот проход давно проверили: он заканчивался глухим тупиком, так что выкурить безоружного беглеца было бы элементарно. И никто из конвоиров не понял, что Герхарда не было во дворике. Потому что он в это время стоял за их спинами, не скрываясь, даже не переодевшись. Он поднял пистолет и спокойно ждал, пока ударит гром и скроет его выстрелы.
И гром ударил.
Беспорядочные очереди с главной площади услышал Альфред Баер. Он старчески подернул пальцами, прошел через кухню и прикрыл форточку. Не хватало еще, чтобы Эльза проснулась. Он присел на угол миниатюрной табуретки и бессмысленно уставился в пол, прислушиваясь к тиканью ходиков. Сегодня все это закончится. Больше не будет ни одной кошмарной бессонной ночи, когда каждая проезжающая машина кажется чудовищем. Больше никаких ужасов не придет в этот дом.
Ходики показывали почти пол четвертого, когда в дверь позвонили.
Альфред еще не знал, насколько он ошибается.
Старик среагировал замедленно. Он слабо охнул, поднялся и, шаркая, подошел к двери. На пороге стоял Герхард. Он смотрел в пол, держал руки в карманах, и мундир его выглядел великолепно, будто по дороге он немыслимым образом ускользнул от всех капель дождя до единой.
Баер удивился. Что он здесь делает?
Герхард не отозвался. Он вдруг оказался в квартире, двинувшись просто, неуловимо и уверенно. Баер не успел даже обернуться, а Герхард уже стоял у плиты. Чиркнула спичка, зашумел газ. Герхард отошел, а на конфорке стоял стакан с водой.
Баер не понимал, что происходит. Стакан нельзя ставить на огонь, минут пять – и он расколется. Зачем все это?
Герхард же продолжал существовать какой-то отдельной жизнью. Он встал у окна и вдруг неестественно дернулся, будто от электрического разряда.
«Вам плохо?» – спросил Баер. Он почему-то обратил внимание, что Герхард постоянно держит руку в кармане. Можно было бы подумать, что там пистолет, но люгер и так отчетливо виднелся в кобуре, ничем не скрытый.
«Дайте пожалуйста книгу», – не оборачиваясь от окна, Герхард указал. – «Третья полка сверху, красный корешок».
Эта простая фраза произвела на старика огромное впечатление. Казалось, следовало засыпать незваного гостя вопросами, однако, что-то мешало. Что-то в движениях, в голосе Герхарда ломало старику волю, заставляя его беспрекословно подчиняться. «Критика чистого разума», – машинально прочел он название на обложке, и опять, когда подавал книгу, поразился движению Герхарда. Тот не посмотрел, ничего не сказал, он сместился без рывка, плавно и естественно так что книга будто сама собой оказалась у него в руках.
Шелестела камфорка, перелистывал страницы Герхард, а старик наконец-то смог собраться с мыслями. Он понял, что мешает ему заговорить – страх. Баер был одним из немногих нацистов, знающих, что в концлагере планируется восстание. Он не первый месяц помогал заключенным и теперь вглядывался в лицо коменданта, пытаясь разобрать: «Знает он или нет?»
В чем причина этого визита? Мятеж подавлен? Герхард до сих пор начальник концлагеря? Он случайно зашел, скрываясь от преследования? Или он пришел мстить?
И, что значительно хуже, в соседней комнате ведь спит Эльза. Что будет с внучкой? Ей недавно исполнилось восемнадцать, как он сможет защитить ее? Может, взять нож? Возьмет, и что тогда? Альфред чувствовал, что даже при всем желании, даже пускай у него в руках будет автомат – он ничем не сможет помешать своему гостю. И никто не сможет.
Стакан треснул. Вода с шипением залила огонь. В то же мгновение Герхард захлопнул книгу. Он прошел через кухню и вышел в коридор, по пути прихватив табуретку. Баер услышал с улицы выстрел, выглянул в окно. Дом был окружен, какие-то люди забегали внутрь. Значит город больше не под властью нацистов! Эта мысль должна была принести удовлетворение, или хотя бы спокойствие, но она не принесла ни того ни другого. Наоборот.
За спиной старика Герхард положил на кухонный стол чемоданчик, старый и пыльный, видимо, только что с антресолей, подошел к потайному шкафчику, вынул бутылку спиртовой настойки, поставил рядом, потом смочил жидкостью марлю и принялся вытирать пыль, все так же одной рукой, не вынимая другую из кармана. Баер смотрел за его ловкими размеренными манипуляциями, пока не увидел, как из-под слоя пыли, десятилетиями лежавшего на чемоданчике – показался большой красный крест. Тут его накрыло ощущение опасности. «Бежать», – думал он. – «Надо бежать, сейчас же, или закричать, позвать кого-то. Это его ведь ищут. Все это должно быть как-то связано с Герхардом». Но Баер ни сделал ни шага. Он не мог оставить Эльзу одну. Просто не мог.
Герхард тем временем закончил дезинфекцию стола, вытащил пистолет.
«Что вы собираетесь делать?» – спросил Баер, но ответа не получил. Теперь все его мысли были заняты внучкой. Не было смысла ее скрывать, дыхание спящей девушки отчетливо слышалось на кухне.
«Он знает», – окончательно понял Баер. Он отступил к двери в ее комнату.
«Вы ничего не сделаете Эльзе», – сказал он. – «Она тут не при чем».
Герхард впервые поднял глаза на старика. В его взгляде была скука.
«Уже делал», – сказал он. – «Разные…» – он вздохнул, – «разные вещи».
Герхард направил пистолет в пол и выстрелил. Несколькими этажами ниже что-то взорвалось. Стены задрожали. Снаружи поднялся крик. Прогремел еще один взрыв и запахло дымом.
Герхард поднял бутылку настойки и поднес ее к глазам. Он легко стоял на шатающемся полу, в то время как Баера отбросило в сторону, и он понял, что свалился ровно на ту самую табуретку, которую ранее брал его гость. И тогда ему показалось, будто все предметы вокруг, весь дом, трескающиеся стены, бегающие люди – танцуют какой-то замысловатый танец, и Герхард естественным образом вальсирует с ними в этом общем движении, будто поймав ритм.
«Что… что вы такое?» – неожиданно для себя спросил Баер, когда нарастающие грохот и треск еще не успели заглушить его голос.
«Однажды вы назвали меня дьяволом», – подумал Герхард. – «Кто знает, может и правда».
Он бросил бутылку в окно, и это сработало как спусковой механизм. Рядом пророкотало, стены поехали в разные стороны, Баер куда-то падал, и когда все стихло, лишь где-то сверху доносились утробные голоса людей, приглушенные метрами раскрошенного камня и дерева. Баер понял, что его завалило. Чиркнула спичка. Герхард зажег свечу, и стало видно, что полурасколотое помещение все еще каким-то чудом сохраняло признаки той кухни. Посередине все так же стоял стол, а на нем лежал чемоданчик – теперь раскрытый.
Бывший комендант концлагеря перебирал что-то в этом чемоданчике. Металлически звякнуло. Он подошел к обездвиженному старику и принялся протирать ему грудь каким-то раствором. Резко запахло больницей.
«Если вы собрались меня пытать, то уверяю – вы не сможете узнать ничего полезного», – выдохнул Баер.
«Это правда», – Герхард вернулся к чемоданчику.
«Зачем тогда все это?»
Герхард вынул хирургическую пилу.
«Мне просто любопытно», – сказал он.
За семь с небольшим минут до этого Герхард стоял в совершенно другой части города. Вокруг ходили какие-то люди, и никто не обращал внимание на него, и это было нормально, и не было смысла даже об этом думать. Вместо этого Герхард смотрел на свои пальцы, потому что они дрожали. И это уже было важно.
В этот момент Герхард понял, что ему нужно уходить. И срочно. Он попытался вспомнить, сколько уже не спал. Дни? Недели? Может уже месяцы?
Его мозг не выдерживал постоянной нагрузки, требовалось найти безопасное место и отлежаться. Можно было бы конечно спрятаться где-то в городе, но вот-вот должна была подойти красная армия. А если он проспит? Нет, нужно покинуть город, отъехать хотя бы километров на пятьдесят. Так он обгонит наступающих, выспится и получил минимум день форы.
Из города можно было выбраться двумя путями – по воде или по единственной дороге. Герхард потратил более сотни временных скачков, чтобы взвесить оба варианта, и пришел к выводу, что безопаснее всего сесть в один из грузовиков, едущих в сторону наступающей советской армии. Не составляло особого труда выдать себя за литовца или поляка. Конечно, оставался риск. Кто знает, вдруг грузовик неожиданно попадет на мину, или его разбомбят, да и соседство с бывшими узниками концлагеря не сулило ничего хорошего. Однако Герхард постарался учесть все варианты. Он специально выбрал одну из машин и заранее подходил ко всем пассажирам – никто его не узнал. Его больше беспокоило свое собственное состояние. Как он раньше не заметил, что нервы «пошаливают»? Теперь, чем больше он концентрировался, тем больше замечал, что из памяти предательски выпадает то одна деталь, то другая. А вдруг он что-то пропустил? Вдруг что-то не учел? Нельзя было допустить ни одной ошибки. Но и продолжать тянуть, перестраховываясь, было нельзя. Каждый цикл истощал нервы. Выхода не оставалось.
Герхард полез в грузовик. Напротив него сел тринадцать сорок два – Иван. Когда-то много-много отмоток времени назад – это удивило Герхарда. Потом показалось ему забавным. Потом – опасным. Но он перестраховывался особенно тщательно. Его палач, его убийца и его жертва – в упор не узнавал, кто перед ним, что не делай. И все же, нельзя было расслабляться. Герхард ежеминутно проверял кубик. Пока он в руке, любая ошибка не фатальна. Все можно исправить, и нет смысла волноваться… если конечно ничего не забыто, не упущено. А если что-то забыто? Что, если что-то упущено?
Машина тронулась. Герхард отлично знал карты местности – они будут проезжать несколько деревень. Там легко затеряться на ночь. Всего час, и он будет в безопасности. А кубик на месте? Не выскочил из кармана во время тряски? Да, все хорошо. Герхард вглядывался в лица людей, пытаясь угадать, если кто-то проявит хотя бы мельчайшие признаки недоверия, чтобы тут же отскочить назад во времени и еще раз проверить этого человека.
Когда они встретились глазами с тринадцать сорок два – Герхард легко выдержал этот взгляд. Все в порядке. Русский дружелюбно улыбнулся, взял Герхарда за плечо и указал ему на огни скрывающегося позади города. Он заговорил, и по его тону было понятно, что он рад покинуть это место, но Герхард не позволил себе расслабиться. А вдруг это какая-то уловка? Вдруг эти там за спиной что-то задумали? Но вокруг светлели такие же дружелюбные лица людей, знающих, что самая тяжелая часть их жизней – позади. Герхард смог вздохнуть спокойно, только когда русский отпустил его. Они оба откинулись на сиденья, и тут у Герхарда перехватило дыхание – тринадцать сорок два с любопытством крутил в руках кубик. Его – Герхарда – кубик. Заметил, наверное, что сосед постоянно хватается за карман, и ловко выудил вещицу. Герхарда будто парализовало. Он боялся дернуться, боялся наброситься на «вора». Что будет, когда завяжется драка? А вдруг кубик вылетит на дорогу? Может, лучше дать русскому рассмотреть вещицу? Герхард уже сотни раз видел, как тот возвращал этот кубик немцу. Может, пускай еще раз? Иван рассматривал резные шестеренки красиво переплетающиеся на чеканных гранях. На лице у него сохранялась беззлобная ухмылка, и Герхард понимал, что, если тот даже решит выкинуть кубик из машины, нужно будет просто нырнуть следом. Ну, может минут десять придется потратить, выискивая его на дороге. Это не конец света.
И тринадцать сорок два не собирался совершать ничего особенного. Он закончил рассматривать грани и, подмигнув, протянул кубик назад. Но перед этим – нажал на кнопку.
Герхард ждал, что Иван пропадет, или кубик пропадет, или раздастся взрыв, или как-то еще сработает эта непонятная магия. Но ничего не произошло, даже не раздалось щелчка. Тринадцать сорок два пожал плечами, Герхард выхватил у него кубик и тут же нажал на кнопку сам.
И тоже ничего не случилось. Кубик все так же оставался в руке, картина не изменилась. Не сработало.
Герхард нажал еще раз – сильнее. Потом вдавил изо всех сил. Безрезультатно.
Больше кубик у него в руках не работал.
Глава первая
За окном метрономом скрипят качели, учитель рассказывает таблицу умножения, а ты смотришь как царапина на стекле пилит облако. Кричит чайка.
“Кем я стану, когда вырасту?” – спрашиваешь ты. Кем угодно. Могу водить автобусы. В них тепло, уютно, и ничего не нужно делать. Могу стать профессиональным боксером, пограничником, летчиком-испытателем. Могу играть на акциях лондонской биржи, могу показывать фокусы в цирке. Но не могу все вместе. Нужно выбрать что-то одно.
“Что из них лучшее?” Лучше всего делать то, что люблю.
“А что я люблю?” Люблю читать книги. Люблю играть на компьютере. Это сильнее всего. Значит я буду лучшим в мире писателем и автором игр?
“Это глупо – писателем я не заработаю, а без денег не смогу писать. Ничего не получится.” Что если на работе я буду делать игры, а в свободное время писать? Пускай разработка игр будет главной моей профессией, а книги – дополнительным хобби.
“Предположим. Как я этого добьюсь?” Игры делают программисты. Нужно научиться программированию.
“Как?” Лучше всего поступить в технический институт, но можно и по самоучителю.
“Хорошо. Тогда план такой: я прошу родителей купить самоучитель и узнаю о вступительных экзаменах в технический вуз. У меня есть время до конца школы, потом в институте я смогу найти единомышленников, можно будет запустить игру на пробу, а возможно и наняться в компанию.”
Это будет началом.
Ты наклоняешь голову, и облака огибают царапину. Вселенская сфера поворачивается вокруг тебя, потому что теперь ты есть. Существуешь. Твои чувства собираются в мысли, мысли в цепочки, цепочки в сетку, сетка в единую несгибаемую иглу импульса. Воли. Из того, что было грудой мяса, костей, кожи, материи, грязи и желчи – собирается человек.
Ты родился.
Ян Тик оцепенел. Ему было всего восемь с половиной, он был обычным сыном часовщика, но чувство родившегося на его месте существа – ошеломляло. Он родился как человек, не человекообразное, не животное, не овощ, человек и игла его воли указала в небо. То, что он узнал о себе в этот момент – было совершенно неправдоподобно. Ян не поверил. Даже произнести, кто он – прозвучало бы сумасшествием. Но он уже понимал, что осознать себя мало. Следовало вступить на осознанный путь, и сделать это требовалось немедленно.
Прозвенел звонок, и он встал. Ян подошел к передней парте, где сидела девочка по имени Майя. Не отличница, чуть полноватая и рассеянная. Ян отчетливо видел ту единственную бесчеловечную вещь, которую он обязан сделать ровно в этот момент, если согласен быть тем, кем является. Это было самое важное решение в его жизни, и ребенок чувствовал, как давит тяжесть грядущего.
Майя подняла голову, а Ян все не решался. И наконец: “Ты убила кошку”, – четко сказал он, и только тогда почувствовал облегчение. Теперь черта была позади. Он принял решение.
Майя не знала, как реагировать. И тут – поняла и она.
Прозвенел звонок. Все расселись, а Майя беззвучно паниковала. Ян был прав. Она перепутала добавки в кормушке, и теперь могла все исправить только одним способом – вскочить и бежать домой. До обеда оставалось около двадцати минут. Она бы успела. Если бы Ян смотрел на нее, он бы увидел, как дрожат плечи девочки. Учитель начал рассказывать материал. Минута шла за минутой, а Майя все так же сидела, не в силах переступить невидимую границу приличий. Наконец, она сдалась. Понимание вылупилось у нее в груди, как личинка.
“Я убийца”, – с ужасом призналась себе Майя.
“Я бог”, – признался себе Ян.
Пути назад больше не было. Теперь им оставалось только жить с этим.
С первыми лучами солнца проснулась Эльза Баер. В ее временной линии Герхард прошел в стороне, как тень. С места казни он, не растеряв мгновений, скрылся в одном из грузовиков. Эльза его даже не узнала бы. Начиналась новая жизнь – по улицам ехали танки со звездами на боках, и люди кричали “ура” на десятках незнакомых языков. А потом этот день прошел, за ним – еще один, за неделей прошла неделя, за годами шли годы, одно десятилетие сменяло другое, и не было уже ничего удивительного в том, что очередной раз встретив рассвет, фрау Баер закашлялась и включила смартфон.
Это значило, что ее внуку – Карлу Хаслингеру – следовало бежать в аптеку.
По идее у Карла должно было уйти на дорогу три минуты и пятнадцать секунд, однако он задержался у витрины кондитерской, ровно пока не был изгнан Моррисом. Другой бы прошел мимо, но вид увлеченного ребенка вызвал в пожилом почтальоне чувство былой юности, так что, грубо окрикнув мальчика, Моррис оставил свой велосипед с корреспонденцией посреди Бергверг Гассе и направился вверх по склону, где, кварталом выше жил его древний друг Освальд Грин. Поэтому Моррис забыл, что должен доставить письмо Шварцу.
Шварц же – нетерпелив и педантичен. Четырнадцать минут, секунда в секунду, ему потребовалось, чтобы написать жалобу в почтовое управление. Этот текст, полный упреков, раздражения и откровенного хамства ненадежно скрывал в себе всего одну единственную мысль: «Где мое письмо?»
В таких цепочках мелких случайностей всегда кроется фатум. Человеку доступно противостоять болезни, року, судьбе, даже смерти иногда, эти силы хотя бы можно представить мысленно. Но как выглядит сила, которая выстраивает мелкие цепочки случайностей? Зачем она это делает? Чего это сила хочет? Как ей сопротивляться?
Мы беспомощны перед всем, что не можем объяснить. Поэтому с верой мы становимся сильнее. С помощью веры мы хотим нащупать пальцами бога, вступить с ним в контакт и в конечном итоге обмануть его и убить и занять его место. Или хотя бы попытаться. Попытка не пытка. Иначе зачем еще он нам сдался?
Дозорными технократической реконкисты выступают ученые. Мы ждем, когда они ухватят энтропию за горло и воткнут ей в глотку победоносный флаг. Богиня хаоса пока еще трусливо прячется за горизонтом событий, но песенка ее спета, следует вытащить ее из черной дыры за шкирку, судить за еретизм, распять и сжечь как ведьму.
Уже не стоит вопрос: “Случится это или нет?” Случится. “Когда?” Скоро. Актуален вопрос: “Кто?” Кто станет первопроходцем вселенской кузницы? Кто возьмёт там пробы почвы? Кто расставит там палатки лабораторий? Кто огнем и мечом зачистит небесные чертоги? Кто загонит в резервации ангелов и демонов? Кто выкупит у них души грешников в обмен на блестящие бусы? И кто, в конечном итоге, займёт сверкающий трон верховного божества?
Кто?
Майя Хаслингер знала кто. Она не отреагировала на смс бабушки (пережила же мировую войну, пережила советскую оккупацию, авось и с насморком как-нибудь справится), потому что у нее в телефоне было значительно более важное сообщение: “сейчас”.
Эти односложные послания всегда приходили неожиданно, непредсказуемо и тем не менее – точно вовремя. Они были приглашениями в Храм Человека, и Майя, хотя и причисляла себя к агностическим теистам, случай не упускала. Она быстро собралась и скоро стояла перед тяжелой дверью центральной часовой башни города. Когда-то мимо этой двери провели на расстрел Герхарда. Мрачное прошлое этого места будто бы оставило зазубрину в клине. Майя ощутила внутреннее перерождение. “Сегодня”, – подумала она. – “Сегодня я убью человека”. Она была уже давно не школьницей, но она содрогнулась от этой мысли.
В нутре башни, за тремя коридорами и двумя лестницами синхронно качались маятники, в полутьме похожие на демонов времени. С кончика пинцета капнуло масло, а где-то наверху над крошечным миром колесиков, деталей, шестеренок, циферблатов, блокнотных листков и салфеток, над ослепляющим искусственным светилом настольной лампы – возвышался Ян Тик. Склонившийся под тенями и над тенями, он будто бы замер, монолитным кубическим силуэтом. Двигались только его толстые пальцы, снимая с часов крышечку.
Сознанием Ян был привычно далек от своей мастерской. «Связь между Хаслингерами… – думал он, и казался себе впечатляющим – …Моррисом, Грином и Шварцем – на первый взгляд завершается на последнем. Однако она так и остается скрытой от него. Шварц никогда не узнает, почему не пришло письмо, а Моррис никогда не узнает о болезни фрау Баер. В то же время, неожиданно, это подводит нас к единственному имеющему значение в конкретном контексте вопросу: откуда все это знаю я?»
Откуда все это знал Ян? Откуда он знал про болезнь старой Эльзы? Откуда он еще в детстве узнал про кошку Майи? Сложно сказать. У него не было в кармане машины времени. У его дома не стоял серебристый ДеЛореан, его часы были без вариантов, в него не попадал осколок метеорита, его не поливали кровью пришельца, и английских телефонных будок с приятными женскими голосами – в запасе он не держал.
Он просто знал.
Ян обернулся на Майю, стоящую позади. Она ждала сигнала, слова, жеста, чего угодно, и он знал, что сделать, чтобы она не осталась разочарованной: не нужно было делать ничего. Все часы в комнате разом остановились. В тишине зазвонил телефон девушки. Ян смотрел в пол. Это были дешевые фокусы, но необходимые. Все детальки должны встать на свои места, чтобы Ян смог пройти по пути, который вспыхнул у него в голове в момент рождения еще в далеком-далеком детстве. Для этого часы должны остановиться в тот момент, когда Майе позвонят. Для этого она должна верить, будто бы совершит еще одно убийство (никакого убийства она конечно не совершит). Для этого она должна с детства годами привыкать к влиянию Яна. Для этого он подходил к ее парте, когда они были детьми. Линии времени сходились в единой узловой точке, где миллион крошечных решений позволял всему потоку событий разом повернуть в сторону. И сейчас они уже почти сошлись. Почти. Почти!
Хищным шаттлом в крошечный мир дерева и металла спикировал пинцет, впился в нутро механизма и тут же взмыл вверх, к светилу, как суборбитальный камикадзе, но не сгорел, а продемонстрировал – часовщик как всегда был прав. Один из зубчиков в шестеренке отсутствовал.
«Люди склонны недооценивать значение мелких деталей».
Снова в одиночестве Ян разглядывал колесико. Он легко подыскал замену и продолжал с удовольствием рассуждать, беззвучно шевеля губами в ритм мыслям: «Люди кажутся самим себе невероятно сложными, почти магическими существами. Но это иллюзия, самовнушение. Будь мы на самом деле комплексными механизмами, мы бы запутались, не зная, как себя вести».
Микроскопические винтики один за другим возвращались в отверстия, каждый точно в свое.
«На практике наша логика элементарна. В большинстве ситуаций работают животные инстинкты, в остальных – ассоциативная память. Людям просто недостает терпения и внимательности, чтобы свести все воедино».
Собранный механизм, как деталь паззла, вернулся в общую замысловатую конструкцию с завитушками, статуэтками, стеклянными полусферами и резьбой.
«Чтобы каждая деталь встала на свое место».
Захлопнулась крышка, скрипнул, поворачиваясь, ключ.
«Чуть-чуть старания. Немного усидчивости. И тогда…»
Двенадцать минут четвертого. Сухо застрекотала секундная стрелка.
«Мое время пришло».
Узел возможностей затянулся. Ян встал, преисполненный внутренней значимостью. Он с хрустом расправил плечи, так, что его крепкая, будто бы сбитая из сплошных блоков фигура нависла над столом.
«Наступил момент, которого я ждал всю жизнь».
Машина времени – это для слабаков. Яну Тику для тех же целей было достаточно собственной головы. Там, где другие люди видели удачу или судьбу, или провидение высших сил. Там, где они видели шанс – Ян видел точное механическое устройство.
Ему достаточно было лишь немного знать человека, и Ян видел к чему тот стремится, от чего бежит. Видел всю его жизнь. Яну достаточно было немного знать двух человек, чтобы предугадать, о чем они заговорят друг с другом, случись им встретиться. Достаточно было немного знать семью, и Ян видел всю ее историю из поколения в поколение.
И, так уж получилось, что Ян немного знал целый город.
Монте-ре. Из своей темной каморки Ян чувствовал дыхание родного военного городка. Ян видел младенчество города, когда гениальный конструктор Генрих Тик превратил шахтерское поселение в монумент часового искусства. Людовик Девятый был настолько впечатлен крошечными механизмами этого дикого крестьянина, что подарил ему весь город. Конечно, Великая Французская Революция ничего не оставила от прав династии Тиков. Да и сам город поблек, затерявшись среди холмов Германии. Армии был нужен уголь, а не время, так что шахты заработали снова, и блестящая юность осталась у Монте-ре позади. Впереди же чернели годы нацизма, когда переходы шахт переоборудовали в концлагерь, а жемчужина города – великолепная готическая часовая башня – была почти что расколота одним из снарядов.
К двадцать первому веку базу давным-давно заняла НАТО, не позволив городку стать туристическим центром. И это было бы обидно, но Монте-ре было все равно. Городок устал, у него ныли застарелые раны, и он просто хотел однажды тихо забыться среди бесконечных холмов Европы.
Ян как никто другой мог спасти свой родной городок от забытья, но его амбиции были обширнее.
Яну был интересен весь мир.
Тик вышел из каморки ровно в пятнадцать часов, двенадцать минут и сорок пять секунд. Перед ним на центральной площади готовилась свадьба, все ждали лишь Ральфа Ригера (того еще горе-жениха), который конечно же заперся у себя дома и кричал из окна, что свобода превыше всего. Высоко над головой двое солдат – Клаус и Франк – щетками терли циферблат часовой башни. Франк давно и украдкой встречался с девушкой Клауса, так что обычно они избегали друг друга, пока вот не получили внезапный наряд на двоих. И теперь на верхотуре, рядом с острыми бронзовыми завитками в окружении хлипкого бордюра скользких досок, у них была замечательная возможность раз и навсегда выяснить отношения. Справа за поворотом как раз скрылась спина раздраженного Шварца, несущего жалобу в почтовое отделение. Ян даже не посмотрел в его сторону, лишь на мгновение задержался перед выходом, чтобы не сбить старика дверью.
Все это было настолько размеренно и предсказуемо, что казалось предугадать каждое мельчайшее событие этого городка может любой, прояви он совсем чуть-чуть терпения и старательности. Весь городок работал как отлаженные армейские часы, и требовался только часовщик. Человек, способный заметить и заменить тот единственный зубчик той единственной микроскопической шестеренки, которая имела значение.
Ян хотел хотел поделиться своим даром со всем человечеством, научить людей видеть окружающий мир так же ясно и четко. Ян хотел, чтобы ученики превзошли его, и наконец, пользуясь этим знанием, люди перешагнули бы через устаревшую подпорку Пирамиды Маслоу, нашли бы новые ориентиры. Он хотел сделать людей лучше. Лучше, как биологический вид.
Конечно, Ян понимал, какую сложную задачу он перед собой ставит: кроме чудовищной невнимательности, люди отличались еще и физической неспособностью понимать слова. Кем был Ян Тик в глазах людей? Странным аутистом, ошибкой природы. Увлеченным замысловатыми теориями часовщиком в маленьком захолустном городке. Людям не интересны теории. Им интересны реальные дела. Людям нужно было продемонстрировать что-то впечатляющее.
Ян был согласен играть по их правилам. Он собирался предъявить им настоящее произведение искусства – свою жизнь, выверенную до малейших мелочей. Жизнь, в которой можно добиться чего угодно без малейшего риска.
В чем же, по мнению людей, состояла «жизнь»? В образовании? Оно у Яна и так было превосходное.
В карьере? У Яна, со его способностями, с целеустремленностью, с методичностью – не возникло бы проблем.
Нет, людей впечатлит другое, он знал. Чтобы действительно трансформировать человечество – он должен продемонстрировать, как его способности помогают в самом простом, самом бытовом деле. В личной жизни.
Ян пересек площадь. У него в сознании автоматически отметилось – три часа, шестнадцать минут, пятьдесят две секунды. Подъезжает автобус, через минуту он заденет зеркало заднего вида на автомобиле Гюнтера Пресслера. Гюнтер будет торопиться, его жена рожает, но водитель автобуса – Ульрих Майер – по совпадению сегодня утром налетел на соседку, которая сама на восьмом месяце, и слушал от нее непотребства, услужливо подсказанные бушующими гормонами женщины. Он спустит пар, и полицейский – сегодня дежурство Роберта Беккера… нет, поправка, его брата-близнеца – Олафа… он… это было неважно. Ян просто развлекался, ощупывая пространство парадоксов, будто паук. Важна была вышедшая из автобуса девушка – Михаэла. Именно ей предстояло сыграть решающую роль в планах Яна.
Михаэла была идеальной. Как она шла, как держала плечи, как вела головой. Всегда чуть настороже, не слишком самовлюбленная, чуть ироничная и предельно аккуратная. Она была ближе всех к тому, чтобы понять Тика: прекрасные аналитические способности, наблюдательность, и при этом – она держала баланс. Вот ее никто не назовет странной.
Михаэла только закончила учиться и теперь стояла перед выбором дальнейшей карьеры. В Монте-ре она приехала на лето к родителям и сейчас шла домой, чуть задержавшись в кафе на той стороне реки Зеттен, вместе с двумя подругами. Это был идеальный день, идеальный час, идеальный момент.
Ян основательно преградил девушкам дорогу. «Три часа, восемнадцать минут, пять секунд», – машинально отметил он про себя, и сказал: «Михаэла».
«Ян?» Три пары глаз с интересом рассматривали его. Одна из подруг наклонилась к уху Михаэлы. Это была Майя, и именно такую роль он ей готовил. Именно Михаэла позвонила Майе, когда та зашла в каморку Яна. Время шло секунда в секунду, без опозданий.
«Кто это?» – «Тик. Я тебе про него рассказывала».
На площади позади, ожидающая жениха невеста закатила истерику. С башенных часов свалилась мыльная щетка. По другой стороне улицы прошел отец Михаэлы – Эрнест Вальтер. Он шел с закрытыми глазами и нюхал воздух, и где-то его история даже была интереснее приключений Яна, так что пареньку пришлось с силой отстранить себя от будущего этого человека и вернуться в свое собственное настоящее.
«Нам надо поговорить».
«Сто лет тебя не видела», – с усмешкой проговорила Михаэла, и это была ожидаемая реакция.
«Нам надо поговорить, – повторил он. – О Пути».
«Пути?»
Ян вытянул вперед руку, и подруги уставились, будто он собирался показывать фокусы.
«Перед тобой лежит Путь. Ты пока еще не видишь его, но его вижу я. Как ты его пройдешь – зависит от решений, которые ты примешь. И самое важное – как ты поступишь сейчас. Прямо в эту секунду. Я могу сделать этот путь реальностью, в лучших его вариантах, потому что я вижу в тебе силы, которых ты даже представить не можешь. Поэтому нам нужно поговорить. Я хочу, чтобы ты поняла, что я предлагаю».
Три часа, восемнадцать минут, сорок девять секунд. Пятьдесят. Пятьдесят одна.
«Послушай, Ян» – Михаэла колебалась. Ожидаемая реакция.
«Просто выбери время. Ты все поймешь».
Пятьдесят восемь. Пятьдесят девять. Шестьдесят. Шестьдесят одна.
«Хорошо. Я загляну». Ожидаемо. Или нет? Частично.
Они смотрели друг на друга в упор.
«Когда?»
«На днях».
«Договорились». Она не должна была согласиться. Яна будто током ударило.
События двигались скачками, складируясь в крошечные воображаемые ящички с номерами секунд. Он знал этот свой недостаток. Как все люди с математическим мышлением, он значительно лучше оперировал с объектами внутри своей головы, чем снаружи. И поэтому ему приходилось пользоваться моделью окружающего мира. А любая модель несовершенна. Из этого следовали нестыковки, и Ян чувствовал их, будто слабое разрешение экрана, будто завихрения помех. Ящички поскрипывали и вибрировали под давлением причинно-следственных цепочек, поток времени пытался вырвать их из колеи, и Ян с усилием удерживал события в рамках допустимой погрешности.
Но теперь что-то не сходилось. Неверная реакция. Так не могло быть. Он не мог ошибаться. Михаэла должна была еще сопротивляться. Еще две или три реплики. Должны были подключиться подруги. Они должны попытаться высмеять пафосную манеру разговора Яна. Он говорил странно и забавно, он был смешон и неловок. Майя должна выступить ангелом, а Лиза демоном. Но в реальности получилось, что последняя вообще молчала все время разговора.
Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Слепок за слепком. Полупрозрачными пластиковыми мембранами файлов. Слой за слоем. Ян уже шел назад, недосчитав в воображаемых ящичках нескольких секунд. Возможно Михаэла даже проницательнее, чем он ожидал? Она просто видела его насквозь. Кто бы мог подумать, Ян знал, что она идеальна, но она оказалась даже еще лучше. Просто невероятно. Из них получается идеальная пара, и она первая превзойдет его. Ей понадобится три года, не больше. Даже два года и семь месяцев. Уже после этого она захочет ребенка. Это конечно же не проблема. Практически любая женщина на каком-то этапе сдается инстинкту. Это решаемо.
Но проблема была в том, что он ошибался сейчас – в самый ключевой момент. Реальность не сошлась с предсказанием. Другой бы не обратил внимание на такую мелочь, но для Яна это значило, что его метод просчета будущего не работает. Значит у него в голове ошибка, и нужно ее извлечь. Ошибки он допустить не мог.
Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Пятнадцать. Посмертные маски реальности слой за слоем покрывали мумию прошлого.
Где-то ошибся. Птица свалится замертво. Дождь. Восемнадцать минут. Пятая страница, с девятого по семнадцатый кадры. Франк Занге должен подниматься по стремянке. Двадцать три. Двадцать два. Двадцать. Пятнадцать. Где-то ошибся. Можно же было иначе. Автобус разбил бы зеркало на две секунды позже. Иначе. Должен быть выход. Всегда должен быть выход. Во всем и везде есть выход. Думай. Думай. Думай.
Но выхода не было. Ян ошибся. А значит – он и до этого ошибался. Значит неверной была вся теория. Потому что в логической модели не может быть нестыковок. Либо модель верная, либо она неверная. Одно из двух. Верность модели доказывается только опытом, способностью модели предсказывать будущее. И его модель – была неверной. Она ничего не предсказывала. Это все было неправильно. Стоп, нельзя просто отбросить систему, нужно ее исправить. Должен быть какой-то выход. Какой-то способ выиграть время.
Нужно сделать паузу. Нельзя торопиться с выводами, иначе они становятся эмоциональными, а не логическими.
И в этот момент Ян почувствовал, как перед ним рвется материя пространства. Под ней, прямо за грубым срезом воздуха щетинилась чаща шестеренок, а за ними в тумане всплывали ряды букв, а за ними сигналы компьютерного кода, а за ними сухие пальцы, летающие над клавиатурой, а за ними сигналы нейронов, а за ними – идея. Бит. Атом. Сигнал. Кубик.
Все это было странной галлюцинацией, потому что голова Яна и так кружилась. Он едва стоял на ногах, пытаясь зацепиться хоть за один факт, пытаясь найти ошибку посреди всего чудовищного нагромождения логики, которое он так старательно выстраивал годами. И такой факт был. В самой глубине. Совсем крошечный, но самый настоящий, физический, металлический, со скошенными резными гранями и с кнопкой. Кубик.
Он лежал перед Яном на мостовой, ровно посередине центральной площади Монте-ре. И значит все было уже не важно.
– Ян, – Михаэла легонько коснулась его плеча. – У тебя пятнадцать минут найдется?
Ошеломленный, он обернулся. Михаэла стояла одна, чуть стеснительно держа сумочку за спиной. Этого не было ни в одном из вариантов пути. Она не должна помогать ему. Ян должен был бороться с ней и победить.
Четверть мгновения спустя они сидели в кафешке на Хейнрихштрассе. За окном журчала река, на горизонте шелестели бесконечные холмы с зацепками черепичных крыш. На подоконник вскочил бледный кот, он грубо спустился на столик, и Михаэла рефлекторно погладила его. А Ян рассказывал. Он говорил быстро и не знал, что говорит, и сколько уже, и зачем, и как только он понял, что нужно перестать – он перестал. Это прозвучало странно, он попытался вспомнить, на чем остановился, подумал, что его молчание тоже странно, и вдруг заговорить на другую тему – тоже будет странно. Он попытался мысленно вернуться к тому, что он вообще хотел изначально сказать, но он ведь, наверное, уже говорил это, а значит, если он начнет повторять – это будет выглядеть так, будто он думает, что его не слушали.
Лучше бы его не слушали.
– Значит я нужна тебе, чтобы изменить человечество, – сказала Михаэла. Она задумчиво теребила загривок кота, и вдруг спросила: – Ты меня любишь?
– Нет, конечно. При чем тут вообще любовь? – Ян искренне удивился. – Подумай, Михаэла. Подумай! Мы созданы друг для друга. Ты мне идеально подходишь. Разве это не очевидно? Моя логика безупречна. Метод совершенно рабочий, и с помощью него можно добиться чего угодно. Вообще. Без ограничений.
Михаэла смотрела в окно. Она никогда близко не общалась с Яном, но они конечно знали друг друга, как и все немногочисленные жители Монте-ре. Ян всегда отличался убийственной осторожностью. Бросить на ветер слово он был не способен физически.
– Заработай миллион, – сказала она.
«Ты хочешь изменить человечество, – говорил ее взгляд. – Начни с малого. Посмотрим, как твой метод работает, и потом уже можешь хвастаться».
Ян не изменился в лице.
– Срок? – кротко спросил он.
– Пока часы не пробьют, – она пожала плечами.
Эта фраза была в Монте-ре аналогом присказки «когда рак на горе свистнет». Часы никогда не пробьют. Еще во второй мировой их расколола случайная бомба, и за семьдесят лет власти не раз пытались их отреставрировать, но средневековый механизм, спроектированный еще Генрихом Тиком, надежно скрывал свои секреты. Несмешно иронизировали, что в следующий раз часы пробьют только перед страшным судом.
– Значит у меня пятнадцать минут, – констатировал Ян.
Потому что он только что починил часы. Это было вопросом предназначения для него. Бомба, которая расколола их, убила его деда. А десятилетиями позже, взорвавшись, и его отца, когда тот пытался извлечь ее из часовой башни. Не завершив их работу – Ян просто не мог себе позволить двинуться дальше. Предназначение было для него физически ощутимой подземной тюрьмой, где он сидел, день за днем, работая, думая и планируя. Он точно знал, до секунды, когда работа будет закончена, его мысли было тесно, и она годами нарезала круги по загону, как волк. И вот теперь, когда, казалось бы, проклятие их семьи наконец-то побеждено – оно нанесло последний удар.
Четырнадцать минут и пятьдесят семь секунд до первого удара часов.
– Значит тебе не повезло, – сказала Михаэла.
«Не повезло» – это словосочетание, которого не существовало в измерении Яна. Не повезти могло только там, где полагаешься на удачу, а удача была исключена. Существовал только расчет.
Теперь он понял, где ошибся. Ошибка была настолько дурацкой и примитивной, что ему стало стыдно. Просто сам этот вопрос был настолько мелким, что он за все время никогда толком и не задумывался над ним. Теперь все снова сошлось. Его модель опять соответствовала действительности. Яну оставалось кратко просуммировать, как калькулятор, демонстрирующий результат уравнения.
– Миллион евро за пятнадцать минут, – сказал он без выражения. – Обезьяна ты тупая. Вертишь задницей. Тебе скучно, хочется поиграть. Ты ничтожество, Михаэла.
Он не удосужился завершить чем-то разговор и встать, потому что сознание, привыкшее блуждать где-то вне времени и пространства, исследуя стыки вероятностей, вернулось к кубику, который он видел посреди площади. Ян понял, что должен был поднять этот кубик, и это было важно. А разговор с Михаэлой – не важен. Природа дала ему единственный шанс в жизни, а он просто прошел мимо, слишком увлекшись иллюзиями и пропустив тот микроскопический погнутый зубчик в мировом механизме. И теперь он чувствовал, что между ним и кубиком встала непреодолимая стена. Ян больше не сможет вернуться на площадь. Он сам построил ошибочную систему, сам ей проследовал и сам ушел от правильной развилки. Отвращение к себе было непреодолимым. Это же было так легко – нужно было просто остановиться, подумать и протянуть руку.
Михаэла выдержала отповедь, не ударив в грязь лицом. Она молча допила чай, оставила на столе несколько монет и вышла.
Бледный Кот поднял лапу, с сомнением оглянулся, оценивая посетителей, высунул морду в окно на звук самолета. На него влажно дыхнул ветер. Ян чувствовал себя опустошенным, будто он выпрыгнул из окна поезда, и теперь лежал в пыли, посреди голого поля, и поезд ушел, и больше его не будет. Никогда.
Он ждал боя, и он получил бой, и проиграл, побежденный самим собой, потому что больше никто и не мог его победить.
Михаэла вернулась.
– Ты обронил, Тик.
И положила кубик на стол.
Глава вторая
Поставьте себя на место Яна. Это не сложно. Да и на месте Герхарда тоже – не так чтобы.
У вас в руках машина времени. Перед вами четкая цель, время ограничено, и вы застряли в клетке, прыгая по времени то вперед, то назад.
Человек с машиной времени похож на одержимого. Представьте, что идет конец девяностых, вам двенадцать лет, вы учитесь в школе и выдумываете первые фантастические рассказы. Тут вам в голову приходит идея – история человека, который застрял во времени. Вы уже смотрели «День Сурка», но ваша история лучше. Она больше, она значительно интереснее, динамичнее, проще.
Вот и все. Вы попались. Начиная с этого момента – вы одержимы. И это надолго.
Вы думаете, что из такой истории получится прекрасная компьютерная игра. Что если дать игроку полный контроль над временем в людном городе, где можно разговаривать с кем угодно, где можно управлять людьми и влиять на их поведение с помощью временных прыжков? Что если игрок сможет попробовать любые варианты, и жители города будут реалистично реагировать, чтобы он не сделал? Это будет хит! Но как сделать такую игру? Вам всего двенадцать лет, вы школьник.
И вот вы изучаете программирование, готовитесь к поступлению в лучший технический вуз страны и уже в пятнадцать лет вы начинаете писать статьи в ваш любимый журнал, посвященный играм. Двумя годами позже вы выезжаете на игровую конференцию, где хотите узнать – как делать игры. Что для этого нужно?
Там говорят, что игры делают не программисты, а игровые дизайнеры, этой профессии вас не обучит технический вуз. Значит вы только что потратили два года в пустую. Но это не важно. Важно, что единственный способ научиться игровому дизайну – пойти работать по профессии. Вы бросаете учебу и идете в игровую компанию, потом в другую, третью, и чувствуете, что близки к своей цели как никогда. Но вам нужно спешить – в играх все больше и больше сюжетов посвящены временным скачкам. Уже вышли Last Express, Shadow of Destiny и Sands of Time. Ваша история до сих пор лучшая из всех, но ее уже перебирают в головах тысячи писателей и сценаристов. А время наносит новый удар – пока вы взрослели, наступила середина двухтысячных. Приключенческие игры вышли из моды. Ваша идея все так же хороша, но уже нет команд, способных ее реализовать. Вы опоздали. Поезд ушел, вам нужно было родиться всего лишь на пять лет раньше. Вы бьетесь в стеклянный потолок возможностей и понимаете, что больше не сможете реализовать свою идею. Все было зря.
