Читать книгу Личный дневник Оливии Уилсон - Валериан Маркаров - Страница 1

• ВНИМАНИЕ!  Эта книга является художественным произведением. Имена, характеры, места действия вымышлены или творчески переосмыслены. Все аналогии с действительными персонажами или событиями случайны.

Из читательских рецензий:

✔ «Автор сей книги – тонкий знаток человеческой природы, умеющий распределить по хронометражу читательский шок, разбавить „высокое“ „низким“ так, чтобы получилось ещё более „высокое“, привлечь и оттолкнуть в такой пропорции, чтобы эмоциональное влияние на читательскую аудиторию было практически безграничным»

✔ «Людям, не желающим созерцать изнанку человеческой души, не стоит открывать эту книгу. Посоветую им осмотреться вокруг и особенно внимательно вглядеться в зеркало»

✔ «Красивые и яркие метафоры в зарисовках персонажей, волнующие истории: захватывающие и смешные, печальные, сентиментальные, а порой и скандальные – всё это есть в этой книге, дающей нам жизненный опыт…»

✔ «Весьма необычный писатель, пишущий в разных жанрах, в совершенстве владеющий искусством миниатюры и мастерски препарирующий характеры, превращая всего несколько фраз в неоднозначные истории о внутреннем мире и переживаниях современного человека»

✔ «Книга увлекательна и полна неожиданностей. В ней я нашла удивительное сочетание психологической проницательности и восхитительно живого воображения рассказчика»

✔ «Сплошное удовольствие читать умную, заставляющую задуматься книгу, раскрывающую природу человека, его извечную тоску по счастью»

✔ «Автор изучает, как люди находят – или не находят – общий язык. Удивительно лаконичная проза, напряженная и продуманная, по-настоящему берёт за душу. Происходящее чувствуешь кожей»

✔ «Валериан Маркаров – одарённый и смелый писатель, исключительно наблюдательный эрудит, романтик и мечтатель»

Часть первая. Каждый хочет быть счастливым

Глава 1. Беспокойный день доктора Уилсона

Понедельник начинался весьма и весьма паршиво. Джозеф Уилсон сидел в своём кабинете на Мэдисон-авеню в полном одиночестве. Он был в отчаянии, безмолвно созерцая зеркального двойника на абсолютно гладкой поверхности полированного стола цвета мореного дуба: тот опустил подбородок на сжатые в кулаки руки, лежащие на столешнице, и тяжко, почти лихорадочно дышал.

Так уж вышло, что дела складывались плачевным образом, что, впрочем, с доктором происходило не впервые. Никто и не предполагал, что его ассистентка Люси замыслит взять расчёт в один день, не предупредив об этом заранее. Её поступку нет названия – это просто возмутительно! Ни о чём подобном он и думать не мог до вчерашнего вечера. Даже во сне такое не могло присниться. Но это случилось – так некстати разверзлись ясные небеса и прозвучал гром, вызвавший у доктора дрожь от шеи до самого низа живота.

Хотя ещё в пятницу, накануне выходных, он заметил, что в поведении Люси стали проявляться некоторая нервозность и неуравновешенность, а сегодня утром… не успел он войти в свой кабинет, как она влетела за ним, сухо извинилась и, придвинув кресло поближе к столу, уселась на самый краешек с высоко поднятой головой и выпрямленной спиной. Было видно, что она очень волнуется, и к тому же, совершенно неважно выглядит.

Выяснилось, что тридцати восьмилетняя женщина готовилась стать матерью и решила полностью посвятить себя долгожданному первенцу. Такой внезапный уход помощницы на седьмой неделе беременности, при отсутствии, надо сказать, каких-либо видимых признаков этого состояния, огорчил доктора не на шутку. Он не понимал, как она может оставить его наедине с целой армией пациентов? Достаточно ли он ценил её? Получала ли она, помимо зарплаты, бонусы и оплату за сверхурочные часы, которые отработала? И если да, то чем же он не угодил Люси, что она, вовсе не исключено, нафантазировала себе беременность? Да-да, он имел основание это предположить, поскольку ему многое пришлось повидать в своей долголетней психотерапевтической практике. В том числе, понятное дело, и женщин с мнимой беременностью, и тех, которые по какой-то загадочной причине ходили с накладными животами, создавая впечатление, что они в положении.

– Вам ведь невдомёк, доктор Уилсон, сколько бесконечных лет мы с мужем боролись с природой за право быть родителями. Как я ждала, что в одно прекрасное утро проснусь и пойму, что жду дитя, – Люси переплела пальцы и уронила руки на колени. – Но время шло, а чуда не происходило: мы раз за разом терпели поражение. Джон долго не задавал вопросов, лишь изредка топил горе в бутылке, но я не хотела сдаваться. А однажды он, перебрав с алкоголем, спросил в лоб: «Дорогая, почему ты не призналась мне до помолвки, что бесплодна? Разве я не говорил, что хочу детей?». Я ходила на консультации к гинекологу, а ещё через год поведала супругу, что мои шансы забеременеть естественным путем ничтожны, поэтому остаётся только одно – делать зачатие «в пробирке», ну, то есть, когда оплодотворение происходит вне тела матери… Узнав, что врач официально подтвердил наши догадки, муж сильно напился и заявил, что я «никчемная, бракованная женщина», раз не могу сделать элементарного – родить ему ребенка. Я никогда не рассказывала вам, доктор, что наша с Джоном семейная жизнь никогда не была раем: она была наполнена постоянными молчаливыми упреками, мы даже чуть не развелись. И вот, наконец, произошло чудо… Раз за разом я повторяла про себя слова гинеколога: «Я рад сообщить вам, Люси, что вы и в самом деле беременны». Пресвятая Дева, наконец, после стольких лет переживаний, ложных тревог и жестоких разочарований, мы станем семьей. Я была на седьмом небе от счастья, и мне не терпелось поскорее сказать об этом Джону…

Джозеф видел, как беспрерывно двигаются губы Люси, как выгибаются брови, морщится лоб. Но не слышал её голоса. В эту минуту его мозг усиленно трудился, раздумывая, что следует предпринять, если эта упрямая женщина не соизволит изменить своего спонтанного решения? Удастся ли ему в безотлагательном порядке раздобыть стоящую замену? Внезапно он почувствовал себя одиноким и беззащитным человеком, которому не на кого положиться, не от кого ждать поддержки. Да, Люси выбрала лучшее время, чтобы застигнуть его врасплох, взять голыми руками и скрутить. Он на мгновение попытался представить, что остался один на один со своими пациентами. Картинка ему не слишком понравилась, и он понял, что пришло время поработать над собой, чтобы успокоить нервную систему, отвлечься от проблемы и достичь внутреннего равновесия:

«Ничего не поделаешь, Джо, горячий сегодня выдался денёк. Но тебе не положено волноваться! – уговаривал он себя, закрыв глаза и дыша так, как это рекомендуют делать инструкторы на дыхательных практиках йоги: прижимая кончик языка к нёбу, он слегка приоткрыл рот и полностью выдохнул. Затем закрыл рот и сделал вдох носом, считая до четырёх. Потом досчитал до семи, всё время задерживая дыхание, и наконец медленно, со свистом, выдохнул, считая до восьми. Он повторил это упражнение несколько раз, без конца твердя про себя:

– Тебе хорошо и спокойно Джо. Ты – камень! Даже можно сказать – скала… Да, именно! Ты – скала в море. В огромном море. Или океане, где почти через день бывает шторм. Люди боятся шторма и прячутся кто куда. А ты стоишь. Стоишь уже много тысяч лет. Ты сильная, неприступная, нерушимая скала!!! В тебе нет ни одной расщелины. Потому что удар даже самой сильной волны для тебя всего лишь нежное прикосновение. С каждым новым ударом ты становишься только твёрже и несокрушимее».

Окутанный чёрной пеленой размышлений он нервно вышагивал в своём кабинете. Из угла в угол, из угла в угол… И то и дело бросал злобный взгляд на противоположную столу стену: на ней, прямо над «кушеткой Фрейда», висел портрет самого Герра Доктора Профессора Зигмунда Фрейда – худосочного отца-основателя психоанализа, сообщившего миру, что ничего в жизни человека не происходит просто так, всегда и во всём следует искать первопричину. И что же теперь ему, Уилсону, делать, уважаемый профессор? У вас есть что сказать по этому поводу?

Тот, спрятав губы в седой бородке, молчал, что было так на него не похоже: куда чаще он облачался в мантию мудрого советчика, и всё бы ничего, если бы только старикан не обладал дурной привычкой заставлять Уилсона выслушивать свои бесконечные нравоучения, считая собственное мнение единственно верным. Раза два Джозеф пробовал прервать его рассуждения, пытался заставить замолчать, – всё понапрасну! – профессор властным движением головы и жёстким, повелительным голосом, не допускающим даже малой толики неподчинения или пререкания, подавлял его. Говорят, он и при жизни был патологически авторитарен! И Джозеф безмолвно подчинялся ему. Но чаще профессор просто острил и глумился, выискивая у него профессиональные просчёты и промахи. Собственно говоря, этот человек имел слабость насмехаться над всем миром, доказывая своё превосходство и удовлетворяя самолюбие…

– А-а-а, – внезапно изрёк Фрейд. – Так, значит, вам всё-таки понадобился мой совет, коллега Уилсон? То-то же вы вперили в меня свой взор, такой жалкий, потухший, вопрошающий…

– В чем дело, герр профессор? – сухо спросил Джозеф. – Что вам угодно?

– Хотите поплакаться в жилетку? Ну же, давайте! Смелее! Не прячьте своё нытьё за пазухой!

– Ну, знаете ли, профессор, это уже слишком! Благодарю, но я не просил ваших советов.

– Бросьте отнекиваться, Уилсон! Просили! Ещё как просили. У меня плохой слух, но намётанный глаз. И я охотно поделюсь с вами опытом, пока вы не начали успокаивать свою психику действием превосходных транквилизаторов. Вот вы сейчас сопели там, пыхтели до красноты, жадно хватали воздух. И всё попусту, дружище. Потому что избранный вами способ ни к чёрту не годится. Вы используете неправильную методику лечения. В данном случае, с учётом индивидуальных особенностей вашего организма, идеально подойдёт Шавасана. Вы что-нибудь слышали об этой практике? Она намного эффективнее дыхательного упражнения. И главное – никаких побочных эффектов! Всё слишком просто и нехитро: вам следует стать трупом. Нет-нет, не надо умирать, майн герр. Только примите «позу трупа»: лягте на спину, как мертвец, опустите руки вдоль тела, ноги слегка раздвиньте. Будьте абсолютно неподвижны: разве у трупа есть проблемы? Его одолевают сотни мыслей в минуту? Нет! Добейтесь состояния полного умиротворения. Помните, расслабление идёт не сверху вниз, а снизу вверх – от кончиков пальцев на ногах к затылку. Пробудьте в этой чудесной асане десять минут, представляя себя огромной птицей, отрывающейся от земли и парящей высоко в небе. Результат вас ошеломит, коллега! Ваше тело станет невесомым и поднимется ввысь, как пушинка, подхваченная ветром. Ну, так чего же вы ждёте? Сию же минуту ложитесь на пол!

– Благодарю вас, профессор, но…

– Прошу вас! – упорствовал старик.

– Я сказал – нет. И вообще…– Что «вообще»? Ну, продолжайте, продолжайте! А-а-а, так вы, значит, не желаете слушать бредни старого еврея, считая их вздором, да? Ну что ж, коллега, это в корне меняет дело. Похоже, пришло время внести ясность и дать чёткое определение нашим непростым отношениям. Результат большого числа отдельных умозаключений, сделанных  исходя  из моей эрудиции и общего кругозора, показывает, что вам, по всей видимости, и правда не нужны мои советы и дельные рекомендации. Вы ведь и без меня всё прекрасно знаете, – Уилсону показалось, что Зигмунд пожал плечами в знак того, что сдаётся. – Или, быть может, вы видите во мне конкурента? Прошу прощения за прямоту, но у вас, надо думать, сейчас имеется только одна потребность – в сочувствии и жалости к себе, бедному и несчастному…

Джозеф стремительно поднял голову и посмотрел на профессора. Его глаза горели гневом.

– Полегче на поворотах, профессор! – эти слова уже были готовы сорваться с его языка. – Требую, чтобы вы не вмешивались в мою жизнь! Слышите? Я не стану более терпеть ваших поучений! С меня довольно. Вы слышите меня?

Но кричать не пришлось, потому что герр профессор умолк сам, без всякого принуждения, демонстрируя в эту минуту полнейшее нежелание общаться с хозяином сего кабинета, чьё легкомыслие рассердило его настолько, что теперь ему совершенно безразличны все его дальнейшие дела и проекты.

Джозеф понимал, что единственное решение, в правильности которого он ничуть не сомневался, заключалось в том, чтобы взять паузу. Ну чем не соломоново решение? Заполучить малюсенькую передышку – всего лишь на несколько минут, или подлиннее – на полчаса или час – неважно. Главное – выждать. Как бы там ни было, это позволит ему выиграть время и сосредоточиться, а не рубить с плеча первое, что придёт в голову. И тем самым показать Люси спокойствие и уверенность в себе – на неё это должно подействовать очень и очень отрезвляюще. А самому тем временем собраться с мыслями и обдумать дальнейшие шаги. К тому же, только тайм-аут поможет ему вернуть былое уважение и авторитет у непреклонной ассистентки, которой отчего-то взбрело в голову безжалостно рушить привычный уклад его жизни.

Он слышал, как в приёмной трезвонил телефон. Затем до его ушей донеслось раздражённое меццо-сопрано Люси, – приглушённое и взволнованное, в нём звучали нотки драматизма и вместе с тем, как ему казалось, лёгкий оттенок насмешливости. В ту секунду она занималась тем, что «отбривала» его пациентов в откровенно резкой форме: «Ничем не могу вам помочь… Приём идёт по предварительной записи… Я не в курсе его расписания… Нет, мне ничего не известно о наличии свободных мест… Говорят вам, я ничего не знаю… Почему? Потому что отныне не работаю в этом сумасшедшем доме… Что вы сказали? Ну, в таком случае ничего не мешает вам обратиться к другому психоаналитику… Это вы мне? Да перестаньте, в конце концов, хамить, называя меня стервой!».

Джозеф почти видел, как у неё в этот момент поджимаются губы и она взволнованно передёргивает плечами. Она всегда так поступала в случае каких бы то ни было затруднений, считая данную дурацкую мимику и лихорадочное телодвижение лучшим способом защиты от неблагоприятного внешнего воздействия.

Несколько минут спустя, выйдя, слегка сгорбившись, из кабинета в просторную приёмную с креслами, обитыми сиреневым бархатом, он обратился к ней:

– Люси, – его голос был таким елейным и идиллическим, каким только мог быть. – Согласитесь, что ваш срок – это вообще ещё ничего. В наши дни женщины работают вплоть до самого момента разрешения от бремени…

Даже стенам в ту минуту была понятна причина, по какой он прервал свою тираду на полуслове: он вдруг осознал, что его сотрясающее воздух пустословие подействует на неё как красная тряпка на быка. И придержал язык за зубами, затаившись в ожидании разрушительного урагана под названием «Люси» – ужасающего, рокочущего вихря неведомой силы, который сию же секунду непременно обрушится на его голову. Однако же, его ассистентка молчала, плотно сжав губы. Надо полагать, её мысли в этот момент были заняты чем-то более полезным: она суетилась, оглядываясь по сторонам, и в спешном порядке собирала свои вещички.

Чтобы как-то заполнить образовавшуюся пустоту, Джозеф в неуверенности провёл рукой по редеющим волосам и, стараясь не смотреть на ассистентку, невзначай переметнул взгляд на стену: календарь извещал о наступлении апреля 2019 года. Неужели? А ведь он и не заметил, как пришла весна! Тут его осенила идея, от которой сразу стало веселее:

Ага! Так вот, оказывается, почему сегодня, с самого утра, его любимая радиостанция устроила разгул с буйством шуток, а по ТВ оглашали списки самых глупых людей Соединённых Штатов! Неужто Люси решила разыграть его в честь праздника? Что ж, в таком случае он, само собой разумеется, не станет обижаться на первоапрельскую шутку, а наоборот – посмеётся вместе с ней…

Ну вот, к счастью, всё встало на свои места!

Он облегчённо вздохнул и заметно оживился, ещё не ведая, что просчитался.

– Что? – запальчиво переспросила Люси, прервав его размышления. – Что, простите? – она метнула на Джозефа пронзительный недоуменный зырк, и доктор мог бы дать голову на отсечение, что в том взгляде поместилось больше злости, чем озадаченности.

Она, вся взмыленная, встала с корточек, закончив сваливать в довольно увесистую коробку свои пожитки – милый её сердцу мир, частицы которого она понемногу собирала и бережно хранила в ящиках своего письменного стола, в стенном шкафу, и на всех полках, бесцеремонно оттеснив ими медицинские карты его клиентов. Из  прямоугольного и  твёрдого картонного  вместилища торчали склянки и флакончики духов, тюбики давно использованных помад, пустые коробки из-под пудры, зеркальце, две или три расчёски, ужасная фарфоровая статуэтка серой кошечки, музыкальный ларец с балериной, деревянная шкатулка для бижутерии, бисерная сумочка, уродливая гипсовая копилка-поросёнок, бантики и платочки, и прочий ненужный женский хлам – всё, кроме каких-либо следов её деловой активности!

Только в это мгновение Джозеф обнаружил, что сегодня Люси была в необычном для себя облачении. На ней вместо лёгких приталенных блуз и неизменных высоких шпилек на ногах было тёмное платье свободного кроя и обувь на совершенно плоской подошве. Такую одежду надевают беременные женщины Нью-Йорка, чтобы чувствовать себя комфортно и уютно. Он более чем уверен, Люси она ни к чему, во всяком случае, на данный момент, поскольку она не изменилась ни на йоту: тот же впалый живот, прилипший к осиной талии, костлявые руки, плоская грудь и торчащая из воротника блузы длинная шея, окольцованная стеклянными бусами.

– Я знаю, доктор, все ваши уловки. Сейчас вы начнёте манипулировать мной через эти свои, испытанные практикой методы подавления… Не выйдет! Я помню ваши слова о том, что внимание человека должно быть включено постоянно, чтобы хорошие психоаналитики, вроде вас, не смогли убедить его в больших перспективах совершенно бесперспективного занятия… И, к слову сказать, я вовсе не убеждена, что вы так же великолепно знаете физиологию женщины, как ваш психоанализ. Вам известно, что наиболее опасной стадией является первая половина беременности. При заражении велик риск того, что ребёнок родится с различными уродствами. Никакая работа того, конечно же, не стоит…

– О каком заражении вы говорите, Люси? Я не понимаю…

– Вы прекрасно понимаете, о чём я… и о ком! – она выставила вперед ладонь, заставив Джозефа замолчать. – Здесь я ежечасно подвергаюсь воздействию психических микробов… Тут за день такое повидаешь… – её невидящий взгляд заскользил по шеренге стеллажей с папками, которые выстроились вдоль стены. – А моё хрупкое тело не покрыто непробиваемым панцирем, коим обладаете вы, – она подняла правую руку и вытянула вверх указательный палец, – чтобы наставлять на путь истинный самоубийц и маньяков южного Квинса, вроде этого вашего Томаса Па-тис-со-на, – он слышал её медленное, по слогам, произношение фамилии и увидел, как взметнулся вверх ещё один её палец. – Развратников и мазохистов с Лонгвуд-авеню вроде Джеймса Хам-ме-ра или Дороти Фокс с их потаёнными сексуальными желаниями: «О, я дрянная девчонка, доктор Уилсон, и ничего не могу с этим поделать».

Презрение не сходило с её лица, а рот кривился в брезгливой гримасе, пока она передразнивала его пациентов, старательно пытаясь подражать их манерам. Такую Люси он ещё не знал. Молодая женщина между тем подняла вверх свой третий палец:

– Ну и всяких там любующихся собой нарциссов, психопатов и мрачных меланхоликов Манхэттена наподобие Чарлза Клу-ни и, конечно, Эндрю Ро-бин-со-на. Особенно Эндрю Ро-бин-со-на… Не припомню, говорила ли я вам, что он, уходя отсюда в последний раз, посмотрел на меня так, словно готов четвертовать, затем наклонился к самому лицу и зашептал на ухо: «Чёрт подери вас с вашим мозгоправом. Это не конец, детка! Мы ещё встретимся… В моём распоряжении имеются средства, которые будут иметь для вас обоих самые тяжёлые последствия». Мне, знаете ли, не привыкать, доктор Уилсон, но выходка этого сумасшедшего шокировала меня…

Так вот оно что! Эндрю Роббинсон. Услышав имя бывшего пациента, лицо Джозефа передернулось от неприятных воспоминаний и что-то задрожало около его губ, словно он нечаянно коснулся оголённого провода и получил чувствительный удар электрической силой. Вот, стало быть, в чём дело.

Эндрю Роббинсон посещал четыре сеанса в неделю в течение полугода и был сложным и неприятным во всех отношениях пациентом. Толстый, обрюзгший, малоподвижный мужчина сорока пяти лет (они с Уилсоном оказались почти ровесниками) в помятом костюме, с опухшим желтоватым лицом, причём его левое ухо было заметно больше правого, что привлекало внимание к его довольно несуразной внешности.

– Я беспокоюсь по поводу всего, доктор, – это была, кажется, первая фраза, которую он высказал, как только занял место в кресле пациента.

– Хотите поговорить со мной об этом? – начал Джозеф, стремясь разговорить клиента.

– Я очень боюсь птиц, особенно голубей, и стараюсь избегать встречи с ними. Они вызывают у меня панический страх…

– А что же такого страшного вы находите в птицах, мистер Роббинсон?

– Меня могут склевать…

– Склевать? Мистер Роббинсон, я постараюсь помочь вам осознать, что вероятность причинения вам вреда птицей крайне мала. Пернатые сами опасаются людей и практически никогда не нападают первыми, если только не защищают своё гнездо от вторжения…

– Но меня они хотят склевать. А ещё будят во мне жуткое чувство отвращения.

– Да? Почему же?

– Для меня они – как летающие крысы – переносчики грязи и инфекций. Раньше я пугался только пролетающего мимо голубя. Теперь же все ухудшилось: меня раздражает, даже если вижу их в парке мирно клюющими свой корм. Вот и сегодня, проходя через Центральный парк, я спугнул голубей. Шумно хлопая крыльями, птицы недовольно взмыли вверх. Я уже было успокоился, но оказалось, что далеко они не улетели, а принялись описывать круги над моей головой. И вскоре спикировали вниз и возобновили пиршество. Они хрипло каркали…

– Но голуби не каркают, мистер Роббинсон. Они воркуют… или курлыкают, если хотите. Это милые, прекрасные и безобидные создания…

– А те каркали… Мне показалось, они издеваются надо мной. И налетали друг на друга, ссорясь из-за добычи.

– Это то, зачем вы пришли ко мне, мистер Роббинсон?

– Нет! Разумеется, нет, доктор! У меня есть множество причин для беспокойства. Вы ведь слышали про таяние ледников Гренландии? – он удивленно приподнял брови. – Если это правда, то человечество останется без пресной воды. А что будет с океаном, если растает Антарктида? Сколько стран уйдёт под воду?

«Наблюдаю орнитофобию, тревогу и навязчивые мысли», – аккуратно записал Джозеф в своём блокноте.

– Продолжайте, прошу вас, мистер Роббинсон. Что ещё вас тревожит?

– Я волнуюсь по поводу того, где мне держать свой сотовый телефон.

– А что насчет сотового?

– Раньше я всегда держал его во внутреннем кармане пиджака. Но у меня стало болеть сердце.

– Да? И что вы?

– Мне пришлось переложить его в карман брюк, но боюсь, что рано или поздно у меня обнаружат рак гениталий. Из-за этого я не могу уснуть. И ещё мне всё время кажется, что я не помыл руки после того, как почистил зубы. Ночью я встаю несколько раз и проверяю, хорошо ли заперта входная дверь…

– У вас имеется основание кого-то бояться, мистер Роббинсон? Вам кто-нибудь угрожает?

– Я этого не знаю. Но разве вы не слышали про вооруженные уличные банды, ведущие между собой войны за контроль над кварталами, за право торговать в них наркотиками? Афроамериканцы и «латиносы», ирландская мафия и сицилийские кланы – все они люто ненавидят друг друга. И, знаете ли, доктор, когда живёшь в Южном Бронксе, тебе не лишне позаботиться о своей безопасности. Почему вы молчите? Признайтесь, вы хотите оставить меня одного на поле боя? И прошу вас, доктор, не надо… не старайтесь меня переубедить в том, что все эти опасения – лишь плоды моей буйной фантазии и больного воображения… Вот сегодня, к примеру, я влип в неприятнейшую передрягу. Шёл к вам, и по пути наткнулся на бандитов. Эта стая злобных койотов выскочила из фургона марки «Ford». Видели бы вы их свирепые и ужасные лица – от их взгляда в жилах стынет кровь! Двое или трое из них – здоровенные лбы – действуя заодно, начали на меня охоту. Завидев копа, – при всем том, что я ненавижу копов и никаких дел с ними не имею, – я завопил, что меня преследуют. Как вы думаете, что же произошло дальше? Вам любопытно? Через пару минут коп, переговорив с разбойниками, сказал мне, что не стоит паниковать. Это, мол, никакие не грабители, а обычные бездомные, выпрашивающие у прохожих пару баксов на обед. Сказал, что полиция постоянно их разгоняет, но тех это не заботит – они снова возвращаются на свои места. Как это вам, доктор Уилсон? Вы бы поверили в эти россказни?

В комнате повисло молчание. Джозеф записывал что-то на бумаге. А Роббинсон уткнулся взглядом в острие носка своей туфли так, словно видит его впервые. Потом он заёрзал на месте и, не поднимая головы, воскликнул:

– Послушайте! Нельзя ли опустить шторы? Мне в глаза бьют солнечные лучи! Так-то лучше! И ещё… у вас есть другое кресло? Нет, такое же меня не устроит. У меня спина ноет, чёрт бы её побрал! Мне нужна удобная спинка. Нет, спасибо, на вашей кушетке мне будет жестко, вам не мешает сменить её на мягкий диван. Как это понимать? – он состроил обиженное лицо. – Вы же не хотите сказать, что мне придётся стоять во время сеанса? Так не годится, доктор. Я не хочу, чтобы мне портили настроение…

– Вы полагаете, я порчу вам настроение, мистер Роббинсон? – Джозеф откинулся в кресле и уставился на потолок, как всегда, когда он внимательно слушал собеседника.

– Вы пробовали это сделать, – ответит тот, глядя доктору прямо в глаза, чего никогда раньше не делал.

Джозеф вопросительно поднял брови.

– Благодарю вас, мистер Роббинсон, за откровенность. Я непременно учту ваши замечания, а также просьбу относительно кресла. А сейчас, если вас не затруднит, я бы всё-таки попросил вас пересесть на кушетку – всего лишь на пару мгновений. Замечательно. Итак, что  вы видите перед собой, сидя на кушетке? О’кей. А теперь пересядьте на моё кресло. Да-да, сюда. Вы очень добры. Что вы замечаете перед собой? Правильно. Здесь всё иначе. Но, тем не менее, это одна и та же комната. Мы просто смотрим на неё с разных точек. Так и с вашими проблемами. Взгляните на них с другой точки зрения. И они уже не будет так страшны, так болезненны.

Посетив доктора через день, Эндрю Роббинсон стал жаловаться, что не спит по ночам, переживая, не капает ли вода из крана в душевой. Не произошло ли короткое замыкание, что непременно станет причиной всепоглощающего пожара? Или, быть может, пока он безмятежно спит, происходит утечка газа из кухонной плиты? Он слышал, что не всегда можно учуять запах газа, и ему бы не хотелось сгореть заживо в своей квартире или задохнуться.

У него был особый дар постоянно преподносить Джозефу сюрпризы. Так, однажды он принёс с собой какую-то абстракцию на бумаге и заявил, что это статуя Свободы. То была грубая, аляповатая мазня, примитивная и жалкая. Не найдя понимания и восхищения в глазах доктора, он стал злиться, вопил, что он художник, правда, ещё неоценённый. Да, быть может, он немного безумен, кричал он, но ведь у любого творческого человека есть какие-то отклонения в психике. И это совсем не означает, что он сумасшедший, просто он другой, не такой, как все. Наконец, в подтверждение своих слов, он извлёк из кармана тёмно-синего макинтоша свёрнутый в трубу рулон, коим оказался постер о его персональной выставке. Господи, да он мнит себя живописцем, размышлял Уилсон. Предварительный диагноз: невроз, либо даже параноидальная шизофрения. Придётся разбираться с этим. Ну, а что касается его иллюзий – не будем их развенчивать. Против болезни хороши все средства. Даже обман пациента. Ведь, по сути, это не обман, а лишь вынужденное средство терапии.

– Повсюду бактерии. Вирусы. Они везде ― в воздухе, в воде, на нас, внутри нас. Боюсь, что меня поразит какой-нибудь страшный недуг, – сообщил Роббинсон во время своего очередного визита.

– Ну что вы, сэр! Да будет вам известно, никакой вирус вас не возьмёт, если внутренне вы настроены на здоровье и долгую успешную жизнь!

– Что? Вы считаете, страх – всего лишь мой вымысел? Допустим. А если случится землетрясение, ускорится глобальное потепление из-за загрязнения атмосферы? Это тоже мираж, скажете вы? Вот потому всё это меня беспокоит. А вас разве нет? Нет? Тогда это ваша проблема. И вообще, вы не рассказали, как собираетесь лечить меня? Неужели электрошоком, пуская ток в голову? Вы ведь, слышал я, психиатр, вам всё сойдёт с рук…

– Прежде всего я собираюсь вас выслушать, Эндрю. Мне важно понять подоплёку ваших фобий. Затем я проанализирую услышанное, и мы приступим к лечению. Вам стоит раскрыться, чтобы мы полноценно пообщались. Терапия – это обмен. Вы пожинаете то, что посеяли.

– Что за чушь, доктор? Или я неинтересен вам как пациент? К чему эта никому не нужная болтовня? Если вы врач, то дайте мне лекарства, что-то, что поможет мне.

– По своему опыту я знаю, что лекарства обычно до добра не доводят. Я не назначу вам препаратов, если буду сомневаться, помогут ли они вам. Таков мой подход к делу. Я верю, что беседа и раскрытие проблемы – это самый действенный метод в сочетании с медитацией, соблюдением правильного образа жизни, баланса. И если это не принесёт должного результата, тогда я выпишу вам лекарства. Давайте попытаемся продвигаться вперед, шаг за шагом.

– Я так и знал – кругом одни враги. Они повсюду. Юрист желает, чтобы ты попал в беду. Автослесарь радостно потирает руки, если ты разбил автомобиль. А врач счастлив, когда ты болен. И их злодейский заговор удастся, если они столкнут кого-нибудь в депрессию и превратят в своё послушное орудие. Вы – один из них! Утверждаете, что помогаете людям, но, ломая их рассудок, вы только искажаете их реальность. Боже, зачем я вообще сюда потащился? Ненавижу людей, их грёбаное лицемерие…

Что ж, у каждого безумия своя логика, думал в тот момент Джозеф. Его взгляд нечаянно переключился на стену, откуда ему одобрительно подмигнул старик Фрейд: «Какое завидное хладнокровие. Браво, Уилсон, браво!». Действительно, его внешнее хладнокровие почти граничило с безразличием. И, продолжая делать своё дело, он отчётливо произнёс вслух:

– Вам незачем так волноваться, Эндрю. Я найду для вас правильное лечение.

– Что порекомендуете на сей раз, мой любезный доктор-мозгоправ? Впрочем, вы не оригинальны. Знаю, опять отправите меня в магазин покупать себе новую вещь, чтобы поднять настроение. Угадал? У меня дома уже целая коллекция новых вещичек! Или, быть может, отошлёте в кондитерскую за очередным шоколадным тортом? Из-за ваших никчемных советов у меня отросло пузо и теперь все эти штаны и рубашки, купленные по вашему предписанию, мне малы. У вас что, договор с кондитерской на поставку им новых покупателей? Что? Вы спрашиваете, как мне пришла в голову такая мысль? Да я постоянно вижу в том магазине толпу покупателей. Уверен, все они – ваши клиенты! Я понял, что к чему: вы просто такой же, как и все ваши собратья: все на один лад! Считаете меня законченным идиотом и вам плевать на меня! Потому что всем плевать на то, что говорит идиот! А может у вас нестандартное чувство юмора? Что, если вы решили поиздеваться надо мной – совсем как те голуби в парке?

– Вам полегчало, Эндрю, после того как вы высказали всё, что было в вашей голове?

– Хм, вы хотите сказать, вам не хватило времени, чтобы разобраться, что в этом странном кабинете, в вашем до чёртиков неудобном кресле сидит человек, коим владеет недуг куда более мощный, чем болезнь? Вы можете мне ответить, кто я? Куда я иду? И что ждёт меня впереди? Мой ум повреждён. И я знаю, что завтра лучше не будет. Будет только хуже. И потому смерть меня не пугает. Меня страшит жизнь. Я постоянно думаю о самоубийстве. А ещё я страшусь, что однажды у меня получится…

– Энрю! Сейчас мы начнем экспозиционную терапию.

– Что?

– Нам нужно вернуться к тому дню, когда всё это началось. Поверьте мне, Эндрю, это то место, где вам обязательно помогут…

– О, нет! – закричал он. – Не помогут! – и вызывающе засмеялся. – Вот он, перед вами – живой пример того, что ваша терапия не действует. Не знаю, как и почему я пришёл сюда, но я здесь в последний раз. Потому что вы давно махнули на меня рукой. Вы уже не обсуждаете со мной происхождение моих страхов, а просто терпеливо всё выслушиваете и выражаете надежду, что до следующего сеанса со мной ничего не случится. А ваша импульсивная помощница, как её? Люси? Она смотрит на меня с холодной издёвкой и молча убирает в нижний ящик своего стола мои деньги. Или выставляет мне чек.

– Эндрю, не будем тратить время на обсуждение характера моей помощницы. Вам надо пройти терапию… Если желаете, мы даже можем обговорить с вами возможность сокращения нашего общения…

– Нет! Ваше лечение бессмысленно, оно мне не помогло. Вы даже не прописали мне лекарств! Я не чувствую себя лучше после ваших сеансов. Всё кончено! Обойдусь без психоаналитика. Я уже и так нехило пополнил ваш счёт в банке… Но вы всё ещё пытаетесь удержать меня, как и других своих пациентов, в зависимом состоянии как можно дольше.

– Вы ошибаетесь, Эндрю! Если бы я удерживал пациента в терапии ради своего бумажника, я бы плохо спал по ночам…

– Не уверен, что это так. И полагаю, вы просто злоупотребляете своим положением…

– Злоупотребляю своим положением?

– Именно! Кстати, почему вы всё время поглядываете на часы?

– У меня плотный график, Эндрю…

– И что это значит? – оборвал он Джозефа. – Что сеанс окончен?

– А как вы хотите?

– Хочу, чтобы был окончен.

– Тогда считайте, что он окончен.

– Хорошо. Но учтите, доктор, чёрт вас подери, что это ещё не конец. Мы встретимся, встретимся в обязательном порядке. Ах, если бы вы знали, как же сильно мне иногда хотелось двинуть кулаком в вашу «добродушную» физиономию, или нет – подложить дохлую крысу под вашу дурацкую кушетку! Это сравняло бы кое-какие счета… Но и это ещё не всё… В моём распоряжении имеются средства, которые напрочь испортят вашу репутацию! Вот увидите… они будут иметь для вас такие последствия, что мало не покажется…

А потом случилось то, что должно было случиться при таких обстоятельствах. Он, Джозеф Уилсон, всегда признавал необходимость физического контакта с пациентами. И обычно они с Эндрю обменивались рукопожатиями в конце сеанса. Но не сегодня: Эндрю толкнул дверь ногой и сухо кивнул ему на прощание.

Само собой разумеется, что за долгие годы работы в практике доктора Уилсона случалось всякое. Подавляющее большинство пациентов были благодарны ему за проведённое лечение. В те эпизодические дни, когда он болел, они справлялись о его здоровье: как он себя чувствует и состоится ли очередной сеанс психотерапии? А если уходил в отпуск, опасались, что он больше не вернётся, и это станет для них настоящим апокалипсисом! Они дарили ему конфеты и музыкальные шкатулки, поздравляли с праздниками и присылали открытки на Рождество, порой незаслуженно, потому что, бывало, его пациент выздоравливал сам. Среди врачей бытует фраза «спонтанная ремиссия» – для объяснения немыслимого. В таком случае Уилсону как врачу было нечего сказать самому себе: его клиент здоров и он рад тому, что теперь они могут попрощаться. Самым заветным подарком для него оставалось простое «спасибо» и объятия: это то, что заставляло его просыпаться утром и выполнять свою работу, имея шанс получить такую благодарность. Но бывало, к счастью, крайне редко, что вместо признательности он слышал оскорбления и даже угрозы. Иначе и быть не могло – такова специфика его профессии. И внутренне он был уже давно к этому готов. Единственное, в чём он всегда нуждался – это толстая кожа носорога, чтобы с большей лёгкостью выносить незаслуженные нападки в свой адрес. Увы, она иногда подводила его, оказываясь в такие моменты недостаточно прочной…

– Таким образом, доктор Уилсон, – продолжала его ассистентка Люси, треща без умолку, безостановочно, бесконтрольно и лихорадочно подбирая слова. – При всём почтении к вам, я… ну, вы понимаете, вынуждена официально заявить, что не намерена оставаться в столь опасной для жизни среде… Точка! Иначе, ещё совсем чуть-чуть, и мне самой придётся сесть на «валиум» и  «прозак». Да, и вот что… – внезапная перемена, произошедшая с её голосом и лицом, настораживала: озабоченность моментально сменилась ледяной надменностью, – по поводу срока: накануне мой гинеколог сообщил, что к седьмой неделе беременности крошечный мозг эмбриона производит пятьсот тысяч нервных клеток в минуту. Представляете? Полмиллиона клеток в минуту! А вы говорите: «срок ничего не значит»…

Заносчивый тон уже фактически бывшей помощницы задел доктора за живое. Чего таить, сейчас ему страшно как хотелось почувствовать себя обиженным. Но он не показал виду, однако его выдавали отчётливые следы продолжительной усталости и стресса, как-то сразу выступившие на лице.

«В этой выходке Люси нет моей вины, – беспрестанно твердил его разум. – Я всё делаю и говорю так, как нужно. Я стараюсь не допускать ошибок. Да, я чересчур самокритичен в некоторых вопросах, но в том, что касается уверенности в своей компетентности как психотерапевта, я о себе высокого мнения. И потому берусь за любые случаи. И творю добро. У меня очень хорошая голова, острый ум. Я себя люблю. И меня любят мои пациенты, не считая психопатов вроде Эндрю Роббинсона».

Что ж, пусть Люси, эта упрямая, норовистая особа поступает, как ей вздумается! Она полна скепсиса, и вряд ли получится её переубедить. Хотелось бы только, чтобы она не ушла работать к конкурентам! Да хотя бы к этому пройдохе доктору Расселу. А что, если это именно то, что она задумала? Коли не так, тогда с какой же стати ей надоумливать моих клиентов, чтобы они обращались к другому лекарю?

А что Рассел? Какой он ему конкурент? Никакой! Полная бездарность в профессии! Несмотря на это, статейки об этом отъявленном жулике с кричащими заголовками «известный психолог», «автор многочисленных бестселлеров» и «создатель уникальной методики», не перестают мелькать на страницах жёлтой прессы, где его фотографии с улыбкой, словно из рекламы зубной пасты, уверенно усмехаются потрясающе ровными зубами… и затмевают бесчисленные пошлые истории из жизни звёзд шоу-бизнеса и политиков. Эти заказные статейки и навязчивая реклама на ТВ как раз и обеспечили доктору лёгкий успех, принесли ему востребованность, и превратили в «звезду психоанализа»!

А ведь у Рассела, в отличие от него, Джозефа Уилсона – блестящего выпускника факультета психиатрии Стэнфорда – и в помине нет никакого медицинского образования, лишь законченный факультет психологии неизвестного ему университета и многолетняя практика «вешать лапшу на уши» и выдавать домыслы за действительность. Потому что он, Джозеф в этом уверен, закладывает у своих клиентов ошибочные модели поведения, даёт им неправильные установки и невыполнимые советы. То есть консультации этого авантюриста попросту вредны! Но слишком мало тех, кто в этом разбирается, потому популярность психологических услуг «великого гуру» продолжает расти как грибы после дождя. Он, подобно конкистадорам, бросившимся завоевывать Америку пять столетий назад, резво отхватывает свой кусок на рынке жизни: консультирует по радио, воздействует на психику конвейером по пятьдесят человек сразу на своих псевдотренингах, больше смахивающих на профанацию, во время которых даёт страждущим замечательные рекомендации на тему: «как жить без внутренних конфликтов» и «как себя полюбить». Американцы как-никак любят тренинги не меньше тусовок, «подсаживаются» на них не хуже, чем на марихуану. После этого, разумеется, их существование особо не меняется, но остаётся иллюзия скорого решения всех проблем. Каждый пятый его, Джозефа, пациент когда-то проходил тренинги или лечение у Рассела. Оказалось, некоторых тот приобщил к таким антидепрессантам, что они забывали снимать штаны, прежде чем сесть на унитаз. Вспомнил он и тот день, когда Рассел позвонил ему и пригласил на ужин «для знакомства». Как бы не так, прохвост, держи карман шире!

Понимая, что поработать в такой гнетущей обстановке не получится (ну какая может быть работа?! Да никакой!), Джозеф попросил Люси отменить на сегодня все до единого сеансы. Она гневно оторвала взгляд от ногтей, которые в тот момент старательно покрывала ярко-красным лаком, и фыркнула, что означало «только ради вас, сэр». И тут же нахмурилась, склонившись над ногтями, давая тем самым понять – разговор окончен, что ещё сильнее огорчило доктора и было расценено им как откровенное неуважение к его личности. Во всяком случае, раньше казалось, что она умеет выслушать его с благоговением, с молчаливой покорностью смотря в глаза и аккуратно записывая в блокнот все поручения. Нет-нет, он никогда и не был обладателем авторитарных замашек босса, приучающих подчинённых к беспрекословному повиновению и согласию без лишних вопросов и размышлений. От них он ждал лишь одного – преданности работе и уважительного отношения к нему как к работодателю.

Так что же явилось причиной столь разительной перемены в характере Люси? Неужели он – расхваленный на весь Нью-Йорк доктор медицины, психиатр и психотерапевт-аналитик – мог так сильно заблуждаться на её счёт, не сумев найти истоков столь сложного переплетения добра и зла в её человеческой натуре? Да, надо признать, порой она резка и своенравна, но он был склонен оправдывать спорадичную вспыльчивость особенностью её женской природы либо предельной живостью темперамента. Нет-нет, он всё же считал маловероятным, чтобы его представление о Люси было совершенно ошибочным…

Чувствуя, как несмотря ни на что шалят его нервы, доктор Уилсон вытянул из стола старинный чёрного серебра портсигар. Не слишком уж ценный, он был ему дорог как память о Вивиан, его безвременно ушедшей жене. Много лет назад она из всего обилия диковин антикварной лавки выбрала этот изящный плоский футляр – специально для подарка к его дню рождения… Покрутив его в ладонях, он сказал самому себе, что пора бы уже ему завязывать с курением. Да, но только не сегодня.

Выудив из портсигара последнюю сигарету «Treasurer», он звучно щёлкнул зажигалкой и закурил, сделал две глубокие, медленные затяжки и тут же уложил никотиновую палочку на краешек пепельницы. Над ней тотчас завился лёгкий сизый дымок, заструившись наискось к окну. Рука непроизвольно потянулась к фотографии, окаймлённой в коричневую рамку на столе. И он пристально вгляделся в застывшее в лучистой улыбке лицо Вивиан. Несчастная, ей так и не удалось испытать радости материнства. У неё было хорошее здоровье, но роды проходили с осложнениями. К тому моменту, когда её привезли в больницу, у неё разорвалась плацента, и она потеряла слишком много крови. Дочка появилась на свет благодаря кесареву сечению, а бедная женщина умерла от сильного кровотечения, успев лишь обнять недоношенную малютку и шепнуть над ней её имя – Оливия, то есть «несущая мир». Это было так похоже на благородство Вивиан: пожертвовав собой, дать новую жизнь и надежду на нечто светлое!

Перед глазами встала страшная картина того дня, когда хирург сообщил ему о смерти жены:

– Мы сделали всё, что было в наших силах, мистер Уилсон. Но, к сожалению, нам не удалась спасти вашу жену.

У него подкосились ноги.

– Нет, – в горле застрял ком и он завыл. – Только не это. Только не моя Вивиан!

– Очень сочувствую вашему горю. Полагаю, ваша жена была чудесной женщиной, и знаю, как сильно вы будете скучать по ней. – врач положил руку ему на плечо и кивнул в сторону окна:

– Там за углом есть небольшая часовня, мистер Уилсон. Если вы во всё это верите, может, вам станет легче, когда вы помолитесь.

Он не хотел слышать тех слов поддержки – в тот момент любой акт доброты был для него невыносим.

После смерти жены Оливия принесла ему истинную радость. Никто лучше, чем ребёнок, не поможет забыть невыносимую боль утраты. Правда, пришлось взять няню – пожилую, но крепкую и очень добрую женщину миссис Браун. Она воспитывала его дочь до тринадцати лет. Конечно, малышка изголодалась по отцовской любви: он никогда не мог дать ей то, в чём она так сильно нуждалась. Работа превратила его жизнь в нечто, напоминающее океан во время шторма. Почти каждый вечер он засиживался в своём кабинете до полуночи, изучая анкеты своих пациентов и скрупулёзно анализируя записи, сделанные во время сеансов. А в ночь субботы занимался подготовкой к лекциям, которые в воскресенье днём читал студентам-медикам. У него выискивалось лишь непродолжительное время, чтобы успеть заскочить в спальню дочери и поцеловать её на ночь, но и тогда, как правило, он не внимал её мольбам рассказать ей сказку «Как братец кролик заставил братца лиса, братца волка и братца медведя ловить луну», обещая в следующий раз рассказать сразу две: про братца кролика и про Дэви Крокета.

Постой-ка, а когда же была сделана эта фотография? Неужели, в день первой годовщины их свадьбы? Да, пожалуй, именно так. Вивиан всегда была привязана к знаковым датам, чем смешила Джозефа. Он считал, что ни одна цифра не может быть сильнее чувств, но ей ничего не возможно было доказать. Она обижалась, если он забывал, какого числа и какого месяца состоялась их первая встреча, или когда впервые он поцеловал её, и не дарил в эти дни цветы. В целом, с ней было не сложно, не считая тех моментов, когда их отличающиеся многогранностью взгляды на жизнь и происходящие в ней события становились преградой на пути к взаимопониманию…

Он осторожно вернул фотографию на место и несколько раз медленно провёл над ней ладонью, как бы смахивая невидимые пылинки с рамки, бережно хранящей воспоминания о прошлом…

Затем подошел к огромному, в человеческий рост окну. Яркий свет пытался пробиться сквозь маленькие щёлочки жалюзи и создавал в кабинете необычно мягкое освещение. Раздвинув пальцами горизонтальные пластины штор, он поначалу зажмурился и ощутил, как весенние лучи ослепительного солнца ласкают лицо. Их приветливый жар не могли сдержать белые пушистые облака, грациозно плывущие по небу и переливающиеся всеми оттенками голубого цвета.

Расслабившись, доктор стал рассеянно наблюдать за происходящим на улице. Здесь всё как всегда. Впрочем, что нового можно увидеть на Манхэттене, кроме неизменного бурления многоцветьем шумной толпы, устроившей сумасбродную гонку за материальными благами, находящейся в бесконечном стрессе от хронического неуспевания и неизменного фастфуда на обед, засорявшего организм? В этой суете, надо полагать, и заключается вся жизнь современного индивидуума – карикатурная, ничтожная мельтешня (с сотовым телефоном в руках!) в каменном городе, среди фешенебельных бутиков и надменных офисов, высоких стеклобетонных зданий, укоризненно взирающих сверху на непрерывно ползущие в разные стороны машины, испускающие чад выхлопов… Да, теперь у людей другие ценности, их заботит только собственное «Я». На то, что окружает их, они не обращают внимания. А если и обращают, то стараются быстрее вернуться в свой невидимый панцирь.

Вот раньше всё было по-другому. Раньше Вивиан и он до ужаса любили Нью-Йорк, никакой другой город в мире не мог сравниться с тем, где они жили! А теперь? Теперь он презирал его! Ненавидел ничтожную мышиную беготню, она была просто невыносима, пугая и подавляя его, и зачастую в её окружении он ощущал свою неуместность и несвоевременность. С какой великой радостью он предпочёл бы заполучить свободу, оставив медицинскую практику, будоражащие душу ночные телефонные звонки, ответственность и обязательность, незыблемый распорядок дня, и всю человеческую цивилизацию с её омерзительными производными, чтобы поселиться вместе с дочерью на каком-нибудь тихом острове, затерянном в Мировом океане! Но увы, как бы сильно ему ни хотелось быть с Оливией двадцать четыре часа в сутки, счета требовали регулярной оплаты.

– Простите, что вмешиваюсь, уважаемый коллега. Я понимаю, что веду себя назойливо, но не могу оставаться в стороне, когда… – знакомое кряхтение с сильным немецким акцентом вырвало Джозефа из размышлений. Повернув голову, он бросил взгляд на стену, откуда сухощавый профессор Фрейд пялился на него, недоверчиво сузив глаза! Надо полагать, в эту минуту ему приспичило поболтать. – Видите ли, у меня нет круга общения, а данная потребность присуща всем людям, она, знаете ли, заложена в нас природой. Я не покидаю этого треклятого кабинета, не поддерживаю старых знакомств, а в вашем лице, к счастью, нашёл приличного собеседника. Но вынужден публично заявить, что мои уши не потерпят пустопорожних размышлений в стенах этого помещения…

– Что вам угодно, герр профессор? – Джозеф был не в том расположении духа, чтобы вести беседу, но, помня о приличии, изобразил вежливость и сдержанную учтивость.

– Вот вы, Уилсон, утверждаете, что вам, стало быть, нужна свобода?

– Совершенно верно, профессор. Мне бы хотелось ощущать себя более свободным, чем сейчас. А что? Неужто вы усмотрели в этом какой-то нонсенс?

– Ха, обожаю людей, которые заставляют меня смеяться. Потому что смеяться – это то, что я люблю больше всего, если не считать курение сигар. Знаете, это лечит множество всяких болезней. И мне становится смешно, когда я вижу, что люди врут!

– Что? – переспросил Джозеф. – Что значит врут? Вы это о ком, профессор? Обо мне?

– Все врут, уважаемый коллега, и вы – далеко не исключение! А причин врать, поверьте на слово старику, прошедшему насыщенный жизненный путь, у людей предостаточно. Газеты врут, мои биографы лицемерят и врут, фальсифицируя факты моей жизни, и телевидение сегодня только и делает, что бесстыдно врёт. Женщины пытаются скрыть свой возраст, свои расходы на никчемные приобретения, счета за телефонные переговоры. Мужчины не говорят правду о доходах, бояться обнажить свои истинные чувства, врут о семейном положении… Это просто ужасно! Что касается конкретно вас, Уилсон: вы, грезя о свободе вдали от цивилизации, лгали, разумеется, ради саморазвлечения, наивно думая, что таким образом ваши мысли обретут более привлекательный вид. А всё дело в том, что большинство людей в действительности не хотят никакой свободы, потому что она предполагает ответственность, а ответственность людей страшит… Я описывал это в своих работах. Вы ведь, я полагаю, читали мои труды? Целых двадцать четыре тома! Тогда зачем же вы мелете несусветную чушь, что вам, дескать, надоела медицинская практика! День за днём пациенты открывают вам самые сокровенные тайники своей жизни. День за днём вы успокаиваете их, утешаете, прогоняете отчаяние. А вас за это холят и лелеют. И, признайтесь, неплохо платят…

Надоедливый старикан! Опять завёл свой патефон! Заумный и скучный всезнайка! На что он рассчитывает? Хочет развести меня на задушевную беседу? Ну уж нет, откровенничать с ним я точно не собираюсь! Во всяком случае, не сейчас. И не сегодня! Хотя, справедливости ради, Зиг прав. Он, Уилсон, любит свою работу. И понимает, как ему повезло. Ведь он нашёл свое призвание и мог со всей уверенностью заявить, что находится именно там, где должен быть, – на пике своего таланта, страстей и интересов. Каждое утро, когда ассистентка приносила ему регистрационную книгу и он видел имена шести или семи пациентов, с которыми ему предстояло провести этот день, его наполняло чувство, назвать которое он мог лишь благоговейным. В такие моменты его охватывало непреодолимое желание рассыпаться в благодарностях – чему-то, что привело его на верный путь.

Вернувшись к столу и устроившись в кресле, Джозеф вновь открыл портсигар, чтобы выкурить очередную сигарету. Но, в досаду, серебряный футляр был безнадёжно пуст. Тогда, пошарив рукой в нижнем отделении стола, он вынул деревянный ящик с крышкой на петлях, в которых хранил дорогие сигары. Да, он не любил сигар, но ему, надо отметить, нравилось на них смотреть, любоваться переливчатыми цветами и рисунком покровного листа, напоминающим сеть капилляров; изучать сигарные банты с различными медалями и узорами; касаться их и чувствовать приятную шероховатость, свойственную некоторым сортам табака; слышать легкое потрескивание при надавливании, говорящую о правильности их хранения. Вот и сейчас он довольно долгим взглядом изучал огромную кубинскую штуковину, извлечённую из ящика, точно пытаясь вникнуть в её суть; живописно представил себе, как, по легенде, катали её вручную, не доверяя эту работу станку, на тёмном бедре страстной кубинки. И, с тем, чтобы вдоволь насладиться ароматом, продолжительно вертел её в пальцах, лаская, гладя и вдыхая запахи незажженной сигары.

– Вы знали, мой друг, что курением человек удовлетворяет сосательный рефлекс и компенсирует отсутствие материнской груди? Хотя иногда сигара – это просто сигара, и ничего, кроме сигары, – услышал он язвительный смешок старого распутника со стены, видевшего в этом предмете фаллический символ. – Курение, Уилсон, – это одно из величайших, и при этом самых дешёвых удовольствий в жизни…

Не обращая внимания на внешние раздражители, доктор щёлкнул гильотинкой, отрезая кончик сигары, медленно раскурил её и стал с остервенением выпускать дым. Спустя полминуты, когда во рту появился омерзительно-горький привкус, а в горле запершило, он вдруг судорожно раскашлялся. Ему захотелось выплюнуть эту гадость, но, сам не зная почему, он вцепился в неё зубами ещё крепче, так, что челюсти заломило. Прошла ещё одна томительная минута, прежде чем Джозеф понял – курение не принесло ему мало-мальски стоящего умиротворения. И он загасил цилиндрическую скрутку, тут же уловив недовольный резкий окрик со стены, заставивший его замереть на месте:

– Уму непостижимо, Уилсон! Что за фортели вы выкидываете? Сигару не гасят намеренно – это полное к ней неуважение и признак дурного тона! Её бережно укладывают, чтобы она потухла сама… Право же, не ожидал от вас такого художества! К тому же, я смотрю, вы и слабак! Не выкурили гавану даже на четверть! Эх, если бы я сейчас мог… В течение всей своей жизни я выкуривал по двадцать сигар за день, иногда больше! Да-да, и именно это помогало мне сосредоточиться, дьявольски помогало, скажу я вам…

Джозеф с досадой оттолкнул тяжелую хрустальную пепельницу, полную исковерканных окурков и серого табачного пепла. Она заскользила вперёд по полированной поверхности стола со всё возрастающей скоростью, как скользит подгоняемая утренним бризом яхта по глади моря, но внезапно удержалась у самой кромки, словно её что-то остановило. К счастью, это помогло сберечь ворсистый турецкий килим на полу, много лет назад доставленный из Стамбула: его яркие узоры так приглянулись Вивиан («погляди, милый, они переливаются, словно драгоценные камни, и радуют глаз»), что она, будучи на редкость упрямым человеком, вынудила его распахнуть бумажник и выложить за какой-то ковёр без малого тысячу долларов, несмотря на бессильный и почти молчаливый протест Джозефа. Ничего нового: ему никогда не удавалось переубедить жену, и если уж она что-то задумала, то ни за что не отступалась от своего… Сама она с гордостью называла эту сторону своего характера упорством, Уилсон же убеждён, что это было самое настоящее упрямство, ведь первое имеет своим источником сильное желание, а второе, наоборот, сильное нежелание. Нежелание уступать. Потому что для Вивиан было важнее быть собой, чем ладить с кем бы то ни было, будь этот человек даже её собственным мужем. Похоже на то, что их дочь Оливия унаследовала от матери не только миндалевидные глаза, прямой нос и ямочки на щечках, но и её неуступчивость.

Ты не  в  себе, Джо! Возьми себя в руки и сохраняй ледяное спокойствие! И пепельница эта тебе ещё пригодится! Ведь вдумчивое созерцание сего объекта твоими клиентами, детальное обсуждение его достоинств, вперемешку с дальнейшей, вполне пустой болтовнёй о превратностях погоды, о котировках и текущем курсе доллара, и непременно о текущем самочувствии помогает им прийти в себя, собраться с нужными мыслями, и, в конечном итоге, повышает эффективность лечения…

Н-да… за последние два года на должности Люси побывали четыре женщины. Две из них были если не слишком юные, то, скажем, довольно молодые особы. Первая, кажется, её звали Меган, вроде как назвалась моделью или актрисой, правда, до той поры непризнанной. Была она несколько полноватой для модели, но всё же стройной и высокой ростом. И, несомненно, смазливой, что вскружило ей голову. Она являла собой чёрт те что, а не ассистентку, и, к удовольствию доктора, уволилась через месяц, получив роль в  коротенькой рекламе бесполезного крема для подтяжки лица.

Вторая – аляповато одетая бывшая официантка по имени Келли. По-видимому, ей была очень нужна эта работа, поскольку в первые дни она всё время оглядывалась на его дверь через худенькое плечо, тревожась, не сморозила ли она чепуху по телефону или переступила запретную черту в общении с его пациентами.

Но в самом начале второй недели она заявилась на работу с накладными ногтями и ярко накрашенными губами: боже, они выглядели до ужаса неестественно! Но это обстоятельство, как оказалось, не мешало их обладательнице не терять времени даром. Она компенсировала отсутствие «чаевых» на новой работе тем, что пыталась с лихорадочной поспешностью заводить шашни с богатенькими (и необязательно холостыми) клиентами, обременёнными душевными проблемами.

Однажды, так уж вышло, Джозеф невольно подслушал её прямолинейный разговор с подружкой, бывшей напарницей по ресторану, решившей, вопреки установленным правилам, нанести ей визит в рабочее время. А ведь он не терпит никаких отступлений от заведённого им порядка!

– Скажи, подруга, до каких это пор ты собираешься мотаться как угорелая между столиками с вонючими, грязными подносами и расплываться в улыбке сверх силы направо и налево? Тебя ещё не воротит от запаха форели, запечённой в фольге с овощами? У тебя же мозги свои есть! – пылко спрашивала Келли. – И экстерьер присутствует, ну, то есть, наружность подходящая! Чего же ты ждёшь? Могла бы воспользоваться антуражем, обаять играючи раздутого толстосума с Уолл-стрит и взметнуться, как ракета, с его трамплина на самый верх.

– Ты права, Келли. И двух мнений тут быть не может, но не так всё просто, – отвечала та. – Мне, конечно, многого не понять в сложном мире человеческих чувств. Но одно мне известно точно: толстосумы сокращают не только путь наверх, но и твою жизнь. Я слышала, как они умеют пить кровь своих несчастных пленниц. А уж если ты ещё продала им душу… ну, то есть тело… нет, это точно не для меня.

– Ну-ну, смотри, подруга, не переусердствуй, изображая из себя недотрогу, принцессу на горошине, ждущую своего принца. А то и впрямь придётся всю жизнь хребет ломать подавальщицей. Просто запомни одну элементарную вещь: никогда не выходи замуж по любви. Это весьма ненадежно.

– Ты не веришь в любовь, да, Келли? – простодушно спросила та.

– Ни капли! Потому что совершенно нереально, чтобы мужчина и женщина прожили всю жизнь вместе, чувствуя лишь временное взаимное влечение, пусть даже страсть. Любовь – всего лишь вежливое слово, которым люди пользуются, чтобы описать эти чувства.

– А как же создавать семью без любви? На основе чего?

Келли насмешливо взглянула на неё:

– Невеста должна быть на поколение, а лучше – на два моложе своего жениха. Короче, чем кобель старше и богаче, тем лучше… И пусть это тебя не шокирует! Это современно, а главное – практично…

Ранним утром, на второй день после увольнения Келли, уста профессора Фрейда разверзлись и устроили Уилсону строгую взбучку:

– Когда вы нанимали на работу эту девицу, коллега, вы наивно верили, что она является образцом добродетельной фрау и будет превосходным работником. Но извольте ответить, бывает ли у добродетельных фрау такой порочный изгиб губ?

Этот вопрос прозвучал с таким высокомерным тоном, с которым, не исключено, профессор Фрейд, позволял себе вести воспитательные беседы с безусыми студентами-первокурсниками… Но разве Зиг не знает, что как ни изучай людей, хоть лоб себе расшиби о стену, в них всегда ошибаешься. Почти всегда!

Третьей ассистенткой Джозефа Уилсона стала Камилла – бывшая школьная учительница, не в меру привередливая, с поджарой фигурой и высокой грудью, потерпевшая крах на профессиональном поприще. С тяжёлым характером, с таким же тяжёлым квадратным подбородком и подозрительным зырком глубоко посаженных глаз. Их жёлтые зрачки впивались в собеседника, словно гипнотизируя. И почему-то трудно, почти невозможно было уйти от этого пронзающего насквозь взора.

Да, дела вела она, пожалуй, неплохо, во всяком случае, в бумагах у неё царил полный порядок. Но всё же никак не подходила для него, поскольку обладала некоторыми малообъяснимыми странностями. В частности, имела дурацкое обыкновение встречать и выпроваживать клиентов долгим косым взглядом, награждая их прозвищами вроде: «псих», «чудаковатый тупица», «маниакальный интроверт» или «неуч-второгодник». Каждую минуту своей жизни она тратила на то, чтобы успеть вторгнуться в чужое личное пространство и, кровь из носу, отвоевать его. Она знала правило: чтобы победить – необходимо нападать. И в такие моменты напоминала кобру, готовящуюся к прыжку, хотя сама в это время могла мило улыбаться. Если же она, по какой-то трудно объяснимой причине, терпела фиаско, то не сдавалась в стремлении хотя бы оставить за собой последнее слово – как в общении с клиентами, так и с ним, Уилсоном, что заставляло его думать, что всё происходящее имеет место не в кабинете психоаналитика, а в самом настоящем театре. Театре одного актёра, в котором все роли исполнялись комедианткой Камиллой!

Хм, а что она учудила ровно год назад, на «День дурака»! Устроила глупый розыгрыш, который, должно быть, позаимствовала у бывших учеников: перевязала тесьмой свой портмоне и незаметно подбрасывала под ноги озадаченных клиентов. Это занятие так веселило её, что она принималась хохотать во всё горло и хлопать в ладоши, заикаясь, ловя воздух ртом и вытирая слёзы ладонями так, что пробудила ото сна даже надоедливого профессора Фрейда: тот очнулся от полуденного сна и первым делом пытался разобраться, где находится. Оглядевшись, он вспомнил, что висит на стене, окаймлённый в портретную раму, отчего залился густой краской и начать сыпать словами как горохом из мешка:

– Нет, вы только полюбуйтесь на неё, коллега! Любопытнейший случай, скажу я вам! Вы ведь подметили, у этой вашей чудаковатой фрау нарушены эмоции: она смеётся и плачет в странным образом перемешанной и навязчивой манере? Исходя из симптоматики, пациентка испытывает глубокую клиническую депрессию. Надеюсь, дорогой мой друг, вы обойдётесь без моего совета о том, что эту истеричку, в лучшем случае, может излечить контрастный душ. Хотя я всё же полагаю, что её место на этой кушетке. Не беспокойтесь, со временем оно придётся ей по вкусу…

– Прошу прощения, профессор, но мне не смешно!

– Ну вот! – вздохнул старик, состроив нарочито обиженное выражение на своём изжелта-бледном лице, и пробурчал недовольным тоном: – И так всё время. Коротать ночь в ожидании рассвета, чтобы утром, в ответ на бесспорную истину, тебе, знаменитости, обречённой на полную неподвижность, наглухо затыкали рот… А где же справедливость и признательность за сотрудничество? Ну что ж, вижу я, пытаться научить вас чему-то, доктор Уилсон, – занятие неблагодарное; похоже, вы предпочитаете учиться на собственных ошибках, не прислушиваясь к наставлениям величайшего доктора медицины, профессора, почётного доктора права Университета Кларка, члена Лондонского королевского общества, обладателя премии Гёте, почётного члена Американской психоаналитической ассоциации, Французского психоаналитического общества и Британского психологического общества… – и он демонстративно умолк, неодобрительно хмурясь…

Последним перлом Камиллы стала укорительная фраза, брошенная ему, Уилсону, как бы невзначай незадолго до своего увольнения: «Сегодня вы попыхтели на оценку «C» – то есть «удовлетворительно». Но этот балл хорош для посредственностей и бездарей. Но не для вас, мистер Уилсон! Для вас это скверно! Весьма скверно! Вы могли бы, однако, и большее рвение проявить…». Чеканя каждое слово, она не скрывала менторского самолюбования в проявлении склонности воспитывать. Сотни раз просил он не кликать его «мистером». Только доктором, именно доктором Уилсоном… Вдалбливал такую простую и, казалось бы, очевидную вещь, в её чугунный котелок, интеллект которого был цепко стянут прутьями её волос, собранных в неизменный сердитый пучок на макушке. Но Камилла, похоже, так ничего и не поняла… Или не желала понимать. Он уже стал подумывать над тем, как бы от неё деликатно избавиться, но, к счастью, она его опередила, сделав это самостоятельно и не забыв с ледяным выражением лица напомнить ему о выходном пособии.

Дольше всех здесь продержалась Люси, без малого, один год. И на тебе… забеременела – если и так! – в самое неподходящее время. И теперь столь решительно покидает его.

Только он откинулся на спинку, и в бессилии закрыл глаза, как открылась дверь и в кабинет вошла виновница сегодняшнего мятежа.

– Я хотела поблагодарить вас за всё, доктор Уилсон. И попрощаться, – миролюбиво молвила она. – И ещё, вот, я подумала, что не могу не сказать напоследок: возможно, вам необходимо посетить врача.

– Врача? Какого врача, Люси? С какой стати? – было видно, что Джозеф всё ещё сердится и дует губы, понимая, однако, что уже не в силах что-либо поменять.

– Ну, вам это лучше знать: психотерапевта или, быть может, даже психиатра, – еле слышно пробормотала она. – Понимаете, дело в том, что я видела, как вы жуёте карандаш. А ведь это тревожный симптом, доктор. К тому же, в современных карандашах есть свинец, который вызывает отравление. Возможно, именно этим и объясняется ваша раздражительность…

– Отлично! – Уилсон откинулся в кресле и сцепил пальцы на колене. – Стало быть, вы полагаете, мне нужен психиатр по причине того, что я покусываю кончик карандаша? Что ж, браво, Люси! У вас редкая проницательность!

– Она, слава богу, мне не изменяет, – женщина покачала головой. – И не только это, доктор!

– А что же ещё я делаю, Люси? Зомбирую своих пациентов, да? Стираю их память и полностью переформатирую личность? Вы правы, управлять сознанием людей не так сложно, как кажется на первый взгляд…

– Вы напрасно шутите, доктор Уилсон. Конечно нет! Но я не раз замечала, что когда вы остаётесь один в этом кабинете, вы начинаете толковать с самим собой… И не уверяйте меня, что это телефон – я проверяла! И думаю, это может быть весьма и весьма серьёзно! Вы берегите себя, доктор…

Люси… Люси… Когда-то она показалась ему привлекательной, гибкой, как кошка, и даже загадочной. А теперь он знает её как свои пять пальцев, и она больше ничем не сможет его удивить.

– Ну, вот и всё. Прошу вас не провожать меня, доктор. В этом нет надобности.

Вслед за этим хлопнула дверь его офиса – и стало тихо.

Уилсон наблюдал у окна, как Люси, держа перед собой коробку со скопившимся за год скарбом, решительно сбегает по каменным ступенькам, раздраженно отсылает подъехавшее такси, бросает стремительный взгляд в небо, и пускается в путь по Мэдисон-авеню в сторону небоскрёбов Флэтайрон и Нью-Йорк-лайф-билдинг.

Ну и ладно тебе дёргаться, Джо! Не накручивай себя! Уволилась так уволилась. Пусть благополучно рожает здоровое дитя. Пора смириться и осознать, что ничего грандиозного не случится от расставания с ней: хоть она и стояла на страже твоих интересов в офисе, мир с её уходом не перевернётся вверх тормашками! Тем более, что она, Люси, как и все предыдущие, никогда и не была эталоном совершенства, который ты безуспешно пытаешься найти за всю свою многолетнюю практику. Хотелось бы, конечно, чтобы она с большей успешностью освоила непростую роль матери. А тебе впредь следует быть прозорливей, иначе опять заполучишь в ассистентки кого-то наподобие Камиллы.

А не чересчур ли завышены твои ожидания, Джо? Ведь в Нью-Йорке трудно отыскать подходящего ассистента. Особенно, если босс – вечно недовольный перфекционист, желающий, чтобы всё у него было идеально. И оттого не позволяющий жить слишком спокойно всем остальным.

Да и откопать достойного помощника составляет лишь полдела – его ещё надо обучить до необходимого уровня квалификации! А это такая морока! Ему, например, осточертело вводить в курс дела новичка всякий раз, когда увольнялся старый! К тому же, по его наблюдениям, современную молодёжь крайне сложно учить чему-нибудь новому: в колледжах они подверглись необратимой умственной деградации. Порой он даже подумывал пригласить человека, чтобы тот взял на себя функцию инструктора. Интересно, как следовало бы назвать эту должность? Ничего не приходило в голову, кроме абсурдного – «ассистент доктора, инструктирующий будущих ассистентов того же доктора».

Джозеф повертелся в кресле и замер. Глаза его окутала пелена, щеки впали – ничего не поделаешь, такова особенность его темперамента, что никакая эмоциональная вспышка не проходит бесследно, тем более такая основательная, как сегодняшняя новость о Люси, напрочь выбившая его из колеи. Он глубоко вздохнул и почувствовал, что головная боль усиливается.

«Я скала. Этот барьер я преодолею легко, – зашептали его губы в твёрдой уверенности, что самовнушение принесёт свои плоды. Оно всегда спасало его в стрессовых ситуациях, оказывая в высшей степени благотворное влияние как на тело, так и на ум, превращая плохое в хорошее, а хорошее в лучшее. – Да, ситуация, конечно, не из приятных, но это не повод для отчаяния. Это всего лишь пыль, которую легко смести. Когда всё закончится, я испытаю огромное облегчение. В мыслях я не буду возвращаться к прошлому, потому что ничто уже не взволнует меня, я избавлюсь от тягостной обузы. Я буду идти навстречу удаче, счастью, буду наслаждаться жизнью!».

Он невзначай бросил взгляд на стену и заметил, что старик Фрейд скривился в насмешливой гримасе.

– Какого черта… – пробормотал Джозеф сквозь зубы, страшно обозлившись. – Что такое?

Старик не растерялся.

– Ничего особенного, – заявил он, – если не считать того, что я вас несколько недооценил. А сейчас хотел бы похвалить, причём искренне…

– С какой это стати? Что вы имеете в виду? – Джозеф внимательно посмотрел на портрет.

– Удовольствие! Какое же удовольствие доставляет мне видеть вас, дорогой коллега, в минуты подобного самовнушения. Медитируя, вы так искусно сживаетесь со своей ролью, вкладывая в неё столько естественности, что впечатление создаётся просто поразительное. Если бы вы не посвятили жизнь психоанализу, из вас несомненно вышел бы выдающийся актёр! Вам полагается медаль за артистичность…

Боже, опять этот надоедливый старикашка треплется, несёт никому не нужный бред! Впрочем, Джо, может ты и вправду заслуживаешь похвалы? Или Зиг осмеял тебя в очередной раз? Но нет, скорее наоборот: его тон хоть и был торжественным, но звучал вполне вежливо и даже заискивающе. Стало быть, он не шутил. Ну, в таком случае нельзя не отдать должное его мужеству: оно наверняка ему понадобилось, чтобы подавить в себе чувство зависти к твоим многогранным талантам…

Так куда же запропастилась визитная карточка той пресловутой конторы? Неужто он вышвырнул её в мусорную корзину – в последнее время она слишком часто мозолила глаза? Рука инстинктивно потянулась к «Жёлтым страницам». Ага, ну вот и оно, «Simply Solution» – то самое агентство по набору персонала!

Сняв трубку телефона и настучав на клавишах нужные цифры, он тревожным баритоном сообщил, что ему, доктору Джозефу Уилсону, экстренно, не позднее сегодняшнего дня, требуется ассистентка «с энтузиазмом» на полную ставку («но только, сделайте милость, пусть она будет не из числа тех, кто «всё знает»), с опытом делопроизводства, умеющая общаться с людьми и вести приём посетителей. И, что крайне существенно, соискательница должна быть личностью организованной и покладистой. Да, и кстати сказать, вовсе и необязательно присылать юную и фееричную персону! Главное, чтобы в конце рабочего дня она всё ещё была способна улыбаться. Иначе, он готов взять в помощники робота, только бы не связываться с глупой вертихвосткой.

Он ожидал, что в ближайшие день или два ему придётся погрузиться в совершенно изнурительные собеседования с кандидатками из базы «Simply Solution» на вакантное место. Именно так всё и происходило каждый раз, когда он проводил одно интервью за другим, и ему начинало казаться, что каждая «потенциальная мисс Вселенная» пытается убедить его в том, что пределом её мечтаний было записывать в блокнот поручения босса и отвечать на телефонные звонки. Он не верил ни одной из них, потому что позы, которые красотки при этом принимали, заставляли усомниться в искренности их слов…

Около часа с минутами он предавался размышлениям, но внезапно они были прерваны звуком открывающейся и закрывающейся двери в приемной. Джозеф подождал пару мгновений, чтобы не показаться слишком взволнованным, после чего привстал, намереваясь отправиться в приемную и самому встретить посетителя («Моя внешность в полном порядке: и лицо, и одежда!»). Но деликатный стук в дверь его кабинета раздался раньше, чем он успел встать в полный рост. На пороге стояла невысокая брюнетка средних лет в строгом тёмно-синем костюме современного покроя из какой-то не мнущейся натуральной ткани. Надетый поверх вполне заурядной белой блузки, он приятно обтягивал изящные формы. Волосы женщины были аккуратно собраны в высокий пучок, открывающий уши и длинную шею, глаза слегка подведены, на мочках ушей висели, поблескивая, небольшие, почти игрушечные серьги. Они и подчёркивали черты лица незнакомки, делая их тонкими и привлекательными.

Оглядевшись, женщина сделала несколько решительных шагов к его столу, застучав еле слышно невысокими каблучками своих чёрных кожаных туфель-лодочек. Когда между ними осталось несколько шагов, она на мгновение остановилась и смело посмотрела в его глаза. Уилсон обошёл стол, и незаметно прикоснувшись потной рукой к брюкам, протянул её для рукопожатия, предложив ей сесть.

– Мистер Уилсон? – произнесла она приятным бархатистым голосом. Мягкий запах лаванды исходил от нежной, прозрачной кожи её маленьких белых ручек, их пальцы украшены двумя неприметными кольцами, в числе которых не было обручального! А ногти естественных тонов, не слишком длинные или острые по форме, выглядели очень аккуратно… нет, они выглядели просто безукоризненно! – Я Эмма. Мисс Эмма Мур.

– Доктор Джозеф Уилсон, – представился он сдержанно, но учтиво.

В момент, когда они сомкнули в приветствии ладони, он, к удовольствию своему, ощутил на редкость крепкое, почти дерзкое рукопожатие (вялые и безжизненные пожатия он называл «дохлая рыба»). Оно говорило о том, что перед ним спокойный и уравновешенный человек с адекватной самооценкой, знающий чего хочет, но умеющий приспосабливаться к окружающим. А невидимые глазу волны её биополя, именуемые им «флюидами», несли неподдельный дружественный настрой. Они, пришедшие в соприкосновение с его собственными флюидами, невольно заставили его проникнуться симпатией к незнакомке. В ту минуту он вдруг почувствовал, что обрёл долгожданную почву под ногами, после чего утренняя выходка Люси представала в совершенно ином виде: оказалось, она не стоила того, чтобы трепать себе нервы. Ведь разумные люди не тратят душевные силы на подобную ерунду и всякие другие нелепости, происходящие в жизни.

Мисс Мур обладала манерами истинной леди; находясь рядом с такими особами, люди невольно подтягиваются и ведут себя прилично и благородно. С еле заметной грацией кошки она элегантно уселась на краешек кресла. Держа спину прямой, а колени сведёнными вместе, и слегка наклонив при этом ноги в одну сторону так, как это делает герцогиня Кейт Миддлтон, она взглянула на доктора. Какие-то доли секунды они пристально смотрели друг другу в глаза.

Она видела перед собой статного мужчину чуть выше среднего роста, лет эдак сорока семи, с продолговатым лицом и прямым носом с небольшой горбинкой, что выдавало натуру упрямую, и красивыми, выразительными ноздрями, короткими чёрными волосами с проседью, еле заметными морщинами на лице; и поймала себя на том, что в тот же момент залюбовалась его внимательными карими глазами, обрамленными тёмными ресницами, правильно очерченным ртом, обнажавшим в сдержанной улыбке ряд крепких белых, бесспорно неискусственных зубов. Впрочем, доктор не должен догадаться, что она находит его привлекательным! Продолжив гулять взглядом в области треугольника, углами которого служили внешний разрез глаз и кончик носа, она нашла его довольно обаятельным, именно таким, каким ей описали доктора в агентстве, если только не считать, что к имиджу нанимателя были добавлены такие нелестные эпитеты, как «чрезвычайно требовательный», «капризный и дотошный» и «строгий вдовец, который, скорее всего, никогда больше не женится». Ей не понадобилось слишком много времени, чтобы понять – этот мужчина не из тех придирчивых боссов, что называют белое чёрным. Последнее определение было явно избыточным, если не брать во внимание его серых оттенков костюм – вот он действительно был «строгий»: с виду неброский и аккуратно облегает туловище, но намётанный глаз Эммы, оценив качество материала и покрой, утверждал, что он стоит бешеных денег. Ей ещё предстояло узнать, что доктор чтит скромность и находит в ней изысканность, считая что в мире не должно быть ничего лишнего: только удобство, функциональность и изящество простоты одновременно.

«Помни о профессионализме, Эмма!», – напомнила она самой себе, – «Ты пришла сюда работать!», – и смело встретилась взглядом с Джозефом:

– Как вы понимаете, меня прислали из агентства. Позвонили по телефону и сказали, что это очень срочно. Надеюсь, я не опоздала, доктор Уилсон…

– Вы пришли в самую пору, мисс Мур. Спасибо.

– В агентстве мне сообщили, что я пятый претендент на эту должность…

– Да, дело в том, мисс Мур, что за два года сотрудничества с этим агентством они прислали сюда в общей сложности четырёх соискателей. Увы, никто из них, если не считать последнюю, Люси, здесь надолго не задержался…

– Знаете, сэр, я не хочу, чтобы был шестой, – её брови взметнулись ввысь. – Поэтому твёрдо намерена убедить вас, что смогу быть ответственным ассистентом, во всяком случае, я приложу для этого все усилия.

Если его и удивила её смелость, то он не подал виду. Его глаза продолжали бесстрастно на неё смотреть.

– В таком случае вам следует начать меня убеждать, – произнес он глубоким голосом. Не будем терять драгоценное время, – он перевёл взгляд на полученные по электронной почте четверть часа назад и незамедлительно распечатанные на принтере бумаги. – Итак, в вашем резюме говорится, что вы изучали несколько иностранных языков. В частности, вы владеете испанским и французским…

– Французским – совсем немного, сэр. А на испанском языке я говорю почти как на английском. Моя бабушка по материнской линии иммигрировала в Штаты из Испании во время гражданской войны.

– И вы, как я вижу, имели многолетний опыт работы в нотариальном бюро, – он задумчиво перебирал документы, лежавшие перед ним.

– Да, это так, сэр.

Он опять взглянул на неё и Эмму поразил интеллект, блеснувший в его пронзительных глазах.

– У вас отменные отзывы, скажу я вам. Очевидно, вы были ценным сотрудником в бюро, похоже, даже безупречным, не допускавшим ошибок…

– Ну что вы, сэр! Никому ещё не удавалось стать взрослым, не совершив при этом массу ошибок.

Искренность пятой претендентки подкупала.

– Так отчего же вы ушли?

– Там я достигла всего, чего хотела. И поняла, что мне нужен новый «челлендж». Мне нравится бросать себе новые вызовы и проверять, на что я способна, – она улыбнулась искренне и непринуждённо. – И потом, сэр, перемены – это ведь всегда залог успеха… ну, или почти всегда…

– Ах, значит так? Хорошо, мисс Мур. Мне импонирует ваш энтузиазм. Какие ещё позиции вы рассматривали для себя?

– Лишь эту, доктор Уилсон. Она отвечает моим запросам.

– Но вы понимаете, мисс Мур, что новая работа подразумевает не только делопроизводство, но, в большей степени, умение и желание общаться с людьми, для чего вам понадобится коммуникабельность? Вам придётся вести телефонные переговоры, принимать посетителей, выполнять мои поручения. Для этого требуется высокая организованность, самоконтроль, позитивное отношение к делу…

– Именно это стало одной из причин, почему я и направила резюме в агентство по набору персонала.

– Вы должны понимать, что будут переработки, за которые, естественно, полагается прибавка к окладу…

– Доктор Уилсон, о вашей репутации ходят слухи. Например, мне известно, что вы достойно оплачиваете услуги своих помощников.

Взгляд женщины остановился на циферблате его дорогих механических часов на руке – римская нумерация не врёт! – их хозяин, несомненно, человек довольно консервативный, пунктуальный и педантичный. А Джозеф в это время с интересом изучал её лицо, дюйм за дюймом. Затем взял из выдвижного ящика небольшой файл и протянул ей:

– Я бы попросил вас перевести это, мисс Мур…

Документ был на испанском языке. Эмма пробежалась по нему глазами, прежде чем перевести на английский. После чего он дал ей первое, что попалось на глаза, – свежий номер New York Times и попросил проделать обратное: перевести кусочек статьи на испанский. Когда она закончила, доктор откинулся в кресле. Его удивила на редкость правильная испанская речь – ведь он ожидал, что подловит её на лжи, когда она заговорит на смешном, ломаном языке; тщетно он утешал себя мыслью, что вот-вот услышит какие-нибудь ошибочки, но она не произнесла ни одной. И ему стало стыдно перед самим самим собой за злобную предвзятость и скептицизм.

Поймав на себе пронзительный взор, он поднял глаза и наткнулся на лик своего наставителя. Было видно, старине Фрейду не терпится что-то ему сообщить. Джозеф перевел внимание на Эмму: как же хорошо, что она не может слышать голос отца психоанализа! Но краем глаза подметил, как задвигались усы и бородка великого учёного – профессор, в попытке привлечь к себе внимание, наморщил лоб и, страстно желая поделиться с ним своим метким наблюдением о незнакомке, беззвучно, как читают молитву, зашевелил губами: «Эй, Уилсон, отложите-ка в сторону свои делишки и послушайте мудрого наставника. Бьюсь об заклад, вы ей нравитесь! И не смотрите на меня так. Разве вам не по вкусу, что люди, особенно женщины, взирают на вас с обожанием? Вас это не заводит? Стыдиться здесь нечего. Кто этого не любит? Так уж мы, мужчины, устроены. Да и она, скажу я вам, миловидна, а выражение её лица чувственно и мечтательно, точно как у моей Марты. Вы смущены, Уилсон… Это хорошо. Однако же, коллега, нельзя забывать, что чем безупречнее человек снаружи, тем больше низших демонов околачивается у него внутри. Как любил поговаривать мой ученик Карл Юнг: „красивая женщина – источник беспокойства. Она, как правило, ужасно разочаровывает, это как кусок пирога, который видишь, но не можешь съесть“. Правда, и здесь есть свои исключения. Потому – к чертям собачьим демонов! Будь я не покрытый плесенью старик, непременно бы приударил за этой фройляйн! Ничто человеческое мне не чуждо. К тому же, как я понимаю, она женщина свободная. Вы ведь заметили её хорошие манеры, и то, что она напрочь лишена легкомыслия? Вам этого мало? Или робость вынудит вас дрожать от страха? Вам, дружище, не помешает рядом хорошая женщина, которая бы заботилась о вас и Оливии, радушно принимала гостей в вашем доме и согревала вас по ночам…»

– Хорошо, мисс Мур. Благодарю вас! – выпалил Джозеф, пропустив мимо ушей высказывания старика, чьи отношения с женским полом, насколько ему было известно, носили далеко не однозначный характер. У него, Джозефа, имелось своё мнение на сей счёт. Сейчас инстинкты говорили ему: Эмма способна выполнять его поручения, и их сотрудничество очевидно доставит ему удовольствие.

Но была одна проблема, в наличии которой Джозефу было трудно признаться даже самому себе. Она состояла в том, что Эмма и впрямь приглянулась ему как женщина. Он это понял, потому что чувствовал, что испытывает эмоции. Обычно такое с ним происходило, когда он смотрел на свою жену Вивиан. Он мог лишь предполагать, что ощущал сейчас именно эти эмоции, ведь за много лет, что её нет на этом свете, он и подзабыл, что это такое, а чувства, которые помнил, казались порождением его воображения: они были такими иллюзорными, словно их испытывал кто-то другой. Но, как бы там ни было, он, сорока семилетний вдовец, чьи лучшие годы остались позади, отнюдь не отказался бы от совместного кофепития с Эммой после приёмных часов. И он терзал себя, понимая, что никогда не сможет этого сделать, если предоставит ей должность: он взял за правило отделять работу от личной жизни (которой, впрочем, после Вивиан у него никогда и не было). А если он откажет Эмме в работе, ему придется искать нового ассистента. О, нет. Только не это!

– Вы умеете набирать текст на компьютере, мисс Мур? – продолжил он, сделав глубокий вдох через нос.

– Конечно, сэр.

– Быстро?

– О да, сэр.

– А что бы вы сказали, – полюбопытствовал он, – если бы я попросил приготовить мне кофе?

– Спросила бы, с молоком или без, сэр, – мягко ответила она.

– Ну, в таком случае я нанимаю вас, мисс Мур, – произнёс Джозеф с улыбкой. – Когда вы готовы приступить?

– Завтра с утра, сэр. Я могу прийти в восемь-ноль-ноль. Люблю рано вставать и первой приезжать на работу…

– Полагаю, восемь-ноль-ноль – это слишком рано. Приходите лучше к девяти. А пока – возьмите, пожалуйста, подробную должностную инструкцию со стола Люси, точнее, теперь уже вашего стола.

– Я уже взяла, сэр… – произнесла она с обворожительной улыбкой, вдруг заигравшей на пухлых губах.

– Да, и вот что ещё, мисс Мур… зовите меня доктором, хм… не сочтите это за прихоть. До завтра!

– В таком случае, и я попросила бы вас звать меня Эммой. До завтра, доктор Уилсон. И позвольте поблагодарить вас за то, что доверили мне такую ответственную работу.

Переполненная радостью, она попрощалась с Джозефом, но на секунду задержала взгляд на дипломах в рамках на стене, поправила один из них, висящий немного неровно, а затем направилась к выходу. Только тогда она припомнила, что в его негромком и почтительном голосе проскользнули еле заметные нотки сожаления. «Возможно, это просто усталость», – предположила она.

– Зонт! – услышал он бодрый командный голос и посмотрел в сторону стены. – Безобразие, Уилсон! Почему вы не предложили зонт этой очаровательной даме, фройляйн Мур? Где ваш большой чёрный зонт? Ваша рассеянность, в самом деле, абсолютно непростительна! Сейчас хлынет проливной дождь.

– Прошу вас, доктор Фрейд, оставьте ваши предположения…

– Барометр опускается: я ощущаю покалывание в ногах, а это верный признак приближения непогоды…

Глава 2. Исповедь одиноких сердец

Утром следующего дня, явившись на работу, доктор Джозеф Уилсон был приятно удивлён. Все помещения его офиса: приёмная, кабинет, а также небольшая кухонька и туалетная комната были в таком состоянии, словно в них отменная хозяйка только что закончила основательную уборку. Повсюду витал аромат благородной деревянной мебели и офисной техники, а над всем этим царили идеальная ухоженность и образцовый порядок. И даже три давно запущенных бонсая, стоящих на полке у окна: снежная роза с чудесными хрупкими корнями, выступающими из-под земли, искривленная сосна, которой, как минимум, лет восемьдесят, и рощица из нескольких клёнов были пострижены умелой рукой, освобождены от ненужных отростков и заботливо орошены водой – вот, всё ещё блестят хрустальные капли на их листьях. Теперь этот сказочный лес вновь потрясает изысканностью, а кусочек мха на стволике сосны неизбежно вызывает у Уилсона то, что древние называли катарсисом.

Похоже, что мисс Мур, то есть Эмма, его новая ассистентка, одна из тех женщин, которые днюют и ночуют на работе, – с довольным видом рассуждал он. Всё, чего она хочет, – это показать, с каким усердием она может работать и как готова ради этого пройти лишнюю милю. Ну что ж, похвально! Явилась ни свет ни заря в свой первый рабочий день, и взялась кружить по комнатам со шваброй, тряпкой и пылесосом, оставляя за собой лишь шлейф восхитительных ароматов кристальной чистоты. Он живо нарисовал в своём воображении, как она, завидев, что заблестело очередное стекло в оконной раме, проворно соскакивает с подоконника и, отступив на пару шагов назад, любуется результатами своего труда.

Эмма с безукоризненно прямой спиной восседала за полукруглым столом и, слегка склонив голову, с энтузиазмом стучала по клавишам. На поверхности столешницы не было ничего лишнего, всё аскетично и строго: телефон, персональный компьютер, принтер со сканером, канцелярские принадлежности в простом держателе, стопка бумаг под руками, раскрытый на сегодняшней дате ежедневник, журнал для записи пациентов и свежая пресса. Сбоку, на самом краю стола, лежал металлический поднос с хрустальным графином воды и отполированными до блеска стаканами. Джозеф никогда не видел их такими безукоризненно-прозрачными, играющими всеми цветами радуги в утренних лучах солнца!

– А, Эмма! Хорошо, что вы уже здесь. Рад вас видеть, – сегодня его голос звучал бодрее, чем накануне.

– Доброе утро, доктор Уилсон, – улыбнувшись, ответила женщина, беря его дорогое кашемировое пальто и вешая на плечики.

Оказывается, вчера он не сумел разглядеть, что у неё такая тонкая талия… такая прямая спина… такие длинные ноги…

– Как насчет чашечки кофе, доктор Уилсон?

Джозеф едва заметно улыбнулся:

– С удовольствием выпил бы… Какое утро без чашечки кофе можно назвать добрым?

– С молоком или без, доктор? – произнесла она, повторив свой вчерашний вопрос, и вновь улыбнулась – лучезарно и немного загадочно.

– Без молока, если можно, Эмма. Только крепкий кофе.

– Сию секунду…

Несколько минут спустя знакомый ароматный запах дотянулся до его ноздрей. Вскоре дверь в кабинет приоткрылась, вошла Эмма, слегка покачивая бедрами и неся в руках поднос с чашечкой кофе и – о боже! – вазочкой, доверху наполненной маленькими пышными круассанами. Эти рогалики из слоёного теста всегда напоминали ему о Париже, в котором он регулярно бывал, отправляясь в качестве одного из спикеров на международный симпозиум по психиатрии. О, Париж, город-праздник, который никогда не кончается… Елисейские поля, кабаре Мулен Руж, Монмартр, Лувр, Эйфелева башня, Нотр-Дам де Пари… А кстати говоря, откуда Эмме известно, что он души не чает в этих чудесных круассанах?

– О, Эмма, вы моя спасительница! – Джозеф одарил её благодарной улыбкой и откинулся на спинку кресла.

Бесшумно отхлебнув глоток любимого напитка, он окончательно убедился в том, что жизнь не так уж и плоха, а случившееся вчера теперь выглядело сущим пустяком. И внезапно поймал себя на том, что смотрит не на лицо Эммы, а куда-то пониже. «Интересно, как долго я смотрю туда, – заёрзав, подумал он. – Заметила ли она?» Он взял в руки воображаемый пылесос и уничтожил им все крамольные мысли, сосредоточившись на глазах мисс Мур. И вдруг увидел, как она улыбнулась, увидев его расстроенное лицо. «Надо же, ничто не укрывается от её взгляда! Каким бы великолепным диагностом могла стать эта женщина! Интересно, задумывалась ли она когда-нибудь о медицинской карьере? Могла бы она стать моей ученицей?» Эта фантазия захватила его, но голос Эммы вернул его к реальности.

– Ваше расписание на сегодня, доктор Уилсон, – она вытянула из подмышки регистрационный журнал записи пациентов и протянула ему для ознакомления.

– О, благодарю вас, Эмма! – он отставил чашку и протянул руку к журналу, раскрывая его перед собой. – Вы можете идти.

Итак, сегодня у него пять, нет, шесть пациентов, решившихся обратиться к психотерапии, чтобы облегчить душевное бремя.

Первый – Мистер Тернер – придёт через полчаса. Типичная канцерофобия, или боязнь умереть от рака: «Доктор, что мне делать? У меня, кажется, плохие анализы. Что вы сказали? Нет, диагноз ещё не поставлен. Но я уверен, что у меня что-то очень страшное и неизлечимое, что рак уже запускает скользкие щупальца в каждую клеточку моего тела. Вы ведь давно всё знаете, да? И пытаетесь утаить от меня правду. Я это вижу по вашим глазам».

Второй пациент – миссис Смит – недомогает от регулярных приступов депрессии, безразличия ко всему и ощущения, что ничто не имеет значения: «Доктор, я так счастлива, что мы возобновили сеансы. Кроме вас мне не с кем поговорить. Дочь переехала в Оклахому и напрочь забыла мать. Сын меня тоже не вспоминает, хотя и живёт в Бруклине. Появляется только на Рождество, как будто для него не существует других дней. Вот почему, доктор, когда я прихожу сюда и говорю с вами, я чувствую себя живым человеком. Вы ведь не оставите меня? Нет?»

Затем его посетит мистер Эванс – вспышки невыносимой головной боли: «Позвольте выразить вам свою благодарность, доктор. Я счастлив, невероятно счастлив! Вы же помните, я рассказывал, что в моей жизни было больше сложного, чем приятного: обилие ненужных споров, избыток раздражения. А теперь я вновь обрёл радость жизни – полную и насыщенную. Всё это благодаря вам! Вы ведь видите, что мне лучше? Ну? Вы замечаете прогресс? У меня уже не тот печальный вид, что был вначале. И потом, теперь я забочусь о себе. Я стал интересоваться собой. Совершаю прогулки по парку, слышу скрип деревьев и понимаю, что так они разговаривают друг с другом. О чём? Ну, этого я не знаю. Возможно, обо мне… Почему вы смотрите так недоверчиво? Полагаете, я сошёл с ума, считая, что деревья научились говорить? А если это проделки дьявола? Знаете, доктор Уилсон, мой отец – священник пресвитерианской миссии – всегда говорил, что если веришь в бога, в таком случае изволь поверить и в дьявола…

Следующей, кто придёт на сеанс, будет мисс Линда Миллер. Темпераментная стареющая кокетка с крашенными под красное дерево волосами, она считала Джозефа лучшим другом, и по этой причине всякий раз в течение часа, пока длился сеанс, пересказывала ему свою биографию, в которой промелькнуло слишком много персонажей мужского пола. Но самым запоминающимся в этой ленте был Анджело Эспозито. Ей достаточно было лишь мельком взглянуть на него в первый раз, безукоризненно элегантного, крепко сложенного красавца с копной роскошных волос и обаянием Марчелло Мастроянни, чтобы понять – он не американец. Его манера держаться отличалась излишней эмоциональностью, а породистое аристократическое лицо напоминало прекрасных богов Древнего Рима. Они познакомились совершенно случайно: просто столкнулись лбами на Пятой авеню – её дряхлый Bentley и его великолепный Jaguar Mark II («всегда мечтала о такой машине!»). За полминуты до аварии она опустила солнцезащитный козырек с зеркалом, чтобы подкрасить губы и припудрить личико. Тем зимним утром на ней было кремовое пальто с зелёными льняными отворотами и шляпка с зелёной вуалью и птицей. Ещё она захватила белую муфточку из песца, но всё равно дрожала от холода, впопыхах выйдя из автомобиля. Анджело заметил это и сказал:

– Buon giorno, милашка! Come sta? – что значит «как делишки?». Пресвятая дева, это был голос настоящего мачо: властный итальянский акцент, от которого её тут же бросило в жар. За таким голосом она готова следовать хоть на край света! – Вот что, – деловито произнёс он, – эту вашу тарахтелку мы воскресим за пару дней. А чтобы возместить моральный ущерб, я куплю вам шубку. Вы ведь не откажетесь от хорошей шубки? Только сначала назовите своё имя – Come ti chiami?

Лицо у него было смуглое, открытое, и в выражении таилось нечто покровительственное, что ей пришлось по душе. Да, похоже, Анджело не составляло никакого труда завладеть безраздельным вниманием кого бы то ни было, куда бы ни ступала его нога. Он приковывал к себе взгляды окружающих отчасти благодаря одежде, которая сидела на нем идеально. Его фигура, стройная и мускулистая, источала силу и чувственность, однако при всех этих достоинствах он выглядел совершенно неприрученным и немного опасным.

А Линда, не будь дурой, заставила его сдержать обещание, выбрав себе из журнала «Vogue» именно такую шубу, о какой мечтала: очень эффектную, из шкурок баргузинского соболя с насыщенно-тёмными ворсинками, изысканность которой ей придавал лёгкий оттенок седины со слегка голубоватым лунным отливом. Люди на такое оглядываются, а ей именно это и нужно. Ей нравилось, когда на неё обращали внимание и удивлялись, как она осмеливается носить такие дорогие и вызывающие наряды.

Между молодыми людьми завязались сумасшедшие отношения, как в романтических голливудских фильмах. Влюблённые открыто появлялись на театральных премьерах, различных биеннале и светских раутах с чёрными галстуками, где, как полагается, официанты разносили узкие бокалы с искрящимся шампанским. Её горящие глаза следовали за Анджело по пятам. При любой возможности она дотрагивалась до него, тёрлась плечом, стискивала руку и явно гордилась тем, что такой красивый и брутальный мужчина принадлежит одной ей.

Но ресторанам и приёмам для сливок общества, где подбиралась симпатичная компания, они предпочитали оставаться наедине в уютной квартирке на Мэдисон Авеню, чтобы провести там незабываемые выходные, посвятив себя без остатка плотским утехам. О Господи! – восклицала Линда. – Как же сильно я была влюблена в него. Глупая юность! В ней столько блаженного неведения.

Тогда она пребывала в уверенности, что ей удалось приручить страстного итальянца, ведь в постели он был нежен как котёнок. Однако же не преминула намекнуть доктору Уилсону, что Анджело не отличался выносливостью, хотя и умел искусно компенсировать сей изъян тем, что слишком много трепал языком! Правда, сейчас из всего неудержимого, бессвязного потока его слов, жестов и эмоций она отчётливо помнит лишь эти: «Madonna Santa!!! Я, кажется, влюбился. Bambina Regina! Mamma mia!»

Да, работа у него тоже была, рассказывала Линда. Но Анджело о ней говорил мало. Итальянцы живут не для того, чтобы работать, уверял он. Говорят, что из них получаются лучшие в мире отцы. Но ей не довелось проверить это на деле.

Большей частью он пылинки с неё сдувал и купал в роскоши, но порой они выносили друг другу мозги: кричали, били посуду, ругались, даже дрались и расставались со скандалами. Однако, как водится, их войны заканчивались миром и они снова возвращались друг к другу. В таких случаях Анджело в знак примирения трогательно просил у неё прощения: в его голосе она слышала искреннее раскаяние. И, став на колени, целовал ей руки, протягивал свои – сильные как рычаги руки с красивыми длинными пальцами. Он дарил ей роскошные корзины цветов вкупе с другими чудесными сюрпризами. Одним из последних подарков, к слову, было кольцо с изумрудом в золотой оправе в форме короны, украшенной бриллиантами. По его словам, за этот «символ вечной любви и верности», купленный в ювелирном магазине на 47-й улице, что рядом с Рокфеллер Центром, он заплатил целое состояние. Но эта бестия всегда любил преувеличивать, вспоминала Линда, закатывая глаза, хотя, справедливости ради, нельзя не отметить, что с ней он всегда был очень терпелив.

Анджело Эспозито исчез из её жизни так же неожиданно, как и появился. Тем злосчастным утром он принял душ, побрился, надел костюм и галстук, как делал всегда. Выпил крепкий кофе, сидя за кухонным столом и слушая её болтовню, пока они завтракали, а перед тем, как выйти за порог, удивил тем, что, обхватив её лицо своими ладонями, наклонился и поцеловал в лоб. Это было так непривычно, как-никак он обыкновенно целовал её в губы или в шейку. Но в тот день его горячие губы зачем-то коснулись её лба, подобно тому, как это делают отцы, когда хотят пожелать дочери спокойной ночи. В тот момент она ощутила его искреннюю заботу о ней, словно он хотел дать знак, что она находится под его защитой и много значит для него. И испытала странное волнение и желание развести сырость.

Тогда же, после завтрака, они и расстались. Он просто сказал, что ему надо срочно уехать из Нью-Йорка на неопределенный срок. Она не возражала – всё равно это бы ни к чему не привело. Но всегда беспокоилась, что в один день случится нечто ужасное, поскольку уже месяц как стала догадываться о каких-то его сомнительных делишках и пристрастии к ловле рыбки в мутной воде. К тому же, однажды он проговорился, что врагов у него больше, чем друзей, потому что многие неудачники ему завидуют. Но он, мол, всегда действует в соответствии со своими принципами и – кровь из носу! – обязательно доводит до конца то дело, за которое взялся.

К огромному несчастью для неё, всё так и случилось: на следующий день в теленовостях сообщили, что Анджело Эспозито был застрелен на правом берегу Гудзона. «Полиция считала, что он стал жертвой криминальной разборки. Хотя кто знает, что там случилось на самом деле? У копов богатая фантазия!» – усмехнулась она прискорбно. – «Вечно выдают желаемое за действительное. Помню, как федералы допрашивали меня. Я рассказала им всё, что знала. «Получается, мисс Миллер, вы жили с человеком, о котором ровным счётом ничего не знали? – циничным тоном спросил один из фэбээровцев. «Я знала то, что мне нужно знать!» – резко ответила я, желая поскорее прекратить этот разговор. – «Я любила его, и это было главным. Всё остальное меня не касалось…».

Да, Анджело был, пожалуй, единственный, к кому Линда испытывала такие сильные чувства – не легкомысленную влюбленность, а что-то другое, более глубокое. Все прошлые, а потом и будущие отношения казались ей пустыми и бессмысленными: ни за одного из «женихов» она так и не вышла замуж, а может, никогда и не собиралась этого делать.

«Все они были моими любовниками, доктор», – поясняла Линда, пожимая плечами, – «но вела я себя крайне благоразумно и далеко не каждого ухажёра оставляла на ночь. К чему лишние пересуды?». «Нет, детей у меня никогда не было, хотя любви в моей жизни было предостаточно. Я просто не беременела. Не знаю, почему…» – говорила она, разводя руками. – «То, что свершается внутри женщины – тайна, и вряд ли кто-то разгадает её».

В эти дни Линда пребывает то в унынии, то в экзальтации. Впрочем, её первое состояние нравится Джозефу больше, ведь, будучи возбуждённой, она всячески пытается обольстить его, заглядывая в глаза и задерживая обожающий взгляд на несколько долгих секунд, чем приводит его в краткое замешательство: «Доктор Уилсон, почему вы так боитесь меня? Неужели это всё из-за идиотского этического кодекса, что висит в рамочке на стене вашей приёмной? Там написано, что психоаналитик не имеет права заводить любые отношения с клиентом вне кабинета – рабочие, дружеские, романтические… Кто сочинил подобную чушь?»

Тем не менее её стремление к физическому контакту оставалось непобедимым. Можно ли ей подвинуть кресло поближе к столу? Почему бы ему, «милому» доктору Уилсону, несколько минут не подержать её за руку? Не будет ли он возражать, если они пересядут на кушетку? Не мог бы он обнять её? Она феноменально настойчива в своих неуёмных желаниях, ощущая теперь, особенно в последние годы, как однообразно и уныло отцвела её жизнь, отчего ей безумно хочется привнести в неё что-нибудь яркое, чтобы годы не казались прожитыми зря. Тем более что не осталось никого, кто смог бы доказать обратное: «Я прошу прощения за своё поведение в прошлый раз, доктор Уилсон. Видно, я перешагнула черту. Да-да, конечно, я согласна сохранить формальные отношения между врачом и пациенткой. И надеюсь, мы с вами останемся друзьями. Правда, у меня множество недостатков: я импульсивна, я вас шокирую, мне чужды условности. Но у меня есть и сильные стороны: я обладаю безошибочным чутьём на людей с благородством духа. И когда мне доводится встретить такого человека, я стараюсь не потерять его.

Что? Как я себя чувствую? Меня больше волнует, как я сегодня выгляжу. О, благодарю вас, доктор. Вы истинный джентльмен. Как я скоротала праздники? Не спрашивайте! Майк бросил меня, сбежал к юной потаскушке, оставив на трюмо коротенькую записку. Знаете, что в ней было? Еле разобрала его детские каракули: «Прости меня, Линда, но я не готов к моногамии. Можешь с этой минуты возненавидеть меня за правду». F*ck! Да большинство самцов не готово к моногамии! Знаю, что говорю, прожила не один десяток лет. Хм, простите, я не имела в виду вас. Но, скажите-ка на милость, доктор, что этот безмозглый кобель нашёл в ней? Хотя… не отвечайте, не надо… я и сама понимаю, это – молодость. Когда Майк с кислой миной принимал от меня подарки и всё время смотрел по сторонам, я ещё надеялась, что он такой, как все. Что будет верен мне, не предаст, не бросит, не искромсает душу в клочья… Мне следовало избавиться от ложных надежд, понять, что рано или поздно наступает время, когда женщина теряет своё обаяние и, как говорится, «форму». Она уже не может похвастать своей красотой, но все ещё помышляет о мужчинах; только теперь ей приходится за это платить, понимаете? Она идёт на бесчисленные мелкие уступки, чтобы спастись от жуткого одиночества. Такая особа несчастна и смешна, требовательна и сентиментальна…

Но что мне, ровеснице шерстистых мамонтов, остаётся делать со своей древностью? Упс… молчу, молчу… как говорится, годы, мужчины и бокалы вина – это то, чему женщине не следует вести счёт. Хотя… чего там скрывать – я никогда и не была пуританкой. А время здорово надрало мне задницу, отомстив за то, что не умела ценить его. И вот где я теперь оказалась: сижу в кабинете психоаналитика, истратив большую часть своих сбережений на жалких альфонсов. И медицину, где перепробовала, наверное, всё, за исключением крови младенцев: стволовые клетки, гиалуроновую кислоту, ботекс. Без толку! Мои морщины не собираются убираться, они на том же месте и, мне кажется, даже углубились! Но я не хочу превращаться в старуху. О, нет, прошу вас, не нужно сомнительных комплиментов: они мало что дают для решения проблем. С годами черствеешь, и многое уже не имеет значения, в том числе – вежливые комплименты.

Вы знаете, доктор, что такое жизнь? В чём её смысл? Зато я знаю – никакого смысла в этой жизни нет! Всё пшик и суета! (Тут Уилсон вспомнил излюбленное изречение старика Фрейда, гласившее: «Если человек начинает интересоваться смыслом жизни или её ценностью – это может означать лишь то, что он болен»). Наше существование – полная чушь, бессмысленная трата времени, да и вообще – трагедия, исход которой предрешён. Сначала нас впускают в этот мир, мы взрослеем и встречаем друг друга, знакомимся и некоторое время идем по жизни вместе. Затем мы расстаёмся и исчезаем столь же неожиданно, необъяснимо, как появились. Вот он – печальный цикл бытия: рождение, мучение, страдание, мышиная возня и, наконец, смерть. Ничего с этим не поделаешь, мой друг. И если я на самом деле отжила своё, то так тому и быть. Конец не пугает меня. Но ведь вы, дорогой Джозеф, не дадите мне уйти на тот свет во грехе? Я буду страшно огорчена, если вы мне откажете… Ах, да, я и забыла – дырявая голова – что вы не священник, чтобы отпускать грехи. Очень жаль! Что? Верю ли я в Господа? Говоря начистоту, не очень. Но я боюсь Его!»

В 15.00 на  приём к Джозефу записана мисс Харрис, бедняжка страдает лишним весом. Затем он примет мистера и миссис Тайлер, супружескую пару, стоящую перед разводом. И, наконец, в 17.00 его впервые посетит некий мистер Вуд. Причина обращения неизвестна. Пока.

Его пациенты, женщины и мужчины, с виду не отчаявшиеся и несчастные, а уверенные в себе, прилично одетые люди. Но их разум одержим – он подчинён какой-либо навязчивой мысли или желанию. Большинство из них хочет одного и того же – вернуть кусочек старого доброго прошлого, вернуть, даже если оно протухло и сгнило. Снова и снова жаждет пережить любовную тоску, готово бегать по кругу, наступая на одни и те же грабли, и бросаться с головой в омут. Другие пытаются избежать повседневных проблем: одиночества, презрения к себе, головных болей, импотенции, сексуальных отклонений, избыточного веса или анорексии, перенапряжения, горя, колебаний настроения, раздражительности и депрессии. Им, блуждающим в себе людям, нужен хороший психотерапевт, чтобы выбраться за пределы собственной головы и взглянуть со стороны на клубящиеся там мысли. И смиренно представ пред ним, Уилсоном, как пред святым, они посвящают его в свои скорби, в один голос тянут одну и ту же заунывную песню: «хочу ещё раз увидеть её», «хочу, чтобы он вернулся – я так одинока!», «хочу, чтобы она знала, как я люблю её и как раскаиваюсь в том, что никогда не говорил ей об этом», «хочу иметь детство, которого у меня никогда не было», «хочу снова стать молодой и красивой». «Хочу, чтобы меня любили и уважали. Хочу, чтобы моя жизнь имела смысл. Хочу чего-то добиться, стать знаменитым, чтобы обо мне помнили»…

Так много желаний! Боли! Тоски!

Во время сеанса терапии некоторые из них, особенно новички, конфузятся, рассказывая о своих хворях, другие же, наоборот, впадают в неуместное красноречие и говорят много такого, что вообще не относится к делу, отчего порой его кабинет содрогается от эмоций, а старик Фрейд раздражённо отворачивает голову, сердито затыкая уши пальцами. А ему, Джозефу, приходится с этим жить, проявляя удивительное терпение и выслушивая самые сокровенные желания своих пациентов, хотя большинство этих вожделений никогда не исполнится: невозможно вновь стать молодым, остановить старость, вернуть ушедших; наивны мечты о вечной любви, непреходящей славе, о самом бессмертии. И нельзя избежать боли, потому что боль есть часть прелести быть живым. Но, постойте, постойте! Не всё так драматично. Ведь многие – не без его помощи – смогут научиться жить в этом состоянии, быть счастливыми по-своему. Это случится тогда, когда, наконец, умолкнут голоса в их сознании, твердившие им как мантру: ты лузер, ты всех разочаровал, ты негодяй и урод…

Он много работал. И когда вследствие долгих часов напряжения на него наваливалась смертельная усталость и мысли его начинали путаться, ссориться, наскакивать одна на другую, не позволяя ему сосредоточиться, он неизменно слышал скрипучий голос Зигмунда:

– Расслабьтесь, коллега. Вы пашете как лошадь до седьмого пота, гробя своё драгоценное здоровье. Этак, любезный, вы и до Рождества не дотянете. Знавал я одного такого «пахаря». Упрямый был малый, никого не слушал. Тоже работал на износ, и в один день – пфф!!! Сломал себе хребет. Не успел насладиться плодами дел своих… А ведь запросто мог бы, если бы время от времени умел шлёпнуться на задницу… И потом, скажите на милость, как вам удаётся терпеть, когда вас обстоятельно и досконально рассматривают по восемь часов в день, дотошно изучают каждую мельчайшую клеточку вашего тела? Никогда не мог выносить подобной пытки! И нашёл таки от неё верное средство. Что вы сказали? Да, вы совершенно правы, коллега. Я о кушетке! Достаточно длинной, чтобы вытянуть ноги, но и достаточно твёрдой, чтобы пациент не уснул. Устраиваешься за его головой: пусть человек расслабится, пусть ничто его не отвлекает. И пусть себе болтает, что хочет, не нужно его ни о чём расспрашивать. Вот он, мой метод свободных ассоциаций, обнажающий подсознание и помогающий обнаруживать глубинные корни человеческих проблем… Читали эту статью? Нет? «Журнал психиатрии». Я бы незамедлительно прислал вам копию при других обстоятельствах…

Хорошо ему умничать со стены! И почему его только не берёт измор?

Сегодняшний день доктора Уилсона протекал до одури монотонно. Приходил мистер Тернер под ручку со своей второй половиной – онкофобией. И всё хныкал, что день за днём люди его разочаровывают. Следом явилась миссис Смит и с тусклым выражением лица изложила полдюжины новых причин для очередного уныния. Непрерывные головные боли мистера Эванса стали носить периодический характер, но он продолжал хандрить, несмотря на все старания Уилсона, который переживал, что его терапия не оказывает должного эффекта. А Майк – последняя любовь мисс Миллер – кто бы мог подумать? – теперь неустанно следует за нею, начиная досаждать излишней назойливостью.

Ровно в 15.00 в его кабинет, переваливаясь из стороны в сторону, ввалилась огромная туша мисс Берты Харрис в мешковатом платье аляповатой расцветки. До чего же ему, Джозефу, неприятны тучные люди! Её бесформенное тело – грудь, колени, зад, плечи, щеки, подбородок – всё, что должно нравиться в женщинах, уже давно было превращено в гору мяса и отталкивало. Он с ужасом представил, как дрожат её щеки и многочисленные подбородки, когда она жадно ест прямо из кастрюли, оставшись наедине с собой, как облизывает жирные пальцы, вытирая их о халат. И его передёрнуло. Он подумал, что если в эту минуту ей вдруг заблагорассудится извлечь из своей увесистой сумки что-то съестное, например, Биг Мак с двумя рублеными бифштексами из натуральной цельной говядины, заправленный луком, двумя кусочками маринованных огурчиков, ломтиком сыра, свежим салатом и специальным соусом «Биг Мак», то ничто, ровным счётом ничто не поможет ему удержаться в границах своего ангельского терпения. Он атакует её, ткнёт оплывшим лицом в гамбургер, заорёт: «Прекрати набивать себе брюхо, дура! Разве тебе уже не достаточно?»

Слава богу, что бедняжка Берта ни сном ни духом не догадывалась о его шальных мыслях. Она медленно втиснула своё туловище между поручнями кресла и села так, что её ноги не доставали до пола, и в ожидании поглядела на доктора.

– Ну, мисс Харрис, как дела? – спросил он. – Что нового и интересного произошло в вашей жизни за последние три дня?

– Интересного? – невинно осведомилась она и пожала плечами. – О чём вам рассказать, доктор Уилсон? Как я ем по ночам?

Какого чёрта, подумал он, у неё болтаются ноги? Может, это задница у неё такая толстая, что мешает нижним конечностям достать до земли?

Немедленно прекрати это зубоскальство, Джо! – приказал он самому себе и вздрогнул. Ему показалось, что Берта расслышала его внутренний голос. Куда подевалась твоя профессиональная этика? Вместо того чтобы проявить эмпатию, поддержать, ты обвесил несчастную ярлыками. Но они никак не помогут тебе справиться с её проблемой.

И Уилсон взглянул на мир глазами Берты Харрис. Ей тридцать восемь и она никогда не была замужем. Что же, это не смертельно. Тянет лямку в центральном почтовом офисе Нью-Йорка. Она всегда страдала от излишнего веса, начав полнеть с конца подросткового периода. Сейчас её вес достигал двухсот шестидесяти фунтов. Не имея друзей, личной жизни, она работала по шестьдесят пять часов в неделю. И, возвращаясь затемно в пустую квартирку, если не считать раскормленной пятнистой кошки по имени Эльза, в прошлом бездомной, единственное, что в ней делала, так это наедалась до отвала и засыпала во время выпуска полуночных новостей.

– Я предлагал завести собаку, мисс Харрис, если вы хотите общительного питомца.

– С собакой нужно гулять, доктор Уилсон, – размышляла она вслух, подчёркнуто оглянувшись вокруг себя, и он обратил внимание, что её слова прозвучали уныло и раздосадованно. – А на прогулки у меня нет сил. И прошу вас, не пытайтесь уговорить меня делать то, что я абсолютно не хочу делать…

– Мне очень жаль, мисс Харрис. В таком случае вам нужно чем-то отвлечь себя, занять свои руки. Вы могли бы, например, записаться на курс вязания спицами. Вот увидите, вам понравится.

– Я уже закончила этот курс. Примерно четыре года назад. Что? Вы не верите мне?

– Хорошо. Тогда запишитесь на «продвинутый» курс вязания.

– Но зачем мне тупое вязание? Во мне уйма дерьма, смешанного с жиром: его я вынуждена носить с собой, куда бы ни пошла. А вы говорите «вязание»…

Она никогда не имела физических контактов с мужчинами – ни объятий, ни поцелуев, ни даже фривольных похлопываний: мир холостяков жесток и двери его наглухо закрыты для тучных людей. В этом она убедилась на собственном опыте, заведя страничку на сайтах онлайн-дейтинга, где в качестве фотографии профиля поместила крупным планом свой бюст – две огромные, потные, перезрелые дыни с расщелиной между ними. Она считала этот снимок удачным.

Пребывая в незыблемой уверенности, что интернет-знакомства созданы не только для извращенцев и чокнутых, Берта Харрис внимательно пересмотрела сотни вариантов, заводя откровенные разговоры с незнакомыми ей людьми и успев получить не одно грязное предложение о том, что неплохо было бы «сделать это по-быстрому: я только пар спущу – и разбежимся». Животные! Самые настоящие животные! – думала она, пылая от возмущения. – За кого её принимают?

В этой удивительной штуковине под названием «интернет» она наткнулась на дюжины ублюдков, врунов, извращенцев, любителей самоутверждения, и даже одного маньяка, выглядевшего один в один как Эштон Кутчер в молодости на фоне дорогого автомобиля и королевских пальм. Последний сказал, что она «очень даже ничего», и назвал «горячей штучкой». Взамен она наградила его всеми возможными эпитетами, которые только могла придумать, а потом отправила его в мусорную корзину.

Наконец, спустя какое-то время, у неё появилась капелька надежды. Между ней и одиноким мужчиной по имени Роберт завязалась откровенная переписка, длившаяся не меньше месяца. Всё началось с того, что она послала ему сообщение: «Ну и что тут делают два нормальных человека?», в ответ на которое спустя час прочитала: «Испытывают судьбу». Это показалось ей очень остроумным, принимая во внимание, что судьба сама решает, какой ей быть, и люди не в силах на неё повлиять. Когда дело дошло до первого свидания, они договорились пообедать вместе, и он попросил её приколоть к волосам красный бант и ждать его в снек-баре. Его лицо перекосилось при первом же взгляде на неё, но, нужно отдать ему должное, он приветливо помахал рукой, а за обедом вёл себя как истинный джентльмен, галантный и деликатный. Хотя Берта больше никогда не слышала о Роберте, она часто о нём думала под саундтрек из «Титаника». («Я думаю, доктор, что для серьёзных отношений необходимо как минимум появиться на втором свидании, разве не так?»). При нескольких подобных попытках в прошлом она так и не дождалась мужчин: вероятно, они рассматривали её издалека и сматывали удочки, даже не поздоровавшись с ней…

Правда, однажды ей посчастливилось пообщаться на Тиндере с мужчиной в летах, таким же толстотелым, как она (как же его звали?), но тот сразу её предупредил, что встречи для него возможны только до шести часов вечера в будние дни, так как в другое время он – муж другой женщины, которая любит его вот уже тридцать лет… Домой она возвращалась, не оборачиваясь, горя от возмущения, а на глазах, точно звезды в ночи, сияли слезинки.

Берта в течение года посещала доктора Рассела, который лечил её антидепрессантами. От них было мало проку; она оставалась глубоко подавленной, каждый вечер билась в истерике, хотела умереть, спала плохо и всегда просыпалась в половине пятого утра с повышенным давлением и ужасной мигренью, тисками сжимавшей левое полушарие. Не находя себе занятия, она слонялась по дому, а по воскресеньям, в свой выходной, никогда не одевалась и весь день проводила у телевизора за любимыми кулинарными шоу типа «Быстрая еда от Сьюзи Кей», уплетая пиццу и оставляя следы томата на ночной рубашке.

– Сколько вы съели? – спросил её Джозеф.

– Много. Впрочем, как обычно, – она наивно пожала плечами. – Не судите меня строго, доктор Уилсон. Я не смогла удержаться. А кстати, вы знали, что пицца гораздо вкуснее, когда она холодная?

– Нет, не знал, мисс Харрис.

– Нет? Как жаль! – на её лице застыло какое-то инфантильное, совсем неподдельное удивление. – Почему?

– По причине того, что я не люблю пиццу.

– О боже! Как скучно! Вы шутите, да? – отреагировала она, обиженно надув губы. – А как насчёт итальянской пасты? Обожаю спагетти с беконом и сыром, вернее, с четырьмя сортами сыра и сливочным маслом. И сладости: конфеты, шоколадно-мятное мороженое и выпечку – любую, даже недорогую. Всегда покупаю её впрок прямо за углом дома.

Он покосился на неё, признавая, что этот случай оказался на деле сложнее, чем поначалу представлялось:

– Но вам известно, что употребление такой пищи гарантированно приводит к закупорке сосудов холестериновыми бляшками и провоцирует болезни сердца. Разве не так, мисс Харрис? Вам следует поработать над собой: найти поваренную книгу, в которой есть рецепты низкокалорийных блюд… И не забывать о соблюдении веса порций.

– Когда у меня такая жуткая депрессия, – вздохнув, пояснила она, пытаясь найти оправдание своему поведению и с отвращением скривив губы, отчего уголки её рта поползли вниз и выражение лица стало таким презрительным, что Джозефу показалось, она выругалась. – Вкусная еда и вино – это единственное, что более или менее сносно поддерживает моё шаткое равновесие и не даёт пасть духом. Как говорила моя покойная матушка: «Попробуй утешиться вкусненьким, Берта. Ешь и почувствуй сладость жизни, пусть она перебьёт её горечь. Ты слишком хороша для большинства мужчин, но истинная любовь когда-нибудь обязательно найдет тебя, это я знаю точно!»

Берта сглотнула и выкатила глаза, но не от безысходности, а потому, что у неё в ту секунду началось усиленное слюноотделение.

– Мужчинам повезло, – с сожалением чмокали её губы, – они спокойно носят на себе любое количество фунтов, и ничего! Их за это никто не осуждает. Наоборот, считают крепкими, брутальными…

К Джозефу она впервые пришла чуть больше месяца назад, когда безрезультатно перепробовала все мыслимые и немыслимые сверхмодные диеты, гарантирующие похудение на десять фунтов за две недели, и членство в клубах анонимных обжор, но по-прежнему не влезала в большинство своих платьев. Пришла с твёрдой уверенностью, что, как она сказала, хвалёный доктор, прочитав терзающие её душу мысли, вправит ей мозги и спасёт её. Святая простота! Откуда ей знать, что отличие психологии от медицины в том, что здесь никого нельзя спасти, за мгновение поставив точный диагноз и подобрав удачное лекарство. Психология как наука находится на той стадии развития, когда никто ничего не знает точно: что движет личностью, что нарушает её развитие и как это исправить – ответы на эти вопросы имеют статус гипотез и теорий, которые ещё не раз будут уточнены или опровергнуты. Увы, всё это так.

Но что же ему, Уилсону, делать с Бертой? С самой первой встречи он понял, что ему потребуются невероятные усилия, чтобы начать с ней работать. Проблема заключалась в том, что он не мог заставить себя смотреть ей в лицо, настолько оно заплыло жиром. Ему были неприятны её глупое хихиканье, в которое она всеми силами пыталась вовлечь и его, и неуместные комментарии в его адрес. Он втайне надеялся, что её недостатки будут каким-то образом компенсированы её личностными особенностями – жизнерадостностью или острым умом, которые он находил в других полных женщинах. Но нет, чем лучше он узнавал её, тем более скучной и примитивной она оказывалась. Он смотрел на часы каждые пять минут, мечтая лишь об одном: побыстрее завершить этот сеанс с самой утомительной пациенткой, какую он когда-либо встречал в своей долгой практике…

– Н-да, коллега, – раздался встревоженный голос со стены. – Дело дрянь! Эта ваша Берта Харрис – случай совершенно запущенный, вызывающий у меня неуверенность, то есть склонность сомневаться в некоторых собственных выводах. Что движет ею в аномальном влечении к еде? Дело в том, Уилсон, что в основе любого мотива поведения человека лежат главным образом подавленные сексуальные желания. Нетрудно догадаться, почему доктор Рассел назначил ей медикаменты. Он глуп и некомпетентен! Но с моей помощью вы добьётесь успеха, коллега! Правда, эту тучную фрау – ваш неподъёмный крест – вам придётся тащить на плечах не менее полугода… Кстати, она случайно не расплющила ваше кресло? Я слышал отчётливый хряск. Вы проверяли? Что? Мне послышалось или вы что-то сказали? Нет? Ну ладно, как хотите. Однако, поспешу вас заверить, что не брошу вас на полпути к Голгофе, ведь необходимость в супервизорской помощи ещё никто не отменял: она чрезвычайно полезна, чтобы избежать субъективности и добиться более качественных изменений. Так вот, будь я на вашем месте, мой подход состоял бы в устранении проблемы посредством гипноза. Наша цель – помочь ей вспомнить забытую психическую травму, знаменующую собой появление описанных признаков заболевания. Если удастся обнаружить первоначальный источник – возможно, он таится в её детстве – они исчезнут… И позвольте спросить, Уилсон, какого чёрта вы, исследователь фантазий, страхов и снов, пренебрегаете кушеткой? Вам надлежит вызвать у пациентки релаксацию, а она лучше всего достигается в лежачей позиции. Не упрямьтесь, предложите толстухе соблюсти сей важный церемониал, пригласите её к расстройству и дезориентации собственного «я»… Ведь она явно что-то скрывает. Но, нам с вами, дружище, обладающим зрением и слухом, ясно, что ни один смертный не способен хранить секреты. Пусть на губах её печать молчания, нервно пляшущие пальцы красноречивее слов: тайну предательски выдаст её тело… Вы ведь слышали, как она говорила о своей матери? И ничего об отце! Поэтому не следует исключать и возможное присутствие в этом деле эдипова комплекса…

– Вам известно, профессор, я предпочитаю работать «vis-à-vis», пациенты всегда садятся напротив… Мне важно видеть их глаза…

– Что ни говорите, коллега Уилсон, но кушетку, изготовленную по всем правилам, вы всё-таки поставили. И хорошо сделали! Должна же хоть чем-то эта благочестивая келья смахивать на кабинет психоаналитика, верно?

Вскоре, через несколько минут после ухода Берты, в дверях показалась супружеская пара Тайлеров, стоявшая на грани развода. Его звали Крис, её Фрида. Ему сорок семь, он служащий «Бэнк оф Америка», ей – сорок шесть, домохозяйка. Впервые они заглянули к доктору Уилсону не более двух месяцев назад по совету ближайшей подруги Фриды – Джуди. Несмотря на обвинения в том, что Джуди лишает их возможности поскорее прекратить этот балаган, разбежаться, навсегда позабыть друг о друге, и начать новую жизнь, та продолжала настаивать, что супругам некуда спешить, и, до того, как они приступят к юридическим формальностям, связанным с разводом, «было бы замечательно хотя бы разок сходить к знаменитому доктору».

Джозеф хорошо помнил, как сперва ему позвонила Джуди, спросив, найдётся ли у него время для семейной пары. Он ответил, что больше занимается психоанализом, нежели вопросами семьи и брака. Голос звонившей, как он понял, принадлежал особе крайне настойчивой. Такие, если уж напали на нужный след, никогда так просто не отказываются от преследования. И он решил согласиться, предварительно поинтересовавшись у женщины, чего конкретно желает та семья? Хотят ли они сохранить свой брак? Или мирно, без драк и скандалов, разойтись? Потому что в обоих случаях супругам может потребоваться помощь специалиста.

«Нет-нет, доктор», – тараторил голос на том конце провода, – «ваша задача – отремонтировать брак, привести их отношения в рабочее состояние, скажем так, перезапустить механизм, реанимировать его, короче, вернуть к полноценной жизни. Вы ведь поможете, да?»

Интересно, кто ей сказал, что любые отношения можно и нужно спасти, пронеслось в голове у Джозефа в тот момент. К тому же, многие супруги обращаются за помощью слишком поздно – хотят прибегнуть к терапии тогда, когда отношения между ними уже изжили себя, чувства испарились, и уцелел один долг. Но долг не может сделать людей счастливыми, скорее наоборот.

Познакомившись с супругами лично, Уилсон понял, что оба давно созрели для разрыва, пребывая в уверенности, что не оправдали надежд друг друга, и в результате их отношения не просто зашли в тупик – они обносились, обветшали и достигли такого дна, что никакая, даже самая искусная латка их уже не восстановит.

Фрида дружила с Джуди ещё со школьной скамьи, а потом та стала главной подружкой невесты на их пышной свадьбе с Крисом. И вот теперь, будучи свидетельницей того, как на её глазах распадается семейная пара, которая когда-то, в её присутствии, давала клятву перед богом и людьми «любить и почитать друг друга в горе и в радости, в болезни и здравии, пока смерть не разлучит их», рачительная Джуди лезла из кожи вон, чтобы любой ценой помешать этому случиться, будто от этого могла пострадать её деловая репутация. Она никогда не тратила времени зря, была человеком действия, и потому надеялась, что с помощью известного доктора дорогие ей люди сумеют исправить все косяки прошлого, забыть вред, который причинили друг другу, и, по канонам мироздания, вновь сплестись в жарких объятиях. Джуди, надо сказать, испокон веков отличалась завидным упорством, а сейчас превзошла саму себя: она была так воинственно настырна, что Фрида и Крис, сердито переглянувшись, поняли, что придётся отступить – ведь эту битву им точно не выиграть! – и, так уж и быть, решили сходить на эту «ни к чему их не обязывающую психологическую консультацию» хотя бы ради уважения к Джуди.

Чаще они приходили к Джозефу по очереди, где изливали душу и жаловались на судьбу. Но, бывало, он приглашал на сеанс сразу обоих. В таких случаях он заранее ставил впритык друг к другу два кресла и наблюдал, не захочет ли кто-либо из супругов разъединить их. Увы, так чаще всего и случалось, причём инициатором дистанцирования мог быть как Крис, так и Фрида.

Так что же произошло между супругами?

Ничего нового – классическая драматургия жизни.

Фрида сетовала на нехватку нежности со стороны мужа, жаловалась, что тот уже много лет не дарит ей цветов, не целует и не держит за руку, как это было в начале их отношений. Из-за этого в ней умерли все желания. Правда, на заре брака всё было хорошо. Но медовый месяц не мог длиться вечно. Сразу после того, как они вернулись из свадебного путешествия, «муж тут же сосредоточил всё свое внимание на единственной настоящей любви – своей треклятой работе, которая волновала его и побуждала двигаться вперед, которая для него всё!»

В такие моменты Крис обычно отмалчивался в своём кресле, сжавшись в большой комок и в очередной раз выслушивая упрёки, которые ежедневно слышал в свой адрес с той самой минуты, когда он устало переступал порог дома. Тогда он вздрагивал, как от удара током: ведь никто и никогда не говорил с ним так открыто и дерзко, как это позволяла себе делать Фрида. А потом огрызался, что не может заставить себя быть нежным в то время, когда вместо спокойного и сытного ужина он натыкается на взвинченность и постоянные придирки деспотичной жены («Она всегда разговаривает со мной с металлом в голосе. Я законченный идиот, что терплю всё это! У меня одна жизнь, а не три!»)

На сей раз Фрида была облачена в хитроумно сшитый костюм, призванный скрывать пышные формы их владелицы, у которой, по её признанию, «во время третьей беременности чудовищно распухли ноги и руки, и пришлось всё время лежать в постели», а потом её «страшно разнесло после рождения ребёнка и кормления грудью». Лазурного цвета хлопковую блузку будто специально сшили, чтобы создать иллюзию стройной фигуры, а пояс тёмных брюк весьма удачно создавал намёк на отсутствующую талию. Как всегда, она была невесела, и не уставала повторять, что долгие годы нуждалась во внимании мужа, хотела, чтобы он умел слышать её, эмоционально реагировал на то, чем она делится с ним, а не бестолково кивал, делая вид, якобы сосредоточенно её слушает. «Знаете, доктор Уилсон, когда Крис ещё только ухаживал за мной, мы много гуляли и разговаривали обо всём на свете, нам было так интересно вместе. Я наивно верила, что такая заинтересованность сохранится и в браке. Не вышло! Не осталось ни капли страсти, нежности, романтики. Теперь у каждого своя жизнь. Нам больше не о чем говорить. У нас давно разные интересы. Разные вкусы. Раздельные спальни. Да-да, вы не ослышались, я так и сказала: «раздельные спальни». Когда это началось? Разумеется, я всё помню. Только закончился третий год нашей совместной жизни. Был июнь, вечер пятницы. Крис вернулся с работы к полуночи. Если совсем точно, в 23.50, – я знаю, потому что как раз посмотрела на часы. Он заявил, что был на каком-то благотворительном банкете. Меня не могло не удивить, что он абсолютно трезв, но я не стала ни о чём расспрашивать. Почти сразу он погрузился в задумчивость и долго сидел неподвижно, потупив глаза в пол – я даже предположила, что он задремал. Но он уже сладко посапывал – на диване в гостиной.

– Дорогой, пойдем в постель. Уже поздно, – позвала я.

Он что-то заворчал и, перевернувшись на живот, уткнулся лицом в подушку, не желая вставать.

– Давай, Крис. Пошли спать…

– Угу… ещё чуть-чуть, пару минут, – ответил он, опять проваливаясь в сон.

Это было что-то новое, доктор, поскольку раньше мы никогда не ложились друг без друга. Поэтому я ждала, полагая, что он вернётся ко мне. Но всё тщетно. Ещё через полчаса, погасив свет в гостиной, я сказала себе, что иногда побыть наедине с собой не так уж и плохо. Он просто устал, успокаивала я себя. Столько работы с большими числами! Готова поспорить, Билл Гейтс тоже нет-нет да и прикорнёт у себя в кабинете. И потом: спать одной в кровати – не самое худшее, что может с тобой случиться. Но, прежде чем уйти в спальню и лечь в постель, я задержалась в дверях и бросила взгляд на объятого сном Криса. Тогда я питала надежду, что это не начало конца.

А потом, доктор Уилсон, это «произведение искусства» – развалившегося на диване Криса – я созерцала с завидной регулярностью, почти каждый вечер, и, молча гася свет в ночнике на прикроватной тумбочке, спрашивала себя: «Когда успели измениться наши привычки?»

Позже это стало нормой нашей жизни… Знаете, временами я удивляюсь, каким образом мне вообще удавалось беременеть?

А Крису, знаете ли, доктор, всё как с гуся вода! Он, сукин сын, может весь вечер пускать слюни, разглядывая наглый вырез на кофточке моей подруги Джуди, но вот моё новое платье останется незамеченным, даже если я выряжусь попугаем и буду танцевать перед ним ламбаду. Крис никогда не помнит дня рождения моей матери. Да что там матери! Он постоянно забывает о дне нашей свадьбы! С ним я чувствую себя одинокой… Нет, мы особенно и не общаемся. Потому что ему нечего мне рассказать. «Не разговаривай со мной», – однажды сказала я ему. – «У тебя это очень хорошо получается».

Когда же я всё-таки спрашиваю его о новостях, он всегда даёт тупейшие ответы («Доктор, она пристаёт с дурацкими вопросами. Что мне ей говорить? Она всё равно не поймёт, что со мной»). Вот скажите, как вообще можно притворяться его женой, если после пяти долбанных минут, проведённых с ним за ужином, на нейтральной территории, когда дети накормлены и уже разошлись по своим комнатам, и вы одни, он сидит перед тобой и чавкает, уткнувшись носом в айфон? Потому что уверен в том, что женатым людям нет никакой необходимости разговаривать. Кто-то должен нарушить эту гнетущую тишину, понимаете? По-другому невозможно. В такие минуты мне хочется лезть на стену! Хочется кричать: откуда ты такой взялся на мою голову, Крис Тайлер! Чёрт бы тебя побрал! Что я тут с тобой делаю? Чего мне не хватало? Разве моя жизнь до тебя не была полной чашей?», – она как-то странно затрясла головой и выругалась про себя.

– Известно ли вам, миссис Тайлер, что, согласно результатам опроса, в среднем в Штатах общение между супругами длится тридцать три минуты в день? – спросил Уилсон, чтобы как-то успокоить бедную женщину. – И в эти короткие тридцать три минуты входит ругань, придирки, швыряние подушками и всё прочее. Представьте, всего лишь тридцать три минуты между мужем и женой из двадцати четырех часов…

– Что? – она недоверчиво посмотрела на него с озабоченным выражением лица.

Крис сообщил Уилсону, что коли дать Фриде возможность, она будет беспрерывно говорить в течение нескольких часов со скоростью сто слов в минуту. «Это не женщина», – возмущённо сетовал он, – «а какой-то словесный фонтан, который не затыкается ни на мгновение, вываливая на меня ворох совершенно ненужной и неинтересной информации про быт и домашние дела. Я считаю такие разговоры непозволительной тратой своего времени, когда мог бы сделать что-то полезное по работе. И ещё её отвратительные визгливые нотки – о боже! – они рвут мне уши! Не могу поверить, что этот голос когда-то очаровывал с первых звуков так, что я, теряя голову, был готов ради этой женщины на всё!»

Помимо невыносимой словоохотливости жены, Крис, имеет к ней и другие претензии. Когда-то он ожидал, что она научится разделять его увлечения, например, будет ходить с ним в гольф-клуб или смотреть по телевизору баскетбол: «В жизни всё наоборот – она их ненавидит! И меня заодно, вместе с клюшками для гольфа! Брак – штука капризная. На одной страсти далеко не уедешь. Уже через считанные недели после медового месяца Фрида начала показывать когти: стала пилить за задержки на работе, за то, что у меня мало рвения к развитию наших отношений, к укреплению брака. Чёрт, в какой тлетворной книжонке она начиталась о рвении? Она упрекала меня в резкости и цинизме, да и по сей день считает, что у меня вагон грёбанных недостатков и не просто дурных, а чудовищных привычек. Например? Ну, взять хотя бы мои несчастные носки. Фрида приходит в бешенство, когда находит их, трусливо притулившихся за диваном… Чем они ей помешали? Откуда в ней убеждение, что я – это хаос, а она – упорядоченность, я – порок, она – добродетель, я – скандал, а она – гармония? А кто тогда, если не она, заковал меня в тиски, лишил возможности дышать полной грудью и чувствовать себя свободным человеком в свободной стране?»