Читать книгу Сва - Валерий Байдин - Страница 1

Конец.

Или нет… Я плохо умер. Неправильно умер. И опять живу. И опять всё будет, как раньше. Поэтому такая мука… Нет, не живу, непохоже на жизнь. Что-то длится, ни на что не похожее. Не-вы-но-си-мое. Тьма дрожит вокруг. Затопляет. Да-авит ........………………………………………………….……………………………………….............................................

Только не дышать… Больно… А-а-а-у-о-о!!.......................................................………………………………………………………………………………..………..……..…………………………………………………………………………………....................................................................................................………..

Почему так? Не смог жить, не смог умереть. И теперь меня несёт куда-то под землю. Навсегда-а-а-а! …........................................……… ……………………………………………………………………………....…………… ……………………………………………………………………………....................... .………………………………………….Понял: это ПРЕ-ИЗ-ПОД-НЯЯ! Нет корня. Тут слова исчезают. Я ис-че-за-ю… Всё ис-че….… . . . . . . . .

Тело сотрясается от ударов, проваливается в чёрную пустоту. В уши врывается грохот и воющий рёв. Летят мимо, кричат железными голосами невидимые птицы. Пронзительно! Немыслимая сила влечёт в немыслимое пространство. Нельзя остановить движение, невозможно открыть глаза. Страшно что-то понять. Сталкиваются груды металла, лавиной катится рядом железный, каменный гром. Шипят и плавятся стенки, через веки хлещут по глазам жёсткие огни. Грудь и рот распирает от ледяного ветра. Это оборвавшийся лифт! Сейчас будет последний удар, лопнет голова, и я стану пылью.

Кровь ледяными пузырьками пенится в венах. Голову и тело давит, плющит, в жгут сворачивает ужас. Много раз начинается это падение в смерть, и мучительная дрожь занимается у сердца. Но конца нет и нет. И тут он догадывается, что его не будет. Будет лишь непрерывное умирание, бесконечный конец.

– Она придумала для меня эту смертожизнь. Чтобы мучить. Отродье дьявольское. Превратилась в железную сороконожку и проглотила. И уносит в подземную нору. Дрожит, извивается членистым телом. Тащит и на бегу переваривает. Потому так смердит вокруг и горит кожа. Опусти! А-а-а-а… Нет, это хрипит другой. Не я. Это его поймали. А мне надо вспомнить самое важное, бесценное, что мелькнуло в жизни. Да, тот золотисто-зелёный свет! Тогда, в детстве. Когда я знал, что есть Бог.

Скорчившись поверх кровати, каменея от кипящей боли в голове, он шевельнулся, открыл глаза. С недоумением увидел за окном опостылевший угол грязно-розового кирпичного дома, облупленный карниз и вершину дерева. Значит, всё осталось прежним. Он опять в своей комнате. На своей кровати. Опять видит всё, что ненавидит. Ненавидит всё, что видит.

Из двора доносились тошнотные звуки – урчание запаркованного автомобиля, крики на детской площадке, гул и рёв далёкого проспекта. А в комнате и квартире всё как цементом было схвачено тишиной. Сил едва хватило, чтобы привстать, взять со стола и допить, клацая зубами, стакан воды, стянуть с себя вонючую куртку, сбросить ботинки и заползти под одеяло. В голове вздувались и кипели тяжелые чёрные пузыри. Тело исходило ядами прошлой, обманом вернувшейся жизни. Изнывало, избывало, изнемогало, изводилось, изматывалось, измождалось, изнурялось, иссушалось, изгрызалось отвратной, неотвратимой болью…

В голове крутилось единственное слово: «ужас». Оттого он и проснулся. Нельзя от него избавиться, можно только стонать, кусать губы, прижиматься лбом к стене, метаться на кровати. Каплей яда оно движется по телу и убивает клетку за клеткой. Нет сна. Раскаляется и гаснет, тлеет, истлевает мозг. Ужасает себя, угасает. Когда всё кончится? Сгорит в мозгу, испарится? Лишь бы не проникло в душу – тогда наступит настоящая смерть. Вчера отступила, а сегодня наступит. Осталась лишь горсть последних слов. Надо повторять их, чтобы не умереть:

– Смертельный ужас. Ужас охватывал. Охватывал душу. Всё сильнее. Всё сильнее смертельный ужас. Всё сильнее смертельный ужас охватывал. Всё сильнее смертельный ужас охватывал душу. Смертельный ужас охватывал. Ужас охватывал душу. Охватывал. Душу. Смертельный. Смертельный ужас. Смертельный ужас охватывал всё. Смертельный ужас охватывал всё сильнее. Смертельный ужас охватывал всё сильнее душу. Душу всё сильнее. Всё сильнее ужас. Сильнее ужас. Сильнее… всюжас… охватнее… вал… всё…

Мысли осели в голове свинцовой пылью, и он надолго забылся. Несколько раз пытался проснуться, но не мог пересилить давящей толщи сна и погружался на непроницаемое дно. Ночь и день неразличимо слились. Не открывая глаз, он жил-нежил и пытался понять, что произошло. Мимо текла черная вода, вспыхивали мутные пятна, скакали цветные точки. Клубился мрак, шумели голоса, бесновались звуки. В мозгу билось непонятное слово дьявь:

– Я уже был за гранью, видел её. Падал во тьму, и тьма летела навстречу. Ей не было ни меры, ни конца. И тут появилась эта девушка. Что-то сделала, крикнула, и всё изменилось. Невозможно вспомнить. Откуда она взялась? Что кричала? Вот, мелькнуло. Или кажется… На щеке тепло мягкой щеки. Мы куда-то ехали, шли, а потом она исчезла. И теперь я один, загибаюсь в своей могильной постели. Нет, я крезанулся. Не было никого. Это всё бред, бред…

Голова ударилась о стену у кровати, и он со стоном повалился на подушку:

– Марр-а-а-зм!

В гулком, сумрачном пространстве женский голосок настаивал:

– Идём отсюда! Скорее, ну! Ты тут загнёшься, понимаешь? Идём, не бойся меня!

Кто-то гладил его по лицу и волосам, потом неведомые руки ухватили за плечи и потащили. Шатаясь, они спускались по лестнице, обнимались, приваливаясь на поворотах к стенам. Каждый её поцелуй был вдохом – глубоко под водой. Жизнь возвращалась, вновь отступала. И у лица начинала метаться горячая тьма. Он обливался потом, сползал по стене вниз. Рука снова скользила по лбу, по волосам:

– Дыши, дыши! Умница. Ещё! Теперь пошли, потихоньку…

Глотнув ледяного воздуха, он пошатнулся. Из темноты лавиной хлынуло вниз множество сверкающих точек. В затылок тупо ударило.

– А-ай! Ну, как же ты? – голову пытались приподнять. – Больно?

– Давно, – прошептал, чувствуя, как боль заполняет тело…

Ледяная ладонь тёрла виски:

– Вставай! Ну, пожалуйста! – с плачем его тянули в неимоверную даль и высь. – Сил нет! О, Боже!

Тот же голосок издалека звал за собой, умолял о чём-то ничтожном, словно врач, опоздавший к умирающему.

– Да… – соглашался он и не мог произнести ни слова, только дышал – редко, послушно, из последних сил.

Изнемогая, долго поднимался, потом зашатался по горло в тёмной воде, с неимоверным трудом пошёл против течения. Берега были в снегу, обоих течением понесло в сторону, и в этот миг сбоку выскочил, затренькал пылающий трамвай, ударил светом по глазам. Это Лилиан попыталась их перерезать.

– Лилиан! Гонится! – в ужасе он рванулся прочь.

– Нет! – вцепились в него руки. – Мы одни! Тебя глючит. Всё хорошо, хорошо.

– Не догнала, – мелькнуло в голове, но от страха исчезли силы, сверху стало наплывать тяжёлое студенистое облако… и он понял, что сейчас исчезнет.

Неужели она спасла его, втащила назад, в эту зимнюю ночь? В чёрном небе танцевали облака. Рука уперлась в снег и закоченела от холода. Снег был под ногами, между деревьями, на скамейке, где они сидели, прижавшись друг к другу.

– Кто ты?

– Неважно… Всё равно ты меня забудешь.

– Ты любишь меня? Да? – он пытался разнять веки, глянуть в её лицо.

– Эх-х… – пальцы откинули ему волосы со лба. – Дурачок ты… Люблю, да. Только живи! Слышишь? Живи!

Он целовал солёную щёку и слушал прерывистое дыхание. Всё вокруг тихо вращалось и звенело. Маленьким мальчиком кружился он в траве и нескончаемо падал.

Серая земля раскачивалась, прыгала под ногами. Они куда-то шли. Долго, долго, долго. Навстречу плыл бесконечный тротуар. Её рука иногда касалась лица, и надо было двигаться, чтобы она не исчезла.

Тёплый душный воздух с силой рвался навстречу… Перед глазами плыло множество ламп… В полупустом вагоне стыли на скамьях, качали головами призраки. Она одна была живая. Чтобы не умереть, он прижимался к её плечу и вдыхал душистый запах – так пахла жизнь. Совсем близко были искрящиеся волосы, а лицо ускользало от взгляда, лишь светился голубой небосвод глаза и на нём сияло черное солнце зрачка.

– Ужас, как тебя обсадили. Глаз открыть не можешь.

– Хорошо c тобой… Кто ты?

– Никто. Просто хочу, чтобы ты жил. Чтобы любил. Сильно-сильно! – звучал спасительный голосок.

– Я… – пытался он ответить и мотал головой, прогоняя тяжёлую тьму:

– Ты любишь? Хоть кого-нибудь?

– Люблю… Она ушла, креза-нулась… – прикушенные губы не ощутили боли.

– Она вернётся, увидишь.

– Тогда я умру. С ней вместе.

– Что ты несёшь? Любовь – это жизнь.

– Ты другая, из чудесного мира. Где не живут.

– Нет, самая обычная, проще не бывает… – рука опять ласково скользнула по волосам.

– Ты – другая… – замер он. – Тебя легко любить.

– Что ты знаешь обо мне? – она прижалась к его щеке и заплакала. – Я сама гибну. Никто не поможет. Никого нет. Только ты вот встретился. Как увидела… О, Боже! – голос прервался. – Мне нужно выходить! – девушка с силой сжала его руку. – Тебя и оставить нельзя!

Спустя немыслимо долгий миг он услышал:

– Ты говорил, тебе до Свиблово. Да? Это по прямой. Доедешь? – она трясла его плечо. – Скажи!

– А ты?

Его перебил голос женоробота:

– Осторожно, двери закрываются!

– Держись! Я… – крик девушки оборвался.

Невероятным усилием он открыл глаза, но в бесконечном вагоне не увидел никого. Пальцами ударился в сомкнувшиеся стёкла, пол под ногами дрогнул и поднялся стеной.

Если прижаться лбом к холодным обоям, боль в голове слабела. Тогда он пытался вспомнить, как она появилась и как исчезла. Ловил мерцающие проблески, словно искал потайной вход в память, в обратное время:

– Неужели она была?

Не закрывая глаз, чтобы не хлынули в голову кошмарные видения, он смотрел в потолок и не мог ничего понять.

– Даже сейчас в ушах этот голос… Нет, реально глючит. Докатился, идиот.

Он сжал лицо рукой. Опять послышалось: невидимые губы шептали те же слова.

– Со мною, правда, что-то случилось… Только потому я живу. А должен был умереть. Проклятье, самое важное забыл! – проносилось в голове. – Самое важное! Сказала «люблю» и исчезла. Та, с которой можно с ума сойти от счастья. Жить, не касаясь наполненных ужасом вещей… Или это Лави тронула меня своей тенью? Вспомнила обо мне в свой крезе. И я не могу её забыть. И жить без неё не могу. Потому и умереть хотел. Да не сумел.

К вечеру тошнота и терзающая боль в голове стали стихать, но от слабости дрожали руки и неудержимо тянулись вниз. Текло из носа, слезились глаза будто началась простуда. Не согревал ни горячий душ, ни спитой чай. Преодолевая отвращение, он заставлял себя через силу пить тёплую жижу. Когда-то слышал, что так лечатся от сильных отравлений. В ушах звенело, перед глазами шаталась комната, мебель плыла между стен, застывала на них плоскими наклейками. Оплавилось, превратилось в тёмный провал окно. В который раз всё вокруг затопила непроницаемая мгла. Он мотнул головой, зарылся под одеяло и безвольно поплыл в чёрной реке.

Извилины мозга были заполнены мраком. Мерзкая дурнота прокатывалась от груди к голове и обратно, вместе с нею колыхалась в сознании муть, страшила, сводила с ума: «Андэр итэрнити, андэр итэрнити, андэр итэрнити…» Одежда прилипла к телу. Он лежит на полу и догадывается, что едет в метро и нужно выходить. Но сначала надо заползти на скамью, привалиться к спинке. Вот, закинулась назад голова. Тускло блестят потолочные лампы. Вокруг ни души, последний рейс… Вцепившись в никелированный поручень, будто сидя у себя на кровати, шатался он в подземном гуле и другой рукой держался за лоб. Голова неживой тяжестью клонилась вниз, в ней собиралась и рассыпалась далёкая, из ниоткуда всплывшая мысль: «Надо… воз… вращать… ся».

Холодел, плыл навстречу воздух, шаги тупо ударяли в онемевший мозг. Сознание включалось и пропадало. И так без конца. Белая башня приближалась мелкими толчками, пошатывалась, росла. Потом стала валиться набок. Мутное облако выплыло из живота, обволокло голову. Он ухватился за бетонный столб, сполз на колени. Долго слушал животные, давящиеся, стонущие звуки и лязганье зубов. Отдышался, поднялся со снега, но тут же тёмный двор, фонарь, деревья косо поплыли мимо, выскочили сбоку чёрные кусты, сугроб…

Голову и руки сковало холодом. Кто-то лез к нему в грудь, раздвигал рёбра, добирался до сердца, но было не больно, даже удивительно, как легко оно вынулось. Его быстро, играючи, били по щекам, потом крепко вцепились в уши. Поток невыносимого света хлынул в глаза.

– Вставай! Замёрзнешь к чёртовой матери. Давай, ну!

– Зачем… вынули?

Его резко дёрнули за руки, подняли с земли и начали рассуждать на два голоса:

– Чё у тя вынули?

– Щас мы те вставим!

– У тебя ничего не было, пропил всё.

– Где живёшь?

Два полиса злыми детьми висели на руках.

– Там, в башне.

– Возьмём его, што ль?

– А-а, с дерьмом возиться! Пустой он, облёванный. Ключи есть, дойдёт.

Заревела машина, укатила задом наперёд, злобно мигая горящими красными глазками. Трясясь от холода, он дошёл до подъезда. Пахло рвотой, в голове медленно качался маятник боли. Вошёл в лифт, ткнул кнопку. Теряя сознание, поднялся на этаж, прошёл несколько шагов, выгреб ключи из кармана. Невообразимо долго шёл вдоль стены по прихожей, толкнул дверь своей комнаты и повалился на кровать.

– Лишь бы не умереть… – успел подумать перед тем, как на голову мягко рухнул потолок.

По тёмным стенам ползли блики автомобильных фар. В квартирке слышалась тихая старческая возня. Он лежал, временами открывая глаза. Всё тонуло в беспамятстве, в ужасающей пустоте. Звякала посуда на кухне, плескалась вода в мойке, шаркали шаги в коридоре, урчал унитаз. Соседи негромко переговаривались, но ни слова нельзя было разобрать. Потом вместо них заговорили, запели другие голоса.

– Ящик смотрят…

Шатаясь от слабости, он прошёл по комнате, открыл окно и навалился на подоконник. Холодящий, влажный, уже не зимний воздух показался непохожим на городской. Так много было в нём нужных для жизни запахов – оттаявшей земли, прелой листвы, мокрой коры, отсыревших кирпичных стен. Вспыхивали и гасли прямоугольники окон в соседних домах. Жёлтые, розовые, оранжевые, белые… Плоское небо висело чуть подсвеченным рыхлым пологом. На далёком проспекте по-звериному рычали автомобили, а в нижнем углу окна лениво мигал жёлтый глазок светофора. Он давно закоченел, но не хотел уходить. До головокружения вдыхал ночную оттепель – первую, пронзительную, так похожую на чужую весну, пришедшую из другого города, к другим людям. Птица бесшумной тенью мелькнула между домами. Было странно, что птицы летают по ночам.

Опять вспомнилось, как на улице его с силой понесло во тьму, будто оступился у края бездны. Но она вытянула его.

– Вернула меня сюда. В эту самую комнату, к этому подоконнику, к тому же вопросу: «Зачем всё это?»

Он закрыл окно и сел на кровать, прислонился к стене.

– Выжил, а она будто умерла… Но зачем мне жизнь, из которой надо опять искать какой-то выход? Появилась и пропала. Нет ни имени, ни телефона. Даже лица её не помню. Только руки. Нежные… Тоска, не вынесу один! Если бы Лави вернулась. Если бы мы опять с ней встретились. Или с той незнакомкой. Нет, мне всё приглючилось. Именно… Остаётся по полной крезануться, стать человеческой тенью, сдаться халатам, истлеть среди больничных простыней.

Шумно повернувшись на кровати, он уставился в потолок, подсвеченный ночной улицей:

– Почему тогда в ушах этот голос, эти слова? Откуда они? Лави не могла так сказать, она на мраке шизанулась. Лилиан тем более…

Он бессмысленно вглядывался в тёмную комнатную высь и всё сильнее чувствовал слабую, робкую боль. Что-то трепетало близко от сердца, отчего нельзя было вздохнуть:

– Пусть я съеду на этом призраке. Непоправимо… Пусть, так лучше! Лучше, чем опять кинуться. А вдруг она есть? Где-то живёт? Ну, вдруг!? О, Господи…

Это был сон во сне, явь во сне, сон наяву. Около полуночи в дверь позвонила Лилиан, крикнула снаружи:

– Открой!

Он выпрыгнул из кровати, отскочил к шкафу и оцепенел от страха – опять марево последних дней надвинулось со всех сторон.

– Сгинь, – прошептал и услышал в прихожей телефонный звонок.

Было ясно – по телефону звонила тоже она. Дрожа всем телом, он вышел в темноту спящей квартиры, проверил входной замок, поднял трубку, чтобы удостовериться, и тут же бросил… Телефон трезвонил больше минуты. С колотящимся сердцем, не открывая глаз, сидел он рядом, кусал костяшки пальцев и слушал сводившие с ума звонки. Лилиан знала, что долго он не выдержит. Одна за другой вспыхивали мысли:

– Сейчас проснутся соседи. – Всё равно не буду отвечать. – Она хочет мне что-то важное сказать. – Нет, она охотится за мной. – С ней самой что-то случилось. – Не хочу знать. – Если позвонила, позвонит ещё. Лучше сразу ответить и навсегда порвать с нею, со всем, что было. Да, именно!

Выдохнул, преодолевая дрожь, поднял трубку и резко спросил:

– Зачем звонишь?

– Здравствуй… – пауза длилась нестерпимо долго. – Знаю, ты не хочешь со мною говорить, не хочешь меня видеть, – голос Лилиан плыл как у пьяной.

– …

– Рада, что ты уже в норме.

– Не очень, тебе какое дело.

– Очень у нас не бывает… Она увела тебя, эта красотка.

– Она спасла меня. Кто она? Скажи!

– Ну, нет. Чего захотел. Странно, что она у тебя не в постели. Это ведь опытная шлюха, – медленно, ласково выговорила Лилиан.

– А кто тогда ты? Она в метро пропала. Дай мне её телефон!

– Ни за что. Значит, оклемался… Но если бы ты не жрал водяру, как зомби, и не сбежал от меня, всё было бы иначе, без ломки и ужасов, как в первый раз, помнишь? Помнишь?!

– Нет, и не желаю! Я не за тем к тебе приходил… Хотел со всем покончить. И с тобой и с этой жизнью.

– Жалеешь, что обломилось?

– Не жалею. Пусть всё будет, как есть.

– Глупый, ты живёшь, но в твоей жизни ничего не изменилось. И никогда не изменится. Что, ещё не настрадался? – было слышно, как она дышала в трубку. – Ты ведь опять придёшь. Чтобы уйти вместе, насовсем.

– Ты… Не приду, нет. И не думай!

– Значит, любви ищешь. Хочешь ещё боли? Крепкий мэн оказался. Но этой боли ты не выдержишь. Среди зверей живут звери, а ты не такой.

– Я повешу трубку.

– Ладно, не буду. Ты сам выбрал себе казнь.

Он не ответил, собираясь с силами, чтобы бросить трубку. Мучила жутковатая дрожь, будто ему позвонили из ада. Она, видно, почувствовала и перешла на быстрый шёпот:

– Я хотела дать тебе то, на что не способна обычная женщина…

– Бред.

– …почувствовать экстаз, освободить от страха смерти, помочь прожить дотла эту поганую жизнь – пока желание жить не иссякнет! Это удел немногих, одиноких душ. Ты сам к этому шёл. Я видела, знаю людей, поверь. Но ты решил вернуться, в стадо. Я звоню, чтобы проститься. Я уйду одна, рано или поздно. Уже решила.

– Крышняк трещит. Не замечаешь – совсем шизанулась?

– Я… не обижаюсь на тебя. Моё знание тебе недоступно. Оно невыносимо. Это знание истины, которой все боятся. Но ничего, кроме смерти, в мире нет и не будет… Не бойся хэша, милый. Не бойся уйти, когда всё надоест. Только так можно хоть немного пожить, пока не услышишь зов. Я услышала.

– Лилиан! – он беспомощно забормотал: – Это ты от отчаяния. Не надо! Ты умная, так много знаешь. Ты другим поможешь…

Он вспомнил о Лави, но услышал в трубке сухой, ломкий смех:

– Бедный, ты ничего-ничего не понял. Даже сейчас. Это тебя Бог пока хранит. Не знаю для чего. Прощай!

В уши горячечным пульсом били гудки, отзывались в мозгу. Бесчувственно застыла рука, с нею срослась раскалённая трубка. Он сидел в тёмной прихожей не в силах пошевелиться, лишь когда за дверью нудно закашлял во сне сосед, смог оторвать от пылающего уха телефон и, словно лунатик, вернуться к себе.

– Такая жуть из неё прёт. Зачем звонила? Проверяла насчёт ломки? Думала опять приманить? На жалость давила? Неужели она верит в Бога? Нет, конечно, это же ведьма… Хотела разузнать про свою знакомую, с которой я сбежал? Постой, значит, она была? Была?! – зазвенело в ушах: – Была… Была, есть. Но где? Теперь её не найти. Для меня она не существует. Существует не для меня.

К утру головная боль превратилась в слабый гул, похожий на привычный городской шум. Теперь, когда отхлынули волны кошмаров, он начал, наконец, понимать, что произошло. Если бы можно было стереть свою недавнюю жизнь, вычеркнуть из неё всех встреченных уродов. И даже бывших фрэндов не вспоминать. Хотя нет, были среди них настоящие друзья. И совсем невозможно было забыть Лави, её отравленную безумием любовь. Жизнь вернулась, ухватилась за ниточку из нескольких слов и поцелуев. А кто спасёт её?

Вмиг ожили золотисто-карие сумерки любимых, горьких глаз. И тут же всплыли, затопили его маленькую комнату и сжавшуюся от боли память события минувших месяцев, с того самого дня, когда он познакомился с московской системой и народом из парадняка.