Читать книгу Летаргия - Валерия Евгеньевна Карих - Страница 1

«Ну, что за чудо мои волки и овцы, что за чудо! А какая экспрессия, какой талант и разворот, а как актеры играют.……, ну, чудо же. Такие молодые и гибкие, как пластилин, – лепи из них и делай, что захочешь. А я и захочу, а я и сделаю…», – приговаривал, улыбаясь про себя, быстро идущий по волжской набережной Родион Левин. На его красивом и смуглом лице жгуче горели глаза, похожие на две перезрелые черносливы. Их дерзкое и презрительное выражение придавали лицу театрального режиссера немного диковатый вид.

Левин служил в театре города N-ска режиссером и одновременно художественным руководителем, попав на эту хорошо оплачиваемую должность по протекции высокопоставленных покровителей из городской администрации и департамента культуры Москвы. Было ему сорок лет, но он был не женат, вертелся в светских кругах, и вхож в высокие кабинеты, считаясь там за своего. В средствах массовой информации его величали не иначе, как талантливым и прогрессивным режиссером, а некоторые удостаивали еще и звания гения, что впрочем, выглядело довольно спорно, так как не все горожане, и уж тем более ценители с восторгом принимали его искусство. Однако, в духе тех модных веяний, которые пришли к нам с Европы, Левин вполне вписывался в звание гениального. К тому же в духе тех самых веяний Запада, он не скрывал своего интереса к порочным проявлениям человеческих страстей, изображая их откровенно, во всех доступных формах на сцене, что также окружало его личность ореолом скандальной и громкой известности.

Театр, куда он направлялся, располагался в центре города в красивом старинном здании, построенном в девятнадцатом веке, и которое являлся точкой притяжения для местной городской интеллигенции, дорожившей классическими традициями в театральном искусстве, сложившимися в течение последних двух столетий и желающей сохранить дух классики в доме у Мельпомены.

Прогудел проплывающий по Волге пароход, и Левин невольно залюбовался его четкими и красивыми очертаниями. Судно равномерно и плавно рассекало блистающую на солнце широкую водную гладь. И эта величественная картина вызвала в Левине трепет и чувство восторга, настолько прекрасными и панорамными показались ему и эти слитые воедино река и небо, и посеребренная кудрявая зелень томно склонившихся ив, и густых кустов сирени, взволнованно шумящих кленов, и черной вязи тянувшейся вдоль парапета железной ограды, да и сам белокаменный парапет с широкими и ниспадающими ступенями, по которым спускались редкие прохожие.

Настроение у Левина было прекрасным: скоро должен открыться второй театральный сезон с момента его вступления его на должность. Артисты театра играли на репетициях хорошо, в чем он мог и сам убедиться. И хотя некоторые из них все еще не дотягивали до совершенства, он мог быть доволен проделанной за лето работой. И он уже начал задумываться над следующей своей постановкой, решив в этот раз сосредоточить свое внимание не на русской классике, в которую входили Островский, Чехов и Гоголь, а присмотреться к репертуару известных европейских театров. Перебирая сценарии и авторов, читая многочисленные статьи и отзывы в специализированных журналах, он угадывал и анализировал замысел режиссера, поставившего спектакль, и примерял этот спектакль к нашей действительности. Левин стремился достичь своей вершины на театральном олимпе и надеялся стать великим мастером чтобы когда-нибудь и по его пьесам учились другие режиссеры, беря с него пример.

В его жизни все складывалось хорошо, если бы не одно обстоятельство. И вспомнив о нем, режиссер замедлил шаг и невольно нахмурился, почувствовав, что настроение его начинает портиться.

Обстоятельство это случилось с ним на прошлой неделе в одну из особенно душных ночей, когда он ему приснился довольно необычный и странный сон. И уже можно было и не обращать внимание на этот дурацкий сон, ведь всякому из нас, когда–ни будь , да и приснятся этакие странные и непонятные сны, о которых ну, никак невозможно позабыть, и которые уж, до того могут взволновать нашу душу, посеять в ней тоску и тревогу, да еще и поднять со дна такую мутную взвесь, в которой и сам черт ногу сломит…. И помянув про себя черта, Левин как человек верующий быстро перекрестился, и еще больше нахмурился, подумав, что уж, кого-кого , а этого персонажа ему-то с его чуткой ранимой душевной организацией и вовсе не следует поминать всуе! Но самое странное обстоятельство в этой истории, которое тревожило Левина, было то, что все свои сны он обычно не помнил утром, так как они имели свойство бесследно исчезать с его пробуждением, но этот странный сон так крепко засел в его голове, да и помнился до мельчайших подробностей. К тому же помнился не только сон, но и слова, которые он говорил, и что говорили другие участники. В общем сон этот так ярко запечатлелся в его мозгу , что все его персонажи и сейчас будто стояли перед ним, как живые. Чтобы разобраться со своим сном, Левин на день просмотрел в интернете несколько исследований на тему пророчеств и вещего сна и связанных с ним предчувствий, и убедил себя тем, что сон этот был навеян игрой фантазии, которая обычно существует у засыпающего человека и которая незаметно ускользает как будто на грани между жизнью и смертью, между явью и вечным покоем, и этот короткий миг забвения так похож на сладкий миг тихой смерти, когда в мозгу воедино сливается реальность и мечта, и который к счастью наутро благополучно заканчивается спокойным и здоровым пробуждением.

А снилось Левину вот что: будто находится он в своем рабочем кабинете в театре на втором этаже, сидит преспокойно за столом, и вдруг слышит, как в дверь его кто-то сильно стучит. И стук этот почему-то очень похож на грохот падающих камней со скалы. И от этого дикого грохота Левин вздрагивает.

Но тут дверь в кабинет распахивается, и появляется посетитель, в котором Левин не без удивления узнает давно умершего драматурга Александра Николаевича Островского. Следом за Островским как из-под земли перед глазами Левина вырастают Гоголь, Тургенев, Достоевский и Чехов. Все они одеты в судейские черные мантии и рассаживаются в высокие кресла напротив, и кто-то из них говорит ему, что они пришли его судить.

– Но за что? – вопрошает с недоумением Левин, и тут его взгляд сталкивается с гневным и осуждающим взглядом Островского, и он начинает неловко ерзать на стуле. Именно пьесы Островского он чаще всего использовал для своих последних и провокационных постановок, интерпретируя сюжет на свой вкус.

Он попробовал отвести глаза от сурового лица драматурга, но неожиданно понял, что не может это сделать, потому что глаза его как будто крепко прикованы к лицу Островского.

Обескураженный возникшей беспомощностью, Левин подумал: «А за что мне должно быть стыдно? Разве я совершил что-то ужасное, за что меня будут судить? И от чего у них такие ужасные и обличительные лица, как будто я совершил какой-нибудь грех или ужасное преступление? А какие у них взгляды, боже правый! Но ведь эти персонажи давно уже умерли, все они призраки. Так чего же мне их бояться?»

– Вы ставите на сцене пьесы, в которых присутствует пошлость и разврат. У вас, извините, по сцене полуголые люди прыгают и совокупляются, как в дешевом водевиле. Это вашими стараниями солидный прекрасный театр превратился в доходное место по извлечению коммерческой прибыли, что может быть ужасней? Прекрасный дворец Мельпомены, где должны царить искусство и добро – стал местом бесстыдства и разврата, – возмущался Островский.

– Но я не согласен с такой оценкой. У меня есть талант, я раздвигаю границы общепринятых тем и рамок пуританской морали, ищу новые смыслы и тренды времени. А когда нахожу, показываю зрителям. Я стремлюсь показать в поступках людей то, что им естественно и свойственно, но о чем не принято говорить в закостенелом консервативном обществе, моя задача – двигать искусство вперед и привлечь молодежь к культуре. Через пластику движений, через акцентирование на внешних формах и образах я нагнетаю человеческие страсти и эмоции, – и в этом нет ничего необычного, так делали многие художники и творцы в свое время. Так почему же они на меня ополчились? И все же придет еще мое время, когда меня оценит по достоинству все общество, а не только мои поклонники, и я достигну известности и такой же высоты в искусстве», – мысленно возразил ему Левин, потому что не мог говорить, и язык его будто прилип к гортани.

Островский прищурил глаза и жестко сказал:

– А как вы объясните молодежи, для чего нужна культура, для чего нужно учиться понимать прекрасное, овладевать знаниями, стремиться развить интеллект, если у вас по сцене бегают полуголые люди и ругаются матом. О каком стремлении к прекрасному идет речь? Да, все ваши постановки по моим пьесам с моей авторской точки зрения – мерзость. Воспользовались тем, что меня уже нет на свете и теперь топчитесь на моих костях? Да, вы к тому же еще и плагиатом занимаетесь, меняете чужие тексты и их смысл на свое усмотрение, переделывая, и выдавая за свои сочинения, – воскликнул Островский и сокрушенно покачал головой.

Левин хотел возразить и даже оправдаться насчет обвинений в плагиате, но губы и язык н слушались.

Но тут раздался хор возмущенных и недовольных голосов остальных его судей.

– Почему вы избрали площадкой для экспериментов сцену прославленного театра, открыли бы при театре экспериментальную мастерскую и упражнялись бы на ней, – горячился Тургенев. Всегда сдержанный и интеллигентный он вскочил с места и энергично жестикулировал руками.

– Этому перцу легче использовать чужие произведения, безжалостно расправляться с чужими творениями, чем придумывать свои пьесы. Вы пользуетесь незаслуженной славой, не говоря уж о том , что ваши так называемые пьесы растлевают и развращают общество, погружая его в пучину безнравственности и пороков, – холодно произнес Достоевский.

Заговорил и Гоголь, он выдвигал обвинения сдержанно. Казалось, что тембр его глуховатого и тихого голоса постепенно нарастает, потрескивает, как чугунная сковорода, стоящая на печи. Он приходил в крайнее раздражение, как только останавливал свой прищуренный и скептический взгляд на лице притихшего от изумления всем происходящим несчастного режиссера.

– Время – высший судья, и оно обязательно вынесет вам свой вердикт, предав забвению. Ваши эксперименты слишком ничтожны для искусства, потому что задача ваша – сделать побольше кассу и «поймать хайп» на скандале и провокации. Так у вас принято выражаться? А есть ли большая утрата для творца и художника, каким вы себя считаете, чем забвение людей? Для кого вы творите? Для того, чтобы возвыситься в собственных глазах, для своего честолюбия. Вы тщеславны, это ужасно для художника и творца, так как не позволяет ему узнать правду о себе и двигаться вперед в своем совершенстве. Подумайте над моими словами, пока еще у вас есть немного времени.… Хм… Однако же, какой славный и оригинальный каламбур у меня получился, – заключил с иронией Гоголь и вгляделся в лицо Левина своими темными и умными глазами.

– Эх, Николай Васильевич, да о чем с этим перцем разговариваете. Разве же он поймет? – посетовал Достоевский, вступая в разговор и не желая называть Левина иначе, как перец. – В нынешнем веке время такое, иные о совести позабыли, о душе и о Боге не думают, а о деньгах пекутся, как бы кассу побольше выручить, ну и о славе не забывают, чтобы самолюбие тешить. Тщеславные люди во все времена водились и будут водиться. А некоторые еще и самоутверждаются за счет чужого творчества, как этот, воруя чужие идеи и мысли. Грязной пеной выносит их время на поверхность общественной жизни, они привлекают внимание блеском, но это все ненадолго.

– Неужто, нельзя это остановить….?– кивнул в сторону притихшего режиссера Чехов и брезгливо поморщился.

– Мы попробуем….Хотя, такие разрушители существуют вечно и принадлежат к определенной субкультуре, но пока процветает культ денег, такие, как он будут существовать. Они угождают себе и толпе, требуя взамен славы и денег. К счастью народ наш особенно в глубинке еще не разучился отделять зерна от плевел, не поддается чуждой ему пропаганде, и сохраняет веру. Однако маховик разрушения уже запущен, и я предлагаю назначить ему суровое и показательное наказание, чтобы подобным ему деятелям псевдоискусства неповадно было бы брать с него пример и искажать нашу жизнь в угоду низменности и собственным мерзким представлениям о прекрасном, – сказал Достоевский.

– Вам много дано, вы талантливы и потому должны нести ответственность. Вы должны прекратить ставить эксперименты на доверенной вам театральной сцене, должны поберечь доверие людей и их души, и дарить своим искусством добро, нести им свет, иначе вас ожидает забвение. Время – великий неумолимый судья, – решительно и жестко проговорил вдруг Островский Левину.

– Но я не согласен с вашими обвинениями, и не вижу в своих постановках следов преступления. А экспериментирую я потому, что уверен в своих силах и смогу открыть людям новую страницу в театральном искусстве, – мысленно ответил ему Левин.

Островский с осуждением покачал головой и отвернулся от него.

Тем временем голоса его судий становились все тише, и Левин уже с трудом мог разобрать отдельные слова. Доносились обрывки слов и фраз: «наказание должно быть неотвратимым….. , хорошо бы изобразить этого человека этакой живой инсталляцией, олицетворяющей самые низменные человеческие пороки, которая должна будет встряхнуть как самого творца, так и поддерживающее его либеральное общество…, но для этого придется обратиться к самому…», – заключил Гоголь и многозначительно поглядел на остальных.

Левину сделалось страшно любопытно и захотелось узнать, к кому его судьи хотят обратиться. Он попробовал это угадать по их шевелящимся губам, но ничего не смог прочитать.

Придя в крайнее раздражение, он приказал себе пробудиться и открыл глаза.

Подскочив на кровати и вытирая лицо простыней, он испытывал облегченье от того, что ему все это приснилось.

« До чего странный сон….Но до чего похожий на явь. А все эти известные и давно умершие персонажи мне просто завидуют, моему таланту и моим заслугам», – заключил он и начал собираться на работу.

Модный режиссер высоко оценивал свои способности, так как был избалован вниманием прессы и светской публики, и причислял себе такие заслуги, которых не имел. Тех же, кто пытался его хотя бы немного критиковать, презрительно называл неудачниками, сплетниками и завистниками.