Отрывок из книги
Если бы я ценил свою репутацию, чего, так сказать, требует от меня благоразумие, я мог бы теперь подвести черту и остаться до конца дней своих или (кто знает?), быть может, и на несколько лет после смерти «изобретательным автором» «Уэверли». Однако я так же мечтал о подобного рода бессмертии, которого могло бы хватить лет на двадцать или тридцать, как Фальстаф мечтал быть выпотрошенным, что обещал ему после битвы при Шрусбери его патрон принц Уэльский{2}: «Выпотрошат! Если меня сегодня выпотрошат, то завтра я тебе разрешаю посолить меня и съесть!»
Если бы меня лишили возможности писать романы, то мне на склоне лет пришлось бы искать себе другое занятие, а между тем я едва ли мог бы выучиться новым фокусам, которые, как гласит пословица, дряхлеющим собакам уже не даются. Кроме того, мне пришлось бы узнать от публики, что моя навязчивость ей неприятна, и пока меня еще терпели, я чувствовал, что достиг той степени славы, которой так усердно домогался. Память моя хранила множество наблюдений, относящихся к истории и местным преданиям, и в глазах публики я стал таким же неизбежным злом, как пресловутый попрошайка арестант, который пользуется расположением людей, быть может, только потому, что они во время своих ежедневных прогулок мимо богадельни привыкли подавать ему милостыню. Общее правило не подлежит никакому сомнению – все люди стареют, все люди должны одряхлеть; но люди заурядного ума, хотя и знают это общее правило, не желают признавать, что и они подвержены каким-то слабостям. Впрочем, едва ли следует ожидать, чтобы они могли сами предусмотреть последствия апоплексического удара, постигшего архиепископа Гранадского, и они не прочь оставить без внимания как случаи простой небрежности или неудачи то, что другие могли бы счесть за признаки смертельного недуга. У меня был только один выход, а именно – совершенно отложить в сторону перо, употребление коего в моем возрасте уже вошло в привычку, или продолжать следовать его прихотям до тех пор, покуда публика без обиняков объявит, что больше во мне не нуждается, – намек, который я вполне мог услышать и который решил принять сразу, не ожидая повторения. Поясню свою мысль читателю: за подобный намек я принял бы равнодушие литературного мира к опубликованию нового романа автора «Уэверли».
.....
Не доверяя столь пристрастным и скандальным слухам, скажем лишь, что в этом случае, как и в большей части других, силе удовольствия способствовала его редкость и что пуритане, почитавшие воздержание или хотя бы умеренность одной из священных заповедей, тем более наслаждались праздником, что такие возможности представлялись им не часто. Если они и не пили за здоровье друг друга, то, по крайней мере, поднимая бокалы, взглядами и кивками показывали, что присутствие друзей и соседей увеличивает их наслаждение пиром. Религия, занимавшая главенствующее место в их мыслях, стала также главной темой их бесед, и, разделившись на небольшие кучки, они обсуждали религиозные догматы и метафизические вопросы, сравнивали достоинства различных проповедников и вероучения соперничающих сект, подкрепляя цитатами из Священного Писания те из них, которым оказывали предпочтение. Во время этих споров возникли некоторые разногласия, которые могли бы зайти дальше, чем дозволяли приличия, если бы не предусмотрительное вмешательство майора Бриджнорта. Он подавил в самом зародыше спор между папашей Ходжсоном из Чарнликота и его преподобием Солсгрейсом по деликатному пункту о церковных обрядах и богослужениях, отправляемых мирянами, а также счел неблагоразумным потворствовать желанию некоторых наиболее пылких ревнителей веры, которым хотелось дать возможность остальным гостям насладиться присущим им даром импровизированной проповеди и толкования библейских текстов. Эти нелепости были характерной чертой эпохи, однако же у майора хватило здравого смысла понять, что, независимо от того, порождены ли они лицемерием или религиозным пылом, они в данных обстоятельствах совершенно неуместны.
Майор Бриджнорт также уговорил пуритан разойтись пораньше, и они покинули замок задолго до того, как веселье их соперников кавалеров достигло высшей точки, – что чрезвычайно обрадовало хозяйку, которая опасалась последствий, могущих произойти, если бы обе партии отправились восвояси одновременно и столкнулись у ворот. Около полуночи большая часть кавалеров, вернее, те, кто был еще в силах передвигаться без посторонней помощи, отправилась в деревню Мартиндейл-Моултрэсси, в чем им благоприятствовал лунный свет, помогавший избежать несчастных случаев. Хозяйка, радуясь, что разгульное пиршество окончилось без всяких неприятных происшествий, не без удовольствия слушала их крики и хор, громогласно исполнявший «Король опять свое вернет!». Однако веселье на этом не кончилось, ибо подвыпившие кавалеры, обнаружив вокруг разведенного на улице костра нескольких поселян, радостно присоединились к ним, послали в «Герб Певерилов» к Роджеру Рейну, преданному трактирщику, о котором мы уже упоминали, за двумя бочонками так называемого стинго{61} и соединенными усилиями принялись поглощать его за здоровье короля и верного генерала Монка. Их крики еще долго нарушали тишину и пугали маленькую деревушку; однако даже самый пылкий энтузиазм не может вечно противиться естественному действию позднего времени и неумеренных возлияний. Шум, поднятый торжествующими роялистами, в конце концов утих, и луна совместно с совою беспрепятственно завладели старинной деревенской колокольней – ночная птица заняла ее под жилье, а ночное светило озаряло своими серебристыми лучами белый силуэт здания, возвышающийся на фоне узловатых дубов.
.....
