Читать книгу Река времен. Артисточка - Вера Капьянидзе - Страница 1

АРТИСТОЧКА

I

Сколько лет живу на белом свете, не перестаю удивляться какое все же уникальное создание человек! И самое удивительное, наверное, его способность адаптироваться к любым условиям жизни несмотря на сложную физиологическую организацию, а, если вдуматься, то может быть, именно благодаря ей! Ведь не каждая птица, или животное, оторви их от привычной среды обитания, сможет выжить. Скольких видов животных уже лишилась наша планета из-за смены климата, начиная с динозавров и мамонтов? Не сосчитать. А человек живет и приспосабливается к любым условиям.

Так и Шепелевы настолько обжились в Сталинабаде, привыкли к традициям и обычаям местного населения, что уже казалось, что они всю свою жизнь здесь и прожили. Изнурительный, казалось неземной, космический зной, длящийся по шесть-семь месяцев в году, вполне компенсировался изобилием фруктов и овощей чуть ли не круглый год. Даже к таким жутким явлениям природы, как бесчисленные землетрясения, напоминавшим о Ялте, как-то притерпелись. Не было ни одного года, когда прожили без них, а иногда трясло и по нескольку раз в году. Только к одному так и не смогли привыкнуть – к изнуряющим душу и разум «афганцам». Так называли здесь пыльные бури, которые случались только летом. В безветренном, непродуваемом ветрами городе, расположившимся в долине как в чаше, со всех сторон окруженной горами, неожиданно поднимался ветер, клубами неся с гор тысячи и тысячи тонн песка и пыли. И также неожиданно стихал, оставляя висеть эту пыль в воздухе по 5-7 дней. В такие дни не было видно солнца из-за многокилометровой толщи пыли. Лучи его не достигали земли, температура падала градусов на десять, но это не приносило облегчения от жары, потому что дышать в эти дни было нечем – в воздухе висела пыль, облепляя волосы, скрипя на зубах, проникая в каждую клетку кожи. Уличный душ, сооруженный из металлической бочки, спасал только часа на три, а потом все повторялось снова. Да и вода из душа текла серая – наполовину с осевшей пылью. Окна в доме открыть было нельзя, потому что дом тут же наполнялся этой вездесущей пылью. Люди в сером городе, как в тумане, сами серо-седые от этой медленно оседающей пыли, задыхались, напоминая рыб, выброшенных на берег. Если от нестерпимой жары еще можно было как-то укрыться в тени, от землетрясения – выскочить из дома и переждать, то от «афганца» спасения не было. Надо было только ждать неделю, а то и больше пока вся эта пыль и песок осядут.

В такие дни Насте по ночам снились тихие воды Кубани, ее заросшие кустарником берега, камыши с меховыми головками по заводям, тропинка, ведущая к мосткам, с которых бабы все лето полоскали белье. Все было знакомо с детства до каждого кустика на берегу, и в то же время все было такое далекое и чужое, словно из какой-то другой жизни или из книги, которую давно-давно прочитала, но забыться никак не может. Во снах Настя, как когда-то в юности, ныряла с этих мостков и заплывала до середины реки, нежась в теплой чистой воде. Вспоминая эти сны, Настя по утрам грустила, понимая, что возврата к той жизни уже никогда не будет. После них у нее все валилось из рук, целыми днями она ходила унылая, тосковала по родным местам, по сестре. Особенно часто эти сны стали мучить Настю в сороковом году, когда не стало Тамары Марковны.

Она умерла вскоре после военных событий на Халкин-Голе почти сразу же после известия о гибели сына. Не выдержало сердце матери потери первенца. В жизни Тамара Марковна была, как старый крепкий дуб, мощными корнями вросший в землю и, казалось, что никакая беда не сможет сломить ее. Столько всего повидала на этой земле, стольким людям помогла добрым советом и делом, а ей самой никто и ничем не смог помочь, потому что нет страшнее несчастья для матери, чем хоронить родное дитя, и нет слов утешений для этого горя. Провожали ее в последний путь всем двором. Да что там двором, наверное, полгорода, собралось на похороны. Сразу после ее похорон подал в отставку и уехал к младшему сыну и муж Тамары Марковны. Двор словно осиротел.

Настя убивалась по потере Тамары Марковны, как по самому близкому человеку, пытаясь скрыть свое состояние, но у нее это плохо получалось. Часто украдкой тихо плакала, но вечно заплаканные глаза выдавали ее. Бывало, что без причины срывалась на детях, по ночам долго не могла заснуть, ворочалась, тяжко вздыхала, всхлипывала до стона. Днем, оставаясь одна, могла долго сидеть, уставясь в одну точку, словно мучительно вспоминая, что она должна была сделать. Могла на полуслове забыть, о чем только что говорила. Сейчас это ее состояние назвали бы тяжелой формой депрессии, а в те времена это было просто горе-горькое. Не стало у нее по-настоящему самого близкого человека в далеком и не всегда понятном мире, которая столько лет заменяла ей и рано ушедшую мать, и сестру. От тоски Настю не спасала ни работа, ни семейные хлопоты. Даже Надино поступление в институт, совпавшее с этим горьким событием, мало утешало Настю.

– Эх, не успела Тамара Марковна с нами порадоваться, – бесконечно сокрушалась она.

Угнетенное состояние, в котором пребывала Настя, невольно передавалось и детям. Они ходили притихшие и подавленные. В доме не слышно было их смеха, бесконечных споров. Даже задиристый Вовка присмирел. Теперь если дети и ссорились, то только шепотом.

Григорий, видя вконец подавленное состояние жены, решил исправить гнетущее настроение в семье:

– Может, тебе как-нибудь в Кропоткин съездить? С Нюсей повидаешься. На могилку к матери сходишь. Как они там живут? Матвей-то, может, угомонился уже. Все-таки столько времени прошло…

– Да ты в своем ли уме?! – вскинулась на него Настя. – Ай, не слышал, что в народе-то болтают? Опять власть за казаков взялась! Кого еще в 19-ом не добили, так теперь в Сибирь ссылают, да в тюрьмы сажают.1 Эх, видать что всех до единого казаков решили под корень извести. С этими колхозами еще в 30-ом Указ какой-то был, чтобы в колхозы всех загонять, а несогласных – раскулачивать. Так по нему опять же всех казаков под гребенку гребут. И виновных и невиновных.2 Казаки-то, почитай, всегда зажиточные были, по-людски жили, так все под раскулачивание и попадают.

– Тебе это откуда известно стало? – хмыкнул Григорий.

– Тут и ума большого не надо. Будто сам не видишь, сколько народу понаехало в Сталинабад за последние годы. Думаешь, от хорошей жизни люди бегут? И не глухие и не слепые все… Шила, как известно, в мешке не утаишь. Такое рассказывают! И про Кубань и много чего еще. А я вдруг самовольно попрусь туда? Это нам с тобой подвезло, так подвезло в свое время. Вот уж точно как про нас сказано: не было бы счастья, да несчастье помогло. Вовремя тогда убежали с Кубани.

– Матюха помог. – Засмеялся Григорий.

– А что ты смеешься? Получается, что и помог. Сейчас неизвестно, что с нами сталось бы тогда, если бы остались. Вон, забились с тобой как тараканы в щелку и сидим тут себе тихо, беды не знаем. Да еще Рябову спасибо, что записал тебя русским. А то бы и тут не миновать беды… Да, и где-то теперь его Ирина? Жива ли? И сынок уже, поди, большенький. Надо же, вот и забыла, как звать-то его?

– Витькой пацана звали. Как раз нашей Любы ровесник. Я это запомнил. С 26 года он.

– 13 лет, значит. Да, – покачала головой Настя, сокрушаясь. – Почитай всю семью извели. А какие люди были!

– Нет, не поеду я на Кубань! – Помолчав, заявила решительно. – Ты меня на погибель толкаешь, что ли?

– Да ладно тебе, скажешь тоже: «на погибель». – Неуверенно возразил Григорий. – Кто с бабой-то сражаться-то станет? Ты же не воевала в Гражданскую, чего тебя трогать? Да и колхозы, поди, уже все построили, – неуверенно предположил Григорий.

– А ежели Матвей меня на допрос потянет, чтобы про тебя все выведать? Не убьет, так искалечит. Нет, не поеду я!

– Этот может, – помрачнел Григорий. – А может, Нюсю как-то к нам в гости зазвать?

– И как ты это представляешь? – усмехнулась Настя. – Святым духом, что ли? Еще пока Андрей на Кубани жил, какая-то связь была, а как в Ялту приехал, так и все, все концы в воду. Как живут? Да с такой властью уже и не знаешь, живые ли вообще? Одна только надежда, что Степан не из казаков, да и должность хорошая у него на железной дороге была. Инженер все же. Тогда уже считались с ним: человек для власти нужный был. Тогда-то, когда вы с Матвеем подрались, только это его и спасло. Может, и сейчас все у них обошлось? – пригорюнилась Настя.

– Дай-то Бог, – согласился Григорий. – Вот жизнь-то настала! Ведь и думать не думали, что доживем до такого, что с родней не то, что повидаться, написать и то страшно.

– Эх, – махнула рукой Настя. – И не говори! И Андрею не напишешь. Предупреждал меня, когда уезжала, что могут отыскать нас по этим письмам. Сам знаешь, только в самом крайнем случае наказывал писать. Видать, еще не подоспел тот случай, – горько вздохнула Настя.

Поговорить с сестрой по душам, Насте хотелось нестерпимо. Тем более что с 1929 года произошло столько событий! Нередко вспоминала, как они с Нюсей до утра проговорили, когда она вернулась из Ялты. И так это было душевно и хорошо, что словно груз какой с нее тогда упал, словно вылечилась за одну ночь от долгой болезни. А иногда Насте казалось, что все, так или иначе связанное с ее детством, юностью, первым браком, и даже с жизнью в Ялте, все это словно и не про нее, а про какую-то другую едва знакомую женщину: до такой степени обыденные заботы заставляли забыть нелегкое прошлое. Да и не только будничные заботы были в том виноваты. Все, что было до Сталинабада, Шепелевым приходилось тщательно скрывать ото всех. А, скрывая свою прежнюю жизнь, Настя и Григорий невольно старались выкинуть ее из памяти. Потому и жизнь для них как будто разделилась на две половины: до Сталинабада и нынешняя – немного чужая, но уже вроде бы и привычная. Словно примерили на себя чужую одежду, которая не совсем им впору, да так и остались в ней на многие годы, понимая, что другой у них теперь и не будет.

Отношения между Гришей и Настей после его приезда из Москвы налаживались с пробуксовкой. Сначала объединяли только дети, да домашние заботы, тем более что жизнь в эти годы была тяжелой, полуголодной. Продуктов, что выдавали по карточкам, на семью не хватало. Выручало, как всегда, Гришино ремесло. Шил, бывало, и за мешок лука или картошки, и за другие продукты – это уж как сторгуется.

Умом Настя понимала, что надо как-то простить его и забыть все прошлое, начать жизнь заново, с чистого листа. Намыкалась с детьми за те три года, что Григорий жил в Москве, сполна. Да и стыда полной чашей хлебнула: вдова, не вдова, а так брошенка. Каждый норовит обидеть, а заступиться некому. Хоть и старалась не давать себя в обиду, и сердцем жесточала, но за спиной не раз слышала обидные пересуды: «От хорошей бабы мужик не сбежит», «Знать было за что, раз бросил, и даже дети не остановили»… И ведь не станешь каждому объяснять, да что-то доказывать. И платок на каждый роток не накинешь. Так и жила, стиснув зубы. И в хозяйстве без мужика нелегко. Все на одних плечах. Хорошо, еще квартирант Володя сочувствующий попался. Но и его лишний раз о чем-то просить и совестно было, и мал еще для мужицких дел. Да, с какой стороны не посмотри, неладно в семье без мужика.