Читать книгу Воссияет день безгрешен - Веселина Краль - Страница 1

Коло-коло-коло-звон,

Звон-звон-чик.

Чики-арий, чики-арь,

Арий-арь. Выбирается звонарь.

Забытая звонарская считалка

ПРОЛОГ

В ДВЕРЬ ПОСТУЧАЛИ

1996 год, начало июня

Небольшой город в центре России

Когда стучат в твою дверь, это не значит, что пришли к тебе. Возможно, пришли за тобой. Впрочем, могли и дверью ошибиться.

В небольшой комнатке старенького домишки у церкви горит зыбкая лампадка. На улице завывает ветер, рвётся в окно и со злостью швыряет в стёкла всё, что попадается в его враждебно-вихревой поток. Похоже, будет гроза. Где-то вдалеке завыла собака, и в атмосферу пролился поток тревожной непредсказуемости.

Уже далеко за полночь, но бывшие одноклассники не спешат укладываться спать, они ведут размеренную беседу, сидя за столом и попивая чай с сушками. Их слова чётко и полновесно входят в неспокойную ночь, стремясь оградить собеседников от смутной тревоги и напряжённости, разлитой в пространстве.

Молодым людям около тридцати лет. Один из них в чёрной рясе, с наперсным крестом и чётками в руке. Он высок ростом, атлетического телосложения, с харизматичными чертами лица. Но взгляд его проникновенных зелёных глаз печальный и немного отрешённый.

Другой собеседник одет в застиранную футболку и потёртые джинсы. Его тёмные курчавые волосы беспокойно разметались по плечам. Он небольшого роста, худощав и явно чем-то обеспокоен. Рядом с ним на полу лежит грустная, повидавшая многое на своём веку, гитара.

– Значит, говоришь, мощное государство представляется тебе в виде дракона? – переспрашивает отец Киприан.

– Я вот как мыслю, – объясняет свою идею Лёва Грошик. – Сначала государство-дракон свёрнуто в спираль, дремлет. В государстве всё сонно-рыхло.

Потом дракон начинает разворачивать спираль, он голоден. Первыми чувствуют его энергетически мощную разрушительную вибрацию психически тонко устроенные люди – поэты, музыканты, художники. Поэтому вначале дракон поглощает их чистые души – как в старину он жрал девственниц.

Затем дракон крепнет, растёт, требует крупных жертвоприношений. Начинается хаос: массовые убийства, всеобщая жестокость, страх, насилие.

Наконец, насытившись, дракон вновь закручивается в спираль, его клонит в сон, он вновь дремлет. Общество приходит в себя после разрухи и насилия и постепенно опять плюшевеет, костенеет в сытом комфорте.

– Можно и так себе это представить, – соглашается иеромонах. – И вот чтобы смягчить эту агрессивную волну, сократить количество невинных жертв, сохранить души, уменьшив в разы сатанинский душесбор, существуют определённые артефакты.

– Ты серьёзно? – удивляется Грошик.

– Вполне. Они есть в каждой крупной религии. Очень сильные в православии. Это мощный заслон от козней слуг сатанинских.

– Типа оружие против них?

– Не совсем. Артефакт сам по себе не имеет заряда. Это необычайно тонко организованная субстанция.

– То есть нужен человек с определённым внутренним потенциалом?

– Ну да. Нужен тот, кто своей внутренней духовной энергией оживит артефакт. Это хорошо видно на примере алхимиков. Обычный химик какие бы суперопыты не проводил, никогда не станет истинным алхимиком, если у него не будет внутреннего духовного движения. В этой приставке «ал» – высший опыт перерождения собственной души. Без этого духовного перерождения будет мёртвым любое «ал» – алтарь, камень алатырь (тот же самый жертвенник, но славянско-языческий), аленький цветочек…

– Да что-то не особо эти артефакты нас защищают. Посмотри, что вокруг творится. Запропастилось куда-то это твоё «ал».

– Мой друг, ты даже не представляешь себе, что бы было, если бы они не действовали. Всё население планеты, изначально мыслимое как богочеловечество, превратилось бы в дьяволочеловечество.

– К этому и идёт.

– Только без пессимизма. Пока мы держим паритет. И духовные сражения идут денно и нощно. Тот, кто способен видеть, ужасается грандиозности и размаху.

– А ты видишь? – Грошевич смотрит пристально и очень напряжённо. – Только честно ответь, отец Киприан.

Иеромонах задумывается на минутку и вздыхает.

– Не буду тебе врать. Иногда я вижу. Сознание как будто перемещается в другую реальность. И я не просто вижу. Я участвую. Есть такое Небесное Воинство – Собор Архистратига Михаила. Мы зовём его сокращённо САрМих.

– Кто это – вы?

– Соборяне. Воины Духа. Когда ты там, ты в сражении – ты всё понимаешь, видишь весь расклад и всех врагов в лицо. Когда ты на земле – у тебя как будто глаза зашорены. Чувствуешь, конечно, какие безобразные твари гнездятся в каждом человеке, но не всегда видишь их. И слава Богу, а то с ума сойдёшь от омерзения.

– А ты там ощущаешь себя человеком или духом?

– Тяжёлый вопрос, Лёвик. Там, на небесах другие сущности, не люди и не бесы. Там более мощные силовые структуры. Они не имеют плоти, это энергетические субстанции, которые, впрочем, тоже наделены определённой энергетической формой и наполнением. Человек по сравнению с ними – что муравей перед слоном. И вот ещё какая особенность. Человек предстаёт там тоже в виде энергетического сгустка. И размер его не зависит от величины земной плоти. Размер этого сгустка зависит от состояния души. Чем более совестливее человек, чем больше в нём любви и нестяжания – тем он там крупнее по размеру и мощнее в борьбе.

– Я чувствовал, что ты посвящён.

– Лучше бы тебе, конечно, этого не знать. Но в последние дни как-то неспокойно на сердце.

Отец Киприан в задумчивости ходит по комнате. Потом внутренне решается на что-то и подходит к Грошику.

– Лёва, прошу тебя как близкого человека: если со мной что случится – читай эту молитву каждый день. Строго на рассвете, с восходом солнца. Хотя бы несколько дней, пока не сможешь переправить этот артефакт одному человеку, – он протягивает Грошевичу небольшой лист.

Лёвик сначала подумал, что это обычный свёрнутый лист бумаги, но взяв его в руки, понял, что отец Киприан дал ему не бумагу, а очень маленький складень с изображениями Троицы и Архангела Михаила. На обратной стороне деревянных иконок, соединённых вместе золотым креплением, читаются слова какой-то древней молитвы. Грошик, повертев складень в руках, прячет его в тайничок на своей гитаре.

– Да, спрячь её пока. Запомни: ты очень поможешь не только мне. Тогда «им» не удастся выиграть во времени, «они» не получат даже одних суток. Представляю их бешенство, – усмехается батюшка. – Только не забудь: тебе предстоит переправить этот артефакт одному человеку.

– Я его знаю?

– Да.

Отец Киприан наклоняется к Лёвику и шёпотом произносит имя. Грошик удивлён, но ничего не говорит. Он принимает всё, как есть, не рассуждая, поскольку своему другу доверяет целиком и полностью.

Вдруг раздаётся стук в дверь. От неожиданности оба вздрагивают, и помимо воли в их сознание накатывается паническая волна. Друзья в смятении переглядываются.

– Ты кого-то ждёшь? – сдавленным голосом спрашивает Лёвик.

– Нет, – отец Киприан вдруг ощущает себя единым оголённым нервом.

– Может это мои родители меня вычислили? – чувство тревоги наваливается снежным комом, подминая остатки воли.

Стучат громче и громче. Словно набатный колокол. Отец Киприан, наконец, решается:

– Я запирал на замок церковную ограду, твои родители не смогли бы сюда пройти. Никто бы не смог. Но в любом случае надо выяснить, кто это.

Иеромонах подходит к хлипкой двери.

– Кто там?

– Это я, – слышится знакомый голос.

ЗМИЙ

Несколько часов спустя

Подмосковье

Взору обычного человека представился бы сидящий за дорогим, инкрустированным полудрагоценными камнями, столом с лапами дракона вместо ножек респектабельный человек солидного, но ещё не старого возраста с холодными водяными глазами. Змиестраж видит его в истинном обличье.

За столом восседает Змий размером чуть крупнее человеческого. В свете многочисленных золотых светильников его серебристо-желтоватая чешуя переливается магическими завораживающими блёстками. Небольшие перепончатые крылья за спиной сложены в специально изготовленные ниши в кресле. Жирный хвост со стреловидным завершением раздражённо стучит по паркету.

Глаза всё те же – холодно-водянистые и до жути неприятные. Смотреть ему прямо в глаза простым смертным невозможно – сознание утягивается в запредельный омут небытия, и тело начинает сотрясать панический ужас. Змиестраж научился удерживать сознание на грани миров. Он хоть и человек, но высочайшего уровня посвящения. Он человекодьявол.

Змиестраж, раболепно встав на одно колено, передаёт господину священный артефакт – небольшого, размером с обычный утюг, золотого тельца. Это своего рода сейф: в левом боку тотемного животного размещается дверца, скрывающая пустоту. Змий носит высочайшее звание: Жрец Золотого Тельца и подчиняется хоть и не Князю непосредственно, но одному из высочайших Герцогов.

Змий задумчиво крутит тельца в своих пятипалых лапах, унизанных золотыми кольцами с громадными необработанными алмазами. Надежды Змия не оправдались: эту пустоту заполнить сегодня ночью так и не удалось.

– Всё-таки упустили, – Змий очень разочарован. Обращается к Змиестражу он мысленно, тот так же мысленно отвечает. Они не пользуются человеческой речью. Змиестража никогда не покидает чувство, что он голый – от того, что не может скрывать своих мыслей от Змия. К этому никак нельзя привыкнуть.

– Не понимаю, в какой момент произошла передача. Звонарь-Иуда видел его два дня назад в алтаре. Потом Звонарь стоял в очереди в лавке и заметил, как поп его вынес из храма. Больше Иуда светиться не стал, мог вспугнуть, он же не тамошний, отправился в гостиницу дожидаться меня. После литургии Киприан общался с прихожанами, потом ушёл к себе. Он же хитрый, к себе пускает только эту блаженную со свечной лавки. Но у него никого не было, дьякон к нему заглядывал. Вечером приехали десантники, пробыли пару дней и уехали. Им на смену с утра заявился Грошевич. Вечером мы развернули операцию. Дьякон следил за ним эти дни. Ну, может, отлучался дьякон по каким-то бытовым нуждам, ему ведь храм покидать не положено до закрытия. Но и Киприан если не был в храме, то сидел в своей лачуге. В эти дни он даже за церковную ограду не выходил. Непонятно.

– Да, провалили дело. Вдобавок и складень с молитвой не нашли. Теперь заново начинать поиски, – мысленно злобствует Змий. – Вычисляйте теперь, в какой момент и кому он успел передать. Не десантуре же. Хотя кто вас разберёт, человеки. Никакой логики, убогие создания.

– Что с Грошевичем будем решать?

– Убирать, конечно, но чуть позже. Проследить, чтобы не болтал, в тюрьме пока закрыть. Он вряд ли что знает, но Звонаря-Иуду видел в лицо. Мог запомнить. Зачем лишние проблемы? Да и вообще, одним больше, одним меньше – скопом за всех расплатимся.

– С утра приступим к поискам.

– Да, по старой схеме. Тщательно просеять ближайший круг.

– Прихожан слишком много, – сетует Змиестраж.

– Отработать всех, кто был в церкви в последнее время, – сказал, как отрезал, Змий. – Особенно эту блаженную в свечной лавке и её связи. Также всех, кто приезжал со стороны.

– Да, я отдал распоряжение, – услужливо докладывает Змиестраж. – Десантура, бывшие сокурсники по духовной семинарии, духовные чада по прошлым приходам, бывшие одноклассники. Скорее всего, по линии прихожан.

– Думаешь, семинаристами не стал бы рисковать?

– Ну да, это же верная смерть.

– Да они все чокнутые, эти белые боготвари. Сами могли напроситься, они же ищут мученического венца, – брезгливость слышится в мысленном посыле Змия. – К тому же Киприан не был дураком. Он знал, что его смерть усилит белых воинов, ишь, как Михаил радуется. Из наших в ближайшие дни кого-то заберут из этого мира. С Законом не договоришься. А наших мало осталось моего уровня, сам знаешь, сюда пока ещё трудно пролезть. И следующим вполне могу быть я. Поэтому я рисковать не стану, я буду действовать наверняка. Терпение – и информация рано или поздно всплывёт.

– Если всё так шатко, зачем было убирать Киприана?

– Он стал очень сильным. Такого уровня Звонари редко достигают. Много загублено наших в сражении из-за него. Хотя его смерть теперь усилила небесных, это тоже правда. Выговор за него получу. Но для меня важнее дела земные. Поэтому будем очернять образ, смягчим последствия на Земле. Не сразу, выждем чуток.

– Думаю, тут надо действовать через бывших одноклассников, – проявляет инициативу Змиестраж.

– Мыслишь верно. Заодно и копнёшь их. Хотя что там копать – Сапухов давно наш. Межинкина подсажена на комфорт, да и за бугром она.

– А Пронина спивается, – показывает свою осведомлённость Змиестраж. – К тому же вуз идеологический за плечами – хорошая обработка.

– Однако отработать и их в том числе, никого не упускать из виду. Звонаря-Иуду беречь и лелеять, пылинки сдувать, но это тебе и напоминать не надо. В кои-то веки удалось заполучить.

Змиестраж это прекрасно понимает. С каким трудом за столько лет хоть одного Звонаря удалось обратить в предатели. Ни шантаж, ни физические угрозы, ничего не помогает. Мало того, что у них сильное небесное покровительство, и они сами по себе чересчур идейные, но они ещё и знают, что в случае предательства умирать им предстоит страшной мучительной смертью. Поэтому немногочисленные Звонари-Иуды, которые изредка появляются в том или ином столетии, обычно оканчивают свою жизнь самоубийством.

– Да, вот ещё что. Начинай готовить себе замену. С запасом. Всегда попадается бракованный материал. Хоть и попривык я к тебе, но короток ваш век, человеки.

Нотки холодной насмешки слышатся Змиестражу. Помимо воли у него по телу бегут мурашки. Ему-то всего шестьдесят с небольшим. Но он не Змий, он всего лишь человек, хоть и непростой. По сравнению со Змием век действительно короток, больше стольника не прыгнешь. А пребывание Змиев на Земле исчисляется не десятками, а сотнями лет…

Звонит старинный золотой телефон, стоящий на столе. Змий поднимает трубку в виде головы огнедышащего дракона с глазами-рубинами.

– То есть как Грошевич пропал?

Змиестраж понимает, что пока он возвращался на секретном вертолёте с золотым тельцом в Подмосковье, схему кто-то поломал.

ГЛАВА I

ГДЕ-ТО СВЕТЛЫЙ ЗВЕНИТ КОЛОКОЛЬЧИК…

Слышат звон, да не знают, где он.

Древнерусская поговорка

ВОЙНА ОБЪЯВЛЕНА

2017 год, начало июня

Москва

Вера заканчивала варить любимый мужем суп харчо с ткемали и грецкими орехами. Она посмотрела в окно, занимавшее всю стену от пола до потолка. С высоты птичьего полёта был великолепный вид на Москву-реку, по которой неспешно проплывали баржи. Лучи ярко-малинового заката огненными бликами отражались на поверхности воды, подчёркивая угрюмость утопающих в сумерках тёмно-зелёных островков. «Эх, тепла бы нам ещё в этот холодный московский июнь», – размечталась Вера, и в этот момент в квартиру позвонили.

Открыв дверь, Вера увидела на пороге бледного Игоря с трясущимися руками. Он буквально ввалился в проём двери и, обессиленный, плюхнулся на банкетку в прихожей.

– Господи, что произошло? – сердце у Веры запрыгало в груди, того и гляди выпорхнет. Мысли, одна страшнее другой, вихрем пронеслись в голове.

– На меня покушались.

– Кто?

– Не знаю.

– Так, ты жив – это главное. Идём на кухню, я тебе коньяка налью, ты успокоишься и расскажешь.

Вера, как маленького, повела пятидесятилетнего мужа на кухню и усадила на стул.

Игорь выпил залпом бокал дорогущего армянского коньяка ещё тех самых уже подзабытых догорбачёвских лет. Щёки у него слегка порозовели. Слова в его голове громоздились, напирали друг на друга, как пассажиры в метро в час пик, и он никак не мог выбрать нужные.

– Ничего не понимаю, – наконец произнёс он.

– По порядку расскажи, как всё было.

– Хорошо, постараюсь. Я когда вышел из банка, спускался по ступеням – что-то как отскочит от нижней ступеньки, хорошо, я только ногу занёс, не ступил. Засёк, куда отскочило, подобрал – пуля. Эбонитовая шляпа!

– То есть стреляли не в тебя, а рядом? Припугнули?

– Я думаю, если бы хотели убить – убили. Что им мешало нормально прицелиться? Я ведь не прятался. Да и как спрячешься от оптического прицела? Глупо.

– Игорь, у тебя проблемы на работе? Конкуренты продавливают?

– Да нормально у меня всё с бизнесом, никто не наезжал в последнее время. Законно выигранные тендеры, сроки выдержаны, всё в обычном режиме. Тем более сама знаешь, я не основной в этом деле. Ничего не понимаю.

– Тогда муж любовницы? Только честно, как на духу?

– Мохеровая шляпа! Вера, окстись, какая любовница?

– О, родители, вы чё такие стрёмные? – Они и не заметили, как в столовую зашла их девятнадцатилетняя дочь, умница, красавица, избалованная папой до беспредела. Она узрела коньяк на столе.

– Что за праздник, почему не в курсе?

– Насть, давай потом все вопросы. Садись кушать, – Вера налила ей тарелку аппетитного харчо.

– Я потом поем. Пойду полежу немного, – Игорь ушёл в гостиную.

– Ма, чё за дела? Чё происходит?

– Да у папы неприятности на работе, пока не лезь к нему с расспросами.

– А-а…, – Настя с молодым здоровым аппетитом начала уминать суп, забыв про своё вегетарианство. – Да я, собственно, с тобой хотела поговорить, а то батя вечно так нервно на всё реагирует.

– Что такое?

– Короче, нам на лето задали творческий проект. Я решила провести журналистское расследование. Так сказать, пора делать первые шаги в профессии.

– И что за расследование?

– Решила расследовать загадочные смерти твоих бывших одноклассников Струмина и Грошевича. Вернее, только Струмина. Не поеду же я в Израиль.

Вера мгновенно поменялась в лице. Это показалось Насте странным, она считала мать образцом выдержки и хладнокровия.

– Не лезь в это дело, – категорично потребовала Вера.

– Только «не учите меня жить, лучше помогите материально». Мать, я уже не маленькая. Тем более, когда я поступала, вы оба были не против моей специальности.

– Любая смерть – опасное дело. Ты же не знаешь, кто за этим стоит.

– Скорее всего, и не узнаю, раз даже по горячим следам не раскрыли. Мне просто хочется внести ясность в мотивы преступления и в последующие события. Тем более это и тебя касается.

– Кто тебя надоумил проводить это расследование, только честно? – Вера пристально посмотрела на дочь. Та уже было хотела ответить, но в последний момент вздохнула и пожала плечами:

– Никто, сама решила.

Вера отвернулась к окну. Понятно. Хотят вывести из равновесия. Война объявлена. Но кто же так нагло манипулирует дочерью? Неужели…

– Ма, расскажи мне, что ты об этом знаешь. Поделись своими версиями, у тебя же наверняка есть.

– Давай так договоримся. Я тебе дам кое-какую известную мне информацию. Остальное ты соберёшь сама.

– Ну да, я уже запланировала съездить на место преступления, может, у прихожан что разузнаю. К тебе на малую родину смотаюсь – к тёте Лене зайду. Она же сейчас там живёт, не в Штатах?

– Она в России, за мамой больной ухаживает.

– Вот и прекрасно. Главное начать. А там само покатится.

– Хорошо. Прояви свою журналистскую смекалку. Когда-то же надо начинать. Как соберешь информацию и обработаешь её, выстроишь собственные версии, тогда я поделюсь с тобой своими мыслями об этом злодеянии, не раньше. Договорились?

– Может, ты и убийц назовёшь? – хитро прищурила глаза Настёна.

– Нет, кто конкретно убил, я не знаю. А вот почему – это я знаю наверняка.

– Ничего себе заинтриговала! Ладно, колись, что тебе известно по этому делу?

– Ты давай доедай. А потом пойдём ко мне в комнату. Если хочешь проводить расследование – начинать надо с азов. Я тебе покажу школьные фотографии, расскажу о каждом из них.

– Ну да, для начала мне надо составить психологический портрет жертвы. Вернее, двух жертв. Затем нарисовать общую картину жизненного пути каждого из них. И только потом переходить к конкретному дню – к той точке икс, когда всё произошло. Точнее, к конкретной ночи – это же случилось между полуночью и рассветом?

– Именно. В это страшное бессолнечное время. Я его зову час лунокровия. Луна хищно требует жертв. И слуги её не дремлют.

– Вечно у тебя то декаданс, то восторженный сентиментализм. Только давай сейчас ближе к натурализму. Рассказывать будешь по факту, без этих всяких твоих ностальгических отступлений.

Вера грустно улыбнулась. Большая часть жизни прожита. И никому она не интересна, даже родной дочери. Ностальгические отступления…

ТОЧКА ОТСЧЁТА

1985 год, май

Небольшой городок в Центральном Черноземье СССР

Вера

Были про Родину смелые песни,

Были про жизнь песни стёбные.

Жизнь пронеслась и уже не воскреснет,

Родину с атласа стёрли.

Автор

Небольшой городок. И большая, просто всеобъемлющая весна. Компания друзей, затарившись сухим вином, добытым в боях в местном вино-водочном магазине, весёлой велосипедной ватагой двинулась через просеку к заброшенному храму. Суббота, уроки закончились, и можно оторваться по полной программе. Тем более что учебный год заканчивается. Ещё пару недель – и последний звонок, экзамены, выпускной…

Мы в школе на особом положении – пятёрка друзей, которых объединяет музыка. У нас свой школьный вокально-инструментальный ансамбль «Штурм». Он не только в нашем городке, но даже за его окрестностями пользуется просто бешеной популярностью. Хотели назвать «Штурм Зимнего», но решили сильно не выделываться и ограничиться более короткой версией. Ансамбль наш не только школьный, поскольку репетируем мы в городском ДК под знаковым названием «Ударник». Особенно для меня знаковым, так как я и есть тот самый ударник в нашей музыкальной группе, отбивающий день за днём забойные ритмы смелых композиций.

Конечно, популярности нашей группы способствует не только музыка, но и личности самих музыкантов. Девчонки западают на Мишку Струмина по прозвищу Летяга – высокого шатена спортивного телосложения с обаятельной улыбкой и лучистыми зелёными глазами, а также Славона Сапухова по прозвищу Джим – загадочно-томного блондина, всегда одетого по последнему писку моды. А местные и приезжие парни просто млеют от прелестной Елены Межинкиной, первой школьной красотки с осиной талией и глазищами в пол-лица.

Мы же с Лёвиком Грошиком всегда остаёмся в тени, хотя в нашем ансамбле только у нас есть музыкальное образование. У Лёвика абсолютный слух, он сочиняет песни, играет на электрической и акустической гитарах, обладает уникальным голосом и запредельно классно поёт, особенно блюзы собственного сочинения. Я играю на ударных, мой отец преподаёт в музыкальной школе, и я хочешь – не хочешь поддерживаю семейную марку. Летяга и Джим – самоучки, первый из них играет на бас-гитаре, второй – на синтезаторах.

Лена поёт, у неё красивый тембр голоса, однако широтой диапазона похвастать она не может. И хотя Лёва свои песни предпочитает исполнять сам, он иногда пишет что-нибудь специально для Лены. Всё-таки Грошик, как и все наши парни, в неё влюблён. Правда, старается этого не показывать, в отличие от Летяги с Джимом – те иногда настоящие петушиные бои устраивают. Но Лена всегда остаётся величественной и недоступной, как английская королева Она хранит себя для какого-то таинственного миллионера, которого встретит в будущем. Миллионер может быть хоть каким, хоть никаким – лишь бы вывез её за границу. И желательно подальше от родного СССР.

Мне же отведена роль боевой подруги, которой все изливают свою душу, любят, как родную сестру, но из-за которой дуэлей не устраивают и на свидания не приглашают. Что ж, моё время пока не пришло. Возможно, и не придёт вовсе, мимо протопает.

Мы подъезжаем к своему любимому месту посиделок за городом. Здесь раньше было село, но в Великую Отечественную немцы сожгли его дотла при отступлении, и этот населённый пункт больше не восстанавливали. Колхоз «Красный Октябрь» находится в нескольких километрах отсюда. Место это немножко таинственное и неуютное: за просекой среди поросшей травой местности возвышается холм, на котором сиротливо ютятся и горестно глядят в небо уцелевшие от бомбёжек и разграблений останки старинного храма. Говорят, это была церковь в честь Рождества Богородицы. За храмом находится старое кладбище и начинается лес.

Про этот лес в народе поговаривают, что ходить туда нужно с опаской: он хоть и небольшой, но так может оморочить, что реально в трёх соснах заблудишься. И подкрепляют свои предостережения всякими страшными историями и мистическими байками. Это придаёт нашим посиделкам налёт какой-то мрачноватой романтичности. Мы располагаемся за развалившимися стенами храма.

– Ё-моё, хоть из дома беги, – сетует Летяга, разливая по гранёным стаканам, захваченным из дома, драгоценное в пору антиалкогольной кампании винище, – День и ночь предки телик крутят. Что там смотреть? Две несчастные программы! Заколебался про какое-то ускорение слушать, сплошной маразм.

– Ага, – подключается Ленок, – ещё хоть бы говорил нормально. А то этот его южный диалект с ненормированными ударениями – меня просто тошнит.

– И слухи эти про Меченого напрягают, – добавляю я. – Моя бабуля с соседками только и обсуждают, что сбылось старинное пророчество: по небу уже летают железные птицы и всё опутали железные провода, Теперь вот пришёл к власти Меченый, а значит скоро он развалит страну, и тут уж жди конца света.

– Да это фигня, придумал кто-то специально страшилку, – уверяет Джим. – А вот объявленная кампания за трезвость – реально угроза. Вы знаете, что уже начали по всей стране вырубать столетние виноградники?

– Про виноградники не слышал, – говорит Летяга, – а вот про то, что милиция с облавами ходит и самогонные аппараты конфискует – это точно, у нашего соседа дядь Пети отобрали.

– Ой, да ну их всех, этих политиков и эту политику, – с досадой машет рукой Ленка. – Давайте выпьем за нас. Последние денёчки ведь все вместе собираемся. Скоро разлетимся по стране – и поминай как звали.

– Лен, не каркай, – ужасаюсь я. – Чего это мы все вместе не соберёмся?

– Верусик, – назидательно произносит наша красотка, – нужно уметь хоть иногда смотреть правде в глаза. А для этого снимать с глаз розовые очёчки. Реальность сурова и буднична.

– Давайте выпьем за то, чтобы душа наша всегда пела, – вдруг подаёт голос Лёвик. Он вечно вступает в беседу в какие-то неподходящие моменты. Будто существует где-то на своей отдельной планете, потом на несколько минут залетит в наш мир, – и обратно к себе, в другую реальность. – Ведь на самом деле поём мы вовсе не голосом. Голос – лишь инструмент, как гитара или скрипка. Поём мы душой.

– Хорошо, ребята, – дипломатично произносит Джим. – Выпьем первую за нас, а вторую – за песни нашей души.

Вот никак у меня Славон с Джимом не ассоциируется. Славон – он и в Африке Славон, одна сплошная рисовка, внешний антураж. Выбирая себе прозвище, он напряжённо метался между Джимом (под Моррисона косил) и Джимми (намёк на Хэндрикса). В результате «Дорз» перевесил. Хотя и на одного, и на другого он был похож, как попугай на слона. Что играл бездарно, что эпатажничал фальшиво. А всё потому, что не от души. Дань моде, самолюбование, выпендрёж перед Ленкой. Впрочем, наверное, я к нему необъективно отношусь. Нормальный он парень, не лучше, но и не хуже других.

– Песню сочинил. Вчера, – вдруг с бухты-барахты объявляет Лёвик. И сразу, без перехода, начинает исполнять под гитару:

В РВАНОЙ ГОЛОВЕ,

В РВАНОЙ ГОЛОВЕ

ЗВЕНИТ УЛЫБКА НЕБА.

ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ,

ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ?

Я В ЭТОЙ ЖИЗНИ НЕ БЫЛ.

НЕ БЫЛО МЕНЯ,

НЕ БЫЛО МЕНЯ,

А БЫЛО ЭХО.

БЫЛО ЭХО НЕБА.

И УЛЫБКА ЧЬЯ-ТО.

И РВАНЫЕ СЛОВА.

И ЧТО-ТО ЗВЕНИТ,

ГДЕ-ТО ЗВЕНИТ.

И ПОКАТИЛАСЬ ГОЛОВА…

– Странная какая-то песня, ни о чём, – пожимает плечами Ленка.

– А мне понравилась, – приободряю я Лёвика. Мне и в самом деле песня понравилась. Есть в ней что-то ускользающе-притягательное. А Лёвик своим исполнением одухотворяет её невыразимо-творческой магией.

– Надо бы разучить ансамблем, – предлагает Летяга.

– Да куда там учить – скоро экзамены – и аривидерчи, – возражает Джим.

– Нафиг, валить надо из этого долбанного Союза, – с твёрдым убеждением заявляет Ленка, – ловить здесь нечего, одно нищебродье и пьянь.

– Вообще никакого патриотизма в тебе нет, – искренне сокрушается Летяга. – Ты предатель родины, расстрельная статья.

– Было бы что предавать! – возмущается Елена Прекрасная. – У меня всего одна жизнь. И прожить её в этом отстойном убожище, в этой грязной и отсталой от прогресса стране я не собираюсь. Я целиком поддерживаю Остапа Бендера – белые штаны и солнце Рио-де-Жанейро. Нужно жить, а не выживать.

– Ну, не знаю, – не соглашаюсь я. – Моя бабушка всегда говорит: где родился, там и пригодился. Раз уж мы родились в этой стране, значит, для чего-то мы ей нужны.

– Какая-то отстойная философия, ретроградная. Вот и будешь всю жизнь мыкаться, как твоя бабушка. Что хорошего она видела? – пристаёт ко мне Ленка.

– Да ладно, девчонки, – мирит нас Джим, – в любой стране можно нормально пристроиться, были бы связи и голова с мозгами.

– А мне вообще до фонаря где жить, лишь бы небо мне принадлежало, – мечтательно произносит Летяга. – Какой это кайф – летать! Офигенная скорость, ты разрезаешь облака своим самолётом, маневрируешь, переходишь с высоты на высоту. Эх, быстрей бы в лётное поступить! Упрусь – а первый вылет будет мой. Со всего курса лётки – мой будет вылет, никому не отдам!

– Фантазёр ты, Летяга, – качает головой Ленка, – никакого проку от тебя не будет в семейной жизни, одно небо в голове да самолёты. А деньги кто будет зарабатывать?

– Да лётчики нормально получают, – успокаиваю я её.

– Ай, – презрительно машет рукой наша красотка.

– А я просто жить хочу, – вдруг подаёт голос Лёвик. Мы аж вздрогнули – думали, он нас не слушает, витает в своих мыслях. – Чтобы не в стране, а на Земле. Я хочу быть гражданином Земли. Ходить, где хочу, жить в разных странах и городах. Мне и дом не нужен. Сегодня я хочу жить здесь, а завтра – там. Я бы никому не мешал. Просто пел и общался с разными людьми.

– Космополит ты, Лёвик, – усмехается Джим. – А безвизовый режим в другие страны – это ты размахнулся, даже в фантастических книгах об этом не упоминают.

– Давайте выпьем, чтобы свои мечты мы воплотили в реальность! – предлагает Летяга.

Мы дружно сдвигаем стаканы. А затем начинаем хором петь наши застольные песни – и собственные, и своих любимых групп. Обычно начинаем с душевно-лирических, а заканчиваем какими-нибудь забойными, чтобы можно было выплеснуть свою молодую энергию через песенный драйв.

Под финал мы орём во всю глотку песню «Машины времени» про новый поворот и искренне верим, что новый поворот в нашей жизни уже маячит на горизонте, и будет он сногсшибательным! Тем более, что в СССР объявили курс на какое-то ускорение. Мы не понимаем, в чём смысл этого термина в масштабах страны и как это самое ускорение отразится на жизни каждого из нас. Но само слово – динамичное, жизнеутверждающее, – вселяет оптимизм.

В юности мы так наивны. И в этом вся прелесть.

2017 год, начало июня (продолжение)

Москва

– Ма, но ведь просила же покороче, – недовольно морщится Настя. – Конкретно опиши мне Струмина и Грошевича. Внешнее представление я о них по фоткам имею. А характеры?

– Да обычные ребята были, – пожимает Вера плечами. – Хотя нет, это для меня обычные. А для человека со стороны – так с чудинкой.

– Но это не только про них сказать можно, – выразительно смотрит на Веру добрая дочь.

Вера задумывается: рассказать или ещё рано? Повод хороший, но почва совсем не подготовлена. Видимо, на это и рассчитано. Теперь каждый шаг – с оглядкой, каждое слово – мысленно взвешивать и оценивать. Период расслабленности и эйфории окончен. Они сделали ставку на дочь.

– Миша и Лёва по жизни были идеалистами. Один хотел покорить небо и грезил только о том, чтобы летать. Другой мечтал о мире во всём мире и через песни пытался донести боль своей души от несправедливости, фальши, внешнего и внутреннего уродства, возведённого в ранг образца для подражания. У обоих были очень ранимые тонкие души, живые, пульсирующие.

– Господи, мама, опять ты со своими словами-кружевами. Скажи просто: у одного тараканы в голове по поводу самолётов, а другой – социально неадаптированный тип, который мир своих фантазий и глюков проявлял через песни.

– Настя, ты со мной таким тоном не разговаривай. Перестань строить из себя развязную девицу. Снимай маску, будь собой.

– А почему ты уверена, что это маска? – насмешливо вопрошает дочь. Но потом становится серьёзной, понимая, что мать лучше не злить. – А в священники-то как Струмин попал?

Вера вздыхает. Грустная это история.

ОТЕЦ КИПРИАН

1992 год, август

Небольшой город в центре России

Вера

Где найти звонаря

раскуроченной вдрызг колокольни?

Только ветер пытается звону небес подражать…

Автор

Год непростой. Впрочем, как и все последние годы. Летим куда-то в тартарары, никто не поймёт, куда и зачем. В магазинах шаром покати, зарплату по несколько месяцев не выдают, народ кругом голодный и злой. С введением каких-то непонятных рыночных реформ и либерализации цен все торгаши буквально с ума посходили. Продукты стали появляться, но цены на них зашкаливают. Народ стали кормить «ножками Буша», как будто в стране своих курей отродясь не водилось. Хотя наших-то ласково-насмешливо зовут «синими птицами» – такие они доходяги и синюшные на вид. Американские-то толстенькие и упитанные, нашим не чета.

По всей стране сплошной бартер. Эти иностранные экономические термины поперёк горла стоят. Сейчас вот, в конце лета, какие-то ваучеры начали раздавать, никто не знает, что с ними делать. Ругательство даже такое появилось, я на улице услышала: «Да ты дурак!» – «От ваучера и слышу».

Но хуже всего обстановка в ближайшем порубежье. Летом развернулись кровавые события в Бендерах, жестоко обстреляли Цхвинвал, не заканчивается конфликт в Нагорном Карабахе, а тут ещё возникло напряжение на грузино-абхазской границе. Господи, куда катится мир?

И всё-таки жизнь продолжается. Конец лета, и народ валом валит во все концы России-матушки: кто на отдых, кто с отдыха, а кто и по другой надобности. Вот и я в пути. А путь-то неблизким выдался. Билетов в кассах нет. Где с проводником договоришься, где с шофёром, а где и зайцем в электричке проскочишь. На протяжении всего пути из автомагнитол, вокзальных репродукторов несётся хит этого сезона в исполнении Марины Журавлёвой про черёмуху и про то, что на душе неспокойно так.

Вот и я переживаю, душа не на месте. Наконец-то, пыльная и грязная, добираюсь до пункта назначения. Это небольшой городок, коих тысячи разбросаны по земле нашей русской. Городков-то много, но только один для меня особенный. В местном храме настоятелем служит батюшка Киприан. Однако как священнослужителя я его пока не воспринимаю, для меня он – дорогой мой Летяга.

Страшно волнуюсь. Ещё бы – целых семь лет не виделись с нашего выпускного! Переписывались, конечно, я у родителей его адрес узнала. Но вот поехать всё как-то не получалось, хотя собиралась ещё в восемьдесят девятом, как институт окончила. Время-то смутное, то одно случится, то другое. Он тоже непонятно где – то в семинарии учится, то где-то в приходе служит, только соберёшься – его уже в другой приход направили. Вот почти год как перевели в этот городишко храм восстанавливать и приходскую жизнь налаживать.

И я решилась. Бросила все дела, заняла с миру по нитке денег под отпускные – и рванула. У меня важная просьба, которую я изложила предварительно в письме: я попросила отца Киприана покрестить меня. Я ведь до сих пор некрещёная.

Столько всего произошло за то время, что мы не виделись! Главное – живём-то уже в другой стране. Правда, не осознал ещё этого народ. Зато мировоззрение у всех поменялось просто глобально, настоящая ломка сознания. Я вот библиотекарем после института работаю. Так это вообще сейчас не профессия. Впрочем, как и учитель, врач, инженер…

Как-то гадко на душе от того, что моральные понятия сместились и поставлены с ног на голову. Если человек добрый – значит, лопух, надо прикинуть, что с него можно скачать. Если не подлый, а чуткий и отзывчивый – значит, слабак, бей под дых. Всё покупается и продаётся. Интересно, почём нынче любовь и доброта?

Эх, я ещё и не замужем. Вообще жизнь моя не задалась. Как-то всё не складывается, всё не то. Ни одного серьёзного претендента в мужья. По выражению одной моей подруги, – всё «не мой фасончик».

А другая моя подруга ещё в институте, помню, говорила: «Вер, наших с тобой парней в Афгане убили. Они у нас были лучшими из лучших. Вот их и убили». А что, может, так оно и есть. Более полумиллиона солдат и офицеров участвовали в этой странной войне, которую три года назад объявили «преступной». Нормально? Тебя использовали, как пушечное мясо, не спросясь, и при этом ты ещё преступником оказался. Господи, как хорошо, что Летяга выжил!

В городке и спрашивать не надо, где храм, его сразу видно. Стоит на пригорке на окраине. Старенький такой, даже не поймёшь, сколько глав. Стены облупленные, колокольня наверху. Видимо, она была под центральным куполом, но сейчас купола нет, колокольня вся обвалилась, сплошные руины. Даже цвета храм непонятного, одни ошмётки вместо штукатурки. Это Троицкая церковь.

Летяга знает, что я приезжаю сегодня, но не знает, во сколько. Как тут время рассчитаешь? До городка я вообще на попутке добиралась из райцентра.

Интересно, как мне его называть? Батюшкой непривычно как-то. Но ведь он уже не мирянин, значит и не Мишка, и тем более не Летяга. Буду называть как есть – отец Киприан. Он писал мне, что с этим именем рукоположен в иеромонахи.

Службы сегодня в храме нет. Летяга сообщал, что живёт в небольшой сторожке при церкви, дома своего у него не имеется. Стучу. Захожу.

Он сидит за стареньким столом в чёрной рясе, что-то пишет. В его хлипкой хибарке потрёпанные выцветшие обои, ветхая мебель, больше напоминающая рухлядь. И среди этой убогости, словно солнце за дождевыми тучами – великолепные сияющие иконы. Они повсюду – в «красном уголке» с лампадой, на стенах и в простенках. Они озаряют пространство комнатки ровным ясным сиянием, даря входящему надежду и успокоение.

– Добрый день… – здороваюсь я радостно и немного спотыкаюсь на полуслове – хотела добавить «Летяга», но сдержалась.

– Верочка, здравствуй! – он искренне рад, это видно и невооружённым взглядом. Мы вместе накрываем на стол. Кухня (трапезная) – это всё та же комнатушка, которая и гостиная, и опочивальня. В углу стоят маленькая электрическая печь и рукомойник. Вода и все «удобства» – на улице. Господи, как он тут живёт? Отопления нет, зимой надо включать обогреватель.

После общих разговоров о дороге, о родных, о бывших одноклассниках, мы, наконец, усаживаемся за стол. Отец Киприан произносит молитву, и мы начинаем вкушать. Идёт Успенский пост. Да и без поста-то есть особо нечего. Картошка да огурцы с квашеной капустой. Затянувшийся со времён горбачёвских реформ пост советского гражданина. Теперь уже, правда, гражданина российского. Все грустно шутят: «Мы все идём к коммунизму. Но по дороге никто кормить не обещал». Правда, сейчас совершенно не понятно, куда мы вообще идём. Или катимся.

Прошу своего друга рассказать про Афган, про то, почему решил стать священником. Он писал мне письма редко и очень коротко, времени на писанину у него почти нет. Поэтому у меня много вопросов к Михаилу.

– За что воевали? – поднимает больную тему отец Киприан. – Мой командир часто говорил мне: чтобы выжить, нужно ясно осознавать, за что воюешь. До революции воевали за веру, царя и Отечество. В Великую Отечественную – за Родину, за Сталина. А мы за что? Непонятно. За веру? Так тут совсем другая вера, не наша. За Отечество? И отечество-то не своё. Так ты представляй, говорил он, в душе мамку и батю – воюй, чтобы вернуться к ним живым и невредимым, вернуться в своё Отечество.

Что ж, думаю, буду воевать за веру и Отечество. Когда мысленно произносил: «за веру», то тут же мне представлялась ты, Вер, и вся наша дружная компания. А Отечество – это мама с папой, брат с сестрой. Вот за вас и воевал.

А потом случился этот страшный бой, моё последнее сражение. Меня почти сразу контузило, и я отключился.

Вдруг откуда-то пришло сознание. И я всё как будто вижу сверху. Смотрю – духи наших плотным кольцом окружают, вся ж братва поляжет ни за хрен собачий. А крикнуть не могу, предупредить – тело не слушается, руки-ноги не шевелятся, ни один мускул не работает. Понял, что подохну здесь, в чужих горах. И не только не похоронит никто, да ещё и над телом поглумятся. И так тошно стало, Вер. Не от того, что умру даже. А от того, что не в земле родной лежать. Я хоть и неверующий был, но в детстве бабуля меня крестила в соседней деревне. И стал просить Господа, чтобы дал умереть в своём Отечестве. А потом опять провал – снова сознание потерял.

Позже узнал, что подоспело подкрепление, удалось прорвать окружение, и ребята почти все уцелели. Эвакуировали на вертолёте и раненых, и убитых.

Уже в госпитале, как в себя пришёл, – не сомневался. Сколько лет ещё осталось прожить – посвящу их служению Богу и людям. Для этого меня и оставили в живых.

Синодик вот у меня свой, блокнот поминальный, довольно внушительный – все парни, что полегли в Афгане, кого я знаю и за кого родные и близкие просят, всех сюда записываю. И за живых тоже молюсь, как только есть свободные минуты.

Времени свободного, правда, не очень много – когда нет службы, я занят работой по восстановлению храма. Десантура приезжает, помогает мне братва управляться со строительными работами, с коммуникациями разгребаться. И сослуживцы мои бывшие навещают, и незнакомые ребята. И прихожане у меня отзывчивые. Господь меня не оставляет.

– Смотрю, магнитофон у тебя есть, – киваю я на старенький «Сони».

– Да, правда, еле дышит, но ещё пашет. Кто-то из приезжих парней оставил. Я на нём слушаю записи песен иеромонаха Романа. Сердцем отогреваюсь.

И он включил свою любимую запись про соловья, чьей необыкновенной песне так трепетно внимает душа.

***

Я прожила в этом городе чуть больше недели. Отец Киприан пристроил меня на постой к работнице свечной лавки матушке Лидии, женщине лет около пятидесяти с невыразимо добрыми и в то же время печальными лучистыми глазами. У неё в Афганистане погиб единственный сын, и она взяла на своё попечение отца Киприана, по возможности освобождая его от бытовых проблем: варила, стирала, убиралась в его ветхом домишке. Была его светлым тихим Ангелом. И батюшка определил мне её в крёстные матери. Она больше недели готовила меня к принятию святого крещения. Учила, что можно и что нельзя кушать во время поста, какое молитвенное правило читать, как подготовиться к исповеди и причастию. Подарила мне молитвослов.

У матушки Лидии были тяжёлые условия работы. Отец Киприан категорически не признавал свечных ящиков внутри храма. Поэтому свечная лавочка находилась в каком-то спешено построенном возле церкви сарайчике без всяких удобств. Но матушка не роптала, верила, что это всё временные трудности, и все бытовые вопросы постепенно уладятся. Более доброго и неприхотливого человека я, наверное, не встречала в своей жизни.

Отец Киприан и матушка Лидия крестили меня в церковной купели полуразрушенной церкви в благоговейной тишине, когда прихожан в храме не было. Конечно, этот день стал самым значимым днём в моей жизни. Не скажу, что я с этого дня стала воцерковлённым человеком, или что я перестала грешить и стала совершать лишь правильные и благочестивые поступки. Отнюдь. Как была грешницей, так и осталась. Но что-то в глубине моего сознания поменялось. Это были какие-то неясные ощущения, неявные. Малые росточки. Но самое важное в своей жизни я совершила – переломила своё атеистическое мировоззрение. Теперь требуется глобальная работа над собой. Каждодневная, терпеливая, невидимая постороннему глазу…

Но это со временем. А по молодости – пускаешься во все тяжкие. По сути, вся взрослая жизнь и старость есть расплата за грехи юности.

2017 год, начало июня (продолжение)

Москва

– Теперь более-менее понятно, почему он стал священником, – произнесла Настя, когда Вера вкратце рассказала ей о своей первой поездке к отцу Киприану. – Но почему ты никогда не говорила, что он тебя крестил?

– Во-первых, меня никто и не спрашивал. А, во-вторых, он просил не оглашать этого, оставить в тайне до определённого времени. Теперь-то, думаю, можно и рассказать.

– И что же именно теперь случилось?

– Да времени уже много прошло, вряд ли эта информация что-то изменит, – неопределённо ответила Вера. Дочь посмотрела на неё, скептически покачав головой. Опять эти мамины чудинки. Ей-Богу, как маленькая со своими «тайнами».

– А в лётчики-то почему он не пошёл после школы? Он же собирался в лётное.

– Ну да, в Рогани хотел учиться, под Харьковом. Но накануне поступления попал с родителями в автокатастрофу. Слава Богу, все остались живы, однако без переломов и ушибов не обошлось. И по состоянию здоровья Летягу не взяли в военное училище. Зато с весенним призывом загребли в армию, а оттуда уже через год – в Афган.

– А Грошевич что делал после школы? Где учился?

– Давай про него я тебе завтра расскажу. Пойду отца проведаю. И покормить его надо.

– Да, иди, конечно, а то что-то мы его одного бросили.

Мама была проницательной, с этим не поспоришь. Она вовсе не ради красного словца высказалась насчёт Настиной маски. Когда Вера ушла, дочь убрала с лица шутовскую маску, которую вынуждена была носить в обществе других, даже своих родителей.

Недавно, бегло прослушивая оцифрованные аудиозаписи из маминой лихой фестивальной юности, она наткнулась на песню Макса Шварца «Всё равно нас однажды добьют» и «присоединила» её к себе. Эта песня удивительно точно передавала внутреннюю Настину суть. Песня про то, как, идя в народ, нацепляешь на лицо глаза и скалишь рот: то ли от радости, то ли от боли…

Как об этом расскажешь, не искажая истину? Настя родилась странным ребёнком. Родители замучились водить её по психиатрам. Ставили ей разные диагнозы: и задержка речевого развития, и аутизм, и что-то ещё. Но это всё внешняя сторона дела.

Внутри себя Настя никакого дискомфорта не испытывала. Она понимала всех и всё без слов. С самого рождения. И когда её учили говорить, она отказывалась произносить слова. Зачем было произносить слова, если всё и так понятно? Пустая трата энергии, времени, но главное не это. Главное – получается враньё. Ни одно произнесённое слово не передавало и десятой доли того энергетического посыла, который был заложен в мыслеформу изначально. И эта ложь возмущала детскую ангельскую душу ребёнка. Она прекрасного «считывала» любого человека без слов и разговаривала без слов, на мысленном уровне. Но её никто не понимал и никто ей не отвечал, кроме одного-единственного человека. Даже любимые родители её не воспринимали, считали больной и печалились. Постепенно мир вокруг мрачнел, теряя очарование первозданности.

К началу школьного периода Настя сдалась, заговорила. Но к этому времени она уже очень обиделась на мир, который не захотел её принимать такой, какая она есть. Она придумала себе шутовскую маску, злорадно нацепила на лицо и в обществе никогда не снимала. К своему совершеннолетию она почти срослась с этой маской, которая начала отдираться с трудом, почти с кровью, когда девушка оставалась наедине с собой.

Раз уж так получилось и пришлось идти на уступки обществу, Настя решила не бежать от трудностей, а пройти своё жизненное испытание в полной мере: она выбрала профессию, основанную на Слове и связанную с постоянным общением. Она решила стать журналистом. Это был вызов. Прежде всего, самой себе.

Сняв маску, Настя вздохнула. В последние годы становится всё больше и больше людей, которые хотят использовать её в своих целях. И всё меньше тех, кто искренне её любит…

Она решила начать сбор электронной информации. Сведений в интернете было мало, но, тем не менее, они имелись. Отзывы касались в основном отца Киприана. Причём характер они носили очень противоречивый: от восторженно-положительных до ругательно-оскорбительных. Нейтральных почти и не было. Писали по большей части прихожане, но также были отклики на форумах от бывших армейских сослуживцев, от бывших сокурсников по духовной семинарии. Статьи в средствах массовой информации этого периода о батюшке, которые собрала мать в отдельную папку в виде вырезок, были явно заказными: или открыто отрицательными, или скрыто глумливыми, с эдакой ироничной поддёвкой. Образ складывался неоднозначный.

О Грошевиче, кроме нескольких упоминаний в тех же статьях, что и об отце Киприане, ничего не находилось. И песен его никто не выкладывал. У Веры сохранилось несколько старых аудиокассет, парочка видео. Настя в прошлом году всё оцифровала. Хотела выложить в Сети, но времени как-то не было, а потом и желание пропало.

С Грошевичем вообще всё было как-то загадочно. Пару лет назад в Москву из Израиля прилетала его мать, Роза Натановна. Она заходила поговорить с Верой, и Настя в этот день также была дома и присутствовала при их разговоре. Странная это была встреча.

Мать почему-то нервничала, хотя более спокойного и выдержанного человека вряд ли отыщешь. Роза Натановна выглядела вполне респектабельной и миловидной пожилой дамой. Но было в ней что-то неуловимое, что напрягло Настю.

Роза Натановна пробыла у них недолго. Она поведала, что после внезапной и необъяснимой смерти единственного сына тяжело заболел и вскоре умер её муж. Оставшись одна, она затосковала и чуть не сошла с ума от горя. Но потом к ней пришла надежда, что Лёка не сделала аборт и родила девочку или мальчика – родную кровиночку. Роза Натановна полетела в Россию, наняла частного детектива. Тот долго не мог отыскать следов возлюбленной Лёвика, но в конце концов детектив таки нашёл её адрес и установил, что Лёка родила сына. Однако общаться с Розой Натановной женщина наотрез отказалась. Роза Натановна пыталась связаться с внуком, но тот был ещё мал и так же категоричен, как и мать.

По прошествии стольких лет Роза Натановна надеялась на прощение с их стороны. Но Лёка по-прежнему её не принимала и сказала, что сын уехал учиться в Москву, запретив его искать. Приходится ей возвращаться домой ни солоно хлебавши.

Настя помнила, как мать уточнила имя Лёкиного сына. Того звали Станиславом. Настя забыла детали разговора, однако помнила ощущение, которое он оставил. Некое несоответствие, едва уловимую, ускользающую фальшь. Но в чём выражалась эта фальшь – она понять не могла, и от того её ещё долго мучило воспоминание об этой встрече.

На всякий случай Настя всё-таки решила забить в поисковике: «Лёва Грошик песни». Выскочило пару строк с одной и той же песней на разных сайтах. Ничего не поменялось, она видела несколько лет назад ссылки на эту песню, которую кто-то закинул на просторы интернета: «В рваной голове…». Ничего нового. Но ведь эту-то песню кто-то выложил. Интересно, кто же это мог быть? В Насте проснулся охотничий азарт.

***

Вера подошла к мужу, который лежал на диване в гостиной с включённым телевизором. Игорь дремал. Вера присела рядом с ним и поцеловала в макушку. Черты лица Игоря сразу смягчились, не открывая глаз, он нежно обнял жену и притянул к себе.

Вера всё сомневалась: рассказать сейчас или повременить? С одной стороны – он и так в состоянии стресса. С другой стороны – именно в таком состоянии он сможет более адекватно воспринять ту странную (выражаясь точнее – сказочную) историю, которую она собиралась ему поведать.

Вера ласково гладила мужа по голове и размышляла. У них сейчас установились очень душевные взаимоотношения, даже в юности, пожалуй, таких не было. Хотя ещё совсем недавно подумывали о разводе. Во всяком случае, идиллией в семье и близко не пахло.

Постепенно Вера погрузилась в свои воспоминания о том, как они познакомились с Игорем, как развивались их отношения. Одновременно она думала и о Лёвике Грошевиче, она ведь обещала рассказать о нём завтра дочери. Странно, как всё иногда сходится в какой-то точке Вселенной. Не поехала бы она тогда на «Лезвие» – и жизнь была бы совсем иной, и Настеньки в её жизни не было бы…

«ЛЕЗВИЕ»

1994 год, лето

Зона отдыха в лесу на берегу озера рядом с небольшим российским городком

Фестиваль акустического рока «На лезвии струны»,

в просторечии – «Лезвие»

Вера

Пятница. 1-й день и 1-я ночь

И здесь, за ширмой суетливых будней,

Клубится и кипит наш творческий котёл.

Автор

Инга, моя любимая подруга ещё с институтских времён, подбила меня на великую авантюру. Позвала на фестиваль акустического рока и неформальной поэзии, один из множества, что организуются стихийно по разным городам и весям неохватной земли нашей русской. Творческие струны глашатаев новой эпохи требуют зримого воплощения и благодарных слушателей. Инга – из числа глашатаев, я – из числа благодарных слушателей.

После института я уехала в родной городок, устроилась на работу в ведомственную библиотеку и забросила музыкальное творчество. А Инга решила получить второе высшее образование в Питере, где она, собственно, и проживала с родителями. В процессе обучения познакомилась с какими-то ребятами, у которых была своя группа, и они взяли её в эту группу солисткой. У Инги каникулы в вузе, и она разъезжает по разным музыкальным тусовкам. Я только что вернулась из Крыма, где отдыхала с родителями, и, не успев даже передохнуть – в новое путешествие.

В поезде не одна я добираюсь на фестиваль. Это понятно по бренчанию гитар и спевкам в различных частях вагона, в котором я еду. Думаю, и в других вагонах дело обстоит примерно так же. Всё это сопровождается беготнёй из вагона в вагон, шумными попойками, спорами и философствованиями, причём громкость звучания напрямую зависит от градуса и объёма выпитого спиртного. Проводники давно махнули рукой на всё это безобразие, к тому же у них есть дела поважнее – на каждой станции капусту огребать, летом ведь количество путешествующих множится в разы.

Душно, решаю подышать в тамбуре. Господи, тут тоже расположились поющие, сидя на рюкзаках и свёрнутых палатках. Дышать вообще нечем от сигаретного дыма.

Хотела уж было рвануть назад, на цепляет приятный голос и сама песня какого-то испанского звучания в исполнении патлатого парня в тельняшке. Песня необычная, с яркими метафорами. Никогда не слышала, чтобы шелест листвы сравнивали с платьем вдовы, а дожди – с обивающими пороги нищими старцами.

– Классная песня, – обращаюсь шёпотом к стоящей рядом девушке из этой разношёрстной компании.

– Угу, – соглашается та. – Но это не его песня, – кивает она в сторону исполнителя. – Это Бахмута песня, «Фадо» или «Скерцо», не помню точно, как называется.

– «Фадо о мазурке», – уточняет стоящий рядом парень.

– Круто, – говорю.

– Круче всего свои песни поёт сам Бахмут, – уверяет девушка. – Ты бы слышала, какой у него голосище! Может, приедет на фестиваль. С ним весело.

Всё, от табачной завесы распирает горло, дышать невыносимо, и я ретируюсь к себе на место. Но песня оседает где-то внутри моего существа. У меня так бывает. Случайная фраза или улыбка незнакомого человека цепляются за что-то в душе и уже остаются в ней навсегда… Бахмут. Надо запомнить.

Поезд подъехал к нужной станции. Вместе со мной на платформу выгружается целая толпа бродячих музыкантов и сопровождающих их бездельников.

Из репродуктора на перроне звучат зажигательные шлягеры в исполнении Леонида Агутина.

Инга писала, что до базы на берегу озера, где проходит фестиваль, нас довезёт бесплатный автобус. Надеюсь. Решаю не заморачиваться и топать вслед за народом – наверняка кто-то знает, куда двигать. И точно: возле здания вокзала стоит обшарпанный «ЛАЗ» с табличкой: «Фестиваль «На лезвии струны». Битком набит, но как-то втискиваюсь. Все возбуждённые от предвкушения чего-то интересного, гомонят, хохочут, подначивают друг друга. Мне немного неуютно от того, что я одна, но, надеюсь, Инга меня встретит на месте, и я вольюсь в эту разномастную творческую массу, став её частью.

Едем под «убойные» песни водителя из его «авторадио». На весь салон раздаются хиты нынешнего года про вишнёвую «девятку» «Комбинации» и тому подобное.

Приехали. Вываливаемся из автобуса. Я растеряно оглядываюсь в поисках Инги. А вдруг её нет?! Что я тут буду делать одна?

– Верусик! – моя Инга подбегает ко мне, и мы крепко обнимаемся. Несколько лет не виделись! Живое общение письмами не заменишь.

– Пошли, буду знакомить тебя с нашими, – Инга подхватывает мой рюкзак, и мы, весело переговариваясь, идём с опушки на берегу озера к сосновой просеке. Там среди деревьев расположился настоящий палаточный городок. Всюду суетятся: кто устанавливает палатку, кто разводит костёр, кто накрывает поляну, кто играет на гитаре. Гомон, шум, весёлый смех. Из радиорубки звучат песни на всю турбазу. Сочным цыганским баритоном кто-то поёт о мальчике, у которого на шее дудка и Анка-хипушка, о бусине, что укатилась с ниточки судьбы.

– Это Геннадий Жуков, – говорит Инга, видя, что я прислушиваюсь к словам. – Мэтр. Один из основоположников бард-рока. Все ждут его в жюри фестиваля.

Везёт Инге, она всех знает, а для меня всё впервые, всё с чистого листа.

Подходим к большущей палатке. Нас встречает радушной улыбкой упитанный парень с мелкими кудряшками на голове. Он розовощёкий и жизнерадостный, аки младенец («У него всегда было хорошее настроение, а в остальное время он спал» – Борис Виан «Пена дней»).

– Знакомьтесь. Вера – Макс, представляет нас Инга.

– Классно! – восклицает Макс. – В нашей палатке будут обитать самые красивые девушки!

– Вот ты бабник! – добродушно улыбается Инга. – Наша группа называется «Дикие мустанги». И вот этот тип, – она кивает головой в сторону парня, сидящего на бревне возле палатки, – самый главный Мустанг, основатель группы. Ужасно дикий.

Парень что-то наигрывает на гитаре и даже не поворачивает голову, чтобы взглянуть на нас.

– Как всегда весь в себе и делает вид, что ему на всё пофиг. Ладно, потом признакомитесь, в процессе. Первоначально его прозывали Мустанг в шляпе, но постепенно сократили до Мустанга.

Мы кидаем мой рюкзак внутрь палатки.

– Пойдём куда-нибудь уединимся, поболтаем, – предлагает подруга

Захватив одну из моих крымских бутылок с вином, мы углубляемся в сосновый бор, подальше от палаток, располагаемся в кустах под какой-то сосной.

– Класс, настоящее крымское вино! – восклицает Инга. – Ой, а открывать как?

– А то ты меня не знаешь, – самодовольно ухмыляюсь я и достаю штопор. – Всё своё ношу с собой.

Мы открываем драгоценный напиток. Стаканы не прихватили. Пьём из горлышка. Болтаем о том, о сём, делимся сведениями о судьбе бывших сокурсниц. Больше всего меня, конечно, наша Ритка интересует, наша третья закадычная подруга. Она замужем за офицером, жена военного.

– Давно Ритусик не писала? – спрашиваю у Инги. – А то мне что-то давненько писем не шлёт.

– Да когда ей писать? Дети маленькие. Я переговоры недавно заказывала. Они с Саней в раздумьях: оставаться или на гражданку уходить? Радиоэлектронщики везде сейчас нарасхват. А что в армии творится! Говорит, волосы дыбом, растаскивают всё подряд, оборотистые генералы даже ракеты с танками умудряются за границу толкать! Секретные документы раздают всем кому ни попадя – всем, кто «за ценой не постоит». Дисциплины в армии никакой, все солдаты бегут в самоволку, дедовщина не прекращается. В общем, не знаю, как она там выживает.

– Да, и при этом ещё зарплата у Саньки копеечная, а у неё с работой полный завал. Всё время хочется им помочь, да у самой тоже за душой ни гроша.

– Лично я советую ей на гражданку уходить. Нечего сейчас в армии делать. – В этом вопросе я с подругой вполне солидарна. Между тем Инга переключается на поднаготную фестиваля.

– Спонсор этого фестиваля – местный «новый русский», гендиректор крупного завода. Наследнички его, «золотая молодёжь» – двойнята Лера и Валера, – центр тутошней богемы. Лера стихи сочиняет, Валерик на гитаре наяривает. Вот папаня, чтобы деток своих ненаглядных потешить, и организовал тусовку на элитной турбазе. В этом году второй по счёту фестиваль. Я была и в прошлом году. Народу было поменьше.

– Как ты сюда вообще попала?

– Да на одном фестивале с Валериком пересеклись. Он и пригласил сюда нашу группу.

– Скажи прямо – на тебя запал.

– Может, и запал. Только при нём такие девахи – и близко не подходи, съедят с потрохами. Ещё бы – нехилые деньжищи вокруг двойняшек крутятся. Ухажёры и невесты настоящие бои без правил между собой устраивают. Но мне это всё фиолетово, меня любые женихи в принципе не интересуют.

Понятно, всё Олеся забыть не может. Она разговаривать на эту тему со мной отказывается. Я до сих пор помню сумасшедшие последние дни преддипломной практики во Львове. Олесь с Ингой совсем головы потеряли и ничего вокруг не замечали. Нам с Риткой пришлось заполнять не только свои дневники практики, но и дневник Инги, а кроме того составлять и подписывать кучу формально-официальных документов типа характеристик на самих себя и тому подобное – Инга была нашим бригадиром. Не бросать же подругу в беде. Или в счастье. Это как посмотреть.

– Выступать-то вечером будете? Ужасно хочется послушать, как ты поёшь.

– Не знаю, Вер. Пока доехали – это что-то, одна я трезвая из всей нашей компашки. Остальные в дороге опустошили почти всё, что с собой брали из Питера. Барабанщик набрался до такой степени, что до сих пор из палатки выползти не может. Не уверена, что отойдёт к вечеру.

– Как ты не уследила?

– Какое там! Кто меня слушать будет? Только сели в вагон – и понеслась душа в рай. Тем более, что мы там не одни ехали. Пошли братания, спевки-спивки и всё в таком духе. Утром чуть станцию свою не проехали, еле растолкала всех – заснули уже на рассвете. Бедные пассажиры!

Мы хохочем, шутим, вспоминаем смешные истории из нашей студенческой жизни и делимся своими постстуденческими похождениями. Постепенно мир приобретает незаконченность, меняя свои резкие грани на расплывчатую зыбкость бытия.

– Какие люди! – рядом с нами останавливается парень довольно приятного вида с правильными чертами лица и длинными волосами, стянутыми резинкой в хвост. – Колбаситесь тут втихаря?

– Ага. Знакомьтесь. Валера – Вера.

Мы распиваем остатки моего драгоценного вина за знакомство, и Валера под каким-то предлогом уводит мою подругу. Я решаю осмотреть территорию. Продвигаясь вперёд, выхожу к большой поляне на берегу озера. Тут оборудована довольно приличная сцена, подведено электричество. На сцене я узрела свой тотемный инструмент – ударную установку во всей её красе. Скучает в глубине сцены в одиночестве. Рядом нет никого. Будь что будет – решаю вспомнить школьные годы и отбить что-нибудь драйвовое. Настроение классное, и хочется трэша. Опа-на, а палочки?

Видимо, сегодня какой-то волшебный день, потому что на полу рядом с установкой валяется целая куча палочек. Так, найти бы своего размера, потоньше. Ура, есть!

Я с радости начинаю импровизировать, вхожу в раж. И понеслось! Помнят руки. Как говорится, мастерство не пропьёшь.

– Круто стучишь.

От неожиданности палочки зависают в воздухе. Я выпадаю из своего куража и оказываюсь в реальности. Рядом со сценой стоит этот странный парень по прозвищу Мустанг.

– Давай вместе попробуем, – предлагает он.

– Давай, – соглашаюсь я. Настроение у меня приподнятое, и я готова ко всяким безрассудствам. Он подключает электрогитару, и мы начинаем наш совместный музыкальный отрыв. И что-то из известного, и совсем незнакомые композиции – видимо, из их репертуара. У меня такая лёгкость бытия, что импровизации выходят наикрутейшие. Одна композиция за другой, без остановок и всяких там согласований, на одном дыхании. Он здОрово играет.

Останавливаюсь от того, что руки подустали. Вдруг слышу – хлопают. Ничего себе, я даже не заметила, как вокруг нас собралась целая толпа зевак.

– Круто! Давайте врежьте ещё! Зажгите по полной!

Но кураж уже прошёл, и я встаю из-за установки.

– Как-нибудь в другой раз.

Мустанг прыгает со сцены вниз и подаёт мне руку:

– Ты даже не поела с дороги. Пошли к палатке.

– Идём.

– Поиграешь с нами на вечернем концерте? А то наш Лёсик-барабанщик не в дугу.

– Посмотрим. Я ведь не знаю ваш репертуар.

– Да ты классно импровизируешь. Сейчас перекусим, и я тебе сыграю наши песни.

На том и порешили. Интересно, он помнит, как меня зовут или нет? Во всяком случае, он в курсе, что я подруга Инги. Значит, глянул-таки в мою сторону, когда я приехала.

Подходя к палатке, замечаю перемены. Огромное место перед ней занимает клеёнка, уставленная всякими продуктами – открытыми консервами, баночками с картошкой и салатами, привезёнными из дома, нарезанными помидорами, солёными огурцами, колбасой. И несколько бутылок водки. Вокруг сидит масса незнакомого народа, распивая, поедая и без умолку болтая. Ага, вижу одного знакомого – это Макс. Вспоминаю, что голодная и глотаю слюну.

– Вера, Мустанг, где вы ходите? Сейчас без вас тут всё выпьют и съедят! – заботливый Макс усаживает нас поближе к еде.

В процессе поедания и чего-то там выпивания я знакомлюсь с ребятами вокруг. Это мы, оказывается, объединились с соседними палатками. Меня с Мустангом тоже призвали брататься с уральскими музыкантами и ребятами из каких-то украинских городов, я толком не запоминаю, кто откуда. Да и не особо стремлюсь запоминать. Основная масса историй – это кто как добирался на фестиваль. Кто автостопом, кто зайцем на электричках со всякими приключениями.

Посуды мало, и нам с Мустангом приходится пить из одного стакана.

– Мы с тобой не собутыльники, а состаканники, – острит он.

Потихоньку кто-то берёт в руки гитару, начинает петь, потом запевает другой, третий… Кто-то подпевает, кто-то слушает. Сознание хочет отлететь, но я упорно ловлю его за хвост и возвращаю на место.

– Пошли, сыграемся, – шепчет мне на ухо Мустанг.

– Да у меня же установки нет.

– Просто послушаешь, прикинешь. Ты же быстро тему просекаешь, на ходу биты и сбивки придумываешь.

Импровизировать я умею, этого у меня не отнять. Я соглашаюсь, и мы, захватив акустическую гитару, идём с Мустангом на берег озера. За нами увязывается и Макс со своей гитарой. Народу везде выше крыши, и мы уходим подальше, к камышовым зарослям, где людей почти нет и относительно тихо.

Парни начинают играть, и я погружаюсь в музыкальную энергию бытия, на время выпадая из реальности. Мустанг действительно классный музыкант, уж я-то знаю в этом толк. А вот поёт он не очень. Макс играет вполне сносно и совсем не поёт.

– Крутые композиции. Кто писал? – спрашиваю я, когда они перестают играть и вопросительно смотрят на меня.

– Я музыку пишу, тексты – Макс.

– А что не пел, Макс?

– Да я в этом деле не кабан. У Инги вот здорово получается, когда она волну поймает.

– Ну, это да, этого у неё не отнять.

Скоро уже вечерний концерт, и мы возвращаемся обратно к палатке. Тут только до меня доходит, что я не знаю имени Мустанга. Спрашиваю.

– Игорь, – с улыбкой отвечает. А он ничего себе, вполне даже симпатичный. И талантливый.

Авторов-исполнителей и музыкальных групп понаехало в этом году много, и на концерте разрешается исполнять только одну-две песни, не больше. Хорошо, что ребята мне сыграли, и я в голове уже прокрутила наиболее приемлемые варианты. Выступление наше прошло на «ура», Инга драйвово пела, мы играли с мощнейшей энергетикой, так что публика «стояла на ушах».

Я собиралась послушать других, но кто бы мне дал – уже тащат отмечать наше успешное выступление и мой дебют. Как бы мне «раствориться в тумане»? Мой организм просто не вынесет такого количества спиртного. Решаю исчезнуть под предлогом туалетной надобности. Макс увязывается провожать, еле отбиваюсь.

Здесь есть один общественный туалет для всех, вполне приличный. Только я забыла, где он находится. Ладно, пойду куда глаза глядят, язык до Киева доведёт. Спрашиваю дорогу у попадающихся «аборигенов» и благополучно добираюсь до нужного места. Хм, а вот обратно куда идти-то? Я ж не помню, где наша палатка. Ладно, была – не была, авось найду. Стремительно темнеет, и во мне зреет тревога, что я не отыщу свой родной костерок.

Прохожу мимо многочисленных костров и разношёрстных компаний. Везде свои песни, свои беседы. Некоторые песни совсем не знаю. Если цепляют по тексту или энергетике исполнения – останавливаюсь послушать.

Мгновенно ложится на душу песня-отчаяние про безнадёгу и крылья под капельницей. Дослушав её до конца, спрашиваю, кто автор.

– Песня Вени Дркина, – отвечает исполнитель. – Я на «Оскольской Лире» услышал.

– Веня классно поёт, – добавляет кто-то сбоку. – И песни крутые. С одной стороны – стёбные, а с другой – романтические. Эдакая стёбная романтика. И какая-то сила внутренней правды. Колоритная смесь.

Веня Дркин. Ещё одно новое для меня имя. Стараюсь запомнить.

Совсем не вписываются в стилистический ряд фестиваля песни, что горланит местная молодёжь, приехавшая «оторваться» под предлогом музыкальной тусы. То тут, то там периодически слышится «Сектор Газа» или Цой, но чаще других – звучащая гимном песня «Чайф» с зубодробильным «ой, ё-ооо!».

Также среди самого востребованного ближе к полуночи репертуара – Егор Летов («Гражданская оборона»), у которого «всё идёт по плану» и Ромыч Неумоев («Инструкция по выживанию»), который «не виновен» (Стая воронов»).

Ночь, темень. Что-то я совсем запуталась среди палаток и костров. Пожалуй, я не отыщу своей палатки, у меня по жизни топографический кретинизм. Пристраиваюсь у какого-то костра – отсидеться, отогреться. Тут, видимо, любители поэзии обитают. Какая-то девушка вдохновенно читает нараспев, но никто не слушает, все болтают каждый о своём.

Справа от меня разговаривают парень с девушкой. Я навострила уши. Говорит парень:

– Любой круг – это уже магия, а тем более человеческий круг. Мы сидим сейчас по кругу у костра. Двойная магия – круг и огонь в центре.

– Ну да, все ритуальные действия совершаются в кругу или по кругу, – соглашается девушка. – Даже ангелы на небе, судя по отдельным религиозным источникам, водят хороводы, взявшись за руки и радостно воспевая благозвучные песни.

– Посмотри, сколько вокруг костров с сидящими по кругу людьми! И все что-то поют. Сегодня здесь образуется невероятное по ментальной силе магическое действо!

– Да. Жаль, – вздыхает девушка, – что наш народ забыл свои ритуальные песни, которые, собственно не пелись, а игрались – по кругу. Песня всегда сопровождала ритуальный танец и носила сакральный характер. Забыли мы их. А какие они были красивые – не то что сейчас – одна-две голосовые партии, и всё. А раньше-то минимум – четырёхголосие. Это какая ж красота!

– А главное – для здоровья полезно. Длительный звук «а», например, улучшает работу сердца, – добавляет парень.

– Хотя, ты знаешь, – привносит в разговор нотку сомнения девушка, – я считаю ритуальные песни массово-безликими. Их цель – из отдельных людей создать некую безлико-общую единую структуру.

– Но согласись – это единое целое обладает мощнейшим энергетическим и в то же время магическим зарядом.

– Ну, тут трудно поспорить, – кивает в знак согласия девушка. – А вот в современной музыке противоположная задача: музыку из массово-безликой превратить в индивидуально-пронзительную, но тоже с мощным энергетическим запалом. Что мы и наблюдаем в лучших образцах рок-музыки конца тысячелетия. Раньше установка – не выбиваться из единого хора, а теперь наоборот – выбиться, самоутвердиться.

– А вот у нас в Свердловске, то бишь Екатеринбурге, Боря Рыжий – вот это поэт так поэт, – задушевно уверяет меня некто над левым ухом, – предлагаю выпить за него.

– Не знаю такого, – пытаюсь я отделаться от стакана, назойливо впихиваемого в мою ладонь.

– Не повод, – не соглашается собеседник. – Сейчас познакомлю с творчеством.

Я было хотела ретироваться, но стихотворение про тело, висящее «словно плащ на гвозде», цепляет.

– Пожалуй, за это можно и выпить, – решаю я.

Вдруг с ужасом вижу перед собой в освещении пламени костра огромное лохматое расхристанное существо, на лбу надпись: «Поэт». На груди порвана майка, и через всю грудь красной краской начертано: «Бурозавр». Существо внезапно во всю глотку начинает вопеть, протягивая ко мне руки-грабли:

– И попадя в геену-Огнище,

Я буду дико восклицать:

Я – крылотан, а ты – порочище,

Ты – любомерзостная…

От страха бегу куда-то со всех ног, натыкаясь на людей и кусты, меня больно хлещут ветки деревьев…

Осознаю себя у какого-то костра. На меня из темноты наплывает лицо незнакомого парня. Мой голос возмущается:

– Как можно не знать эстетики экзистенциализма! Предтеча – Кьеркегор с его философией отчаяния, последователь – Хайдеггер с теорией ужаса. Ясперс, Сартр… В противовес Гегелю с его идеями Абсолютного Духа…

Понятно. Последняя стадия подпития. Если я ещё выпью – вообще отключусь. В предпоследней стадии я с упованием вещаю о серебряном веке. В последней – горжусь тем, что без запинки могу произнести слово «экзистенциализм». Значит, уже дошла до ручки. Но почему я не у своего костра? И как перескочила стадию серебряного века? Теряюсь в темноте сознания.

Сознание включается. Я опять у какого-то костра. Все хором поют песню, подыгрывая гитаристам кто на чём – кто на скрипке, кто на ложках, а кто-то просто в такт стучит ладонями по пню.

Некто над ухом противно орёт знакомым голосом про то, как «цвели в трамваях контролёры» и как трамвай угнали в Гонолулу.

Прислушиваюсь. Ничего себе! Это ж я сама вместе с другими ору и стучу в такт ладошками по перевёрнутой железной миске. Вообще впервые эту стёбную песню слышу.

– Чья песня? – шёпотом интересуюсь у соседа.

– Так это ж «Трамвай» Вени Дркина!

Какой талантливый этот Веня! И как вокруг весело и мило! Хочется всех обнять и плакать.

– Вера, вот ты где! – «Чип и Дейл спешат на помощь». Инга и Макс подхватывают меня под белы рученьки и уводят от одной тёплой компании к другой. – По всей базе тебя ищем. Ты куда забурилась? Ушла в туалет и пропала.

– Чего это я пропала? Я нигде не пропаду. Тут везде так клёво, мне всё нравится.

У нашей палатки тоже приличное сборище и тоже исполняют что-то коллективное.

– О, крутая ударница! – бурно встречает меня народ, – выпьем за дебют!

Это они зря предлагают, потому как о том, что было дальше, история умалчивает. Я просто отключаюсь.

Суббота. 2-й день и 2-я ночь.

Утро – наплывающее небо.

Утро – ускользающая твердь…

И голова раскалывается и звенит, аки колокол.

Автор

– Извини, на ногу наступил.

– Только не произносите слов с корнем «вин»!

У выползающего из палаток народа видок ещё тот. Глаза опухшие, лица отёкшие. Головы у всех раскалываются. Начинается ревизия рюкзаков: у кого что осталось в заначке.

– Ребята, дайте покушать хоть что-нибудь. А лучше – выпить, – рядом с палаткой стоит тоненькое существо ангельского вида и непонятного рода с волосами до плеч, в руках у существа пустая миска и пустой стакан. Все хмуро смотрят на него.

– Гошенька, самим бы кто подал, – сетует Макс.

– Да ладно, не жмотничайте, – я беру у Гошеньки посуду, накладываю в миску остатки вчерашней еды. С выпивкой сложнее. Бутылки все опорожнены. Сливаю из стоящих на клеёнке стаканов недопитое вчера спиртное в Гошину ёмкость, и странное существо благоговейно удаляется, прижимая к сердцу драгоценные дары.

– Вечно ты привечаешь всяких убогих, – недовольно ворчит Инга.

– Батистовая шляпа, выпивки нет! Короче, в деревню сгонять надо за дренчем, – констатирует Мустанг. – А то одуплиться нечем.

На базе официально провозглашён сухой закон. Да кто же будет соблюдать эти формальности, когда фестиваль-то неформальный. Однако существует огромное «но»: на базе нет вообще никакой торговли, даже хлебушком не затаришься. Особо тяжко страдают курящие, поскольку сигареты, как и выпивка, закончились в первый день. Закономерность любой тусовки: выпивка и сигареты заканчиваются как-то сразу и очень быстро, в каком бы количестве они не присутствовали.

Впрочем, денег тоже почти ни у кого нет. После лихого горбачёвского отбора денежной массы у населения под видом замены купюр и после взвинчивания цен чуть ли не в тридцать раз все мы как-то уравнялись в своей нищете. На нашем фоне «новые русские» блистают особо заметно. Но по фестивалям они не шастают.

– С добрым утром! Как спалось? – к нам подходит девица не особо красивой внешности, но шмотки на ней суперские. Это зря я так про «новых русских». Видимо, некоторые от скуки и сюда затесались.

– Кому утро доброе, а кому и не очень, – ворчит Макс.

– Это Лера, – шепчет мне Инга. – Пока ты где-то пьянствовала на стороне, она нашего Мустанга вовсю кадрила.

Девица берёт Игоря под руку:

– Куда путь держите с утра пораньше?

– За винищем, – хмуро басит Мустанг.

– Скорее уж за самогоном, – поправляет Макс. – Какое тут в деревне винище? Самопала бы где достать. Да и жрачкой затариться.

– А я знаю, где можно спиртным разжиться, – загадочно вещает Лера.

И тут я в ужасе вижу вчерашний глюк и бессознательно прячусь за спину Инги. Вроде ж я не пила с утра. Прямо на нас из кущерей надвигается громадное существо с надписью «Поэт» на лбу. На груди висит табличка: «Налейте бедному поэту Христа ради» и в руках гранёный стакан. Существо голосит:

– Не пожар, а пожарище

Разожгла дева-гёрла.

Мы сгорели с товарищем,

Она ж, сволочь, упёрла.

– Блин, ну на любом фестивале свой Гаврила. Достал ты уже, Бурозавр, – чертыхается Макс. Уфф, не я одна вижу сей глюк, это радует.

– Подайте Христа ради на опохмел, о, мои соаполлонные братья и сестры!

– Аполлон подаст, – ехидничает Макс.

– Не будьте скупосердыми! – канючит Бурозавр.

– Да отвали, самим бы кто подал, – закипает Мустанг. – Кружевная шляпа какая-то!

– Злые вы, – бурчит горе-поэт и уходит.

– Так, мальчики, за мной! – бодро командует хмурым парням Лера, и они послушно и с надеждой топают за ней.

Потихоньку начинает стягиваться народ из близлежащих палаток. У кого-то всё же находится заначка в виде бутылки водки. Целый клад! Я пока молчу про свое крымское вино, берегу как неприкосновенный запас.

Сооружаем закуску из вчерашних остатков еды, садимся завтракать. Тут возвращается троица: Макс, Мустанг и Лера, с двумя бутылями водки, несколькими пачками сигарет и продуктами. Понятно, добрый папаня подкинул. Народ опять веселеет, оживляется, приобретает человеческий облик и осмысленный взгляд. Люди вспоминают, что приехали-то они на самом деле на фестиваль, и нужно будет отыграть конкурсную программу.

Сегодня, собственно, самый фестивальный день и есть – работают мастерские с жюри, определяются призёры в различных номинациях. Вечером концерт из лучших (по мнению жюри) песен и стихов. А в воскресенье награждение победителей. Оно будет проходить уже не здесь, а на сцене городского Дома культуры, то есть в городе. Спонсоры в качестве призов и телики обещали подогнать, и магнитофоны. Крутые призы.

Кстати, так и не видела ещё этого загадочного барабанщика Лёсика. Говорят, вчера вечером он выползал из палатки, подзаправился – и обратно в нору. Ребята просят поиграть на отборе вместо него. Соглашаюсь. Мне-то какая разница? Я птица вольная.

Идём искать мастерскую со своей номинацией, где состязаются музыкальные рок-группы. Когда уже почти выходим на поляну, я внезапно слышу до боли знакомый родной голос:

– В РВАНОЙ ГОЛОВЕ,

В РВАНОЙ ГОЛОВЕ

ЗВЕНИТ УЛЫБКА НЕБА…

– Лёвик!!! – я не вижу его, только слышу голос и оглядываюсь в поисках своего друга. Остальные смотрят на меня, как на душевнобольную. Но мне всё равно. Это как в Антарктиде вместо пингвина встретить родную маму.

– Вера!!! – он уже бежит откуда-то мне навстречу, и мы обнимаемся и тискаем друг друга, как будто встретились случайно на какой-нибудь Альфа-Центавре на задворках Вселенной. Прошло девять лет после выпускного! Мы виделись в нашем городке несколько раз, он приезжал к родителям, но встречались как-то урывками, на бегу, толком и не поговорили ни разу.

– Вер, ты идёшь с нами? – немного раздражённо спрашивает Инга.

– Идите, я догоню. Это же мой любимый Грошик! Мы вместе учились в школе и играли в одном ансамбле! – Краем глаза замечаю тень недовольства на лицах Макса и Мустанга. Оба-на, да вы ревнуете что ли? Это к Лёвику-то?

– Друзья, за встречу выпьем позже. Сейчас реально надо отыграть в мастерской, – деловито решает Инга и тащит меня дальше. Мы договорились с Лёвиком встретиться через пару часов у сцены.

Находим свою мастерскую. В жюри заседают какой-то дородный дяденька с добродушным выражением лица и худощавый невысокого роста мужчина с хмурым взглядом. Такие колоритные типажи-антагонисты. Пока рассматриваю жюри, начинает играть незнакомая группа. Драйвовая группа, её очень украшает девушка со скрипкой, виртуозно музицирует. Мы не отстаём, тоже даём жару. Эх, здорово, что я сюда приехала! Интересно, займём мы какое-нибудь призовое место? Думаю, что да, поскольку поболеть за нашу группу (в лице Инги и Мустанга) в мастерскую приходили двойняшки в полном комплекте: и Валерик, и Лера. А также сопровождающие их лица.

К назначенному времени со всех ног бегу к сцене. Лёвик уже там. Обнимаемся ещё раз. Обожаю его! Он всё такой же обаятельный и непохожий ни на кого в мире. По стилю захудалой одёжки и длинно-патлатой причёске определяю, что хиппует. В руках у него до боли знакомая гитара. Господи, сколько ж ей лет?

Во внутреннем кармане своей обширной ветровки я заныкала бутылочку крымского вина, и мы удаляемся в глубь леса, чтобы распить её и поностальгировать. Хотела, конечно, выложить винго на общий стол, но тут такое дело… Ладно, половину отнесу своим, так уж и быть.

– Ничего о Летяге не слышала? – вопросительно смотрит на меня Грошик после того, как мы выпили за встречу и рассказали друг другу вкратце что да как. Я чуть было не ляпнула, что отец Киприан меня крестил. Но вовремя вспоминаю, что он просил держать язык за зубами.

– Как же не слышала? Мы с ним переписываемся. Только он теперь иеромонах. Отец Киприан.

– Неожиданно. Впрочем, всякие нестандартные обороты судьбы – это, видимо, и есть истинная жизнь, а всё остальное – лишь тусклое обрамление нашего бытия. Хочу к Летяге съездить, поговорить по душам. Дашь адрес?

– Конечно. Скажи, Грошик, кто бы мог подумать? Помнишь, как он в лётку хотел?

– Да, Вер, не вольны мы распоряжаться жизненными обстоятельствами. Но Мишаня молодец: не получилось у него служить небу, так он ещё выше забрался – сослужить Небесам.

– Это ты верно подметил. А то в армии бы остался – скорее всего в Чечню бы попал. Вообще страшное дело, что там творится.

– У меня такое чувство, что какой-то огромный дракон пожирает нашу страну. Ну и нас всех, живущих в ней. Недавно на ум пришло: если в слово «дракон» вставить букву «у», получится: «дурак он».

– Грошик, ты в своём репертуаре. В голове сплошные ассоциации. Впрочем, со страной нашей и правда не всё в порядке.

– Все словно с ума посходили, в обществе разлито, по выражению Кортасара, «ощущение всеобщей сдвинутости». Или всё наоборот? Иногда думаю: если вокруг все нормальные, значит со мной что-то не так?

– И не говори, Грошик, вообще ничего не поймёшь. Тоже часто думаю: я что, одна такая дура осталась, да мои родители ещё впридачу? Потом Инге позвоню или от Ритки письмо получу – и успокаиваюсь. Нет, я не одинока, много нас таких ещё, странно-совестливых. Хотя вокруг все повально чем-то увлекаются: Карлосом Кастанедой, Чумаком и Кашпировским, магией и запредельностью. Всем хочется куда-нибудь свалить: кому-то за бугор, а кому-то за пределы сознания.

– Каждый из нас имеет право на рай. И каждый хочет его реализовать. Только здесь, на земле. И не за счёт собственных усилий, а за чей-либо другой счёт, – философствует мой друг.

– Ну да, кому хочется тратить собственные усилия души и тела? Легче переложить это на плечи других. Зарядил водичку перед теликом, сгрузил свои проблемы на плечи какого-нибудь старца – и всё как-то спокойнее.

– А ведь расплачиваться по счетам придётся каждому лично, тут никакой маг или Кашпировский не поможет, – резюмирует Лёвик, и я с ним полностью согласна. Переключаюсь на реальность бытия.

– А ты работаешь где или на вольных хлебах? – спрашиваю друга.

– Родители в областную филармонию пристроили. Но я летом не работаю, езжу по музыкальным фестивалям или по хоббитским ролевым играм со свободным сюжетом. Мне нравятся ролевые игры – ты имеешь возможность прожить хоть и короткую, но совершенно отличную от этой жизнь.

Мой Грошик в своём репертуаре, живёт на собственной волне. Уверена, что денег у него в кармане ни копейки и приехал сюда зайцем, пересаживаясь с электрички на электричку. Глядя на этого худого, одетого в замызганное шмотьё парня, никто бы не поверил, что его родители – одни из самых богатых и влиятельных людей нашего городка, а Лёвик – их единственный наследник. Он всю свою сознательную жизнь конфликтует с родителями, отстаивая право на свободу личности.

– Девушка-то есть? – интересуюсь.

– Да, на ролевой игре познакомились. Лёка. Мой волшебный эльф. Но только мы живём далеко друг от друга. Летом вот созваниваемся и ездим вместе по играм и фестивалям. Она очень замечательная, моя Лёка, – он произносит это с такой нежностью, что я понимаю – Грошик влюблён. Ну и прекрасно.

– А у тебя кто-то есть? – задаёт он встречный вопрос.

– Не, я сама по себе. Замужество – это так скучно и однообразно, точно не для меня. Любые отношения – оковы и клетка для свободолюбивой души.

– Здесь-то какими судьбами?

– Да подруга пригласила. Кстати, в поезде я песню одну услышала, зацепила меня. Бахмута песня. Не знаешь такого?

– Знаю, конечно. Его все завсегдатаи музыкальных тусовок знают. Классный парень. Я вообще офигел, когда его в первый раз услышал. Темно было. Слышу – «Хава нагилу» кто-то наяривает. Голосяка – мощнейший! Думаю, подойду, посмотрю. Дядя, наверное, нехилый поёт с таким голосищем. Подхожу – пацанчик щупленький, типа меня. Я вообще обалдел.

– Спой что-нибудь из его песен. У тебя получится, я знаю.

Грошик пожимает плечами.

– Он на самом деле лирические песни в основном пишет. У него очень чуткая душа.

– В поезде парень пел «Фадо о мазурке». Спой. Знаешь её?

– Знаю. Хотя лучше самого Бахмута её никто никогда не споёт.

И он заиграл причудливый испанский мотив и запел про «нежность и боль догорающих звёзд», про бродячий ветер, который принёс музыку мазурки…

Лёвик на самом деле тоже здорово поёт, голос у него также нехилый. И душа с пульсирующим нервом.

– Как это красиво: «Бокалы приготовь хлебнуть луны»! – восхищаюсь я.

Мы выпиваем ещё немного за творческих людей и начинаем дуэтом петь наши любимые песни из репертуара школьных времён. Видимо, это и выдаёт наше секретное убежище.

– Ну как вам не стыдно? – голос совести в лице Инги, стоящей под ручку с Валериком (если откровенно – висящей на его руке, дабы не упасть по случаю не совсем трезвого состояния). Рядом – стайка разношёрстных девиц, пребывающих в разной степени подпития, но одинаково озлобленно косящихся на Ингу. – Сбежали от всех, бутылку втихаря распиваете. Ну-ка, шагом марш к нашему костру!

Инга отбирает у нас вино и ведёт к палатке. Мы послушно топаем следом.

Когда подходим к нашему костру, Лёвик мне шепчет:

– Я сейчас приду. За Лёкой схожу, а то бросил её одну.

Я киваю. Сегодня я потрезвее буду, нежели вчера, и замечаю у нашего костра колоритных типажей. Двое из них сидят рядом со Мустангом. Я подсаживаюсь рядом. По глазам Мустанга вижу – рад мне. Довольно ухмыляюсь в душе. Отрадно, что где-то запропастилась эта вездесущая Лера. Что греха таить, себе ведь врать бесполезно – ревную я к ней Мустанга. Где логика? Мы ведь даже и не поговорили ни разу нормально с ним. А вот ишь ты подишь ты – ревную. Дуры мы, бабы, никакой в нас логики нет.

– … Нет, думаю, не выдержу я этого послушания, бежать надо отсюда, – вещает между тем долговязый длинноволосый тип с бородой (хотя по возрасту ему – едва ли за двадцатник, юнец). На груди у него болтается внушительный крест размером, наверное, с букварь. – Понимаешь, Паломник, послушание – это как служба в армии: шаг вправо, шаг влево – побег. Никакой свободы выбора.

– А как ты, Жираф, хотел? Только так можно научиться смирению и побороть гордыню, – пожимает плечами парень в ковбойке и очках (не солнечных, видимо, зрение у него не очень).

– А как же свобода выбора, единственное право человека на земле, данное от Бога? Я так себе понимаю: где есть свобода выбора – там Божественное, где свободы нет и за тебя кто-то решает – там сатанинское.

– Ну что ты мелешь? Ты совсем одурел – монастырю такое приписывать? – закипает Паломник. – Вот ты бесовщины нахватался! Всегда есть свобода выбора: в монастырь идти или в миру оставаться. А уж если пришёл – будь добр смиряться, засунь свою гордыню куда подальше.

– Пошли, перекусишь, – берёт меня за руку Мустанг и тащит к «столу».

– Только, чур, без выпивки! – сразу отбиваюсь я от предложений моего «состаканника». – На сегодня с меня хватит. Во всяком случае, до концерта.

– Заметь – я и не предлагал, – ухмыляется хитрый Игорь.

– Я бы чайку выпила, – вдохновенно мечтаю я. – А ещё лучше – кофейку.

– Да не вопрос, – Мустанг исчезает в недрах палатки и выныривает оттуда с банкой растворимого кофе. – Вот, скоммуниздил у Лёсика, он всё равно в отрУбе. Я сам кофе люблю. Правда, не растворимый, а настоящий.

– Ох, помню, в одной кафешке в Харькове так вкусно на песочке варили турецкий кофе! – закатываю я глазки.

– А ты где училась?

Всё, мосты налажены. Мы начинаем общаться, докладывать друг другу информацию о своих детско-студенческих летах, о музыкальных пристрастиях. Я узнаю, что Игорь и его друзья закончили технический вуз, где и создали свою группу. В данный период бытия Игорь активно занимается программированием, а также весьма продуктивно осваивает компьютерный рынок. Что ж, это сейчас, пожалуй, самое перспективное направление в легальном бизнесе. После финансовых пирамид и сырьевых рынков.

Тут к нам подходит Лёвик с худенькой девушкой невыразительной внешности. Только глаза у неё на лице выделяются – огромные, васильковые и какие-то по-детски трогательные.

– Знакомьтесь: Лёка – Вера.

– Игорь.

– Грошик.

Так и не воспринимает Лёвик своего имени до сих пор. Всю школьную жизнь жаловался на родителей за своё имя: «Ну какой из меня Лев? Ещё бы Бизоном назвали». Лев из него и правда был никакенский. Он, как и прежде, оставался худеньким, невысокого роста парнем со смоляными кудрями и шоколадного цвета глазами. Такое нелепое с виду, да и по жизни существо, что хочется (как любит выражаться одна моя подруга) «обнять и плакать».

Ребята пьют за знакомство, мы с Лёкой наслаждаемся ароматным кофе. Больше скажу – Мустанг где-то раздобыл и шоколадку, и теперь мы ею лакомимся. Вот какой хозяйственный парень. Заботушка. Так и хочется расцеловать. Что это меня на нежности потянуло: обнять, расцеловать? Развезло, однако. Портвейн даёт о себе знать.

Лёвик сыграл и спел, как всегда, с болевым надрывом одну из своих недавних песен, я её не слышала:

Душа, куда пошла гулять?

А ну, к ноге!

Я буду жрать, слова харкать,

А твоё место нигде.

А твоё место заплевали суетой

И закидали баблом.

И отпускать тебя нельзя,

И жить с тобою влом.

Парни вспоминают общих знакомых. Оказывается, были вместе на некоторых фестивалях и даже слушали друг друга со сцены, но лично знакомы не были. На каком-то из фестивалей оба пересекались с Максом Шварцем (Максимом Шевченко из Калуги). Решают сыграть на две гитары одну из его песен. Из Мустанга-то певец не очень, а вот у Грошика голос – всем голосам голос! Как я обожаю слушать, как он поёт! Они исполняют темповую, разгоняющуюся и стреляющую прямо в сердце песню Шварца «Всё равно нас однажды добьют».

Постепенно возле нас собирается плотное кольцо слушателей. Лёвик явно в ударе, я бы слушала его бесконечно, но как-то незаметно подкрадывается время вечернего концерта, и мы дружно перемещаемся к сцене. По решению жюри в концертную программу вошли и наше выступление, и Лёвика (он – как один из лучших в номинации «Авторский акустический рок»).

Концерт проходит в драйвовом режиме. Народу на поляне собралось – яблоку негде упасть. Все подпевают, танцуют, жгут бенгальские огни, братаются. В общем, атмосфера праздничная.

Когда возвращаемся с концерта, у палатки нас встречает радостное всклокоченное существо вполне симпатичной наружности.

– О, наконец-то состоялась эта легендарная встреча двух барабанщиков! – патетически восклицает Мустанг. И Лёсик произносит фестивальную фразу-заклинание, звучащую рефреном любой встречи:

– Оба-на! За это надо выпить.

– Да ничего путного уже не осталось, – сокрушается Макс. – Только деревенский самогон – парни местные подогнали.

– О, дети мои, от меня фирменный напиток! – Лёсик ныряет вглубь палатки и появляется с бутылкой шампанского. – Называется «Фейерверк бытия» или «Выживает сильнейший». Короче, посуда какая вместительная имеется?

– Котелок подойдёт? – спрашивает Мустанг.

– А то! Выливайте сюда самогон, – командует Лёсик. – Так, теперь открываем шампанское и выливаем сюда же. – Он проделывает эту процедуру. – Всё, горючая смесь готова. Начинают дамы! – И он протягивает котелок мне. Я стою в шоке.

– Так, я не понял, ты барабанщица или где? – сурово вопрошает Лёсик. Я набираю полную грудь воздуха для храбрости и – была не была! – делаю несколько глотков. Лёсик одобрительно кивает и тоже делает несколько глотков. Затем сия ёмкость уходит в народ. А мы с Лёсиком братаемся под неодобрительно-угрюмый взгляд Мустанга: обнимаемся и трижды целуемся. По-братски, понятное дело.

– Давай чё-нибудь на пару сбацаем, устроим джем-сейшен на бариках, – предлагает Лёсик.

Я с удовольствием соглашаюсь. Жизнь вообще прекрасна и удивительна. И все вокруг – такие милые люди! Только, жаль, ударная установка в единственном числе. Решаем «поджемиться» на сцене. За нами увязывается толпа зевак. Всем хочется не только хлеба, но и зрелищ, особенно после «принятого на грудь».

Лёсик за эти дни выспался и был в отличной форме. Однако и я не лыком шита, тем более поднаторела за эти же самые дни. Вот мы с ним устроили лютый трэш! Играли по очереди. Ещё Мустанг свою электрогитару подключил. Было видно, что Лёсика задело за живое, что я так круто стучу – он-то был нехилым барабанщиком. Но меня сделать не так-то просто, у меня тоже школа за плечами неслабая. Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»!

В результате все соглашаются на ничью, и мы с Лёсиком идём пить на брудершафт. Мустанг по этому поводу страшно недоволен. Но это уже его проблемы. Тем более что и я не в восторге от того, что на его руке сосиской висит Лера и отцепляться не собирается. Лёвика не вижу, он тихим ангелом где-то растворился со своей Лёкой. Но ничего, завтра ещё увидимся.

Рассаживаемся у своего костра, весело болтая. Причём у нашего костра такая толпа, что сидят просто в несколько рядов, как в театре. Откуда только народ берётся? Своих им что ли костров не хватает? Двойняшки с их ухажёрами тоже у нас. Приглашают после награждения в Доме культуры всех к себе домой на флэтник. Приглашение касается, ясное дело, группы «Дикие мустанги», но все остальные сидящие у костра скопом тоже получают зелёный свет на квартирник. Так сказать, шуба с барского плеча. Одна на всех. Это хорошо, поскольку билет у меня на понедельник, и я не представляла, где буду ночь коротать. Думала, на вокзале придётся перекантоваться. А тут такой сюрпрайз.

Начинаются песни у костра. Сижу рядом с уже знакомой колоритной парочкой – Жирафом и Паломником. Они постоянно заняты какими-то абстрактными беседами, причём Жираф, как правило, чем-то недоволен:

– Хорошо быть патриотом России, глядя из окна на вечный Рим или забавляясь с красоткой в Париже, или попивая лечебную водичку в Баден-Бадене, или живя на вилле миллионера в Капри.

– Да, согласен, – говорит Паломник, – раздражает это тупое сюсюканье русской интеллигенции от имени народа. При этом самого народа никто в глаза не видел. Ну, не считая собственного лакея и кухарки. За это не признаю русскую литературу с философией.

– А вот русские мужики любят посмеяться над собой. При этом если чужой посмеётся – получит в морду.

– Да у нас всегда так: или в морду кулаком или целоваться. Середины нет.

Меня, как истинного библиотекаря, задевают нападки на русскую литературу.

– Это чем же вам русская литература не угодила? – обращаюсь я к критиканам. Оба удивлённо поворачивают головы в мою сторону.

– Вот ещё защитница выискалась, – насмешливо фыркает Жираф.

– Я русскую литературу в обиду не дам! – запальчиво восклицаю. – О русской философии промолчу, так как считаю, что таковой в принципе не существует, и вся она у нас сводится к русской идее. А вот за литературу и подраться могу!

– Ишь ты, какая боевая, – смеётся Паломник. – Лично я считаю, что любое слово уводит человека от первозданной истины.

– Слова придают форму целостному энергетическому потоку.

– Слова искажают чистую энергию мысли. Когда человек энергию космоса транслирует в звук – он уже искажает её в силу своей духовной неразвитости, а также особенностей биологического строения тела. Поэтому у разных народов одно и то же понятие или предмет выражают разные слова. Но все они – как испорченный космический телефон. Оттого и не люблю я литературу. Я музыку люблю. Она ближе всего стоит к выражению космической энергии.

Мы начали спорить о сущности слова, о писателях и поэтах как его духовных проводниках из мира идей в мир людей и о всяком таком в том же духе. Во время нашего диалога с Паломником Мустанг как-то заскучал, а потом демонстративно ушёл с подошедшей Лерой. Ну и Бог с ним. Что я в нём нашла?

– Литература сродни мифотворчеству, согласись, – опять гнёт своё Паломник. – А мне, может, неинтересны чужие мифы, мне гораздо интереснее создавать свои.

– И что, создаёшь?

– Создаю. Только не пАрю ими окружающих.

– Ну да, видимо, тебе противопоказана литература. Тебе ближе история с её хронологической фактурой.

– Что ты! – отмахивается от моего предположения Паломник. – Какую истину можно найти в истории? Ещё хуже литературы – та хоть открыто признаёт свою вымышленность.

– История-то что тебя не устраивает?

– Вообще одно враньё! Вот мы с тобой сидим у костра. И нас двоих попросят написать историю сегодняшнего дня. Для меня он будет насыщен размышлениями и спорами с разными людьми, для тебя – музыкальным творчеством. И мы оба будем правы и историчны. А как понять человеку, который здесь не был, что же в действительности было сегодня на фестивале? И вообще – он музыкальный или философский?

– Пусть суммирует все свидетельства.

– Всё равно это будет не полная правда. Вот живой пример из Великой Отечественной войны. Прохоровское сражение. Кто его выиграл? Жуков приписывал заслугу себе, Рокоссовский говорил, что Жуков накануне сражения «умыл руки», и решение о начале битвы принимал только он, то есть это заслуга Рокоссовского. Они оба после войны не могли разобраться даже в этом вопросе – кто внёс больший вклад в этот Коренной перелом войны. Что уж говорить за всё остальное!

– Кстати, – решаю блеснуть интеллектом. – А ты знаешь, где была ставка Рокоссовского во время Курской битвы?

– Ну, ясно, где-то под Курском, конкретно не помню.

– Представь себе – она была на территории бывшего монастыря Коренной пУстыни. И после этого случился коренной переворот в войне. Каково? Вот тебе и энергия слова.

– Да, это интересно, – наконец соглашается со мной Паломник.

Уже далеко за полночь, я страшно устала. Ныряю в свою палатку и моментально засыпаю.

Воскресенье. 3-й день и 3-я ночь

Закончился праздник,

Клоками висит мишура.

Все разбрелись.

И нам тоже с тобою пора.

Автор

Последнее утро фестиваля. Финита ля комедия. Просыпаются все с грустными нотками предрасставания. Вроде и немного времени провели вместе, а как-то свыклись друг с другом, с музыкой и исполнением, которого уже никто и никогда не повторит. Песня – искусство временное. Закончилось время – и магия звуков растаяла…

С утра пораньше у палатки неизменный Гошенька со стаканом в руке и грустными глазами. А подать уже реально нечего: всё что было съестного, съели вчера, а уж про выпивку вообще промолчу. Даже у мажористого Лёсика запасы оскудели и приблизились к нулю.

Хмуро идём умываться к общественным умывальникам и приводим себя в порядок. Чищу зубы и краем глаза замечаю по правому флангу от себя Мустанга, он тоже с серьёзной миной чистит зубы.

– Вер, давай адресами обменяемся, – вдруг предлагает Игорь. От неожиданности я чуть зубную пасту не проглатываю. Прямо как в пионерском лагере! Были бы красные галстуки – на них бы все расписались и оставили свои адреса со слёзными пожеланиями добра и счастья.

– Что, серьёзно, будешь писать? – сомневаюсь я.

– Почему бы нет.

– Хорошо. Я вообще-то письма писать люблю – пофилософствовать можно, когда настроение есть.

– Здорово. Спишемся тогда. Приеду – напишу.

На том и порешили.

У палатки всё те же мыслители – Жираф с Паломником, у них вечно найдутся какие-нибудь темы для умопостроений. Жираф возмущается:

– Паломник, мир слишком многолик, чтобы сводить его к каким-то схемам или классификациям. Люди – очень неустойчивая биоструктура. Сегодня он душа-парень, а завтра – хладнокровный убивец.

– Не соглашусь. Всё можно структурировать и классифицировать. Будет, конечно, какой-то процент погрешности, но незначительный на общем фоне. Моя любимая типология людей – космогенная.

Всё человечество можно разделить на три типа. Основной тип, самый многочисленный – это люди-планеты. Тепла не дают, но содержат в своей орбите спутники – детей, супруга, родителей.

Высший тип людей – это люди-солнца или люди-звёзды. Они излучают энергию, делятся с нею другими (делятся едой, деньгами, а главное – теплом своей души). Высший тип развития этих людей – святые.

Низший тип людей – это люди-«чёрные дыры». Поглощают любые виды энергии, ничего не отдавая взамен (отбирают или воруют еду, деньги, раскачивают других на отрицательные эмоции, не брезгуют ничем вплоть до убийства). Самый низший тип развития этих людей – сатанисты, – философствует Паломник.

За разговорами незаметно проходит время. К обеду все разъезжаются – бесплатный автобус постепенно всех отвозит в город, партию за партией. Наша палатка тоже собрана. С двойняшками договорились, что сразу едем к ним – приведём себя в порядок до похода в Дом культуры, а то видок у нас у всех ещё тот.

Местные многих музыкантов разбирают по своим квартирам. А «бездомным» придётся до вечера пережидать в парке на лужайке или ещё где-то. Лёвика с его Лёкой тоже деловито пристраиваю к двойнятам, а то ходят вдвоём, как неприкаянные. И Гошенька за нами увязывается. И Жираф с Паломником. И ещё какой-то безымянный для меня народ, не могу ж я всех запомнить, у меня память девичья.

В результате желающих поехать к Валере с Лерой оказывается так много, что некоторые не могут влезть в автобус. Начинается весёленький процесс сжатия и уплотнения, чтобы в автобус запихнулись все жаждущие. Напихиваемся, как селёдка в бочку, с шуточками и остротами, у всех вдруг начинается смех без причины. Настроение ни с того, ни с сего подпрыгивает вверх, и к городу мы подъезжаем, хохоча до изнеможения непонятно над чем.

По особому распоряжению наш автобус едет прямиком к коттеджу двойнят. Это в черте города. Здание больше напоминает старинный готический замок. Классно. Я ещё ни разу не была в гостях у «новых русских».

Нам разрешается делать что захотим и располагаться где захотим. Родители на эти дни перебрались в другое место (видимо, особнячок у людей не в единственном экземпляре).

Хожу по дому, как по музею. Кто-то очень даже комфортно устраивается в этой жизни. Интересно, долго мне ещё ходить? Хоть душевых комнат в доме и несколько, имеются на каждом из трёх этажей, очередь в каждый необъятная. Ожидающие начинают тарабанить в двери и призывать к совести тех, кто моется. Наконец, моя очередь подходит. Вот это счастье! Это и есть настоящее блаженство. Я как будто не только смываю с себя всю грязь, накопившуюся за эти дни, но и сбрасываю старую кожу, и теперь такая чистенькая-чистенькая, хорошенькая-хорошенькая.

Девчонки вспоминают, что где-то в недрах их рюкзаков валяются косметички, и кое у кого есть цивильная одежда, чтобы переодеться. У меня в наличии       чистенькая футболочка и бриджи. Волосы, помытые дорогущим хозяйским шампунем, соблазнительно блестят и пахнут. В общем, начинается таинственный процесс перевоплощения фестивальных замарашек в очаровательных красоток.

Когда мы выходим преображённые, парни на несколько секунд теряют дар речи и не сразу идентифицируют, кто из нас кто. Ловлю на себе восторженный взгляд Мустанга. То-то, знай наших. Я на самом деле умею кружить голову парням, если у меня есть настроение. И мне на пути лучше не попадаться. Потому что, вскружив парню голову, я обычно теряю к нему интерес. Но с Мустангом всё как-то по-другому. Может, я влюбилась?

Готовим совместными усилиями ужин. Народу так много, что решаем расположиться все вместе в зале на полу. Здесь очень уютно, даже настоящий камин имеется. Все шутят, смеются, рассказывают анекдоты. Гитары в руки не берут, потому что скоро начинается вечерний концерт и надо успеть нормально перекусить. Музыкальное таинство оставлено на время ближе к полуночи, когда вернёмся из Дома культуры.

Лера подозрительно близко подсела к Мустангу, что-то шепчет ему на ухо. Но это не портит моего восхитительного настроения – у меня в рюкзачке имеется питерский адрес Игоря, а значит, он от меня никуда уже не денется.

Решаем с Лёсиком, кто будет играть в концертной программе.

– Ты и играй, – заявляет Лёсик. – Раз уж наши с тобой какое-то там место заняли, тебе и играть. Взялась – иди до конца. А я вас на видеокамеру сниму, зря я её что ли из Питера пёр?

Логично. Так и сделали.

Зал Дома культуры набит битком, не только сидеть – стоять негде. Чего бы не поглазеть и не послушать, если вход бесплатный? «Бесприютных» музыкантов сразу было видно по пыльной одёжке и безнадежно усталым лицам. Ох, сиротинушки. Мне стало немного грустно от того, что не всех разобрали по квартирам.

Наше выступление по программе значится в самом конце, и я наконец-то в нормальной обстановке могу послушать лучших исполнителей фестиваля.

Хотя нет, это я погорячилась. Вот уже Мустанг с Максом тащат нас с Ингой из зала на улицу, там нас дожидается радостный Лёсик. За Домом культуры народ шумит и бурлит, и мало кого интересует концерт.

– Короче, мы купили виски у местных барыг. Отличнейший – Джек, – докладывает довольный Макс.

– Не, я не буду, – даже машу рукой в знак протеста. Инга тоже категорически против виски.

– А для дам отдельный подарок, – хитрющий Лёсик вертит у нас перед носом бутылкой Мартини. Как тут устоишь?

– И разбавлять есть чем? – уточняет Инга.

– А то!

И понеслось! Откуда-то возникает вездесущий Гошенька со своим стаканчиком. Подтягиваются Грошик с Лёкой. Короче, через несколько минут почти вся наша тусовка плавно перемещается из зала на задворки ДК. В общем, чуть своё выступление не пропускаем, хорошо, хоть Лера за нами прибегает.

Оказывается, в своей номинации мы победили, и нам вручают внушительный телевизор известной марки. Парни озаботились, кому бы его толкнуть – не везти же в Питер, а деньги бы реально пригодились, у всех ни копейки в кармане, всё просадили на выпивку и сигареты.

Грошику тоже приз достаётся – видеомагнитофон. Я от души за него радуюсь. Даже не за сам приз, а за то, что оценили, признали его талант. Ему это так необходимо! После его выступления вижу – обступают Лёвика зрители, руку пожимают, приглашают к себе на квартирники. Лёвик в растерянности. Но кто-то из его почитателей уже по-хозяйски обнимает моего друга за плечи и ведёт за собой. Лёка семенит следом. Опрометью бегу, чтобы успеть попрощаться.

– Уходишь? – спрашиваю.

– Да, ребята вот попросили поиграть.

– Мы Грошика забираем к себе! – безапелляционно заявляет парень, уводящий Грошевича. – Хочешь – идём с нами.

– Не, я со своими останусь. Ну, до встречи, Лёвик. – Мы крепко обнимаемся со своим бывшим одноклассником, и я целую его в щёку. – Летягу увидишь – привет ему от меня огромный-преогромный.

– Всенепременно, – заверяет Грошик, и мы расстаёмся.

После концерта возвращаемся в коттедж к двойняшкам. Мне немного грустно от того, что как-то сумбурно попрощались с Грошиком и даже не поговорили толком. Когда ещё увидимся в следующий раз? Дома его не поймаешь.

Все оживлённые, рассказывают анекдоты наперебой, смешные истории. Народ вдруг как-то осознал, что мир состоит не только из музыкантов, но и из парней и девушек. Парни распушили перья, выбражают, выделываются один перед другим. Девушки напропалую кокетничают и строят глазки. Весело. А я вдруг как-то выпадаю из этой волны, и сердце охватывает печаль. Наверное, всё из-за Летяги…

Мы так же, как и раньше, располагаемся на полу в зале, Мустанг с независимым видом примостился сбоку от меня. Валера приносит видеокамеру. Лера зажигает свечи. Ребята по очереди играют на гитарах и поют, все остальные потягивают вино из цивильных бокалов и слушают. Очень красиво и романтично

Мустанг, играя, загадочно посматривает на меня. В зыбком пламени свечей его глаза кажутся неким магическим сосудом, через который вот-вот прольётся поток наполняющих его изнутри чувств. Я понимаю, что в данный конкретный момент бытия он играет только для меня. И мне как-то странно и непривычно, что я нравлюсь такому интересному парню. По большому счёту я обычная девчонка, ничего такого сверхъестественного во мне нет …

Постепенно накатывает усталость. Все начинают расползаться по разным уголкам: кто на диване свалится, кто на кресле, а кто тут же, на полу растянется. Мы с Ингой заваливаемся на диване. Сон тревожный, потому что мне вставать рано, надо успеть на поезд.

Встаю засветло, повсюду сонное царство. Беру свой рюкзак и, выпив на кухне в одиночестве кофе, ухожу «по-английски». Вчера я у Леры узнала, где автобусная остановка и какой номер ходит до вокзала. Адреса есть, спишемся ещё с Ингой и Мустангом. Не люблю я сопливых прощаний-расставаний…

***

ОТ АВТОРА

Они ушли на переломе тысячелетий, глашатаи новой эпохи, душа и голос «потерянного» постперестроечного поколения. Те, кого Борис Рыжий сравнил с исчезающими полками на фоне алого восхода (Борис Рыжий «Что махновцы, вошли красиво…»).

Ушли друг за другом, ушли в иные миры:

Веня Дркин (Александр Литвинов) – 21 августа 1999 года (29 лет).

Бахмут (Артём Синицын) – 13 сентября 2000 года (26 лет).

Борис Рыжий – 7 мая 2001 года (26 лет).

И не только они… Светлая им память…

Они хотели остаться рябиной за окном. Они остались в своих стихах и песнях. Остаться в живых им, видимо было не суждено, потому что, как провидчески заметил Бахмут в своей песне «Нам досталась шикарная бедность», «им уже заплатили за вредность, кто убьёт нас на этой войне».

2017 год, начало июня (продолжение)

Москва

Вера всё не могла решиться на разговор с Игорем. К тому же дома говорить было небезопасно. Она была «под колпаком». Пару лет назад удивлённый Игорь, который «собаку съел» на разных электронных штуках, вдруг написал ей на листе бумаги: «На тебе прослушка». «Жучок» тогда убрали, но кто-то же его поставил. И этот кто-то просто так не отвяжется. Игорь решил, что это происки его врагов по бизнесу. Вера знала точно, чьи это происки. Только не могла сообразить, кто конкретно подкинул «жучка». Предположения были, но как-то не хотелось в них верить. Разве может душа смириться с предательством близких людей? Если сейчас и Игорь не поддержит, хотя бы морально, то тоска и депрессия навалятся со страшной силой. Невозможно долгое время жить в постоянном напряжении, нервы нет-нет, да и дадут сбой.

Вера отчётливо помнила, как однажды её назойливо мучил один вопрос.

КАКОГО ЖЕ ЦВЕТА ПРЕДАТЕЛЬСТВО?

1997 год, осень

Москва

«Христы редко являются, как кометы, но Иуды не переводятся, как комары»

(историк В.О. Ключевский)

Вячеслав Андреевич Сапухов (Славон-Джим) нервно ходит по кабинету. Ни о чём невозможно думать, мысли скачут. Надо успокоиться. Зажигалка что ли не работает? Наконец он блаженно затягивается дорогущей сигарой.

В РВАНОЙ ГОЛОВЕ,

В РВАНОЙ ГОЛОВЕ…

Его выбил из колеи приход Елены, бывшей одноклассницы. Первая школьная любовь… Наверное, и последняя. Зачем она приходила? Денег ей, видите ли, занять надо. Накося выкуси. Нечего хвостом было в школе крутить. А то миллионера ей подавай. И где ж теперь твой миллионер?

Славон вздыхает. Глазища у неё ещё больше стали.

ЗВЕНИТ УЛЫБКА НЕБА.

– Вячеслав Андреевич, к вам Мартынов с отчётом, – Томочка по селектору.

– Меня нет. Пару часов пусть никто не беспокоит.

ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ,

ЧТО ТЫ ХОЧЕШЬ ОТ МЕНЯ?

Я В ЭТОЙ ЖИЗНИ НЕ БЫЛ.

«И зачем мне эта Томочка? – вдруг приходит в голову Вячеславу Андреевичу. – Лишний геморрой. И Светка уже опостылела. Вроде баба как баба, нормальная жена, при фигуре, хоть и двоих родила. А душа не лежит…»

НЕ БЫЛО МЕНЯ,

НЕ БЫЛО МЕНЯ,

«Ещё и тридцатника нет, а я уже о-го-го, – Славона так и распирает от гордости и самодовольства. – Почти на верхушке пирамиды. Бабло нутром чую, само ко мне гребётся. На Сейшелы слетать надо. Одному, без бабья. Достали все».

А БЫЛО ЭХО.

БЫЛО ЭХО НЕБА.

«Дурак Летяга. Такая умная голова. И так бездарно ею распорядиться. Ладно Лёвик, тот всегда был с прибабахом».

И УЛЫБКА ЧЬЯ-ТО.

И РВАНЫЕ СЛОВА.

«Она так похорошела, куда уж больше. Зачем она заявилась? Только забыл её. Сидела бы в своей Америке, глаза б не мозолила».

И ЧТО-ТО ЗВЕНИТ,

– Вячеслав Андреевич, – испуганный голос Томочки, – возьмите трубку. Сам звонит!

Сигара чуть предательски не падает изо рта Славона. Он ненавидит себя в эти минуты, но поделать с собой ничего не может – руки сами инстинктивно начинают дрожать. Это как балансирование на лезвии ножа. Хватает трубку.

– Слушаю вас.

– Сделаешь следующее, – как всегда без церемоний. – Через канал по ящику и свои газетёнки протащишь инфу: Струмин и Грошевич были гомиками и тайными любовниками.

ГДЕ-ТО ЗВЕНИТ.

– В смысле? – в голове Джима что-то лопается.

– В коромысле! И достоверно! В интервью по ящику сам засветишься. Полунамёками. Типа, точно не знаю, свечку не держал, но вели себя странно. Короче, не мне тебя учить чёрному пиару. Да, и для достоверности девок подключи: Пронину, Межинкину – она из-за бугра приехала. Капусты им сунь в зубы, не жмоться. Пусть вещают по написанному сценарию.

– Почему я должен эти слухи распускать? Они же были моими друзьями. Я не могу…